Переправа

Таньку высадили прямо посреди слепяще-белой пустыни. Тормозной скрежет металла о металл, раскатившиеся в разные стороны двери вагона, и нога девочки несмело, но уверенно опустилась, как будто всё той же потрёпанной босоножкой, на невесомую многослойку снежной равнины. Первое мгновение – какое-то воздушное, непрочное, на вдохе – она не могла поверить в собственное существование: снег словно не почувствовал её, не заметил навалившегося веса зимних сапог, пусть и казавшихся ей самой босоножками, не впустил её в свою память… На выдохе, очнувшись, как от пощёчины, Танька плавно убавила в росте, погрузившись по щиколотки в мягкую, должно быть, холодную белую гладь.

«Я оставила тут следы, – подумала она. – Сейчас меня встретят, поведут дальше, и я пойду… Я не буду оглядываться и вряд ли вернусь, но здесь, где я сейчас стою, останутся мои следы – доказательства того, что есть такая Танька и что она была здесь. А потом их заново занесёт снегом – такая метель! – и уже через несколько минут, самое большее через полчаса, ничто не напомнит про меня. И все, кто будет здесь потом, не узнают обо мне, словно меня и не было».

Встретили сразу. Как будто не знали заранее о времени прибытия, как будто это не их график, не их работа, а вот так вдруг – почувствовали и пришли, как по ментальной команде, оставив её в одиночестве лишь на короткое полумгновение, чтобы можно было успеть задуматься о следах. Из-за метельной стены показались двое: один – высокий, другой – чуть ниже, один плавно вышагивал, второй казался немного дёрганым, один – создавший впечатление чего-то хрустального, хрупкого, и второй… создавший, в общем, такое же впечатление. Молодые – как будто вообще не собирались стареть.

– Привет, – поздоровался тот, что был пониже. Даже при этом девочка смотрела на него снизу вверх. – Ты Таня?

– Танька. Здравствуйте… – и вдруг потупилась.

– Ё-моё, – протянул высокий. – Тебе сколько? Такая вроде мелкая, и уже…

С ещё большей, особенно для самой себя, неожиданностью она рванула голову вверх и взглянула в его глаза так, что он не смог закончить фразу. Во взгляде читался упрёк, неуверенно-сдержанный вызов и… просьба. Или, во всяком случае, нечто, казавшееся таковой. Понаблюдав за этим пару секунд, он продолжил знакомство:

– Я – Харя, а этот вот – Моська. Да-да, откликаемся на тупые прозвища, можешь не комментировать. Но, поверь, когда изо дня в день видишь одну и ту же рожу круглыми сутками, по-другому её назвать и захочешь, а не получится. Короче, пошли.

***

Было легко. Закутанную во всё зимнее, как в доспехи, прежде казавшиеся Таньке тяжёлыми, парни вели её по остаткам своих следов туда, откуда пришли, на станцию – и было легко… не стесняла движений куртка, не ощущались сапоги, метель не резала лицо, хоть и не давала нормально дышать и осматриваться. Казалось, если бы её сейчас взяли за руку, она бы не попыталась вырваться. Ей не хватало такой руки, хоть и не чьей-то из этих двоих.

Шли по узким тропинкам, между деревьев, затем между взявшихся откуда-то скал – и снова деревьев, почти не выходя на участки открытые, как место высадки у рельс. Вышли только под конец, когда уже почти добрались, и сразу показалось, что пройден немалый путь, и, несмотря на всю его лёгкость, навалилась внезапная усталость.

Когда из-за размытого, как облитая растворителем картина, горизонта начали проступать очертания станции, Танька подумала, что вблизи такая махина вообще не должна охватываться взглядом. Но потом поняла: это и есть вблизи – настолько сильно хочет снег спрятать весь обозримый мир от посторонних глаз. Здание было высотой в два этажа, шириной в пять-шесть комнат, но отчего-то всё же казалось громадным и даже пугало этим, словно могло проглотить и не выпустить больше никогда.

– Не пугайся, – мягко улыбнулся Моська, расшифровав Танькин взгляд. – Тебе тут жить не придётся, для тебя это просто временный лагерь, место для ночлега.

И, снова ощутив в пространстве нечто воздушное и трудноуловимое, Танька позволила себе нырнуть туда – конечно же, только на мгновение – и поняла, откуда это взялось: это был призрачно-мягкий и космически-невесомый выдох, с которым Моська проговорил слово «ночлег». Ещё никто на её памяти не вкладывал столько неосязаемого в одно слово.

