Мой друг, художник-кукольник, живший в иглу

 Совсем недавно, дойдя до любви, я наконец-то потерял лучшего друга, с которым разделял ненависть к существованию и страх перед жизнью. Его звали Мирославом, он был талантливым художником-кукольником, с болезненной точностью знающим, как выглядит имитация Человека.
 Но в последнюю нашу встречу я помню его эскимосом с поцарапанным лицом. Он стоял возле нашего иглу, окружённый безответной пустотой огромных снежных пространств, и смотрел мне вслед. Иглу таял и кренился, сдавливая сам себя, как кусок желе под солнцем. Я знал, что ухожу навсегда. Но страх и волнение заставляли меня оборачиваться. С каждым шагом снег всё более привычно хрустел под ногами, и с каждым взором назад Мирослав и иглу становились меньше и меньше. Я шёл дальше и оборачивался реже, а он всё стоял на том же месте и смотрел на меня. Всё на том же месте.
 Маленькая холодная фигурка
 Художник-кукольник
 Друг
 Смотрел и смотрел
 Уменьшался и уменьшался
 Пока в один момент, обернувшись, я не увидел ни его, ни иглу.
 Юность скрылась за горизонтом. Лицо всё ещё немного болело от царапин.   
 Я шёл дальше.

 В этот раз ему не нужно было ни делать наброска, ни смотреть на фотографию. Он не то, чтобы идеально помнил и понимал, как нужно её лепить. Скорее это была чистая интуитивная уверенность в том, что основываться нужно на чувствах. Если откроешь все чувства, руки всё сделают правильно без каких-либо подсказок.
 Протёртые влажными салфетками пальцы обматывали одной проволокой другую - тонкой толстую в области груди, таза и немного позвоночника. Голова уже была сделана петлёй.
 Далее каркас тела покрывался несколькими слоями фольги. Он тщательно приглаживал бугорки и избегал вмятин. Всё было правильно: никаких впадин, иначе слой глины покроется трещинами; и не слишком гладко, чтобы пластика плотно зафиксировалась.
 Ноги были мокрыми. Вода тонким слоем постепенно покрывала весь пол.
 Два пальца аккуратно нажимали на шарик головы, делая полости для небесных глаз.

 
 Мирославу жизненно необходимо было помыслить этот заказ. Задуматься над деталями того, что только что произошло. Он и так всегда был склонен к фиксации в голове событий, происходящих с ним. Причём его рефлексия очень часто углублялась в самые тонкие детали, заставляя мозг и нервы сильно напрягаться, огромное количество раз прокручивая в голове кем-то сказанную “странную” фразу или брошенный “жуткий” взгляд. Часто Мирослав пытался бежать от такой привычки, понимая, что она, будто издеваясь, цепляется за абсолютно безобидные, не требующие внимания моменты. Но случившееся тогда действительно стоило и стоит размышлений.
 Явления, произошедшие с нами в один и тот же момент времени, несли в себе до того неведомую нами обоими теплоту, что побуждали поверить в свет.
 Раннее утро тринадцатого июня две тысячи двадцать первого года – Я встречаю с ней восход солнца.
 Раннее утро тринадцатого июня две тысячи двадцать первого года - Мирослав слушает:
  - … Вас, вероятно, удивит мой заказ. А может, и не удивит…
 Яркий, яркий и лучистый голос, лишенный всякой посредственности и сухости. Мирославу приходилось слышать нечто подобное всего несколько раз. Совсем немного голосов. Все они были разными, непохожими друг на друга, но всегда оказывали на него один и тот же эффект: невероятное желание рассказать о своих мыслях, желания и проблемах, о тёмных и светлых фантазиях, причём рассказать с абсолютной искренностью, исповедаться. Но этот голос был даже сильнее. Взывал к жизни ещё больше.
  - Не знаю, приходилось ли вам делать такое раньше. Я…
 Мирослав не выспался
 Мирослав – художник-кукольник, который совсем недавно начал зарабатывать копейки на лепке индивидуальных заказов.
 - … немного сомневаюсь…
 Мирослав устал
 Мирослав – художник-кукольник, который когда-то хотел заниматься свободным творчеством.
 - … и, вообще, предполагаю, что вы можете меня и послать.
  Мирослав запутался
  Мирослав – человек, давно не получающий удовольствие от общения с кем-либо, и вообще давно не получающий удовольствие от чего бы то ни было.
 - Моя речь живая, Мирослав, я говорю, что чувствую. Не люблю картонные разговоры. Знаете, если бы я протолдычил заказ, мы обсудили бы цену и всё это с такой смертной официальностью, или, там, ещё хуже, с дешёвой лестью. Вы меня понимаете.
  Мирослав замёрз
 - Тем не менее, дружище, я волнуюсь, что вас либо смутит чрезмерность моей развязности в общении, либо вы вообще подумаете, что данный разговор – это какая-то шутка, пранк, попытка вас разыграть.
  Мирослав – человек, часто задумывающийся о самоубийстве
- Но, руководствуясь в жизни фразой мамы “Никогда не бойся предлагать”, я рискну. Была не была!
 Это Мирослав – человек, только что получивший надежду.
 Этот голос рождал ощущения, которые чувствуют дети, точнее даже - взрослые, вспоминая о детстве – доводящую до счастливых слёз теплоту, клад покоя, который уже навечно зарыт в закромах души, и ничто никогда не сможет его отыскать и украсть.
 Мирослав будто слушал давно знакомого Человека, будто это не что-то, позвонившее на номер, указанный в шапке профиля, будто впервые за очень долгое время он внимал кому-то через капсюль не рабочего, а второго, предназначенного для личной “Жизни”, самсунга.
 - Хочу сразу отметить: я обещаю, Мирослав, дружище, что я очень хорошо вас отблагодарю, если вы возьмётесь за это. Суть в возможности, которая перед вами откроется.
 Он не хотел, чтобы голос прекращался. Можно ли взять какое-либо явление и переживать его бесконечно? И нет, это бы не свело с ума. Наоборот, излечило бы. “Мирослав, дружище …” – это излечило бы.
  - Я хочу предложить вам создать живого человека.
 Мирослав остановился в тот момент. Он всегда имел привычку ходить из стороны в сторону во время телефонных разговоров. “… живого человека”. Он замер. Это не шутка. Он знал, что это не шутка, но и понять это как правду он не мог.
 - Предлагаю вам не спешить с ответом, Мирослав. Моё предложение абсолютно серьёзно и вы это знаете. “Серьёзно” – такое слово… звучит оно так, будто я ставлю вас перед выбором жизни и смерти! Нет, конечно, нет. Я не Бог, дружище. Вы знаете, о какой серьёзности я говорю. Чувствую, - а именно чувствам я доверяю больше всего, - что такому живому человеку, как вы, нужно время, чтобы найти баланс между мозгами и душой. Знаю, сложно. Как найдёте, вы мне перезвоните. Ты … простите, я могу перейти на “ты”? Как найдёшь, перезвони мне. Чтобы ни было, счастья тебе, Мирослав, - и это не условность, я действительно хочу пожелать тебе найти счастье, чтобы оно всегда было рядом .
 Мирослав стоял посередине нашей квартиры-студии. 30 квадратных метров, набитых пылью, мятой одеждой и полимерной глиной, лежащей на единственном чистом месте – длинной барной стойке, которая незаконченным отрезком разделяла помещение.
 Полимерный пластик, накрытый пищёвой плёнкой.
 Укрытые пищевой плёнкой головы, большие и маленькие руки, тела и ноги  разной степени человечности – от бесформенной массы туловища до сделанной на заказ пары одетых в свадебные наряды кукол, жениха и невесты, с уникальными, почти, почти живыми чертами лиц, тенями, выражением глаз, изгибами рук и даже маленькими родинками и морщинками. Глаза кукол были направлены друг на друга. Они держались за руки, крепко переплетаясь пальцами в два маленьких, прочных замочка.
  Квартира медленно таяла. Сложенные вверх по спирали белые блоки, большие и маленькие, квадратные и прямоугольные покрывались капельками воды, присмотревшись в которые, можно было увидеть своё отражение. С самой верхней льдины, семиугольной вершины купола, на голову Мирослава упала маленькая слезинка.
 Он заполнился лишь одной мыслью, лишь одной дорогой воспоминаний:
 Яна
 События, встречи, моменты
 Её голос
 Яркий и лучистый голос.
 Где она сейчас и о чём думает?
 С самой верхней льдины, семиугольный вершины купола, на мою голову упала маленькая слезинка.
 Я думал об Ане.
 Мы с Мирославом почувствовали веру в первый шаг. 
 Наши лица болели от царапин.


