Я жил в прошлом веке

(Воспоминания моего дедушки – Климентия Тарасовича Пахольчука)

 Первые тетради утеряны. Помню, что начинались они с переезда семьи моего деда – тогда ещё мальчишки – из-под Винницы в Сибирь. То есть, с рассказа о том, как реализовывалась Столыпинская реформа. Помню, что, в отличие от учебников по истории, которые утверждали, что реформа провалилась, он положительно оценивал её результаты. Писал, как толково было организовано питание на остановках по пути следования поездов, часть продуктов давали даже бесплатно. Вспоминал, в какой богатый край они попали, где в лесу полно дичи, а в реках и озёрах – рыбы, которую порой вынимали далее руками. К сожалению, то, что я предлагаю вам, уважаемые читатели, - это большой фрагмент воспоминаний без начала и окончания. Но всё равно, я почти уверена в этом, начав читать эти записки, вы вряд ли отложите это чтение в сторону. Потому что – интересно и познавательно.
(почти без редакторской правки, начало мемуаров утеряно)

Город Омск. 1919 год.

Нашу школу прапорщиков переименовали в унтер-офицерскую. Красная Армия подходила к Челябинску. В ночь на 20 июля 1919 года две роты солдат унтер-офицерской школы были погружены на баржу, которая стояла на Иртыше неподалёку. Её подцепил на буксир маленький пароходик, и мы к рассвету отправились вниз по Иртышу. Мы не знали, куда и зачем нас везут. Лишь в г.Тара стало известно, что нас привезли сюда для подавления красных партизан, которые наводнили леса в окрестностях Тары.
На третий день после нашего приезда нас снова погрузили на пароход и повезли обратно в сторону Омска. Дорогой пояснили, что красные партизаны заняли Екатериновский завод и другие населённые пункты. Надо партизан уничтожить и освободить от красной заразы эти населённые пункты.  Пароход наш забаррикадировали мешками, набитыми песком, сделали из них бойницы, а там, где находился рулевой, поставили пулемёт.
Нас разместили по кругу у борта на палубе. Видя эту расстановку, мы, опытные унтер-офицеры, тихонько перешёптывались и смеялись над колчаковскими стратегами. Мы знали, что солдаты, находившиеся у левого борта парохода, сразу погибнут, если начнётся бой, потому что находятся на открытой палубе задом к противнику.
Красные партизаны заняли хорошее место на крутом берегу Иртыша, вырыли там окопы. Расстояние от Тары до Екатериновского завода было примерно км сорок. План взятия Екатериновского завода был такой. Наша унтер-офицерская школа обходит его с севера, а карательный отряд, руководимый подполковником Воробьёвым, обходит противника с южной стороны. В 12 часов дня должен начаться бой. Фактически же получилось так. Когда наш пароход шёл на Омск и проходил мимо окопов красных, они нас не тронули, считая, что пароход заполнен мирными пассажирами, а когда он подошёл к левому берегу и вступил там в переговоры с другим белым отрядом, красные это заметили. Когда мы повернули в сторону Тары, чтобы идти в наступление с севера, партизаны открыли по нам огонь. Наши унтера дали ответный, но стреляли в большинстве своём по соснам, потому что среди нас было много унтеров года рождения 1897-98. Этих солдат застала революция 1917 года на военной службе, и мы внутри себя были уже за Советскую власть. Но открыто не выступали – боялись шомполов, да и организаторов красных не было среди нас.
Пока пароход проходил мимо окопов красных, от кабины нашего «броневика»  остались только щепки, появились убитые и раненые. Они лежали на палубе, а те, кто остался цел, попрятался в трюм, куда ещё быстрее нас спрятались наши командиры.
Отошли мы в сторону Тары километра на три. В чистом поле дали нам команду: «Пулей выгружайтесь!» До берега было метров сто, и мы с парохода прыгали в воду, а партизаны нас в это время обстреливали, потому что линия партизанских окопов была на расстоянии 200 метров от места нашей выгрузки. Тут тоже появились раненые и убитые.
Попав на берег, мы бежали в лес, тут было прохладно, и пули не доставали. Зато было очень много малины, которую мы рвали на ходу и ели. Шутя переговаривались: «Хоть малины поедим перед смертью!» Шли мы, не маскируясь, повзводно, а когда вышли на просеку, партизаны открыли по нам сильный огонь. Если бы у них был пулемёт, они бы нас всех перекрошили. Но у них примерно половина были винтовки, а остальное – охотничьи ружья да дробовики.
Мы обошли попавшееся на пути село, повернули на юг. Вброд перешли речку, попавшуюся на пути, потом ворвались в село, выбежали   на площадь.. Партизаны оставили село и засели в лесу, что был сразу за церковью. Искать партизан в кустах было бесполезно. Горнист заиграл сбор. Население попряталось по погребам, одни телята да гуси бродят по площади. Только мы стали собираться в колонну, как со стороны Омска выскочил конный отряд  карателей. Нам дали команду: «По линии в цепь! Огонь!»   Но рассмотрели, что это каратели Воробьёва. Наш подполковник Рубцов спросил: «Во сколько часов должны мы были соединиться здесь?» Воробьёв отвечает: «В 12!» «А сейчас сколько?» - «Два!» - отвечает тот. «Так зачем же вы здесь? Идите, догоняйте партизан!» В общем, поспорили они между собой крепко. Затем Рубцов отдал нам приказание погрузиться на пароход, а Воробьёв своим дал команду преследовать противника. Сколько было партизан и сколько стало в результате этого убитых, мы не знали. И что стало с карателями – тоже.
Сели на пароход. Приехали в Тару ночью. Там нас ждали, как победителей. Ночь была тёмная, дождливая, так нам с парохода прожектором освещали дорогу, пока мы шли в военный городок. Там на ужин нам приготовили лапшу с мясом, и есть можно было, сколько захочешь. Назавтра Тарские газеты расписали, что под командованием подполковника Рубцова унтер-офицерская школа разгромила банду красных под командованием Артёмки Избышева.
Позже отобрали роту – лучших из лучших, и Рубцов со своим братом снова поехали по деревням Киштовка, Кизес, Седельниково и др вылавливать и расстреливать партизан и их семьи. На этот раз мне посчастливилось, и я не попал в лес на эту операцию. Зато мне сделали другую операцию – в связи с язвой желудка. Вернувшиеся рассказывали тихонько, что наша унтер-офицерская школа превращается в карательный отряд подполковника Рубцова, который был жителем Тары и хотел угодить богатеям города, беспощадно расстреливая  и наказывая шомполами даже по подозрению в сочувствии к Красной Армии. Вернувшись в Омск, школа карателей, как её потом большевики окрестили, передислоцировалась в Томск.
Красная Армия теснила колчаковцев. Взяли Челябинск, Курган, Петропавловск, Омск. Всё это мы узнавали от людей. Издаваемая в то время в Томске газета освещала события на фронте не полностью и с опозданием.
И вдруг нашу школу расформировывают, несмотря на то, что до окончания учёбы ещё оставалось три месяца.. Две роты нашей школы влили в Артиллерийские курсы, которые занимали в то время здание духовной семинарии, что располагалась за городским собором. Пробыли мы там две недели. Занятий не было. Солдаты один другого проверяли, но не доверяли. Вдруг узнаём, что красные взяли Новониколаевск (Новосибирск), фронт расколося надвое. Одна половина пошла на Колывань – Томск; другая – на Тайгу-Красноярск.
Вдруг ночью в Томске переворот.  «Колчаковская власть пала!» - сказал выступавший на митинге начальник Артиллерийских курсов товарищ Бочкарёв, который снял погоны и на грудь себе прикрепил красный бант. Он пояснил, что колчаковское руководство арестовано, власть в городе перешла Советам рабочих и крестьянских депутатов. И в завершение сказал: «Кто из вас за власть Советов, переходите направо, кто не с нами, оставайтесь на месте!» Направо перешли почти все. А ночью наши винтовки забрали, таким образом, нас разоружили.
Бочкарёв на следующий день огласил: «Товарищи! В тюрьме Томска ещё находятся наши товарищи, их мы должны освободить! Кто хочет принять в этом участие?»
 Охотников оказалось много. В их числе и я. Нам выдали винтовки и патроны, присоединили к другой части, в которой имелось два пулемёта и гранаты. Всего нас было три роты. Мы думали, что тюремная охрана нам без боя не отдаст товарищей, а когда подошли к тюрьме, которая находилась на Томске-2, то нашему начальнику поднесли ключи. Старая охрана разбежалась. Когда мы зашли в тюрьму и провозгласили: «Да здравствует свобода!», сколько было благодарности, объятий! Люди выходили из камер и бежали во двор. Но были и сильно избитые колчаковскими служителями, они не могли даже встать. Их забирали в госпиталь машины скорой помощи.
На следующий день был расклеен приказ начальника гарнизона, что все военнослужащие Томска должны пройти регистрацию.