***

Два диванчика у двух смежных стен и маленький столик – на равном расстоянии от них. Приятные обои, мягкое освещение, пол из чистого пахучего дерева, большое окно почти во всю стену. Странно было после обшарпанного фасада и неуютного тёмного коридорчика оказаться в такой располагающей комнате. Танька сидела на одном из диванчиков, держала в руках тарелку горячего супа и стеснялась есть – она всегда стеснялась в гостях, а сейчас ещё и Харя сверлил её неподвижным въедливым взглядом. За спиной осталась дверь, где тёмный коридор с осыпающейся штукатуркой, с пятнами краски на полу и тусклой мерцающей лампочкой уже успел познакомиться с её походкой и дыханием. Эта дверь скрипнула, когда они входили в комнату, но Танька откуда-то знала, что на выходе она скрипеть не будет.

– Я всё-таки не понимаю… – с задумчивым видом произнёс Харя после затянувшегося молчания. – Сколько лет тебе?

– Четырнадцать. – Она чуть не подавилась – не от удивления, а от желания сбежать. Даже отсюда.

– Отстань ты от человека. – Моська явно старался сделать хоть что-то, чтобы ей стало комфортнее, но был бессилен.

– Да я ж не давлю, – оправдывался Харя. – Просто странно это. Вас таких Танек вроде дофига уже было, ничего нового, а чё-то всё равно не то.

«Не то»… Она попыталась увидеть своё отражение в супе, принюхалась к его домашнему запаху, задумалась, для чего этот запах, за что он цепляется в ткани реальности…

Не то… Да разве сидела бы она сейчас здесь, если бы было то? Разве решилась бы поехать? А впрочем, кто её, по сути-то, спрашивал…

– Ты ешь, – кивнул на тарелку Моська, – голодная с дороги же. И силы нужны тебе, так ведь?

Подумала: разве?

Ну что же, пусть так. Проглотила одну ложку, не пережёвывая, и внутри слегка потеплело.

– А из-за чего приехала?

– Харя! – Моська одёрнул его за рукав.

– Да нет, ничего. – Танька вдруг поймала себя на том, что улыбается. Впервые за долгое время. И только сейчас, по цвету заоконного мира и горящим лампочкам, поняла,

что это ужин, а не обед. Сколько они тут сидят? – Сейчас уже глупо бояться этого вопроса, наверное.

– И всё же мы не должны…

– Я знаю, что не должны. Но и я вряд ли обрадую вас ответом. Сама не знаю, почему, но я здесь. Видимо, потому что больше некуда было деться. – Девушка адресовала Харе вежливую улыбку.

Харя поморщился, и Моське, она видела, это понравилось.

Сама удивилась, как полегчало и слова потекли из неё рекой. В самом деле, теперь-то чего бояться?

Поставила тарелку на стол и огляделась:

– Прошу прощения, а как бы мне в уборную попасть?

– В сторону спальни твоей, – пробурчал Харя.

– Я провожу, – подхватил Моська. – Сразу и спальню покажу. Тебе лучше выспаться, вставать завтра придётся рано.

Гостевая спальня оказалась через стену. Она была меньше и выглядела на порядок скромнее: небольшое окошко, кровать и стул.

– Туалет дальше, в конце коридора. Ты иди, я пока тебе постелю.

Он приготовил для неё постель и даже пижаму, которая оказалась уютнее и теплее всего, что ей когда-либо приходилось носить. Наблюдал за тем, как она укладывается спать, отвернувшись только один раз, чтобы дать ей переодеться. Дождался, пока она удобно устроится и будет готова ко сну. Выключил свет, пожелал спокойной ночи и только тогда ушёл.

***

Провалилась в сон так, как давно уже не умела – как в напоминание о чём-то важном и в некотором роде спасение. Боялась изменять своим выводам и решениям, но…

Ощутила ступнями горячий асфальт, пальцами рук – шершавые лёгкие кеды. Такие, которые пружинят, когда бежишь по ровной поверхности, но всё-таки как будто не дышат, невзирая даже на эту подшнурковую дырчатость. Снимала их на прогулках, гуляла босиком, но только если мама не видела, да и папе старалась не попадаться: он хоть и относился с пониманием, но мамины переживания за здоровье дочери предательски разделял.