 Раскатанной глиной он обернул голову, разровнял стыки и положил тело в духовку на обжог. Сорок минут ожидания заставляли его думать над тем, что же произойдёт, когда он доделает её. Он находил ответ и тут же терял.
 После остывания он продолжил работу. Нарастив лоб, щёки, нос и рот, сгладил всё маникюрной лопаткой. Стеком сформировал нос, иглой прорисовал губы. Небольшие овалы пластика упали в глазницы. Снова работа лопаткой. Создание ушек.
 Он делал всё это уже много раз, но впервые был погружён в процесс полностью. Пальцы сами работали инструментами, выверяли симметрию и удаляли каждый лишний миллиметр, а он просто наблюдал и видел результат.
 На него в ответ уже смотрело это лицо – по-взрослому умное и по-детски радостное.
 Стопы наполовину были в воде. Падающие сверху капли бились о неё и брызгались.
 
 Только иглу. Всё было зыбким, ускользающим от его взгляда. Дым всё омерзительней и омерзительней заполнял тесный пузырь. Вмёртвую запотевшие стёкла уже давно перестали пропускать через себя вид мира, простирающегося за пределами этой камеры. Только три кубометра, перекрытые куполом. Только паутина линий металлического каркаса, сжимающего кокон. Только квадратный столик внутри декоративного иглу. Только бокалы с алкоголем и тёмно-красная колба кальяна внутри декоративного иглу. Только мигающие экраны телефонов и звуки врывающихся сообщений внутри декоративного иглу. Жан и Саша внутри декоративного иглу. Сыплющиеся слова и обрезанные мысли внутри декоративного иглу. Мирослав и выполнение роли клиента, посетителя декоративного иглу.
 Официантка, - дрессированная белая рубашка, чёрная юбка и застывшее в улыбке молодое, свежее лицо с глянцевыми бриллиантами в глазных отверстиях, - нырнула в дым пузыря, держа в руке прямоугольный поднос с бокалом ржавой жидкости и кусков льда.
 - Ваше виски с колой, - пальцы с тёмно-фиолетовыми ногтями, как клешни в игровом автомате, рассекая серые клубни, опустили холодные 40 градусов на стол, к месту Мирослава.
 Слегка наклонив вперёд прямую спину, белая рубашка забрала сначала пустой бокал из-под выпитого виски, а потом пузатую стекляшку из-под Голубой Лагуны. Аккуратно. Бесшумно. Всё, дабы не мешать клиентам отдыхать и платить за это. Кажется, если бы она хотела, то вовсе сделалась  бы невидимой. Но в таком случае непонятно было бы, кому оставлять чаевые. Поэтому нужно всё же показывать своё правильное существование. Вдруг за выполненную роль что-то перепадёт. Не повезло: ей отдали иглу с тремя явно полубедными студентами,  точно знающими, сколько у них осталось на карте или в кошельке. Но делать-то нечего: если клиент есть, значит – у него есть деньги, и этих денег обязательно больше, чем стоимость заказа.
 Вот так перед нами олицетворением сферы услуг и двигалось тело, на котором не хватало только прилепленного жёлтого ценника с последними цифрами 999, 99.
 Но – чудо! - корка её плакатной доброжелательности дала трещину, сквозь которую Мирослав увидел Человека:
 Сквозь дым многое из находящегося под куполом являлось лишь плохо различимыми контурами. Ровно слепленный товар с бейджиком “Евангелина” над левой грудью всё делал уверенно, с естественной аккуратностью – опыт работы свёл к минимуму любые ошибки и превратил каждое его потенциальное движение в деталь механизма, работающего правильно при любых условиях. Но одна из отличительных черт Людей – то ли из глупости, то ли из желания, спотыкаться порой даже тогда, когда знаешь, что на этом участке пути нужно выше поднимать ноги. Напоследок спросившая: “Что-нибудь ещё?” и получившая  от всех отрицательный ответ, она просто должна была аккуратно развернуться и уйти, рекламно виляя бёдрами. Но зачем-то девушка, будто  кем-то оттолкнутая в спину, сделала совершенно ненужное резкое движение вперёд, на деревянный угол квадратного стола. Покрытый акриловым лаком и чёрной краской, издевательски поблёскивающий острый край воткнулся в левую подвздошную кость таза.
