«У меня там киты. У меня там птицы. У меня там лемминги, крысы, полёвки. У меня там много малых сих.
- И что они у тебя делают?
- Они у меня гибнут. Или бегут…»
(Аркадий и Борис Стругацкие «Волны гасят ветер»)
1. Институт. Тимур
7.39
Он скинул измятый пиджак, укрывавший его ночью. Скинул, не задумываясь, вместе с остатками муторного, полного прошлым сна, на усыпанный окурками и пеплом пол. Порывисто поднялся – диван ржаво заворчал пружинами. Закурил. Прошёлся по кабинету, разминаясь и растирая закисшие глаза. Медленно, но неотвратимо, словно заново рождаясь, возвращалось осознание того, кто он и где. Вкупе с осознанием, так же неотвратимо, ступенчато вернулся зуд. Сначала ладони, затем руки, шея, грудь…. Спустя полчаса Тимур уже ожесточённо драл с себя одежду и в исступлении полосовал ногтями тело.
Когда приступ ушёл, обессиленный Тимур полулежал в кресле, не помня, как в этом кресле очутился. Остывающий пот, стекая, попадал на ранки и нестерпимо пёк освежёванную плоть. Директор потянулся к столу и, морщась от боли, включил вентилятор, захватил по пути пачку сигарет со стола и дрожащими пальцами выцарапал из неё одну….
Он тупо сидел, тупо уставившись на свои руки, тупо изучал набившуюся под ногти, сочащуюся сукровицей кожу, и тупо думал о Докторе.
***
« - Мне совсем не помогают ваши чёртовы таблетки!
- Вы слишком поздно обратились ко мне. Болезнь прогрессирует.
- Я не могу спокойно работать!
- Вам нужно в отпуск.
- Что вы такое несёте? А кто же будет за меня работать?
- Отдых…
- Заткнитесь, вы, Гиппократ драный! У вас есть всё, что только возможно, а вы не в состоянии излечить от занюханной чесотки!
- Вы не больны, в прямом смысле этого слова. Вы как бы…
- Да бросьте, Доктор, я устал слушать вашу чепуху!
- Но это так! Вы больны не физически…
- По-вашему выходит – я шизофреник?
- Я бы так не сказал.
- Кажется, Доктор, вы и сами-то не совсем здоровы!
- Я долгое время был патологоанатомом и знаю, о чём говорю. Вам необходимо вскрытие!
- Что?!
- Легче станет и вам и другим…
- Вы сумасшедший! И чувство юмора у вас сумасшедшее!
- Как хотите. Я только предложил, но не вправе настаивать.
- Валите к чёрту, с вашим дебильным сарказмом! Нет, постойте! Дайте мне ещё ваших дебильных пилюль!
- В вас слишком много дерьма, пациент.
- Доктор, вы испытываете моё.., да свалите же, наконец!».
***
Внезапно в нём проснулось неудержимое желание смыть с себя всё, до мельчайших подробностей. Смыть этот тревожно-красный телефон с гербом на диске, от которого никогда не знаешь чего ожидать. Смыть бесконечные разговоры о работе, взятках, политике и бабах…. Весь проклятый институт смыть вместе с его блоками, корпусами, лабораториями, резервациями, бело-серым кирпичом, железобетонными стенами и секретаршей.
Вот уже месяц Тимур ходил грязный, небритый, провоняв потом. Во рту гниль и тягучая слюна. «Грязь следует выхолащивать исподволь и только грязью!» - так однажды сказал Доктор. Тимур привык верить докторам, если те давали практические советы, а не впадали в философские экзерсисы. Он перед ними преклонялся, почти благоговел. Ни учёным, ни астрологам, ни президентам с генсеками не верил, и вообще плевать на них хотел, но вот докторам…. Впрочем, чего ни сделаешь, когда съедает болезнь?
- Душ! Душ!!! – остервенело вскрикнул Тимур и выскочил в пустынный коридор.
Подбежав к лифту, он посторонился, давая дорогу уборщице. Та степенно, с кряхтением, словно издеваясь над ним, выволакивалась из кабинки. Она изображала на своём лоснящемся, заплывшем жиром лице невозмутимую покорность судьбе и профессиональную гордость. Тимур не выдержал.
- Ну, быстрее, ведьма ты старая! – и попытался протиснуться в лифт, но толстая уборщица вдруг, звякнув вёдрами и опершись на швабру, встала как вкопанная и, с наглой ненавистью глядя ему в глаза, каркнула:
- Шо такоя?!
Тимур схватил её за грудки:
- Ты что ослепла, сука?! Я тебе кто?! Я тебя, сука, сгною в Резервации! Ты у меня сегодня же с работы вылетишь! ****уй отсюда! И что б через час в моём кабинете всё блестело! Поняла?! Пшла, рухлядь!
Отшвырнул похолодевшую, бледную, делающую себе в панталоны, ещё продолжающую отчаянно кивать старуху, вложив в бросок все силы и злобу. Он не беспокоился, что та, падая, расколет себе череп, просто запрыгнул внутрь и нажал клавишу «подвал».
Большие ярко-зелёные лягушки врассыпную зашлёпали по сырому цементу в тёмные закоулки, когда створки разъехались и Тимур вышел из кабинки. Полутораметровый, отожравшийся ужище разлёгся у самого порога душевой. Ему достало наглости, даже заметив человека, не убраться подобру-поздорову куда-нибудь, подобно лягушкам. Тимур с отвращением наступил змее на голову и раздавил.
- Дерьмо, - пробурчал он, шагнув под горячие, чуть ли ни кипящие струи воды. Они обжигали, принося щекочущую боль, и это успокаивало. От обнажённого тела поднимался влажный пар. Вдохнув его ртом, туго заколачивая в прокисшие, прокуренные лёгкие, Тимур закашлялся и принялся мыться.
Мочалки не было, но нашёлся забытый кем-то кусок хозяйственного мыла, не кусок даже, а обмылочек. Мутная, серая, почти без пены вода уходила в сточное отверстие и, наблюдая за ней, Тимур почувствовал непонятную радость. Ему казалось, что сейчас он избавится от всех своих грехов, которые глыбой давили на него изнутри. Глыбой, что каждый день, каждый час становилась всё больше. Тимур давно и наверняка знал, что очень скоро она его раздавит, как сам он только что ужа. Расплющит разум, превратит в навозного жука, заботящегося лишь одним – скатывать из коровьих лепёшек шарики и шустренько катить их в свою норку.
А может быть, я уже раздавлен?! – испуганно подумал Тимур. – Может быть, я уже тот самый жук?! Нет! Никогда! Я успею поставить точку. Пока я ощущаю потребность в точке, я не раздавлен! Главное – успеть вовремя! Не опоздать! А я успею. Я умею успевать. Многие уважают меня, многие восхищаются, некоторые меня попросту ненавидят, но все поголовно уверены в своём будущем, потому что я знаю, где и когда поставить точку….
А если взять, и не поставить? Насрать, и не поставить? Это второй вариант решения проблемы выхода из игры. Стать-таки жучком-паучком, эдакой говняненькой букашечкой и катать шарики! Из них же и катать! Интересно получится! Они ведь представить себе не могут, что я пойду на такое! Ещё бы! В их крохотных мозгах такое никак не уложится! Кстати, ничего удивительного – с единственной извилиной, которая всецело отведена под уверенность в завтрашнем дне. В действительности же, впереди у них только дно. Они безоговорочно считают меня здравомыслящим? Более здравомыслящим, нежели сами? А я, возьми да и шарахни по их вере своими шариками! Всё здесь полетит кувырком! «Господи ты, боже ты мой! Как же теперь-то?» – зашепчут они, лихо крестясь. Да никак! Я ещё страшней стану. Обо мне и так уже шепчут, дескать, ему законы не писаны. Тогда-то и подавно будет начхать на эти законы! Мораль, этикет, правосудие, государство: что они для меня? Запах из помойного ведра, вот что! Ничтожества придумывают всякую дрянь, чтобы другие ничтожества, но забитые до скотского состояния, соблюдали это, а за ослушание – наказание. Однако, сами придумщики, их близкие, родственники, друзья и некоторые из особо одарённых ничтожеств, не прочь обойти эту дрянь стороной. Да и как ни обойти – говно ведь! А говно имеет свойство вонять. Запах. Запах, да и только. Без него я жил, живу и жить буду…!
Тимур закрутил вентиль, посмотрел, как обрывается поток, потом перебрался в раздевалку и кое-как отёрся рубашкой, бывшей когда-то снежно-белой, но сейчас покрытой жёлто-коричневыми разводами. Сев на лавку, на неокрашенные и плохо шлифованные доски, он закурил и прислонился затылком к прохладной и щербатой стене.
- Тимур Арсенович! – раздался заискивающий писк.
Он вздрогнул и скосил глаза к двери. Это была давешняя уборщица.
- Тимур Арсенович, я кабинетик-то уже убрала.
- Спасибо, Тамара Викторовна, - улыбнувшись, сказал он. – Вы свободны, дорогая! Только захватите ужика!
- Кого?!
- Там, у входа, уж валяется дохлый с расплющенной башкой. Вы его захватите, пожалуйста, и снесите на кухню. Пусть Лунь приготовит мне из него что-нибудь. На завтрак. Кушать хочется, - доброжелательно просиял Тимур. – Если Вас не затруднит.
Уборщица всё тем же заискивающим тоном проворковала:
- Конечно-конечно, золотой Вы наш! Я мигом!
Её не стало.
Тимур докурил и не стал одеваться, а так и двинул по коридорам, только туфли обул.
9.02
В сверкающем кабинете чистый директор. Относительно свежая голова. В распахнутое окно, слегка покачивая грузными сиреневыми шторами, вливался утренний воздух. Где-то в отдалении стрекотала газонокосилка и доносился сладкий аромат срезанной травы. Тимур наклонился к селектору, сидя в чёрном, обитом бархатом, изрядно потёршемся со временем кресле.
- Эльза, занесите-ка мне новый костюм, желательно серый. Галстук подберите на своё усмотрение. А также, туфли какие-нибудь, помягче, и пару носок.
- Нижнее бельё? – со знанием дела осведомилась секретарь.
От этого вопроса Тимуру сделалось не по себе. Чёрт возьми, я же никогда не был ханжой?! Откашлявшись, он почти шёпотом произнёс:
- Да, - а затем повторил уже громко и уверенно, раздражаясь на себя всё больше. – Да!
- Хорошо, Тимур Арсенович, - услышал он спокойный голос.
- Корреспонденция есть?
- Несколько писем из министерств и два пакета с грифом «секретно».
- Умгу.
- Просит аудиенции полковник Горбылёв.
- Откуда он?
- Из штаба Н-ской дивизии.
- Умгу. Ещё что-то?
- Больше ничего. Кофе?
- Да. Немного сливок, печенье…. И справьтесь на кухне – как там мой заказ.
- Всё, Тимур Арсенович?
- Нет… - Тимур помедлил, подкуривая. – Заготовьте приказ об увольнение Т. В. Прониной «за несоответствие занимаемой должности».
- Это, кажется, уборщик служебных помещений?
- Именно так.
- Хорошо.
- Благодарю, Эльзочка! Я Вас жду. И попросите полковника посидеть ещё часик. У меня случился приступ стенокардии, и я прихожу в себя, посасывая валидол.
- Хорошо.
Тимур отключился и улёгся на диван, пуская кольца сизого дыма в высокий лепной потолок.
Что ж – старею. Подбираю секретарш помоложе, попривлекательней, а сам старею. Чем меньше лет секретарше, тем дряхлей начальник. Логика! Неуступчивая, сварливая баба – логика жизни… или смерти? Вот уже от мысли о том, что чистые трусы принесёт молоденькая девчонка, краснею, как сопляк. А она молодец! Впрочем, ей тушеваться ни к чему – она мне и жена, и собака, и урна для оскорблений. Захочу – трахну, захочу – выгоню, а надоест – в Деревню или в Город. Можно и совсем просто: вызвать Гюнтера – пусть позабавится, он давно на неё слюни развесил, а потом… потом – в расход козу драную…! Стоп! Стоп, Тимур, стоп! Мы не стареем, кажется, мы окончательно звереем!
10.30
- Мне бы ваши заботы, полковник! – с деланной горечью в голосе отмахнулся директор. – Вы бы лучше нашли кого-нибудь, кто располагает неделями свободного времени, но у меня, к сожалению, его не хватает даже для работы!
Неприятное, одутловатое лицо военного, исковерканное глубокими шрамами какого-то давнего жестокого сражения, недовольно сморщилось и стало похожим на мозг с торчащим вместо носа мозжечком.
- Вы, товарищ, наверное, не отдаёте себе отчёт во всей серьёзности положения? Я ведь не прошу и даже не требую. Я приказываю!
Бодал я твой приказ, мельком подумал Тимур, но вслух произнёс:
- Нет же, нет! Я прекрасно понимаю, что на территории институтских резерваций находится подземная база межконтинентальных ракет. Я осознаю сложность ситуации, но при чём здесь наше научное учреждение? У нас важнейшие, уникальные, стратегические исследования. Эксперимент движется полным ходом. Задействованы огромные ресурсы. Архи важен каждый день, каждый час, если пожелаете! Почему нас не остановили тогда, пять лет назад, пока мы ещё не смонтировали оборудование и приборы? Когда ещё не был вложен труд тысяч и тысяч людей?
Полковник хмуро следил, сидя в мягком удобном кресле для посетителей, за расхаживающим туда-сюда директором, за пафосными жестами длинных, грациозных рук, за превосходной актёрской мимикой и не мог избавиться от ощущения, что сейчас его обставляют. Обставляют умело и ненавязчиво. Он поцеживал сквозь вставные челюсти тёплый и колючий лимонад, кивал, а изнутри поднималась ярость. Она, заполнив какой-то резервуар внутри пожилого военного, заставила его взбеситься.
- Прекратить издеваться надо мной, щенок!!! Я тебе последний раз повторяю – на базе авария! Она автоматически затоплена! Необходима срочная спасательная операция! Там, возможно, ещё есть живые!!! Люди!!! Нужно вытащить их оттуда! Нужно выяснить причину аварии, забрать чёрные ящики! Вам о базе ничего не было известно! Вы не смогли бы её обнаружить даже случайно, поэтому, вероятно, вас и пустили сюда! Теперь вы в курсе! Завтра в семь ноль-ноль здесь не должно быть ни единого засранца!!! Ни в институте, ни в резервациях! Никого!!! Нигде!!! Слышите?!!! Нигде!!!
Старик заглох и тяжело дышал – запыхался орать.
Тимур в восхищении цокал языком. Он цокал с самого начала, но в праведном гневе полковник не слышал этого. Сейчас, наконец, услышал, и ему сделалось стыдно за свою дикую выходку.
- Извините, - пробормотал он, и не найдя куда поставить опустевший стакан, сунул его между колен. Потом принялся поспешно закуривать, пряча усталые, прошитые красными корешками сосудов глаза.
- Ну, что вы?! – с нескрываемой издёвкой и фальшивым пониманием успокоил его Тимур. – Бывает! Со всяким случается! И со мной случается! Вот, например.
И он заорал, мгновенно побагровев:
- Ты, жопа с погонами, на кого хавало раззявил?!!! Я тебя прикончу сию же минуту, и никто мне после, даже не напомнит о тебе, пидор ты звёздный!!!
Тимур выхватил из ящика стола пистолет. Воронёное дуло «ТТ» уставилось полковнику в лоб, на котором тут же выступила испарина. Щёки старика затряслись, и по ним побежали ручейки слёз. Директор, презрительно кривя тонкие серые губы, резко нажал на курок…. Осечка. Он нажал ещё несколько раз подряд, пока сквозь ярость до него не дошло, что обойма пуста.
- Гюнтер! – позвал Тимур уже нормальным голосом. – Гюнтер!
Директор швырнул пистолет на ковёр перед ревущим офицером, который после первой осечки сполз с кресла и корчился, схватившись ладонями за лицо. Осколки раздавленного стакана насмешливо хрустели под ним.
Огромный детина: кулачищи со среднюю человеческую голову, плюс, наглая рыжая рожа – Гюнтер вошёл без вопросов, с любопытством косясь в сторону военного. Он жевал толстый бутерброд с дешёвой, крепко пахнущей колбасой.
- Опять ты, сволочь, брал пистолет, - почти ласково, по-отечески сказал Тимур.
- Виноват, Тимур Арсенович, больше не повторится! – осклабился Гюнтер. Чувство вины, как, впрочем, и многие другие чувства, было ему незнакомо.
- Ну, куда мне его от тебя прятать прикажешь? – пожал директор плечами. – Снова с шоферами по консервным банкам гатили?
- Да пару раз всего-то стрельнули, - оправдывался детина, не прекращая поглощать бутерброд.
- Всю обойму ты мне, поганец, высадил! Вечно одна и та же история: только мне оружие понадобится – ни единого патрона!
- Я…, - начал, было, Гюнтер, но Тимур лишь вяло отжестикулировал – иди, мол, уже с глаз долой!
Директор помог полковнику вернуться в кресло, а потом, присев на краешек стола, заговорил вкрадчиво, словно с младенцем:
- Вас, полковник, начальство, по-видимому, не жалует. Не любит. Не ценит. Да и за что вас, позвольте полюбопытствовать, дурака такого жаловать? А вы, милостивый государь, дурак. Да-с. Кретин полнейший. Ну, кто бы меня допустил, объясните, будьте так добры, сюда – в непосредственной близости от стратегических государственных объектов институтишко мой строить? А? Правильно, мой недалёкий друг, государство, так его разэтак! Значит, и о ракетной базе вашей меня в известность поставили, и разрешили делать с ней всё, что сочту целесообразным. Вы понимаете значение слова «целесообразность»?
Тимур живо соскочил со стола и подошёл к старику, хлюпающему набухшим носом. Тот неотрывно смотрел на пистолет. Брюки между ног у него заметно намокли, а на ковре резко завоняло пятно. Директор погладил полковника по пятнистой липкой лысине и закончил монолог:
- Эксперимент растёт. Ему нужны всё новые и новые вводные. Вот я и решил, что будет очень полезно для дела, если база погибнет. Это даст, возможно, множество интересных раздражителей. Наука – прежде всего! А то, что там оказались люди, само по себе, конечно, весьма прискорбно, но, что поделаешь – прогресс требует жертв. К тому же, далеко ненапрасных! Если бы я имел право сказать вам, какой замечательный феномен мы уже имеем счастье наблюдать, то не стали бы так волноваться! И главное: тот, кому положено знать, своевременно обо всём проинформирован, и добро получено. Вы, твердолобенький, не сообразили. Вы вот мне креслице и ковёр испортили своей пипиской поганой, и ничего дальше этого видеть не хотите. - Тимур брезгливо убрал ногу с «кляксы». – Вас, просто-напросто, на пенсию спроваживают. Ведь пора? – Директор заглянул полковнику в бессмысленные очи и удовлетворённо кивнул. – Пора! Вы вот прежде, когда молоды были, как я вижу, в бой бесстрашно ходили, а сегодня чуть от страху у меня в кабинете не померли. Чем ближе смерть, тем она страшнее! Вас, милый мой, проверили. Приказали ехать сюда. Вам бы тут же к знакомому проктологу с обострением геморроя под ножичек улечься, глядишь, и окончится всё тихо, мирно – ещё годков с пяток послужили бы во благо Отечества. Ан, раз поехали-таки, значит хана мозгулечкам вашим недоразвитым – маразмик подступает. Или уже? А?
Тимур, приобняв старика за плечи, провожал его до двери:
- А теперь, идите, и пусть пенсия у вас будет долгой, а внуки любящими! У вас же скоро серебряная свадебка, должно быть, я полагаю, а может, уже была, и вы ждёте жемчужную или коралловую? Так благодарите Господа Бога и моего остолопа, что я вас сегодня не укокошил! Поезжайте-ка прямо домой, к жене! Отдыхайте!
Он выставил полковника за порог, и сразу же ринулся к телефону. Порывисто накрутил номер. Едва переждал долгие гудки. И когда на другом конце провода девичий голосок попытался что-то произнести, Тимур гаркнул в трубку:
- Орма! Живо!!!
- Сидора Михалыча нету, - пропищала девица. – Он на учениях…
- Я сказал – живо!!! Шлюха ****ая!!! Я – Газаров!!!
- Ой! – раздалось из трубки, и почти тотчас:
- Да, Тимур?
- Ты кого, падла, ко мне подослал?! Или тебе маршальские лампасы жмут?!
- Я… я не причём! – в панике воскликнул Орм.
- Ты меня, Сидор, знаешь! Я тебя быстро убивать не буду! Дорог ты мне больно! Поэтому ты у меня помучаешься перед тем, как сдохнуть! Месяц! Месяц, слышишь?!!! У меня, флаг ты красный, времени нет, чтобы со всяким дерьмом комедии разыгрывать! Тебе ясно?!!! Ясно?!!!
- Эт-то не м-моя идея! Григорий приказ отдавал! – успел вставить маршал, и Тимур сразу осёкся.
- Григорий? – бормотал он, уже кладя трубку. – Григорий, значит. Ах, ты… туда-сюда!
11.54
Директор валялся на своём ненавистном диване. Ненавистном, словно нелюбимая жена, с которой вынужден делить одну крышу. Совершенно голая Эльза сидела верхом на директоре и массировала ему грудь. Тонкие умелые пальчики нежно, но сильно разминали мышцы. Эльза пыхтела и, то и дело, отирала пот. Её причёска безнадёжно растрепалась. Тимур блаженно покряхтывал. Ему было хорошо, но не совсем. Мысли лезли не самые приятные, и прогнать их он не мог.
Так, думал Тимур, так-так-так-так-так…. Гришка, Гришенька, Гринёк…. Вот, стало быть, кому моя шапка по ушам оказалась. Врёшь, не по ушам! Маловата головешка-то у тебя будет! Маловата, дорогой ты мой секретный-раскосмический! Войну мне вздумал объявить? Ладно, повоюем…! Эх, бля, и жаль же его, чёрта! Первоклассный учёный, отличный администратор – редкое в наши дни сочетание. Недаром «ящиком» заведует. Не хуже моего «ящик»…. Жаль! Но первым перчатку бросил он.
2. Год спустя. Резервация. Деревня
1
Внутри было пусто уже очень давно. Долго. Так долго, что чувствовалось приближение одиночества, полного одиночества, после которого обычно наступают смерть или рождение, что именно – выбор пустоты. Сколько дней, часов, секунд? Впрочем, что такое секунда? Количество ожидания, оставшегося до чего-либо? Он познал значение всех этих слов ещё тогда – под землёй. Теперь же он видел время. Физически ощущал толчки секундной стрелки, ползущей к бесконечности, к богу, в темноту, к иной жизни или как ещё там называют смерть. Каким-то образом он осознавал: все эти образы – лишь части иного, всеобъемлющего понятия.
Одиночество! Одиночество – это когда вокруг мрак, а внутри вакуум. Но тьма существует, только если существует свет. Света же не было никогда. Вечность бессветия. Не было даже звуков, чтобы хоть как-то разобраться в том, что происходит в материальном мире, который сгинул много миллионов толчков стрелки тому назад. В материальном мире, что утратил своё первоначальное предназначение и стал смутными обрывками странных, болезненных видений, но сохранил удушающую необходимость….
Видений было мало, и были они скудными. Чаще всего приходило то – самое яркое, таившее в себе нечто большее, чем просто движущийся бред. Что-то очень важное в эпилептическом припадке сотрясало стремительные кадры. Оно присутствовало в отчаянных жестах то неясных, будто укрывшихся за пеленой голубоватого дыма, то совершенно отчётливых фигур, кажущихся похожими. Там были лица. Лица принадлежали людям. Когда-то он знал этих людей и эти лица. Своего лица он не помнил или помнил, но потерял среди других. Он знал также, что люди, мерещившиеся ему, имели нечто общее тогда, когда на стрелку нужно было смотреть, чтобы увидеть время, а не страдать от яростной боли, пропуская секунды сквозь свою собственную плоть. Мелькали одноцветные одежды, какие-то сверкающие предметы, полные ужаса глаза, и ещё было то, ради чего они жили, то, что составляло сущность всех их действий и цель всего их бездействия. Он чувствовал, что обязательно нужно вспомнить ещё хоть что-нибудь. Вспомнить любой ценой. Но какую цену можно дать, если у тебя ничего нет, кроме редких осколков памяти – культи того, что некогда являлось твоей жизнью?
Внезапно в чёрной промозглой пустыне затеплилось новое, пульсирующее ощущение. Несмотря на слабые, прерывистые сигналы, оно было прекрасным. Рядом! Совсем близко!
Он укрылся внутри себя, сконцентрировался на приёме нежного импульса и собрал в тугой комок свою энергию. Затаиться. Ждать терпеливо. Он умел ждать терпеливо. Когда потерял всё, остаётся терпение. И он выучился ждать, не позволяя этому приятному, тёплому, трепещущему, приходящему извне почуять опасность, насторожиться, исчезнуть во мраке одиночества.
Слабый импульс заколебался и сделался чётче. Какое-то небольшое существо из тех, у которых две главные первообразные – страх и любовь – ничем не отличаются от инстинктов. Что это? Страх? Да, только страх может ласкать таким салатовым огоньком. Пора!
Он выждал ещё секунду, чтобы поймать сигнал в самой стабильной фазе, и в мгновение сорвал замки, сдерживавшие в нём эту гулкую пустоту, а пустота тут же вырвалась на свободу и вздыбилась, обволакивая безумным туманом. Лихорадочно заметался огонёк, спасаясь от пустоты, тьмы, холода, но, став уже частью неутолимой бездны, навсегда растворился в её нескончаемых закоулках. И тогда, полный неудержимого восторга, он закричал. Закричал всем своим измученным вакуумом, вкладывая в крик и пьянящую радость насыщения, и отчаянье…. Неугасимое отчаянье….
Притаившийся в зарослях можжевельника, волк оскалил клыки. Непонятный свист обрушился на него откуда-то из души, и по спинному мозгу вторгся под свод черепа. Розоватая пена густыми хлопьями стекала с его ощеренной пасти, но свиста уже не было. Обрушившись внезапно, звук так же внезапно стих, заставив волка прекратить слежку и судорожно озираться, напряжённо внюхиваясь в поветрие в поисках невидимых врагов….
Охота начиналась удачно. Недалеко от логова он напал на след русака, а спустя некоторое время засёк и его самого, скачущего между деревьев в сторону лесного озера, однако подкрасться незамеченным не удалось. Ветер переменился и задул с севера – волку в хвост. Заяц навострил уши и, не раздумывая, задал стрекача.
Охота продолжалась. Хищник гнал добычу, теряя и вновь находя путанный, петляющий след в чащобе. И вот, когда запах окончательно пропал, а старый охотник неуверенно замедлил свой бег, грязно-серая шкурка возникла совсем близко. Заяц устал, и упустить его теперь было сложно. Поэтому волк не спеша затрусил вправо, чтобы снова сменивший направление ветер не выдал его. Вдруг ноги сами собой перестали слушаться хозяина. Волк приглушённо заворчал, но никакая злость не помогла ему двинуться с места – навалился свист….
На маленькой полянке, окаймлённой высокими колючими кустами, закувыркался заяц. Он сжимал лапами мордочку и беззвучно разевал рот. Он бросался на землю, будто пытался сбить, сорвать с себя нечто жуткое, впившееся намертво. Это длилось несколько секунд. Наконец животное унялось. Как ни в чём не бывало, поднявшись с примятой травы, русак, жёстко ступая, а не прыжками, как обычно, заковылял к месту, где притаился волк. Двигался он медленно, а охотник плевался пеной и рычал, не решаясь напасть. Жертва, казалось, не замечала перед собой ничего, она упорно приближалась к неминуемой гибели. В следующую минуту – атака, взметнутся клочки окровавленной шерсти и плоти, вопьются в алое, дымящееся ароматами зубы. Они будут усердно потрошить, трудиться, набивая брюхо – жрать, жрать, слизывать кровяную запеканку с опавшей листвы, с травинок, цветов, перемалывать с жадностью кости. И обратится в сытный обед то, что до этого было творением природы….
Волк захрипел от досады, попятился, не сводя глаз с остекленевшего взора жертвы. Затем поспешно развернулся, и скорой рысью побежал прочь – сегодня он остался голодным.
2
Пожилой участковый, перегнувшись за борт вертолёта и придерживая фуражку, чтобы не слетела, силился перекричать рокот двигателя, зависшей в пяти метрах над землёй машины:
- Может быть, передумаете?! А?!
Два молодых человека и девушка уже спустились вниз по верёвочной лестнице и, улыбаясь, смотрели на него.
- А?! – снова прокричал участковый.
Студенты дружно замотали головами, а один из парней – рыжий, как понос, продолжая растягивать губы в улыбке, процедил:
- Лети-ка ты в задницу со своими советами, дядя!
- Запомните! Я буду на этом же месте через два дня! Привезу в деревню очередной контейнер! В десять часов! Утра!!! – орал страшным фальцетом милиционер, демонстрируя цифры обеими пятернями и позабыв о фуражке, её тут же снесло потоком воздуха и швырнуло под ноги студентам. Участковый матюгнулся и досадливо сплюнул. Фуражка, прокатившись колесом в невысокой траве, нырнула в овраг.
Девушка истерически захохотала и завалилась на спину.
Участковый сказал пилоту что-то неразборчивое, и вертолёт круто взмыл вверх, разворачиваясь на ходу.
- Наконец-то! - поднявшись, вздохнула девушка с преувеличенным облегчением. Она была крашеная блондинка с копной шикарных волос, но её лицо, на котором угри и прыщи всевозможных расцветок громоздились друг на друга, словно акробаты в цирке, казалось противным и грязным. – Надеюсь не увидеть его ближайшие сто лет!
- Да брось, ты! Старик просто любит потрепаться, – придав своей физиономии выражение сладострастия и протянув к ней дрожащие ладони, сказал парень, предложивший милиционеру лететь в задницу. – Заметила, как он на тебя пялился?
- Отстань! – отвернулась с кокетливым смехом девица.
- Заметила-заметила, - бормотал «рыжий», обнимая её и пытаясь схватить за грудь.
- Идиот! – пыхтела прыщавая, вырываясь. – Убери лапы!
В конце концов, ей удалось оттолкнуть его спиной, при этом она затылком разбила ему нижнюю губу. Рыжий, ухмыляясь, отскочил.
- Ещё пять минут полёта, и он завалил бы тебя прямо в вертолёте!
- Заткнись! – чуть не плача взвизгнула прыщавая.
- Глупая, ты только представь: совокупление в небесах, скорость, полёт, в ритме фрикций бьются сердца, за тобой наблюдают преданные взгляды товарищей! Эротично! Романтично! Неординарно! Экстрим!!!
- Козззёл!!! – запищала девушка, бросившись на него с кулаками.
Второй молодой человек – высокий брюнет, мрачный с того самого момента, как выпустил из рук лестницу и ступил на сырую почву поляны, окружённой со всех сторон тайгой, лишь на севере, в километре от них сквозь просеку виднелась деревня – цель их прилёта… второй парень вдруг вскинул ладонь в кожаной перчатке:
- Смотрите.
Он не повысил голоса, но в его интонации было что-то, что заставило остальных мгновенно забыть о ссоре и взглянуть туда, куда указывал «чёрный» лакированный палец.
Вертолёт уже поднимался над верхушками огромных деревьев, образовывавших границу леса, но неожиданно машина зависла, и начала странно трястись. Это походило на агонию. Среди стрекотания мощного двигателя возник звук. Из едва слышного, он за несколько секунд перерос в оглушительный рёв разъярённого слона. Бесформенный кусок обшивки оторвался от бешено вибрирующего корпуса. Сорвавшийся основной пропеллер, продолжая вращаться, скрылся в чаще, подрезая маковки сосен, пихт, кедров…. Вертолёт резко перевернулся днищем кверху. Мотор жалобно завизжал. Потом на миг воцарилась тишина: зловещая тишина забившейся в угол собаки, которая боится даже скулить, только бы не навлечь гнев своего хозяина. Но хозяину этого мало. Ему достаточно даже самого присутствия провинившейся твари в одной с ним комнате, чтобы снова выйти из себя. Он кидается к ней, яростно бьёт ногой в бок, и тут же тишина получает по своим чутким барабанным перепонкам оглушительным воплем….
Вспышка была краткой, ослепительной и совершенно белой, лишь в её эпицентре на мгновение появилась тёмно-оранжевая, почти красная клякса огня. Они зажмурились, но поздно – острые лезвия света подрезали им глаза. Одновременно со вспышкой раздался взрыв: негромкий, похожий на хлопок в ладоши….
Когда боль в глазах прошла и слепота отступила, жизнерадостный рыжий обнаружил на своей серой ветровке пятна крови и взялся ощупывать губу. Она уже вспухла. Из ранки ещё сочилась юшка. Челюсть ныла.
- Ну и дура же ты! – злобно бросил он.
А вокруг вновь запели, замолкнувшие было, птицы….
Пробравшись огородами, поросшими исполинскими, вытянувшимися по пояс и выше кустами картошки, до сих пор ещё кое-где цветущими поразительно большими то сероватыми в сиреневую крапинку, то нежными розоватыми, то светло-фиолетовыми соцветьями, с крупными, ядовито-жёлтыми пестиками, компания прошла в широкий пробел между двумя срубами, и очутилась в деревне, на грунтовой дороге, по сторонам которой топорщились избы.
- Ай, люли! – воскликнул рыжий. – Вот моя деревня, вот мой дом родной!
Путь хоть и был недолгим, однако лежал по оврагам да по балкам, вдоль берега крохотной речушки с холодной прозрачной водой. Речушка, извиваясь, неспешно ползла с юга, огибала деревеньку с востока и снова исчезала в тайге, из которой и выползла. Идти было трудно. Сочная трава превращалась под подошвами в грязно-зеленый кисель, и студенты то и дело оскальзывались. Особенно на склонах. Особенно при подъёмах.
Жизнерадостный жестоко матерился. Ему всё уже порядком надоело. И эти «сраные геологи, к которым нас несёт, по хрен знает какому дерьму», и «сучий насморк, потому что здесь сыро, как в унитазе», и «крашеная корова со своими трахаными принципами – без ЗАГса не дам! Да кому ты нужна, лярва гнилая, от тебя даже в стельку пьяные шарахаться будут, потому что блевать потянет»! И «эта сволочь – перчатки натянул и молчит! Чего молчит? Хоть бы по морде мне врезал, только б не молчал всё время! Впрочем, видать, и после этого не разговорится».
Девушка напряжённо сопела, выискивая места посуше. Брюнет, как всегда хладнокровный, ступал уверенно, используя каждую выемку, норку, каждый камень. О трагедии, разыгравшейся полчаса назад, никто не произнёс ни слова. С другой стороны, что тут объяснять, если всё произошло у них на глазах? Однако нервы у всех были на пределе….
Теперь же, посреди улицы, девушка озадаченно исследовала свои облепленные грязью кроссовки и джинсы, вся в репьях и облаках картофельной пыльцы.
- Разной гадости понасобирала! Хотелось бы верить, что в этой жопе найдется, где и чем привести себя в порядок, - вздохнула она, принимаясь отдирать с брюк колючки.
- Конечно, золотко моё, есть! Здесь, наверняка, у каждого имеется в наличии банька для усталой замызганной девочки! – ехидно заявил рыжий.
- Опять?! – вскинулась она.
- Нет, ну что ты?! – едва сдерживая смех, запротестовал он. – Я только хотел предложить тебе услуги! Ну, там, спинку потереть или чего пониже, например…
- И что же – например? – прошипела девушка угрожающе. Было заметно, что, скажи он сейчас это слово, и она вцепится в его веснушчатое, небритое лицо, чтобы разорвать на мелкие лоскутки.
- Например, попку! – рявкнул парень и, брызнув слюной неудержимого ржания, тут же ринулся бежать, поднимая столбы пыли. Крашеная сорвалась вдогонку.
Брюнет поправил на плечах лямки увесистого рюкзака и, ни капли не щурясь, взглянул на солнце, бывшее уже высоко. Животные, – подумал он. – Кошки. Лучше бы люди делением размножались, как амёбы. Или почкованием. Ведь никаких проблем с сексом не было бы. Никаких многострадальных эротоманов, никаких целок-фанатичек, у которых даже пуговицы на зимних пальто взывают: «Трахни меня!», а в пустой головке – стоп-кран, на случай, если до этого всё-таки дойдёт. Никаких венерических заболеваний, кстати, от деления с почкованием не бывает!… Ох, уж мне эти гениталии!
Он поддёрнул перчатки и зашагал вслед за своими спутниками. Шёл не спеша, с интересом посматривая на возившихся кругом детишек. Их было много. Океан детей. Всех возрастов. Они играли, кричали, шныряли перед носом, ревели, пищали, смеялись, показывали языки и кукиши. Порой поднимался такой гвалт, что уши закладывало. Самые маленькие ползали голышом и постоянно пускали пузыри из слюны; пузыри лопались, забрызгивая шалопаев, от чего тельца их были сплошь в мутных разводах.
Чёрт возьми, потрясённо размышлял брюнет. Это же невероятно! В деревне не больше, чем сорок дворов, а детей не меньше сотни! У них, что – демографический взрыв? Старики рожают?! С ума сойти! Восемнадцатый век какой-то!
Встречавшиеся по пути взрослые, разглядывали его откровенно, не стесняясь. Кто внимательно, любопытствуя: во что одет, обут, как идёт, зачем идёт, куда и откуда? Кто почти с опаской, недоверчиво: что за человек, беду ещё накличет, вон, мослы-то от людей сховал под чёрной кожей! Знать, есть чего ховать! Чужой! Нехорошо это! А иные смотрели и вовсе безразлично….
***
Староста – широченный, рукастый мужчина, угрюмо скрёб сбившуюся в колтуны бородищу и, так же угрюмо, изучал пришельцев налитыми кровью, лупатыми зенками. Древние ходики мерно отбрякивали время. Солнечные блики елозили по бурым брёвнам стен. Под боком у старосты тихонько посапывал в люльке младенец. Мужик не забывал и, то и дело, покачивал её, едва сопение хоть на мгновение прекращалось. Люлька сипло поскрипывала.
Вокруг стола расселись гости, впрочем, кто их звал-то? Ну, да ладно. Расселись и ожидали, что староста присоветует. А что он мог присоветовать? Геологи в тайгу попёрлись – опоздали студенты. На день бы раньше пришли, застали бы партию в деревне. А теперь…. Правда, главный – начальник партии – сказал, ежели, мол, объявятся стажёры-практиканты, то пусть погодят, пришлю, мол, кого-нибудь за ними. Но когда пришлёт, не сказал.
- Так стоит ли нам торчать здесь? – не выдержал затянувшейся паузы рыжий.
Староста пожевал ус и, ещё ожесточённей скребя бороду, ответил:
- Оно, конешна, можна и остаться. – Грубый голос его звучал словно рык.
Студенты переглянулись.
- Но если мы останемся, то где мы сможем заночевать? – робко осведомилась девушка.
- Н-нуу, - промычал хозяин. – Место сыщется. Можна у Никифора Лишкина али хоть к Антонине Колупайлихе. Место сыщется.
- Вы нам дорогу покажите? – спросил брюнет.
Староста смерил его длинным взглядом и, усмехнувшись про себя серьёзности и строгости парня, пробурчал:
- Чё тут показывать-то? Вон, как от меня выйдете, значит, так по улице налево прямите. Предпоследняя изба по правой стороне Лишкина и будет, а Колупайлихина – напротив, с петухами на ставеньках.
- Спасибо, - произнесла прыщавая с безмерной скукой в тоне. Она поднялась первой и направилась к выходу, поправляя, словно невзначай, причёску. За нею рыжий, подав старосте руку, которую тот с минуту в невообразимой мрачности не замечал, но всё-таки, толи из вежливости, толи надоела она ему хуже горькой редьки – простёртая над цветастой скатёркой, пожал хрустко, крепко своей шершавой серой грабаркой, так что парень поморщился и поспешно убрал помятую кисть.
Брюнет сдержанно кивнул и, не говоря ни слова, тоже встал, чтобы уйти, но на пороге обернулся:
- Ваш?
Хозяин опешил:
- Хто?!
- Малой этот – Ваш?
- Ааа, - понял староста, и к нему снова вернулась его невозмутимая туповатая угрюмость. – Сестры моей – Светланы. С мужем в Город подалась за шмутьём, а его, - он ткнул в люльку бородищей. – Мне подкинула.
- Понятно, - сказал брюнет и зачем-то добавил: - Ясно.
Он не любил загадок не потому, что не любил неизвестности или неопределённости, но потому, что за всякой тайной чаще всего кроется тривиальное решение, и разгадка, потребовавшая иной раз нечеловеческих усилий, вдруг превращается в нелепый фарс, насмешку, по сравнению с тем, какую мощь ты израсходовал на поиск ответа. Дурак! За ширмой загадочности – вульгарные, примитивнейшие причины или того хуже – разочарование….
Вы на балу. Вы танцуете с изящной дамой. Дама в маске. Вас дурманит аромат её соблазнительно близкой кожи, запах волос, изгиб лебяжьей шейки, тонкая талия, трепет её телячьих ресниц, блеск многообещающих взоров, её свежее дыхание. Вы уже час, как склонны всё идеализировать. Вы взволнованы. Виски лопаются от пульсирующей в них кипящей крови. Вас взвинчивает стремительное кружение вальса. Раз, два, три, раз, два, три…. Вы уже почти влюблены. Страсть бурлит и готова выплеснуться наружу, сметая любые преграды. И, согласитесь, что более всего прочего, вас подстёгивает маска. Что под ней?! Ну конечно, под маской прелестное личико самой очаровательной дамы на балу! Во всём свете! О, боже! Скорее, скорее кружась, вы сходите с ума. Вот уж целый миг вы безумны, два, три … пять. Вам чудится – век. Прекрасный безумный век…! И вы подобрали несколько фраз. Вы жаждете признания. Вы умоляете открыть завесу таинственности, ибо уверены – вас ожидает чудо из чудес…! Нет, не те слова! Нужны другие, САМЫЕ слова в мире! Вы находите эти слова, потому что чувство ваше несоизмеримо ни с чем! Ещё один пылкий натиск, и маска снята…! А что же под ней? Я вам скажу, там невозможная уродина или, того хуже – ваша старшая (младшая) сестра, разрывающаяся от смеха – шутка удалась на славу! Или вы обнаруживаете под маской радостную харю вашего приятеля. Возможно, вы и посмеётесь вместе со всеми, но в душе зародится устойчивое омерзение ко всякого рода тайнам, непоняткам, вуалям. Хотя, полагаю, всё же не с первой попытки. Поверьте – настоящие тайны никогда не раскроются, а настоящие маски умирают со своими героями!