Мокрые ноги быстро высохли на солнце. Другая рука ещё чувствовала иголки невесть откуда взявшегося у речки ёжика, свернувшегося мячиком и так и не давшего полноценно себя погладить.

Надо было сначала устроить босую прогулку, а потом уже ногами в воде болтать. Грязные ноги – неопровержимая улика!

Ощутила каждую пылинку в каждой точке каждой ступни, и сверху, и между пальцев… Ощутила, как асфальт, прежде просто горячий, переплетается с этим новым пыльным ножным слоем – и оказалось, что это совсем другое ощущение, миллионами признаков отличное от касания без «прослойки»…

Сколько ещё бывает таких вариаций? Сколько разновидностей асфальта, сколько состояний у ступней? Что если бы пылинки расположились просто в другом порядке – это тоже было бы что-то новое?

Грязь под ногтями, ветер в волосах – и каждый волос чувствует его по-своему, даже не умея чувствовать! – вдохи и выдохи, звуки и запахи, цветастая мозаика мира, слепящая с непривычки глаза.

И она говорит: мне то ли семь, то ли восемь, и мне спокойно… А как может быть неспокойно, когда болтаешь ногами в воде? Я теперь не смогу ходить в кедах; тогда, в первичной своей хронологии, вроде какое-то время ещё могла, но теперь, с оглядкой на всё, что будет потом, – увольте. Папа подарит босоножки, кажется, завтра – этакое элегантное решение, компромисс между изолированностью и безалаберностью, и ветер отныне будет прямо здесь, у самой земли, где так часто по нему скучают.

И она говорит: мне спокойно, и это, может быть, самое важное, что у меня есть. Или было. Я, честно, не помню, куда нырнула в четырнадцать и откуда вынырнула в пятнадцать, но, кажется, я ещё умею хранить спокойствие внутри. Я помню, как держу кого-то за руку, а кого-то не держу, потому что это происходит в слишком разное время, и это слияние рук заставляет меня путать их между собой, а пылинки на ногах – ой, о них лучше вообще не думать, с ними что-то странное случилось уже и не помню, когда.

А ей говорят: слушай, ты уверена, что всё это вообще можно окинуть взглядом?

Никто не говорит так, говорят другими словами, но стремятся только к этому вопросу, даже если сами этого не понимают.

А горячий асфальт под ногами уносит её куда-то вперёд, и там уже не речка, а лабиринты лесов, переполненные деревьями, и где-то внутри то ли Минотавр какой, то ли принц прекрасный, то ли оба они поджидают…

И она говорит: я уверена в том, что всё, до чего я дотронулась, было кусочком лжи, но как только всё это в реестры себя внесёт, – моментально ослабится этот больной зажим. Но разговаривать так не всегда получается, да и не очень-то хочется, тем больнее потом возвращаться к прежней речи.

А ей говорят: слушай, что там с твоей мозаикой?

И она говорит: я без понятия, я не знаю, не понимаю, почему кусочки так настойчиво рассыпаются! Из-за того ли, что так много хнычу, но это какой-то бред! Мне уже тридцать один, уже ну совсем не тот возраст, чтобы реветь белугой над уплывшей по реке босоножкой, она же в лучшем мире, а поди ж ты, всё равно реву… и вторую храню – для чего?

И речная гладь издевательски ухмыляется, ну разве может она удержать что-то на плаву, разве не утопит она всё, до чего сумеет добраться?

А ей говорят: а над тем ли ты ревёшь?

И она говорит: с этим вопросом, пожалуйста, не ко мне.

С этим, пожалуйста, не сегодня.

Я ничего тебе не расскажу…

***

Проснулась в темноте, не пробитой ещё даже намёком на рассветные лучи. Снежинки за окном отражались неведомо от чего, кружась всё в том же метельном танце, сверкали, переливаясь, моргали как будто морзянкой: точка, точка, точка… тире, тире, тире… тире, точка…

Парни за стенкой шумели и смеялись – за ужином они упоминали, что спать им сегодня не хочется и что постараются быть потише. Что ж, надо отдать должное, разбудили явно не они. Сама не зная зачем, Танька встала с кровати и попыталась вглядеться в заоконную ночь, различить её сквозь хаотичное движение снежинок, но тьма не хотела ничего ей показывать – может быть, подумала девушка, это потому, что и показывать было нечего?..