Ххх

Когда мы, посланцы из артиллерийских курсов вернулись обратно в часть после освобождения тюрьмы, нас направили к гарнизонному начальнику. Оттуда меня послали в терапевтический госпиталь №8 старшим надзирателем. Госпиталь помещался в доме науки на Вознесенской горе. В связи с тем, что с продовольствием в России во время гражданской войны было плохо, то сразу после изгнания колчаковцев из Томска и Николаевска,  сюда перевезли госпитали с ранеными и больными. От тифа за ночь умирало по 10-20 человек только в нашем госпитале. На кладбище выкопали братскую могилу и туда свозили мёрзлых покойников, раздетых, а весной засыпали известью и землёй. Трупы свозили голыми. В Томске в 1920-м году насчитывалось больше десяти госпиталей. Лечились в них и будёновцы.
ххх
Однажды мне жена прислала письмо, в котором рассказывала, что из Омской губернии в Купинскую волость едут люди и меняют на хлеб одежду сельхозинвентарь, так не выменять ли и ей фургон ходок или телегу на жёстком ходу, а то выехать со двора не на чем. Я сгоряча взял да и написал: меняй, дескать, хлеб на парный фургон, а то хлеб всё равно заберут  в пользу государства и фургона не будет. Письмо бросил в городской почтовый ящик. Не знал, что и там цензура проверяет. Вот мне через день приходит повестка: явиться к 9-ти часам в ЧК, комната 23. Я, конечно, заволновался. Праведников ЧК не вызывает. Даже частушка была: «Эх, яблочко, куда котишься? В Губ ЧК попадёшь – не воротишься!» Простился с товарищами и пошёл.  Подошёл к зданию, ещё раз посмотрел на свет божий, подошёл к часовым, их было двое, показал повестку. Часовой посмотрел и сказал: «Пятая дверь на втором этаже – это и будет комната 23». Я нашёл. Вошёл в кабинет. Там сидело семеро солдат и машинистка. На двери написано: предварительная. Мне немного полегчало. Я подошёл к одному из сотрудников и показал повестку. Он посмотрел на меня: «Садитесь!» На столе у него лежит наган без кобуры. На поясе – тоже наган. Я сел напротив него. Он стал расспрашивать меня о моей биографии. В руках держит папку в развёрнутом виде. Спросил про хозяйство, про семью, где служу. А потом спрашивает: «Как, по-вашему, хлеб государству сдавать надо?» Я отвечаю: «Конечно! Армию рабочих с фабрик и заводов кормить надо». Тут он хватает со стола наган, да как стукнет об стол его рукояткой, да как закричит: «Вы врёте! Вот ваше письмо, вы в нём пишете: куда хочешь хлеб девай, а то всё равно заберут! Выходит, топи, пали, закапывай в землю, лишь бы не дать Советской власти?! Так выходит?»  Я отвечаю: «Нет, не так. Я знаю из газет, что наш Татарский уезд план хлебосдачи в 1920 году выполнил, даже занесён на Красную доску, а после выполнения плана хозяин может излишек продать на рынке. Написал я жене, думал, потороплю её, чтобы купила фургон, а попал к вам. Он мне говорит: «Кулак в вашей деревне услышит про твоё письмо, и быстрее вашей жены найдёт, куда сплавить свой хлеб – вот кому вы козырь дали в руки. Кулаку!» До поту он меня агитировал, потом взял подписку о невыезде  и отпустил.
Все мои друзья выбежали на улицу встречать меня. Расспрашивали, что и как.. И тогда я сказал им, что дал две подписки: одну – молчать, а вторую о невыезде. Тогда они спрашивать перестали.
Такой вот случай произошёл с моим товарищем Смородиным, который служил в 25-м распределительном госпитале. Он написал домой в письме, что японец за Байкалом. И тоже, получив повестку, прибежал ко мне расстроенный. Дескать, из дому пишут,  рассказывай о новостях, я взял сдуру да и написал об этом. Я его сначала и «обрадовал», что его ждёт черный ворон и загородная роща. Говорю, ты прошёл с Красной Армией от Вятки до Томска и пишешь вглубь России, что японец за Байкалом, сеешь панику. Он стал бегать по комнате, кричать, что утопится  или повесится. Тогда мы его с товарищем успокоили и научили: «Скажи в ГубЧК, что ты Дальний Восток и Тихий океан перепутал с Байкалом. Ему, конечно, это не удалось чекистам пояснить, потому что как следователь стукнул наганом об стол, так у него отнялась речь, и он совсем перестал отвечать. С него тоже взяли подписку и отпустили. Смородин и до этого был заиковатым, а после  свидания со следователем ЧК совсем разговаривал нараспев.
После перехода Томска в руки красных здесь осталось много белых, которые, переодевшись, ходили по базарам и сеяли антисоветские слухи. И вот однажды идёт рота  солдат по Магистральной улице. Поют: «Смело мы в бой пойдём!» И тут команда: «Стой! От середины в цепь! Бегом!»  А другая рота с другой стороны то же самое проделала. Базар оцепили. Поднялась паника, что у крестьян будут отбирать продукты. В разных местах базара на возах появились агитаторы: «Товарищи! Спокойно торгуйте. Идёт проверка документов. Выход с базара на четыре стороны. И вход – тоже!» Я присутствовал тогда на базаре, видел проверку документов. Видел, как подозрительных ставили под охрану в сторону, затем отводили в ЧК. Такие облавы проходили четыре раза и дали неплохие результаты.
Мне предстояла служебная командировка в Омск за бельём для больных. Начальник госпиталя спросил разрешения в ЧК насчёт моей командировки. Оттуда ответили: можно. На второй день я погрузил в багаж 12 ящиков с противотифозной сывороткой и другими медикаментами, адресованными в Омск, и вечером того же дня сел в поезд и поехал в Омск. По приезде я обратился в управление Медикосантруд. Получил там бельё, одеяла, простыни – всё это погрузили в вагон и отправили в Томск. Всё время я справлялся на товарной станции, не прибыл ли мой багаж из Томска. И так как его долго не было, я договорился с начальником погрузбюро, что отлучусь на четыре дня в Купино.
На станциях в то время утверждены были посадочные комиссии из военных. Они проверяли пассажиров, кто куда едет и что везёт. Я пошёл в кабинет председателя посадочной комиссии, предъявил ему свои документы и попросил помочь сесть в поезд без билета, чтобы добраться до Купино. Билеты – литер у меня были, но только до Томска. Председатель мне ответил, что никаких прав на поезд у меня нет, ты военный, сумеешь проехать, - валяй! Вечером подошёл поезд, началась посадка. У каждого вагона часовой. На мне хороший китель, брюки, сапоги, фуражку снял под мышку. Я подошёл к одному из вагонов, стал на ступеньки и направился в вагон. Часовой меня за рукав: куда? Документы! Я засмеялся и говорю: «Ты больше следи за спекулянтами, а не за военными. Я из этого вагона.Выходил на вокзал!» Часовой освободил мне проход в вагон.  Доехали до Татарки. Стоит поезд на Славгород. Тут снова посадочная комиссия. Я стал у вагона, жду момент. Вижу, садятся двое солдат, которые бегали в ларёк за папиросами. Я к ним, говорю: может, меня задержат, скажите, что я из этого вагона, и мои вещи там.  Точно так и получилось. Те двое подтвердили, что я с ними еду до Купино. Мне и тут повезло. Дома я тогда пожил четыре дня, а для солдата это много значит.
Отправился в Омск, получил багаж, сдал по назначению. И как законный пассажир отправился в Томск. По приезде угостил друзей домашними гостинцами и приступил к работе.

ххх

За 1920 год медики Томска победили тиф. Госпитали частично закрыли, служащих расформировали по другим частям. Дошла очередь и до нашего госпиталя. Его влили в 25-й госпиталь. Он тогда находился в здании университета на Бульварной улице. Там мы перезимовали. Весной 1921 года нас послали на заготовку дров для учреждений города. Поместились мы в курортном городке, что около Томска. Там проработали до мая 1922 года, затем послали нас на заготовку сена для армии. В октябре 1922 года я демобилизовался и вернулся домой.