В сердцах хлопнув дверью, брюнет подумал, что незачем, в принципе, беситься. Ведь не должно же его трогать, что всё здесь похоже на грандиозный, шитый белыми нитками розыгрыш? Глу-хо-мань!.. Не помогло.
- Да, ё-моё, хватит! Мне плевать! Тебе повторить? – обратился он к воробью, сидевшему на заборе. – Плевать!
Воробей кивнул и худко знык.
Брюнет вспомнил....
***
Участковый милиционер, который никогда не бывал во вверенной ему деревне, теребил то одно, то другое ухо, сотворив на своей свиноподобной морде такую мину, словно выдаваемые им сведения являются государственной тайной, произнёс:
- Вертолёты из Города в деревне не приземляются. Грузы, какие надо, сбрасываем прямо с воздуха.
- А почему? – автоматически спросил брюнет, размещавший в это время себя и свой рюкзак в салоне. Приходилось поддерживать, бьющее ключом общение. Его спутники приближались по взлётной полосе местного карликового аэродромчика, он видел их через распахнутый люк. Они о чём-то спорили, и, наверняка, дело шло к очередной сваре. Брюнет искоса посматривал на них и тихо проклинал судьбу, ниспославшую ему таких товарищей на целый месяц! Да в тайге!
- Не знаю я! – со стоном ответил участковый, и он от неожиданности упал на скамью. Голос милиционера в тот момент прозвучал с нотами такого великого отчаянья, что студенту ничего не оставалось делать, как только ошалело таращиться на него. А участковый, тяжко и как-то обречённо вздыхая, продолжал обрывать себе уши.
В салон втиснулись остальные: вспотевший и радостный рыжий, полный надежд и предвкушений, и надутая, разобиженная, с теми же предвкушениями и надеждами, прыщавая. Свои половые бирюльки они начали ещё на вокзале в Москве.
И тут участковый взвыл, будто досадуя на то, что уши так крепко проросли в голову:
- Не положено, молодой человек! – и погрозил брюнету пальцем.
А потом, когда уже пролетели полпути, милиционер наклонился к нему так близко, что скороговоркой обжёг:
- И всё! Никаких возражений! Не положено – и всё!
3
Высосыш поднялся из-за стола, зацепив костлявым голым локтем деревянную миску, в которую уже успели налететь зелёные жирные мухи. Миска зашаталась и поползла, виляя, к краю. Мухи с недовольным ворчливым жужжанием испуганно заметались над ней. Некоторые из них, попробовавшие остатков еды, кружась по спирали и осатанело дребезжа крылышками, падали вниз. Они умирали, не достигнув дощатого пола – смертельный яд изо рта Высосыша убивал их.
Никифор продолжал сидеть, подперев щёки кулаками, и следить за тем, как медленно, на не сгибающихся в коленях ногах, словно на ходулях, выбирался за порог Обиженный, и жалко было его Никифору, и злость брала. Жалко было за то, что он тоже, вроде как, человек, этот Высосыш, только души в нём нет – так отец Евпсихий говорит, и дома у него боле нет, хотя жена есть, детки, да только нельзя ему к деткам-то – убить может, когда «дрожка» нападёт, особливо ночью. Вот так и мается – без дома, без души. А злость брала за то, что опять придётся ему – Никифору – новую миску вырезать, из этой теперь кушать опасно. Поест из неё человек – отравится, и, что твоя муха, бжик – помирает. Да и сам Высосыш из этой миски в другой раз кушать не станет. Так что, наново вырезай Никифор – правь себе посуду!
Что-то загрохотало на полу, и старик очнулся от своих мыслей. Скатилась миска. Она долго удерживала равновесие на краю стола, замерев, почти наполовину зависнув в воздухе, пока Никифор ни качнул стол, когда в задумчивости почесал свою тощую, поросшую жёстким седым волосом старческую грудь, выглядывавшую из расстёгнутого ворота грязно-жёлтой, стиранной-перестиранной рубахи (рубаху эту сшила его покойница-жена года три тому назад). Почесал Никифор грудь, миска и сорвалась.
В позапрошлом году, в июне месяце, схоронил старик свою Аксинью, теперь бабылюет-бедует – и рубаху прополоскать, как следует, некому (сам-то разве сможешь без сноровки?). Никифор был скромным, стеснительным и никогда никого не просил, боясь причинить людям неудобство своими просьбами. Однако иногда к нему заходили соседи, узнать, не подсобить ли чем? Дед, обыкновенно, удивлялся, смущался, стыдился беспорядка, заверял, дескать, что ему ничего не нужно, что не такой уж он дряхлый, чтобы самому ни справляться со своим нехитрым хозяйством, но всегда был очень рад, когда его навещали, и бесконечно благодарил, если кто-нибудь приберёт в хате, или наколет дров, или, аккуратно сложив в большое лукошко разбросанную по углам одежду, утащится стирать на речку.
Двое сыновей его давно уже покинули отцовскую избу – переселились в Город. Присылали на его день рожденья и на Новый год письма с открытками, а иногда приходили Никифору посылки со сладостями, фруктами, кое-какой мелочью. В такие дни старик был счастлив и даже плакал. Сыновья писали, что этим летом уж точно прибудут погостить, но так ни разу и не выполнили обещания, поэтому внуками дед любовался лишь на фотографиях. Никифор не осуждал детей, и, всё-таки, становилось ему горько, порой, и горестно; вот, и на похоронах матери их не было….
К Высосышам он относился с терпением и состраданием, как, впрочем, и большинство односельчан, ведь все Обиженные были когда-то людьми. Среди них – отцы, матери, братья и сёстры, дети селян. Каким же нужно быть зверем, чтобы гнать Высосыша от еды, не пустить на ночлег в старый сарай?
Во дворе хрипло и лениво залаял Калач. Послышались тяжкие шаги. Кто-то, кряхтя, шаркал к дому. Спустя минуту в дверях показался Поликарп Зубов. Опершись на корявую клюку и пригладив свою жиденькую сивую бородёнку, трясущуюся во время разговора, словно осиновый лист, он просипел:
- Чё, Никиша, опять к те Высосыш залятал – гость – в горле кость! Уважают они тя!
- Почему ж им меня не любить? – улыбнулся в ответ хозяин. – Не забижаю. Каша есть – каши дам, щи – так щи.
- А ну, как «дрожка» его хватить, да забьёть ён тя? – в шутку припугнул Поликарп.
- Значится – судьба моя такова. Да, ты, проходь – садися! Чё на пороге-то толочься? Чай, копытца-то немолодые? Вон, в валенки их снарядил!
- Так ить, крутить проклятушшие, спасу нет, - скорчил Зубов и без того перекуроченное лицо, испаханное глубокими бороздами – замысловатыми по форме рытвинами старости. Он мелкими, почти прыжками, перебежками в несколько приступов подобрался к табурету, на котором ещё недавно сидел Высосыш, и осторожно опустил на него свой щуплый, одетый в ватные штаны зад. Никифор с интересом глядел на друга юности, и увиделся – напомнился тот ему русоволосым, плотным, с ярким, весёлым, не выветрившемся пока ещё, взором.
Вздохнув, Никифор спросил:
- Куда эт ты колдыбаешь?
Поликарп снова закряхтел, выгребая из кармана тулупчика кисет с махоркой и ровные, квадратные бумажки, нарезанные на заказ его племянницей Анюткой из газеты «Правда».
- Да, к сыну, к Петру, ерша яму за пазуху! Третьего дня обещался мне лохмы состричь, а то зарос я, как баба, хыть бери, да юбку надевай! Собаки по деревне меня пужаются, будты я чудишше како! Обещался, а всё нет яго и нет. Два дни ужо ожидаю стерьвеца! Сёдни, дай, думаю, сам к яму сползаю!
- Да, да, - понимающе закивал Никифор. – Дык, ведь не близкий свет, иттить-то, аж на тот конец! Ну, как не доскребёшь?! Помрёшь по дороге?!
- Тяпун те на язык! – засмеялся Поликарп. Смех его был похож на дыхание лохматого пса в лютую жару. – Не нам с тобой, братка, смертушки-матушки пужаться! Одного не хочу – помирать в непристойном обличии!
Зубов чинно развязал шнурок и неторопливо раскрыл кисет.
- Нак, от, лучши, угостися табачком!
Старики несколько минут молча крутили «козьи ножки», набивали их, раскуривали. В очередной раз затянувшись, Никифор зашёлся сиплым кряканьем.
- Чё – прёть?! – ухмыляясь осведомился Поликарп.
- Ух! – выдохнул хозяин и вытер выступившие слёзы. – Дерёть, стерьва!
Поликарп вдруг скис и, уставившись в стену, прошептал:
- Нет, братка, то не махорка крепка, то мы с тобой молодее не делаемся.
Никифор, словно не услыхав этих слов, спросил с весёлостью:
- Говаривают, будты бы батюшка Евпсихий снова к заутренней звонил?
Поликарп удивлённо взглянул на друга:
- Ты, чертяка, крепко спишь! Утром вся деревня от того звону повскакивала, а ты и на другой бок не соизволил поворотиться!
- Если бы Настёнка, Андрея Копейкина дочка, не сказала, так и не узнал бы. Горшок с гречаной кашей принесла да молока крынку, и гутарит: так, мол, и так – опять в колокол вдарили.
- Завидки дерут, на тя глядючи! – воскликнул Поликарп.
- Что ж так-то?
- Спишь, как сосунок, вот чё! А я без сна которую неделю ужо бдения провожу!
На самом деле, Никифора самого бессонница терзала с того дня, как схоронил он жену. Измучился весь: за лбом кувалды ударяют, в ушах скрежет и гудение, под веками, словно кто наждаком деранул и ножи полосуют глаза, кажется, ещё немного, и вытекут окаянные, а сон не идёт. Подремлет часок-другой, и амба. Но не мог старик признаться в своей слабости и болезни, тем паче – Поликарпу, потому что никогда не был слабее или неудачливее его ни в чём. Глупое, мальчишеское соперничество не позабылось с годами. Никифор помнил о нём, и постоянно подкреплял своё превосходство. Всегда он был впереди, всегда был лучше, умнее, мужественнее, красивее. Так твердили все, но и сам Никифор знал это. Он чуть ли не из-под венца увёл у Поликарпа Аксинью. Поликарп ершился, бунтовал против друга, мстил. Целый год, изо дня в день дрался он с Никифором. До убийства у них не дошло только потому, что Груня Трифанова, ставшая впоследствии супругой Поликарпа, сумела завладеть его сердцем, затушевать обиду, и Зубов успокоился, унялся, поддавшись её нежности и ласке; а дружба вернулась сама собой. Кто старое помянет… Так они и порешили, в конце концов, однако, соперничество осталось….
Старики снова помолчали, подымили – бередили в памяти прошлое: Никифор, утвердив подбородок на костяшках пальцев, Поликарп, изучая пыль, облепившую валенки.
Когда цигарки потухли, Зубов объявил:
- Ладненько, пойду я!
Он стал приподниматься с табурета. Раздавалось непременное кряхтение и сдавленная ругань. Никифор наблюдал за ним и думал о том, что никуда от жизни не деться. Что она, треклятая, сначала даёт, а затем, когда ты уже немощен и дряхл, неторопливо, по капле, выдёргивает из тебя всё, что дала. И, как бы ты ни стискивал сросшееся с тобой по самую душу корнями в своих ручонках, как бы ни прижимал к сердцу, она всё одно доконает тебя. Сперва разогнёт мизинцы, а после вырвет всё, что ты так берёг, копил и, накрыв белой, латанной-перелатанной от частого пользования простынкой, оставит смерти на поживу. Так уходит молодость, и остаются лишь старость и болезни, а за ними – конец.
3. Институт. Симон
Гараж
- Эй, Симон! Хорош дурочку валять!
- Иди ты, к ****ой матери! – оглушил толпу грозный бас.
Все сразу же притихли и невольно обернулись к обладателю мощного голоса. Самого обладателя видно не было, а бас исходил из монтажной ямы. В полумраке ангара выжидающе искрили огоньки сигарет. Муторный холодок предчувствия нежил нервишки собравшихся.
Наконец, из нутра плохо освещённой дыры в бетонном полу, высунулась перепачканная башка с залысинами, и, сверкнув пронзительными белками глаз, Симон прогремел:
- У меня, понимаешь, коленвал полетел, рессоры полопались, мне, может быть, траханины теперь на целую неделю, а вам - лишь бы хернёй маяться!
Уважительно заткнувшаяся, толпа выслушала тираду, и Симон снова скрылся. Однако люди всё так же продолжали пялиться на тягач жутковатых размеров, под которым он загорал.
- Симонушка, зёма, - просительно заговорил кто-то из них. – Ведь всех наших побил этот новенький. На тебя одна надежда осталась. Не то, как же мы мужикам в глаза смотреть-то будет? Стыдоба! Каждый сопляк шоферам навалять может – так ведь скажут! И про тебя тоже скажут.
Из-под тягача раздался раскат мудрёного мата, но все уже знали, что сработало, и сейчас Симон разделает обидчика под орех.
Новичок торчал посреди живого кольца голый по пояс и поигрывал здоровенными буграми грудных мышц. Левая скула была рассечена и на ней запекалась кровь, переносица подпухала, но он всё ещё был полон сил, хоть и отметелил только что троих по очереди. Отметелил, как признавали и водители и механики, со вкусом, с большим умением, до потери сознания.
- Желторожий, то ли узбек, то ли кореец, с раскосыми щёлочками глазёнок.
– Нет. Для корейца слишком крупный, скорее узбек или казашенок.
– Ага…. Стоит, ухмыляется.
Народ в ангаре всё в той же просительной тишине, заволновался, всколыхнулся, давая Симону проход, а Симон неспешно приближался к кольцу, на ходу стаскивая со своего волосатого и смуглого торса рябую от всяческих пятен куртку-робу. Тяжёлые боты с литой подошвой звякали набойками, словно ковбойские сапоги шпорами. Он вступил в круг света, что лился от единственной лампочки, повесившейся под самым потолком, и проход тут же сомкнулся.
Куда там узбеку или, кто он там? Симон и ростом повыше и в плечах шире, да и вообще, тот, кто имел удовольствие лицезреть, как бьётся Симон, не упоминая, конечно, о тех, кто испытал это на собственной шкуре, тот гроша ломанного не поставит на победу новичка.
Между бойцами вырос какой-то сморчок лет шестидесяти в кургузом пиджачке и объявил громким фальцетом:
- Драться без разных там приспособлений, то сеть – никаких палок, монтировок! Всё на чистом теле!
Новичок продолжал ухмыляться, а Симон, прищёлкнув пальцами, озорно воскликнул:
- Ну, что, обновим, ребята!?
Хор десятков глоток дружно взревел:
- Обновим!!! – Перед ними был привычный задира Симон.
Поединок незамедлительно начался.
Толпа моментально разоралась, рассвистелась, разулюлюкалась, подбадривая своего любимца, который, как водится, ринулся в атаку. Казашенок уходил, по-боксёрски пританцовывая, увёртывался от ударов и скалился. Симон заметно рассвирепел и всё чаще открывал то голову, то живот, то спину для ответных хуков и апперкотов соперника, но тот почему-то не бил – развлекался, должно быть.
Вдруг Симон высоко подпрыгнул и подцепил носком ботинка подбородок новичка. Казашенок крякнул. Симон, однако, попал несильно, вскользь, и новичок, крутанув сальто назад, всадил ему страшный удар под рёбра. Любимца публики откинуло на болельщиков, где, повиснув на шеях товарищей, он с минуту восстанавливал дыхание.
Страсти малость поутихли. Тифози подувяли. После такого, триумф Симона уже не представлялся им гарантированным. А новичок танцевал и лыбился, как ни в чём не бывало.
Симон пришёл в себя и вновь двинулся вперёд. Замелькали руки-ноги, молниеносные удары, мгновенные блокировки и контр-выпады, на которые в ответ следовали свои блоки и удары. Казалось, что финиша этому не будет никогда. Две чудовищные, неутомимые мельницы, без особых при этом потерь, пытались перемолоть друг дружку. Но, когда новичок в очередной раз замахнулся ногой, Симон не стал, как повелось, блокировать, а вместо этого резко сел в поперечный шпагат и подушечкой ладони поразил противника в пах. Казашенок охнул, рухнул и скрючился.
Симон, устало опираясь на руки, поднялся и смотрел на поверженного новичка с нескрываемым сожалением. Да и остальные не очень ликовали. Все увидели настоящий бой настоящих бойцов. Никто не посмел даже подшучивать над побеждённым, поскольку победа досталась не совсем честным приёмом, но в поединке равных.
Симон склонился над казашенком и помог ему встать.
- Тебя как звать-то, новичок?
- Артур, - хрипло ответил проигравший. Он был бледен.
- Теперь ты наш, парень, - сказал Симон, тоном пытаясь загладить свою вину….
Публика уже давно разошлась, а Симон всё сидел рядом с новичком на драной КАМАЗовской покрышке и просил прощения за подлый удар, чего до этого с ним никогда ещё не случалось.
Баня
Два дня спустя
Артур сполз с верхней полки, зачерпнул в погнутый жестяной ковш холодной воды и, выплеснув её на раскалённые камни, заполз обратно. Камни пшикнули. Повалил густой пар, и механик Вальтер выскочил из парилки – дышать стало невозможно.
Симон блаженствовал, исходя потом. Он завалился на спину и задрал пятки кверху. Краем глаза Артур видел, как задвигалась кожа его мошонки. Начать разговор было трудно. О том, что тебя волнует, говорить всегда тяжело. Но, не напрасно ведь он вытурил отсюда хлипко-дряблого Вальтера?
- Слушай, Симон, ты здесь давно работаешь?
- Угу, - симонова мошонка продолжала эволюционировать.
- Сколько?
- Уже четвёртый год пошёл, - ответил Симон, поглаживая мокрый, чёрно-бурый живот.
Помолчали. Артур нервно ёрзал на горячей полке, делая вид, что его что-то колет в задницу. Наконец, он решился – спросил:
- А ты в Резервации бывал?
- Бывал. – Симон опустил ноги и сел. Он уже усёк, что разговор этот заведён неспроста.
Артур глядел тоскливо и… уверенно! Симон даже вздрогнул, таким неестественным сочетанием был полон взгляд.
- Там как? – спросил казашенок, но Симон понимал, что тот просто побаивается сразу о главном, и не торопил. Нет, не случайна эта его смертническая уверенность, подумал он, так что – сам завёл баланду, пускай сам и телится!
- Н-ну, как, - пробормотал Симон. – Нормально…. Хреново, конечно, но, если привыкнуть, жить можно.
- Так, - вздохнул Артур и замолчал надолго. Он принялся притворяться, что сейчас начнёт париться, как положено, даже веник приготовил. Симон же с интересом дожидался продолжения. И дождался.
Артур заговорил быстро, сбивчиво, словно бежал в темноте по каменистой равнине:
- Мне туда надо! Позарез надо, Симон!.. Если не попаду – сдохну!.. Ты старше, ты умней, но поверь – мне надо! Никогда, ничего не было так нужно!.. Теперь! Завтра! В Резервацию! В Город!..
- Погоди, погоди, - прервал его Симон. – Зачем тебе туда?
Артур сник, потупил взор и выдавил:
- Там моя девушка…. Невеста….
Симон снова вздрогнул.
Это уже не смешно! Это вам не морды в гараже расколачивать! Девушка в Резервации! Кто ж её тебе отдаст-то, парень? Голова твоя – дубинушка! А? О чём же ты раньше думал? Почему отпустил? А может, отняли?! Силой увезли? Тогда, почему рыла не начистил? Почему позволил отнять?! Какой же ты тогда Ромео, Артур? Дерьмо ты собачье, а не Артур! Знал бы об этом перед поединком, не убил, так уж искалечил бы до смерти!
- Не было меня, когда её забирали! – выкрикнул Артур в отчаянии и заблестел глазами – вот-вот заплачет. Симон и не заметил, как, задумавшись, выпустил свои мысли наружу.
- Где ж ты был, паря?
- В армии! В армии я был, - глухо отозвался он. – А эти…
Артур не сдержался и всё-таки заплакал обильно, горько, по-детски бессильно. Симон хрустел суставами пальцев, а в мозгу вспыхивало и гасло одно: «Суки! Суки! Суки!»
- В компот таких крошить, - прошипел он.
- Мне надо, - ревел и захлёбывался Артур. – Надо!
- В компот! Истинно – в компот! Падлы!
- Сдохну, если не попаду!
Они не слышали друг друга.
Общежитие
Прошло ещё два дня
Грузовик съехал с эстакады и, разворачиваясь, направился к ангару. Сторож Петрович закинув берданку на плечо, навалился всем своим набольшим весом на створку железных ворот. Сворка, осыпая ржавчину, со скрежетом и визгом подалась в сторону. Грузовик, высветив фарами проём, вдруг ни с того ни с сего вильнул и шарахнулся в стену, норовя, наверное, расплющить зазевавшегося Петровича. И преуспел бы в этом, окажись старик на двадцать сантиметров левее.
- От, ****ь! – ругнулся сторож, подскакивая к кабине. – Ослеп, мать твою?! Неча до ночи возиться!
Шофёр упёрся в него невидящим взглядом, потом открыл дверцу и спрыгнул на землю.
- Ты, Артур, толи пьяный, толи больной! Ну, чё ты с ЗИЛом сотворил?!
Артур с ненавистью сграбастал Петровича за грудки и готов был уже его вырубить, но чья-то широкая ладонь затормозила занесённый кулак. Казашенок сразу опомнился. Он выпустил старика.
- Петрович, прости, - промямлил Артур, и на его лице проступила краска стыда.
- Да чего уж там! – осмелел перепуганный дед, но скандалить ему больше не хотелось.
- Ты, Артур, иди, я загоню, - спокойно сказал Симон.
Артур кивнул и поплёлся в общежитие, не разбирая в темноте дороги. Сзади, заводясь, заверещал грузовик.
Симон нагнал казашенка на полпути.
- Ты, паря, бросай на людей кидаться, они в твоём горе не виновники. Не подоспел бы я, валяться Петровичу в травматологии!
Артур никак не отреагировал и продолжал шагать. Симон вынул из кармана пачку Беломорканала, энергично продул мундштук, чиркнул спичкой:
- Закуришь?
Артур замотал головой.
- Возьми, - настаивал Симон. – Затянись разок-другой – попускает.
Казашенок сдался и взял папиросу. Закурили. Они шли и только сопели, выдавливая из ноздрей дым. Симон нервно гонял, пожёвывая, во рту мундштук….
***
Вахтёрша приветливо сообщила:
- Хлопчыкы, душик робыть! Водычку далы!
- Спасибо, тётя Маша, - дежурно просиял Симон, и они загрузились в лифт.
- Пойдём к тебе, паря, чайку попьём, покалякаем, - обратился он к Артуру тоном, не терпящим возражений.
В комнате казашенок тут же упал на койку и стал буравить зрачками потолок. Симон рассудительно решил заняться ужином, оставив друга пока в покое. Он по-хозяйски обшарил тумбочки, выволок оттуда авоську со сморщенной проросшей картошкой, походившей на космических монстров, утыканных щупальцами, и, зацепив с собой щербатый эмалированный чайник, измученный хроническими выкипаниями и смуглый от вечной копоти, оккупировал общажную кухню.
Через час он ввалился в комнату со скворчащей сковородкой и ещё посвистывающим многострадальным чайником в руках. Чайник уже успел приобрести вполне респектабельный вид.
Вилок у Артура не нашлось, зато оказались в наличии: одна покореженная алюминиевая ложка и большой с широким лезвием нож. Симон растормошил казашенка, который совсем задремал, и дал ложку, а сам принялся колупать жаренную на сале картошку ножом.
Они ели, поминутно обжигаясь, дыша и отдуваясь. Перекатывали на языках от щеки к щеке и увлечённо дули – студили. При этом кряхтели, издавали различные гортанные звуки, постанывали и матерились. Рядом со сковородкой на подставку, сооружённую из четырёх пустых спичечных коробков, был водружён чайник, горделиво уткнувшийся носиком в пространство. Разлитый по запотевшим, залапанным до естественности гранёным стаканам, остывал кипяток. В нём, оседая на дно, плавали крупицы чая. Кипяток медленно окрашивался яркими, коричневыми вихрями….
Сытый Симон отвалил на спинку стула и так сидел, томно оглядывая артуровы апартаменты. Облупившаяся местами, голубая водоэмульсионка на стенах кое-где пестрела наклейками тупоголового содержания от турецких жевательных резинок. С одной из них, например, угрожающе зырил Жан Клод Ван-Дамм, а чуть пониже его бицепсов красовалась надпись: «Он не забоится врагом!». Заросшее паутиной окно было аккуратно, наперекор всем паукам планеты, засижено мухами. С болеющего рецидивирующими потёками потолка, на куске изогнутого провода свисало грустное и бумажное подобие абажура, бумага имела цвет мочи. В углу притаился платяной шкаф, тускло отсвечивая до восхищения «боже мой!» исцарапанной полировкой. Подле него примостилась пара белых больничных тумбочек с флаконом «Тройного» одеколона на крышке первой и кипкой «За рулём» на второй. Над ними – большое квадратное зеркало с надколотым правым верхним углом. Между тумбочками и окном пролегала железная кровать, накрытая полосатым верблюжьим одеялом, и воняла прачечной. У изголовья койки, прикованная к стене ржавой кнопкой, фотокарточка печальной русоволосой девушки в школьном платье с белоснежным фартучком.
Симон бросил в свой стакан кубик рафинада и, пользуясь всё тем же ножом, но теперь его рукояткой, расколотил сахар. Отхлебнул…. Посмаковал…. Глотнул…. Остался доволен сладостью и закурил.
Артур доел и тоже откинулся на стуле. Симон смотрел, как парень пьёт чай вприкуску, как пытается продлить ощущение безмятежности, неожиданно, но так приятно возникшее во время трапезы, словно это его последний шанс избежать неизбежного и стать кем-то другим.
- Послушай, Артур, - произнёс Симон. – Если мы не добудем пропусков в Резервацию, то там мы с тобой и останемся. Навечно! Ты это понимаешь?
- Понимаю, - буркнул Артур с нескрываемой неприязнью. Одним уверенным движением Симон скомкал и подтёрся его надуманной иллюзией, снова заставил взвыть от тоски душу.
- Ладно…. Ладно, я-то при чём? Ну, нету у меня связей в Институте! Ну, не привелось с ними водку пить! А без пропусков идти, так лучше сразу повеситься – тоже самое! В Резервации остаться, всё равно, что заживо себя похоронить! А я ни тебе, ни себе такой участи не желаю! Не могу допустить! Чего ты окрысился?
- Да не окрысился я, просто о тебе говорят, что ты человек здесь неслучайный.
- Ого! – воскликнул Симон, а сам подумал: «Чёрт возьми, всё-таки кто-то пронюхал!».
Артур вздохнул:
- Ох, и тошно же мне! Сидеть тошно. Баранку вертеть тошно. На тебя вон смотреть тоже тошно. – Он шептал, отцеживая слова сквозь крепко сжатые зубы, словно и в самом деле едва сдерживал подступающую рвоту.
Симон знал, что такое не говорят и, тем более, не шепчут. Такое орут, разрывая голосовые связки так, что лопаются барабанные перепонки и у того, который орёт, и у того, который слышит. Шёпот слышать было гораздо страшней.
- Я тебе, Симон, не судья. Зассал – убирайся к чёрту! Я и без твоих драных советов справлюсь! Не может он то, нельзя, видите ли, сё! Очко у тебя рипит! Ты такой же, как все, а я в тебе человека видел!
Только бы не истерика, подумал Симон. Всё, что угодно, сынок, только не истерика! Снова, как в бане? Ещё одной такой я не выдержу!
Он вспомнил, как Артур, изливаясь слезами, стал колотить кулаками в стену. Как проломил лбом полку – доску толщиной в пять сантиметров, а голове хоть бы хны. Как врывались в парилку ребята, и как все галдели, уча всех, что нужно предпринимать, и как никто ничего не делал, потому что боялись. Вспомнил, как не вынес зрелища катающегося на полу Артура, и принялся буцать его ногами. Как вывихнул мизинец на правой ноге, но ничерта не почувствовал, лишь пялился на неестественно согнувшийся палец. Как окатывал Артура холодной водой, а затем и горячей. Вспомнил, как, в конце концов, впал в истерику сам и, чтобы не зареветь, схватил пышущий жаром камень, прижал его к своей груди. Как едва не отгрыз себе губу, испугавшись собственного крика. Но истерика всё длилась и длилась, словно немецкое порно, грозя превратиться в сумасшествие.
Симона передёрнуло, и он произнёс дрожащим голосом:
- Ты, паря, не робей. Вызволим мы твою девчонку! Ты не робей!
Говорил, а сам не верил. Да и во что верить? В то, что они дойдут в Резервацию? Дойдут, если не пристрелит охрана, если… В общем, слишком много этих «если». Особенно на территории Резервации. В то, что найдут среди пятидесяти с лишним тысяч любимую Артура, надежды ещё меньше. На то, что сумеют оттуда выбраться, шансов нет никаких, особенно живыми. Защитное поле впустит и без спецпропусков, но назад… Поле просто уничтожит их. Симон однажды видел собственными глазами, каким образом защитное поле расправляется с нарушителями. Тогда Симон ещё возил на «Мерседесе» директора. Приехал в институт проверяющий, какой-то генерал, и Тимур Арсенович решил продемонстрировать ему действие поля на добровольцах – обычных зеках, рекрутированных на ближайшей зоне. Сначала оно расплющивает тебя, и ты становишься плоским, будто лист бумаги, кровь тонкими фонтанчиками струится из твоих пор. Потом тебя раздувает, словно воздушный шар, а уже после этого вдруг сворачивает в спираль, и ты превращаешься в подобие штопора, который взрывается спустя мгновение, и даже крохотного лоскутка ни от тебя, ни от одежды не остаётся. Ты аннигилируешь, распадаешься на элементарные частицы….
Ну что ж, подумал Симон, искренне радуясь, что на этот раз ураган пронёсся стороной, и Артур всё-таки сумел взять себя в руки. Придётся, видно, тряхнуть стариной и сделать это!
Кабинет
Той же ночью
В тёмном пустом коридоре он двигался, не страшась быть услышанным охраной. Пол устилала мягкая ковровая дорожка синего цвета, она полностью заглушала шаги. Симон аккуратно, почти беззвучно притворил окно, через которое проник в здание, и спрятал в карман не пригодившийся стеклорез. «Вот повезло! - подумал он. – Курил, наверное, кто-нибудь и забыл захлопнуть». Всё так же беззвучно отвязал трос, на котором спустился с крыши, и прокрался к приёмной. Дверь в кабинет тоже почему-то оказалась приоткрытой, и тут Симон понял, что угодил в ловушку. За спиной кто-то намеренно отрыгнул.
- Нет, ну сразу же нужно было догадаться, что ты меня вычислил. Самое незаметное окно, и настежь.
- Земля слухами полнится. У хорошего директора всё должно находиться под контролем. Прослушка кругом!
Вспыхнул злобный яркий свет. Симона ослепило. Он попятился, споткнулся обо что-то, но не упал, его подхватили. Бежать было уже поздно, да и некуда, к тому же, теперь его ещё и цепко держали.
Когда зрение вернулось, Тимур криво ухмылялся перед ним на диване, а на коленях у него красовалась Эльза в серой юбочке и красном лифчике.
- Гюнтер, можешь отпустить моего старого товарища и погуляй пока. – Потом он чмокнул секретаршу в щёчку. – Ты тоже пока свободна. Она неохотно сползла с колен и удалилась вслед за Гюнтером.
Тимур подошёл к Симону, дружески взял под локоть и подвёл к креслу для посетителей, усадил и, прислонившись к столу задницей, спросил:
- Вот на что ты рассчитывал, когда решил влезть ко мне и выкрасть пропуска? Что я закрою глаза на это и позволю тебе просто так обокрасть меня?
- Разве ты согласился бы дать мне их просто так, лишь потому, что я попросил?
Тимур весело расхохотался:
- Ну не в три же часа ночи?! Или ты залез ко мне так поздно для того, чтобы обратиться ко мне с этой просьбой?.. Нет, конечно! Просто так я тебе вообще ничего не дал бы. Вопрос только в том, что ты мне можешь предложить?
Симон неспешно размял папиросу, прежде чем вставить её в зубы:
- Мне нечего тебе предложить, кроме обещания не убивать тебя ещё некоторое время.
- Очень смешное, но реально деловое предложение. - Тимур снова рассмеялся.
- Пропуска нужны прямо сейчас, - заявил Симон, побрякивая спичками в коробке и жёстко глядя директору в глаза.
- Может быть, объяснишь хотя бы, тебе-то зачем туда, ни с того ни с сего, понадобилось?
- Это не твоё собачье дело.
- Грубишь!
- Отнюдь, всего лишь констатирую факт, - ответил Симон. – Мы с тобой, Тимурушка, на одном факе в МГУ учились, жили вместе, вместе красть начинали, вместе золотишко намывали, алмазики тырили, и всегда ты собакой был. Помнишь, когда в восемьдесят втором нас всех шестерых повязали, но сухим из воды вышел только ты один? Почему? Потому что ты же сам нас ментам и сдал. Просто пошёл и сдал. Нет, ты о нас не забыл, заботился о наших долях, и меня после отсидки к себе в институт позвал, думал, я снова доверюсь тебе, и всё будет по-старому?.. Короче, ладно, я к тебе не счёты сводить заявился. Пропуска дашь?
- Нашёл о чём вспоминать. Вот ты, и вправду, не меняешься. Как был козлом отпущения, так и остался, да просителем за всяких инфантильных недоносков. Всё мне доказать пытаешься, что ты лучше. – Он яростно ткнул Симону кукиш. – На! Хрен тебе, а не пропуска!
Симон спокойно произнёс:
- А ещё, Тимурушка, я думал, ты умный, но ты, оказывается, дурак.
Директор как-то неуверенно посмотрел на него.
- Когда я откинулся с зоны, первое время не знал, чем бы мне заняться. Никому я не нужен был, даже самому себе. Браться за старое и снова в тюрьму мне больше не хотелось, поэтому я пил. Пил я исключительно спиртные напитки в невообразимых количествах. Ты даже не представляешь, какое это порой полезное занятие. Однажды пил я с небезызвестным тебе Эдиком Нумерманом за моё славное возвращение из мест не столь отдалённых. Дело было у него на квартире. За не первой бутылочкой армянского коньяка язык у Эдика вдруг взял, да и развязался, и промямлил мне он одну былину. А я почему-то запомнил.
Директора била мелкая дрожь, будто его знобило. Мерзкая и неукротимая, она впивалась в его нервы миллиметр за миллиметром. Симон с удовлетворением отмечал все эти изменения в Тимуре.
- Молвил Эдик, что в марте 1976, некий Тимур Газаров, юноша двадцати лет, под покровом ночи убил свою престарелую мать. Множественными ранениями в области сердца.
Тимур, словно сомнамбула или кобра, зачарованная флейтой факира, не отрывая глаз от потухшей беломорины, болтавшейся у Симона во рту, обошёл стол и медленно уронил себя в кресло. Схватившись за голову, он, казалось, переживал всё заново.
- Итак, было совершено преднамеренное убийство. Труп матери преступник завернул в непромокаемую палатку и на собственном автомобиле марки «москвич», подаренном убийце убиенной в день его двадцатилетия, вывез за город, в лес, где и спрятал в загодя вырытой яме. Точное место захоронения Эдик сразу же вызвался мне указать, что и сделал на следующее утро, немного протрезвев. Необходимо заметить, что благодаря своим обширным знакомствам, включая знакомства среди криминальных авторитетов, Тимуру Газарову без труда удалось скрыть убийство и представить его, как смерть от инфаркта. Эдик Нумерман знает о преступлении не просто со слов подсудимого – он принимал в нём активное участие. Тимур Газаров позвонил Нумерману и предложил приехать. Нумерман согласился. По прибытии, Газаров изложил ему свой план и попросил о помощи. Нумерман согласился и на это. Ещё бы, ведь ему посулили вознаграждение в размере пяти тысяч рублей. Именно Нумерман выкопал яму в лесу и зажимал несчастной разбитой параличом женщине рот, когда она проснулась после первого удара ножом. – Симон замолк.
Тимур побледнел, губы посинели, из горла рвалось клокочущее шипение, озверевшие глаза горели желанием развеять по ветру человека, нагло сидящего напротив, и рассказывающего тайны, которых не должен знать никто.
- Ты удивишься, если я скажу тебе, что мы нашли в березняке, - после паузы, потраченной на подкуривание, сказал Симон. – На дне ямы, среди наполовину истлевших останков лежало колечко с изумрудиком. Представляешь, сквозь него проросла молоденькая берёзка.
- Врёшь, Симон! – заявил директор. – Ты ничего там не нашёл! Мы сразу засыпали яму, как только бросили туда мать!
- Это ты так считаешь, но не Эдик, которому ты приказал это сделать, пока сам ездил в подкупленный морг, чтобы выбрать труп бомжицы, наиболее походящий внешностью на убиенную старушку. Сообщник решил, что за пять кусков не станет корячиться над могилой. Прикинь, помочь убить человека за пять кусков он согласен, а ямку закопать – нет. А колечко – вот оно. – Симон вынул что-то из кармана куртки и с нарочитым стуком положил это на полированную столешницу перед директором. Тот вздрогнул и резко отстранился от вещицы, овеянной ореолом ужасного преступления. Однако не потребовалось много времени, чтобы вернуть себе большую часть так внезапно утерянного душевного равновесия.
- Хорошо, ты получишь свои пропуска! – уже практически совершенно успокоившись, сказал Тимур.
Симон уверенно кивнул, словно выполнил трудную, неприятную работу и теперь пожинает её плоды.
- Да, ты их получишь, но с этого момента тебе стало опасно жить на свете.
- Жить всегда было опасно, - улыбнулся Симон, но Тимур делал вид, что не слышит.
- Ты и жизнь – несовместимы. У вас с нею разные группы крови.
- До утра я дотяну, будь спокоен, приложу к этому максимум усилий.
Директор ухмыльнулся:
- Ты заслуживаешь мести, и ты её получишь, но не так скоро. Ты же знаешь, месть из тех блюд, которые нужно есть охлаждёнными, так что остынь. – Тимур выдвинул верхний ящик стола и швырнул на стол две жёлтые, залитые в пластик карточки. – Бери и убирайся!
В дверях Симон обернулся и сообщил:
- Кстати, об Эдике можешь больше не беспокоиться.
Тимур встрепенулся:
- Это почему же?
Симон холодно ухмыльнулся:
- Разве ты не слышал – он нажрался в лохмотья и уронился с балкона. Четырнадцать этажей. Всмятку. Но не из-за тебя. Просто он должен был мне свою жизнь кое за что.
- Земля ему пухом…
- Ага, ****ь, и царствие небесное!..
Тимур стоял у распахнутого окна и курил. В небе занималась заря, а над землей клубился густой непроглядный туман.
4. Резервация. Город. Катя
I
Катя измученно отклонилась от поцелуев, и жадный рот впился в её шею….
Она глядела в окно, за которым нехотя, лениво струился безобразный ливень, и чьи- то, обутые в колоши и резиновые сапоги ноги усердно перемешивали в лужах свои зыбкие отражения с грязью и мусором. Катя подумала, что всегда, когда у неё на душе муторно и склизко, начинается дождь. И так всю жизнь: только ей становится плохо, как тут же, словно чувствуя это и стараясь её доконать, происходит что-нибудь омерзительное.
Вот и сегодня с утра, копаясь от скуки в своих вещах, она наткнулась на фотографию Артура, когда-то тщательно спрятанную с глаз долой, чтобы не проклинать и не молиться: чистенький, бритенький, какой-то очень довольный стоит он в ладно подогнанной форме – тельняшечка, беретик…. Наткнулась, да так и просидела весь день до вечера, не выпуская её из рук; ни о чём не думала, ничего не вспоминала – просто сидела, потому, что больше ничего не могла. Неизвестно, сколько бы ещё просидела, но явился Меченов. Пришёл радостный, благостный, предвкушающий, и не заметил даже, что с Катей неладно. Не заметил, и поцеловал её. Она взглянула на него с какой-то жутковатой неприязнью, почти с ненавистью, от чего Меченову захотелось взять, и изнасиловать её.
Уже два месяца жили они вместе, но изнасиловать Катю ему захотелось только теперь. Он даже немного удивился тому, сколько в нём, оказывается, пошлого, низкого, животного, и всё это вдруг пробудилось к девушке, перед которой он преклонялся, но придавать этому большого значения Меченов не стал. Два долгих месяца он терпел, сдерживался, исполнял любые её прихоти, надеясь, что Катя первая сделает шаг к постели. Он не мог её принуждать, понимая, что не имеет на это прав, но сейчас всё коренным образом изменилось, и Меченов набросился на Катю….
Катя глядела в окно, а толстоватый, сильный, взмокший мужчина, усердно пыхтя, лепил ей засос на шее – знак владетеля, клеймо вроде тех, какие выжигают на крупах лошадей….
Катя глядела в окно и думала о том, что почему-то, когда у неё на душе сыро и гадостно, то и всё кругом стремится быть мокрым и гадким. Дождь на дворе, противно стягивающая кожу живота, сперма, влажные и прохладные, как жабы, губы, правящие ей метку, Меченов, скользкий и пахнущей курицей, ошпаренной в ощип. Ну, вот я и корова с биркой в ухе и номерком на ней, заключила она.
- Я тебе кофе приготовлю, хочешь? – прошептал благодарный Меченов. – Я мигом!
Он, подпрыгивая и не попадая, надел свои длинные, белые в каких-то ржавых потёках трусы, и, что-то напевая, ускакал на кухню. У него было прекрасное настроение. Теперь-то уж он был уверен – всё у них с Катей хорошо сложится. Слегка подпортило впечатление лишь то, что она не оказалось девочкой: обидно, но не очень – не столь важно.
Катя смотрела в окно, в которое пёрлось ветвями какое-то дерево, то ли дуб, то ли ясень, то ли чёрт разберёт – сейчас ни одного листочка не осталось, а летом всё недосуг было поднять глаза и выяснить. Впрочем, не нужно ей это ни летом, ни зимой, просто жаль, что, наверное, так и не узнает она никогда, что за дерево под окном росло….