 Прежде чем упасть самой и опрокинуть поднос, Евангелина сжалась и ссутилась, как рыболовный крючок. Мышцы её живота затряслись, с бешеной скоростью ныряя под рёбра, выглядывая обратно и выпучиваясь готовыми лопнуть кубиками пресса, после чего опять под рёбра. Почти всё  происходило в тишине. Был слышен лишь свист воздуха, бешено гоняющегося по её внутренностям и коротким, учащённым дыханием вырывающимся изо рта. Мирослав увидел её устремлённый вниз взгляд. Глаза, слабые, испуганные, хоть и направленные парализованными зрачками в одну точку, отчаянно метались тряской и выступающими слезами. Казалось, она проговаривает этими глазами что-то ужасное, как вслух проговаривают пребывающие в шоке, не из цели донести что-то до слышащих, а из-за отсутствия возможности молчать.
 Рванувшие вниз слёзы исполосовали лицо. Девушка, скрутившись в позу эмбриона, упала на пол. Руки не держались за таз. Они сжимали глаза. 
 Мирослав, рефлекторно поднявшись, безвольно смотрел на лежащего Человека. Любые попытки понять, что нужно либо помочь самому, либо позвать на помощь, вытеснялись навязчивыми мыслями. В критические моменты они всегда приходили вместе с нервами и нагло показывали своё практически хозяйское положение в голове Мирослава.
  Сейчас он был скован воспроизведением в памяти того, что произошло 13 минут назад, до удара девушки, до слёз и отчаянного взгляда. До этого  был разговор с Жан и Сашей, совершенно пустой и неинтересный базар. Думаю, Мирослав был бы категорически против того, чтобы я описывал вам эту заплесневелую скуку. Но я опишу:
- Кажется, кого-то придётся уносить… - сказала Жан, мелкая девочка со вздутым крысиным лицом, - не толстым, а именно вздутым, будто после лепки пустую голову слишком сильно наполнили воздухом через вставленную в затылок трубку, - и взглядом, вечно делающим всему одолжение, дающему всему низкую оценку, но при этом торжественно разрешающему существовать.
 Мирослав сделал ещё один большой глоток виски.
 - Ты бы так не налегал, Слава. – Она посмотрела с таким пренебрежительным удивлением, будто у неё на глазах выпили залпом ведро водки. После этого она повернула лицо к своей Пина коладе, но зрачки, будто натянутые ниточками, остались на том же векторе бездвижно и высокомерно сверлить Мирослава. - Тебе ещё меня до дома провожать.
 Конечно, её имя не Жан, Господи… Её зовут Марина Трохова. Просто Марина. Просто Трохова. Откуда “Жан”? Она прочитала книгу Жана Жене “Богоматерь цветов” и начинала читать “Влюблённого пленника”. Чем псевдоинтеллектуал моложе, тем больше его тянет в маргинальность, и ничего, кроме тёмной грани, - и то,  лишь в самых поверхностных её проявлениях, - в смелых произведениях он увидеть не может. Ах, да, ещё её кличка одновременно с Жене отсылает и к Сартру. Но об этом она говорит реже, потому что у Сартра не читала ничего.
 - “До дома провожать”? – Удивился Мирослав, скрывая ненависть за приподнятым уголком губ.
- Ну да. - Пина колада потянулась по трубочке в пустоту между двух тёмно-красных губ. - В такси мы вместе едем, потому что с тех пор, как тот армянин пялился на мои ноги, одна я больше в машины не сажусь.
 В её инстаграмме - jean_margo, - есть фотография, где она, задрав шнобель до потолка, стоит на фоне репродукции “Воза сена” Босха. Пост подписан: “I am Art”.
 - Поедем вместе. Двоим и дешевле будет, тем более, что в одну сторону ехать, - поднялся второй уголок губ. - Но где в этой формуле необходимость провожать тебя до дома?
Вопрос был ей явно не понятен. Марина (Жан…) выпучила глаза от понимания, что ей нужно тратить слова на объяснение элементарных вещей:
- Мне ещё по лестнице подниматься! – Крысиная голова так дёрнулась, что её выкрашенная белой краской прядь волос разогнала дым вокруг себя. - Прямо перед моим этажом уже несколько ночей подряд сидят гопники. Короче, не обсуждается, Слава! Доведёшь меня прямо до двери квартиры. Поэтому не налегай на виски! Не хочу, чтобы спьяну уже ТЫ вдруг начал ко мне приставать. 
 Вот сука! Удивительно, как она уверена в своих словах! Как бескомпромиссно верит в свою возвышенность над всем сущим, ныряя с головой в это заблуждение.
 Мирослав ничего не ответил. Он сделал глоток. Чем дальше, тем меньше хотелось разговаривать. Каждый раз они встречаются, и сколько бы он не выпил, jean_margo всегда напоминает, что не потерпит от него распускания рук. Хотя этот образец – возможно, вообще последнее, чего он хочет. Придётся провожать это домой. Мы сами выбираем круг своих знакомых, и только от нас зависит, будет ли ответственность за этот круг желанной или вынужденной.