ххх

В 1922 году я вернулся домой – в деревню Васильевка Купинского района. В моём хозяйстве тогда было две лошади, два жеребёнка, корова, тёлка, восемь овец.
Тесть под предлогом помощи моей жене забрал моё хозяйство к себе. А семья моя состояла из жены Нади и сына Пети. Весь доход от хозяйства шёл в общий котёл. Тесть жене посеял гектар пшеницы. Когда я вернулся домой и захотел перейти в свою избу, тесть Быченок уговорил меня перезимовать вместе, а то корм делить скоту непонятно как. Я согласился. Зимовать стала семья из 11 душ. Прожил я неделю. Шурин Никифор с моим тестем задумали продать мой фургон, что купила жена за хлеб. Я узнал об этом и говорю жене: «Что это делается? Сегодня он продаст мой фургон, завтра коней, потом – коров?» После этого жена наделала шуму, и продажу фургона отменили.
Прошла ещё неделя. Тесть с шурином предлагают мне продать одну лошадь – она, мол, лишняя. «Весной мы тебе поможем посеять. На харчи тебе хлеб нужен, у тебя семья». Я политику родичей разгадал, с супругой посоветовался и решили продать лошадь. Жена мне рассказала, что в сарае встроен второй плетень и хорошо обмазан глиной. Там засыпано 700 пудов пшеницы, кроме той, что в амбаре, а это ещё  – пудов сто. Я намотал на ус и продолжал молчать, никому никуда не заявлять.
Соседи ехали в Павлодарскую область за хлебом, я тоже запряг свою кобылу, вторую прицепил сбоку и поехал с ними менять, потому что прокормиться до нового урожая мне нечем, и части моей в семиста пудах нет.
Следует отметить, что семья Быченков была баптистами. Стремились в рай, хорошо знали по Евангелию, что мы странники и пришельцы на земле – житие наше на небесах. Приходя в молитвенный дом, тесть всем низко кланялся, лицемерил, старался занять место впереди. Как я не хотел продавать свою гнедуху, но был вынужден сделать это! И с  большими трудностями я привёз домой 24 пуда пшеницы и пуд проса. Живём вместе, едим, пьём вместе. А дышим-сопим по-разному. Тесть и шурин думали, что Клим тот же юноша восемнадцати лет, они не знали, что Клима обтесали в армии, он стал газеты читать и Библию.
По Евангелию все баптисты считаются братьями и сёстрами. И, если брат видит брата в нужде и не поможет ему, то в нём нет любви Отчей, то есть, Божьей.
Однажды обедаем, заходит с мисочкой сестра в господе Анна Аркавенко  и говорит: «Дайте, пожалуйста, мисочку муки, у старика уже ноги опухли с голодухи». За столом все онемели, в том числе и я, потому что сам сижу за чужим столом. Никто сестре ничего не сказал, к столу не пригласил. Она повернулась и пошла домой ни с чем. Закончился обед, я взял Евангелие от Матфея и стал вслух всем читать: «И тогда скажет Господь стоящим по левую сторону: «Отойдите от меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволом. Я алкал, вы не накормили меня. Жаждал – не напоили. Был наг – не одели. Был в темнице – не посетили!» « Господи, когда это было?  Мы не видели тебя!» А он сказал: «Что вы одному из братьев своих не сделали, то и мне – тоже».
- Ну, что вы на это скажете? А что вам скажет Господь в день Суда: придите ко мне, благословенные или отойдите от меня, проклятые? Вера без дел мертва.
Никто мне на это ничего не сказал. Но вечером мне жена сообщила, что мать её взяла булку хлеба и кусок сала и отнесла сестре Аркавенко.
Так неприкосновенный запас из семисот пудов не нарушился, никто их не потревожил. Позднее, когда была «прополка» в 1937 году, Ежов прибрал своими рукавицами раба божия Никифора, и он больше в Васильевку не вернулся, а старый умер дома.
Весной я перешёл в свою хату и стал хозяйствовать по-своему. В 1923 году мы с женой заболели тифом. Соседи ухаживали за скотом. Мать моя топила печь, варила обеды-ужины, ухаживала за сыном Петей.
В мае 1923 года умерла моя Надя. А я выздоровел. Меня стали часто посещать свахи, чтобы поскорее женить. Но я жениться не хотел, искал момент, как бы уехать в Томск и там жить. Но мать узнала мои планы и придумала своё. С моей сестрой Елизаветой стали строить свои планы. Однажды прямо говорит мне: «В Томск не думай ехать. За ребёнком твоим я ухаживать не буду. Лишаться хозяйства и выбирать невест нечего! Ты не парень. На ребёнка приведёшь девку, она Петю жалеть не будет, а вот я тебе, как мать, советую: бери Анну Лукашову. Она и в хозяйстве толк знает, и ребёнка обижать не будет – у самой такой мальчик, как твой». Я матери ответил, что подумаю, но жениться на ней не хотел. Мы с ней жили в одной деревне, я хорошо знал её биографию, гуляли на одних вечёрках. Её мужа Петра Остапенко забрали в 1916 году в солдаты вместе со мной. В 1918 году убили в германскую войну на реке Стоходе.
Время шло.  Закончили посевную. Мать уже решила твёрдо, что Анна будет моей женой. Дала ей семян льна, и посоветовала, под каким колком посеять. Я ничего не знаю, всё невест перебираю. Анна стала неразлучной подругой моей сестры.
В деревне Вишнёвка жил мой друг Иван Мычка. Однажды под выходной день я запряг коня и поехал к нему. У него было две сестры-невесты. Меня там встретили хорошо. Догадывались, зачем я приехал. Иван обрадовался и сказал, что поможет мне, чтобы Наташа стала моей. Я пошёл, будто сено коню класть, а Ивана попросил, чтобы направил в мою сторону Наташу. Мы поговорили с ней возле амбара десять минут, и она дала согласие стать моей женой. Договорились пока молчать об этом. На том разошлись. Она, по-видимому, всё-таки похвалилась матери о нашем разговоре, а та мужу рассказала. Получилась закупорка. Я вышел на улицу, старый Мычка - за мной и говорит: «Я уже знаю ваши разговоры с Натальей. Это так скоро не решается. Давай отложим этот вопрос до следующего выходного. Мы подумаем». Я, конечно, согласился. Рассказал Ивану о нашем разговоре. Верил, что победа будет за мной. Вернулся домой. А назавтра приходят ко мне три друга. Они, по-видимому, догадались, зачем я ездил в Вишнёвку. Разговорились, и один из них, Александр Анищенко, говорит: «Под боком в своей деревне столько невест, а ты ищешь по чужим деревням. Взять хотя бы Аксинью Толстых – чем не баба?» Быков Степан говорит: «Она была за моим братом. Кузьму убили на германской войне. Вот уже четыре с лишним года живёт одна. И о ней никто худого слова никогда не сказал. Хозяйство – пара коней, две коровы, десять овец, две свиньи. Да ящик полотна. Как возьмёшь, сразу вся деревня завидовать будет! Одна девочка от Кузьмы осталась – это ничего, главное – хозяйство». Они меня часа три убеждали. Затем моё терпенье лопнуло, и я им сказал: «Пусть у Аксиньи увеличится хозяйство ещё в три раза, я её не возьму. Не нравится».
 Прошла неделя. Из Вишнёвки от Мычки ответа нет. Решают! – думал я. На второе воскресенье подъехал к моему двору Иван и Наташа, якобы, едут из Купино, с базара.. Сколько я их ни просил зайти посмотреть мои хоромы, они не захотели под мотивом, что некогда. Ни я, ни они не сказали ни слова, как решается вопрос. Через неделю я получил от Ивана письмо: приезжай, поедем на охоту. Я поехал. Охота заключалась в том, что Иван сообщил: отец не отдаст Наташу за меня, потому что я вдовец с ребёнком, а Наташа – девка.
Я, конечно, возгордился, и,  хотя Наташа хорошая девка была, и мне нравилась, но я с гордостью сказал: «Я, может, к вам бы и не заехал, если бы был не вдовец!» После обеда я стал собираться домой. За ворота меня провожали Наташа и Иван. Я ей сказал: «Садись, Наташа, поедем ко мне. Так скорее решится вопрос. Кто нам мешает?» Наташа отказалась: «Не торопись. Может, уломаем отца. Он и так вторую неделю с нами не обедает. Мы его уговариваем, а он против».
Моя мама узнала, куда и зачем я езжу. И однажды утром говорит мне: «Вот что, сынок, довольно холостяковать. Если ты на этой неделе не возьмёшь Анну, я уйду домой (она постоянно жила с младшим братом). Ты будешь гулять, а я тебе буду за няньку?
- Решено, - подумав, ответил я.
Вечером с Василием Холодцовым мы пошли к Харитону Лукашову сватать Анну.
Ххх
В 1925 году я уже научился хозяйствовать. У меня было три рабочих лошади, жеребёнок, три коровы, два нетеля, шестнадцать овец, завёл хороший инвентарь. Но закончился посев, а хлеба на пропитание нет. Что делать? Продавать корову? Жалко. Лошадь – тоже. Посоветовались с соседями. Рядом с деревней у нас полно соли – солёное озеро в пятнадцати километрах от Васильевки. «Давайте повезём соль подальше, там наменяем на рожь и до урожая дотянем». Охотников набралось двенадцать подвод. Поехали в Киштовку – она от Купино километров 200 с гаком, а что нам весной? Под каждым леском бесплатная квартира. Проехали 130 километров, никто нас не задержал. Остановились ночевать около деревни Бурково, что в пяти километрах от Татарки. Поужинали.  Назначили дневальных – сторожей. Начали у огня разговоры – кто про что. Вцепились за политику, в которой мы, крестьяне 25-го года, ни бельмеса не понимали. Среди нас было двое демобилизованных красноармейцев: я и Фоменок Пётр. Мы были за Советскую власть. А Демиденко Евсей и Марьёхин Трофим да Кислый Василий – против, остальные были нейтральны. Кричали долго, а когда надоело, перешли на текущий вопрос: как проехать Татарку? Соль милиция отберёт. Демиденко предлагает: «На зорьке поедем, все собачники будут спать, и мы проскочим. Доехать бы до кладбища, а там – лес».
Поехали. Въехали в Татарку, фургоны наши цокотят по спящим улицам, грохот слышен далеко. Не проехали мы по Татарке и километра, нам навстречу дежурный милиционер: «Стой! Куда едете? Откуда?» Отвечаю я: «На элеватор. Хлеб везём!» Он хорошо по мешкам видит, что это соль – мешки мокрые. Видит, что я весёлый. Спрашивает: «Вся соль?» Я отвечаю: «От краю до краю – вся!» «А самогонки нету?» Я говорю: «Если пропустишь за Татарку, найдём!». Он поднялся на стремена и говорит: «Все вы арестованы. Следуйте за мной!» И повёл нас на двор городской милиции. Дал команду: «Сваливайте соль и уезжайте! Домой! Вы нарушили то-то и на основании того-то, скидайте соль с мешками!» А среди нас были и такие, кто мешки у соседей позанимал, когда поехали торговать солью. Я, конечно, выступил против. И решили мы ждать начальника милиции, которого ждали в девять утра, а было четыре утра. Пять часов ждать, а чем кормить лошадок? Решили ждать. Все наши  «торговцы» понадувались, сердятся и не знают, на кого. Я и говорю, обращаясь к Демиденко: «Вот вы ругали вчера, что власть плоха, а оказывается – нет. Не успели въехать в Татарку, сразу нас встретили и квартиру дали бесплатно». Демиденко опять пошёл пушить меня и власть. Время подходит к девяти утра. Я почему-то верил, что соль я выхлопочу, так как никакой спекуляции нам не припишут, мы крестьяне-труженики. Лежу на возу. Вдруг ворота открываются, заезжает начальник милиции в ограду: «Это что за подводы?» Дежурный отрапортовал, что за время его дежурства они задержаны. Дескать, я им предложил свалить соль – они не хотят, ждут вас. Начальник говорит: «Решение одно: свалить соль!» И пошёл в кабинет. Демиденко говорит: «Он сын батрака, он надел галифоны, сел на воронка и разговаривать с нами не будет!» А я говорю: будет разговаривать! И не офицер он старой  армии, а действительно пролетарий. Я пошёл к начальнику в кабинет. «Вы видите, какие мы спекулянты!» Он говорит: « Не могу я вас отпустить! Я подчиняюсь закону!» Я говорю: «Я пойду сейчас к председателю исполкома!» Он: «Я не возражаю! Как они там решат, так и будет!» Я вышел во двор: «Пойдём, Фоменко, к председателю Уисполкома! Люди к Калинину ходили в Москву, а нам тут ближе!» Пошли. Нас приняли. Мы им рассказали, кто мы такие, какие у нас хозяйства. Один из слушавших нас сказал: «Мы знаем, что кулак соль на 200 километров не повезёт!» Взял телефонную трубку и позвал к себе начальника милиции. А когда тот явился, предложили нам на время выйти. Через 10 минут начальник милиции вышел из кабинета. Я к нему: «Как решили?» Он ответил: «Соль решили свалить, мешки выдать!» Шутит так. Я назад. Говорю: «Не согласен». Начальник говорит: «Пойдём, получите соль!» Вышли мы из Уисполкома, идём по улице втроём, а нас у ворот милиции ожидают земляки, болеют, чем кончилась наша судьба. Они видели, что начальник выехал, и догадывались, что его позвали по нашему вопросу. Когда мы зашли во двор милиции, наши кинулись ко мне. Я им говорю: «Мешки отвоевал и по мешку соли – тоже. А остальную свалить придётся». Тоже пошутил.  Начальник дал распоряжение, напечатали расписки, которые взяли от каждого из нас, что больше солью торговать не будем и отпустили! Я попросил у начальника справку, чтобы нас снова не задержала милиция. Он отвечает, что вся Татарка об этом знает, и нас милиция не тронет. Мы уехали с Татарки.
Отъехав километров пять, остановились кормить лошадей около водной ляги. Там много было гурманских людей, тоже кормили коней. Я пошёл по меж возами и сразу нашёл покупателя на соль. Соли у меня было шесть мешков. Пять из них я сменял на рожь – пуд на пуд. Покормили лошадей. Я вернулся назад, верил, что мешок соли я обратной дорогой сменяю, а остальные поехали дальше в сторону Киштовки. Едучи по Татарке, я хотел продать или сменять соль, но охотника не было. Заехал в деревню Бурцево. Около одного дома сидят женщины – день праздничный был. Я предложил соль. Они её у меня мигом расхватали. Кто на муку, кто на пшеницу, а одна - на две булки хлеба. Переночевал я на железнодорожном разъезде Красноозёрск. Назавтра встал пораньше и утром второго дня был дома. Обеспечил себя на лето хлебом и рыбы солёной два пуда привёз, а при встрече с Демиденком спросил: «Ну, как, дядя Евсей, Советская власть хороша?» Он засмеялся, ответил: «Если бы не ты, мы бы на пустых подводах приехали домой!» О нашей торговле солью разговоров много было в деревне.