Ворона прилетела. Уселась на ветку и вылупилась на измятую девушку. Близко уселась, на самый краешек. Ветка опасно изогнулась, но птица не обращала на это внимания, пододвинулась ближе. Так близко, что почудилось Кате: шагнёт ворона на карниз, потом, сквозь стекло – на подоконник, и заговорит человеческим голосом:
- И чего ты, дурёха, мучаешься? Совесть заела? Так ведь, совесть-то, она твоя? Твоя. Зачем же ты её слушаешь? Плюнь! Не слушай.
И верно – с совестью, особенно своей собственной, всегда можно договориться. Вот как с душой-то быть? С любовью? С ними как договориться, чтобы не ныли, не помнили, не скучали, чтобы не надо было счастья в жизни, чтобы не стремились они к нему? Как? Не ведаешь ты этого, ворона. Да и где уж тебе?
Меченов, держа поднос с кофе в одной руке, а другой поминутно подсмыкивая трусы, проявился у кровати и затараторил. Теперь ворона принялась изучать его.
- …как нормальные люди! - Видимо Меченов продолжал размышления вслух, которые начал еще на кухне. Катя, занятая своими думами, не слышала его, вернее – слышала, но не понимала. Пришлось напрячься, чтобы заставить себя вникать в то, о чем он рассказывал, хотя делать этого ей не хотелось.
Впрочем, не о чем жалеть – так подумалось Кате. Что случилось, то случилось, а главное – всё равно, рано или поздно случилось бы. Жизнь не окончилась и даже не изменилась – она преспокойненько движется дальше своим чередом: когда-нибудь она, конечно, достигнет предела, ведь иначе жизнь была бы похожа на смерть, а значит, стала бы лишней.
- Меня вот, в должности собираются повысить. Оклад рубликов на пятьдесят больше нынешнего будет! Телевизор купим цветной – «Рубин» или «Славутич»! Я же хозяйственный мужик, семейный. Ты за мной, как за каменной стеной будешь! Я всем обеспечу, Катенька!
Меченов прихлёбывал горячий кофе и благоговейно таращился на голую Катину попу. Катя косила на него карим глазом и молчала.
- А чего ты не пьёшь? Пей, солнышко ты моё, пей, зайчик! – лебезил Меченов. – Я тебя на руках носить стану. Вот увидишь, как у нас всё замечательно будет! Или ты мне не веришь? Или хотя бы раз я тебе соврал? Может быть, я обидел тебя чем-нибудь?
Катя приподнялась на постели и, превозмогая отвращение, обняла его покрытые рыжими волосами плечи.
- Нет, Игорь, ну что ты, - произнесла она.
- Ты прости меня, прости, идиота. Если я виноват, я свою вину заглажу. Всё для тебя! Всё-всё для тебя одной! Только бы ты со мной была!
- Буду-буду, - успокоила Катя, но сама подумала: «Твоими извинениями да обещаниями унитазы прочищать, Игорюшка, а за то, за что ты у меня прощения просишь, мне самой себя извинить нужно! И я уже извинила!».
Меченов полез к ней снова, и она покорно раздвинула ноги. В этот момент решила Катя, что переспит с каждым, с кем только ни вздумается.
2
Линейный Отдел Очистки Города от Насекомых и Вредных Животных (ЛООГНВЖ) с раннего утра полнился озабоченными и беззаботными, по горло занятыми и слоняющимися без дела, нуждающимися в чём-то и не нуждающимися ни в чём людьми. Курьеры проносились, звонко покрикивая на зазевавшихся. Грузчики перетаскивали из кабинета в кабинет разные тяжелые и нетяжелые предметы. Машинистки с шустрыми пальчиками барабанили по клавишам печатных машинок, внимая гласам диктующих начальников лишь вполуха, потому что в другие пол-уха они слушали, плюющиеся шлягерами, радиоприёмники. Коридоры, вопреки развешенным повсюду табличкам «Не курить», были затрамбованы табачным дымом. Вспыхивали зажигалки, чиркали спички. Под это стрекотание происходили споры, начальственные втыки. Синкопами вплывал оправдывающийся лепет подчинённых. Очумевшие, от сыплющихся на них со всех сторон матюгов, просители, робко теребящие приготовленные загодя документы, с почтительным трепетом поглядывали на тружеников инсектицида. То тут, то там раздавались бравые команды и прочее:
- Бригада топтальщиков Варфаламея Свистова, срочно на улицу Реформаторов, дом 12! У фундамента обнаружен муравейник!..
- Зина, Зиночка, верните мне мой пачпорт!..
- Цвиркин!
- Шо?!
- Бери машину и дуй на склад! Получишь там семьдесят мешков ДДТ!
- Хто ж мэни йих дасть?!
- В прошлом квартале они нам недопоставили пять мешков, может быть удастся взять хотя бы пять!
- Нэ пиду! Воны мэнэ обматэрять, а я цёго нэ люблю!
- Ай, Цвиркин, с тебя, как с козла молока! ****уй–ка ты лучше с глаз долой! Прутов!!!
- Казав жеш, шо нэ люблю!..
- Да не отдам я Вам паспорт! Сначала с женой разведитесь, Вы же мне обещали!..
- Товарищи! Все на лекцию профессора из Москвы! Лекция состоится в два часа в актовом зале!..
- Уберите же кто-нибудь от меня Цвиркина!..
- Как же я разведусь без пачпорта, Зиночка!? Без него меня никто даже слушать не станет! Верните пачпорт, Зиночка, я же вас обожаю!..
- Главный травильщик А. Эм. Цыкля, сейчас же зайдите к директору! Вас мама к телефону зовёт!..
- Цвиркина… кто-нибудь!!!..
- Вы меня опять обманите, как в прошлый раз! Сколько можно обещать жениться и не жениться!? Или вы думаете, что я резиновая? А я не резиновая! Меня надолго не хватит!..
- Ууубиииваааююют!!!..
- Ну, Зиночка, ну, миленькая, ну, пожалуйста! Если жена узнает, что у меня нет пачпорта, она меня домой не пустит!..
- Нэ люблю!!!..
- Ууубиииваааююют!!!..
- Участники редколлегии и художественной самодеятельности, срочно в актовый зал! Профессор отравился консервами!..
- Зиночка, верните пачпорт! Я старый, больной человек! У меня даже было выпадение прямой кишки! Хотите, я вам свою амбулаторную карточку принесу? Не хотите? Ну, хотите, я вас выжгу или вырежу, или киянкой по жести – я умею!
- Ни за что!..
- Караул! Убили!!!
- А чёго вин обзывается?!..
***
Младший инженер-кибернетик секции Противотаракановой Защиты Игорь Зуевич Меченов, наверное, единственный из всех находился на своём законном рабочем месте и листал потрёпанный от частого пользования номер «Плейбоя». Он опасливо поглядывал на дверь – как бы кто ненароком не завалился – скандала не оберёшься! Меченов листал, поглядывал и по-щенячьи вздрагивал ножками. Он мастурбировал. Грудастые девицы ласково и многообещающе ему подмигивали.
Внезапно с треском распахнулась дверь, и в помещение ворвался Зензубель Филаретович Кронштейн – картавый еврей, тайный жидомасон и непосредственный глава секции. Он был благородно убелён сединой, а нос его был почти что хобот, поэтому у Зензубеля Филаретовича выработалась забавная привычка облизывать кончик своего хобота. Во всём же остальном Кронштейн был вполне ординарен.
Глава секции ПЗ, не обращая внимания на Меченова, обалдевшего от испуга и неожиданности, грохнулся за свой стол и принялся вытряхивать из клетчатого парусинового портфеля какие-то бумаги. Он был мрачнее тучи. Меченов заметался, пытаясь одновременно застегнуть штаны и спрятать журнал.
- Багдак! – вдруг завопил Кронштейн, и Меченов кончил. В брюках у него затеплилось. Инженер-кибернетик несколько секунд испытывал оргазм. Глава секции, всё так же не глядя на него, продолжал бушевать. – С гельминтами полный погядок! С клопами – лучше некуда! Со вшами – ещё лучше! Даже несчастные мухи Цэ-цэ водятся в этом гогоде! Пгедставляете, в нашем сумасшедшем гогоде водятся пауки-птицеяды! А тагаканов нет! Ни амегиканских, ни пгусаков, никаких!!!
Он выдержал, необходимую для того, чтобы облизнуть нос, паузу и диким голосом взвыл:
- О, гоге мне!!! Мы – лучшие специалисты по уничтожению тагаканов вынуждены заниматься унизительным бумагомагательством! Или того хуже, вылавливать блох на бгодячих животных! Что же это твогится, догогой Игогь Зуевич?!
Кронштейн зыркнул на Меченова, а тот сыто осклабился:
- Просто ужас, Зензубель Филаретович.
Глава секции уже без пафоса, но с миной униженного в самых высоких чувствах гражданина спросил:
- И что это у вас, Игогь Зуевич, как ни зайду, постоянно такое дебильное выгожение на гоже?
Меченов мигом протрезвел:
- Не понимаю вас. О чём вы?
Кронштейн вздохнул:
- Да ну вас к дьяволу! С вас габотник, как из чегепахи спгинтег! Гуки у Вас большей частью под столом, а не там, где положено!
Меченов покраснел, вспотел и замигал глазками.
- Вы что, дгочите? – спросил глава секции.
- К-как вы смеете? – очень-очень тускло вспыхнул Меченов.
- А что? – взвился Кронштейн. – Газве непгавда? Дгочите-дгочите! У вас и костюм вечно в каких-то подозгительных пятнах, и баб голых вы в габочее вгемя постоянно гисуете – ценную гегбовую бумагу пегеводите! Я, знаете ли, ежедневно в вашей мусогной когзине гоюсь! И кагты у вас погноггафические есть – Бакинов гасказывал, как вы с ним в «тгиньку» вчега на обеденном пегегыве гезались! Какие же ещё, позвольте вас спгосить, я могу и обязан сделать выводы? А мне, Игогь Зуевич, не онанисты нужны, у нас их и без вас достаточно, а нужны нам тгуженики, до седьмого поту вкалывальщики! И не только нашей контоге – всем! Гогоду, Стгане!
Кронштейн выдохся, застрял языком в ноздре и побежал в туалет, а Меченов хотел сделаться невидимым от стыда. Когда же глава секции вернулся, улыбающийся и уравновесившийся, Меченов дал ему клятвенное заверение в том, что больше этим на службе злоупотреблять не будет. Они помирились и, пристроившись на столе Зензубеля Филаретовича, стали разглядывать свежий номер «Пентхауза», который вдруг обнаружился в недрах кронштейновского портфеля. Они восторженно тыкали пальцами в сиськи, зады и другие части женских тел до самого обеда, а глава секции любовно приговаривал при этом, слизывая с кончика своего хобота капельки пота:
- А если вам, дгуг мой, некуда девать излишки ваших спегматозоидов, ходите в поликлинику, пополняйте семенной фонд госудагства.
3
В подвале воняло дохлыми крысами, дерьмом и сыростью. Сверху, с примостившихся под потолком труб, капала за воротник прохладная, ржавенькая водичка, неприятно скребущая кожу. Тускло полусветили лампочки, не освещая, но лишь ещё сильнее усугубляя окружающий мрак. Ноги по щиколотки погружались в какую-то испаряющуюся хлябь. Время от времени обваливались небольшие куски штукатурки и почти без всплеска шлёпались, словно в нефть, в эту грязную жижу.
Крадущийся немного впереди Кронштейн, матерился в душу, в бога, в мать, перемежая всё это громким, надрывным чиханием, похожим на пальбу из автомата короткими очередями. Его сутулая спина в белой болоньевой курточке с каждым чихом подпрыгивала, увлекая за собой всё тело, но хлябь не отпускала, и когда спина возвращалась в прежнее положение, казалось, что несчастный, согбенный глава секции всё глубже и глубже погружается в мерзкую муть.
Меченов неотрывно сопровождал Кронштейна метрах в двух позади и, стараясь ступать как можно осторожнее, нервничал. Он чувствовал, что уже устал, что хочется есть, хочется сесть прямо в эту застоявшуюся гадость, растворившую в себе множество трупов бродячих кошек, собак и крыс и, прислонившись к стене, обросшей какими-то скользкими не то водорослями, не то мхами, заснуть. Но сначала перекусить.
«Нет, ни за что не сяду! – думал Меченов. – Боже, какая отвратительная слизь! Не удивлюсь, если через пару миллионов лет из неё какая-нибудь новая форма жизни зародится. Из такой дряни что угодно может получиться!».
Меченов споткнулся о нечто, скрывавшееся на дне, и шарахнулся лицом в хлябь, не успев выставить руки, захлебнулся и тут же вскочил с проворством, которого от него и ожидать-то было трудно, принимая во внимание его комплекцию. Он стоял, хватаясь за горло, откашливаясь, отхаркиваясь, жадно хапая ртом спёртый воздух и выпучив глаза. Кронштейн уныло произносил соболезнования и фразы вроде: «Надо быть повнимательней, душа моя».
Спустя пять минут, оправившийся от пережитого потрясения и героически борющийся с подступающей рвотой, Меченов продолжил своё неприятное задание.
Идти становилось всё тяжелее. Уровень воды заметно подрос, теперь она лишь чуть-чуть не доходила до колен. Лампочек было уже гораздо меньше, и им пришлось запалить факелы, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. Обугленные лохмотья тряпок слетали с факелов и хлопьями чёрного снега норовили угодить непременно в глаза. Запахло палёным волосом и гарью, зато стало видно проносящихся по трубам серых тварей.
Кронштейн постепенно, по чайной ложке погружался в жижу, но шёл, каким-то чудом справляясь с желанием бежать отсюда на свет, к людям, в мир и, чтобы помочь себе все-таки довести начатое дело до конца, бормотал:
- Плохо, плохо, что нету у нас тагаканов. И куда они подевались? Ума не пгиложу. А пгежде-то, каак было замечательно! Куда ни глянь – усики, гыжые лапки, спинки. Эх-хе-хе!.. Настоящей габоты, и той нет. Когда-то секция славилась на весь отдел. Пготивотагаканщики в гегоях хаживали! А сегодня?.. Эх-хе-хе!.. Сегодня – на подхвате, в тылу, подсобные мегопгиятия. Пгопадаем как специалисты, а никому и заботы нет! Когда-то в секции двадцать тги человека было, сейчас, всего-навсего, двое. Стагики все на пенсии давно, молодёжь не заманишь – пегспективы никакой.
Кронштейн обречённо пошевелил кончиком языка кончик носа.
Намокшая одежда прилипала к телу, и Меченова передёргивало от её ледяных прикосновений: он дрожал, как осиновый лист, и мелко-мелко выстукивал зубами. В подвале стоял промозглый холод.
Игорю Зуевичу мечталось о том, что вот уже совсем скоро, может быть через пять минут, от силы через полчаса, они доберутся до финала этого исполинского подвала, задуманного некогда как убежище на случай ядерных бомбардировок, но давно запущенного и пришедшего в полную негодность за ненадобностью. Они заложат там шашки с нервнопаралитическим газом, специально разработанным для борьбы с крысами, капнут на каждую серной кислотой, и в запасе у них будет ещё целый час на то, чтобы выбраться наружу до того, как растворятся предохранительные мембраны. Повалит едкими клубами газ, и вот тогда-то он и бросится прочь во все лопатки, предоставив людям в противогазах и с дубинками наперевес, окружившим здание, самим уничтожать спасающихся из подвала, дезориентированных, ошалелых крыс, пронзительно пищащих от ужаса…. Домой! К теплу! К Кате! В свежую, пахнущую утюгом, накрахмаленную хрустящую постель. Меченов представил себе то, как он, по-солдатски споро, будет стаскивать с себя фуфайку, пропитавшуюся затхлостью подземелья, затем, упираясь носком одного сапога в каблук другого, стянет говнодавы, потом полетят долой брюки, и так, пока ни останется на нём ничего. После этого он запустит во весь напор горячую воду и, плюхнувшись в ванну, будет нежиться и откисать, а уж потом он расслабится на все сто!..
От красочных картин грядущего блаженства Меченов позабыл и о холоде, и о всепроникающей, угнетающей, отвратительной влаге, а когда вспомнил, то его затрясло с ещё большей силой, да так безжалостно, что он испугался – как бы ни повыкрошились зубы от такой колотушки. Меченову стало совершенно нестерпимо находиться здесь, и он решил было уже оставить Кронштейна к чёртовой бабушке, но в этот самый момент победный клич главы секции возвестил об окончании их похода. Они уткнулись в серую кирпичную кладку, возле которой оказалось на удивление сухо.
- Дошли-таки! – чуть ни плача шептал Меченов. – Дошли!
А Кронштейн торопливо расстёгивал на куртке молнию и извлекал из-за пазухи шашки. Их было семь – маленьких цилиндров длинной в треть предплечья и толщиной с мизинец. Кронштейн пристроил свой факел в щели между кирпичами и выложил шашки вдоль стены. Меченов сосредоточенно ему подсвечивал.
- Ну, вот и всё, - с облегчением выдохнул Зензубель Филаретович.
- Слава богу, - отозвался Меченов.
- Идёмте скогее на улицу, Игогь Зуевич, а то будет с нами то же, что и с кгысами! – Он торопливо поковырял языком в носу.
Они заспешили назад, но тут вдруг мощными волнами ударил газ. Кронштейн учуял его первым и, с криками: «Газ! Мы погибнем!», заметался по подвалу, сшибаясь с ещё ничего не соображающим инженером-кибернетиком. Глава секции, яростно размахивая факелом, подскакивал к остолбеневшему Меченову вплотную, таращил на него бешенные, прущие из орбит глаза, и орал:
- Газ! Мы погибнем! Газ! Мы погибнем! Ха-ха-ха!
Зензубель Филаретович упал и катался – барахтался в вонючей хляби, стонал, а газ растекался быстрым потоком всё дальше и дальше по всем ответвлениям бомбоубежища, заполняя ниши, заползая в норы. Он неумолимо окутывал подвал, и у них уже не было шансов на жизнь. По их корчащимся телам неслись обезумевшие крысы.
4
- Ты вообще, кто? – тихо спросила Катя.
Молодой человек погладил её по груди, ласково играя с пупырышками сосков.
- Электрик.
Катя убрала шершавую ладонь.
- Я это и так знаю. Ну а вообще?
- В каком смысле?
- Может быть, ты пишешь хорошие стихи или сказку сочинил? Или, может быть, ты разработал новую философскую теорию? Или ты – инопланетянин?
Он добродушно усмехнулся:
- Нет. Не думаю.
- Не думаешь вовсе?! Это, наверное, здорово?
- Я не то хотел сказать.
- А жаль. Я бы попросила тебя научить меня не думать.
- Почему ты цепляешься к словам?
- Я просто пытаюсь тебя разговорить.
- Зачем?
- А затем, что не верю тебе и таким, как ты. Каждый человек должен стремиться быть кем-то вообще! Профессия – это лишь способ добывать средства к существованию, это только частность, что само по себе пресно и неинтересно. Как может заинтересовать то, в чем нет ничего особенного, личного? Всякий с радостью готов часами гундеть о своей профессии, но стыдится говорить о своем мировосприятии. Многие даже стесняются признаться, что они чем-то от других отличаются. Неужели так стыдно иметь живую душу, не запертую, в насильно навязываемые рамки?
- А если я люблю?
- Что ты любишь?
- Люблю быть электриком!
- Чушь собачья, - заметила Катя цинично. – Трахаться ты любишь – это точно!
- Согласен. Но ты не объективна. Девяносто девять процентов населения земного шара любит потрахаться, однако, это не мешает им любить свои профессии. Тебе не кажется, что ты подгоняешь все под себя?
- Правильно, подгоняю, ведь иначе никак нельзя, иначе будет, как у всех, то есть – тупо!
- Ладно, тогда скажи: что в твоем понимании не чушь? – спросил он. – Личность? Неординарность? «Мама, послушай, какой стишок я придумал!» Первое, все это чаще всего никому не нужно. Второе, которое закономерно следует из первого – практически бесполезно! Что бы человек ни производил, это должно приносить вполне осязаемую пользу, как липовый мед или, например, презервативы, иначе получается какой-то сплошной нарциссизм! Разве я не прав?
- Ты излишне иронизируешь. Поразмысли над этим на досуге, и ты увидишь, что заблуждаешься.
- Ну, ты прямо учительница!
- Издеваешься?
- Нет! Восхищаюсь, - искренне признался он. – Была бы у меня в свое время такая училка, как ты, я бы стал отличником назло всем своим бестолковым корешам!
- Шутишь?! Свершить подобное не под силу даже Мэрилин Монро!
- На этот раз я вынужден согласиться, - улыбнулся он. – Но ты меня действительно восхищаешь!
- Ну, а если серьезно?
- Ты о чем?
- Да все о том же.
- Тебе так сильно хочется узнать мое мнение прямо сейчас?
- А тебе разве совсем этого не хочется?
Он перестал улыбаться и ненадолго задумался.
- Ммм… по-моему, нужно просто быть человеком, - произнес он, наконец.
- Звучит, как быть «просто бананом», - съязвила она.
Он опешил и сказал:
- Ну, в какой-то степени.
- Милый, я прекрасно понимаю, что такое «просто банан», потому, что иначе не бывает. Банан не обязан обладать, и не обладает индивидуальностью, иначе это будет очень странный банан. Не так ли? Допустим, банан принял форму топора. Большущий такой, с обухом, в блестящей, словно металлическая фольга, кожуре. Что мы тогда скажем? Мы уверенно заявим: «Нет, это не банан! Это топор!» и ни за что не станем его есть. Верно?
- Более или менее.
- А как же тогда поступить с человеком? Когда? При каких обстоятельствах он «просто человек», а когда лишь его жалкая пародия – «непросто человек»? Как определить? Дай мне алгоритм, и я вычислю его вкус, его форму и даже какого цвета у него кожура тоже вычислю!
- Ты опять что-то не то говоришь, потому что внутри, независимо от внешней оболочки, он остается человеком! Эволюция заставляет наш вид постоянно постепенно изменяться и неизвестно еще, к каким мутациям все это приведет, так же, как неизвестно, что будут представлять собой бананы! Но люди всегда останутся людьми в самом глубинном смысле этого слова!
- Хорошо. Ты говоришь, что суть и форма никак не связаны между собой.
Он спешно кивнул.
- Тогда вопрос: почему же все в мире имеет совершенно определенные формы, которые стопроцентно определяют функциональное предназначение тех или иных предметов или существ, что совершенно четко фиксирует их суть. Дерево приносит плоды, зерно дает всходы, человек мыслит.
Он хранил молчание. Ему было просто приятно слушать ее голос.
- Еще ты говорил, что мол, гомо сапиенс продолжает эволюционировать вместе с Вселенной и, в конце концов, он непременно сделается белым и пушистым. А тебе не кажется подозрительным, что форма сильно отстает от содержания?
- Нет. Все идет по плану, надеюсь, - засмеялся он.
- Вот именно! Каждое утро ты просыпаешься изменившимся, однако это не заставляет тебя думать, что ты проснулся кем-то другим, а не собой! Изменения действительно происходят постоянно и постепенно, поэтому ты привыкаешь к самому себе и не замечаешь трансформации, пока не вздумаешь открыть фотоальбом. Но ведь есть что-то, что не позволяет тебе измениться настолько, чтобы перестать ассоциировать себя с человеком. Понимаешь?
- Отрывками.
- Как бы ты ни изменился в процессе жизни, никто из окружающих никогда не усомнится в том, что ты – человек. Теперь понятно?
- Относительно. Только я все равно не соглашусь с тем, что форма поет первым голосом.
Катя улыбнулась:
- А я материалистка, поэтому верю – бытие определяет сознание, форма определяет сущность. Если у тебя есть клыки, ты с удовольствием поедаешь плоть; если ты прилетел на космическом корабле, и машешь нам рукой или палишь по нам из бластера, ты разумен; если вокруг тебя сидят люди и произносят тосты, ты стол. Я, конечно, утрирую, но все обстоит именно так.
- Значит форма – это сигнал, называющий предмет?
- Естественно, а назвав предмет, мы тут же узнаем, нафига он нам нужен.
Он помолчал, раздумывая, а затем воскликнул:
- Слушай, ведь анэнцефал тоже несет сигнал «я – человек!», можно ли его называть человеком?
- Нет проблем!
- Вот ты-то точно мелешь чепуху! У него же мозга нет!
Катя вдруг расхохоталась:
- Мне просто приспичило пословоблудить! С умной рожей умными фразами пороть чистокровную муть! Тебе разве никогда не хочется чего-нибудь такого?
- Нет! – он был удивлен.
- Зато ты выглядел таким серьезным!
- Ну, спасибо, - промямлил он.
- Все же ты так и не ответил, что такое «просто человек»?
- Работать, соблюдать законы, радоваться жизни, не забивать себе мозги подобной белибердой. Достаточно для определения?
- Вполне. Только не кажется ли тебе, что ты описал какого-то идиота?
Он пожал плечами:
- Вообще-то нет.
- Ну, да ладно, - вздохнула она. – Дарю тебе слоган: «Сегодня ты – человек, завтра – просто человек!» Теперь дальше…. Что тогда, по-твоему, «человек»?
- Биологический вид.
- Значит, весь смысл эволюции в итоге сводится к получению из гомо сапиенс супермена по имени гомо симплекс?
- Откуда же нам знать, что у природы на уме, согласись?
- Соглашаюсь. И все-таки, мне любопытно – неужели у тебя за душой ничего нет, кроме твоей «читки» о «просто человеке»?
Он обиделся:
- Ты или очень умная или у тебя что-то нехорошее случилось.
- Ты не ответил.
- Что изменится, если я скажу – нет?
- Нет – значит, пусто?
- Угу.
- Ничего не изменится, станет лишь еще хуже, только и всего.
- Я должен тебя пожалеть?
- Зачем? Не стоит раскидываться понапрасну тем, что все еще прячется где-то за душой от тебя же самого, да и есть у меня уже один жалельщик.
Они немного помолчали, лежа друг у друга в объятиях.
- Ты злишься на меня? – спросил он.
- С чего ты взял?
- Ну, я ничем не блеснул в плане индивидуальности.
- Ты тут совершенно не при чём. Это я – стерва. Завела тебя в дебри и сама заблудилась. Сначала пыталась разобраться в тебе, потом вдруг взялась за себя и в результате совсем запуталась.
- А я думал, ты меня специально задрачиваешь, чтобы я психанул и убрался вон.
- И в мыслях не было! Я уже давно ни с кем так свободно не разговаривала.
- Еще раз спасибо!
- Тебе тоже.
- Все-таки признайся, если уж у нас сегодня день откровений, что превратило такую замечательную девушку, как ты в…
- Суку?
- Я этого не сказал, - смутился он.
- Ты, наверное, даже не подумал, но это не важно, потому что так оно и есть на самом деле.
- Я восхищаюсь тобой все больше и больше!
- Комплименты – позже, когда выслушаешь то, что просил услышать.
Катя потерла пальчиками сморщившийся лоб, собираясь с мыслями, и продолжила:
- Все мы одинаковые – напарываемся на жизнь с самого рождения. Выталкивает нас матка на свет божий, выплевывает, словно жвачку, потерявшую вкус, как малыш выбрасывает надоевшую игрушку; и не просто выплевывает, но еще и детское место следом выблевывает, чтобы не воротились, сволочи; и сразу ей легче становится. «Все, пускай, падла, сам теперь мучается, раз мамаша с папашей гондоном не воспользовались!». А потом от нас требуют уважения к родителям, и более всех сами же родители! Но за что? За то, видите ли, что они нам жизнь подарили – благотворители траханые, меценаты, оптом их в розницу! Так ведь если бы ни аборты, они еще многим и многим ее подарили бы! Мы – их чада – это всего лишь суповой набор чистых случайностей! Мы произошли пресловутым методом тыка! Так вот за что я должна быть благодарна? За то, что из тысячи вариантов моя мама залетела только однажды или не однажды, но в этот раз она захотела раскорячиваться в гинекологическом кресле, за затем на родильном столе? Ублюдки! И ведь делают вид, будто бог весть, что замечательное нам всучили, а мы обязаны писать кипяточком и выносить за ними дерьмо! Какого хрена, я спрашиваю? Ну, вылезли мы из манды, а дальше-то что? Рай? Красную икру на черный шоколад намазывать? Исполнятся любые желания? Фигня сплошная дальше! Член в рот, а не сбывшиеся мечты! У них же извилин на то только и хватило, что не успеть вынуть фаллос из вульвы! А нам говорят: «Деточки, мы же вам главное – жизнь подарили, мир, солнышко и тэдэ и тэпэ, а вы уж теперь самостоятельно гробики себе наживайте! Корячьтесь, и все у вас будет хоккей! Кончите, как мы! Ровняйтесь на нас! Так победим!». Пьянь, наши родители, шлюхи и пьянь подзаборная! Необходимо было провести им стерилизацию, чтобы не плодили себе подобных. Чтобы не превращали в таких же, как они, бесполезных и ничего не смыслящих трупоносов! Потерявшие человеческую сущность бесцельные уроды, потому что не может быть человеческой целью пожрать, посрать да потрахаться! И у нас уже те же проблемы – появиться на свет, дать потомство и сдохнуть! Если так, то снова ничерта не изменится! Неужели нам больше ничего не нужно? Все у нас есть, и вообще, мы самые умные, самые здоровые, самые честные…. Эх, хорошо! Правда, никакого труда не составляет быть интеллектуалом среди дебилов, быть здоровым, когда тебя окружают циррозы печени, саркомы, язвы, кариесы, курящие женщины и пьющие пятиклассники, болеющие сифилисом! Честным быть сложновато, но и в этом мы преуспели. Впихнули вранье в рамки общепризнанной правды и вывели искусственным путем: ложь во спасение, обман из жалости, хитрость для победы, инсинуации ради достижения благородных целей. Нам сразу же стало просторней! Совесть и истина перестали жать в подмышках! Они уткнулись в платочек, и посмаркивают туда молча, когда их не спрашивают. Спрашивают все реже и реже, а если и спрашивают, то не особенно церемонятся!
Катя излилась или выдохлась и смолкла.
- Маркиз де Сад какой-то, - пробормотал он.
- Что? – не расслышала она.
- Я говорю: наша беседа напоминает мне «Философию в будуаре» де Сада. Что-то есть в ней, я имею в виду беседу, ненормальное, неуместное, что ли.
- Не читала, - призналась Катя.
- В двух словах: у него там тоже совокупляются, а затем подвергают циничному, псевдо философскому анализу нормы морали и общественные устои, и снова совокупляются.
- Ты надо мной издеваешься?
- Нет, почему? Всего лишь провожу ассоциативные параллели.
- Хочешь, теперь я сделаю комплимент тебе?
- Еще бы! Конечно, хочу!
- А ты не такой пустой, каким кажешься на первый взгляд.
- Обижаешь? – шутливо насупился он.
- Нет, только констатирую очевидное.
5. Большая Земля. Тимур
Завывание двигателей медленно затихло. Самолёт неуклюже выруливал с взлетно-посадочной полосы к спецприемнику с правительственными ангарами.
Тимур, одернув занавеску заслонявшую иллюминатор, вглядывался в лица встречающих его людей. Он пытался, по обыкновению, по выражениям на этих откормленных физиономиях угадать, что каждый из них переживает или думает в данный момент, каждый, из выстроившихся вдоль длинной шеренги «Волг», «Чаек», «Вольво»…. Многих из этих людей Тимур знал прекрасно, и знал не только по совместной работе. С некоторыми он был знаком еще с детства, с другими столкнулся в юности, третьи были когда-то в каком-то смысле его наставниками и учителями.
Вот – вечно хмурый, страдающий жестоким геморроем, генерал-майор ВВС Лука Яковлевич Шатько (Шнейдер по матушке!). Этот черта лысого не испугается, не то, что Тимура. Правда Тимуру от старика ни тепло ни холодно – генерал одной ногой уже в могиле. Рядом с Шатько возвышается тощий, бледный и заросший редкой белесой щетиной, Руслан Иванович Ланце. Он ядерщик. Мужик редкого ума, но, как и все ядерщики, помешанный (от радиации, наверное), а посему, он даже к смерти питает полнейшее равнодушие, и все, что его хоть как-то возбуждает и удерживает на бренной Земле – это изотопы тяжелых металлов, а также периоды распада и полураспада оных.
Далее – Ряхин, облаченный в шикарный бежевый костюм-тройку. Он наклонился к правому, пожалуй, чрезмерно витиеватому уху скуластого смуглорожего Исламбаева, и тщится перекричать рев двигателей самолёта. Для пущей вескости своих воплей, Ряхин тычет пальцем прямо в Тимура, которого такая бесцеремонность вывела из себя. С огромным усилием он сдерживал раздражение. Исламбаев хищно улыбался и бодро кивал.
«Ну, этим по жизни бояться нечего, - подумал директор с некоторой досадой. – Ряхин – министр финансов при нынешнем президенте, с него взятки гладки: куда прикажут, туда денежки и пойдут. Исламбаев, вот уже десять лет, как сплавляет арабам и неграм устаревшую военную технику и оружие, поэтому человек он и вовсе неприкасаемый, ибо арабы – народ недоверчивый, особенно к «неверным». Если не станет Кирима Исламбаевича, то нескоро пойдут они на контакт с кем-то другим! К тому же, американцы предлагают товары поновей. Внешняя политика – дело тонкое! И святое!».
Следующих двоих Тимур не знал и видел впервые, но догадывался, что они из весьма компетентных во всех вопросах органов. Вместе с этими двумя, снова чем-то недовольный, с нескрываемым отвращением ко всем и всему происходящему мученически курил начальник гарнизона столицы Петр Семенович Сиволапов. Тимуру он приходился двоюродным братом по материнской линии, однако, никаких родственных чувств директор к нему не испытывал, потому что начальник гарнизона был прост, если не сказать примитивен, в проявлениях мозговой деятельности, то есть – попросту глуп. Еще Сиволапов не имел силы воли и был крайне непривлекателен чисто физически, отталкивающе непривлекателен.
- Странно, - подумал Тимур вслух. – Гриша-то не явился. Умно! Я ведь мог плюнуть на все и не прилететь. Мало ли, что совещание, когда у меня работы полно? Не захотел окончательно рисковать репутацией, ведь этот сыр бор разгорелся из-за него. Зато таких «орлов» подобрал, которым все до глубокой задницы!
Он энергично вскочил на ноги, надел пиджак, поправил галстук и направился к трапу. Следом семенила секретарша на двенадцатисантиметровых «шпильках». Гюнтер уже стоял на выходе и рыскал наметанным взором, обшаривая всех и вся.
Пока Тимур пожимал и стискивал потные ладошки встречающих, обмениваясь с ними ничего не значащими фразами, его личный шофер Стасик подогнал из грузового отсека бордовый «Мерседес».
Все расползлись по своим машинам и, сопровождаемые эскортом мотоциклистов, отправились в резиденцию Григория Арнольдовича Бойковича.
Тимур, укрывшись за матовыми пуленепробиваемыми стеклами, все же не был до конца уверен в непоколебимости своего нынешнего положения среди руководящих кругов страны. Это обстоятельство неприятно его беспокоило. В каждой клетке он ощущал нездоровое возбуждение, которое могло выплеснуться в самый неподходящий момент и все испортить. Может быть, все уже заранее испорчено? Директор не любил этих таинственных, нигде не афишируемых заседаний, всегда наполненных старательно завуалированной неприязнью друг к другу, ведь самый жирный кусок пирога неизменно чудится в чужой тарелке. Отсюда и тайная вражда между первыми людьми государства. Чисто профессиональная ненависть каждого к каждому и каждого ко всем вкупе прячется под масками и почти никогда не просачивается наружу. Наибольшая беда этих существ заключалась в том, что самый жирный кусок, по иронии судьбы, может быть только в единственном экземпляре.
Недолюбливал директор и столицу с ее суматошной, полуголодной в последнее время атмосферой, с ее, попавлиньи кичащимися своим коренным происхождением, жителями. Просто они уже успели позабыть, что в большинстве своем они – такая же лимита, только во втором или третьем поколении. Но что поделать – работа есть работа, и без таких вот раутов осуществить что-либо стоящее, чаще всего, было невозможно. Санкции, санкции и еще раз санкции. Доминируют над всем государственные интересы, политика, и омерзительно, что приходится заниматься еще и этим.
Конечно, сегодняшняя экзекуция, и Тимур ни минуты не сомневался, что это будет именно экзекуция, которая готовилась для него и его детища – всего лишь рутина. Просто кое-кто решил, что стоит, ради самоутверждения, вызвать его для клистира в Москву. А пускай, дескать, почувствует себя нашкодившим школьником на ковре у директора. Как бы Тимур ни пыжился, претворяясь, что спокойно мог не отреагировать на «приглашение», он понимал – недооценка ситуации может сильно навредить ему. Предстоит быть собранным и хладнокровным, чтобы защититься, потому что он боялся только одного, что его собираются лишить самого главного – любимого дела, того, чем он уже много-много лет так сильно болен. Что собираются закрыть Институт! Тимур не мог не прилететь – это дало бы фору его противникам или они решили бы всё, возможно, без его участия….
Машину плавно покачивало. Мимо неспешно проплывали дома, светофоры, зеваки…. Тимур до боли вгрызался в ногти и думал о том, что не успел, как следует, подготовить тактику обороны в предстоящем неизбежном поединке с Бойковичем. Его беспокоило также то, что пока именно он вынужден безоговорочно подчиняться правилам навязываемой игры. Григорий обмозговал свой план уже давно и теперь на несколько шагов опережал Тимура в этой партии. Бойкович ограничил его во времени, и это был едва ли ни главный козырь. Внезапность, с которой действовал Григорий, заставляла задуматься всерьёз и о многом.
«Гриша, порой, рубит сплеча, но это только кажется. Умеет он, сука, совмещать несовместимое! Все его поступки дьявольски расчетливы, всегда досконально до мелочей выверены! Был бы на его месте кто-либо другой, не было бы так опасно. Гриша по натуре несмелый, поэтому, сам Бог велел ему быть сверхосторожным. Он гипертрофировано чуток к ошибкам. Из него вышел бы замечательный проводник на болотах – гиблое место учует за версту! Гриша такой педант, что даже ошибается только преднамеренно! К тому же, он отличный игрок…. И все же, Григорий трус, значит, за ним кто-то стоит, самостоятельно он не решился бы связываться со мной, независимо от того, на какую любимую мозоль я ему когда-то наступил…. Ладно, поживём – увидим!».
Оставалось неясным ещё очень многое, но более всего Тимура волновало одно – почему встреча должна состояться не на «нейтральной полосе», как это неизменно происходило до сих пор, а в Москве? Возможно, что лишь для того, чтобы лишний раз доставить ему неудобства? Хотя, не может быть всё так просто!.. Или может?..
Сквозь узкий неосвещенный арочный тоннель, автомобили гуськом втиснулись во внутренний двор здания внушительных размеров. Здесь – в этих серокаменных хоромах и располагалась штаб-квартира академика и генерала Бойковича. В обширном, идеально заасфальтированном дворе уже было полным-полно машин, припаркованных в строгом порядке вдоль стен, так что оставалось ещё достаточно свободного пространства.
Прибывших учтиво приветствовали «шестёрки», одетые в серые элегантные «тройки», и проводили в «покои». Всех гостей рассредоточили по отдельным, несколько смахивающим на гостиничные люксы, номера и предложили отдохнуть с дороги. Было объявлено, что заседание начнётся в 19.00 и за каждым гостем зайдут и оповестят особо.
Как только «шестёрки», конвоировавшие его, удалились, Тимур с горечью выматерился, невзирая на то, что в комнате, несомненно, была установлена аппаратура слежения и прослушивания. Это обстоятельство ничуть его не беспокоило – чем ни пожертвуешь ради эмоциональной разрядки? Пускай видят, что он чертовски зол и недоволен!
Гюнтер обследовал всё вокруг на предмет нахождения в помещениях устройств для частичного или полного умерщвления, но, не обнаружив таковых, расслабился, повалился в глубокое внушительное кресло, отстегнул под пиджаком кобуру, беременную пистолетом, и водрузил её на журнальный столик вместе со своими ногами. Эльза, распаковав маленький жёлтый чемоданчик, шмыгнула в ванную. Стасик моментально заперся в уборной. Послышалось натужное, прерывистое пыхтение.
Тимур, потирая виски, направился к бару. Досконально изучив этикетки на бутылках, выбрал одну, пузатенькую с золотистой крышечкой и, прихватив четыре хрустальных рюмочки, тоже присел к столику. Предоставив Гюнтеру возиться с распечатыванием вишнёвого ликёра, он поднял со стола трубку внутренней связи и заказал обед. До семи было ещё пять часов, поэтому не мешало подкрепиться.
Гюнтер, не дожидаясь хозяина, уже хлебал напиток и причмокивал. Его откровенному блаженству не было предела.
- Слушай, когда же ты, черт возьми, научишься наливать не только себе, любимому? – с раздражением пробурчал Тимур.
Гюнтер неопределенно гоготнул и пожал плечами:
- Извините, Тимур Арсенович!
- «Извините, Тимур Арсенович», - глухо передразнил директор. – До чего же ты тупая скотина! У меня уже сил не осталось поражаться твоей дебильной невозмутимости!
Гюнтер же, видимо, довольный собой донельзя, снова гоготнул.
- О, Господи! – горько воскликнул Тимур. Ему захотелось плюнуть в это рыжее, дегенеративно-первобытное хлебало, но не здесь – в столице. В логове своего врага номер один он был слишком одинок, слишком уязвим, так что, случись какое-нибудь ЧП, то положиться ему не на кого, кроме Гюнтера.
Тимур налил себе ликёра и опрокинул его в рот. Налил ещё и опять опрокинул. Внезапно раздался рёв воды, обрушившийся из сливного бачка в жерло унитаза, и директор едва не захлебнулся от неожиданности. Из туалета, умиротворенный, вышел Стасик. Он на ходу подсмыкивал брюки:
- Сральник-то, что надо – высший класс! – восхищенно сообщил шофёр. – Вся дверь в голых бабах! Они там такое вытворяют!.. Я чуть унитаз ***м не вырвал!
Гюнтер вдруг озаботился и, бросив Стасику предостерегающее: «Ну, если ****ишь!..», рванул в нужник, ещё журчащий, словно мартовский ручеек. Стасик хмыкнул: «Делать мне больше нечего!», плеснул из бутылки на донышко рюмки немного густой почти чёрной жидкости и стал прохаживаться по комнате. Его свободная рука была засунута в карман брюк и бряцала там связкой ключей.