Она оторвалась от окна и осторожно вышла в коридор. Мерцающая днём лампочка теперь не горела совсем, свет исходил только из комнаты парней, дверь была открыта настежь, и Танька подошла к дверному проёму.

Моська сразу увидел её, и ей показалось, что он моментально протрезвел. Глаза его округлились, губы раскрылись в попытке что-то сказать, но только задрожали.

– О-о-о-о, – весело протянул Харя, сжимая в руке почти опустевшую бутылку. – Ты вовремя! Вот скажи, пожалуйста, ты точно Танька?!

Девушка тоже застыла в испуге, а Харя ждал ответа, пытаясь собрать в кучу своё расплывшееся лицо. Горы уже опустошённых бутылок были разбросаны по всей комнате.

– Н-ну… да… – проговорила она дрожащим голосом.

– А скажи, если бы вас таких было много, вы бы грохотали?! – и заржал так, что, кажется, задрожали стёкла.

Моська взял себя в руки и спросил:

– Ты чего встала?

– Да я… да в туалет приспичило. – Танька тоже попыталась взять себя в руки.

– Ну, ты помнишь, где?

– Да, конечно.

Она двинулась обратно в гостевую спальню, постаралась как можно крепче закрыть за собой дверь. Снежинки за окном не унимались. Забралась под одеяло и только в этот момент поняла, как сильно похолодало ночью. Постепенно справилась с морозной дрожью, отвернулась к стене и снова провалилась в сон.

***

Разбудил настойчивый стук в дверь.

– Подъём, пора!

Вроде бы это был голос Хари, но спросонья сложно было сказать.

Первая мысль: «Больше не могу». Всегда она – в первую секунду после пробуждения. Что именно не могу – сама не понимала, с этим вопросом не ко мне, но мысль казалась достаточно конкретной, чтобы искать ответ не везде, а где-то. Другое дело, что искать никогда не хотелось.

Интересно, это последний раз, когда приходится вставать с утра для какой-то цели? А придётся ли там что-то запоминать и анализировать, принимать тяжёлые решения, защищаться или что-то отстаивать? А получится ли быть собой? А «быть собой» – это как?

В коридоре было холоднее, чем вчера. Ощущение сквозняка при закрытых дверях и отсутствии окон пугало.

– Готова? – спросил Харя.

– Насколько возможно. – Танька попыталась отшутиться.

Обещанного себе облегчения так и не дождалась – напротив, накатывало волнение и казалось, что ноги вот-вот перестанут её держать. Харя нёс за плечами здоровенный рюкзак, и у Таньки колотилось сердце: что у него там?..

Моська тоже пошёл с ними. Втроём они обогнули станцию и двинулись дальше, окончательно теперь отдаляясь от рельс, где Таньку высадили ещё вчера. Странная мысль, что теперь обратной дороги нет, никак не вязалась с тем, что её вообще-то нет уже давно, как минимум с момента посадки в поезд.

Шли долго, но, как и в прошлый раз, усталость в дороге не приходила. Но, в отличие от вчерашней «прогулки», сегодня в пути было не за что зацепиться взглядом: ни

деревьев, ни скал, никаких ориентиров – только белая пустыня, как вчера, в первые секунды после того, как сошла с поезда.

– Там тоже так будет? – Интуитивно поняла, что это вопрос к Харе, и обратилась к нему.

Не стала уточнять, что имеет в виду под «так будет», но он, похоже, и так её понял. И в ответ промолчал, сохранив сосредоточенное, тяжёлое выражение лица. Некоторое время шли молча, потом заговорил Моська:

– Я не должен спрашивать, но… что ты… видела во сне?

На этот раз промолчала она.

– То-то же, – констатировал Харя. – Ты что-то понимаешь, раз молчишь. А раз понимаешь, то непонятно, что делаешь здесь. Но случайно и беспричинно тебя бы к нам не занесло, это факт. Так что я даже не знаю, что и думать… – и через пару шагов вдруг остановился.

Танька и Моська тоже замерли и ожидающе смотрели. Харя долго и пристально вглядывался в её глаза, с хладнокровным спокойствием, но не теряя сосредоточенности.

– В последний раз спрашиваю: сколько тебе?

И она не смогла ответить.

Харя громко выдохнул, словно в надежде таким образом избавиться от тяжести размышлений, и двинулся дальше. Моська и Танька не отставали.