ххх

В 1925 году в июле приехал к нам уполномоченный из райпотребсоюза организовать сельпо. Избрали пять человек делегатов на собрание в Вишнёвку, а там из пяти деревень должны были избрать правление, ревкомиссию, назначить продавцов и открыть в каждом населённом пункте этого куста лавку сельпо. В число пяти попал и я. На съезде меня избрали членом правления и продавцом. В Васильевке помещений под сельпо не было, и временно привезённый товар для продажи я сгрузил у себя на квартире. Тут я «торганул».
Зима. Народ идёт, дети на печке, внизу холодно. Жена полушубка до вечера не снимает с себя. Ночью идут за водкой, спать не дают, стучат. Весной сняли квартиру у Третьяка, поделали ставни на окна, полки для товара, разложили товар. И вроде на магазин стало походить. В торговле я разбирался плохо. Каждый день народу битком, кому – купить, кому- посмотреть. Шум. Надо считать и по два раза. В каждом куске мануфактуры вложена фанера (досточка) – вот на ней я написал цену и стоимость – от одного до десяти метров. Покупатель, например, берёт пять-семь метров, я только отмерил, глянул: плати столько-то. Для покупателя это был секрет. Об этом говорили, что Клим пока отмерит, всё в уме посчитает – вот голова!
В обязанности продавца входило торговать не только дома, но и выезжать на базары в Купино, Михайловку, Андреевку. Кроме этого, проходил закуп пшеницы от населения с доставкой на станцию Купино. Пшеница находилась у хозяина. Когда набирался вагон, давалась команда, и каждый продавший пшеницу должен везти её на своём транспорте на станцию. Работы было много.
Правление находилось в Вишнёвке. Председателем сельпо был кулак Костюченко, в доме которого и была контора. Он «временно» выполнял и работу бухгалтера. И так как это происходило при НЭП (новой экономической политике), то Костюченко брал товары и у частников, возил мешками деньги в Татарку и в Омск. Безналичного расчёта тогда не было. На товары, взятые у частников, делали наценку по своему усмотрению. Правление и  ревизионная комиссия были слабы проконтролировать работу Костюченко, а приезжих с райпотребсоюза он задабривал, так что при ревизии у него был баланс. Три ревизии и у меня прошли нормально. На четвёртой – недочёт – 326 рублей. В то время стоимость коровы была 50 рублей – вот куда это потянуло. Я знаю, что себе я денег не брал, растрата получилась подделанной. Проверил все фактуры  поступающих мне товаров, документы на сдачу выручки и нашёл.  В центролавке работал продавцом Савченко, который был заодно с Костюченко. В том году я взял из кредитного товарищества машину-лобогрейку в кредит на два года стоимостью 185 рублей, дал задаток 50 рублей. Так вот Костюченко на людях и вёл разговоры, что я купил машину за кооперативные деньги, и получилась растрата. А растрата на самом деле получилась вот как. Населению товары я отпускал под хлеб. Хлеб отвезли в Купино. Деньги получила контора. У меня документов нет. Костюченко об этом знал. Второе. Савченко, отпуская мне конфеты стоимостью 4.20 за килограмм поставил в фактуре 42 рубля за килограмм. Это я нашёл. Костюченко получил от Савченко третий экземпляр фактуры и тоже  нашёл эту ошибку, но мне не сказал и в бухгалтерии не сделал исправление. Вот я приехал в контору. Меня спрашивают: «Нашёл?» - «Нашёл!» « Где?» - спрашивает председатель ревизии Фоменко, а я отвечаю: у Костюченко и у Савченко в карманах. Костюченко тогда говорит: «Це мы припугнуть тебя хотилы, а мы знали, шо в тэбэ нэма ростраты». Я говорю: «Какие это шутки! Я неделю переживаю, а вы все шутите! И если бы я не нашёл, то эти шутки отразились бы на мне». Костюченко сразу подвёл баланс.
Была в Михайловке трёхдневная ярмарка. Туда торговать и я поехал. По дороге домой заночевал в Вишнёвке, чтобы назавтра взять нового товара для Васильевки. Вечером у Савченко устроили гулянку. На этой гулянке я разбил морду Костюченко. Он удрал домой. Мы сидели, пели песни. Потом я вышел на двор, увидал Костюченко, он недалеко жил. Он сидел за столом, что-то смотрел в книгах. Остальные спали. Я сходу вытащил из кармана наган, наставил на него: «Ну, гад, прощайся с белым светом!» Он на коленях: «Прости, Тарасович, сроду больше не повторится!» Я говорю: «Тебе мало кооперативного, полез по нашим карманам?» Он  начал кричать: «Ой, Гапа, прощай! Прощайте, дети». Тут его Гапа проснулась, заголосила. Только ради детей, говорю я, оставляю тебе жизнь. «Но предупреждаю, если в дальнейшем вздумаешь меня обмануть хоть на копейку, убью. И второе. Если заявишь в ГПУ, что у меня есть наган, тоже убью». И пошёл к Савченко. Там меня уже разыскивали, думали, что я лежу на снегу пьяный.