Тимур откашлялся, но не успел наорать на него за производимый шум, так как, обдавая окрестности запахами мокрых волос, дорогого шампуня и французских духов, появилась Эльза. Она была в коротенькой маечке, свободно свисающей с плеч, и можно было без труда обозревать её прелестный глубокий пупок, и в шёлковых, отороченных воздушными кружевами, трусиках-шортиках чудесного оттенка розового. Она сразу же опустилась к Тимуру на колени, затянулась дымом от его сигареты, и директор ощутил прикосновения влажных каштановых локонов ко лбу. Ему стало безотчетно хорошо и уютно от этого тёплого, преданного существа. Тимур понял, что, в принципе, он очень благодарен и Эльзе, и Гюнтеру, и Стасику, потому что они, каждый, разумеется, по-своему, верны и готовы пойти ради него на всё… почти на всё, а ещё потому, что больше у него никого на свете нет….
Эльза тихонько дышала ему на ушко и теребила «ёжик» на затылке, когда из уборной, наконец, воротился телохранитель и тут же, не скрываясь, сожрал секретаршу своими мутными зенками: казалось, ещё немного, и будет слышно, как чавкают его сальные мыслишки. Это продолжалось всего несколько секунд, затем, по всей видимости, наевшись, он заключил:
- Да-а.., «тёлочки» на картинках просто шик, но живые – гораздо лучше!..
***
Зал заседаний, потрясающий своей помпезностью, обескуражил Тимура. Он привык к более спартанской обстановке. Директор был поражен, но не настолько, чтобы потеряться окончательно. Тимур обладал достаточно гибкой натурой, способной быстро осваиваться в непривычных условиях.
С высоченного лепного купола, расписанного (совершенно не к месту) библейскими сюжетами, свисали массивные позолоченные люстры с хрустальными висюльками. Слабыми потоками воздуха их чуть-чуть покачивало, и они, еле уловимо, переливисто позванивали. Пышные, раскидистые пальмы громоздились по углам, воткнутые в огромные фарфоровые кадки, размалёванные под гжель. Вдоль стен выстроились полукресла великолепной ручной работы. Посреди всего этого, на выложенном замысловатым узором мраморном полу, блестящем при свете мощных люстр, твердо стоял пятнадцатиметровый красного дерева стол. Он сверкал безупречной полировкой. На нем красовались письменные приборы (работы всё тех же гжельских мастеров) и лежали аккуратные стопки гербовой бумаги. Каждому прибору полагался роскошный, кожаный «трон».
Во главе стола уже восседал лысоватый, полненький и немного лопоухий мужчина средних лет с улыбчивой и чисто выскобленной физиономией. Заметив только что вошедшего Тимура, он осклабился ещё шире и воскликнул приятным сочным баритоном:
- А вот, наконец-то, и Тимур Арсенович! Что же это вы, друг мой, запаздываете? Нехорошо! Одного вас дожидаемся!
Десятки пар глаз сразу же зацепились за Тимура. Он поморщился, но деваться было некуда – этикет требовал от него мило и простодушно извиниться. Преодолевая нарастающее к себе отвращение, директор произнес:
- Прошу меня простить, господин премьер-министр, хотя за мной и явились немного позже обещанного.
Премьер благосклонно кивнул и сказал:
- Всё это мелочи, на которые не стоит обращать внимание, Тимур Арсенович. Присаживайтесь! Начнём наше заседание! – Последняя фраза прозвучала серьёзно и энергично, как бы показывая всем присутствующим, что прелюдия завершена, и пора заняться делами.
«Даже здесь, среди своих, он не может не играть на публику!» - зло подумал директор. Он, скрежеща зубами, отыскал свободное место. Оно оказалось единственным. Тимур уселся между советником президента по вопросам молодежи и спорта и Исламбаевым, приготовившись дать бой. Гюнтер, жуя жвачку, теперь возвышался за спинкой его кресла, а Эльза, последовав примеру других секретарей, примостилась у стены на одном из полукресел и, раскрыв новенький блокнот, приготовилась стенографировать этот самый бой.
Тимур вдруг обнаружил, что сидит как раз напротив Бойковича. Тот о чём-то оживленно перешёптывался с маршалом Брянцевым и будто не замечал присутствия своего бывшего однокашника, а на данный момент – директора значимого научно-исследовательского института. Тимур готов был его придушить сию же минуту, но благоразумие удерживало. Лишь благоразумие….
Заслушивали доклад министра экономики. Тимура же спад производства в машиностроении в целом не интересовал. Он гадал, с какого боку его «укусят» для затравки и намечал гипотетические пути отступления, если, конечно, до этого дойдёт. Остальных доклад тоже волновал мало. Они хлестали «Боржоми» и нещадно чадили дорогими сигаретами. Так продолжалось минут сорок.
Прослушали посла в США…. Час и 17 минут, засёк Тимур. Потом послушали министра обороны…. Тимур исподтишка пялился на Бойковича. Бойкович трусливо отводил глаза и что-то чиркал на листке бумаги, в итоге у него получился гроб. Тогда он написал над рисунком жирную букву «Т» и быстро спрятал лист за пазуху.
Несмотря на натужное жужжание импортных кондиционеров, дым в зале стоял коромыслом. Было довольно душно. От продолжительного беспросветного сидения у Тимура вспотел зад, и рубашка прилипла к спине. На лицах большинства собравшихся без труда читалось: «На перерывчик бы, а?», но председатель – премьер был неумолим и, не обращая внимания на умоляющие взоры, дал слово министру финансов. Министр – круглый и взъерошенный индивидуум с вороватыми поросячьими глазками, пыхтя, поднялся и заговорил писклявым, немного перепуганным голоском:
- При создавшемся в последнее время серьёзном, я бы даже сказал и не побоюсь этого слова – катастрофическом положении в стране, когда большая часть народонаселения ведёт полуголодный нищенский образ жизни и даже в столице наблюдается кризис в снабжении некоторыми предметами первой необходимости и целым рядом продуктов питания. Когда в условиях перехода на новые экономические рельсы сорок процентов промышленных объектов уже закрыты, брошены или находятся на грани банкротства и тихо разворовываются. Когда сельское хозяйство выживает лишь за счёт государственных дотаций и скоро не будет способно прокормить даже себя, а доля зерна, закупленного за рубежом в этом году, составила шестьдесят четыре процента. В такой ситуации представляется невозможным и почти преступным финансирование не слишком успешных, а также не особенно важных стратегически, научных проектов и разработок…
Стоп! Тимур насторожился: «Это «Жжж» - неспроста! Цветочки отцвели, пошли ягодки, и, похоже, что волчьи! Ах ты, господи, боже ты мой! Сссуки!».
- Я не говорю о ядерных, космических и некоторых других исследованиях, их мы просто обязаны развивать и всесторонне поддерживать. Свёртывание или замораживание изысканий в данных областях, не побоюсь этого слова, смерти подобно…
Тимур побагровел. Сейчас произойдёт страшный удар по нему, по его Институту! Всё стало ясно.
- Я предлагаю, и меня поддерживает группа научных консультантов, временно приостановить деятельность некоторых институтов, в том числе института Аномального Конструирования.
Ряхин повернулся к Тимуру. Бойкович больше не боялся смотреть в глаза. Вообще все присутствующие вылупились на Тимура и безмолвно вопрошали: «Ну, и шо ви теперь имеете нам сказать?». Премьер тоже поглядел на него и, миролюбиво улыбаясь, произнёс:
- Тимур Арсенович, все мы преклоняемся перед вашими заслугами, перед вашим бесспорным талантом руководителя и большого ученого, но поверьте, дорогой вы наш, что в сложившейся ситуации действительно не остается иного выхода, как только всеми способами спасать страну. Мы понимаем, насколько болезненно для вас будет согласиться с решением партии и правительства, но мы знаем вас, как человека преданного и мудрого. Мера эта вынужденная. Мы искренне надеемся, что в скором времени положение стабилизируется, и вы сможете вернуться к Эксперименту.
Премьер закончил. Повисла тишина. Все ожидали, что на это ответит Тимур, а его била дрожь. То самое – нездоровое возбуждение, с которым он так усиленно боролся весь сегодняшний день, выходило из-под контроля. Премьер поинтересовался, решившись нарушить неприятную паузу:
- Я полагаю, Тимур Арсенович, вы, как дальновидный руководитель, привыкший смотреть в корень всякой проблемы…
Директор ещё какое-то количество секунд, уже без особого желания, пытался справиться с собой, но после этих слов, облегченно плюнул на осторожность, этикет, субординацию и выпустил джина из бутылки.
- Ещё бы, ёб вашу мать! – рявкнул Тимур.
Он резко поднялся, оттолкнул с дороги тяжёлое кресло: оно покачнулось и с грохотом обрушилось на мраморный пол. Ни на кого не глядя и ничего перед собой не замечая, Тимур выбежал из зала. Следом бросилась Эльза. За нею поспешил Гюнтер, некоторое время потративший на то, чтобы сообразить, что случилось, почему хозяин, ни с того ни с сего, сорвался с места?
Тимур больше не надеялся, что всё ещё может обойтись малой кровью. «Наверху» отвернулись от него. Он встал поперек глоток, и его сговорились убрать из колоды – слишком уж Тимур выделялся среди ничерта не умеющих и, что гораздо важней, ничерта не желающих уметь, жадных до чужого. Им всё равно: слава, деньги, здоровье, жёны, любовницы, лишь бы чужое…. А может быть, он сам виноват? Чересчур напугал их? Напугал так, что они осмелели….
***
На улице Тимур немного пришёл в себя. Была глубокая ночь. Веяло сырой прохладой. На небе ни звездочки – явно собирался дождь. Шофёр Стасик попыхивал сигареткой, прислонившись к машине, и о чём-то беседовал с одним из «шестёрок» Бойковича. Директор отдышался после быстрой ходьбы и, ломая спички дрожащими пальцами, с наслаждением закурил, словно и не было той пачки, которую он, совершенно не ощущая вкуса дыма, высосал на заседании. Стасик заметил его, стоящего на крыльце, и вопросительно кивнул. Тимур кивнул в ответ, и шофёр, хлопнув «шестёрку» по плечу, полез в салон «Мерседеса». Взревел мотор. За спиной у Тимура отдувались и сопели Эльза с Гюнтером. Он, не оборачиваясь, бросил им: «Едем!» и зашагал к автомобилю….
Уставившись с заднего сидения на проносящуюся за окном Москву, директор садил сигарету за сигаретой и ронял окурки прямо под ноги. Время от времени, когда начинал плавится синтетический коврик и вонь становилась невыносимой, он с омерзением давил их ногами. Впереди торчал, собравшийся в толстые складки, бритый загривок Гюнтера, Стасик меланхолично крутил «баранку», секретарша косила на Тимура свои голубенькие глазки и незаметно вздыхала. Все угрюмо хранили молчание, и Тимур был признателен им за это. Не хватало, чтобы меня кто-то жалел и сочувственно поглаживал по головке, словно обгадившегося малыша, думал он.
- Эльза, подай, пожалуйста, телефон, - сказал директор как можно мягче – он не хотел даже случайно обидеть сейчас кого-то из этих близких ему людей.
Она подала трубку. Тимур набрал на клавиатуре номер и приготовился ждать, но ответили почти сразу:
- Слушаю.
- Это Плющ, - сказал Тимур.
- Что случилось?
- Нужно кое-что сделать, Крест.
- Именно?
- Кое-кого.
- Кого?
- Была бы моя воля, то хоть всех разом!
- Кого? – спокойно настаивал грубый хриплый голос.
- Седьмого и Двенадцатого из «Шатра» и Первого из «Обсерватории».
- Тебя обидели? В «Шатре»?
Тимур промолчал.
- Хорошо, - сказал голос. – Сделаем.
- Твои ребята в порядке? – спросил Тимур.
- Мы всегда готовы, как пионеры!
- Отлично. Тогда, послезавтра в газетах я должен увидеть некрологи.
- Будь спок!
- И ещё…. Я ухожу.
- Куда?
- Пока не решил, но, чем дальше от этого гадюшника, тем лучше. Ты со мной?
- Разумеется.
- Тогда – до связи!
Тимур удовлетворённо ухмыльнулся и откинулся на сидение. Наконец-то он почувствовал себя, относительно, неплохо. Ему стало легче. Понятно, что полного равновесия, к которому он привык за последние годы, восстановить уже не удастся, но хотя бы частичную сатисфакцию директор себе гарантировал – меры приняты.
- Знаешь, Элька, - заговорил Тимур чуть слышно, чтобы слова долетали только до девушки. – Я даже рад, что всё сложилось именно таким образом. Много лет я пытался ужиться, сработаться с недалёкими людьми, которым просто недоступно будущее. Я так ярко предощущаю его, что порой мне кажется, будто я знаю, каким оно будет, каким оно должно быть и как это сделать….
Тимур всё говорил и говорил. Слова потеряли всякую связь друг с другом, предложения лишились смысла. Речь постепенно слилась в убаюкивающее мурлыканье, веки сами собой смежились, и он не заметил, как уснул. Ему снилось будущее. Замечательное будущее….
***
Разбудили его осторожный шепот и встряхивания Эльзы. Директор нехотя разлепил веки.
- Просыпайтесь, Тимур Ареснович! Приехали!
- Где мы? – сиплым со сна голосом осведомился он.
- В аэропорту, - ответила секретарь.
- А чёрт! – Тимур сладко потянулся. – Мне такой сон снился!
- О чём? – простодушно поинтересовался Гюнтер. Тимур взглянул на него и лишь досадливо проворчал:
- Ты не поймёшь….
В самолёте директор выпил подряд пять чашек холодного кофе без сахара и снова задремал….
Стасик еле-еле бренчал на расстроенной гитаре, с которой почти никогда не разлучался, и гундосил что-то о любви. Эльза, вооружившись пилочкой для ногтей, ножницами и ярко-красным лаком, скинула изящные итальянские туфли и занялась педикюром. Гюнтер проверил и смазал свой пистолет, который получал на руки только во время таких поездок, как нынешняя, потом подзакусил бутербродами и стал раскладывать пасьянс из карт эротического содержания. В личном лайнере директора самого засекреченного и необычного института на Земле царила идиллия….
***
Тимур был счастлив вновь оказаться в собственном рабочем кабинете. Пройтись по светло-жёлтому скрипучему паркету. Прилечь на давно ненавидимый всем телом, пропыленный диван, заляпанный кофейными и чайными пятнами. «Такое ощущение, словно я не был здесь полгода, не меньше!.. Как же я соскучился! – подумал Тимур с легким удивлением. – Странно, но только у себя в институте я чувствую защищённость и спокойствие. Мне здесь уютно. Это единственный мой настоящий дом. Жаль будет со всем этим расставаться!». Он взглянул на массивные настенные часы. Была половина пятого утра. «Чем бы таким заняться? Может быть, архивы упаковать?.. Нет, лучше потом».
Директор прошёлся вдоль длинных полок книжного шкафа, шаря пальцами по знакомым даже на ощупь корешкам книг. Шкаф тянулся во всю стену. Возле некоторых переплётов он ненадолго задерживался, чтобы припомнить сюжет, другие тома он вынимал из плотных рядов, любовно осматривал, сдувал скопившуюся пыль. С каждой из книг у него была особая связь, у каждой была своя особенная история – путь, который привёл её на эти полки…. В конце концов, Тимур совершил выбор. Он взял в руки «Игру в бисер» Германа Гессе. Присев на краешек стола и пододвинув лампу поближе, стал бегло просматривать страницу за страницей, просто так, даже не читая – просто оживляя в памяти. Вскоре он отложил книгу и задумался….
Мы сами себя разобщили, разогнали по углам и потеряли универсальный язык. Когда-то у истоков цивилизации наука была единым целым. Пусть и не совершенным, но монолитом. Это уже потом люди расчленили её на отрасли, потому что человек – существо неспособное постигать явления в их исходной, реликтовой целостности, в их первозданной природе…. Вернее, исконная, присущая только человеку леность заставила его отправиться обходным путём, который, возможно, и выведет однажды к цели. Однако, сейчас приходится продираться сквозь такие дебри, нести такие затраты, что волей-неволей убеждаешься в правоте поговорки: при дурной голове, ногам покоя нет! Что же толкает нас продолжать этот тяжкий поход? Нежелание признаться самим себе в совершенной некогда ошибке, уже стоившей нам колоссальных усилий и потерь? Или наши тупость и упёртость? Многочисленные парадоксальные проявления наших косности и лени?
Способность расчленять, есть доминирующее качество человеческого разума, поэтому по своей натуре мы мясники. Мы расчленяем мир, чтобы его понять. Мы зашли в этом так далеко, что, кажется, вот-вот станем богами. Но это самообман. Нам не привыкать пичкать себя иллюзиями. Кто может быть уверен в том, что, однажды собрав осколки, мы получим зеркало? Хорошее зеркало, не искажающее отражений?.. Когда мы раскрошили Вселенную, пришлось крошить и науку, чтобы подвергнуть тщательному изучению каждый кусочек в отдельности. В итоге, у нас получился такой себе мелко нарубленный салат «оливье», что непосвященному ни за какие коврижки не угадать: где тут яйца, а где картошка. Нам уже сегодня не понять друг друга, но мы не желаем останавливаться. Впрочем, иного выхода у нас теперь нет. Дробя науку на всё более и более мелкие, сугубо специализированные составляющие, мы всё более отдаляемся от истины. Дробление чревато полным отчуждением. Это сродни цепной реакции, а она, как известно, до добра не доводит….
Человечество оказалось на месте Ахилла из апории Зенона – ему уже никогда не угнаться за черепахой, потому что даже бесконечно малую величину всегда можно разбить на бесконечное множество других бесконечно малых величин. И, так до бесконечности. Сумеем ли мы когда-нибудь разглядеть то, ради чего завели всю эту чехарду, или будем вечно переливать из пустого в порожнее, отягощая карму? Наверное, даже решив склеить всё назад в единое целое, кроме разбитого зеркала у нас всё равно ничего не получится….
Часы пробили шесть и Тимур вздрогнул. Но не успел он расслабиться, как пришлось вздрогнуть снова – крякнул и затарахтел телефон. Директор зыркнул на него недоверчиво и снял трубку.
- Я вас слушаю, - голос его был жёстким, впрочем, как и тон. Он очень не любил, когда его отвлекали, особенно, если отвлекали от работы или чего-нибудь приятного. В этом Тимур ничуть не отличался от львиной доли населения планеты.
- Тимур Арсенович? – раздалось в ответ, и директор узнал баритон премьер-министра.
- Да, это я. Что вы ещё нашли мне сказать?
- Не нужно так, Тимур Арсенович, - примирительно затараторил премьер.
– Видите ли, я пришёл к выводу, что у нас не осталось больше точек соприкосновения. Вернее, вы это решили за меня и без меня. Я подаю в отставку, поэтому, более чем удивлен вашим столь ранним звонком.
- Полноте, дорогой! Хватит вам дуться! – укорил баритон на той стороне провода. – Я звоню не только и не столько по собственной инициативе, сколько по инициативе всего кабинета министров, как раз для того, чтобы сообщить вам о том, что ваш проект не закрывается.
- Вот даже как? – презрительно хмыкнул директор.
- Мы заседали до двух часов ночи, и в итоге оказалось, что число ваших сторонников гораздо превосходит число ваших противников, оппонентов, так сказать.
- Помиловали, значит? – с издёвкой спросил Тимур.
- Необходимость ваших исследований, их важность – бесспорны и очевидны. Продолжайте плодотворно трудиться во благо государства!
- Огромное спасибо за доверие!
- Не будьте столь ироничны, Тимур Арсенович!
- Слушаюсь, господин премьер-министр! Что-нибудь ещё, господин премьер-министр?
Некоторое время в трубке напряжённо сопели. Баритон замялся. Тимур терпеливо ожидал. Наконец премьер заговорил, явно тщательно подбирая слова. Голос его звучал неуверенно:
- Мне буквально десять минут тому назад сообщили…. Прямо по окончании заседания было совершено покушение на жизнь Бойковича и Ряхина…. Оба от полученных огнестрельных ранений скончались по дороге в клинику….
«Крест не привык откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня!» - промелькнула в голове Тимура злорадная, торжествующая мыслишка.
- Какой кошмар! – воскликнул он в трубку.
Премьер старательно откашлялся и произнёс:
- Могу ли я просить вас, Тимур Арсенович, быть менее злопамятным? Мстительность – не самая хорошая черта.
Директор улыбнулся:
- Господин премьер-министр, я бы хотел, чтобы эта черта навсегда осталась самой непривлекательной чертой моего характера.
- Умгу…, - только и промычал откровенно разочарованный баритон.
- Позволите один вопрос?
- Конечно, Тимур Арсенович.
- Скажите, а вы любите джаз?
- Спокойной ночи, - промямлил премьер и оборвал связь.
- Спокойного утра! – засмеялся Тимур в телефонные гудки, довольный произведённым впечатлением. Он хохотал. Чисто-чисто, свободно-свободно, как смеялся лишь в далёком детстве. Хохотал до тех пор, пока не потекли слёзы и не заболели мышцы пресса, потом с телефонным аппаратом в руках грохнулся на диван и набрал номер.
- Алло!.. Крест?.. Это Плющ. Отличная работа! Спасибо, но наши планы резко изменились…. Звонил Второй из «Шатра». Мы их напугали. Мы остаёмся. Отдыхай!..
Когда же они поймут, что без меня просто погибнут? - думал он, растянувшись во весь рост на диване и заложив руки за голову. Глупые, злые, бедные обезьяны! Мой институт обеспечивает им относительно удачное правление. Не будь меня – прощайте, тёпленькие места у бездонного, сытного корыта! Без меня – революция, гражданская война! Каждый указ или постановление, сочинённые ими, на шкурах своих несчастных «кроликов» и «крыс» сначала проверяю я, и только после этого, в зависимости от реакции подопытных, даю «добро» либо накладываю вето. Правда, лично для меня, вся эта их возня с властью – идиотизм высшей пробы! Все они приходят и уходят, а я сижу и работаю. Конечно, они стараются хотя бы как-то, хотя бы в чём-то ущемить меня, потому что очень неприятно, имея почти полнейшую свободу, оставаться, всё же, зависимым! Их наскоки – не более, чем обыкновенные капризы избалованной вниманием красавицы, они направлены не конкретно против Тимур Газарова, а против той силы, которую я для них олицетворяю, страшной силы, которую им до конца ни за что не осознать!.. Да и невозможно это сделать, потому что все они тоже являются частью моего Великого Эксперимента….
Тимур зевнул, пропел «кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда», повернулся на бок и погрузился в сон….
6. Резервация. Деревня
I
- Как звать-то тебя?
- Наташа.
- Ну и ладненько.
Девушка, тряхнув крашеной челкой, пожала плечами – при чём здесь это, сказанное с облегчением, «ну и ладненько»? – и заключила, что бабка не совсем в себе. Однако ни по возрасту, ни по внешности Антонина не могла быть записана в «бабки», но уж таковы стереотипы – если человек старше тебя больше, чем на десяток лет, значит – старик. Ей было всего сорок или около того: пышная, миловидная женщина и бездетная вдова.
- Ты садись-ка за стол, я тебя сейчас накормлю, а то больно ты худенькая!
Антонина заспешила на кухню, а Наташа отбросила свой желтый дорожный ранец и, обиженно хмыкнув, уселась на скрипучий жидконогий стул. «Ну, бабка и дает – худенькая! Думает, раз сама раскоровела, так и все должны жрать и по швам трескаться! Дура! Я и без её забот уже ни в одну юбку не влезаю, а если и втиснусь, то только с матом да с мылом! Одними джинсами и спасаюсь – хоть какое-то впечатление стройности фигуры создаётся!».
Вдова поставила перед ней миску с дымящимся, кисло пахнущим варевом, положила краюху ржаного хлеба и села напротив.
- На-ка, щец похлебай, пока самовар поспеет!
«Щи – сама хлещи!» - неприязненно подумала Наташа, но ложку всё-таки взяла; зачерпнула осторожно сверху, внимательно изучила содержимое, подула на него, пригубила. Потом ещё… и ещё… «Хм, а ничего бурда-то!»
Хозяйка с нескрываемой нежностью разглядывала неожиданную постоялицу:
- А ты замужем?
Девушка едва не захлебнулась: «Ну и вопросики!»
- Нет, - нехотя и односложно ответила она, жуя.
- Это плохо, - горестно покачала головой Антонина. – Годков-то тебе сколько уже?
- Двадцать четыре.
Хозяйка вздохнула:
- Что же ты в девках засиделась? Давно пора мужика завести, деточек. Али не сватают?
«Вот блин, стерва шарахнутая – поесть спокойно не дает!» - подумала Наташа и, едва сдерживаясь, чтобы не послать бабку, куда подальше вместе с её расспросами, ответила:
- Рано ещё. Мне учебу закончить нужно.
- Ага. Понятно.
«Что тебе может быть понятно, жопа деревенская?».
- Учеба – это правильно, учеба – это хорошо, - продолжала вдова. – Но не бабье это дело – геологом быть-то: ни тебе дома, ни тебе в доме. Учителкой али докторшей – совсем другой коленкор.
«Дура!».
- Я со своим Ванечкой восемнадцать годков прожила душа в душу.
«Бил, небось, каждый день?».
- Одно жалко – господь детишками обделил. Без них-то, какая жизнь? Так – существование.
«Ну, уж нет! Лучше аборт, чем рожать!».
- Что же с вашим Ванечкой случилось? – ехидно поинтересовалась Наташа.
Антонина вдруг сникла вся и принялась тереть под глазами краешком скатерти. «Щас в рев пустится!».
- Пропал мой муженек любимый, пропал соколик! – запричитала она.
«Как же – так и поверили! К какой-нибудь крале помоложе свалил и в ус не дует!».
- В позапрошлом годе пошёл на охоту. Семнадцатого мая это было. Обещался через три дня назад быть, да так и не воротился….
«В болото провалился – для рифмы!».
- Может медведь задрал, а может Дух Лесной высосал.
«Во жуть-то! Сплошной оральный секс!.. Стоп! Что за бред? Какой такой Дух? Что высосал?!».
- Какой Дух? Что высосал? – спросила Наташа вслух, совершенно сбитая с толку.
- Самолично я Духа не видала, но кто видал, сказывает, будто он на человека дюже похож: руки, ноги, всё остальное. Мужчина он будто бы даже. Говаривают, мол, стать у него мужская имеется. И ещё сказывают, что лица на нем нет: ни глаз, ни рта, ни носа.
«Во дают здесь крестьяне! Массовое помешательство! «Полет над гнездом кукушки» какой-то!».
- А что он высасывает-то и почему?
- Да толком никто и не знает. Старики промеж себя решили, что душу свою Дух потерял. Ходит теперь кругом нашей деревни по лесу – ищет её, должно быть. Не находит, и поэтому чужие забирает. Но чужая душа ему не впрок – она из него скоро вылетает, и он сызнова ищет. Потому, как смеркается, по деревне Высосыши бродят.
- Какие такие «Высосыши»? Что вы такое несёте? – почти закричала девушка, чувствуя, что из неё хотят сделать полную идиотку. Она бы и ещё что-нибудь сказала, но тут за ее спиной с грохотом распахнулась дверь. Наташа резко обернулась и увидела Высосыша.
Она сразу же поняла, что это именно он: пустой, тоскливый взгляд, ничего не выражающая маска лица, ноги-ходули. Наташу охватил ужас. Девушка вскочила и хотела бежать, спасаться, но так и замерла, словно окаменела. Высосыш тупо, будто не видя, посмотрел на неё и странной походкой двинулся к стулу, на котором только что сидела Наташа. Она безотчетно отметила про себя, что так передвигаются роботы в фантастических боевиках. От безумия её отделяло совсем чуть-чуть.
Антонина быстро сцапала постоялицу за руку и уволокла в спальню. Уложив её на кровать и поглаживая по бледным, похолодевшим щекам своей широкой, теплой, ласковой ладонью, хозяйка шепотом произнесла:
- Тихо, солнышко, тихо, дитятко – это отец мой пришёл, ему покушать надо. Ты полежи тут, а я недолго. Только ты не вставай, милая, лежи, сладкая.
Девушка попыталась что-нибудь сказать, но губы и язык не слушались и она лишь кивнула. Антонина поспешно вышла. Наташа лежала пластом на перинах и чувствовала, что живот у неё заполнен льдом. Её знобило, трясло как в лихорадке, зубы стучали, и шок не собирался отступать. Перед глазами всё медленно поплыло, мелко-мелко и неприятно защипало у переносицы и ещё где-то внутри за надбровными дугами – в носовых пазухах. Тусклый свет электрической лампочки показался слишком ярким. Мир дёрнулся вверх и вправо; она погрузилась в беспамятство.
II
Не спалось. Уже несколько резиновых часов этой ночи маялся Никифор, но уснуть не мог. Ворочаясь с боку на бок, в бесформенный комок измял под собой всю постель, однако безрезультатно. И неясно ему было, от чего не спится-то: толи уже выспал своё к старости, толи от радикулита – поясницу ломило так, что того и гляди, переломится; иной раз как прострелит поперёк всего тела – хоть волком вой, хоть криком кричи! Дед и подвывал тихонечко, чтобы не разбудить ненароком рыжего весёлого балабола Сергея и серьёзного, рассудительного Славика, который даже на ночь не снял своих чёрных перчаток.
А может быть, не спалось ему от тяжких дум, от тысяч и тысяч воспоминаний? Или просто от того, что гости в избе? Хотя и без них редко когда удавалось поспать. Вон – развалились – дрыхнут, что твои суслики, и ничего им не мешает. Эх – молодость! Пока ты молод, пока и спится. Наверное, оно и правильно? Зачем мне сон, если смерть не за горами – отосплюсь на том свете!
Никифор махнул на всё рукой и, кряхтя, пополз со своей лежанки. Ткнул босыми шишковатыми ступнями вниз – в пол – и промахнулся. Снова ткнул и снова мимо. С третьего раза он попал-таки в валенки, вынул из-под подушки кисет, спички и захромал к двери. Петли громко и протяжно взвизгнули. Никифор чертыхнулся и замер. Бросил взгляд в сторону студентов, спящих прямо на полу на древних плешивых шубейках. Нет, не разбудил – здоровы кемарить! Старик успокоено усмехнулся и вышел на крыльцо. Медленно опусти свой зад на дощатую ступеньку и поглядел на небо.
- Эть, светлынь-то какая! – восхищённо пробормотал он.
Ночь была лунной, звёздной, ясной. До горизонта – ни тучки, ни облачка. Полная, яркая Луна освещала прохладный прозрачный воздух насквозь. Никифор вздохнул:
- Лепота!
Калач, сонно зевая и глуповато косясь на деда осоловевшими добрыми зенками, вылез из конуры. Старик соорудил «козью ножку». Долго, со смаком пристраивал её во рту, пока, наконец, не задымил. Калач, позвякивая цепью по мелким камушкам и виляя хвостом, подковылял к Никифору и улёгся, примостив свою большую вислоухую башку на носах валенок; хозяин, молча и любовно, потрепал его холку.
Вокруг стрекотали сверчки, а со стороны речки доносилось протяжное курлыканье лягушек.
- Ишь, поют, - зачарованно прислушиваясь, обратился Никифор к псу.
Калач промолчал и, лишь мерно посапывая, повёл ушами.
- Скоро светать начнёт, - сообщил старик и снова затянулся махорочкой.
На это Калач ответил злобным утробным рычанием и Никифор насторожился:
- Ты это чё, псина? Аль волка чуешь?
Пёс рывком вскочил на лапы. Хозяин проследил за направлением его взгляда и увидел стоящего за калиткой человека. Человек был во всём белом, но лицо его рассмотреть оказалось невозможно – Луна светила ему в спину, да и зрение у старика было не ахти. Калач яростно гавкнул.
- Цыц, ты! – прикрикнул на него Никифор и пёс обиженно смолк. – Цыц, не то попросыпаются все!
А потом старик заговорил с человеком:
- Мил друг, нельзя тебе сегодня сюда, уходь…. Пожалуйста!.. Назад в лес уходь…. Ежели б ни студенты, то пустил бы…. Понимаешь?.. Господи, за что ж мне такое наказание?! Прости меня, мил друг! – Голос Никифора дрожал и был полон жалости и бессилия.
Высосыш всё стоял и, казалось, внимательно слушал его речь, а старику чудилось, что веет от несчастного пришельца невысказанным укором. Но никак Никифор не мог впустить Высосыша в избу – нездешние люди приютились у него, они, ведь, ни о чём ещё не знают и не подозревают даже! А если на него вдруг «дрожка» нападёт среди ночи, не ровён час – погубит гостей? Будь у Никифора сарайчик какой-нибудь, можно было бы туда определить Высосыша, но уже давно перестал он держать живность в своём хозяйстве, а все брёвна и доски с надворных построек раздал соседям – людям-то нужнее. И хоть понимал старик, что не ради ночлега одного просится пришелец (что под крышей, что под открытым небом – ему всё едино), а необходимо Высосышу пусть немного, но побыть вблизи человеческого жилья, вблизи душевного тепла. Не огонь его согревает, не печи влекут в деревню, а любовь и сострадание горячих живых душ. Поэтому и не покидают Высосыши этих мест; днём всё больше по тайге бродят, но как только стемнеет, тянутся к тому, чего уже не воротить, ведь они тоже люди и быть рядом с другими людьми – вот единственное, что хоть ненадолго притупляет их нечеловеческую боль и непостижимую тоску.
Высосыш бесшумно развернулся и зашагал прочь, а Никифор заплакал, колотя ладонями по мокрым от слёз глазам:
- Господи!.. За что?! – глухо стонал он. – Кто же я, Господи?!.. Зверь?!.. Изверг?!.. Прости меня, мил друг!.. Прости!.. Не могу я!.. Нельзя!..
Калач уныло вилял хвостом, и казалось старику, будто ведомы псу ответы на все вопросы, известны выходы из любых безвыходных ситуаций, но знает пёс также и то, что ни одной тайны открыть ему не дано. Немногого стоит немая мудрость!..
III
Они медленно двигались вокруг близкие, необъяснимые, тёплые, имеющие то, что было нужно и ему. Однако радость напавшего на золотую жилу старателя, согревавшая прежде, теперь при встрече с Ними перестала его посещать. Раньше он любил притаиться и исподволь наблюдать за Ними – алыми, оранжевыми, сиреневыми огоньками.
Поначалу лишь жажда и жгучая необходимость швыряли его к Ним, теперь же к этому ощущению прибавилась ещё и тоска отверженного. Странное и до ужаса болезненное осознание того, что он тоже когда-то был там – вовне. Осознание своей кровной родственности с этими алыми, оранжевыми и сиреневыми вызывало в нём вспышку дикого отчаянья, которая, порой (и в последнее время всё чаще и чаще), перерастала в неукротимую ярость, и тогда одним алым, оранжевым или сиреневым становилось меньше, а он ненадолго получал долгожданную суть и покой. Но суть была чужой – украденной, поэтому вскоре она покидала его. Усталая, покорёженная память не могла удержаться за пришлые воспоминания, и он снова становился страшным Никем.
Его инстинктивно влекло к Ним, словно раскаявшегося грешника к милосердному прощению. В чём заключалась эта провинность, он не мог, да и не хотел понимать. Он просто жаждал раствориться среди Них, трансформировавшись в такого же, как Они. Лишь страх перед собственной неуправляемой яростью сдерживал поддаться желанию приблизиться. Поэтому он старался никому не попадаться на глаза, держался подальше от непобедимого соблазна и ночи напролёт выл своей неизречённой пустотой. Впрочем, долго сопротивляться ему не удавалось никогда, и вот он ищет новой роковой встречи….
***
- Коленька! Коленька, далёко не отходь! Домой скоро собираться станем!
- Да слышу я! Слышу!
Босоногий мальчишка лет восьми с гиканьем унёсся в чащу. Женщина средних лет, подбоченившись и укоризненно качая головой в завязанной на лбу косынке, ещё смотрела ему вслед, хотя сынок уже давно пропал из виду за густыми хвойными лапами и листвой подлеска. Мать вздохнула и, опустившись на корточки, стала снимать с кустиков брызжущую соком чернику. Длинный подол своей цветастой юбки, чтобы не замарать, она предусмотрительно приподняла и заткнула за пояс. Крупная тёмно-синяя ягода споро сыпалась из её больших проворных рук в лукошко. Время от времени женщина отвлекалась от сбора, отирала тыльной стороной ладони пот с высокого лба и громко вскрикивала, вглядываясь в заросли:
- Колька! А ну подь сюды!
Откуда-нибудь из леса доносился в ответ надрывный недовольный фальцет:
- Ну, щас, мам!
От их переклички то и дело вспархивало несколько перепуганных пичуг. Мать всякий раз успокаивалась и снова возвращалась к работе. Но вдруг, словно что-то заставило женщину встрепенуться и повернуть голову назад, и она увидела, что к ней приближается её сынок, но какой-то совсем не её – прямой как палка и без человеческого духа в глазах, будто высосали из него искорку.
- Коленька? – позвала она ледяными от проникающего ужаса губами, всем естеством ощутив надвигающуюся истину.
Он скользнул остекленевшим взглядом по матери, чувствующей, как седеет под косынкой, и направился вглубь леса, гротескно выкидывая свои одеревеневшие ноги.
7. Территория Резервации. Симон
Часть первая
Преддверие
Артур приоткрыл глаза. Симон склонился над ним.
- Вставай, паря! Пора идти!
Артур тут же почувствовал, как тревожно засосало под ложечкой и мурашки пробежали по размякшему со сна телу. Вот и всё, подумал он, теперь нет пути назад, осталось лишь одно – ТУДА.
Впервые за всё время, что он провёл в институте, Артур осознал, что всегда боялся переступить эту последнюю черту и уйти в Резервацию. «Уйти» означало – никогда не вернуться. Недаром же Симон так настойчиво его отговаривал. До тех пор, пока он только переживал и думал о Кате, пока не было точно известно, появится ли возможность уйти, этот страх прятался, затаившись где-то глубоко внутри, но сейчас Артур явственно ощутил всю гибельную опасность и заведомую необратимость последствий, и страх выполз из своего укрытия. Страх напухал, ширился, стремясь овладеть им целиком и полностью. Его ледяные хищные прикосновения заставляли Артура вздрагивать и судорожно сглатывать подступающую вязкую, прогорклую кашицу слюны.
Симон присел на табурет и, закинув ногу на ногу, закурил свой неизменный «Беломорканал». Он догадывался, что творится у друга в душе, но помочь уже ничем не мог – всё было решено. Человек всегда должен только самостоятельно бороться и со своим необъятным страхом, и со своими сомнениями, и с самим собой, особенно тогда, когда иначе уже нельзя. При этом ни в коем случае нельзя соглашаться на компромисс, потому что это будет компромисс с собственным эго, который есть не что иное, как обыкновенное сознательное заблуждение. Нужно обязательно быть жёстким и жестоким по отношению к себе. Нужно дисциплинировать свой дух, только так, а не иначе, возможна победа. В противном случае твой страх раскатает тебя в лепёшку. К тому же Симон был уверен, что если им удастся выжить и выбраться из Резервации, то здесь – в Институте – их уж точно будет ожидать неминуемая гибель, но оставаться там, чтобы спастись, означало для него – проиграть битву со своим страхом. Однако Симон давно уже привык уничтожать его снова и снова ещё в зародыше так, что такое убийство стало доставлять ему огромное удовольствие. Порой он даже чувствовал острую необходимость в этом убийстве, независимо от того, есть ли в нём надобность или нет. Вот и получалось, что здесь и сейчас собрались два человека, которые отправляются покорять свои страхи. Но было между ними одно очень важное отличие – первый боялся идти в Резервацию, потому что боялся там остаться, второй знал, что возвращаться гораздо страшней.
Симон спокойно наблюдал за тем, как Артур неуверенно, словно слепой шаря вокруг себя руками, откидывает в сторону одеяло. Как путаясь ступнями в скомканной простыне, садится на кровати. Как ссутулившись и ёжась от внутреннего холода и утренней прохлады, дотягивается до спинки стула, на которой по обычаю висит одежда. Как натягивает на смуглый бугристый торс майку, свитер, а затем, обречённо вздохнув и всё ещё не отрывая зад от постели и забавно извиваясь, втискивается в узкие синие джинсы и принимается напяливать носки. Как скрюченными непослушными пальцами завязывает толстые шнурки на десантных полуботинках.
Когда Артур, наконец, облачился, Симон громко выдохнул, прихлопнул ладонями по коленкам и произнес:
- Не дрейфь! Ты же крутой мужик! Что для тебя какая-то прогулочка в 50 кэмэ?
- Угу, - только и ответил Артур.
Симон в сердцах мысленно обругал себя: «Нашёл, что брякнуть для поддержания духа!».
- Сейчас чай пить будем, - пробормотал он и удалился на кухню за чайником.
***
Завтракали плотно, но молча, под раздражающим светом электрической лампочки. За окном было ещё темно. Есть, правда, никому не хотелось. Обоих больше волновало, что будет ТАМ – в Резервации, но подкрепиться было надо, и они монотонно пережёвывали жареную на сале уже поостывшую двенадцатиглазую яичницу с луком, запивая её горячим, терпким от крепости индийским чаем.
Артур жевал и посматривал на два объёмистых рюкзака цвета болотной тины, притулившиеся к облезлой стене. По всей видимости, Симон подготовил всё к их уходу ещё ночью, когда он спал и не подозревал, что его судьба решалась без его непосредственного участия. Лёгкая, похожая на ревность, обида зародилась в Артуре и он, как ни хотел, не мог от неё избавиться. Ему никогда не нравилось быть ведомым да ещё, чтобы кто-то аккуратно и заботливо подтирал его сопли. Однако он отдавал себе отчёт в том, что сам же и растрепал Симону о своих проблемах, поддавшись минутной (а может, и не минутной) слабости. И всё-таки было не по себе о того, что в заваренной ради него каше ему, пока что, отводилась роль стороннего наблюдателя, ну, на худой конец – статиста. Хотя с другой стороны – у него-то самого в наличии не имелось даже жалкого подобия плана действия, не было ни единой внятной намётки. Артур знал лишь, что должен попытаться (хотя бы попытаться!) спасти свою Катю, сколь бы невозможным это ни представлялось. Он понимал, что просто-напросто «достал» Симона и тот решил помочь ему, потому что, наверное, не умел иначе, и всё же за свою беспомощность было до обидного стыдно….