Когда увидела, как ей показалось, край обрыва, испугалась, что придётся прыгать вниз. Через несколько шагов взгляду открылся противоположный край, и, поняв, что перед ней расщелина, Танька не смогла осознать, ощутила ли она облегчение или новый испуг: хоть и не вниз, но прыгать, судя по всему, всё равно придётся.

По ту сторону расщелины, на горизонте, высились горы – белые на фоне белого неба, покрытые рябью белой метели, одинокие, но что-то собой заслоняющие, неподвижные, явно планирующие быть там до скончания веков и дольше.

***

На странную конструкцию, напоминающую тарзанку, обратила внимание уже потом. Даже не обнаружила в голове момент, когда заметила её. Харя тем временем уже скинул рюкзак, расстегнул его и потянулся за содержимым.

«Тарзанка» стояла у самого края и смотрелась нелепо и как-то слишком просто: она состояла из верёвки, о которой Таньке уже не хотелось думать, и «фундамента», к которому эта верёвка крепилась. Точка крепления предполагала прыжок, но девушка могла поклясться, что длины верёвки на такую расщелину не должно хватить даже приблизительно.

Харя подошёл с внушительного вида толстым костюмом, напоминающим что-то среднее между комбинезоном и скафандром.

– Надо надеть, – коротко пояснил он.

– Что, прямо поверх?! – опешила Танька. Утеплённые сапоги и рассчитанная на глубокие морозы куртка, казалось, не оставляли шансов дополнить их чем-то ещё.

Костюм был сделан как будто из железа, но материал с лёгкостью гнулся и поддавался воздействиям, подобно ткани. По-настоящему твёрдыми в нём были только застёжки, располагавшиеся везде, где только можно. И его действительно нужно было надеть поверх всей остальной одежды, но это оказалось не так уж и трудно сделать. Харя помог застегнуться и уточнил, легко ли ей дышится и как она вообще себя чувствует. Таким заботливым она увидела его впервые за всё время их непродолжительного знакомства. Затем он крепко обвязал ей на поясе верёвку (теперь точно не долетим!).

– Не смотри вниз, ни в коем случае, – сказал он, обхватив её левой рукой за талию, а правой взявшись за верёвку. Моська стоял в стороне и молча наблюдал. – Держись за меня, как удобно.

Прежде чем она успела что-то сообразить, ноги уже заскользили вперёд по снегу, но в следующее мгновение вырвалось резкое и какое-то неожиданно живое:

– Стой!

К удивлению Таньки, Харя сразу подчинился. Теперь он в ожидании смотрел на девушку, и краем глаза она заметила, что Моська смотрит так же.

Она не смогла бы объяснить, почему вдруг остановила Харю. Может, с его стороны было грубовато сразу, без предупреждения, начать действовать, не дав ей даже времени собраться, но всё-таки дело было не в этом.

– Что это? – спросила она в отчаянной попытке облечь свои странные мысли в слова.

– Переправа. – Харя снова был краток. – Твой шаг дальше.

– Я понимаю, но… это что, всё?

– На этом этапе – да. Моя территория здесь заканчивается. И я надеюсь, что ты достаточно сообразительна, чтобы не задать тот вопрос, который неизменно задают почти все.

Желания спрашивать о том, что и так понятно, не было, но было что-то другое, снова воздушное, снова «на вдохе», но на этот раз недоступное. Оставалось только собраться с духом и кивнуть в знак готовности.

Следующие несколько секунд пронеслись перед глазами быстрее самих себя и оттого запомнились набором кадров – не только для глаз. Хуже всего запомнила сам прыжок. Отложилось в памяти, что ощущался он как полёт, и тем страннее было его вспоминать – никогда не летала и понятия не имела, как это должно ощущаться. А вот с тарзанки в детстве прыгала, но это было совсем не то, что сейчас. Запомнила руку Хари, на которую надеялась больше, чем на верёвку, и казалось, что только это и отделяло её в тот момент от холода, которым повеяло снизу – оттуда, куда нельзя было смотреть. От этого и защищал костюм?

Приземление не запомнила совсем – только состояние горизонтальной неподвижности, когда обнаружила себя разбросавшей конечности на манер звезды и облегчённо разглядывающей небо. Харя сел рядом, адресовал ей понимающий взгляд и, видимо, решил подождать, пока она придёт в себя. Танька это делать не спешила: очень хотелось насладиться хотя бы недолгим чувством лёгкости, которое, ей казалось, скоро улетучится. Действительно, через минуту к горлу подступили слёзы, и горечь от них ощущалась на языке так сильно, что девушка поднялась на ноги, будто отчаянно пытаясь не врасти в землю.