ххх

Осенью 1929 года меня вызвали в Купинский райисполком. Я поехал, не зная, зачем вызывают. Меня пригласили в кабинет председателя райисполкома тов. Решетняка. Там были его заместитель Панахидников, а также второй секретарь райкома и ещё три человека. Решетняк говорит:
- Товарищ Пахольчук, мы хотим в Васильевке организовать колхоз. Мы знаем, что ты хозяин хороший, пользуешься авторитетом на селе. Хотим тебя рекомендовать председателем колхоза. Ты должен подобрать людей, организовать колхоз, самому придётся вступить первому, а когда всё будет готово, мы пошлём нашего уполномоченного. Изберут правление.
У меня закружилась голова. В то время у меня было три коня, жеребёнок, три коровы, две головы молодняка, 30 овец, две свиньи, хороший новый сельхозинвентарь, 400 пудов пшеницы, 100 пудов овса, 40 пудов проса, 60 пудов ячменя. И это отдать даром в общий котёл, а самому брать вилы и зарабатывать трудодни? А что на них получишь?
Я говорю:
- Работа эта для меня новая. Супруга моя в колхоз не пойдёт. Да и люди кто его знает, как пойдут. А если и пойдут, то только беднота, у которой по коню или и того нет. Чем сеять? Чем убирать? Что жрать?
Мне обещают: всё это будет, поможем. Дорого начало. Если добром не пойдёшь, раскулачим. Как бывший офицер поедешь за болота, а хозяйство заберём в колхоз, который в Васильевке всё равно будет.
Затем разрешили ехать домой, готовиться, а через неделю снова явиться в райисполком. Возвращаясь домой, я всё передумал. Жалко мне отдать даром свой накопленный труд. Боязно и идти в Нарымский край в ссылку. Они сделать всё могут, и причину найдут. Тут посложнее, чем с Костюченко: наганом не пригрозишь.
Приехал домой, рассказал Анне.  Большая бомбёжка пошла на меня.
- Теперь я знаю, чего ты добиваешься! Ты хочешь собрать всех проституток в колхоз и жеребцовать с ними! Иди. А я не пойду! И хозяйства не дам!
Вот для меня два пути: или расставайся с женой, или, как преступник, иди в Нарым. Или делись, отдай часть хозяйства в колхоз. А кто этому поверит? По моему примеру все делиться начнут. А колхозу надо крепкое ядро создать. Я был беспартийным. А в деревне было два коммуниста, 13 комсомольцев. В колхоз записалось 12 семей. Я послал письмо Решетняку. К нам выехал уполномоченный с райисполкома. Избрали правление колхоза. Я попал в члены правления и стал счетоводом. Председателем избрали Павла Бойко.
Пошла работа. У меня первого забрали корову, трёх коней, сельхозинвентарь, 600 пудов хлеба. В колхоз отдали Кресткомский посев – раскулаченное имущество. Стали поступать заявления и от середняков. Набралось уже 22 хозяйства.
Вдруг выходит статья Сталина «Головокружение от успехов», в которой говорилось, что на местах некоторые руководители применяли насилие, загоняя крестьян в колхоз и т.д.
Люди узнали из газет, что где-то выходят из колхоза, и наши шесть семей вышли тоже. Бойко поедет в райцентр узнать, что да как, а там тоже ни в райзо, ни в райкоме ничего не добьёшься. Однажды вечером пришли ко мне четыре хозяина, в том числе и тесть Лукашов. Он и говорит: «Признайся, сучий сын, за сколько ты большевикам продался и поднял в деревне такую канитель?»
Я им ответил: «Вот до весны доживёте, узнаете сами. И в колхозе вся деревня будет!»
Так и сбылось. Некоторые из середняков совсем не думали идти в колхоз, но к ним применялись принудительные меры. Актив сельсовета накладывал на них дополнительно развёрстку. Например, вызывают его в сельсовет и говорят: «У вас есть излишки хлеба. Вам причитается дополнительный план - 50пудов, которые вы должны вывезти немедленно. У кого действительно хлеб был, тот вывозил. Тогда на него снова накладывали повинность. Он вывозил и это. И до тех пор накладывали, пока уже ему нечего было везти. Тогда описывали его имущество – «он же должен» и продавали лошадей, коров колхозу. Когда у хозяина ничего не оставалось, он всё «осознавал» и писал заявление в колхоз. Пошили чучело наподобие Деда Мороза, только с большой метлой. Его ставили к воротам того хозяина, который не рассчитался. Утром выйдешь за ворота, посмотришь вдоль деревни и видно, кому предстоит рассчитываться.
Был такой случай. На Демиденко Пентелея наложили 40 пудов дополнительно. Он знает, что его ждёт та же участь, что и предыдущих. Запрягает пару коней в фургон, нагружает весь хлеб, везёт в Купино и продаёт на рынке не только хлеб, но и лошадей с фургоном и на чужой подводе возвращается домой.
На другой день его вызывают в сельсовет. Давайте квитанцию, что сдали хлеб. Отвечает, никакой, дескать, квитанции нет. Всё продал на рынке, часть проиграл в карты на постоялом дворе, а остальные оставил на домашние расходы.
Сельсовет посылает понятых, делают опись имущества. Описывают дом, забирают в колхоз, а его выселяют в избушку, что была на его усадьбе. Мужик он был грамотный. Старший сын его Виктор был главным бухгалтером Крайсибторга в Новосибирске. Второй сын- Назар – работал где-то в ГПУ. Демиденко пошёл в сельсовет и говорит: «Я с вами рассчитался. Дайте мне документы на выезд из Васильевки». Ему сразу выдали, и он с женой уехал в Купино и устроился в десятилетке учителем по труду (он был хорошим столяром).
Председатель колхоза Марьехин  сразу после выезда Демиденко занял его дом. Потому, дескать, что Марьёхина изба далеко от центра и старая.
Весной 1930 года население Васильевки было на 100 процентов коллективизировано.
Было и так. Будто пришла с района бумага выселить из Васильевки четыре кулацких семьи в Нарымский край. Актив колхоза при закрытом заседании определил эти семьи: Сердюк Пётр, Дупик Фока, Захаренок Викул и Сыворотка Мартын. У последнего зять учитель был на заседании. Пришёл домой и рассказал тестю, что завтра до света выселять придёт за вами подвода. Они придумали. Мартын сразу «заболел». Шею ему обложили пареными отрубями, на стол поставили свечу, как над покойником. Умирает Мартын, отнялась речь. Приехала подвода. Посмотрели. Оставили, пусть помирает. А на его место взяли Мычку Романа, у которого сроду батраков не было – дом, видите ли, под железом! Посадили в сани с женой и повезли в Купино. У Сердюка были батраки. Он был близорукий, своих взрослых не было, так он нанимал работника, потому что на пашне летом ему трудно с лошадьми управляться. Сердюк не знал, что его ждёт кара и на день высылки назначил свадьбу. Он отдавал дочь свою Анну за Матвея Ковалёва. И вот вместо жениха приехала подвода. Посадили семью Сердюка и повезли в Купино. Всё приготовленное кушанье было уже на столе частью. Тут собравшаяся толпа не растерялась. Женихом посадили Лукашова Василия, а невестой Евдокию Хоросюк. И пошёл пир горой. К вечеру всё поели и попили брагу, а остальное растащили – варёное и сырое.
В Купино заседала комиссия по выселению, и всех этих «кулаков» вернули назад – на тех же подводах, на которых увозили. А Мычка Роман попал аж в северный район, его туда как сектантского руководителя направили. Но и его там не приняли. Отпустили домой. Он с радости пошёл домой пешком – расстояние от Северного до Каинска 40 вёрст. Застал буран в степи, задуло дорогу. Жена устала. Пришлось нести её на плечах – Мычка был сильный. Дорогой попались в степи стога сена, там вырыли дыру, сделали логово и заночевали. Перемёрзли, но домой добрались. Осенью 1930 года померла сперва Мычиха, потом и сам.

Ххх

В 1930 году урожай был хороший в нашем колхозе – его назвали Сибпартизан.  Дали на трудодень по три кг. Люди стали привыкать к колхозной жизни.
Обо мне пошли разговоры: «Клим загнал нас в колхоз. Сам сидит в холодочке, а мы, дураки, работаем на него. Если бы на физической работе был, давно бы удрал с колхоза».
Меня это заело. Я написал заявление в колхоз освободить меня от должности счетовода и послать во вторую бригаду. Правление колхоза меня освободило. Это было в июне 1933 года. Во второй бригаде бригадиром был Желиба Иван. Он очень обрадовался и говорит: будешь у меня учётчиком. Я ответил: «Знаешь, товарищ Желиба, люди опять будут говорить, что не пошёл работать, а стал учётчиком. Давай-ка я сяду на лобогрейку сено косить!» Решили выделить часть лобогреек – 12 человек – косить. Я звеньевой. Я в конторе получал 1 трудодень, а на косовице от двух трудодней и более. Работа спокойная. Утром встанешь, пастухи коней пригнали. Запрягли. Косу заменил. Машину смазал. Пошёл до обеда. В обед приехали на табор. Коней отпрягли. Пастухи погнали на пастбище, а мы пообедали и мёртвый час. Никто не кричит и не ругается. Кончилась косовица сена, переключились на хлеб. Урожай был хороший. Крылья машины поднимали на весь подъём. В эту осень я скосил только пшеницы и овса 96 га. Это, по моим соображениям, в личном хозяйстве эту работу я выполнил бы только за 10 лет.
Началась молотьба. Я стал барабанщиком. Молотилка МК 1100, восемь человек подают на полок, двое нас подавали в барабан. За день барабанщикам начисляли по два трудодня на каждого. На току накопились большие вороха  хлеба. Потребовались ночные сторожа. Никто не идёт. Я поговорил с Желибой Макаром и стали сторожить – один до полуночи, другой –до утра. Я зарядил патроны картечью, взял собаку и вовремя своего дежурства залазил на полок молотилки вместе с собакой. Ложился и спал, знал, что собака не проспит, и если кто появится на току, даст знать. За ночь начисляли по трудодню на человека.
Кончилась молотьба. Надо возить хлеб на элеватор. Тяжела работа с мешками, никто не хочет. Я дал согласие – тоже два трудодня начисляли, и за уходом за лошадями начисляли отдельно. На элеватор возить зерно согласился К. Беляк, П.Фоменко и др. Я один заработал за год 540трудодней, а Юрченко Денис, который завидовал, что я в конторе сижу, с семьёй при пяти трудоспособных заработал за сезон 670 трудодней. При встрече я посмеялся над ним: «Ну, дядя Денис, куда теперь гордыню будешь наводить? На Пахольчука или на лодырей, вроде себя? Я ел и буду есть сало с салом, а ты-нет, потому что работать не хотите».
Правление колхоза в 1933 году выдало на трудодень по 6кг пшеницы.