***
Они вышли на крыльцо общежития и остановились. Симон, пряча в ладонях спичку от лёгонького сыроватого ветерка, раскурил папиросу. Он дал огоньку потихоньку затухнуть – без помощи своих мощных лёгких – и выбросил получившийся уголек на газон. Артур незаметно для друга еле слышно постучал костяшками пальцев по дверному косяку и мысленно перекрестился. Но Симон всё равно услышал и обернулся.
- Занозу не засади, - сказал он улыбнувшись. – Ну что, пойдем?
Артур неуверенно и смущенно улыбнулся в ответ. Симон потрепал его за плечо и двинулся вперед, и он поплелся следом.
Рюкзак тяжело свисал за спиной. Узкие лямки больно вдавливались в плечи, тёрлись о ключицы. Горьковато-сладкий дымок струился там, где проходил Симон, и лениво бился Артуру в лицо. Под ногами стелился туман. Уже рассвело, но солнце ещё не выползло из-за горизонта.
Артур оглянулся. Сзади тихо посапывало общежитие, но в нескольких окнах, то ли всё ещё, то ли уже, горел свет – кому-то не спалось. Вокруг царило практически полное безмолвие. Лишь где-то впереди – в лесу, который находился уже на территории Резервации, свистели ранние птахи. Да ещё в карманах серого комбинезона, в который был облачён Симон, в такт его шагам негромко побрякивали какие-то металлические предметы и тарахтели спички. Артуру стало зябко от тишины и тумана, и он поднял воротник своей куртки.
Они обогнули неказистое здание котельной, выложенное из красного пережжённого кирпича. Из её закопчённой железной трубы медленно вываливался сизоватый дым и крупными хлопьями сыпался чёрный пепел. Прошли мимо гаража с дюжиной перекошенных стальных ворот и миновали сторожку Петровича. Старик сладко дрых, сидя на лавочке у её стены и обхватив свою берданку обеими руками. Наконец, они выбрались на короткий и прямой как стрела отрезок шоссе, ведущий от гаража к контрольно-пропускному пункту. За КПП дорога обрывалась, и дальше был только пустырь, поросший репейником, крапивой, борщевиком и дикой коноплёй высотой в человеческий рост. И это была уже Резервация – таинственная, смертельно-опасная и зорко охраняемая государством зона. Между зоной и ними осталась только эта двухсотметровая лента звонкого и мокрого от тумана асфальта. Он блестел и, словно зеркало, отражал всё вокруг. Артур увидел в нём своё отражение и вздрогнул – из-под ног на него глядел бледный перепуганный мальчик, в котором не осталось ничего от сильного, выносливого, крутого ВДВэшника.
Чем ближе подходили они к последней черте, тем напряжённей становился Артур. Нервы его были натянуты до предела, а он всё накручивал и накручивал себя. И больше всего он боялся, что не выдержит, струсит, повернёт назад, послав эту идею к едрене фене, пусть даже потом всю оставшуюся жизнь придётся проклинать себя за это. Ему до слёз хотелось бежать. Бежать без оглядки и умываться, захлёбываться собственными слезами и потом. Холодным трусливым потом. И кричать, орать, визжать, как недорезанный поросенок, от ужаса и ненависти к себе и к миру. Сейчас он отдал бы всё на свете, чтобы оглохнуть, ослепнуть и умереть, потому что не мог больше чувствовать этот дикий стыд и этот отвратительно липкий и одновременно скользкий ужас. Артур почти физически ощущал, как их жадные острые челюсти пожирают его изнутри. Ему казалось, что последние метры, отделявшие его от шлагбаума, он преодолел ползком, скребя ногтями по асфальту, и что длилось это мучение целую вечность. Но Артур вытерпел мучительную вечность, достиг ненавистной черты, и его сознание понеслось на карусели в небытие.
Симон успел подхватить падающего в обморок друга. К ним тут же подскочили двое из дежурных, двое других остались по ту сторону шлагбаума, держа автоматы наготове. Пятый военный сидел в большом стеклянном ГАИшном «скворечнике» и, приложив к уху телефонную трубку, получал от кого-то распоряжения на их счёт. Старший по званию – лейтенант, явно только недавно окончивший офицерское училище, откозырял и не совсем уверенно, но, как ему, наверное, представлялось, строго потребовал предъявить пропуска. Второй – сержант – держал Симона на прицеле своего карабина.
Одной рукой Симон покрепче прижал к себе обмякшее тело товарища, а другую запустил в нагрудный карман комбинезона, извлёк из него карточки и протянул их лейтенанту. Тот сразу же запихнул пластиковые четырёхугольники внутрь маленькой серенькой пластмассовой коробочки с крохотным дисплеем, висевшей у него на ремне. Он внимательно изучил то, что высветил ему идентификатор и, видимо, оставшись не вполне довольным полученной информацией, взглянул в сторону начальника в «скворечнике». Начальник утвердительно кивнул, лейтенант кивнул в ответ и приказал сержанту отключить защитное поле и поднять шлагбаум.
К тому моменту, когда полосатая красно-белая железная труба стала подниматься вверх, Артур уже начал выказывать признаки жизни, виновато улыбаясь Симону.
- Спасибо, - пробормотал он.
- Ты в порядке? Может быть, вернёмся, пока ещё есть возможность?
Артур категорично замотал головой.
- Нет. Пойдём. – Он секунду помолчал, думая о чём-то своем, и добавил, - Я никогда не прощу себе, если…
- Ну, ладно-ладно, - поспешил перебить его Симон.
Лейтенант протянул пропуска.
- Путь свободен! – отрапортовал он.
- Окей, - ответил Симон, ловя его сочувствующий взгляд, адресованный Артуру. – Счастливо оставаться! – бросил он молодому офицеру, и друзья переступили последнюю черту.
Лейтенант бравенько им откозырнул и махнул сержанту:
- Врубай!
- Ну, вот и, слава Богу, - выдохнул Артур с явным облегчением.
Симон с любопытством посмотрел на него, но ничего не сказал.
- Отступать некуда, - закончил фразу Артур, но даже и сам не совсем чётко уловил интонацию, с которой она прозвучала. Симону в его словах послышался, например, вопрос: «Отступать некуда?».
Симон подумал, что сейчас они ещё могут попросить лейтенанта вновь отключить защитное поле и пересечь границу уже в обратном направлении, но он хорошо понимал, что другу необходимо, чтобы всё это было необратимостью судьбы, бесповоротностью, иначе малодушие снова возьмёт над ним верх, поэтому он лишь утвердительно кивнул.
***
Бредя сквозь заросли бурьяна и изучая осевшую на рукавах пыльцу, Артур думал, что, по-видимому, оказался слишком слаб для того, чтобы проделать всё предстоящее, если на самом деле едва ни сошёл с ума, только подступив к порогу своих свершений. Он пришёл к выводу, что на себя больше рассчитывать нельзя, а есть лишь один человек, на которого можно положиться, и этот человек – Симон. Сняв с себя ответственность за собственную судьбу, он почувствовал облегчение, и даже больше не засомневался, имеет ли на это право.
Тоска, до этого безудержная, теперь – с пересечением предела невозвращения – умерла и, разлагаясь, смердела. Её гнилостная вонь пробивалась через поры на коже и шибала прямо в нос (по крайней мере, именно так это чувствовал Артур). Мысли вязкой сопливой бахромой болтались у него перед глазами. «Куда я иду? Зачем? Ради чего? Любовь ли меня толкает? Да и любовь ли то, что заставило меня решиться на безумие? Может быть, это просто обострённое чувство собственности? Может быть, меня толкает вперёд ответственность за мою собственность и ущемлённое самолюбие: «Как это так – я, такой самый-самый, и вдруг ни попрусь в пекло»? Эгоизм, и не более! Потому что взял, да и втравил в гиблое дело хорошего человека».
Симон тоже молчал и чадил папиросой. Если заноет вслух, думал он, я его убью. Будь он проклят за то, что позволил втянуть себя в эту историю! Нафига было ввязываться, ведь не созрел ещё парень, не готов идти в Резервацию – не выспел. Ни для чего не созрел. А я – пидор гнойный – волоку его практически за шкирку за собой, когда надо бы наоборот! Так что лучше я убью его здесь и сейчас, чем его убьют там и потом – тогда, когда он весь измучается своей душевной болезнью до отупения и исступления и даже удовольствия от смерти не сможет получить. Не дай бог ещё сам на себя руки наложит! Нельзя давать человеку мучиться и доходить до апатии, даже если есть такое хорошее слово как «милосердие» или такое хорошее слово как «сострадание». Именно – слово – и не больше! Потому что понятие «милосердие» - это не безвольная позиция зеваки на пожаре и уж тем более не пастырское наставничество, старающееся направить по истинному пути. Но упаси господь замараться пастырю в чужой беде – он должен оставаться чистым и быть выше всего грязного – мирского. Причём неясно, что, где и как этот путь есьм? И особенно неясно – нахрена человеку, которому по-настоящему плохо, вся эта галиматья?
Совершенно обратное можно обнаружить, если, вооружившись своим нетрадиционным милосердием, полезешь вершить правосудие, воздавая богу – богово, а кесарю – кесарево, и спасать агнцев заблудших собственным телом и делом, ибо страдают они и не ведают, что творят. Тебя в итоге либо за идиота примут, либо того хуже – заявят, что ты грубо нарушаешь правила приличия и законы социального сосуществования; что ты прёшься с личным и чересчур индивидуальным уставом в отличный от твоего монастырь; что способы достижения блага для всех и для каждого, избранные тобой, сынок, экстраординарные и радикальные. Поэтому, короче говоря, мотай-ка ты отсюдова, пока не накостыляли! А ведь могут, сукины чада, и даже контраргументов не выслушают. И со своей колокольни, независимо от того, какой она высоты, будут на все сто процентов правы. Ибо экстренное хирургическое вмешательство (да ещё и без наркоза) – это уж очень болезненное мероприятие. Хрена лысого ты объяснишь им, что иначе никак не можно. Дулю с маком ты докажешь, что клин клином вышибают – им ведь и без того «бобо», и «бобо» этот – родной, наследственный. Они к нему привыкли и готовы терпеть его всю жизнь, а ты – пришлое чмо. От добра добро не ищут! Вернее, на халяву и уксус сладкий, а за денежки и шоколад – дерьмо! А тут являешься ты (в белоснежном халате или мясницком фартуке) и, помахивая скальпелем либо топориком, выказываешь своё ярое желание проявлять милосердие. К тому же скальпель у тебя не совсем стерильный да и ржавый от частого использования, так что, того и гляди: одну заразу – под корень и в таз, а другую (не исключено, что гораздо более опасную и вредоносную) – в ослабленный стереотипами организм социума. Правда, никому не ведомо, что своим грязным инструментом ты всё больше себя оскоплял, нежели обществу помогал, а значит, в деле милосердия человек ты новый и неопытный, поэтому можно и рискнуть – а вдруг получится то, чего не смогли Иисус, Будда и иже с ними. Однако не следует при этом забывать, что людям нравится потакать своим желаниям, но так, чтобы впоследствии не было безумно больно за бесцельно прожитые годы и чтобы не пришлось расплачиваться за свои прихоти потом. Хотя они прекрасно знают: не всё коту Масленица – придётся и попоститься!
Какое прекрасное место – сторона! Тепло, сухо, уютно и мухи в жопу не вгрызаются. Что бы и где бы ни происходило, ты не при чём. Тебя спросят: «Где ты был вчера, когда случилось то-то и то-то?», а ты в ответ и с чистой совестью: «Моя хата с краю – ничего не знаю!». И правильно, и верно. Завсегда безопаснее и для здоровья полезней – ни во что не вмешиваться. Тебя заведут в сумрачное подвальное помещение, упрутся струей света из лампы в лицо и поинтересуются настойчиво и веско: «Гражданин Такой-то Растакой-тович Растакой-тов, что делали ваши, усравшиеся с перепугу, искренние в данный момент зенки в час X, в точке Y, когда знакомая вам по совместному проживанию на одной с вами жилплощади гражданка Z съела ежа?». А ты им честно так: «Еж не мой – у меня на ежей аллергический насморк. С гражданкой Z состою в теоретическом разводе. В час X находился в точке Q, на плане обозначенной буквой Ы, то есть, я был в спальне. Сплю я крепко потому, что тружусь в поте лица своего, добывая хлеб свой насущный, и люблю свою Родину. Посему заверяю: ничего не видел (даже снов), ничего не слышал (к тому же туг на правое ухо), не обонял и не осязал (хотя с этим как раз все в порядке), ничего не знаю и, прошу отметить в протоколе особо – знать ничего не желаю. Моё дело правое – сторона, но это не мешает мне вместе со всей страной маршировать с левой ноги!».
Симон зло сплюнул.
Ковбой задрипанный, подумал он о себе, тоже мне Зорро нашёлся! Фан-Фан Тюльпан хренов! Самому-то тебе, гаду, терять нечего, а малому, наверняка, удалось бы устроить жизнь заново. Девчонка со временем позабылась бы. Этого добра на свете навалом – замену подыскать, что два пальца обоссать. Так нет же, вместо того, чтобы по шее его да под зад ногой из Института, я наоборот – лишь усугубляю всё. Детство, что ли, в жопе взыграло – пистолетики, танчики, no pasaran, чур, я – Ворошилов, банзай…! Учинил войнушки с детективом вперемешку, козззёл!
Симон снова сплюнул.
Да ну и чёрт с ним со всем! Попробуем прорваться. Что ж поделаешь, если в сторонке отсиживаться так и не научился – не могу дать умный совет, а сам в кусты. Святой отец из меня никудышный, зато солдат неплохой…. Эй-эй, что это с вами Семён Михалыч, уж не расхвастались ли вы? Да ещё перед самим собой! «Да нет, ну что вы, Семён Михалыч, и не собирался даже! Как вы могли обо мне такое подумать? Ай-ай-ай!». Тогда, как же вас прикажете понимать? «Я, изволите ли видеть, боевой дух поднимаю-с!». Ах, вот как-с? Дух, значит? «Именно-с! Так что ваши инсинуации не имеют под собой ни малейших оснований и очень даже обидны-с!». Сударь, приношу вам свои нижайшие извинения. «Так-то лучше-с. Хотя за такое можно было бы и на дуэль вызвать. Сатисфакция, знаете ли, вещь чертовски привлекательная, но, говоря откровенно, милейший, я предпочитаю давать по морде-с (обычно я иначе и не поступаю). Однако вас, разнообразия ради, прощу, а то, знаете ли, надоедает за каждую мелочь кулаки драть…».
***
Над верхушками деревьев появилось солнце и остановилось набраться сил для дальнейшего восхождения к зениту. Начала медленно подсыхать и нагреваться промокшая росой одежда. От неё поднимался легкий парок.
Артур понемногу оживал: зашагал проворней и даже принялся что-то насвистывать себе под нос. Симон отметил данный факт с удовлетворением – жить будет… пока, и достал новую папиросу.
На них надвигалась жиденькая, реденькая стеночка леса, но Симон знал, что это только с краю, а там – дальше – начнётся такой кавардак, такие дебри, что каждый десяток метров придётся преодолевать с невообразимым трудом. Каждый из предстоящих десятков шагов будет восхождением на Джомолунгму.
Ну и начхать, подумал Симон, и первым вступил под кроны, с которых уже вовсю опадали побуревшие и пожелтевшие листья.
Часть вторая
Лес
Симон устало произнёс:
- Привал.
Оба тут же повалились на голубоватый мшаник.
Артур, отдышавшись, стянул рюкзак. Руки превратились в бессильные плётки. Шея затекла. Он, постанывая от ноющей во всех мышцах боли, начал извлекать из утробы рюкзака пакеты с хлебом, банки с говяжьей тушёнкой и сгущёнкой.
Симон, пристроившись под сосной, развернул перед собой только ему известно каким чудом добытую карту Резервации. Он прилег и стал внимательно исследовать её, упёршись в землю локтем.
Приближался полдень. Становилось жарко. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь паутину еловых и сосновых лап, спускались с прозрачного, призрачно-голубого и самую малость разбавленного серым неба. Они заканчивали своё путешествие, тычась в мшистое, усеянное хвоей, а кое-где и пожухнувшей листвой, прохладное лесное дно. Стояли последние печально-сахарные деньки бабьего лета.
***
Вспыхнули и затрещали сухие веточки – Артур развёл костёр. Он подсунул поближе к пляшущим языкам пламени банки с тушёнкой, чтобы еда подогрелась.
Симон тщательно сложил карту, поместил её в непромокаемый полиэтиленовый пакет и спрятал на груди – под комбинезоном. Затем он раскрыл свой рюкзак и вынул большой китайский термос, в котором томился чай, и алюминиевые кружки.
- До Деревни осталось ещё километров тридцать, - сообщил он, будто размышляя вслух. – До темноты никак не одолеем. Придётся в лесу заночевать.
Артур задумчиво смотрел на огонь, прислушиваясь к тому, как постепенно вытекает из его тела боль.
- Что ж, заночуем, - равнодушно согласился он.
Симону подумалось, что Артур сделался какой-то никакой, и, чем дальше они забирались в чащу, тем отстраненней и меланхоличней он становился. Симон недовольно поморщился: «Вот ещё проблема на мою бедную голову – напарник, впадающий в депрессию посреди полного бурелома, где и живой души-то (в смысле человеческой) не сыщешь, чтобы помог, если что. В такой ситуации напарник-депрессант опаснее голодного медведя-шатуна ранней весной, а ведь вроде бы отошёл, было, парень!».
Вдруг Артур спросил:
- Слушай, Симон, а как им удается людей находить для эксперимента? Крадут они их, что ли?
Симон насторожился и пристально вгляделся в лицо друга. Но нет – ничего подозрительного. Тот просто задавал вопрос, интересующий его в данный момент.
- Ну-у, - протянул Симон. – Понимаешь, существует целая довольно сложная система вербовки. По всей стране действует сеть агентов. У них есть доступ к любым досье. Они тщательно изучают личные дела потенциальных рекрутов. В первую очередь объектами их внимания становятся личности без определенного места жительства, неудавшиеся самоубийцы, униженные и разуверившиеся во всём люди, потому что именно такому «материалу» проще всего забить баки, наобещав райскую жизнь в далёком таинственном краю. Для большинства завербованных людей предложение начать всё сначала – это уже повод ощутить в себе новые силы и желание жить. И агенты щедро дарят им надежду, предлагая весьма соблазнительный контракт, в котором человеку предоставляется возможность завербоваться на очень престижную высокооплачиваемую работу. Причём наличие или отсутствие образования значения не имеет. Ты подписываешь контракт и всё – ты больше не принадлежишь ни себе, ни этому миру. С этого момента ты становишься собственностью эксперимента. Агент называет место сборного пункта и назначает дату отбытия.
- На какой срок рассчитан контракт?
- Я полагаю – на пару-тройку лет, но, естественно, человека уже никогда не выпустят, ведь он оказывается в секретной зоне.
С этими словами Симон вскрыл банку с говядиной и принялся за еду. Артур подбросил в костер ещё немного хвороста и спросил:
- Агенты работают под прикрытием?
- Конечно, - ответил Симон, с аппетитом поглощая тёплые кусочки мяса, отправляемые в рот прямо с ножа. – Для затравки они чаще всего представляются вербовщиками на стройки века, каких всегда не счесть. Об Институте и Эксперименте, разумеется, ни слова. Подозреваю, что они на самом деле и сами не в курсе, на кого работают.
Симон едва ни поперхнулся: «Блин, а ведь парень, если мы выберемся из этого дерьма и умудримся сохранить свои непутёвые жизни, будет гробить любого, кто только попытается предложить ему куда-нибудь завербоваться. Дотрепался, чёрт меня подери!».
Разговор скомкался, и обед скончался в молчании.
***
Снова подпрыгивал за спиной рюкзак, словно ставил точку после каждого шага. Снова хватали за одежду корявые цепкие сучья тщедушного подлеска, задыхающегося и полумертвого вследствие сочиненного господином Дарвином естественного отбора, будто молили о помощи. Снова приходилось делать немалые крюки, чтобы миновать, становящиеся порой непролазными, завалы из обрушившихся стволов, которые то и дело возникали посреди и без того невообразимого бурелома.
Артур ковылял, ощущая, как натёртые ступни постепенно превращаются в сплошные водянки. Они нестерпимо пекли и от малейшего неосторожного движения норовили лопнуть и расплескать по ботинкам скопившуюся в них жидкость. Ноги вспотели и намокли. Артур слышал, как хлюпает при ходьбе смесь пота и крови. Он старался по возможности ступать с носка на пятку, но как только приспосабливался перемещаться таким макаром, так тут же замечал, что отстал от Симона метров на двадцать-тридцать. Приходилось плевать на ноющие, жаждущие сострадания ноги, так же как и на стонущее тело, и догонять друга бегом, вернее – несуразными обезьяньими прыжками, шипя от этой пытки и грязно ругаясь под нос.
Симон же, казалось, не чувствовал ничего и продолжал целенаправленно топать вперёд, выискивая более удобоваримые для преодоления отрезки пути и поминутно сверяя направление с компасом у себя на запястье.
Вечерело. Наступила пора готовиться на ночевку, но подходящего места всё не попадалось. Уже и Симон начал понемногу проявлять недовольство и признаки усталости, когда, наконец, им посчастливилось выбрести на крохотную полянку в центре первобытной чащи, подступающей к ней со всех сторон.
***
Симон ворочался то справа налево, то наоборот, то на живот, то на спину, но уснуть никак не мог. Все члены гудели после изнурительного перехода. Веки, налитые какой-то увесистой гадостью, охотно слипались. Он полной мерой вкушал усталость и разбитость, однако сон, по-видимому, заблудился где-то в тайге. Дрёма выворачивалась и извивалась почище него самого, чем изводила Симона. Он был на пределе. К тому же над ним стаями зудели ужасно писклявые комары. Они группами заходили на посадку и нагло впивались в его организм, протыкая даже плотную ткань комбинезона. Симону ничего не оставалось, как только отчаянно напрягаться, чтобы заставить полную свинца руку время от времени отрываться от земли и прихлопывать очередное ненасытное насекомое. В этой битве подобные «ладушки» мало помогали. Комаров было море. Брали они и числом, и умением – в лесу всегда найдётся, на ком отрабатывать тактику ближнего боя и «выжженной земли». Их превосходящие силы решили издолбить его целиком и полностью.
Артур в позе лотоса покачивался у плюющегося искрами костра – этой ночью он дежурил первым. Он медитировал, или притворялся, что медитировал, а сам думал о чём-то своём, или молился, или, может быть, мечтал. Симон даже и гадать не пытался – уж очень хотелось спать, ну просто до почечных колик, но лишь только ему удавалось чуть-чуть прикорнуть, как мгновенно на него обрушивалась кровожадная эскадрилья, и бой разгорался с новой энергией. Он взвыл, когда одна из крылатых бестий ужалила его в самый кончик носа, да так, что, наверное, вонзила свой хоботок прямо до мозга. Симон выматерился жутким сиплым шёпотом и с такой силой шарахнул по извергу, что в глазах потемнело, и он едва ни ушёл в нокаут после своего же удара по сопатке.
- Ох, и ни *** ж себе! – воскликнул он, очухавшись, и сел.
Артур вздрогнул и очнулся, но взгляд его ещё несколько секунд оставался отсутствующим. Когда же он обрел осмысленность, Симон полюбопытствовал:
- Поспать не желаешь?
- Не-а, - улыбнувшись, помотал головой Артур.
- Ложись-ложись, - уговаривал Симон. – Я всё равно не смогу уснуть, так что лучше будет, если я пока посторожу, а ты попробуешь вздремнуть.
Артур отрицательно помотал головой. Симон пожал плечами, закурил и уставился в темноту, расплескавшуюся за костром.
- Знаешь, - неожиданно заговорил Артур. - В детстве отец часто меня бил, и чем старше я становился, тем жёстче он обходился со мной. Он был военным – прапорщиком. Наказывал меня за любую даже мелкую провинность, а уж за крупную…. Представляешь, Симон, я не помню ни одного дня, в котором избежал бы побоев! Я постоянно боялся…. Лютой ненавистью я ненавидел его. Как только он появлялся в поле моего зрения, во мне тут же вскипал нестерпимый ужас и я падал в обморок. Веришь ли, но я боготворил эти обмороки. Я окунался в забытьё с трепетным восторгом и благодарил свой детский мозг за то, что тот дарил мне хоть какое-то спасенье. Обмороки были моей защитой, но очень ненадежной, потому что даже они не всегда отводили от меня извечный и непонятный мне отцовский гнев. Эти коротенькие отсрочки порой лишь усугубляли готовившуюся кару…. Господи, как же я ненавидел его! Все мои мысли были направлены на отмщение. Я, конечно, никогда не смог бы отомстить ему – рука не поднялась бы – но, какие это были блаженные, светлые минуты, когда я отпускал на волю своё воображение. В мечтах я убил его миллионы раз и миллионами различных способов, и для меня не было ничего слаще и желанней, чем умерщвлять своего отца вновь и вновь!
Как ни странно, но к матери он относился совершенно иначе. Отец исполнял все её прихоти беспрекословно и с каким-то неподдающимся описанию благоговейным трепетом. Он взахлеб рассказывал ей анекдоты и армейские байки, читал вслух «Анжелику» и «Марианну». Наверное, отец безумно её любил…. Насколько я помню, мать никогда за меня не вступалась, так что в пятнадцать лет у меня возникло подозрение, что я приёмыш, и мне стало легче, ведь естественно же – настоящие родители не смогли бы так издеваться над собственным ребёнком! В конце концов, и к моему великому сожалению, моё подозрение не подтвердилось – всё-таки я оказался отпрыском именно этих людей…. Узнав об этом из достоверных источников, я едва не свихнулся от отчаянья. Во мне угасло последнее для них оправдание.
Всякий раз, когда отец собирался меня избить, он говорил, тыча своим крючковатым пальцем мне в грудь: «Ты преступил черту дозволенного. За это следует наказывать!». С тех пор я панически боюсь переступать любые черты. У меня неприязнь к порогам. Если на моем пути кто-нибудь просто проведёт мелом линию, я обойду её десятой дорогой! Возможно, отец и был прав, поступая со мной подобным образом, и, наверняка, он желал мне только добра, но, чёрт его дери, не таким же способом!
Перед самым моим призывом в армию он умер от цирроза печени, хотя пил не очень много – в меру, как говорится. Его смерть была величайшим праздником в моей жизни! Я ликовал! Не буду спорить, если за это ты назовёшь меня дерьмом, но правда заключается в том, что я и по сей день ни капли не виню себя за ту, чуть ли не единственную, по-настоящему счастливую минуту. Потому что благодаря ней я знаю, что собой представляет радость освобождения! Воспоминания о его похоронах и сейчас порой согревают мне душу, помогают жить дальше, что бы ни случилось. Смерть отца избавила меня от постоянной гложущей ненависти, грозившей мне сумасшествием. Тяжело и страшно ненавидеть родителей. Теперь я смел делать всё, что заблагорассудится, но и тут отец меня обрубил – во мне уже укоренился страх, и я оказался не в силах выкорчевать его! Воспитание – жуткая штука….
Артур замолчал, чтобы подкинуть в огонь ещё валежника, а затем произнес:
- Но больше всего меня угнетает то, что я так и не сумел разобраться в своих родителях, понять их. Мать для меня и сегодня остается лишь безмозглой, похотливой, красивой куклой, постоянно трясущейся над своей фигурой и вечно смеющейся над плоскими и пошлыми шутками солдафонов, нередко заходившись к нам в гости. Знаешь, она практически ничуть не постарела за те годы, что прошли со смерти отца. Мать я не открыл, а от отца заперся. Кстати, он тащил на себе весь дом: готовил, убирал, стирал, меня воспитывал, в своём понимании этого процесса, конечно. И всё-таки – не проще ли было отдать меня в интернат и остаться вдвоём с любимой женой, за которой света белого не видел? Не знаю. Наверное, по-другому он не мог или не хотел, хотя мне от этого не легче.
Симон слушал и думал: «Совсем замучился парень, а ведь, и пожить-то, толком, ещё не успел. Двадцать два года, но притулиться не к кому и некуда. Необходимо, а некому довериться. Есть мать, да нужен ли он ей? А ему она нужна? Вся жизнь впереди, но сил уже нет. Найдется ли, существует ли для него выход? Туда ли мы идём за выходом…? Поглядим – увидим».
Костер постреливал снопами искр в звёздное прозрачное небо, вызывая в душе уютное тремоло, знакомое каждому путешественнику, и будоража нечто особенное – скрытое на самом донышке памяти. Блаженной неприкаянностью сквозило отовсюду.
Артур всё рассказывал, словно исповедовался. Симон всё слушал, будто отпускал грехи. Ночь – странное время суток….
***
Утром поход был продолжен. Шагалось уже легче. Они успели свыкнуться с передвижением по сильно пересечённой местности, а, может быть, просто сбросили за ночь пару-тройку лишних камней с душ. Артур отставал уже не так часто и выглядел не таким измождённым и апатичным, несмотря на недосып, отчего у Симона несколько отлегло от сердца, но успокаиваться было ещё рано. Несомненно, сегодняшней ночью Артур выговорился, выплакался, однако, всё ли он излил на мою жилетку, тревожно думал Симон, всю ли дрянь из себя выскреб?
Он оглянулся. Артур шёл уверенно и даже бодренько и что-то насвистывал, растянув в полуулыбке губы, но глаза его были неестественно грустны и не вязались с создаваемым камуфляжем. Правда, испарились та тоска и обречённость, которые переполняли их все предыдущие дни. Артур заметил интерес друга к своей персоне и задорно ему подмигнул. Симон, подмигнул в ответ и, в недоумении пожав плечами, отвернулся:
- Чёрт знает, что творится с этим сопляком! – досадливо пробурчал он.
***
Спустя три с четвертью часа они выбрались на опушку, и перед ними предстала Деревня….
Часть третья
Деревня
Было без десяти десять. На главной и единственной улице Деревни царило поразительное оживление. Вдоль изгородей дефилировали молодые парочки, беспрестанно лузгая жареные семечки. На завалинки выперлись и раскорячились посудачить старухи. Старички гундели что-то про болячки и спорили о том, у кого из них эта самая болячка хуже. Каждому до пены на губах хотелось, чтобы именно его хвороба была признана наиболее опасной и даже смертельной. Замызганные детишки в неподдающемся счету количестве с гвалтом проносились между ногами взрослых. Дородные, грудастые, розовощекие матроны, опершись локтями на подоконники, с неописуемой нежностью наблюдали за своими чадами. Отцы многочисленных потомств и кормильцы семейств в новёхоньких, ни разу еще ненадёванных праздничных картузах и рубахах, скрипя начищенными до фантастического блеска сапогами, шлялись в палисадниках перед своими хоромами, здоровались со всеми подряд, чопорно кланялись, приподнимая за козырьки свои головные уборы, и смолили самокрутки.
Артур ошарашено вертел по сторонам башкой и восклицал:
- Нифига себе…! Ну, нифига ж себе…!
Особенно его поразило то, что над всеми избами Деревни на металлических хромированных флагштоках высились алые стяги, а из торчащих то тут, то там на электрических столбах колоколов громкоговорителей, надрывно хрипя и захлёбываясь, раздавались и разносились кругом песни советских композиторов, в которых пелось о Родине, Партии и ещё о чем-то таком же великом, но неосязаемом. В коротких радующих слух промежутках между этими одами, ораториями и гимнами наступало временное затишье. В него мгновенно прорывались истошные вопли петухов, затравленное мычание коров, жалобное блеянье овец и заливистый, истеричный лай собак.
- Бес его трахни! Что за задница здесь происходит?! – спросил Артур у друга, воспользовавшись одной из пауз.
- Сегодня же день колхозника! – прокричал тот в ответ, потому что в этот самый момент из динамиков грянуло: «… и Ленин такой молодой, и юный октябрь впереди…!».
- К дьяволу этот бедлам, - проворчал Артур, когда песня отгрохотала. – Идём!
***
Возле избы старосты собралась довольно внушительная толпа народа. Все стояли, боясь пошелохнуться, и, затаив дыхание, внимали гласу бородатого мужика, который монотонно, неверно расставляя ударения в словах и порой не к месту делая остановки посреди предложений, зачитывал передовицу «Правды». Этот мужик и был старостой. Он являлся едва ли ни единственным жителем Деревни, у которого дома остался собственный радиоприемник. Впрочем, радиоприемник этот уже давно и совершенно вышел из строя, следуя примеру остальных своих собратьев по эфиру, некогда работавших в данной местности. Починить его из деревенских никто не мог, так что находиться в курсе текущих мировых событий людям было трудновато. Раз в месяц, а также по большим государственным праздникам – на День Победы или на годовщину Великого Октября – вместе с необходимыми продуктами питания и спичками на Деревню сбрасывали несколько пачек не первой свежести газетных подшивок. Однако селяне не унывали, ведь какая-никакая информация всё-таки поступала. В такие дни у крыльца старосты с раннего утра начинали кучковаться люди, с нетерпением желавшие послушать: «Что же тама пропечатано?». «Послушать» было для них жизненно важным занятием. Это означало – приобщиться к новостям державы и планеты, ведь, как бы и где бы они ни жили, они были и оставались полноправными и заинтересованными гражданами своей страны. В эти дни ими управляла наркотическая зависимость от осознания себя частью огромного социума.
Артур и Симон проходили за спинами слушателей, а староста, уткнувшись в газету и взглядом и своей бородищей, громогласно вещал:
- Вчера на пленУме Це Ке… Ке Пе Сы Сы выступил с приветственной речью генеральный секретарь коммунистической партии Сы Сы Сы Ры. Он в частности сказал дорогие друзья на нынешнем ключевом не по… боюсь этого слова переломном этапЕ нашего исторического развития я бы хотел обратить ваше внимание на всю… его особенную важность для человечества в глО… бальном так сказать масштабе и еще раз с особой принципиальностью указать… на значИмость критического отношения каждого индии… видУма нашего социалистического общества к самому себе. Аплодисменты….
Тут внезапно раздался неуклюжий неровный барабанный бой, а за ним последовали душераздирающие стоны и визг горнов. Откуда ни возьмись, появились шеренги возбужденных яснооких пионеров. Их красные галстуки телепались на ветру, словно черт его знает что, а их смелая попытка двигаться строевым шагом время от времени приводила к стадообразованию. Тогда начинались шумные разборки – кто, кому и на что наступил. Каждый раз эти дебаты непременно грозили перерасти в потасовку, но долговязый, крупноухий и слегка косоглазый малец – по всей вероятности, командир всех этих шалопаев – в кратчайшие сроки унимал заводил, искореняя разногласия в зародыше, и марш продолжался.
Но что самое ужасное – пионеры пели. Впрочем, это было даже не пение. Вернее, в какой-то степени их умопомрачительный гвалт, конечно, можно было бы назвать пением, однако только в том случае, если под этим благородным видом искусства понимать ещё и вопли диких зверей в экваториальных джунглях. Короче говоря, пионеры горланили, орали, выли, и вся эта какофония, смешиваясь с барабанным грохотом и визгом горнов, напрочь уничтожала мелодию исполняемой песни:
- Звейтесь кастраами! Синии ночи! Мы пианеееры – деети рабоочих!!! – пели они, но их пение было такой же смелой попыткой, как и их ходьба строем.
- Впечатляет, однако, - заключил Симон и увлёк Артура за собой – в сторонку, чтобы не очутиться ненароком на пути у лишенного слуха, ритма и голоса подрастающего поколения.
Когда отчаянно шумящий пионерский отряд поравнялся с ними, девочка, шедшая впереди всех с красным, отороченным золотистой бахромой флагом в руках, гордо взглянула на Артура. Он поймал её взгляд и его едва ни вытошнило. Девочка была настолько увлечена выполнением своей почётной миссии, что не замечала длинной, зелёной, пузырящейся сопли, которая вытекала из левой ноздри её крохотного вздёрнутого носика. Сопля быстро удлинялась и была такой прочной на растяжение, что, болтаясь на уровне губ, не обрывалась под собственным чудовищным весом. Вдруг она шлёпнулась о верхнюю губу и мгновенно к ней прилипла. Девочка проворно лизнула языком кончик этой блестящей пиявки, а затем, с силой шмыгнув носом, втянула её в себя вместе с воздухом, и вся эта богатырская слизь исчезла в ноздре, как по мановению волшебной палочки.
- Тьфу ты, ёпэрэсэтэ! – гадливо сплюнул Артур, а Симон лишь незаметно улыбнулся и промолчал….
Вскоре они уже выбрались за околицу Деревни и снова углубились в тайгу. Задерживаться здесь не имело смысла – до Города теперь оставалось меньше половины пути.
8. Резервация. Город. Катя
1
По скользкому краю железной больничной миски, скребя когтистыми мохнатыми лапками и опасаясь сорваться в ещё дымящийся куриный бульон, осторожно полз тощий длинноногий паук. Круг за кругом он описывал над смертельно опасной пропастью в поисках спасения из этого заколдованного места, но выхода не находил.
Игорь Меченов лежал под мятой, обработанной в автоклаве казённой простыней и со злорадным любопытством наблюдал за ним, борясь с двумя желаниями: или просто прихлопнуть паука алюминиевой ложкой, или пальцем спихнуть его в горячее варево, которое он и не собирался есть – не было аппетита.
Паук, словно чувствуя его нехорошие намерения, нервничал всё больше и больше и начал уже панически перебирать своими тщедушными ножками.
Меченов ухмыльнулся – хоть над кем-то, хотя бы над этим несчастным членистоногим он имеет власть. Нет, к власти он не стремился и никогда её не хотел, но именно сейчас было приятно безраздельно владеть чьей-то жизнью, властвовать над чьей-то судьбой.
Паук ошибся – шагнул не туда, угодил лапками в жирное скользкое пятно и сверзился в бульон. Несколько коротких секунд он трепыхался, но вскоре сварился и, сложив лапки бутоном, издох.
Дверь в палату отворилась и вошла дежурная медсестра. Она была страшная – с волосатым лицом, бельмом на правом глазу и мужской фигурой.
- Ну что, съели? – обратилась она к Меченову грубым надтреснутым голосом.
Меченов почему-то очень её боялся. Когда бы она ни появлялась, его тут же охватывал цепенящий ужас. Он резко утрачивал способность говорить и даже двигаться. Сам себя Игорь оправдывал тем, что, по-видимому, каким-то чудом в нем сохранился древний условный рефлекс, который прятался в его генах, перемещаясь от предка к предку ещё со времен матриархата. С развитием меченовского организма условный рефлекс перерос в безусловный. Только так и не иначе он мог объяснить странный первобытно-животный страх, возникавший всякий раз, когда он видел перед собой женщину подобного типа и размера.
Медсестра уже обнаружила девственно полную миску и расстроилась. Она перестала рассматривать бульон, предостерегающе вздохнула, так что простыня на Меченове пошла волнами от потока выдохнутого ею воздуха, и пророкотала:
- Вам необходимо хорошо питаться и строго соблюдать режим. Сейчас вы должны спать, а вы ещё даже к еде не притронулись. Придется мне вас… - Меченов испуганно вздрогнул. – Покормить с ложечки!
Он совершенно безвольно попытался сообщить о пауке в его еде и сопротивляться искусственному вскармливанию, но лишь только приоткрыл рот, как, едва, ни захлебнулся молниеносно поднесённой ему ложкой бульона, в которой с отвращением успел заметить жалкое тельце хитинокожего утопленника. На глаза навернулись бессильные слёзы.
Медсестра заботливо кормила Меченова, аккуратно промокая ему уголки губ салфеткой и приговаривая:
- Вчера ваш начальник скончался. Он так и не пришёл в сознание. Но, знаете, даже если бы его и удалось спасти, он навсегда бы остался парализованным. К тому же он, бедненький, там – в подвале – выцарапал себе глаза и откусил язык…. За маму…. Умничка! Теперь – за папу…. Вот так. Хорошо! А теперь – за меня….
2
Высокий скуластый парень, тряся длинными давно немытыми русыми патлами, то неистово скреб по струнам, то дребезжал на них при помощи медиатора. Он очень неудобно скрючился на узком подоконнике и хриплым, порой переходящим в фальцет голосом, явно подражая кому-то, выдавливал из себя, словно гной:
- Underneath the bridge
The tarp has sprung a leak
And the animals I've trapped
Have all become my pets
And I'm living off of grass
And the drippings from the ceiling
It's okay to eat fish
'Cause they don't have any feelings
Something in the way, mmm
Something in the way, yeah, mmm….
Получалось у него, в общем-то, неплохо, так что Кате даже нравилось: особенно ей импонировал его английский – внятный, четкий, с намеком на легкий акцент, но точно – не русский.
Собралось их в этой полуподвальной клетушке «пять на пять» уже человек десять. Её окружало совершенное разнообразие личностей. Тут были панки с синими и оранжевыми «ирокезами» на головах и с булавками в ушах. Было два парня – интеллектуалы до мозга костей и до мозга тех же костей евреи, одетые более чем в приличные костюмы-двойки. Они примостились на деревянных овощных ящиках в уголке и принялись извлекать из кожаных «дипломатиков» водку и закуски, состоящие почти сплошь из деликатесов. Выставлялись яства прямо на загнивший и загаженный крысами паркет.
Несколько девочек, от запястий по самые локти облепленных сплетенными из бисера «фенечками», без приглашения стали нарезать еду, вооружившись складными ножами и открывалками, и раскладывать ломти рядами на носовых платках сомнительной свежести. Раздавался скрежет вспарываемых консервных банок.
Дверь в коморку поминутно распахивалась и кто-нибудь входил. Входящих не приветствовали, лишь изредка какой-нибудь «чувак» или «чувиха» оборачивались на звук визжащих петель, но тут же, будто никого не увидев, возвращались к своим только что оставленным делам или мыслям. Казалось, что на этой подпольной квартире-явке собирались совсем незнакомые друг с другом люди. Некоторые приносили продукты и напитки, некоторые являлись с пустыми руками, но и на это никто не обращал внимания. Всё происходило в почти полном безразличии, в сигаретном дыму и при свете отёкшей мелом лампочки, сиротливо умирающей под пятнистым от сырости потолком, однако освещала оно всё вокруг на удивление ярко. Люди же, напротив, были все поголовно мрачные, словно только что похоронили очень близкого и любимого человека – ни шуток, ни улыбок, привычных на таких молодёжных вечеринках.
Скоро в коморке стало не повернуться. Даже мокрицы, до сих пор уныло и сыто ползавшие по скользким и пропотевшим сыростью стенам с нарисованными от руки обоями, куда-то все сразу исчезли, наверное, не питая любви к тесноте.