– Хорошо, что хоть страховка была, – только и смогла выдавить она, сама не до конца соображая, шутит или говорит всерьёз.

У Хари вырвался нервный смешок, и, столкнувшись с вопросительным взглядом Таньки, он понял, что теперь придётся это сказать:

– Ты с ума сошла, если поверила в её надёжность! Ты эту верёвку вообще видела?!

Эти слова должны были пробрать до мурашек, подкосить ноги, округлить глаза… но она просто приняла их к сведению. Теперь, с этой стороны расщелины, на прошлые риски было уже плевать, в отличие от всего остального.

Вернула Харе «скафандр», который был теперь ни к чему, и окинула взглядом горы. Хотела что-то о них спросить, но вспомнила, что вряд ли получит ответ.

– Пожелай мне удачи на обратном пути, – попросил Харя. В голосе слышалось волнение.

Дождалась, пока он перепрыгнет и приземлится, помахала парням рукой, развернулась, несколько раз выдохнула, позволила себе ещё пару секунд потоптаться на месте – и сделала шаг.

***

– Ну и чего стоишь? – спросил Харя, развязывая верёвку.

Танька удалялась в направлении гор, поначалу периодически оглядывалась, потом перестала.

Моська не мог оторвать от неё взгляд, да и сам был словно прикован к земле.

– Я пока постою, подышу, – ответил он. – Дождусь, пока она скроется из виду.

– Ты о чём переживаешь?

– Я не переживаю.

Харя вздохнул, похлопал его по плечу и двинулся в сторону станции.

– Не задерживайся сильно.

(Об этом можно было не напоминать, но всё равно спасибо.)

Из виду он скрылся намного раньше Таньки, хоть Моська на него и не смотрел. Он наблюдал за ней – такой нескладной и… несимметричной? Напоминающей водителя, который на парковке наезжает колёсами на белые линии вместо того, чтобы вставать между ними, или недописанную картину, сочетающую в себе переливы красок и теней с эскизными карандашными набросками, или компьютерную программу с явным наличием бага, из-за которого она вообще не должна работать, но почему-то работает, или…

Бесполезно с чем-то сравнивать – всё не то. Это было просто интуицией, необоснованным и постоянно ускользающим чувством, которое улетучится совсем, как только он перестанет на неё смотреть, и поэтому он стоял и смотрел, надеясь успеть разобраться. Он не придал бы всему этому никакого значения, если бы не её невозможный сон: ни у кого не случается ложных пробуждений, никто не бродит по станции в собственных снах, и уж тем более никому не снится Моська, это даже звучит невозможно. Это напугало его так сильно, что, кажется, никакой алкоголь больше не сможет разрушить наступившую трезвость. И эта трезвость тыкала его носом в страшное воспоминание, которое не имело, не могло иметь никакого отношения к этой Таньке: он помнил человека, одного из многих, кто через них прошёл, и немногих – кто не пересёк расщелину. Разорвавшаяся (или развязавшаяся?) верёвка, рука Хари, изо всех сил цеплявшаяся за чужой рукав, запястье, пальцы… его отчаянный, полный боли вопль, когда он приземлился на той стороне один. Моська не помнил ни имени, ни возраста, ни внешности, ни манеры речи, ни снов, ни общего впечатления – он не помнил ничего о том человеке, но сейчас ему отчего-то казалось, что, не упади он тогда, они с Танькой неплохо смотрелись бы вместе.

Ему это только казалось. Падали и другие. И многие другие уходили к горам. Здесь вообще были уже очень, очень многие, и если напрячься и вспомнить каждого, то эта девушка перестанет казаться такой особенной. Но слишком ярко звенело в мыслях, как будто он подумал наконец-то о чём-то важном. Поэтому он смотрел. По мере сближения с горным горизонтом Танька становилась всё меньше, постепенно превратилась в точку и, наконец, исчезла совсем. Моська постоял ещё пару минут – по инерции или в надежде всё-таки хоть что-то понять. Потом примирился со всем и пошёл за Харей.

Через несколько минут следы от ботинок в том месте, где он стоял, – а затем и по всему его маршруту до станции, – заново занесло снегом, и земля в очередной раз превратилась в идеально ровную неподвижную белую гладь.