Ххх

В октябре 1933 года меня взяли бухгалтером новой МТС. Там я потерпел поражение. Главбух –бывший поп Яновский – практиковал так свою работу. На летний сезон две единицы в бухгалтерии сокращает, и у него получается экономия по зарплате. С этой экономии он себе приписывал премию к зарплате – 100рублей. Приняв меня на работу, он назначил мне 200 рублей. Я проработал октябрь и подгонку документов сделал за июнь и июль. В ноябре подогнал за август и сентябрь. Он придумал стол ударника и захотел, чтобы мы домой с бухгалтерии не ходили, а поужинав в столовой, снова садились за работу до 10 вечера. Нас было четыре человека. Мы подали в обком профсоюза жалобу,чтобы платили за сверхурочную работу. Жалобу удовлетворили и предложили дирекции оплатить нам сверхурочные.
Директор не оплатил, а написал приказ: должность, которую занимает Пахольчук, сократить. Вот так я добился справедливости.
В январе 1934 года я поступил на работу в Купинскую МТС в качестве бухгалтера, и работал я там до февраля 1935 года.
Однажды вызывают меня в НКВД к начальнику Портнягину. Я явился. Он спрашивает: как работаешь, сколько получаешь? Я отвечаю ему, что работа нравится, и думаю семью перевозить весной, обещают квартиру и оклад в 200 рублей. Портнягин говорит: «Я дам тебе квартиру и 250 рублей оклад. И завтра можешь перевозить семью». Меня это заинтересовало. А как уволиться – без причины не уволят. Тогда Портнягин говорит: «Иди, работай!  Завтра я пошлю туда Панова, он будто тебя арестует и приведёт сюда!» Договорились. Я работаю. Назавтра приходит сотрудник НКВД и спрашивает: «Кто здесь Пахольчук? Собирайтесь! Пойдём со мной!» Я встал и говорю: «Пойду, доложу директору, получу расчёт». Панов отвечает: «Разрешаю. Даю 10 минут». Директор Шосель тут же вызвал главбуха Петухова и дал ему команду рассчитать меня; одновременно спрашивает: «За что берут?» Я говорю: «Не знаю за собой вины». Получил я расчёт и распрощался с сотрудниками МТС. И того же дня я принял дела – бухгалтерию и спецучёт осуждённых. На второй день Портнягин дал мне четырёхдневный отпуск, мы запрягли пару коней с конюхом и поехали в Васильевку.
Разделился я с женой. Взял гармонь, велосипед, двоих детей – Катю и Васю. Анне остался дом, две коровы, 12 овец, две свиньи. Потом подъехал к дому молодой жены Анны Гавриловны, с которой уже зарегистрировался ранее в сельсовете (я с Харитоновной не регистрирован), забрала она свои вещи, и мы уехали на новое место жительства – в Купино.
Я начал работу в бюро исправительных работ НКВД. В то время осуждённые до года своё наказание отбывали в районе, их не этапировали в другие места. При НКВД было подсобное хозяйство, общежитие, столовая. Осуждённые ходили расконвоированными. Отбывшим свой срок выдавались справки об отбытии. Начальником БИР НКВД был Галандин. Мы с ним вели учёт поступающих принудиловцев, давали наряды на работы и справки об отбытии. Некоторым Галандин давал справки об отбытии досрочно, за взятки, конечно. Учёт был запутан. 1 апреля была ревизия, в результате которой Галандина посадили на три года. Бухгалтеру, который был из заключённых, тоже дали три года и этапировали в Новосибирск. Вскоре пришло распоряжение закрыть БИР, а товароматериальные ценности передать в колхоз им. Ленина. Принудиловцев отправили в Новосибирск.

Ххх

Мне предложили работу начальника паспортного стола и оклад 180 рублей. Я согласия не дал, а пошёл на работу в Госбанк на оклад 250 рублей. Меня приняли туда в 1936 году на должность старшего инспектора сельхозбанка. Мне дали долгосрочную ссуду в 1000 рублей, и я купил дом. Потом поехал в Васильевку и забрал оставшихся двоих детей – Алёшу и Надю. Алёше тогда было 6 лет, Наде – 4 года, Васе – 10 лет, Кате – 11, молодой жене – 25 лет, а мне – 38. Хозяйство: веломашина, ружьё, гармонь. В том же году купили корову.  Проработал я в Купино два года. С работой справлялся хорошо. И вдруг телеграмма из Новосибирска: выдвигаем вас на работу в Здвинск уполномоченным сельхозбанка. Ждём вашего согласия. Банковские сотрудники загудели: кто говорит – езжай, кто говорит – откажись. Я дал ответ: с госсектором знаком слабо. Принять Здвинск воздержался. К вечеру получил новую телеграмму: срочно выезжай в областной банк. Я поехал. Меня уговорили: мол, в июне в Харькове будут курсы по подготовке управляющих сельхозбанка, а пока поезжай, познакомься с работой, а там - на курсы пошлём. Дали мне направление в Здвинский район. С февраля 1938 года я принял работу. Семья осталась в Купино до потепления.
На квартиру я устроился к бабке Ионихе. Её сын Гриша работал в банке – вот мы с ним и подружились. Один бог только знает, сколько трудностей я перенёс, пока освоил эту работу. Думал даже удирать в Купино, мотивируя, что у меня семья, а тут нет квартир.
Мне разрешили купить дом по своему усмотрению и лошадь. Оклад – 1200. Это не чех- мох. И закрепили меня. Весной я купил у деда Бологана дом за 2 тыс. рублей, в договоре записали, что он будет оставаться жить в нём до смерти. Деньги он положил на сберкнижку. В апреле я перевёз в Здвинск семью. В доме было четыре комнаты. Жена побелила. Одну комнату выделили деду. Я его постриг, побрил, - живёт дед, как на даче. Однажды прихожу с работы домой, а ужин не готов. Жена отвечает: дед к печке не подпускает. Я к деду. А он мне: «Ты меня обманул, дешево дал за дом, а мне дают 2,5 тысячи!» Я говорю: «Так этот вопрос со мной решай, а не с женой. Я вот что – подыщу дом и уйду от тебя, а пока смотри не бушуй, и варить жене обеды не мешай». Через два дня дед опять не подпускает жену к печи. Оказалось, его дом захотел забрать себе нарсуд под квартиру. «Э! Вон, в чём дело!» Я пошёл к прокурору, познакомил его с договором, что дом куплен не мной, а банком, и дело всё равно судья не выиграет. Я сообщу в облбанк. Прокурор заверил меня, что поговорит с судьёй и предложит оставить меня в покое. Один козырь у меня уже был, а второй сам полез в руки. Моя хозяйка, когда белила дом, за иконами деда нашла три пучка денег – царской, керенской и колчаковской, валюты. Дед этот был из богатых, подлежал выселению, но в день высылки жена его умерла, так его потом и оставили в покое. Однажды прихожу домой, снова ужин не готов. Я сажаю деда напротив себя и начинаю проводить с ним массовую работу. Он мне отвечает: что ты, может, всё лето будешь искать дом, чтобы не уходить от меня, а мне надо продать срочно. Я ему говорю, что покупателя его я уже знаю, и он дом покупать не будет. Старик говорит, дескать, всё равно уходи, я продам другому. Я тогда и говорю: «Тебе условия не нравятся насчёт нашей сделки? Так я буду говорить с тобой другим языком! Тебе Советская власть нужна»? Он отвечает: «Господи, Боже мой, как же не нужна?!» А я говорю: «А для чего ты хранишь вот эти деньги? Ты ждёшь Колчака? Так вот завтра я иду в НКВД и отношу туда эти деньги!» Дед опешил: «Что же ты, Тарасович, неужели пойдёшь заявлять?!» После этого дед похорошел. Конечно, никому я ничего не заявлял. А вскорости купил себе новый дом на другой улице, а дед остался жить один и осенью умер. Дом забрал сельсовет.

ххх

В мою обязанность входила выдача краткосрочных и долгосрочных ссуд колхозам и колхозникам, рабочим и служащим, безвозвратное финансирование  строительства и капремонта строений и машин совхозов и МТС. Мой бдительный контроль за ходом капитального строительства и капремонта и оплата перевода молодняка в основное стадо. Я должен был быть в курсе дела с проектами и сметами по строительству, с дефектными ведомостями по капремонту тракторов и др. сельхозмашин. Я должен знать бухгалтерский учёт совхозов и МТС, чтобы при выезде на место находить по документам, правильно ли израсходованы полученные у банка деньги. В помощниках у меня был старший инспектор сельхозбанка Аврамкин. На меня напал шатун и кружилась голова, которую я мыл по несколько раз в день. Обращался к врачам. Мне говорили: переутомление. Однажды приехал ко мне управляющий областной конторы сельхозбанка. Я ему все трудности обсказал, упрекнул его, что не посылают на курсы. Он меня ободрил, дескать, знаешь, товарищ Пахольчук, практика лучше курсов. Я попросил его, чтобы он прислал инспектора в Здвинск, который бы познакомил меня, как осуществлять контроль на строительстве. Он это выполнил.
В Здвинском районе было три совхоза и две МТС и 76 колхозов. Часто нас вызывали в облконтору сельхозбанка на совещания и семинары. Едучи туда, я неясные вопросы записывал на бумажку. А в Новосибирске у меня был друг – Ельчанинов – начальник сектора финансирования. Он хорошо знал банковскую работу. Любил выпить. Идя к нему ночевать, я три бутылки – в карман. И свои наболевшие вопросы задавал ему, а он отвечал. Я оттуда приезжал всегда подкованным. Раньше я боялся  директоров да их бухгалтеров, а теперь они стали меня бояться, как высокограмотного человека. Один раз сказал в колхозе им. Сталина, что я колхозник, так меня просмеяли. «Не наводи, мол, тень на плетень, товарищ Пахольчук!»
Однажды директор Сарбалинского совхоза т.Коваль представил мне акт, что кошара на 1000 голов закончена, которая намечалась строиться в том году, стоимость затрат 25 тыс. рублей. Я на основании акта выдал ему эти деньги. Согласно положению, бухгалтера совхозов и МТС ежемесячно представляли сельхозбанку отчётность и баланс. Получив баланс за истекший месяц, я увидел, что там всего произведено затрат на капстроительство 8,5 тыс. рублей. Э, товарищ Коваль, попался! Я поехал в совхоз. Приезжаю, в конторе много народа. Коваль спрашивает: «Чего, хохол, приехал»? Я отвечаю: «Мне надо говорить с тобой наедине!» Он попросил выйти всех присутствующих. И когда мы остались наедине, я ему ответил (шутя мы один другого обзывали иногда): «Знаешь, хохол приехал к тебе посмотреть, какие жид кошары строит по 25 тысяч рублей!» Он говорит: «Уже тебе стукнули?». Я отвечаю: «Да». «Кто, если не секрет»? Отвечаю: «Твой бухгалтер Гусев». «Вот сволочь!» - отвечает Коваль. Я говорю: «Но тут и твоя подпись есть! Показываю ему их баланс. «Куда девал остальные деньги?» Коваль говорит, что он не думал, что я его на этом поймаю. «Чем я могу отчитаться, если остальные деньги я выдал рабочим под аванс»? Я ему на это: «Вот что, товарищ Коваль, запрягай своего орловского рысака, поедем смотреть строительство». Он от поездки отказался. А я требую: «Мне акт составлять, ты у меня 25 тысяч взял, а где кошара»? Коваль вызвал управляющего 1 отделением Тарана и прораба Никулина. Поехали все. Молчим. Потом Таран говорит: «Что, товарищ Пахольчук, душой кривить? Там никакой кошары нет!» «Да как же так! В акте твоя подпись и прораба». Таран отвечает: «Знаешь, наш директор какой! Сказал: делай!»
В то время было инструктивное письмо от банка СССР, в котором говорилось о строгом контроле работниками банка, и в случае злоупотребления виновных привлекать к строгой ответственности. Приехали на строительство кошары. Там только забиты столбы в два ряда. Я им и говорю: «Теперь подпишите второй акт в соответствии с произведёнными работами. Написали акт. Директор долго не решался подписывать. Наконец, подписал. Я уехал в Здвинск.
В докладной председателю райисполкома просил вызвать тов. Коваля на исполком с докладом о ходе строительства в совхозе, с моим содокладом. Написал и прокурору, который переговорил со мной.
Вскорости появился Коваль. Мороз тогда был больше 30 градусов. Он говорит, потирая руки: ох, если бы ты, Пахольчук ,знал, как я замёрз. В общем, его там разогрели. Но шум в итоге решили не поднимать. На носу посевная, и Коваля тягать на допросы нет смысла. Коваля наказали административно. А я расчётный счёт его совхоза арестовал. Коваль дал мне четыре бланка платёжных поручений, оформленных в установленном законом порядке. Платёжные поручения хранились у меня. И как только поступали деньги совхозу на его расчётный счёт, я давал команду бухгалтеру банка, и их списывали. Таким образом 25 тысяч Коваль вернул. Его поступок послужил примером другим директорам, как нужно расходовать средства.