 В конце концов, вдруг на лестничной площадке действительно гопники, а не обычные дети, укрывшиеся от холода; вдруг таксист и правда пялился на её ноги, а не в правое зеркало заднего вида; вдруг её действительно изнасилуют.
 Ещё глоток. Резко ополоснув рот, ржавчина булькнула в обожженном горле, обдав горечью слизистые стенки, и нырнула в желудок. 40 градусов начинали действовать. Голова распылялась, любые ходы к пониманию происходящего забивались опьянением, и существующее вокруг становилось всё менее и менее заметным. Реальность вытеснялась непрочным, едва уловимым набором мутных картинок, которых нельзя разглядеть, а значит – не стоит о них волноваться. Скоро нужно будет затянуть всё это сигаретой.
 Ещё глоток.
 - Вы видели новый фильм Рогунова? – вошёл в разговор Саша, не отрывая взгляда от айфона. Голос его был настолько тихий, условный и безучастный, что реагировать на него, казалось, вовсе не обязательно. Удивительно, что он вообще что-то произнёс.
 Господи, если честно, мне невероятно скучно о нём говорить! Если Жан хотя бы вызывает у меня раздражение, то на этого просто похер. Не знаю…
 Свободная фиолетовая футболка, бежевые брюки, низы которых оголяли вид белых носков. Причёска: расходящиеся в две стороны обвисшие белые волосы – ухоженная пальма. Лица не помню. Иногда он что-то говорил. Не помню, что. Гей. Никому об этом не распространялся, но и слухов не опровергал. Меня, как мне рассказывали общие знакомые, он недолюбливал и побаивался. Фиолетовая футболка был далеко не глупым, как и Жан. Но это неважно – уже почти все научились не быть тотально глупыми. Проблема пальмы в фиолетовой футболке совсем не в этом. И проблема jean_margo, “I am Art” совсем не в этом. По-хорошему, у них проблем вообще нет. Проблемы только у меня.
 - Да, смотрела! Операторская работа потрясающая! – ответила Жан, подчёркивая уверенностью каждое своё слово. – Это вообще теперь мой любимый фильм после “Депрессии”! Я …
 Записанный звук падающей капли воды. Затем ещё и ещё. Искусственный ливень.
- Да кто мне пишет?! – облепленная дымом рука потянулась к телефону.
 Приятно осознавать, что тебе кто-то пишет.
- Ты не отключаешь звук сообщений в беседе студ.совета? – сказал Мирослав. Перед ним на столе стоял пустой бокал. Ни один из уголков губ поднят не был.
 Сквозь пласты дыма он увидел её глаза, поднятые на него.
- Или это беседа твоих одногруппников?
 Он уже тысячи раз слышал фразу “Операторская работа потрясающая!”. 
- Погоди. Это клуб киноманов, да? Обсуждаете артхаус?
 “Операторская работа потрясающая!”. Он посмотрел несколько фильмов по её совету.
- Ну что же ты молчишь, Жан? Может, тебе написывает сам Жене?
 В каждом из них операторская работа была полным говном.
- Вряд ли ты в его вкусе. Ему больше по душе арабы-канатоходцы. Тебе ли не знать, Жан.
 Чувствовались испуганные глаза пальмы, покалывающие сбоку двумя шуганными точками.
- Но вы бы могли быть друзьями. Это уже победа, учитывая то, что ты ненавидишь мужчин.
 Жан ненавидела мужчин.
- Интересно, рядом с ним сейчас сидит Сартр, подсказывая, что тебе написать?
 Жан истинной ненавистью ненавидела мужчин. А также всё, что связано с сексом.
- Не знаю, насколько Сартр компетентен в отношении советов о том, как добиться твоего расположения. Вроде, в список великих девственников он не входит, а значит – уже в проигрышной позиции перед тобой.
 “Я хочу запретить порно и секс. Миру достаточно лет, чтобы он, наконец, обрёл цивилизованность”
- Стадо студ.совета это, одногруппники или Жене с Сартром, всё равно. Но какого *** ты не можешь выключить звук сообщений?
 Две пары глаз, странных и непривычных, выдернутых из контекста, таращились на Мирослава. 
- Неужели так приятно думать, что за этими каплями живёт кто-то, кому на тебя не плевать?
 Мы сидели в декоративном иглу. В реальном иглу эскимос прячется от холода посреди вечной снежной пустыни. Он выходит по утрам из своего ледяного кокона и видит бескрайний белый океан. Сделай он шаг вперёд к этой бесконечности, он станет на шаг дальше от своего иглу. Сделай десять шагов – станет дальше на десять. Вероятно, он сделает тысячи шагов вперёд и так никого и не встретит, а возможности вернуться в иглу уже не будет. Эскимос понимает это и плачет. Слёзы замерзают и царапают лицо.
 Я сидел в иглу, на крыше жилого дома, в кафе, где все столики находятся внутри декоративных иглу.
 