И тут вдруг ворвался тот, кого, по всей видимости, ждали и гости, и неотличимый от гостей хозяин. Всё вмиг преобразилось. Этот молодой человек в потрёпанной джинсовой куртке и с объёмистым «бэгом» за спиной чудесным образом растормошил хмурое сборище. Его наголо бритый череп заблестел то тут, то там. Он сердечно со всеми здоровался, жал руки парням, чмокал в щёчки девушек, с каждым о чём-то перебрасывался парой-тройкой фраз. Затем из газет, появившихся невесть откуда, соорудил на полу нечто наподобие поляны для пикника (квартира была напрочь лишена какой-либо меблировки, если не считать полудюжины хлипких, заплесневелых овощных ящиков). Он выудил из «бэга» две трехлитровки: одна банка была пустой, а в другой помещался вишневый компот цвета венозной крови. Молодой лысый человек объявил, что начинает приготовление пойла. Всё имевшееся у присутствующих спиртное было ему бережно передано. Он быстро и энергично перемешал алкоголь с компотом так, что в итоге получились две полные до краев банки, и добавил в напиток какой-то белый порошок, высыпав его из спичечного коробка. Люди, оживленно переговариваясь и усаживаясь, кто где, и на что придется, сгрудились у импровизированного стола. Лица возбужденно сияли.
Катя очутилась рядом с лысым «барменом». По другую сторону от неё втиснулся оранжевоволосый юноша с колокольчиками, висящими на кольце, воткнутом в нижнюю губу. Колокольчики приятно ласкали слух своими небесными трелями, когда он разговаривал. Катя поискала взглядом Сашу, но тот уже нашёл себе местечко на противоположном конце «поляны» среди звонкого косяка молоденьких хиппушек. Нет, Катю это ничуть не обидело и не взволновало. Просто она пришла с ним. Но раз уж он покинул её, значит, она свободна.
Лысый «бармен» наполнил стаканы, кружки, чашки – всё, что ему поднесли, чтобы наполнить, и, не поднимаясь с места, произнёс тост:
- Нынешнее состояние материи, и ойкумены в частности, вызывает во мне чувство глубокой и неподдельной озабоченности, братья мои и сестры! Некоторые считают, что материя в роли строительного материала, якобы, изжила себя. Возможно, это и так. Но я – закоренелый материалист и боец за атомические основы жизни. Я – пастырь нуклонов и нейтрино. Коммивояжер, несущий людям веру в электричество, ионы и формулу воды. Я – менестрель этилового спирта, теоремы Пифагора и корнеплодов. И я говорю вам: все мы – суть, а суть – материя. Поэтому выпьемте, страждущие и смертные, во славу её этот magic potion!
Катя отхлебнула «пойла» и её передернуло от вкусовой гаммы. И не мудрено, ведь там были и водка, и самогон, и полусухое вино, и яичный ликер, и дешёвый коньяк, а также подозрительный порошок. Она подумала, что, конечно, всё это лишь такая игра, которую долгожданный лысый гость начал, скорей всего, по обыкновению, зато теперь у гуманоидов, собравшихся в странной квартире, есть приличная тема для диспута – не трындеть же снова о шмотках, ценах и прикольных случаях.
- Как тебя зовут? – услышала она над ухом шепот лысого «бармена».
Катя с любопытством посмотрела на него. Умная и очень даже красивая, как для мужчины, физиономия. Особенно ей понравились глаза, цвет которых в полумраке разобрать было сложно – то ли тёмно-зеленые, то ли светло-карие. Когда он говорил, его редкая по живости мимика всякий раз рождала неожиданно новое графическое отображение мыслей и эмоций, лезущих из него вон. Катя заключила, что ему около 25 лет, не больше.
- Катя, - ответила она, невольно улыбаясь, и подумала, что из этого парня мог бы получиться замечательный актёр.
Молодой человек ответил ей обаятельной улыбкой, и Катя почувствовала, как вдруг сделалось тепло внутри, но не разобрала – от выпитого забористого напитка, или от чего-то другого. Впрочем, и не очень-то хотелось сейчас в чём-то разбираться.
- Коля, - представился он и мягко пожал её руку. – Ты здесь впервые? – не то спросил, не то заметил новый знакомый.
Девушка кивнула, не став вникать в нюансы интонации.
- Нравится?
- Да, в общем интересно.
- Будет ещё лучше. Обещаю! Кость брошена и скоро эти насыщенные самообразованием дворняги обглодают её до блеска. Отполируют так, что останется одна только осязаемая, голая истина… или ещё что-нибудь. Послушай их. Это здорово, если не придавать ничему особого значения!
Катя прислушалась к возникшим за «столом» спорам.
Отбитый панк доказывал кому-то из «интелей»:
- …Приняв за догму посылку, что в чистом виде нет ни материи, ни энергии, то есть, они являются единым целым, мы без труда приходим к выводу о несуществовании начала и конца. Стало быть, нет и вечности, понимаешь, Алик? Нету конца – нету и бесконечности. По определению: ни доказать, ни опровергнуть ни одно из этих понятий не представляется возможным. Вся современная наука занимается сплошным самоедством и вообще – толчёт воду в ступе, ведь ничего не существует. Отсюда следует, что это самое «Ничего» и есть то самое «Ничто», которое мы имеем в действительности. Так зачем же исследовать «Ничто», если изучать нечего…?
Сутулый тощий «интель» полой пиджака протёр очки, уставясь в дно своего граненого стакана, осиротевшего без «пойла», и внезапно пискнул, едва не плача:
- Дерьмо это всё! Есть только дерьмо! Я над этим долго думал, Егор, веришь? Так вот, есть лишь точка и эта точка – дерьмо…. Давай выпьем!
Панк жадно ловил каждое слово из этого откровения и горел восхищением. Он налил. Они чокнулись и опрокинули в себя очередную порцию «волшебного зелья».
Откуда-то донеслось:
- Фрейд прав!
- Нифига!
- А я тебе «отвечаю» – Зигги прав!
- В жопу Фрейда и его сраный фрейдизм с психоанализом вместе!
- А он всё равно прав!
- Ну и Бог с ним. Давай лучше «накатим»!
- Не-а, Бог неправ!
- Ладно, Бог – фуфло! «Накатим»? Не могу в одиночку.
- Хорошо. Но согласись, что Фрейд прав!
- Ну, прав-прав.
- Вот видишь, даже ты согласился….
Какая-то шмакодявка объясняла давешнему русому певцу:
- Всё из-за того, что Земля круглая, а сфера – это фаллический символ. Мы загнаны в рамки формы от природы. Шар, купол, круг, дерево, крест. Всё это – член. Всасываешь…? Член, как это ни обидно – вершина творения. Так что дальше него мы нихрена не способны ни увидеть, ни осмыслить, ведь наши головы тоже шарообразные – суть – член. Мы – рабы формы и, стало быть, дальше *** не пойдём. Вся Вселенная подчинена этой форме, а значит, нет негуманоидных цивилизаций. Если планета – геоид, то и жизнь на ней подчинена вполне определённым законам развития, и они для единственной существующей во Вселенной формы должны быть универсальными, каковыми и являются. Тупик. Анизотропное шоссе. Мы идём по проторенной и вполне предсказуемой дорожке к вполне предсказуемому результату. Если бы только где-нибудь в космосе можно было встретить кубическую или призматическую планету. Но нет – увы и ах – невозможно. Глупо даже надеяться. Членоподобные царствуют над миром. Гуманоиды триумфально шествуют по звёздным скоплениям, округлые до безобразия….
- Вот видишь, - зашипел над ухом Коля, - они уже, сами того не подозревая, по пьяной лавочке вывели три универсальных ответа на любой вопрос. Первый: «Жизнь – дерьмо». Второй: «Фрейд всегда прав». Третий: «Все – член». Могучие ответы…? Есть ещё один – четвертый, но он известен нам с детства: «Не знаю».
Катя пожала плечами:
- Остроумно, конечно, да только больно уж как-то всё это фатализмом попахивает.
- Никакого фатализма! Совершенно жизнеутверждающие суждения, истинно отображающие обыкновенную бренную радость бытия. Жизнь, Катенька, штука до отвращения неинтересная и нормированная. Она, сука, подчинена, как верно подметила девочка, законам, при этом законам настолько универсальным и гибким, что ничего нового уже не придумаешь, хоть усрись. Даже пытаться не стоит. Создается впечатление, что мы живем в чьём-то долгом сне, и когда хозяин сна проснётся, вся наша Вселенная погибнет к чертям собачьим. Хозяину грезится только то, на что способно его подсознание – ни больше, ни меньше. Посему, нам никуда не деться от его воображения, вернее от его неконтролируемого бреда, который в состоянии вмиг отправить всех нас в тартарары. Согласен, что сон нам достался на редкость сложный и замысловатый, но не настолько, чтобы не было шанса определить данную фантасмагорию десятком простейших, ординарнейших законов. В свою очередь, нам тоже сняться сны. Наши сновидения – такие же Вселенные, а тот, которому снимся мы, снится кому-то ещё. Хорошо, если он снится не в купе с нами – с нашей Вселенной. Представляешь, тебе снятся сразу две Вселенные в одном сне? Значит, когда ты проснёшься, прикончишь их обе. Уверен, что возможна и такая ситуация, где тебе снится сон, в котором ты видишь сон, в котором тебе снится сон.
- Тот, которому снится тот, которому снимся мы, снится еще кому-нибудь, и так до бесконечности? – спросила Катя.
- Не думаю. Наши сновидения несколько отличаются от нашей повседневной действительности. Я бы даже сказал, что законы наших снов сложнее законов, управляющих реальностью в мире нашего бодрствования, а этот факт лишь доказывает начальность, а значит, и конечность рассматриваемого феномена. Конечно, это справедливо только в том случае, если он существует. Поэтому сон того, которому снимся мы, сложнее его настоящей обыденности, и так далее. До тех пор, пока отличия ни станут совершенно незаметными, или же их вовсе не будет. По-видимому, есть некая точка отсчёта, проще которой ничего быть не может. Отсюда я заключаю, что точка эта не снится никому. Точка – это конкретный мир, и этот мир рисуется мне таким: люди, его населяющие, однополы и принадлежат только к одной расе; у них существует только один язык для общения друг с другом; они разработали единую единственную науку, объединяющую в себе все науки нашего мира вместе с искусством в придачу. И мне кажется, что у них нет музыки. По-моему, музыка представляет собой плод сноселекции. Она является двигателем фантазии, а фантазия рождает сны. Хотя, возможно, я и ошибаюсь. Может быть, все обстоит и того хуже. Представь себе, что у истоков всего этого безобразия лежит зародыш – эмбрион. В утробе или не в утробе – не столь важно. Будем считать, что мы имеем некий монументально-абстрактный зародыш и более ничерта.
- Тогда тот, которому мы снимся, похож на нас, - воскликнула Катя, потрясённая неожиданной гипотезой.
- Обязательно и бесспорно! Физиологически он почти идентичен нам. Я тебе даже больше скажу. Кто-то из людей, окружающих нас с тобой в нашем мире, и есть он. Вернее – это его образ – отображение в его собственном сновидении, ведь и нам самим порой частенько снимся мы сами. Впрочем, скорей всего, в его сне он ещё не появился на свет, так что я, наверное, погорячился, и его здесь нет.
- Почему ты так полагаешь?
- Ты когда-нибудь просыпалась в холодном поту от ужаса, что тебя вот-вот должны убить, или от ощущения смертельной опасности? Убивали ли тебя в твоих снах?
- Несколько раз со мной такое случалось. Ну и что?
- Так вот, мы с тобой уже уяснили всю щекотливость момента, заключающуюся в том, что если он проснётся, нас не станет, значит, ему грезится очень долгий и хороший сон или в его сне он ещё не родился.
Катю бесцеремонно пихнули локтем в бок, да так, что она едва ни задохнулась от неожиданной и резкой боли. Отдышавшись, она тут же повернулась к обидчику, готовая круто выматериться и дать по морде, но наткнулась на идиотски добродушное лицо прыщавого юнца-хиппаря, который, блаженствуя от выпитого, протягивал ей папиросу, дымящуюся необычными сладковатыми клубами.
- Твоя очередь, - сипло промямлил он, еле ворочая заплетающимся языком.
Глядя на него, Катя как-то мгновенно успокоилась и, позабыв о боли и раздражении, пожала плечами:
- Да я, вообще-то, не курю.
Юнец сделал большие глаза:
- Ну, ты и гонишь! Давай тогда хоть «паровоз» запущу?
Коля зашептал с другой стороны, согревая шею и ухо горячим дыханием:
- Возьми, пыхни разок. Это Юркина травка. У него самая лучшая. Дедов секрет получил в наследство и никому не раскрывает, но угощает всех.
Катя доверчиво приняла «Сальву» и Коля начал учить её курить марихуану:
- Мундштук надо держать так, чтобы он еле-еле касался губ, а лучше, чтобы вовсе не касался. Полностью выдавливаешь воздух из легких, как перед стопкой водяры, а затем глубоко втягиваешь в себя дым под самую завязочку, и как можно дольше задерживаешь дыхание.
Катя повиновалась ему беспрекословно и чётко выполняла указания. Вдруг раскалённый дым обжёг ей гортань. Трахею окатило, словно кипятком. Она судорожно закашлялась, в отчаянии чувствуя, как от кашля разрывается всё внутри.
Коля засмеялся, довольный достигнутым эффектом, ласково похлопал девушку между лопаток, а затем с видом знатока произнёс:
- Ничего. Это с непривычки. В следующий раз будет всё окей. Да, «драп», что надо! – Толпа одобрительно загудела.
У Кати поплыло перед глазами. Очертания окружавших её тел размазались по пространству, и она потеряла сознание….
3
Утром она измученная и тяжелая очнулась у себя в квартире. Некоторое время Катя полулежала под тёплым нагревшимся за ночь одеялом, натянув его под самый нос.
Постепенно, но отчётливо, вспоминался странный вчерашний вечер. Ожидала ли она, что всё случится так, как произошло – не плохо или хорошо, а именно так, как случилось? Ответить на этот вопрос более-менее определённо девушка не смогла. Получила ли, чего хотела? Тоже вопрос не из простых.
Завязалось всё сумбурно – со случайного знакомства с красивеньким и жиденьким физически Сашей Гордоном. Черноволосый, непредсказуемый и умный он покорил её своей манерой общаться, словно свысока, будто в его курчавой голове скопились все знания мира.
Познакомились они у витрины закрывшегося на обед книжного магазина. Поговорили о ренессансе, гекзаметре, книгах Карлоса Кастанеды, Гоголе и раннем Блоке. Слегка поспорили о творчестве Стругацких. О Толкине, с общего согласия, решили даже не заикаться: «О сказках либо ничего, либо только хорошее». Вот тут-то Саша и пригласил её посетить встречу его друзей и пообещал «бьющий ключом фонтан калейдоскопических идей и фантазий».
Итак, получила ли я то, чего хотела, чёрт возьми, от этой пьянки неформалов, подумала Катя с раздражением. Сомневаюсь, хотя я и не помню многого из того, что там услышала, да, вероятно, львиной доли самого интересного я так и не услышала. Мало того, я даже до финала не досидела.
Когда Катя пришла в себя после неудавшейся попытки испробовать «травки», то первое, что почувствовала – это была подступающая рвота. Наскоро извинившись перед компанией, она выбежала во двор и сразу же, не успев отойти подальше от порога, вытравила из себя и «пойло», и закуску, и бурное общение. Потом, одёрнув платье и спотыкаясь о выбоины в асфальте, поспешила домой, где, едва найдя силы раздеться, рухнула на постель и отключилась. Мельком она успела заметить, что Меченов всё ещё не вернулся с работы.
Теперь, скрючившись под жарким одеялом, девушка точно себе уяснила: куда ни кинь – всюду клин. Везде и у всех – тупик, ущербность, ущемлённые амбиции, леность. Короче говоря – полная, мелкоступенчатая деградация. Больше в этом мире не за кого зацепиться. Тонут все, да ещё и топят тех, кто под руку подвернётся, чтобы не было скучно и страшно тонуть в одиночку, чтобы не было досадно от того, что ты такой недурак, а идёшь ко дну, как заправский тупорылый утюг.
Справа от неё – на тумбочке с духами, дезодорантами и помадой – гнусаво пискнул телефон. Катя взглянула на часы – 9:23. Телефон пискнул ещё раз.
Меченов, устало, но с какой-то непонятной ей самой нежностью, подумала девушка. Она потянулась к аппарату и сняла трубку:
- Алло?
- Это Екатерина Лаврентьевна Зайцева? – осведомился женский голос. Катя с неприязнью отметила, что такие голоса бывают обычно у торговок с рынка.
- Да. А кто её спрашивает?
- Центральная городская больница. Реанимационное отделение. Блок интенсивной терапии.
Катя внезапно и неожиданно для себя напряглась.
- Игорь Зуевич Меченов сейчас находится у нас в связи с отравлением нервнопаралитическим газом.
- С ним… с ним всё в порядке? – пролепетала Катя, побледнев.
- В данный момент состояние больного удовлетворительное. Пришлось сделать ему трахеотомию – у него была закупорка верхних дыхательных путей вследствие отёка.
- Спасибо, - искренне обрадовалась девушка.
- Он попросил связаться с вами, чтобы вы не волновались.
- Спасибо, - повторила Катя и, расплакавшись, положила трубку.
4
Робко отворив стеклянную дверь, она вошла в палату.
Единственный её обитатель, если не считать пары-тройки десятков мух, Меченов возлежал на койке: лицо его сияло, рот рвался от улыбки.
- Катюша! – воскликнул он.
Девушка кинулась к нему, обняла, расцеловала в глаза, в нос, щёки, в губы. Она гладила его волосы, плечи в полосатой пижаме, грудь и всё шептала, словно заклинание:
- Живой, живой, какое счастье, родненький, живой!
Меченов немного растерянно бубнил, видя её слезы:
- Конечно, живой! Что со мной сделается? Это я уговорил сестру соврать, будто мне операцию делали, чтобы ты поскорее пришла. У них просто мест в больнице не хватает. Говорят, эпидемия чесотки, вот меня и сунули сюда – в реанимацию. Я мужик крепкий, ты же знаешь. Это моему начальнику не повезло – Зензубелю, царство ему небесное. А на мне, что хочешь, испытывай – всё нипочем. Я живучий – ещё покувыркаемся с тобой!
Катя, совершенно не обращая внимания на его монолог, лишь кивала да плакала. И вдруг горько и быстро заговорила, словно боясь, что он её перебьёт:
- Игоречек, милый, прости меня! Я ведь такая сука, что ты даже поверить не сможешь! Ты же честный, добрый, милосердный, а я – тварь, тварь безбожная. Гадкая, неблагородная. На мне пробу ставить негде. Прости!
И Катя поведала Меченову всю свою жизнь без утайки. Он лежал, жадно слушая отчаянную её исповедь, а душа его парила высоко-высоко, и был он счастлив одною своею Катенькой, одним лишь тем, что видит и слышит её.
Так их и застал сутулый, горбоносый, седобородый старичок-доктор с обиженным выражением глаз за толстыми линзами очков. Он начал обход своих пациентов с самых тяжёлых случаев, поэтому устал и вымотался до безобразия. И вот, наконец, добрался до конца списка, а Меченов значился в нём одним из последних пунктов.
Кате пришлось покинуть палату. Напоследок она ещё разок поцеловала Игоря и, пообещав вечером накормить его вкусным домашним ужином, упорхнула.
Находившийся на седьмом небе от счастья, Меченов приготовился было стерпеть все необходимые манипуляции, когда за распахнутым настежь окном раздался жуткий визг тормозов и в уши ударил глухой удар железа о тело. На улице почти сразу загалдели какие-то люди. В нём словно что-то оборвалось. Игорь, не проронив ни слова, отодвинул от себя изумленного его действиями многоопытного доктора и, всё так же – молча, медленно, на подкашивающихся ногах подобрался к окну. Он увидел…
Катя распласталась посреди перекрёстка. Рядом стоял салатного цвета «Жигулёнок», возле которого торчал молодой водитель, поседевший за несколько секунд до столкновения с девушкой. На асфальте расплылась лужа крови. Она едва заметно испарялась под лучами солнца.
Меченов увидел эту картину, и не осталось в нём больше надежды. Осталось в нём лишь знание того, что Катя уже навсегда потеряна и для него, и для всего омерзительного мира, и этой страшной истине не нужно никаких доказательств. Давясь обречённостью, безнадёжностью, слезами, Меченов завопил….
9. Институт. Тимур
I
И откуда в человеке столько самоуверенности, думал Тимур, сидя над загаженной чашей Генуя и, время от времени, тужась. Откуда столько веры в конечность, истинность и безграничность полученных знаний?
Захотелось покурить и ему пришлось отвлечься. Тимур изловчился, ведь опорожнять кишечник он был вынужден, присев на корточки, и достал из кармана брюк красно-белую пачку «Marlboro». Потом пришлось долго разыскивать спички. Он, соблюдая предельную осторожность, обшарил все карманы и немного испугался, не найдя их сразу. Разочарованно Тимур представил, как предстоит ему прерывать начатое действие, бегло подтираться, торопливо семенить в свой кабинет, потому что какать ещё хочется, а затем возвращаться, но уже не получить того удовольствия, которое могло бы быть. Однако, о счастье, спички всё-таки нашлись. Коробок хитро затерялся в складках пиджака и обнаружился лишь после того, как директор института напоследок решил потрясти фалдами.
Итак, сигарета, наконец, была устроена между губ и тлела, а Тимур смог вернуться к своим прерванным размышлениям.
«Ведь уже тысячи, сотни тысяч раз весь опыт, накопленный человечеством, превращался в пук, а знания, дотоле казавшиеся достоверными, с течением времени коренным образом пересматривались и признавались ложными…».
В толстых и щербатых от частых покрасок потных канализационных трубах что-то произнесло: «Кхххххх-щщщщщщщщ». Директор на мгновение прислушался, но вскоре возобновил поток своих мыслей.
«Люди снова забывают о том, что процесс познания продолжается, и будет продолжаться столь долго, сколь долго просуществует на Земле наша цивилизация, а за ней другая – независимо от биологической формы и ментальной сути, которые она примет. Сложно предсказать, что там – у эволюции на уме.... Почему люди забывают свою же собственную веками выстраданную мудрость: «Человеку свойственно ошибаться!»».
В туалет кто-то влетел, и Тимур схватился за дверцу занятой им кабинки, потому что какая-то сволочь когда-то с мясом вырвала в ней шпингалет. Насвистывая что-то бодренькое, неизвестный подёргал её вместе с напрягшимся в неудобной позе директором, убедился, что в этом отсеке занято, и уединился в соседнем. Раздался звук раскрываемой ширинки, а затем журчание.
Директор института с облегчением выдохнул и продолжил мысленно философствовать над горшком: «Как раз именно это самое «Почему» более всего и непонятно в нашем брате – человеке!».
Из-за соседней перегородки перестали насвистывать и журчать. Кто-то коротко, звонко и металлически уверенно вжикнул молнией на брюках. Пришлось прислушаться, но это не остановило ход размышлений: «Всего полторы тысячи лет назад люди были совершенно убеждены в том, что Земля – это плоский предмет – огромный блин, который покоится на слонах, которые взгромоздились на китов, а киты в свою очередь, так как делать им больше нечего, вечно плавают в безграничном океане, окружающем этот блин».
За перегородкой смачно выпустили газы и сказали: «Кхе!». Тимур поморщился, хотя вонь в туалете и без того стояла ужасная.
«Нет, ну нигде покоя нет, подумал директор. Что за ублюдки! Ладно, как там дальше?.. Лет пятьсот назад инквизиция спалила на кострах уйму народу лишь за то, что те увидели и поняли – это Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот. Конечно, были ещё какие-то нюансы, но не в них главное, ведь и до того встречались умники, утверждавшие, что наша планета – шар, а все остальные светила – только блины, приклеенные к небесной тверди каким-то мудаком по кличке Бог».
Заклокотала вода, вырвавшаяся из смывного бачка, хлопнула дверца соседней кабинки. Насвистывание стало медленно удаляться прочь от туалета.
«Это уже совсем недавно мы воочию убедились в существовании космоса, а в нём – звезд, планет, комет и кучи всякой другой ерунды, в том числе и антиматерии. Ясно, одно: каждый раз, получая всё новые и новые сведения, наблюдения и анализируя их, человек приходит к выводам, сугубо противоположным тем, которые делал ранее. Лично я не решусь поспорить, что лет через сто или двести не появится какой-нибудь новый Стивен Хокинг и не докажет, что на самом деле ничто не вертится вообще. Почему бы и нет? Тогда получится, что инквизиторы просто сожгли на кострах всего-навсего несколько тысяч буйных шизофреников, тем самым ограждая добропорядочных граждан от физической и психологической опасности. Ничего себе поворот истории! История – лженаука, мать её – кто, как хочет, так и переписывает. Факты для обновлённой версии всегда найдутся».
Тимур поднялся, совершил несколько гигиенических манипуляций, помыл под холодной водой вонючим хозяйственным мылом руки и, отряхивая с них капли, направился к своему рабочему месту.
«Всякий раз, когда мы что-либо наблюдаем, мы видим наблюдаемый феномен лишь из одной или из нескольких возможных точек, но не из всех. Чаще всего, мы даже представить не в силах, сколько этих точек должно быть, чтобы получилась исчерпывающая картина наблюдаемого».
Он вошел в свой кабинет и сходу завалился на треклятый опостылевший диван. Тот заскрипел, как старая всепрощающая и всё понимающая шлюха. Задымилась новая сигарета.
«На поляне разложены сто камней. Из любой точки увидеть можно только девяносто девять из них. Сотый остается невидимым всегда и отовсюду. Ходи кругами, пока ни сотрёшься, а целого не узреть – не узреть всей совокупности камней. Конечно, когда камни лежат в строгом порядке – ровными рядами, а в рядах их одинаковое количество, всё просто. В таком случае пространственное положение сотого камня вычисляется элементарно. Однако и тогда мы получаем только умозаключение, не видя его в реальности, а это важно. Правда, есть выход – нужно просчитать число точек наблюдения и поставить в каждой из них наблюдателя. Затем мы накладываем зафиксированные данные друг на друга и получаем то, что искали – где находится сотый камень. Но мы его снова только вычислили, а не увидели!
Хорошо, с этим мы разобрались – математика действует безотказно. А что делать, если знаний, которыми мы располагаем, недостаточно, чтобы всегда с абсолютной точностью определять количество, а главное – положение этих точек? Именно поэтому нельзя бить себя в грудь и кричать на всех углах: «Ура! Я знаю, как утроен мир!». Человечеству, наверное, не дано когда-нибудь изведать его окончательно. А, впрочем, иначе и быть не может. Если мы разберём Вселенную до винтика и научимся собирать заново, нам больше нечего будет искать. Мы станем Богами, то есть, остановимся в развитии, а это смерть».
Тимур заворочался. Пружины древнего ложа, словно чьи-то наглые жесткие пальцы, давили под рёбра.
- Когда я, наконец, выброшу на свалку эту рухлядь!? – проворчал директор института, крутанулся ещё пару раз, не выдержал и сел. Пружины с готовностью уткнулись ему в зад. Тимур подскочил к столу, навис над селектором и нервно гаркнул:
- Эльза! Чаю мне! Горячего!
Он не стал дожидаться ответа и отключился.
II
Тимур валялся на полу, когда появилась секретарь. Он уже очнулся и теперь отрешённо разглядывал трещины в потолке. Лицо его было в грязных разводах от пота и слёз. Вокруг разбросаны какие-то бумаги, осколки разбитого в дребезги телефонного аппарата, пуговицы от рубашки, клочки материи.
Такого с Тимуром не случалось вот уже три недели – с тех пор, как Доктор начал давать ему какие-то новые супертаблетки. Целых 20 дней и девять часов не случалось приступов. Он, было, набрался смелости радоваться, что, наконец-то, излечился. И вот, на тебе – скрутило.
- Ой, боженька ж ты мой! – пропищала Эльза – директор института был страшен.
Пиджак он стянул с себя в самом начале приступа, когда кое-что ещё мог соображать, а вот от рубашки на нём остался только воротник. Всё тело было исполосовано так, что, казалось, с Тимура на живую содрали кожу. На паркете засыхали кровавые кляксы.
Эльза опомнилась и проворно бросилась помогать ему встать на ноги.
- В кресло, - прошептал он.
Как мог, директор способствовал своему перемещению.
- Нужно врача вызвать, - закудахтала секретарша.
- К чёрту его, - простонал Тимур. – Чай где?
- Я как раз заглянула узнать готовить ли бутерброды, - виновато ответила она.
- Чаю, - прошипел он так, что, перепуганная, Эльза мигом ретировалась в приёмную.
- Господи, когда же я издохну! – обессилено взмолился директор.
Секретарь вернулась почти сразу и сунула ему в руку большую чашку ароматного крепкого чая с четырьмя кусками рафинада. Он благодарно кивнул и тут же отхлебнул огромный жадный глоток.
- Уф, - выдохнул Тимур, - Хорошо!
Эльза стояла и с жалостью смотрела на него.
- Ну чего ты так вылупилась?! – вспылил он. – Не надо меня жалеть! Не люблю этого!
- Да я просто…, - смутилась девушка.
Директор мгновенно остыл.
- Ладно, не обижайся. Всё дело в том, что мне так ***во – мочи нет!
- Ой, - воскликнула Эльза и, хлопнув себя по лбу ладошкой, убежала.
Минут через десять она принесла зелёный пластмассовый таз с тёплой и нежно-розовой от марганцовки водой. Смочив в ней большое махровое полотенце, секретарь принялась отирать Тимуру раны на груди.
- Потерпите, пожалуйста, - приговаривала она.
Директор вздрагивал от её осторожных нежных прикосновений – они причиняли ему боль. Тимур ругался сквозь зубы, но терпел. Наконец, всё это закончилось, и он облегчённо вздохнул.
- Спасибо.
- Не мешало, конечно, обработать вас йодом.
- Ни в коем случае! – воспротивился директор, представив себе подобную пытку. – И так сойдёт – не впервой же!
Эльза улыбнулась, подумав: «И почему это все мужики так боятся боли?». Но вслух сказала только:
- Я принесу свежую рубашку.
- Да, - отозвался Тимур.
Она кивнула и, прихватив с собой пустую чашку, удалилась.
III
Зачем, куда всё уходит? Всё, что было во мне. С тех пор, как я перестал быть ребёнком, я из года в год теряю что-то, ничего или почти ничего не получая взамен. От ребёнка осталось во мне лишь любопытство, и, я думаю, сейчас именно оно делает меня другим каждый день. Но я не уверен, что любопытство делает меня лучше.
Глупо, конечно, и невозможно пытаться корректно и объективно оценивать человека. Возможен только субъективный вариант. Например: Вася плохой потому, что вчера он дал мне по роже, а Толя хороший потому, что сегодня угостил меня конфеткой. Как не жаль, однако следует смотреть в лицо фактам – мы способны оценивать кого-либо исключительно таким вот таким макаром.
Разведчик – герой в одной стране – на своей Родине, а в другой, военные секреты которой выведал, он – шпион и какашка. Враг народа не может быть врагом для каждого гражданина в отдельности. В нашей истории есть примеры того, как человек, которого все дружно чтили отцом народов, в конце концов, оказывался его первейшим врагом и кровопийцей.
Говорят, что самые преданные жены и любимые женщины у воров, а ведь для многих других вор – негодяй, место которому в тюрьме на нарах.
Учёные расщепили атомное ядро. Ура! У нас теперь имеется ядерное оружие, правда, никто не желает войны. Мы лицезрели Хиросиму, скорбим по жителям Нагасаки, пережили Чернобыль и ещё тысячи лет наши потомки будут расплачиваться своим здоровьем за научные достижения пращуров. Гении ли Курчатов, Сахаров, Резерфорд, Бор или маньяки, собственноручно подписавшие смертный приговор всем нам? Никто не даст гарантий, что человечеству удастся избежать глобального атомного катаклизма.
Получается, что нельзя оценивать гомо сапиенса ни по его словам, ни по его достижениям. Оценка всегда должна быть двоякой, но, ни одна из её сторон не может признаваться единственно верной.
Распахнулась дверь и Тимур подскочил от неожиданности. На пороге вырос Гюнтер с револьвером в руке. Он был весь взмокший и чрезмерно взволнованный. Директор понял, что происходит нечто из ряда вон исходящее, но решил не подавать вида.
- В чём дело? – спросил он, позёвывая и потягиваясь.
- Тимур Арсенович, десант! – прохрипел Гюнтер и кинулся к графину с водой.
Тимур готов был услышать всё, что угодно, но только не то, что пришлось. Он моментально подобрался.
- Объясни толком!
Гюнтер хлестал воду прямо из горлышка: мощный кадык подпрыгивал вверх-вниз, струи заливались за воротник, текли на грудь. Вскоре вся футболка с надписью «Adidas» спереди стала мокрой не только от пота. Он за полминуты выхлебал все до дна и лишь тогда ответил:
- На нас напали. Сваливать поздно. Мы окружены!
****ец, подумал Тимур, но паники, как он сам впоследствии поражался, не было. Гюнтер быстро продолжал, наблюдая, как директор отпирает сейф и достает из него автоматы Калашникова – один, два, три… семь штук со вставленными «рожками»!
- Я раненько, как обычно, вышел пробежаться, и только, значит это, круг вокруг института сделал, слышу – тр-р-рр. Смотрю – «вертушки»: первая – с западной стороны, другая – с восточной. Зависли, а из них десантники горохом так и сыплются. Ну, я сразу к себе. В заначку шасть, пистоль хвать и к вам!
Тимур содрал с себя пиджак, выгреб на него со дна сейфа кучу «рожков», связал рукава, чтобы получилась импровизированная котомка, и приказал:
- Бери «стволы», сколько утащишь, и ****уй в общагу – поднимай людей! Встречаемся у гаражей, понял?
Гюнтер замялся:
- Да их же там морд сорок!
- Понял?! – заорал Тимур так, что телохранитель присел и поспешно закивал.
Директор навесил на его шкафообразное тело пять «АКМ» и пинком выпроводил за дверь, а сам кинулся в соседнюю комнату. Эльза сладко посапывала, свернувшись калачиком. Одеяло сползло на пол, ночная рубашка задралась, выставляя напоказ аккуратную аппетитную попку.
Тимур грубо растолкал её. Спросонок девушка испугалась и чуть не свалилась с тахты.
- Что…!? – вскрикнула, было, Эльза, но Тимур резко оборвал:
- Некогда! Быстро собирайся, одевайся! У тебя есть две минуты!
Секретарь не стала ничего выяснять – она знала: если Тимур Арсенович говорит, значит, так надо.
Девушка была готова даже раньше отпущенного ей срока. Директор дожидался в кабинете и курил.
- Всё?
Эльза судорожно улыбнулась. Она была бледна и мелко-мелко дрожала, словно вибрировала.
- Тогда держи. – Тимур сунул ей свой «ТТ». – Смотри, он заряжен и снят с предохранителя, так что – осторожней.
Девушка снова улыбнулась – она была почти в истерике, но, понимая, что ситуация жёсткая, изо всех сих старалась держаться.
- Стрелять умеешь?
- Д-да, Гюнтер научил.
Удивляться времени не было, поэтому Тимур только сказал:
- За мной, и не отставать!
Он подхватил оружие, котомку с обоймами и выбежал в коридор.
***
Вертолёты приземлились метрах в пятистах от центрального корпуса института. Солдаты были ещё довольно далеко: они продвигались вперед, строго соблюдая все тактические предписания. Тимур лишь мельком взглянул на их хитроумные перемещения сквозь увеличительные линзы бинокля. Десантники знали своё дело и работали чётко, а поэтому медленно, ведь они думали, что об их появлении никто не знает, а значит, времени у них было ещё достаточно.
«Не торопятся, суки, - злорадно подумал директор. – Выгрузились подальше – надеются взять нас тепленькими, не поднимая шума, и не подозревают, что блицкрига уже не получится».
Директор слез с крыши гаражного ангара.
- Бегом! – скомандовал он и вдруг услышал за спиной цокот каблучков, которого в суматохе прежде не замечал. «Твою мать! Ну, что за дуры эти бабы – каблуки напялила!» – подумал Тимур, но было некогда и бесполезно вправлять мозги.
Когда они ввалились в сторожку насмерть перепуганного Петровича, директор кинул взгляд на свои наручные часы – было семнадцать минуть седьмого. «Да. Если бы ни Гюнтер со своими утренними пробежками и врожденным волчьим чутьём на западни, хана!» - подумал Тимур.
- Шо такое? – спросил старик, кутаясь в древний бушлат.
- Потом, дед, потом объясню, - отмахнулся директор. – Ты пока бери свою берданку…. Кстати, она у тебя боевыми заряжена?
- Ну, дык, известно…
- Вот и отлично. Бери её и айда на улицу. Пали в любого, на ком будет военная форма. Уяснил?
- Это как же? – воскликнул Петрович.
- А вот так, дед, - ответил Тимур тоном, не терпящим никаких возражений. – Да берегись, чтобы в тебе самом дыр не наделали! И скажи мне, где ключ от бокса с моей машиной!
- Она в шестом блоке, а ключи вон – на гвоздике. От окна, аккурат, направо, - произнёс старик совершенно убитым голосом.
Тимур без труда отыскал нужный ключ, потому что каждый из них был снабжен круглым деревянным брелоком с номером. В машине он сразу снял телефонную трубку и набрал цифры. Переждал гудки, отбивая пальцами дробь на торпедо. Наконец, отозвались:
- Кто?
- Плющ.
- А-а. Рад…
- Некогда, извини, - перебил директор.
- Что – опять?
- Боюсь, скоро здесь у меня начнётся война, Крест.
В трубку несколько секунд помолчали.
- Значит, не дошло до них!
- Мне от этого не легче, братишка, - сказал Тимур.
- Сейчас же высылаю своих парней! Сколько протянешь?
- Спроси у Господа Бога!
- Будем надеяться, что не придётся.
- Будем. Ты вот ещё что: параллельно с моим делом займись Шатром. Убирай всех подряд, но Первого пока не трогай. К нему через родных подберись. Тормознёшь только тогда, когда я тебе позвоню живой и здоровый.
- Понял.
- Действуй.
Он вышел из ангара и услышал, что война уже началась.
Тимур, конечно, понимал, что большинство его сотрудников и служащих сдались сразу, но кто-то всё-таки открыл огонь, значит, нашлись преданные и отчаянные, и значит, какие-то полчаса или даже целый час у него есть.
«Эх, Симона бы сюда!» - с досадой подумалось ему.
Но поделать было ничего нельзя: Симон далеко – в Резервации, поэтому управляться придётся в одиночку.
- Шо ж это творится, Тимур Арсенович? – ныл над ухом Петрович.
- Прорвёмся, дед. Если не струсишь, озолочу!
- Да на кой мне то золото?
- Ну не золото, - согласился Тимур. – Проси, что хочешь.
Старик почесал в затылке и вдруг заявил:
- Пенсию в тыщу рублей!
- Договорились, дед. Ты меня знаешь – как обещал, так и будет.
- Знаю, - ухмыльнулся Петрович.
- Вот и ладно. Останешься здесь и жди меня. И мочи только военных, слышишь, старик?
Сторож уверенно кивнул. Тимур выдал ему автомат и два «рожка».
- Твоя берданка тут не поможет. Справишься с этими игрушками?
- Смогу, - ответил Петрович, поглаживая приклад АКМ.
- Отлично!
- А с ей как быть-то? – озабоченно поинтересовался старик, кивая в сторону Эльзы, притихшей на стульчике в уголке.
- За неё не беспокойся. Я пристрою, - сказал Тимур.
Он отвёл девушку в ангар и приказал:
- Садись в «Мерс» и запрись изнутри. Не высовывайся и с тобой ничего не случится. Пистолет – на всякий случай.
- А ты куда? – чуть не плача спросила она.
Тимур невесело усмехнулся:
- А мне по делу нужно.
- Лучше я с тобой, - неожиданно твёрдо и настойчиво заявила Эльза.
Он спокойно и уверенно произнёс:
- Я так хочу, и ты так сделаешь. Ты будешь здесь, пока я за тобой не приду.
Она тут же разревелась. Увещевать её было недосуг, поэтому директор наотмашь ударил Эльзу по щеке. Девушка мгновенно отключилась. Он заволок её на заднее сиденье машины, уложил, захлопнул дверцу, вышел наружу и запер ангар.
IV
Ждать Гюнтера не имело больше смысла: если он не появился сразу, значит, не смог. Поэтому Тимур отправился туда сам – оставаться в стороне, когда из-за него закрутилась такая чехарда, было не в его характере.
Двое десантников попались ему на пути. Они залегли за мусорными баками и обстреливали верхние этажи общежития. Парни не заметили, как сзади к ним приблизился Тимур; не подкрался, нет – просто подошёл и расстрелял их в спины, сплюнул и пошёл дальше, не пытаясь прятаться.
Где-то справа рванула граната. Прилетела и звякнула под ногами покорёженная каска.
Интересные ребята, оказывается, у меня в институте, - подумал директор. - У них даже гранаты есть! На всякий случай, наверное! Хороши служащие, нечего сказать!
Из окна на пятом этаже высунулась рыжая рожа Гюнтера.
- Тимур Арсенович, сюда! Скорее!
Директор подмигнул ему, но продолжил шагать очень спокойно – не слишком спеша.
- Ложись!!! – заорал Гюнтер дурным голосом и дал длинную очередь из «Калашникова».
Тимур обернулся. Сзади упал солдат.
Он не смог бы объяснить, почему так откровенно и безрассудно подставлялся под пули, да и не задумывался над этим. Ему было всё равно. Какая-то неподдающаяся осмыслению апатия завладела его естеством. Тимур не чувствовал страха. Он вообще ничего не боялся и не чувствовал.
- Он, что – совсем ебнулся?! – ошарашено пробормотал Гюнтер, наблюдая, как директор чуть ли ни плетется через всю огромную площадь, разделяющую забетонированный пятачок с мусорными баками и здание общежития.
- Вашу мать, - опомнился телохранитель. – Кто-нибудь, чешите вниз – прикройте его!!!
Трое с автоматами на шеях бросились к лифту. Вскоре они уже были на улице и двое, подхватив Тимура подмышки, поволокли его к входу, а третий отступал следом, бешено вертя дулом АК, куда попало, готовый нажать на курок при первом же признаке опасности.
Всё обошлось. Директора без приключений доставили наверх.