ххх

Второй орешек попался мне покрупнее совхозного. Мне пришлось сражаться с райкомом и райисполкомом. Это было так. Новосибирским облисполкомом в 1939 году было намечено строительство средней школы в Здвинском районе. Сметная её стоимость - 650 тыс. рублей. За 1939 и 1940 годы эта сумма была израсходована, а школа не закончена. Получилось так потому, что райком и райисполком задумали прокатиться за счёт средств школы, и стали себе строить здание. Прикрепленным к строительству школы был зам. пред. исполкома т. Прилепа, а распорядителем денежных средств по строительству — зав. роно т. Пономарёв — он же член исполкома. Эти лица были заинтересованы, чтобы быстрее построить себе Дом Советов, чем школу. В колхозе Коминтерн Здвинского района был двухэтажный дом. Колхозникам он был якобы не нужен. Они собрали общее собрание и решили этот дом продать за 30 тыс. рублей. Пономарёв выдал им эти деньги — вроде бы взаимообразно. Райисполком думал, что областные органы отпустят средства на постройку Дома Советов, но этого не произошло. Я, видя, что деньги на строительство школы расходуются не по назначению, пошёл на стройку, проверил дела и составил акт, потом прекратил финансирование. Такое право банковский управляющий имел, согласно инструкции, подписанной Сталиным и Молотовым. Один экземпляр акта я послал управляющему областной конторы сельхозбанка т. Смольянинову. Райком, видя, что работы на строительстве школы и райисполкома приостановлены, пошел на меня в наступление, хотел взять испугом. Я не поддался и финансирование школы не продолжил, хотя они и пугали меня тюрьмой. Видя, что это не помогает, собрали закрытое заседание исполкома, куда прибыл прокурор и начальник НКВД, которые были в курсе этого вопроса. Присутствовал на заседании и первый секретарь райкома. Предоставили слово Пономаренко, который всю вину свалил на меня, потому что я не даю денег, а без них и стоит строительство. Дали слово мне. Но перед этим предрайисполкома т. Нахаев спросил меня: «Ты, товарищ Пахольчук, по-видимому, не хочешь, чтобы наши дети учились в хороших светлых классах. Расскажи нам, почему ты упорно срываешь строительство школы?» Я рассказал исполкому, что первоначальная стоимость строительства школы, утверждённая сметой 1939 года, - 650 тыс. Но из-за нарушения финансовой дисциплины деньги 30 тыс. рублей — Пономаренко отдал райисполкому на покупку дома. Их он отпустил из фонда школы. Из этого же фонда отпускал цемент и лесоматериал, оплачивал рабочую силу не по утверждённым сметным ценам, а по своему усмотрению. В данное время затраты по школе составляют 85 тыс. рублей. Разрешённые ему на 40 - 41 годы дополнительно 200 тысяч он уже израсходовал. Строить дальше нечем. Я сделал на строительстве проверку, предложил взять от райисполкома долг 30 тысяч рублей, продать лошадь и автомашину, которые на строительстве теперь не нужны и продолжать строительство школы. Пономаренко этого не делает. Я на основании инструкции, подписанной Сталиным и Молотовым, прекратил финансирование. «Вот познакомьтесь с Постановлением!» Секретарь райкома Конько пробежал быстренько, передал его Нахаеву, меня пошлёпал по плечу: «Молодец, действуешь правильно!» А Нахаев как закричит: «У нас детей негде учить, зима подходит, как нам быть?» Я говорю: «Я вам рассказал ситуацию, вызывайте по телефону облбанк и говорите с управляющим». Нахаев тут же вызвал Новосибирск, поговорил по телефону, рассказал о катастрофическом положении. А Смольянинов ответил ему: «У нас по Здвинскому району уполномоченным работает Пахольчук, считаем, что он действует по закону, а то, что вы строите бесплатно райисполком за счёт школы — вот и выкручивайтесь!» Он бросил трубку и говорит: «Вот бюрократ, не стал со мной разговаривать!» Идя домой, прокурор говорит мне: «Я думал, что мне придётся санкцию давать на арест Пахольчука, а оказывается ты им хорошо нос подтёр!» Строительство школы возобновили в 1942 году. На достройку отпустили им всего 45 тысяч, учитывая дебиторскую задолженность да 15 тысяч лимит. Дебиторскую задолженность они с исполкома не взыскали, лимит израсходовали. Я финансирование прекратил снова. Они видят, что Пахольчук стоит на пути, его надо убрать и договорились с райвоенкоматом, чтобы тот снял с меня бронь и вручили повестку на фронт. Я поставил в известность облбанк. Там ответили: мы на твоё место подобрали зубастого человека, он вполне тебя заменит. А мне принесли тут же повестку назавтра собираться.

Ххх

 На следующий день я в числе других семи человек выехал из Звинска в Новосибирск. Это было 13 сентября 1942 года. Проводы были тяжелы. В военкомате нам сказали, что нас берут на Тихоокеанский флот, а в Новосибирске сказали: ваша часть 465- почтовый ящик, являйтесь туда. Мы его часа четыре искали. Оказалось, что это 36-й артиллерийский полк. Приняли нас на довольствие, на следующий день мы вышли на занятие. Нам преподавали, из чего состоит седло и его части, как запрягать и распрягать коней. Я спросил, почему нас не учат, как стрелять из пулемёта, как бросать гранаты и заряжать орудие — на фронте каждый день дорог? Мне ответили, что вопрос правильный, но у них такая программа утверждена. На военной службе приказы не обсуждают. В конце июня мы приняли присягу, получили зимнее обмундирование. Хорошее. И поехали до Чеберкуля. Там проходило формирование частей. 28 декабря 1942 года наш состав, отправлявшийся на фронт, попал под бомбёжку юнкерсов — это было под Елецком. Я получил тяжёлое ранение. В полевом госпитале мне ампутировали ногу. В каком это было городе, - не знаю. Мне было всё равно. Сильные боли думать не давали. На санитарном поезде я попал в Пензу. Там в госпитале выгрузили раненых, перевязали, помыли, а через несколько дней снова повезли. Выгрузили в Вологодске. Через несколько дней снова в санпоезд. Теперь до Челябинска. Несколько вагонов разгрузили в летучку, которая перевезла нас в Копейск. Здесь в госпитале я пробыл до апреля 1943 года. Затем меня выписали и дали временный протез. Дома меня военкомат с военного учёта снял. Я прошёл ВТЭК. Мне установили 2 группу инвалидности. Когда я возвращался домой с Копейска, по вагонам ходила медсестра, спрашивала, есть ли раненые, хотим ли мы обедать, желающих кормили тут же — кого за деньги, если они были, или бесплатно, если их не было. Последние расписывались в тетради повара. Я доехал до Купино, потом на машине МТС — в Здвинск. Дорога была размытой, часто буксовали. А перед Здвинском из-за частых дождей ее совсем развезло, и ехать было нельзя. Машины вернулись, а я остался в степи, но попросил передать жене, что попал под стихию. Добраться домой не могу. Нахожусь там-то...Сам нашёл место повыше. Предполагал, что кто-нибудь из деревни поедет в райцентр и меня подвезёт. Но, к моему несчастью, попутчиков не было. Вдруг показалась на горизонте подвода. Гляжу, на ней четыре мешка с чем-то. Пара коней. Я попросил подвезти меня до Здвинска. Хозяин посмотрел на меня изподлобья и молча проехал дальше. Что поделаешь? Жду. Уже стемнело. Опять едет подвода. Объезжает меня. Я опять прошу взять меня. «А ты чей?» Я ответил. Он подворачивает ко мне и видит, что я на костылях. Поехали. Это был завсберкассы Гредасов. Я ему говорю: «Не гони коня, пусть идёт где шагом, где рысью, потому что дорога тяжёлая, а вес прибавился.» Он: «О, мой гнедко довезёт!» Проехали километров 10. Конь устал. Он мне предлагает заехать в колхозную бригаду, что в двух километрах от дороги. Я отвечаю: «Знаешь, Ванюша, я домой послал сообщение, жена должна приехать за мной, а где она будет искать, если я уеду в бригаду». Он оставил мне свой плащ, сено, что было в коробу, и занял я оборону. Воткнул костыли, наломал полыни, настлали постель из соломы. Гредасов уехал, а я остался в надежде, что жена должна приехать за мной. Надел поверху шинели плащ. Лёг, согрелся, стал дремать. Думаю, дорога недалеко, если подъезжать будет, услышу. И заснул. Проснулся, когда нога отекла, от сырости боли усилились. Подняться не могу. Ну, кое-как поднялся, стал разминать ногу. Стало светать. Смотрю, идёт из Здвинска подвода, ну, думаю, она, конечно. Ночь была холодная, всё позамерзало. Жена не сидит на возу, а идёт рядом с конем, греется и проехала мимо меня. Я ей говорю: «Тётя, далеко поехала?» Она коня оставила, ко мне бросилась на шею. Смотрит на ноги, вроде, всё в порядке. Едем назад. Она рассказывает, что получила сообщение и сразу выехала с сыном Алёшей. Дорогой пошёл дождь, стало темно, они раздетые. От холода вернулись. И выяснилось, что они ко мне метров 200 примерно не доехали.