 Он нанёс торс и обжог его в духовке, после чего, держась за твёрдое основание, долепил руки, ноги и грудь. Ему помогали воспоминания объятий при каждой прошлой встрече и каждом прощании. Он хранил эти тактильные ощущения.
 Снова обжог.
 Он выровнял стопы и она уже могла стоять.
 Обжог.
 Слепил кисти на сновании каркасов и присоединил пальцы. Бисерной иглой прорисовал ноготки, складки на соединении фаланг и линии на ладонях.
 Маленькие, нежные ручки. Он помнил, как они весело тряслись в день, когда погода менялась.
 На край стойки, где стояли куклы жениха и невесты, упал наполовину стаявший ледяной кирпич. Поломанная и изуродованная пара упала вниз, в воду, оставив над поверхностью замок из рук, сцепленных вместе так жадно, что, как бы по отдельности им не хотелось высвободиться, возможности такой уже не было.
 
 Прошло 8 минут после того, как администратор с охранником помогли Евангелине подняться и аккуратно увели, а одна из официанток убрала осколки от двух бокалов. Администратор извинился, предложив нам по бесплатному коктейлю.
 Было самое время покурить. Сигарета – твой личный невербальный психоаналитик. Как наркотик никотин абсолютно бесполезен. Если в детстве, жадно затягиваясь в кустах возле школьной спортплощадки, ты ещё мог вытянуть из этой тлеющей палочки какой-то скромный приход, то теперь грустно понимаешь, что курение – это бессловесный рассказ о пережитом дне. Затяжка – и ты поведал сигарете о двух жирных тётках, зажавших тебя в троллейбусе; выдох – и ты почувствовал себя выслушанным, твоя история ушла вместе с упавшим на землю пеплом и рассеявшимся дымом; затянулся посильнее – рассказал, как снова пытался, честно пытался, но снова ничего  не получилось – и ты кашляешь. Давай, друг, у нас в кармане целая пачка. Время выговориться.
 Я закрыл за собой холодную дверь. Пройдя мимо нескольких стеклянных пузырей, таких же задымленных и вспотевших, я подошёл к краю крыши. Деревянное ограждение было по грудь. Я достал из пачки сигарету, из заднего кармана - зажигалку.
 Поджёг.
 Облокотился одной рукой о покрытую акриловым лаком и чёрной краской перекладину.
 Затяжка
 Жан и молчаливая пальма
 Первая писала статьи о кино в маленькие интернет-издания, рассказывала о своей любви к маргиналам, гордилась дружбой с подругой, у которой есть связи в киносреде столицы (на самом деле, у подруги есть знакомая, у которой есть знакомая, у которой есть двоюродный брат, играющий в массовках). Ещё она уже три года хотела снять фильм.
 Выдох.
 Мирослав, дело в них или в нас? Возможно, дела вообще нет ни в чём?
 Затяжка
 Жан и молчаливая пальма
 Второй, как рассказывают, каждое лето пытался поступить на актёрский факультет “самого востребованного института страны в области кино и телевидения”. “Дай мне год, и я буду звездой” говорил он своей знакомой, которая рассказала это мне. Он повторял это каждый год. Она пересказывала мне это каждый год.
 Выдох.
 Я мог вытянуть руку и дотронуться до неё. Ева сидела не краю ограждения, свесив ноги в бездну города. Трясущейся кистью она подносила сигарету к искривлённым губам. Тёмно-фиолетовые ногти задерживались на фоне мертвенно-бледного лица. Но она отходила от произошедшего, отходила, как могла, и с каждой секундой выражениям глаз медленно, но верно возвращался рассудок.
 Ева
 Они не чувствовали неудобство по отношению друг к другу. Только что она корчилась на полу, пока он сидел полупьяный и ненавидел своих знакомых. Всё неудобное уже произошло.
- Спасибо, что помог, - она посмотрела на него.
- Да не за что. Просто на помощь позвал, ничего такого... - Мирослав посмотрел в ответ, прямо в глаза, несмотря на боязнь смотреть в глаза. Иногда он ломал этот барьер, чтобы показать своё доверие. Иногда это необходимо было делать. – Сейчас всё нормально?... Более менее?
 Она затянулась. Рука тряслась меньше. Слова, более плавные, даже красивые, скромно выходили вместе с дымом:
 - Мы не знакомы? – спросила Ева. Она преображалась. Лицо, пусть всё ещё бледное, всё ещё потерянное и не нащупавшее вектор жизни, проявляло признаки выздоровления: пробивающиеся сквозь бескровную корку эмоции и настоящее движение мышц лица, этих маленьких гномиков, весёлых и хмурых, бегающих под кожей и натягивающих её в нужную гримасу в зависимости от состояния нашей души.
 Мы не были знакомы. Однако видели друг друга не раз. Имели общих знакомых. Много раз ходили по одним и тем же дорогам и, несмотря на разность характеров, ненавидели примерно одно и то же.
 - Не знаю. Возможно, мы могли где-то видеться. Не в том смысле… не здесь…
- Да-да, вот и я о том же. Я будто видела тебя где-то ещё…
- Да, вполне возможно. Знаешь …, это как когда ты видишь перед собой что-то, что-то в реальности, и вдруг резко понимаешь, что тебе это снилось, ровно эта же картинка, буквально подетально.
- То есть, ты мог быть у меня во сне?
 Мы засмеялись.
- Я скорее о том, что, лично для меня, в жизни возможно очень многое, что не поддаётся объяснению и не должно поддаваться. Возможно, мы ни разу друг друга не видели в привычном смысле этого слова, но при этом знаем друг друга.
 Ева затянулась
 - Интересно.
 Посмотрела вниз.
 Выдохнула.
 - Может, это просто обман? – спросила она, не отводя взгляда от бездны. Её ножки болтались, и каблуки балеток тихонько бились о покрытые акриловым лаком и чёрной краской доски забора. – Твой мозг делает вид, что это уже было во сне, а не самом деле: нет, ничего не было?
 Я ответил:
 - Да если даже и так. Мне-то в кайф думать, что я пророк и могу видеть то, что ещё не произошло… Да и потом, это же абсолютное стирание рамок времени. Если мы предсказываем будущее, пусть даже вот так, кадрами, то – значит нет будущего, ровно так же как прошлого и настоящего.
 Живые глаза посмотрели на меня.
 - А это хорошо, по-твоему?
 Это даёт хоть какое-то спокойствие, - ответил Мирослав. – Зная, что весь мой путь – это не трёхактное зрелище – завязка, кульминация, развязка, - а, скорее, беспорядочное движение событий, я понимаю бессмысленность всего и легче переношу ужас, происходящий здесь.
 Мирослав
 Затяжка
 Стук.
 Её губы натянулись, как гитарная струна. Веки полностью раскрыли стёкла глаз. Все гномы под кожей остановились, зафиксировав лицо в пустом, безэмоциональном состоянии.
 С её сигареты вниз слетел пепел. За ним провалилась сама сигарета.
 Её ноги болтались.
 Каблуки балеток о доску забора:
 … стук… стук... стук.
 - Ужас, - произнесла она, - очень страшное слово, да? … В детстве я очень боялась этого слова.
 Мирослав смотрел на неё.
 - Когда дома что-то происходило, мама могла часами трястись и повторять: “Ужас. Ужас”.
 …стук… стук…
 - Она прижимала … она прижимала меня к своей груди и повторяла: “Ужас. Ужас… У..у..уж-жас… Ужас”
 Её лицо стало безобразным
…стук… стук … стук, стук, стук, стук стук стук Стук Стук Стук СТук СТук СТУк СТУк СТУК СТУК СТУК СТУК СТУК
 - Было очень холодно и темно. 