- Что с вами такое, Тимур Арсенович?! – взвился Гюнтер. – Вам, что, жизнь не дорога?!
Директор тупо огляделся. Вокруг были по большей части малознакомые физиономии. Почти каждый вооружен. В комнате находилось человек десять. Он обессилено опустился на свободный стул.
- Не знаю.
Кто-то с завистью произнёс:
- Заговоренный, не иначе!
Другой голос прогнусавил:
- Ага.
- Заткнитесь! – гаркнул Гюнтер. – Лучше за площадью следите!
Тимур понемногу отходил от своего непонятного оцепенения. Так же – понемногу – он осознал причину возникновения этой странной апатии. Всё оказалось гораздо проще, чем выглядело на первый взгляд: он не верил, что на этот раз удастся выкрутиться – только и всего. Теперь, когда он собственными глазами увидел людей, решивших быть с ним до конца и, во что б это ни стало, угнетение покинуло его. «Значит, не всё ещё утрачено!».
- Гюнтер, - сказал директор. – Обрисуй обстановку!
Телохранитель с облегчением вздохнул – перед ним снова был прежний – энергичный хозяин.
- Точно ещё нифига неизвестно, - начал он, скребя небритый подбородок. – Я сразу отправил группу в главный корпус, но от них, пока, ни слуху, ни духу. Может быть, их уже всех перещёлкали, хотя минут пятнадцать назад они ещё отстреливались. На главный корпус наседали крепче всего, а подмогу выслать было некогда – у нас тут тоже жарковато пришлось.
Тимур неторопливо раскурил сигарету, предложил остальным угощаться, а затем спросил:
- Сколько у нас вообще людей?
Гюнтер наморщил лоб.
- Да кто ж их считал?
Тимур вздохнул:
- Ну, хоть примерно!
Ответил долговязый тип в сером плаще, накинутом поверх пижамы, с винтовкой на плече.
- Около тридцати. Точнее сказать не могу. На той стороне где-то дюжина стрелков. С торцов здания по трое осталось, кажется.
- И все на пятом этаже?
- Да, - сказал долговязый. - Десантники гранаты сюда редко добрасывают, а нам, если выше забраться, целиться сложней – угол слишком острый, а мы, всё-таки – не снайперы.
- Гюнтер, ты говорил с вояками? Чего они хотят?
- А хули с ними базарить? – ухмыльнулся тот. – Как только эти сволочи смекнули, что тёпленькими нас не взять, то их начальник мигом закаркал в матюгальник: «Приказываю выходить по одному! Руки за голову! Оружие оставить на месте! Всем, кто добровольно прекратит сопротивление, гарантируется жизнь!».
- Ну, а вы что?
- Мы?.. Ничего. Но наши «очкарики» заерепенились и почти всей толпой повалили сдаваться. Их под конвоем повели к «вертушкам», а начальник опять кричит: «Повторяю! Приказываю выходить по одному! Руки за голову!». А я ему: «Может, тебе ещё и ноги на ширину плеч?», и мы с ребятами их обстреляли.
- Много их ещё осталось?
- Думаю, не очень. Они поэтому и на рожон больше не прутся. Попрятались вокруг общаги и ждут подмоги. Грозились подвезти миномёт и отправить всех нас к едрене фене.
Тимур покивал и надолго замолчал, садя сигареты одну за другой. Потом, что-то надумав, поднялся.
- Так, - сказал он. – Будем действовать нагло, но умно. Главная задача – отбить «очкариков» назад. Полагаю, что охраняют их не ахти как. Затем нужно разузнать, что там вообще происходит, поэтому, хочешь или не хочешь, а придётся отсюда выбираться. Сделаем следующее: с той стороны общаги нужно крепко пошуметь, чтобы они не высовывались и сконцентрировали свои силы там...
***
Пятый этаж отчаянно плевался огнем.
«Так держать!» - мельком подумал Тимур. Он взял с собой семерых; среди них был и Стасик. Гюнтера директор оставил за командира.
По их маленькому отряду никто так ни разу и не выстрелил: или никого уже в живых не было, или просто десантники побоялись нарваться на этот сумасшедший шквал, всякий раз обрушивающийся сверху. Так либо иначе ему удалось без потерь добраться до главного корпуса, в котором располагались лаборатории и административная часть института.
- Вы двое – у входа, - скомандовал Тимур шёпотом и осторожно, бочком юркнул в фойе.
Огляделись – никого. Директор, стараясь не топать, устремился к лифту, и, только тогда, когда уже нажал кнопку вызова и увидел, как зарделась лампочка, понял, что совершил ошибку. Теперь, если противник находился в здании и по какой-то причине не засёк их приближение из окон, он, наверняка, сделал это потому, что не услышать в гулких безлюдных коридорах гудение электродвигателя было невозможно.
- У-у, долбоеб! – прошипел Тимур. – Кретин!
- Что случилось? – спросил Стасик.
- Я спорол горячку, - признался он. – В лифте подниматься опасно.
Стасик соображал быстро:
- Ясно. Идём по лестнице и как можно тише.
На площадке второго этажа Тимур притормозил. Прислушался. Вроде бы всё спокойно. Рванул на себя дверь и отряд ворвался в коридор.
Так они продвигались этаж за этажом, но везде было одинаково тихо и чисто, словно в любое другое спокойное рабочее утро до начала трудового дня. «Может быть, группа, о которой предупреждал Гюнтер, попросту не дошла? – подумал Тимур. – Хотя, нет. Трупов по дороге сюда мы не встречали, а перед корпусом валялись лишь мертвые гвардейцы. И Гюнтер сказал, что была осада этого крыла».
Вот, наконец, и последний – седьмой этаж. Директор застыл у обитой железом жёлтой двери. И вновь всё, вроде бы, спокойно. Но что-то вдруг насторожило. С минуту Тимур пытался понять, что именно спровоцировало это острый приступ настороженности. Чеснок? Да – чеснок! Запах чеснока! Из замочной скважины несло крепким духом домашней колбасы щедро сдобренной чесноком.
Директор подал знак, и все затаили дыхание. Стасик улыбнулся и палацами показал: «Спускайтесь ниже». Когда отряд отступил на один пролёт вниз, он, оставаясь на месте, извлёк из-за пазухи «лимонку», выдернул чеку, аккуратно опустил гранату на пол рядом с порожком и опрометью кинулся на ступени. Он покатился кубарем, набивая себе синяки и шишки.
Прогремел взрыв. Громадным куском рухнула штукатурка.
Тимур, не дожидаясь, пока осядет пыль, бросился наверх. Дверь сорвало с петель. Он свернул её набок – под ней оказался десантник с проломленным черепом. Директор прощупал ему пульс и заключил:
- Сам издохнет!
Рядом корчился другой – его контузило. Из ушей текла кровь. Парень что-то выл сквозь слёзы и протягивал к Тимуру трясущиеся руки. Директор вытащил пистолет и, гадливо скорчив губы, пустил ему пулю в люб.
***
Они нашли своих. Их тела лежали вряд вдоль стены в туалете под писсуарами.
- У них, наверное, кончились патроны, – произнёс кто-то у Тимура за спиной. – И солдаты просто расстреляли их.
Директор, не говоря ни слова, развернулся и выбежал прочь.
- За ним! – скомандовал Стасик.
На улице царило почти полное безмолвие: ни стрельбы, ни голосов перепуганных близкой смертью людей. Не было слышно даже ветра и птичьих трелей – только бестолковое стрекотание неутомимых кузнечиков.
Тимур уселся на бордюр и отчаянно закурил. Зачиркали спичками и бойцы его маленькой безрассудной армии. Сигаретный дым потихоньку заволакивал весь кровавый смрад, который они надели на себя за эти страшные и странные часы непонятной войны ни за что. Дым смывал его, смешиваясь с запахом ночных цветов. Он заставлял кинуться прочь – бежать, только бы ни проблеваться.
Курили молча. Настойчиво трещали кузнечики.
- ****ь! – вдруг воскликнул Стасик.
Все тут же взглянули на него, а он, вместо разъяснений, просто ткнул пальцем в небо – в сторону невысоко поднявшегося солнца.
- Твою мать, – выдохнул Тимур. – Но этого и следовало ожидать.
В ореоле восходящего светила приближались три винтокрылых машины.
- Вон та узкая штуковина, по-моему, «Черная акула», - заметил мужчина в клетчатой ветровке.
- Значит, они решили разнести здесь всё к чертовой бабушке, - заговорил парень, которого Тимур видел пару раз, когда заглядывал в слесарные мастерские.
- Я так понимаю, что нам крышка, - заключил пожилой экспедитор со стеклянным глазом.
- Вот те и кузнечики, - злобно ухмыльнулся Стасик.
- Нужно наших в общаге предупредить, - сказал мужчина в плаще, накинутом поверх пижамы.
- Не успеем, - выдохнул директор. – Никак не успеем.
От здания общежития их отделяло всего-то каких-то сто метров, но вертолеты были уже почти у цели. Два десантных транспорта приземлились подле «вертушки», прибывшей ранее. Они не стали разделяться по флангам, как прежняя группа. «Черная акула» снижаться не стала, а полетела дальше – прямиком на общежитие.
Даже если там – в здании – и догадались, что сейчас произойдёт, времени на то, чтобы выскочить из каменной ловушки, которая через пару секунд станет братской могилой, у них не оставалось. Летающий танк сделал садистский круг, облетая строение, и вдруг по нему открыли истеричный огонь. Вертолёт на мгновение завис – его мощной танковой броне такая пальба не могла причинить ущерба. Затем, отлетев на безопасное расстояние, чтобы не раскрутило взрывной волной, он выпусти одну за другой четыре ракеты, и всё было кончено.
- Ложись! – завопил Тимур.
Рвануло раз, другой, третий… последний. В воздухе со свистом проносились обломки строительных материалов. Когда люди, ставшие на защиту института, подняли глаза, общежития больше не существовало. Здание рассыпалось и сложилось, словно карточный домик. Всё, что от него осталось – это догорающие руины и медленно остывающая пыль.
10. Резервация. Деревня
Первое
Жизнерадостный отмахнулся:
- Да чушь это всё! Местные народные читки – пугалки для чужаков, вроде нас, чтобы подолгу не задерживались!
Наташа тут же взорвалась:
- Как ты можешь?! Я же видела Высосыша собственными глазами! Если бы ты был там со мной, Серж, ты бы так не осмелился говорить!
Рыжий, снисходительно улыбаясь, пожал плечами:
- Ну, слушай, мало ли кого ты видала! Этот факт совершенно не доказывает достоверность легенды о Лесном Духе. Разве на свете есть недостаток во всяких психических отклонениях? Да заболеваний нервной системы, наверное, сотни разновидностей, если не тысячи. Кто даст зуб за то, что в их селении мы не наблюдаем что-нибудь вроде массового помешательства? Или, может быть, у них здесь процветает какая-нибудь генетическая аномалия?
Девушка горько заплакала:
- Ну почему вы мне не верите?
- Ладно, - сдался Серж. – Нечто загадочное во всём этом, безусловно, есть, только успокойся!
Он погладил её по крашеной шевелюре. Наташа неожиданно крепко к нему прижалась. Парень смутился и, чтобы не показать виду, обратился к брюнету в перчатках:
- Слав, а ты что на это скажешь?
Тот стоял посреди двора и безразлично разглядывал компаньонов, сидящих перед ним на толстенном бревне.
- Несомненно, одно, - проговорил он. – Мы столкнулись с каким-то феноменом.
- Ты считаешь, что Лесной Дух существует? – удивился Серж.
Славик холодно и почти презрительно усмехнулся:
- Ничего я не считаю. Мы только-только обнаружили загадку, но располагаем слишком малым объёмом информации. На таком уровне информированности невозможно делать какие-либо исчерпывающие выводы, а гипотезы могут быть самыми разнообразными.
Услышав эти слова, Наташа как-то сразу перестала реветь, однако прижиматься к Сержу продолжала, а тот ошалело лупал зенками на товарища.
- Ты хочешь сказать, что собираешься заняться этим делом?
- А почему бы и нет, - ответил ему Славик. – Мне представляется любопытным выяснение настоящих причин возникновения Высосышей, кем бы они ни были.
- А как же геологическая партия?
Славик яростно сверкнул глазами:
- Где, скажи на милость, твоя гребаная партия?! Кстати, вот и ещё один повод для размышлений. Почему от них ни слуху, ни духу? Разве не интересно?
- Ой, - прошептала Наташа.
- Ты полагаешь, - пробормотал Серж. – Что с ними…
Славик не дал ему договорить:
- Я уже, кажется, объяснил, что ничерта я не полагаю. Я просто вижу, слышу, обоняю, осязаю, интуирую, что здесь что-то не то. Люди исчезают, а спустя некоторое время появляются, но уже не людьми, а так называемыми Высосышами. Доходчиво излагаю? И я хочу узнать смысл – подоплеку данных метаморфоз.
- Доходчиво, - сказал Серж. - Только незачем так нервничать.
Наташа вдруг совершенно спокойно произнесла:
- Значит, за нами никто не придёт.
- Да, - хладнокровно кивнул Славик. – И не прилетит, потому что в Городе был единственный вертолет, а он скончался на наших глазах. Самолёту в этой жопе никак не сесть, так что рассчитываем на самих себя. И будьте готовы – когда мы покончим с местными тайнами, нам предстоит выбираться отсюда на своих двоих. Доходчиво?
- Не фонтан, - вздохнул Рыжий.
Славик пожал плечами:
- А что, имеются другие предложения? Причём я не понимаю, почему бы двум благородным донам ни совершить небольшую прогулку, да ещё и в обществе столь благородной доньи?
Вечерело. Запахло свежестью и прохладой. Серж поежился и, в какой-то степени, чтобы сменить неприятную для него тему разговора, сказал:
- И куда это наш дед запропастился? Упёрся ещё в обед!
Тут же, словно только этих его слов и ожидая, заскрипела калитка, и раздался сиплый голос Никифора:
- Чё вы на улице-то сидите? Аль себя не жалко? Скоро комарьё слетится – спасу не будет. Заедят!
Старик направился в дом. Славик проследовал за ним. Серж, будто в чём-то оправдываясь, крикнул вдогонку:
- Мы ещё немножко подышим, а потом я Наташу провожу и приду! Ужинать без меня начинайте!
Второе
В избе было уже совсем темно, так что пришлось зажечь свечку. Стало уютно. Никифор, кряхтя, присел к столу и немигающим взглядом уставился на её мерцающий огонек. Фитилёк изредка потрескивал. Прозрачные капельки расплавленного парафина стекали по свечному столбику вниз, образуя причудливые наросты. Лишь немногие из капель достигали дна консервной банки с этикеткой «Бычки в томате» на борту, служившей импровизированным подсвечником.
Славик нервно прошёлся взад-вперед, потом резко остановился и произнёс:
- Наташа нам чудесную кашу сварила. Со свиной тушёнкой. Давайте перекусим?
- А как же Серёжа? – напомнил старик. – Он просил его обождать.
Славик, с неудовольствием ловя себя на мысли, что ревнует сокурсника не только к девушке, но и к Никифору – уж больно они оба пекутся о Сергее, выдал раздражённо:
- Поверьте, даже если он сегодня и вернётся, то так поздно, что каша остынет наухнарь.
- Верю, - улыбаясь, кивнул старик. – Ты ешь, сынок, а я уже сытый. Меня у Поликарпа от пуза натолкали.
Юноша понимающе развёл руками, взял ухват и принялся шерудить в печи. Надыбал там закопчённый горшок с кашей, водрузил его на стол, навалил себе полную миску с горкой, а затем поместил горшок обратно в печь.
- Ох, и зря же вы, дедушка, отказываетесь, - воскликнул он после первой ложки. – Хороша!
- Кушай-кушай. Я, и взаправду, не хочу, - просипел Никифор и приступил к сворачиванию «козьей ножки».
Славик потерпел, пока он закурит, и спросил:
- Вы тоже думаете, что Лесной Дух есть на самом деле?
Старик вздрогнул.
- Бог его знает, - ответил он после продолжительной паузы, за время которой успел выпустить изо рта и заросших жёстким волосом ноздрей три мощных дымовых потока. – Может, и естя. Байки сказывают, дескать, видали его.
Славик понял, что дед действительно верит в существование Духа, поэтому задал следующий вопрос:
- Тогда почему вы не соберётесь всей деревней и не изловите его, не уничтожите? Он же однажды всех вас в Высосышей превратит!
Никифор тяжко вздохнул….
Как объяснить необъяснимое? Уж сколько раз подле избы старосты собиралась сходка – договаривались: «Сёдня ночью идём Духа охотить!». Дружно горлали: «Давно пора!». А как стемнеет – ни одной живой души, окромя Высосышей, по деревне не сыскать. Запрутся по своим избёнкам и даже света не зажигают. Каждый кумекает: «Авось, как-нибудь, без меня споймают – обойдутся». Откуда этот истошный, но тщательно скрываемый друг от друга страх? В помине его не бывало. Мужики смело на медведя даже с рогатинами ходили. Но с тех самых пор, как объявился в таёжной округе Лесной Дух, нету от этого страху никакого спасенья. Да и мыслимо ли представить, что простой человек (пусть хоть сто их соберётся, пусть тыща) может справиться с порождением неизвестности, нечистой силой.
- Это ж – нечистая сила, - повторил старик вслух.
- Ну, это ещё вилами по воде писано, - возразил Славик. – Посмотреть надо.
Никифор встрепенулся:
- Ты, сынок, выбрось-ка эту затею из головешки!
- Да я ничего такого делать и не собираюсь, - успокоил его юноша. – Всего-навсего, хочу узнать: «кто» или «что» оно такое.
Внезапно раздался и поплыл в тишине протяжный звон колокола.
- Что это? – удивленно спросил Славик. – У вас, кажется, нет церкви!
- Батюшка Евпсихий из своей часовенки….
Третье
- Ты ведь, дурочка, наверное, думала что, мол, Рыжему только одного-то и надо? Ну, скажи – думала? Так?
Серж скатился с неё, улегся на спину и стал шарить по карманам в поисках сигарет. Наташа приподнялась на локотке и нежно смотрела на него истомлённая, расслабленная и влюблённая.
- Конечно, думала, - ответила она. – Ты же скакал вокруг меня, как козёл похотливый. Блеял всякие скабрёзности и всё норовил обмацать.
Серж удовлетворённо и рассеянно курил. Он так и не удосужился подтянуть джинсы – они остались спущенными до колен.
- А как же ты хотела, - засмеялся он. - Иметь такое богатство – пятый номер груди – это большая редкость в наши худосочные времена, и ни с кем не поделиться – это больше, чем преступление.
Наташа с умилением наблюдала, как сморщивается его усталый член, ещё минуту назад торчавший, как Эйфелева башня над Парижем, и прячется от её взгляда в зарослях жёстких курчавых волосков недавно иссиня-красная, налитая, словно спелая вишня, головка.
- Я же не шлюха какая-нибудь, - гордо заявила она.
Серж протянул к девушке руку и погладил её мягкий тёплый живот. Наташа блаженно замерла – замлела.
- Ты не замёрзла? – спросил он.
Она улыбнулась:
- Не-а. С тобой жарко, как в бане.
Наклонившись, девушка поцеловала его в губы. Серж не ответил на поцелуй – просто принял его, как нечто должное.
- Смотри, - приказал он весело. – Оживает!
Парень взял её ладонь и положил себе на лобок. Наташа смущённо зарделась и хихикнула, ощущая, как под влажной пятернёй разбухает, увеличивается его главная гордость. Она сначала робко, а потом всё смелей стала ласкать член своей несильно сжатой ладошкой.
- О-о-о! – воскликнул Серж. – Да ты, девочка, оказывается, умеешь больше, чем притворяешься!
Наташа залилась краской, но не обиделась. Ей было даже приятно услышать от него подобный комплимент. Она даже чувствовала гордость.
- Ты меня, правда, любишь? – прошелестела она рдеющими губами.
- Люблю, - тоже шёпотом ответил он.
И вновь зашуршало свежее сено….
***
- Странно, - произнес Серж после нового страстного соединения двух молодых, жарких и жадных тел. – Старик пугал комарами, а их нет. Ни один не пискнет.
- А ты предпочёл бы быть искусанным в задницу? – пошутила она.
- Ну не то, чтобы очень. Просто непонятно как-то – предупреждал ведь зачем-то?
- Ты не догадываешься?
Серж отрицательно помотал головой.
- Ах, ты мой глупенький! – засмеялась Наташа и потрепала его рыжую шевелюру. – Он же тоже был молодым когда-то – догадался, что не зря мы, на ночь глядя, прогуляться отправились, вот и припугнул кровососами – авось, не состыкуемся.
- Да нет, - серьёзно пробормотал Серж. – Не думаю.
- Тьфу, на тебя! – заявила девушка. – По-твоему он что-то от нас скрывает? Стращал москитами, чтобы мы чего страшного не увидели? Высосышей? Так я уже встречалась с одним – они ничуть не опасней комаров, только жуткие, и всё. А Лесной Дух – он, ведь, только в тайге зверствует.
Серж никак на это не отреагировал, лишь, немного погодя, сказал:
- Бабка-то твоя, небось, волнуется – поздно уже. Пошли?
И они стали спускаться с сеновала вниз по скрипучей и немного шаткой деревянной лесенке.
- Может быть Лесной Дух – не такая уж и сказка, как нам кажется, - вполголоса подумал он.
Наташа была ещё на лестнице, а он уже на земле, и не расслышала его слов, а Серж уже знал, почему их не беспокоили комары. Из-под стога, на котором они только что предавались любви, выглядывала пара босых ступней – бледно-жёлтых пяток Высосыша. Парня передернуло при мысли, что они ещё минуту назад наслаждались нежностью друг друга в присутствии местного живого мертвеца. Наташе он ничего не сказал – просто в двух ступеньках от земли подхватил её на руки и поскорей унёс подальше.
Четвертое
Часовенка расположилась на отшибе – на пологом склоне невысокого холмика, заросшего серо-зелёными пучками чертополоха.
Было раннее утро. Только-только рассеялся предрассветный туман. Было сыро и зябко. Густые травы полнились росой, так что Славик мигом насквозь промочил свои брюки. «Слава богу, хоть носки сухие!» – мрачно подумал он. Однако и этому единственному приятному нюансу иметь место оставалось считанные секунды. Влага, пропитавшая ткань штанин, уже начинала понемногу стекать по ногам прямёхонько в полуботинки. Да и куда ей было ещё деваться?..
Насколько всё в деревне ни выглядело убогим, но жилище отца Евпсихия переплюнуло эту убогость на целую голову. Вот-вот готовый развалиться, полусгнивший срубик примостился рядышком с часовенкой, которой капитальный ремонт тоже уже не мог помочь – только срочный снос. Перед входом в неё на двух плохо отёсанных еловых стволах висел небольшой медный колокол. Он находился на высоте двух метров от земли, закреплённый на куске арматуры, вбитом в стволы. От его языка вниз спускался отрезок тонкого пенькового каната.
Одинокое окошечко домишки, залепленное паутиной и засиженное пылью да вездесущими мухами, выглядело, словно глаз с застарелым бельмом на умирающем лице пристанища святого отца. Крыша сплошь заросла мохом, а кое-где даже пучками узколистой бледно-зелёной травки, так что догадаться, что крыта она серой черепицей, можно было только по редким проплешинам в моховом ковре.
Славик неуверенно постучался в кособоко висевшую щелястую дверь – уж больно всё запущено, хлипко. Буд-то и не жил здесь на самом деле никто, причём очень давно. Ответа не последовало. Он подождал ещё немного, и собрался было уходить, когда дверь на удивление бесшумно приотворилась. В образовавшийся просвет просунулась тощая, маленькая, землистого оттенка физиономия с грязной, седенькой козлиной бородёнкой.
- Э-э, здравствуйте, - произнес Славик, натягивая штатную улыбку приветливости.
В ответ святой отец только несколько раз цыкнул зубом, словно высасывая из глубокой лунки кусочки застрявшей там пищи. На вид ему было лет пятьдесят.
- Меня зовут Славик. Я к вам по делу, - торопливо заговорил молодой человек. Ему стало немножко жутковато под взглядом этих желтовато-зелёных глаз, которые пристально, но при этом с абсолютным безразличием взирали, казалось, на самое дно его души.
- Ну, заходи, коль по делу, - вдруг усмехнулся Евпсихий, отворил дверь настежь и отступил вглубь заполненной густым полумраком избушки, пропуская незваного гостя.
Славик переступил трухлявый порог. Пришлось пригнуться, чтобы не снести случайно макушкой низкую притолоку.
Он очутился в сыром и холодном, как погреб, помещении и остановился. Пол был земляной и неровный, с небольшим уклоном в сторону входа. В центре на вкопанном в плотно утрамбованную землю невысоком деревянном столбике возвышалось некое подобие стола. Было настолько сумрачно, что более-менее внятно парень различал только этот стол да лицо священника. Пахло сыростью.
- Что встал-то? Проходи, садись, - пригласил Евпсихий.
Зрение уже немного приспособилось, и Славик различил у стола пару лавок. Он аккуратно (мало ли что может оказаться под ногами) прошёл и осторожно сел, совершенно оправданно ожидая, что доска под его задницей сразу хрустнет и проломится. Но ничего такого не произошло, и он немного расслабился.
- Так что же тебя привело ко мне, сын мой? – спросил святой отец, усаживаясь на лавку напротив. Голос у него был чистым и звонким, отметил Славик, и сбросил возраст священника на десять лет.
Молодой человек замялся – вдруг стало как-то неудобно сразу лезть с главными вопросами. Кроме того, окружающая обстановка, не отличающаяся комфортом, требовала к себе определённого привыкания. Поэтому он сказал:
- Наверное, вам здесь приходится тяжко в одиночку? Домик-то, того и гляди, рухнет.
Батюшка почему-то потёр ладонь о ладонь и охотно пожаловался:
- Что поделаешь – такова, значит, воля божья. Правда, прихожане уж с десяток годков грозятся новую избу мне справить, да всё никак не соберутся. Видно, никогда этого не будет. Хоть бы часовенку новую построили. – Он с отчаянием махнул рукой.
- А где же вы службы проводите?
- Тут – на холме и молимся, - вздохнул Евпсихий.
Как-то незаметно для гостя в его руках оказались чётки, неярко фосфоресцирующие в полумраке берлоги. Раздалось равномерное пощёлкивание перемещаемых друг за другом продолговатых костяшек. Славик невольно засмотрелся и заслушался – было в этом что-то гипнотизирующее, завораживающее. В беседе возникла неуместная пауза.
- Сын мой, так какое же дело привело тебя в мою скромную обитель? – снова поинтересовался Евпсихий каким-то откровенно киношным тоном.
Гость очнулся и выпалил:
- Люди говорят, что вы кое-что знаете о так называемом Лесном Духе.
Священник вздрогнул и насторожился.
- Кто говорит? – спросил он прищурившись.
Бородёнка его круто выдвинулась вперёд, и весь он стал похож на ощерившегося волка. Славик почти испугался: как бы этому отшельнику ни взбрело в голову прикончить излишне любознательного пришельца. В таких-то условиях не мудрено и свихнуться. Однако он подавил в себе нарождающийся страх и спокойно, чётко чеканя фразы, ответил:
- Дед Никифор говорит. И я бы хотел услышать от вас то, что вам известно, если, конечно, вы не против.
- А я ничего и не знаю, - тут же прикинулся дурачком Евпсихий, причём так бездарно, что не сумел обмануть бы даже ребёнка.
- Да поймите же – это не допрос, - взмолился Славик. – И я не просто хочу утолить своё любопытство! В деревне все только и твердят: Лесной Дух, Высосыши!
- А при чём здесь я-то?! – совершенно искренне удивился святой отец.
Славик постарался снова взять себя в руки, и, собравшись с мыслями, продолжал атаковать уже с большим хладнокровием:
- Конечно, вполне вероятно, что вы не замечали этих странных, на мой взгляд, совпадений, но дед Никифор…
- Опять Никифор, - недовольно пробурчал Евпсихий, но юноша, не обращая внимания на его ворчание, закончил:
- …навёл меня на весьма интересную догадку – либо вам известно, что такое или кто такой Лесной Дух, либо он – это вы сами.
Священник застыл, разинув кривозубый рот, и оттуда пахнуло тухлыми яйцами.
- Каждый раз, когда вы звоните в колокол, в деревне появляется новый Высосыш, а то и не один. Вам ещё повезло, что вашим прихожанам не хватает мозгов сообразить, кого ни мешало бы прижать к ногтю, чтобы вывести на чистую воду. А Никифор, хоть и догадался о таинственной взаимосвязи этих двух событий, что все ваши звоны – неспроста, но даёт этому совершенно противоположное объяснение. Он считает вас настолько святым, что наделил сверхъестественными способностями. Например, старик полагает, что вы чувствует или как бы слышите крики гибнущих душ в тот момент, когда Лесной Дух высасывает их из человеческих тел. Помочь душам вы не в силах, но пытаетесь облегчить их страдания ударами своего колокола. Такова версия Никифора. А вы что на это скажете?
Отец Евпсихий, прижатый к стене, как-то сразу сник. Он заерзал на лавке, завертел головой, словно что-то разыскивая в своей коморке, потом ещё больше засуетился, вскочил на ноги, заметался. Порой он совершенно скрывался из виду, забежав в один из углов своего убогого жилище, где была кромешная тьма. В такие моменты Славик боялся, что оттуда святой отец выскочит на него с огромным ножом или топором в руках, но всякий раз, когда тот появлялся в зоне видимости, ничего подобного не происходило.
- Хорошо, - неожиданно пропыхтел Евпсихий спустя минуту своих непостижимых душевных мук и снова упал на лавку спиной к безжалостному своему гостю. – Не могу я боле…. Не могу!
Возбуждение, охватившее деревенского священника, передалось и Славику. Парень понял, что не ошибся и все его догадки угодили в яблочко – святой отец знает, если не всё, то уж достаточно, чтобы это скрывать.
Евпсихий порывисто развернулся и откуда-то из-под стола извлёк запыленную бутыль кагора (она была внушительных размеров – литра на полтора) и два даже вид липких, немытых, мутных от частого пользования гранёных стакана. Он без лишних слов откупорил вино, вытащив тугую бумажную пробку зубами, и налил стаканы до краёв. Не было никаких приглашающих жестов. Священник первым схватил толстостенное стекло дрожащей пятернёй и, расплескивая бордовую жидкость, источающую аромат чернослива, опрокинул её в рот одним глотком. Без паузы он снова наполнил свой стакан. Славик едва скрывал нетерпение, предвкушая раскрытие тайны, и лишь пригубил вино. Святой отец вдруг резко подался в его сторону, и его тусклое лицо с осоловевшими зенками очутилось перед самым носом молодого человека.
- Нету у него души, - прохрипел Евпсихий и, всё так же – нависнув над столешницей, осушил вторую порцию кагора. Тухлыми яйцами от него больше не воняло, а пахло резко, терпко и сладко….
11. Резервация. Город. Симон
1
Лес оборвался неожиданно.
Солнце только-только собиралось взойти. Густое светло-серое варево тумана клубилось, поднимаясь чуть ли не до самых верхушек деревьев, так что вокруг ничего нельзя было разобрать дальше вытянутой руки. Симон брёл впереди, внимательно всматриваясь под ноги. Тишь стояла гробовая. Птицы и зверьё дожидались восхода. Было слышно, как под толстыми подошвами высоких армейских ботинок мягко и протяжно потрескивают мелкие веточки, набухшие за ночь, да еле-еле шуршит отсыревшая листва.
Симон не сразу сообразил, что все эти приглушенные туманом и влажностью звуки исчезли, сменившись твёрдыми ударами каблуков по асфальту. Он резко затормозил, и Артур догнал его.
- Кажется, мы на месте, - сообщил Симон.
Они стояли на широком проспекте, посреди проезжей части с четырьмя полосами движения, а по сторонам смутно проступали очертания многоэтажек и припаркованных у тротуаров малолитражек. Справа над крышами зданий медленно вырастало солнце, а туман быстро ретировался в лесную чащу.
Артура охватило неясное чувство, которому он едва ли мог дать объяснение. Было ощущение облегчения от того, что осталась теперь самая малость, и, в то же время, присутствовало какое-то напряжение. На плечо легла могучая длань Симона. Он обернулся.
- Главное – не забывай: мы всё ещё в Резервации, - произнёс старший товарищ. – Здесь ничему и никому нельзя доверять на все сто. Особенно в Городе. Особенно, если очень хочется. Будь осторожен. Не дёргайся и не спеши. Ни с поступками, ни с выводами.
Артур медленно кивнул. Симон ободряюще улыбнулся, но про себя подумал: «А всё-таки хорошо, что я не решился дать ему оружие!».
- Ну, вперёд, Ромео!
2
Было слишком рано, чтобы сразу ломиться в адресный стол, да к тому же его нужно было ещё найти.
- Нам понадобится автомобиль, - заявил Симон.
Артур взглянул на него непонимающе, а друг не стал ничего растолковывать и, молча, направился к вишнёвому «Жигулёнку-копейке». Казашенок даже ахнуть не успел, как его напарник вынес ногой окошко со стороны водительского места и отпер дверцу. Никто не закричал: «Караул!». На пустынной утренней улице, если не считать бродячих собак и кошек, не было ни души.
- Чего задумался? Бегом в машину! – скомандовал Симон.
Артур, хоть и опешил от подобной наглости – угнать чужую тачку, но не заставил себя долго уговаривать. Секунд двадцать Симон провозился с проводами под приборной панелью, преследуя цель запустить двигатель без ключа зажигания, и «Жигулёнок», наконец, негромко отозвался утробным урчанием.
- Троит, - констатировал Артур.
Симон безразлично пожал плечами:
- Лишь бы эта хреновина тронулась, потому что если придётся бомбить другую, точно кого-нибудь разбудим. Нафига ж козе баян – она и без него весёлая.
Он уверенно снялся с ручного тормоза, переключил передачу, и они отчалили.
3
Город едва-едва начинал просыпаться. Артур взглянул на часы. Была половина седьмого. Они колесили уже добрых тридцать минут.
Стали попадаться малочисленные любители утренних пробежек спросонья. Дородные матроны в бигуди и мятых ночных рубашках, поверх которых были накинуты халаты, снимали на балконах добротное льняное и хлипкое, но цветастое, ситцевое пастельное бельё. Заядлые курильщики, ёжась в белёсых застиранных майках и подсмыкивая полосатые семейные трусы, кто с дымящимися чашками в руках, а кто на сухую, уже садили свои первые за день сигареты. Доносился их надсадный хриплый кашель, усугублённый повышенной утренней влажностью. Можно было наблюдать, как, то и дело, они метались по своим балконам в поисках, куда бы сплюнуть выхарканную мокроту, и в итоге, улучив момент, когда, как им казалось, их никто не видит, плевали вниз.
Симон повернул налево (судя по табличке на стене дома, это была улица Пушкина) и они сразу увидели гаишника. Тот торчал, прислонившись задницей к бензобаку своего жёлтого «Урала» и лениво помахивая жезлом, дымил папиросой. Мельком Симон подумал: «Не притормозить ли?», но милиционер захватил инициативу первым. Как только он заметил приближающуюся легковушку, мгновенно встрепенулся, оттолкнул зад от мотоцикла и поднял свою полосатую палку, приглашая остановиться.
- Ну, вот и всё, - обречённо прошептал Артур.
- Спокойствие, только спокойствие! – сквозь дежурную улыбочку пробормотал Симон дежурную фразу знаменитого неунывающего персонажа Астрид Линдгрен. – Я бы и сам остановился, чтобы расспросить его, что да как – не мотаться же по Городу целый день?
- Старший сэржант мылыцыи Пупков! – откозырял гаишник, подозрительно косясь на заднее сидение, где пригорюнились два грязных рюкзака цвета хаки. – Ваши докумэнты!? – У него был явный малороссийский акцент. «И» в слове «ваши» он произносил, как чистое «и», а ударение в слове «документы» ставил на «у».
- Э-э…, командир…, понимаешь, какая история. Мы, вот, с другом разыскиваем его девчонку, да только адреса её нынешнего не знаем. Не подскажешь, как нам быть, куда обратиться? – Симон старался выглядеть как можно более простодушным.
Милиционер терпеливо выслушал его, покивал и строго приказал:
- Выходьтэ з машины!
Симон изобразил растерянность:
- Что ты, командир!? Мы просто девушку его, вот, ищем!
Артур потянулся к ручке дверцы, готовый выскочить по первому же сигналу. Его друг продолжал играть простачка:
- Мы же ничего такого не сделали. Правил, кажется, не нарушали.
- Выходьтэ з машины! – настаивал человек в форме. Было заметно, что ему очень хочется потрясти перед кем-то своим табельным оружием. Его рука медленно легла на кобуру, и большой палец принялся нащупывать застёжку.
Симон едва заметно кивнул и Артур понял, что именно сейчас нужно срочно подыграть.
- Това-арищ старший сержант, - заныл он. – Ну, разве мы похожи на преступников!?
Тем временем Симон осторожно открыл свою дверцу, осторожно выволокся из «копейки» и вырос перед милиционером, продолжая заискивающе улыбаться.
Гаишник уже практически остыл – повёлся на правильно выбранные интонации. Рука больше не щупала кожаное вместилище пистолета.
- Докумэнты, - попросил он снова.
Симон с якобы нескрываемым смирением к безысходности ситуации наклонился к окошку:
- Артюха, достань права и техпаспорт.
Артур сделал вид, что капается в содержимом бардачка.
- Командир, у тебя закурить не найдется? – спросил Симон.
- Имэеться, - с предсказуемой готовностью отозвался гаишник. – «Бэламор» курыш?
Одновременно: правой рукой Симон вынимал папиросу из предложенной пачки, а левой наносил чрезмерно бдительному блюстителю порядка сокрушительный удар в солнечное сплетение. Старший сержант тут же увял и стал рушиться, причём настолько стремительно, что ему едва успели скормить ещё один вырубающий тычок в область виска, чтобы подхватить уже утратившее сознание тело. Артур, воспользовавшись монтировкой, найденной под водительским сидением, отпер багажник и вдвоём с другом они упаковали в него милиционера. Затем машина рванула с места. Нужно было срочно избавляться и от «Жигулёнка», и от его опасного груза, и от возможных неприятностей, связанных с ними обоими.
4
- Чёрт подери, Симон! А ты уверен, что он не выберется из канализационной шахты, когда очухается?
- Думаю, когда-нибудь выберется, но у него, ни свистка, ни рации. Заниматься этим он будет достаточно долго, чтобы дать нам столько времени, сколько необходимо.
Противоречить таким доводам было сложно, да никто и не собирался.
- Об одном только волнуюсь, - добавил Симон. – Гаишник попался больно хлипкий. Он так плотно потерял сознание, что о допросе не могло идти и речи – пока дождались бы, когда он вернётся в эту реальность, глядишь, и рак на горе свистнул бы. Так что придётся снова использовать метод тыка.
- Ну, уж нет! – воскликнул Артур. – Только пыток нам недоставало!
Симон с удивлением взглянул на друга:
- Ты всерьёз полагаешь, что до этого дошло бы?
Артур пожал плечами, и старший товарищ откровенно весело заржал над ним:
- Дурак ты, Артюша, и уши у тебя холодные! Какие пытки!? Он и так нам всё рассказал, когда в себя бы пришёл! Жаль только, что из-за этого бдительного придурка теперь пешком приходится топать.
Они подошли к серому зданию главпочтамта. В просторном мраморном вестибюле ещё никого не было: восемь утра – это слишком рано для выходного субботнего утра. Внутри торчал лишь какой-то дряхлый старикашка в неопрятном светло-сером плаще. Он поминутно слюнявил скрюченные коричневатые пальцы, снова и снова пересчитывая мятые цветные бумажки – наверное, только что получил пенсию.
Им повезло – одно из окошек в длинном ряду почтовых услуг было снабжено объявлением, сделанным на тетрадном в клеточку листе: «Адресный стол». Получалось, что в этом Городе отдельного офиса для данного учреждения не подразумевалось. Симон легонько подтолкнул Казашенка в нужном направлении, а сам остался сторожить рюкзаки.
Артура встретило испещренное ямочками от оспин, одутловатое и неприятное во всех отношениях лицо, принадлежащее особи женского пола. Голова этого некрасивого существа была украшена короткими, блестящими салом, крашенными в розовый цвет, завитыми плойкой жиденькими волосами. Гнусавым голосом, то ли из-за аллергического насморка, то ли от того, что их разделяло толстое силикатное стекло с несколькими дырочками, особь осведомилась:
- Чего вам?
От неприветливой, потому что некрасивой, или некрасивой, а потому неприветливой женщины, воняло прелой грудью, кариесом, гниющими аденоидами и дешёвыми отечественными духами.
- Я бы хотел узнать, где проживает Екатерина Лаврентьевна Зайцева, - пробормотал обескураженный столь бесталанно изготовленной копией женщины Артур и покосился на друга, который, казалось, ничего не замечая, ковырял спичкой в зубах.
- А она вам кто?
Молодой человек, очутившись в вербальном и социальном тупике, замешкался. Нужно было срочно определить для себя – а кто мне Катя-то, на самом-то деле?
- Невеста, - наконец, ответил он.
Особь, которую с чудовищной натяжкой можно было отнести к категории прекрасной (****ь, что за ***ня, неужели женщины могут быть и такими!?) половины человечества, принялась рыться в каких-то бумажках. Парень решил, успокоено выдохнув, что дело сделано.
- А сами-то вы кто такой? – Особь неожиданно остановила своё поисковое занятие и уставилась на молодого человека тусклыми, глупыми, но, с какого-то хера, любопытными глазёнками.
Артур чуть-чуть не задохнулся под этим откровенным взглядом. Возникла следующая ассоциация: он сидит на унитазе с ногами, потому что унитаз зассан и обосран, а потому иначе на нём сидеть могут только совершенно конченые бомжи. И вдруг в его кабинку, ломая шпингалет, врывается некто и начинает, напевая «Тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом», наиболее грязной частью ёршика, которой провожают приставшее к унитазу смываемое дерьмо, теребить его, беззаботно свисающий над унитазной дыркой, член. То есть стыдно и противно стало ему до такой степени, что хоть убей.
- Считаю до десяти! – вдруг раздался над ухом страшный рёв Симона. – Если ты прямо сейчас не выполнишь просьбу моего товарища, я тебя убью. Убью, отрежу твои сраные, вонючие, уродливые сиськи, срежу твою страшную жирную морду и отдам бездомным псам. - Симон просунул в окошко и воткнул в её плоский и широкий нос пистолет.