Ххх

Вот я дома. Семья голодает. Запасы, которые были, все израсходованы. Сын Вася стал опухать. По карточкам отоваривали плохо. Карточки выдавались числа 15 каждого месяца, а за прошедшие дни они не отоваривались, так что из того, что причиталось за месяц, они получали только за 15 дней, то есть 50% месячной нормы. Кроме этого, председатель Совета Крылова в последний месяц совсем не выдала карточек. «Иди в колхоз на работу!» - сказала жене. Я пошел к председателю райисполкома т.Орлову, обсказал всё. Он — за трубку, накрутил ей и обязал немедленно выдать и отоварить карточки. Когда я обсказал Орлову, как ночевал в степи, он посочувствовал: почему жена ко мне не обратилась, я бы своего коня послал за тобой. То же самое сказал и райвоенком: почему жена не пришла ко мне, не писала писем, не жаловалась, когда осталась без карточек, не хотела расстраивать? Когда я вернулся домой, карточки уже принесли на дом и хлеб мы получили за прошедшие 10 дней. Дети встретили меня. Чуть ли не плакали от радости, что теперь они с хлебом на завтра. Я пошёл в райсобес. Мне за наличный расчёт дали мешок картошки, а знакомый кладовщик продал 20 кг рыбы. Одним словом, жена и дети почувствовали, что в доме появился хозяин. Через пятидневку вызывают в райисполком. Принимай банк! Я сказал, что рана ещё не заросла, да надо ехать заказывать новый протез. А через два дня вызывают в райком: хотим тебя третьим секретарём райкома поставить. А я говорю: не партийный. Тогда принимай банк. А я говорю: «Банк принимать не буду, потому что Вы, т. Конько, неправильно поступили в своё время, разбронировали меня и послали на фронт. Яковлева поставили на моё место, он незаконно Вам выдавал деньги, за что потом получил пять лет заключения». Конько говорит: «Ты инвалид 2 группы, я силой на работу тебя не поставлю, но на выезд с района справку не дадим». Я отвечаю: «Ваша справка мне не нужна. Я на корову сяду и поеду без билета. Моя местность — Купинский район, и мне работу предоставят любую без ваших справок!» Будучи в облконторе сельхозбанка, я попросил перевести меня на работу в Купинский сельхозбанк, но управляющий, по-видимому, говорил по телефону с секретарём райкома т. Конько, поэтому настаивал, чтобы я остался в Здвинском банке. Я категорически отказался. Управляющий предложил мне районы: Ердынский, Маслянинский и Черепановский, но только не Купинский. Думал, что я останусь в Здвинском банке. Я согласия не дал. Переехал в Купино. С области пришла бумага. Облбанк предлагал мне работу управляющего банком в одном из освобождённых районов Украины. Посоветовался с семьёй и написал отказ облбанку.

Ххх

5 января 1944 года меня приняли инспектором сельхозбанка, а 26 апреля решением Купинского района уже назначили заведующим райсобеса. Тут я хватанул, как говорится, горя. Только по Купино числилось в то время больше 1 тысячи человек-инвалидов Отечественной войны. Каждый день в моём кабинете полно народу. Фонды отпускались небольшие, из них в первую очередь надо было помогать инвалидам 1 и 2 групп, и 3-й группе, но если работающие. Кроме этого, накопилось много людей, требующих пройти ВТЭК, а их пропускали только по 25 человек в день. Комиссия ВТЭК заседала два раза в неделю, этого было недостаточно. Некоторые из колхозников, чтобы избавиться от колхозных работ, давали взятки председателю ВТЭК Бронштейн Ханне Мировне, тем она давала 1 и 2 группы, а инвалидам Отечественной войны устанавливала 3 группу, когда даже раны были открытыми. У самой Ханны Мировны муж имел стоповое ранение, но ему была назначена 1 группа инвалидности. И вот мы с ней не сошлись характером на все дни работы. Когда кончился срок инвалидности её мужу Бронштейну, я ему прекратил выплату пенсии. Ханна Мировна задаёт мне вопрос: «Товарищ Пахольчук, почему Вы не назначили моему мужу пенсию?» Я отвечаю: «Надо пройти ВТЭК!» - «Что я буду комиссовать своего мужа?» Я говорю: «Нет, я посажу из врачей Костикову и Желандовского, и на этот раз обойдёмся без Вас». С тех пор её муж на ВТЭК не ходил, зная, что группу с него всё равно снимут. Райсобес пенсию ему прекратил выплачивать. Ханна Мировна пошла в наступление на меня. Я назначаю 40 человек на комиссию, она 25 пропустит и уходит домой, а народ приезжает на комиссию с сельской местности за 40-70 километров, в торбу берёт варёной картошки. В столовых обеда отпускалось мало на день. Так что в этом были большие трудности для приезжающих. Я назначаю комиссию ВТЭК каждый день, оплачиваю каждую ВТЭК, она тогда вовремя не является на работу или притворно заболеет, или соберётся и поедет в какую-нибудь деревню, а потом отвечает: у меня там вспышка тифа или ещё что-нибудь. Я тогда её вызвал с отчётом на заседание райисполкома, рассказал заседанию, что она творит. Ей записали строгий выговор и предупредили, что будет снята с работы, если инвалиды не будут вовремя комиссоваться. Однажды собралось человек 40 на комиссию, Ханна Мировна притворилась больной: «Сегодня я 25 человек прокомиссую и уйду, я больная». А я настроил инвалидов некоторых: «Не пускайте её с комиссии, пока все не пройдёте!» И вот она 25 человек прокомиссовала, за сумочку и уходит. Только вышла в коридор, инвалиды с костылями к ней: ты куда, ох, мать-перемать! Она вбегает в кабинет: «Спасай, Пахольчук!» А я ей говорю: «Ты доиграешься, что инвалиды тебя и нас побьют! Садись, будем комиссовать!» Она говорит: « Я через окно выскочу! И убегу!» Я говорю: «Расстроишь людей и дома найдут. И убьют». Всё же она прокомиссовала. На следующем заседании райисполкома Ханну Мировну от работы председателя ВТЭК отстранили. Назначили Костину Наталью Кузьминичну. Впоследствии оказалось, что супруги Бронштейн — бывшие купцы из Барабинска, когда в 1932 году их хотели выслать, они скрылись в неизвестном направлении. Их магазины в Барабинске и Каинске перешли в государственный фонд. Отечественная война застала их в Ленинграде. Город был в осаде, сотни людей нуждались в медпомощи. Супругам Бронштейн удалось вырваться из города и попасть в Купино. После того, как Ханну Мировну освободили от должности заврайздрава, супруги Бронштейн хотели покинуть Купино, но их пригласили в НКВД и увезли по другому маршруту. В 1944 году меня послали в Медяковский с/с уполномоченным по реализации Займа. Однажды поздно вечером я шёл с собрания домой в деревню Спасск, но упал и повредил культю, которая при ампутации в фронтовом госпитале не была зашита, и кожа не закрывала рану. На том месте образовалась плевка, и вот при падении я её нарушил. Плевка прорвалась, и кость вылезла из лытки. Мне дали машину с МТС и отвезли в Купинскую райбольницу, где через два дня реампутировали ногу. Натянули кожу и зашили рану. Я вышел из больницы только через полгода. В 1945 году я снова уполномоченный сельхозбанка. В то время управляющим облконторы Сельхозбанка был некто Колычев — хороший пьяница. По его рекомендации я принял на службу в качестве старшего инспектора Лапицкого В. Впоследствии оказалось, что он был в Германии в плену, мне предложили уволить его. Я сообщил об этом Колычеву, который ответил: приём и увольнение только по моему приказу. А из НКВД мне приказывают увольнять Лапицкого и не торговаться. Я вынужден был подчиниться. А через неделю из облконторы приходит приказ о моём увольнении. В этот момент мне как раз предложили должность в РайФО старшим инспектором по выплате госпособия многодетным и одиноким матерям. И в 1951 году я перешёл работать туда. Оклад хороший, работа сидячая, без разъездов. Здесь я проработал до 1959 года, а затем переехал в Казахстан.
(на этом воспоминания обрываются)

Подготовила к печати Светлана Задулина