                СТУК                СТУК  СТУК                СТУК                СТУК                СТУк                СТУк               
          СТук                СТук                Стук               
                стук


стук


стук


стук

          
 - Мы могли всю ночь там сидеть, пока это не кончится.
Мирослав почувствовал резкую боль с среднем пальце.
Сигарета лежала у его ног. 
На пальце – свежий ожог.
Стук.
Он поднял голову и лишь на короткий миг увидел над покрытой акриловым лаком и чёрной краской перекладиной волосы, поднятые прядями вверх.
 Выдох
 Волосы нырнули за перекладину. Исчезли.
 Всё.
 Ева.
 Я возвращался в иглу. В груди всё выламывало. Сердце больно долбилось о рёбра.
 Мимо меня к краю крыши с шумом и криком бежали люди.
 Аня
 Однажды Аня рассказала мне, как можно по-другому понимать мысль об отсутствии рамок времени.
Голос, тёплый и светлый:
- Это же твоя свобода, лап. Ты действительно не отягощён - как ты говоришь, - “завязкой, кульминацией и развязкой”. И именно от отсутствия этой тяжести,
этого предопределения, ты волен делать всё, что захочешь, ты волен дышать и быть счастливым. Вместо этого ты почему-то воспринимаешь свободу просто как попытку болеть чуть меньше. Но, Дамир, ты можешь выздороветь”.
 Я хорошо помню тот разговор. В его начале Аня говорила о том, что любое самоубийство мучительно.
“- Даже выстрел в голову – это адская боль. Миллисекунда, но это невероятно больно”.
  Закончился разговор её советом и просьбой одновременно:
“- Не молчи. Если нужно выговориться, я всегда тебя выслушаю.”
 Я убедился в том, что в большой степени нас формируют пограничные моменты, события и явления, накалённые до такого предела, что в их котле тебе не остаётся ничего другого, кроме как быть искренним. Ты можешь придумывать разные уловки, можешь закрыть глаза и уши, не делать ничего, можешь злиться и кричать. Но единственный выход – это искренность. Если решишься на неё – выйдешь к свету, где та же самая температура уже не обжигает, а греет. Не решишься – погибнешь, сгоришь. Отступишь назад, в холод – замёрзнешь, и твой задубелый труп можно будет выставлять на кукольных выставках.
 Марина и Саша
  Есть то, за что я ценю их. Есть то, за что Мирослав ценит их.    
 Марина однажды, совершенно трезвая, смотря на меня так, как ни смотрела больше никогда, рассказала, что всё детство и юность к ней приставал отчим. На редких семейных посиделках он до сих пор называет её “Родненькая”.
 Саша. В его инстаграмме была история: фото, на котором одну руку ласково держат две другие руки мужские руки, и прикреплённый смайлик сердца. На следующий же день после публикации к нему подошли в туалете универа трое и, показав скриншот, спросили: “Что это?” Он ответил: “Это моя рука и руки моего парня”. Его повалили и отпинали, после чего дважды ударили головой об ободок унитаза, выбив четыре верхних зуба и расколов два нижних. “Это моя рука и руки моего парня”. Он знал тех, кто к нему подошёл и знал, что с ним будет после этого ответа. 
 Мирослав, мы же с тобой сами не читали ни одной строчки из Жене. Так необходимо ли было доёбываться до кого-то, плеваться желчью?
 Марина
 Сейчас, вспоминая ту историю, я хочу извиниться. Я был не прав, что сорвался. Я был не прав, что высмеял твою боль. Я могу быть не согласен с тобой в любых твоих формулировках и проявлениях, которыми ты преподносишь себя. Даже, вернее будет сказать: я могу не понимать этого. Но я не имею морального права выворачивать всё это мясом наружу и пачкать собственной грязью.
 Прости меня.