Особь даже не завизжала, не забилась в истерике, а просто – задохнувшись смертным ужасом, обосралась на месте, и от неё повеяло говном, наверняка, таким же некрасивым, как и она сама.
- Ну, что вылупилась, сучара?! Уже три! – жутко просипел Симон. – Ищи адрес!
***
На счёт семь адрес Кати был у них.
- Вот и всё. Большое спасибо за сотрудничество, - бросил Симон и они с Артуром мгновенно ретировались.
5
Отсиживались они в каком-то внутреннем дворике, в покосившейся, сколоченной из узких дощатых реек беседке, из которой предварительно пришлось изгнать тройку ранних алкашей. Откуда-то доносился вой сирен – за ними охотились.
- Слушай, Симон, неужели нельзя было как-то иначе?
Тот только неопределённо хмыкнул.
- Теперь за нами полгорода носится, - продолжал Артур.
- Ты отвратительно разбираешься в людях, братишка. Из той климактерической анэнцефалки ты не смог бы вымолить даже авторучку, чтобы какой-нибудь тупорылый бланк заполнить.
- Но…
Симон перебил его:
- Видишь ли, Артур, чем меньше и ничтожней человек, тем чаще и больней он получает под зад от всякого, кто хоть на йоту сильней его. И такой вот забитый человечек всю жизнь мечтает лишь об одном – когда-нибудь кому-нибудь отомстить, доказав свою микробную значимость. Однако чтобы отомстить тому, кто над ним, нужно иметь хотя бы крупицу смелости, владеть хотя бы зачатками силы духа, взрастить в себе хотя бы зародыш собственного достоинства. Поэтому, будучи лишёнными всего этого, они в течение всего своего существования пёрднуть без дозволения свыше опасаются. Кто поумней, лижет начальству жопу, но многие так и подыхают, не испытав кайфа даже мизерной власти, навечно оставаясь глубоко в чьём-то смердящем заднем проходе. Другие находят выход в том, что из поколения в поколение топчут собственных детей, превращая их в подобных себе ублюдков. А их дети, взрослея, топчутся по своему потомству, заодно пуская под каблук и родителей – в память о загубленных мамами и папами судьбах. Они мстят за свои похеренные мечты. Некоторые, но их гораздо меньше, решаются даже на мелкие пакости, мелкие настолько, что порой никто их не замечает. Правда в их собственных глазах эти пакости кажутся отчаянными, дерзкими поступками, вырастающими чуть ли не до размеров подвига.
Артур слушал, молча опустив голову.
- Стибрит у соседа рубль и чувствует себя героем, а ночью в постельке хвастает перед уродливой душой женой – пусть и она погордится им. Ты сегодня нарвался именно на такого человечка. У неё же никогда и ничего не было. Она не выглядела хоть мало-мальски миловидной даже в ранней юности, как, например, грузинки или цыганки. Пока им не исполнится лет пятнадцать, они просто неотразимы – смуглые, яркоглазые, стройные. Смотришь и молниеносно влюбляешься. А в двадцать превращаются в страшных, носатых, волосатых тварей, от которых мужьям только и остается, что бегать по молоденьким шлюшкам. Или по славянкам, даже в сорок остающимся милыми, сочными и манящими. Так вот, муж у неё – сантехник или электрик. И алкаш он не потому, что алкаш, а потому, что видеть её трезвым не может, и не только он один. Причём он ещё большее ничтожество, чем она, ведь живёт же с ней год за годом. Он привык бухать. И так ему понравилось это состояние, что не хочется бросать свою уродину. Если бросить её, придётся лакать водку просто – без оправдания. Дети – тупые, омерзительные на вид недоноски. Да и о каком генофонде может идти речь? Работа её никому не нужна. В этом проклятом Городе почта вообще никому не нужна, кроме пенсионеров, получающих здесь свои милли****рические государственные подачки. В Резервации все живут без права переписки, как в ссылке. Она сбежала сюда с Большой Земли и семью свою потащила за собой в надежде, что хоть что-нибудь изменится к лучшему. Но оказалось – здесь всё ещё хуже. В итоге она не востребована даже самой собой, поэтому зла, ревнива, растеряна и жаждет всем отомстить. Тут появляешься ты, которому, наконец-то, что-то от неё понадобилось. Она сразу же сообразила, кто теперь главный, а кто дерьмо, и мгновенно воспользовалась своей, пусть и крохотной, но властью. Её чувство собственной важности в тот же миг достигло размеров Вселенной и продолжало расширяться до бесконечности, но тут вмешался я.
Артур вздохнул:
- Но если она, наконец, почувствовала себя человеком, тогда зачем ты…
Симон снова перебил:
- Зачем я так с нею обошёлся?.. Ну, во-первых, я искренне считаю, что наша цель стоит дороже чьего-либо низменного желания натешиться. Во-вторых. Я не мог допустить, чтобы она довела тебя до слёз и заставила ползать перед нею на брюхе и умолять. Поверь, кончилось бы всё именно этим. И ещё неизвестно – смилостивилась бы она над тобой или нет. Да и неправильно это – чувствовать себя человеком исключительно за счёт лишения этого чувства других людей.
Симон смолк, ожидая хотя бы какой-нибудь реакции, но Артур лишь отвёл грустные глаза.
- А в-третьих, - заговорил он, словно аккуратно укладывая каждое слово в самую душу друга. – В-третьих, то, что у существ подобного сорта с течением времени атрофируются понятия чести, милосердия, гордости. Я считаю, если человек лишён всего этого, он – быдло, а быдло обязано знать своё место!
- Ты рассуждаешь, словно нацист! – воскликнул Артур распаляясь. – Я с тобой не согласен!
- Все люди равны? – с грустью улыбнулся Симон, но в его вопросе не было и тени иронии.
- Да! Я так считаю! Я хочу, чтобы так было!
- Но некоторые из нас не заслуживают быть равными среди равных. А многие уже и не способны измениться, чтобы соответствовать этому критерию, - тихо возразил Симон.
- Я просто хочу, чтобы так было!.. Иначе, зачем люди?.. Я хочу, чтобы было так! – словно завороженный повторял Артур.
6
Всё, подумалось Симону, теперь уж точно и бесповоротно – всё! Мы очутились ещё дальше от цели, нежели в самом начале нашего странного пути. Теперь вообще нет больше никакой цели!
Кругом было тихо и как-то по-особенному пахло. Над крестами и надгробьями застыл тот ни с чем несравнимый, сладенький, приторный кладбищенский душок, от которого поначалу хочется бежать во все лопатки. Но внюхаешься в него, и спустя каких-нибудь полчаса уже кажется, что ты здесь дома и с удовольствием растворился бы в нём. Здесь царствовала смесь ароматов свежевскопанной земли, барвинков, ирисов, нарциссов и тлена.
- Вот, Катенька, - ласково произнёс Меченов. – К тебе пришли твои друзья.
Трое мужчин стояли над могилкой девушки, которая какое-то время являлась для них смыслом жизни, поступков, принимаемых решений, а сейчас превратилась в прошлое, лёжа под комьями ржавого суглинка.
Артур был спокоен, и это было плохо. Он даже не плакал, что было хуже некуда. Симон весь напрягся в ожидании чего-то нехорошего. Его одолевали неприятные предчувствия. Он гадал, во что может вылиться так неожиданно догнавшее его молодого товарища горе. Симон слишком увлёкся своими умственными экзерсисами и не успел вовремя среагировать, когда Казашенок внезапно накинулся на Меченова, обрушился вместе с ним на могилу и сцепил свои сильные пальца на веснушчатой шее недавнего любовника Кати.
Артур остервенело душил, а Меченов только всё больше и больше выпучивал удивлённые ещё не успевшие как следует испугаться глаза и даже не пытался сопротивляться. Его посиневший язык вывалился из разинутого настежь рта, а в глотке клокотала и сдавленно хрипела выходящая наружу – навстречу с богом – душа.
Симон наблюдал за этой сценой в состоянии какого-то необъяснимого оцепенения. Всё воспринималось, словно театральная постановка и он был единственным её зрителем. Первые секунды ему вообще казалось, что эта картина просто всплыла в его воображении, как не более чем вариант продолжения предстоящих событий. Но что-то щёлкнуло в голове, Симон вышел из ступора и мгновенно осознал, что происходит этот спектакль не в абстракции, а на самом деле.
- Артур! – заорал он. – Отпусти! Отпусти его, Артур! Он ни в чём не виноват!
Но, как Симон в глубине души и предчувствовал, его крики не подействовали. Тогда он налетел на друга сзади и попытался стащить его с Меченова. Однако Артур умудрился вывернуться и ударил старшего товарища под дых. Дышать стало невозможно. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Его согнуло пополам.
- Ты ничерта не понимаешь! – закричал Артур, нависнув над хрипящим и задыхающимся Симоном. – Это из-за него погибла Катя! Если бы ни он!.. Ты же сам говорил мне!.. Он же самое настоящее быдло! Быдло!
Артур повторил это слово ещё дюжину раз и, каждый раз произнося его, он изо всех сил пинал Симона куда попало. Наконец, парень выдохся, тяжко опустился на колени и прошептал:
- Помоги мне!
Симон валялся рядом с бешено откашливающимся телом Меченова и был похож на большую кучу кровоточащего мяса, но в нём было ещё достаточно жизни, чтобы простить и понять друга. Он осторожно, опасаясь тревожить переломанные рёбра, просунул руку за пазуху, где подмышкой покоилась кобура с «Макаровым». Потом так же осторожно пистолет был вынут наружу и снят с предохранителя. Артур спокойно смотрел в бесконечно-чёрный тоннель ствола.
Симон собрал крупицы покидающих его сил, чтобы прицелиться, но оружие всё равно погуливало в нетвёрдой окровавленной руке. Артур увидел это, подался вперёд и упёрся грудью в дуло. Крепко сжав в своих ладонях трясущуюся кисть, обнимающую рукоятку пистолета, он повторил:
- Помоги мне… Ты снова должен мне помочь. Сам я не смогу…
И Симон помог. Последнее, что он увидел, лишаясь сознания под невыносимой тяжестью тела мёртвого друга, была бледная благодарная физиономия Меченова.
7
Меченов медленно поднялся на ноги, пошатываясь, подошёл к ним, одним резким пинком скинул бездыханного Артура с Симона так, чтобы тот оказался лежащим лицом к небу. Затем он, удовлетворённо улыбаясь, расстегнул над трупом неожиданно появившегося, но уже исчезнувшего соперника «молнию» брюк и помочился прямо в свежую кровоточащую рану, прямо на остановившееся навсегда молодое сердце; помочился и отправился вызывать «скорую».
12. Резервация. Деревня
Акт I
- Не можна боле! Терпежу тожа концы естя! – выкрикнул сутулый мужичёк с топором за широким дерюжным поясом.
- Правильна-а! – подхватил кто-то из взволнованно гудящей, словно растревоженный осиный улей, толпы. – Вот щас прям и двинем!
Собрание плавно переросло в митинг, который почти сразу же, не имея уверенного руководящего костяка, превратился в бардак. Староста возвышался над односельчанами, стоя на крыльце своего дома, и тщетно силился их утихомирить, но в одиночку это было, что кормить слона через задницу – животное только злится, а не наедается; мужики науськивали друг дружку.
Студенты расположились несколько в стороне и, привалившись к штакетнику палисадника, наблюдали за развитием событий. Из бурлящей биомассы выскользнул Никифор и подковылял к ним.
- Селяне, что, действительно намерены изловить Лесного Духа? – спросил Славик, лениво пожёвывая длинную хрусткую соломинку.
Старик, пожав плечами, ехидно заметил:
- Ужо третья сходка за лето. Только разговоры разговаривают да грозятся. Всё одно скоро по хатам разбредутся. – Он безразлично махнул рукой.
- Но ведь и вправду – так дальше не годится! – воскликнула Наташа.
Никифор снова пожал плечами и снисходительно улыбнулся наполовину обеззубевшим ртом, мол: «Молодые да горячие. Не успели ещё крепкими корнями за жизнь зацепиться – ни избы своей, ни детишек, ни хозяйства».
- Нет, ну вы же сами подумайте, - вмешался энергичный Серж. - Если весь этот ужас будет продолжаться и дальше, то через год-два здесь ни единой живой души не останется!
Дед горестно вздохнул:
- Так-то оно так, да вот ведь в чём вся каруселя-то – боязно и опасно идти на чудище неведомое. Те, кто встречался с ним, в Высосышей пошти кажный оборотились. Выходит: конечно, надобно добро своё да живот свой оборонять, однак больно уж дело это страшное – супротив нечистой силы стоять. Да и как же с голыми-то руками, пуля-то его не берёть – проверено. Ведьмов у нас в деревне отродясь не бывало, а хорошая ведьмачка могла б с ним совладать. На батюшку Евпсихия с его святой водицей давно ужо надёжи нету никакой. Получатся: и терпеть невмоготу, и победить сатанинское отродье мы не сможем, только поляжем все, али, того хуже – Высосышами станем, Господи сохрани! – Никифор торопливо перекрестился.
«В конце концов, - печально подумалось Наташе. – Участь сия всех нас постигнет. Но неужто лучше существовать, словно поросята на откорме, нежели погибнуть в бою, а ведь вы, в отличие от поросят, знаете, что вас ожидает».
- Ну, тогда просто соберите манатки и уйдите из этих мест! – напирал Сергей. Говоря это, он всем своим телом демонстрировал, насколько сильно недоумевает: как жители деревни до сих пор до подобного шага не додумались, хотя решение-то более чем очевидное!
Старик почти гневно спросил:
- А ты сам-то пробовал избу, своими руками ставленую, хозяйство налаженное одним махом взять да и порушить? Пробовал?!
Серж смутился, покраснел и отступился, что на него никак не было похоже. За последние дни он сильно изменился, подумал Славик.
- В Город кого-нибудь отправляли, чтобы сообщить о бедствии властям? – поинтересовался он.
- Были люди, - кивнул Никифор. – Только от них ни слуху, ни духу – никто не возвернулся. Да и слабо верится, что там кому-то до нас дело естя.
Дед оглянулся на карапузов, весело елозящих в пыли под ногами у горланящих родителей, и пробормотал что-то себе под нос, но за общим рёвом студенты не расслышали его слов, а переспросить, что он сказал, не успели. Толпа вдруг резко сбавила децибелы и неспешно, но уверенно двинулась в лес. Никифор лишь ахнул.
На крыльце остался стоять осиротевший староста. Он задумчиво скрёб свою массивную бороду, и вид имел крайне растерянный и обессиленный.
Акт II
- Пошли, Слав, поможем им! – позвал Сергей и затрусил вдогонку.
«Уже ни им, ни нам ничем не поможешь!» - качнулась вялая мысль, и Славик не тронулся с места.
- Серёжа! – вскрикнула Наташа, но осеклась, когда тот обернулся и, сверкая зубами, задорно ей подмигнул. Для него всё это было лишь игрой: увлекательной, впрыскивающей в кровь адреналин. Тогда она прошептала: - Будь осторожен.
Серж помахал им рукой и вскоре слился с шествием набравшихся храбрости поселян. Девушка пригорюнилась и поплелась прочь. Никифор, досадливо крякнув, медленной перевалочкой потянулся следом за ней.
Поприбегали мамаши и уволокли по домам карапузов, а мужики уже вступали под сень таёжного бастиона, где надеялись победить ужасное существо, питающееся человеческими душами. Славик сплюнул разжёванную соломинку, неторопливо пересёк улицу и снизу-вверх спросил у старосты, все ещё куковавшего на верхней ступеньке в состоянии полной прострации:
- А у кого-нибудь из них есть с собой огнестрельное оружие? Что-то я не заметил.
- А?.. Шо?.. Тьфу ты, студент! Ну и напужал же ты меня!
Староста громко и заразительно засмеялся, правда, заражать было некого. Славик в расчёт не шёл. Если бы он даже и поддержал его своим смехом, то один в поле всё равно не воин.
- Я спрашиваю, - спокойно повторил студент. – Есть ли в деревне у кого-нибудь оружие – ружья, обрезы, ещё что-то, может быть?
Бородач, словно спохватившись, мгновенно посерьёзнел:
- Мы – народ таёжный. Здеся родились и выросли, здеся и помрём, коль на то божья воля, а потому нам без ружжа никак неможна. В тайгу без ружжа только дурака какой-то сунется – охотой ведь кормимся, промыслом, пушнину в Город носим. – Мужик основательно прокашлялся и продолжил: - Тута – коло деревни – ещё можна без ружжа – дикий зверь людёв боится, стало быть – сторонится деревни-то. А так – нет, нельзя нам без ружжа.
Славик терпеливо выслушал его тираду и сказал:
- Ну, тогда в чём дело? Почему мужики с ножами, топорами и рогатинами на Лесного Духа пошли, пуля-то понадёжней будет. – Он не забыл слова Никифора, что не берут монстра пули. Но так, то – одна-две, а если таинственную тварь десятками свинцовых шариков нашпиговать? Кто после такого устоять сможет?
Однако староста легко развеял эту последнюю надежду. Он вздохнул и произнес:
- Всё верно, сынок, всё верно. Только вот кака беда-то – у нас патронов нету. Ружжа естя в кажной избе, почитай, а то и по два, да стрелять нечем. Уж полгода пошти патронов не сбрасывают. Запасы, что были, давно-о все вышли.
И Славик, хотя и догадывался об этом раньше – после общения с отцом Евпсихием – теперь совершенно ясно осознал: «Мы все смертники!». СМЕРТНИКИ!!! Словно некто проводит эксперимент, специально ставит его участников в безвыходное положение и преспокойно наблюдает за постепенной всеобщей агонией. И будто откровение, будто глоток нашатырного спирта, его окатила ещё одна жестоко отрезвляющая мысль: «Мы все здесь – лабораторные крысы, а когда околеем, закончим в кремационной печи!». В цепочку взаимосвязанных событий выстроились: взрыв вертолёта, перенёсшего их в деревню, удивительным образом исчезнувшая геологическая партия, Лесной Дух. Всё это кому-то и для чего-то было нужно.
«И самое неприятное в сложившейся безнадежной ситуации то, что никто не поверит мне. Деревенские не поверят, потому что неспособны даже отдаленно представить себе, о чём идёт речь. Мои друзья просто решат, что я свихнулся, ведь моё просветление подразумевает признание того факта, что всё здесь и с нами происходящее одобрено и осуществляется на государственном уровне, а разве Родина может на такое пойти? Да и вообще, кому захочется признать, что ты списан в расход, что ты – труп?».
Слишком громадный пассив, чтобы надеяться на чудо. Чуда не случится ни под каким соусом. Во-первых, обратной дороги нет: наверняка, для соблюдения чистоты эксперимента и предотвращения утечки секретной информации вся территория, находящаяся в работе у экспериментаторов, открыта на вход и защищена от несанкционированных прорывов наружу. Во-вторых, Лесной Дух, а всё, что о нём известно, это то, что попадаться у него на пути лучше не стоит. И, наконец, в-третьих, полное отсутствие боеприпасов к огнестрельному оружию, и это тоже неспроста. Значит, кураторы чудовищно циничного эксперимента точно знают, что при правильном подходе к организации облавы на монстра, убить его всё-таки можно. Лишив селян возможности охотиться на него, они хотят, чтобы процесс продолжался. Как полагает отец Евпсихий и не только он: это существо каким-то образом умудрилось лишиться собственной души. И зачем-то оно необходимо неведомым экспериментаторам. Возможно, они хотят превратить его в невиданное до сих пор оружие.
***
- Он будто бы и человек, но не человек совсем, - говорил священник, поминутно облизывая быстрым острым языком свои пересохшие, потрескавшиеся серые губы. – Руки, ноги, голова. Только глаз и рта у него нету и волосьев. Лицо у него словно сплавленное всё. Две щёлочки вместо носа – вот и всё лицо. Схватит он чужую душу и, вроде как, легче ему от этого делается. Но душа-то эта не его – чужая. Не приживается она в его искалеченном теле и скоро улетает из него к Богу.
Евпсихий дохлебал последние глотки вина и промолвил:
- Несчастный он. Знаю, что был Лесной Дух когда-то человеком. Помнит, как это – быть человеком. Он хочет тепла, точно как Высосыши, и точно как Высосыши обречён страдать от холода до скончания дней своих, а может, и вечно.
- Почему же тогда Лесной Дух вас не трогает? – спросил Славик.
- Ума не приложу. Множество раз приходил он звонить в колокол и всякий раз, схоронившись в темноте, я следил за ним и знал, что он, как будто, чует меня, чует, что я рядом, чует, где именно я спрятался, но не трогает. Может быть, потому что я – Божий слуга, а может, есть у него на то другая причина.
Евпсихий с грустью посмотрел на опустевшую бутыль. Вспомнил он, как год и два месяца назад провожал служить своего единственного сына Алексея. Попал парень в ракетные войска и с гордостью писал отцу об этом, но последняя весточка от него приходила давно – прошлым летом. С тех пор и тоскует.
- А как вы думаете, зачем он звонит?
Священник очнулся от своих мыслей, наморщил лоб, словно сомневаясь в обоснованности своего предположения, но всё-таки ответил:
- Сдаётся мне – прощения он у Господа за содеянное просит. Стало быть, понимает, что беду несёт, но ничего с собой поделать не может. Осталось, видно, в нём что-то человеческое.
- Что ж вы не предупредили односельчан? Можно было бы засаду устроить, волчью яму ему с кольями подготовить, - с укоризной произнёс Славик.
Евпсихий лишь бородёнкой встряхнул уныло и простонал в ответ:
- Чует он, почище того волка. Да и не божий это поступок будет.
Шутишь, святой отец, подумал студент, связывает тебя с Лесным Духом что-то, пусть даже ты этого сам не понимаешь! Или просто боишься себе признаться?
Акт III
План был прост, но, естественно, рискован и опасен, как, наверняка, любой другой мало-мальски пригодный в их положении план, нет, не к спасению, а хотя бы к действию. Славик решил ловить Лесного Духа на живца. Эта идея родилась, когда отчаянье уже целиком им завладело. И, не потому что он жаждал спасения, в которое, в принципе, особо не верил, но потому, что не мог, не желал бездействовать. Молодой человек готов был рискнуть своей жизнью и стать приманкой, однако ему требовался ещё кто-нибудь, кто выступил бы в роли охотника.
***
Мужики вернулись на закате вымотавшиеся, раздражённые неудачным походом, злые на всё и вся. На расспросы они только отмахивались да бурчали невнятные ругательства. Сергея с ними не было. Слегка погомонили на пяточке у избы старосты и начали расходиться по домам.
Наташа висла то на одном, то на другом, мешая им расползаться, и, заглядывая в глаза, твердила: «А Серёжа где? Где Серёжа?». Но никто из несостоявшихся ловцов Лесного Духа об этом даже представления не имел. Мало того, как выяснилось, его не видели во время облавы. Тогда Наташа воротилась в Антонинину хату и примостилась у окошка, из которого просматривалась та часть леса, куда поутру скрылись облавщики, чтобы ненароком не пропустить счастливый момент, когда появится её любимый. Она спокойно и терпеливо ждала и лишь время от времени убеждала себя вслух:
- Он только ненадолго задержался или чуть-чуть заблудился.
Уже совсем стемнело, но девушка всё ждала и не отходила от окна. Она не хотела знать, что делает это напрасно. Мужики, как сумели, скрыли от неё страшную истину. Кончено же, все они видели Сергея. Было боязно, поэтому брели все скопом. Какое-то время он держался поблизости с их отрядом: бросал ободряющие фразы или рассказывал анекдоты, соль которых была большинству просто непонятной. Потом он всего на несколько минут пропал из поля зрения. Мужики забеспокоились – недоставало потерять в лесу заезжего гостя: «Заплутает – ни в жизть сам не выберется!».
Стали звать его, искать, а когда парень не откликнулся, всё так же – скопом, не разбредаясь далеко друг от друга, продолжили поиск. И вдруг один из облавщиков истошно завопил и помчался, очертя голову, куда ноги понесли, а следом деревянной поступью вышагивал Сергей, но уже не человек Сергей, а Сергей-Высосыш.
Тут поднялась всеобщая паника. Кто-то прятался в кустарнике, кто-то зарывался в мох и хвою, кто-то орал благим матом или молился, не прекращая осенять себя крестным знамением. Некоторые из наиболее хладнокровных принялись обшаривать близлежащие заросли молодняка, яростно размахивая топорами, но им тоже было страшно, поэтому никого не нашли.
Когда всё понемногу успокоилось, выяснилось, что новоявленный Высосыш не отходит от людей ни на шаг, и, чтобы не вести его за собой в деревню, мужики постановили: «Прогнать!». Зашикали на Обездушенного, заулюлюкали, угрожающе тыкали в его сторону кольями и рогатинами, однако несчастный упрямился, и уходить, как его ни увещевали, совсем не желал. В итоге у одного из ловцов Лесного Духа лопнуло терпение:
- Я ж тебя, окаянный…! – закричал он и накинулся на Высосыша с огромным ножом, да так стремительно, что его едва успели перехватить.
- Ты чё, Силантий, - сказали товарищи. – Помереть захотел?
Силантий уже пришёл в себя и покрылся ледяным потом от ужаса, ведь ядовитая кровь Высосыша, только попади она на кожу, убила бы его в считанные секунды.
Потом мужики швырнули обездушенному существу краюху ржаного хлеба и поспешили прочь, пока тот был занят едой. Конечно, это не гарантировало, что однажды несчастный не отыщет дорогу в деревню, но, всё же, им было не так стыдно и горестно, как в случае, если бы пришлось привести его за собой. Да и девчонку жалко: вот так вот – увидать своего милого таким. От такого можно и рассудком повредиться.
***
На самом деле Наташа сразу почувствовала – произошло непоправимое, но желание не верить в страшное было настолько сильным, что она всё бормотала и бормотала, сидя у раскрытого окна, словно заклинание: «Когда Серёжа вернётся, я его больше никогда и никуда не отпущу от меня и без меня. Когда Серёжа вернётся…».
Поначалу Антонина пыталась как-то её успокоить, только девушка будто и не слышала ничего, кроме своего монотонного голоса, и вдова оставила свои попытки. Присев тихонечко у стола, женщина принялась при свете керосинки довязывать шерстяной носок. Где-то около трёх ночи она так и уснула – с вязанием в руках.
За проёмом окна сразу и до самого горизонта всё было залито молочным сиянием белёсо-голубоватой Луны. Небо, казалось, приобрело какой-то необыкновенной прозрачности глубокий синий цвет. Это была не чернота, отливающая синевой, но синь, постепенно переходящая в абсолютную кромешную темень. Поверх всего этого великолепия бесстрастно блистали частые мелкие звёздочки.
Наташа оставалась равнодушной ко всем этим прелестям таёжной ночи и лишь продолжала пристально всматриваться в пространство перед собой. Порой она судорожно вздрагивала, потому что ей казалось, что она уснула, положив подбородок на согнутые в локтях и положенные на шершавый, облупленный подоконник руки. В такие моменты она готова была кинуться на двор – неужели пропустила возвращение любимого? Но сразу понимала, что внезапный сон ей только пригрезился, и что она, ни на секунду, не прерывала своего самозабвенного бдения. До беспамятства влюбленная девушка была совершенно уверена, что если он вернётся, а она будет спать, счастье навсегда отвернётся от её жизни. Поэтому Наташа знала, что сумеет разглядеть Сергея, различить его очертания среди других тёмных пятен, стелящихся над землёй, витающих в воздухе, плывущих по иссиня-черному космосу. Она узнает его фигуру с любого расстояния. Странно, но на сердце было необыкновенно хорошо, и девушка приготовилась ждать столько, сколько понадобится.
Хрустнула в палисадничке тонкая веточка…. Чу!.. Колыхнулся разлапистый куст калины, в этом году очень рано отяготившийся тучными, сочными, алыми гроздьями, источающими странный неоднозначный аромат.
Дождалась…!
Акт IV
Люди тесным полукругом застыли подле развесистой пихты, что возвышалась у дома Антонины Колупайлихи. Эта древняя великанша была единственным деревом на всю их деревню.
Славик едва протолкался сквозь их наполовину окаменевшие тела и тоже застыл. Перед ним висела Наташа: тушь уродливыми чёрными потёками засохла на её испещрённых угревой сыпью щеках. Он торопливо отвёл взгляд от ставшего столь омерзительным после ужасной самостоятельно придуманной и собственными руками воплощённой смерти лица. Его взор сам прятался от её выпученных, вымученных зелёных глаз. Славик ощущал эту неизбежную вонь от автоматически опорожнившегося мочевого пузыря, этот смрад дерьма, вышедшего из расслабившегося кишечника девушки и заполнившего её джинсы, когда она корчилась в агонии на пеньковой верёвке, постепенно, но неизбежно стягивающей юную шею. Он торопливо, стыдливо, но, ни капли не гадливо, прикоснулся своими губами к ледяной уже Наташиной ладони и, перешагнув через перевёрнутый кверху ножками табурет, отправился убивать или быть убитым. За его спиной в самопальном колчане болтались самопальные лук и стрелы – он мастерил их всю ночь. Заголосили деревенские бабы.
Акт VI
Страх сердцем колотился в грудину. Непобедимым потоком солоноватой жидкости бежал по лбу, со лба на переносицу, а оттуда устремлялся на самый кончик носа и там замирал, несколько секунд свисал толстой увесистой каплей, вздрагивая и раздражающе щекоча при каждом шаге, но так и не успевал отяжелеть настолько, чтобы сорваться. Славик не выдерживал этой изнуряющей нервы тяжести и смахивал страх-каплю тыльной стороной ладони, а когда было совсем невмоготу или не до него, просто резким выдохом, вытянув губы вперёд и вверх, сдувал его к чёртовой матери.
Вначале своего отчаянного пути он крался осторожно. Студент скользил меж деревьев и прочей растительности, готовясь при малейшем шорохе, или почувствовав мизерную опасность, зарыться в густой полог опавшей листвы и хвои, как можно глубже, но после нескольких километров он элементарно устал всё время быть настороже. Предчувствие опасности притупилось, взамен ему пришла деревянная апатия. Инстинкт самосохранения стал тупым, словно нож серийного маньяка. Славик жаждал сейчас только одного – свалиться поскорей где-нибудь на мягкий, упругий, пушистый мшаник, прислониться к какому-нибудь стволу, будь какого дерева, и вздремнуть хоть полчаса. А пот выводил из его себя. Он катился, собирался в самых неудобных и ненужных местах, изнурял, изматывал. Кто он теперь – охотник или жертва? Из-за неиссякаемого пота этот вопрос становился смертным приговором: без сомнения, Славон, ты – съедобное.
- Лето в этом году что-то на редкость жаркое случилось, – пропыхтел он бессильно. А кому? Кроме него и того, кто хочет высосать из него душу, здесь – в этом обречённом лесу – никого нет!
День клонился к вечеру. Краски заметно притихли, потускнели. Перестало парить, словно перед ливнем, однако воздух всё ещё оставался слишком душным. Славик глянул на часы – без четверти четыре. С запада наволакивалась громадная фиолетовая тучища. Постоянно меняя свои угрожающие очертания, она затопила собой уже с полнеба.
Он решил устроить привал и упал там же, где решил. Уселся. Положил колчан рядом с собой и потянулся к фляжке – пить хотелось жутко, как никогда до этого во всей жизни. Славик жадно отхлебнул тёплой, отдающей тиной водицы, набранной совсем недавно в каком-то случайно оказавшемся на пути ручейке. И вдруг, только отняв горлышко фляги от иссушенных губ, он увидел перед собой абсолютно нагое человеческое существо. С каким-то безнадёжным равнодушием к собственной участи парень отметил отсутствие на его теле какого-либо волосяного покрова и лица. Вместо лица был мраморно-белый сплавленный сгусток кожи с двумя ноздревыми прорезями по центру.
Идиотская идея – пытаться выследить и уничтожить подобную тварь! – подумал Славик в последние мгновения своего существования на этой Земле в качестве человека. Он успел даже посмеяться над собой и собственной глупостью, но всё это случилось за секунду до того, как Лесной Дух атаковал и стал рвать из него его живую душу.
13. Институт. Симон. Тимур. Кода
Человеку присуще обвинять других в своих личных неудачах и ошибках. Даже когда он оказывается жертвой ужасного стечения обстоятельств, он продолжает тупо искать виноватых не внутри, а вокруг себя. Человек – раб своего собственного воображения и, чем больше его воображение, тем большее количество виноватых он в итоге откапает. Прописная истина, скажете вы, и я отвечу – мир состоит из прописных истин, а некоторые из них даже заглавные. Правда, кому они нафиг нужны? Кроме скуки, от них никакой пользы. Каждый индивидуум живёт свою жизнь так, как будто он является единственным органическим соединением во Вселенной. Всё наше человечество, за редким исключением, равным числу, стремящемуся к нулю – искусственно скооперированное сообщество мудаков. Оно, словно задалось целью в наиболее сжатые сроки угробить и себя, и планету, давшую ему жизнь, и вообще – причинить массу вреда пространственно-временному континууму. А может быть, это и не цель вовсе? Что если – это такая идея фикс у нас – у людей? Или – единственно возможный образ существования? Мы должны, обязаны высосать из Земли, из себя, из окружающих, из Вселенной, в конце концов, всё, до чего только в состоянии дотянуться. Но об этом и подумать страшно, не то, чтобы чистосердечно признать свою изначальную вампирскую, варварскую сущность. Мы просто следуем программе, заложенной в нашу подкорку, и не более того….
Симон выкарабкался из леса почти в том же самом месте, где три с половиной недели назад они с Артуром в него вторглись. Впереди тосковал институтский контрольно-пропускной пункт. Сзади было убийство друга. Сверху собирался дождь, который, если уж и зарядит, то зарядит на полмесяца. Внизу – под ногами, как обычно, лежала земля, готовая смиренно терпеть на себе кого угодно, даже такую тварь, как он.
Симон и сам не ведал, почему вернулся, почему не остался там – в Резервации. Наверное, всего-навсего, он просто устал бояться смерти.
Какой-то человек сидел прямо на асфальте у шлагбаума. Обхватив сцепленными в пальцах руками согнутые в коленях тощие ноги, он глядел в небо; на небе заваривалась крутая каша из мрачных тёмно-фиолетовых туч. Симон приблизился к нему и узнал в этой сгорбленной фигуре с неудобно выгнутой вверх шеей Тимура. А ещё в его сознание неожиданно ворвалась констатация того факта, что вместо корпусов и хозяйственных блоков Института его зрение фиксирует лишь обгорелые, облачённые в чёрную сажу, безобразные развалины.
- Ну, здравствуй, Тимур, - сказал он и на корточках присел по другую сторону полосатого красно-белого стального бревна, бесполезным штрихом нависавшего над уводящей на пустырь перед лесом дорогой, ставшей теперь не менее бесполезной.
Директор отвлёкся от безмолвного созерцания низких предгрозовых высот:
- Наконец-то ты пришёл. Жду тебя уже третий день, - искренне обрадовавшись, произнёс Тимур. – Не видать твоего Артура. Что с ним?
- Остался в Резервации, - сказал Симон. Ему было неприятно говорить на эту тему, поэтому фраза прозвучала однозначно и ёмко, не оставляя возможности для последующих уточнений.
Тимур заметил иронично:
- Нет больше никаких Резерваций, впрочем, как и самого Института. Кстати, ты совершенно спокойно можешь пересечь границу – защитного поля тоже больше нет.
Симон не спешил, и не потому, что не поверил. Просто он уже никуда не спешил, и всё.
- Что произошло?
Тимур, меланхолично улыбаясь, сквозь обширные, прожжённые прорехи в рубахе, почесал свою волосатую, наполовину седую грудь. Всё лицо его было перепачкано копотью.
- Произошло то, что, в конце концов, должно произойти со всякой империей – она рухнула в самом своём расцвете. Пришли ничего не понимающие в её сути варвары и камня на камне от неё не оставили.
Симон сорвал торчавшую у ног засохшую былинку, вставил между зубами и принялся равнодушно жевать. Срать он хотел на разные там империи, на их суть, на варваров и на всё остальное. С недавних пор стал он человеком ниоткуда и в никуда, а на этом пути есть только абсолютное безразличие и равновесие – нирвана, своего рода.
- Союзники и друзья, вернее те, кого я считал друзьями, отвернулись от меня, - размеренно продолжал Тимур. – Дело всех моих лет погибло в одно, как принято говорить, прекрасное утро. Заметь – это было действительно прекрасное утро. Прекрасное, вонючее, последнее утро!
- Вот и тебе повезло побывать в шкуре подопытного кролика, - без какого-либо злорадства или ехидства сказал Симон.
Директор отреагировал лёгкой весёлой ухмылочкой:
- А ведь, правда! Я как-то не подумал взглянуть на это с такого ракурса! – Он снова почесался. – ****ь, помыться бы, да негде – долбоёбы всё расколошматили…. Однако, - продолжил Тимур после того, как хорошенько поскрёбся. – Ситуация выглядит немного не так. – Директор прищёлкнул пальцами на слове «так», словно акцентируя на нём внимание своего собеседника. – Я с самого начала был подопытным. Сам у себя!
- Жалеешь? – равнодушно полюбопытствовал Симон.
- О чём?
- Н-ну.., что всё кончилось.
Тимур пожал плечами:
- Даже и не знаю…. Нет, жаль, конечно. Сколько всего интересного было…. А сколько ещё ждало впереди…. Представляешь, - он указал подбородком в сторону Резервации. – В Деревне завелась фантастическая нечисть. Она крадёт, если так можно сформулировать, у живых существ души, и живые существа после этого становятся… - Тимур замялся, подбирая подходящее определение. – В общем, становятся они чем-то на подобие андроидов, что ли. Роботы-андроиды. Только этот термин тоже не совсем точно описывает суть феномена. Подозреваю, что деревенский монстр – произведение моих рук. Это некий радиационный мутант. В том районе мы взорвали и затопили базу баллистических межконтинентальных ракет…. Короче говоря, там сейчас сумасшедшая утечка радиации.
Симон с хрустом во всех суставах выпрямился и заходил туда-сюда, разминая затёкшие члены. Тимур внимательно за ним следил. Не потому, что боялся каких-либо его агрессивных действий (не боялся директор уничтоженного Института больше ничего), а потому, что этот мускулистый небритый тип был последним человеком на планете, который не бежал от него и не подыхал под пулями и осколками лишь из-за того, что находился рядом с ним. Тимур испытывал сейчас к Симону какое-то необъяснимое вербально чувство, схожее с той бесшумной, едва шелестящей благодарностью, которую питает дерево к почве, столетие за столетием позволяющей ему расти.
- Эльзочку мою, помнишь?
- Помню, ответил Симон, продолжая прохаживаться.
- И её нет…. Когда всё завертелось, я её спрятал, но эти сволочи нашли…. Сделали с нею, что только смогли придумать, а потом голую, избитую в мясо привязали к фонарному столбу, облили бензином и, ещё дышащую, подожгли…. Меня заставили смотреть на это и слушать, как она…. Держали меня и не давали ни отвернуться, ни глаза закрыть…. – Голос директора сильно задрожал. Казалось, он вот-вот заплачет, но он сумел не заплакать. – Господи, как же она кричала!
Симон резко застыл на месте и посмотрел на Тимура, словно только что увидел, как рождается на белый свет голенький, розовенький, облепленный кровью и всяким внутриутробным непотребством, скукоженный человечек.
- Потом они ушли и я похоронил её… то, что от неё осталось.
- Ты любил Эльзу? – не то спросил, не то заключил Симон.
- Возможно…. Наверное, да…. Да! Но разве в этом дело? – еле слышно ответил Тимур, а затем гневно воскликнул: - Но разве только в этом дело?!
Наступила долгая пауза. Ни о чём. Просто двое взрослых, убитых жизнью мужчин молчали по разные стороны шлагбаума, который на самом деле их не разделял. Эта полосатая железяка вдруг превратилась в клей, соединяющий две половинки одного, когда-то непонятным образом разорванного пополам человека. Наступил именно тот самый случай, когда можно было говорить всё, что угодно, высказывать всё, что накопилось внутри за целую жизнь, но неожиданно оказалось, что сказать нечего. Точнее, не хочется ничего высказывать – боль и истина сами перетекают из одной половинки в другую, и слова стали бесполезными атавизмами.
Спустя некоторое время Симону сделалось неуютно от этой оглушающей тишины обоюдного всепонимания и он, просто чтобы вновь почувствовать себя живым, произнёс:
- А как обстановка в стране?
Тимур даже обиделся на него, ведь вот-вот должен был пролиться на них океан, который окончательно смыл бы всё с их крохотных, отягощённых грязными и стыдными поступками и мыслями душ. Сделалось бы мокро, свежо, чисто. Снесло бы всю дрянь. После чего наступил бы век, когда можно легковесно болтать на любые отвлечённые темы, а любые темы вдруг обрели бы статус отвлечённых, легковесных.
Тимур постарался заставить себя простить Симона и ответил:
- На любителя.
- Как всегда, значит, - кивнул Симон и вдруг скорчил поразительно неподобающую случаю гримасу, которую невозможно описать словами.
Тимур расхохотался – всё бессмысленно, все бессмысленны. Он брызгал слюной и пускал слёзы. Он покраснел, но не мог остановиться. Завалившись на спину, бывший директор уничтоженного Института катался по асфальтовому полотну дороги, которая больше никуда не вела. Со стороны казалось, что Тимур хочет счесать с себя о её шероховатую поверхность непрошенный, исподтишка навалившийся и скрутивший его безудержный смех. Он отчаянно семенил ногами, пускал газы и мочился прямо в штаны.
Симон смотрел на всё это с доброй улыбкой, пыхтел папиросой и думал о том, что в каждом из нас есть нечто такое, что никогда не появляется на поверхности, скрываясь от нас же самих в самых заброшенных трущобах души и подсознания. Мы не подозреваем о его существовании. Но когда-нибудь оно без предупреждения объявится и застигнет нас врасплох, словно атомная подводная лодка. Долгие-долгие месяцы она находилась на километровой глубине в режиме автономного плавания: невидимая и зловещая, несущая смерть миллионам ничего не подозревающих существ. И вот наступает момент, когда её командир получает приказ: «Огонь!». Неважно, кто и чего хочет – лодка вынуждена нанести ядерный удар.
Раздался гром и на них опрокинулся ливень.
1999 год
Автономное плавание
© Copyright: Франк Сент-Отто, 2021
Свидетельство о публикации №221100700811
Свидетельство о публикации №221100700811
Рецензии