 Красками и акварельными карандашами он нанёс брови, белки, радужки,  кайму и зрачок. Изобразил блики и тени. Разукрасил кожу красивыми неправильностями, окончательно наделяя её жизнью. Покрыл всё лаком.
 Смягчённые бальзамом кудри с помощью швейной иглы плавно поместились в заранее нанесённый на голову, высохший за несколько дней силикон. Маленькой щёточкой он аккуратно расчесал волосы. Причёска ниспадала над плечами, слегка дотрагиваясь до них кончиками.
 Он одел её в вязаное платье-свитер тёмно-фиолетового цвета и зашил по линии сзади.
И…
 всё.
Всё.
У него получилось.
 Она стояла перед ним так, будто это одна из тех встреч прошлого, когда она была совсем рядом, и стоило только протянуть руку, чтобы дотронуться до неё.
 Уровень воды доставал уже до икр. Круглая стена кренилась. Сверху каждые несколько секунд падали тающие куски, оставляя за собой отверстия, через которые проходили лучи света, мягко опускавшиеся прямо на её платье, и теплый ветер, приводивший кудри в плавное движение.

 - Очень хорошо, что ты перезвонил, Мирослав, очень хорошо. Я, честно признаться, уже и не надеялся. Знаешь, в общении с Человеком иногда думаешь: раскрою перед ним все карты, вот перед ним я могу. И ты уверен, что ответная его реакция будет положительная, ведь это Человек, самый настоящий, умеющий по достоинству оценить искренность. Но идёт время перед ответом, и ты начинаешь задумываться: блин, а не услышу ли я глухое, отрывистое нет. Вдруг все мои мысли были ложны, и моё бессознательное скорее пыталось найти в человеке Мою собственную тягу к искренности, увидеть в нём отражение меня самого и тем самым позволить мне вести диалог, соответственно, с самим собой? Или, может, мне пришлось создать себе идеал, ликом которого нужно было сделать лик этого человека. Придумать себе идола, чтобы исповедаться перед ним, примерно так.
 Но, Мирослав, дружище, как оказалось – нет. Ты именно тот, на кого устремились мои высокие ожидания. Ты – не выдумка моей надежды на Человечество, не мираж Жизни. Ты абсолютно реальный, сотканный из пережитого и прожитого. Ты чувствуешь невыносимую боль каждый день, но ещё более отчётливо чувствуешь проблески надежды. Всё так? Неожиданные встречи с Людьми, воспоминания чуда, голоса и какая-то непонятная, удивительно настырное чувство веры в то, что когда-нибудь метафизическое Счастье станет осязаемой и осмысленной реальностью. И ты не одинок в этих метаниях, друг, поверь мне. Очень, очень важно тебе понять, что ты не один.
 Удивительно, Мирослав, как способность души чувствовать так остро и способность ума осознавать этот то ли дар, то ли проклятие, имеет оборотную сторону медали – злость, высокомерие, эгоизм, мизантропия и часто даже предпосылки на социопатию. Страшно понимать, что, игнорируя одних, не понимая других и ненавидя третьих, ты сам себя изолируешь, помещаешь в клетку. Но сделать ты с этим ничего не можешь, потому что претворяться, изображать любовь – это путь ещё более мучительный. И в итоге ты остаёшься с этим. Ни назад, ни вперёд. Ты ждёшь, чем это закончится, а нервы натягиваются и натягиваются и реальные перспективы на завтрашний день всё плотнее затягиваются дымом. Становится либо слишком холодно, либо невыносимо горячо. Почти все кажутся картонками, пустыми куклами, которые делают одни и те же движения каждый день. И тебе совершенно неважно, действительно всё так или это лишь ответная реакция твоей психики. Что делать?
 Мне сильно больше лет, чем тебе, Мирослав. Многое и многих мне пришлось и найти, и потерять, и прочувствовать, и даже, Боже ж мой, понять. Поэтому на правах, данных мне временем, рискну дать совет:
 Действительно ли мир является холодным кукольным театром или это лишь твоё субъективное восприятие, не важно. Важно то, что есть исключения. Есть в этом месте настоящие, Живые люди. Даже при самых худших раскладах, ты можешь увидеть одного Человека, всего одного, но, поверь, ты можешь его увидеть. Вам бы только найти друг друга и всё измениться. Но чаще всего вы даже не можете высунуть головы из своих домиков, в которых прячетесь, обиженные на всё и вся. А ведь чувствуете друг друга, понимаете, что там, внутри тающей ледяной фигурки что-то особенное, живое. Но вы обижены и запуганы. Как собака, которую однажды избили и теперь она в исступленье убегает от каждого, кто тянет к ней руку, чтобы погладить. Хотя нет, это неправильный пример. Никто из вас ведь даже руки не тянет. Вы, как окаменевшие, стоите на расстоянии и всё присматриваетесь друг к другу. Сделать шаг – страшно.
 Может наступить момент, когда бояться уже будет поздно: все страхи, которые одолевают тебя сейчас в юности, позже превратятся в реальное существование. Всё действительно будет кукольным, и любые спасительные сомнения по этому поводу навсегда оборвутся. Холод будет пробирать до костей. Самому в определённый момент придётся признать себя либо куклой, либо ошибкой этого мира. Если первое, то всё оставшееся время вплоть до смерти – прострация. А вот если второе, тогда, да – только самоубийство. И уже не будет рядом человека, который из кожи вон лезет, объясняя, что даже выстрел в голову – это боль.
Настоящее – ответ всему, Мирослав. Ты живой, вот и живи искренне, по-настоящему. Твоя Жизнь обязательно услышит и увидит другую Жизнь,  а та услышит и увидит тоже, и вы придёте друг к другу. А там – ты только руку протяни, не побоись.
 Не бойся

- Мирослав?
- Да.
- Двадцать восьмого августа в главном зале центральной библиотеки. Это будет и выставка и поэтический вечер одновременно. Перед выступлениями поэтов каждый художник и его произведение будут представлены ведущим. В основном будут картины, ещё несколько скульптур. Пригласить тебя – это моя идея, которая пронесена вопреки большим сомнениям остальных организаторов. Кукла - произведение очень тематическое, существующее обычно только на специализированных выставках. Мы с тобой рискуем, но я уверен в том, что всё будет хорошо. У тебя есть какие-то вопросы?
 Хорошо
 Не бойся
 - Спасибо вам огромное… Спасибо.
 - Не за что, дружище. Есть ещё кое-что…
 
Мирослав,

 пригласи её.




 Большое пространство заполнялось. Молодые и старые в красивых и не очень одеждах большими и маленькими компаниями передвигались от одной картины к другой. Их оттеняли одиночки, путешествующие по библиотеке сами с собой. Полутихие и полушумные звуки шагов и голосов слышались как отдельным вспышками, так и целым водоворотом. Одни прильнули к одному конкретному холсту, другие спешили впитать в себя всё, третьи ходили без дела, четвёртые общались с художниками, пятые просто пили кофе. В целом, дышалось свободно. Ты был волен быть тем, кем хочешь.
 По микрофону объявили о скором начале выступлений поэтов. Все - кто быстро, кто медленно, - двинулись сторону стульев, тянущихся длинными рядами от сцены.
 И лишь только одна девушка не даже не пошевельнулась вопреки движениям толпы. Она стояла перед круглым столом, покрытым акриловым лаком и чёрной краской. Её небесные глаза были наполнены слезами, выбегающими капельками на красивое, настоящее лицо, по-взрослому умное и по-детски радостное лицо. Нежные ручки прятались в тёмно-фиолетовых рукавах платья-свитера и тряслись. Короткие волосы дотрагивались до плеч кончиками и плавно двигались по направлению теплого ветра, входящего через открытое окно. Губы счастливо улыбались.
 Она смотрела на себя.
 Закреплённое на столе подставкой её объёмное изображение смотрело живыми глазами в ответ и дышало. Ветер двигал волосы, и свет, падающий из окна, покрывал платье тёплыми лучами.
 Это она. В каждой частичке. Внутренне и внешне.
 Она
 На столе табличка с напечатанным названием: “Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ. ВСЕГДА ЛЮБИЛ.”

 После этого она искала Мирослава весь вечер. Спрашивала у всех, кого могла, где он. Она ходила. Бежала. Он мерещился ей в каждом силуэте. И каждый раз, всмотревшись внимательнее, она разочаровывалась. И искала дальше. Но его не было на этой выставке.

Она писала ему.
Он не отвечал.
 

 29ого августа он закончил писать ей длинное сообщение.
 Было 10:52. Он хотел отправить.
 Но не отправил.
 Было 11:05
 Больше не было ничего.
 


 Меня зовут Дамир, я был честен перед вами настолько, насколько, как кажется, мог. Возможно, мог быть более честным. Не знаю. Вышло, как вышло.
 Я не знаю, что дальше случилось с Мирославом. Возможно - и об этом больно думать, - что, утеряв меня за горизонтом, он вернулся в тающую иглу. Я всё же с некоторой грустью надеюсь, что он тоже решился и ушёл. Знаю, что не по моей дороге, но, возможно, по другой.
 Что бы ни было, счастья тебе, Мирослав, - и это не условность, я действительно хочу пожелать тебе найти счастье, чтобы оно всегда было рядом. Я очень хочу верить, что однажды так и было, есть или будет. Спасибо за всё, друг.
 Спасибо