Литзаметки

До поры носишь тихое потаённое откровение в себе, пока оно не выплеснется в слово.

***
Мне сказал как-то один из писателей – надо найти свой уголок в литературе и обжить его. Хорошо бы оригинальный. Может быть и так. Но передо мною жизнь, как степь и я по ней иду, и в ней живу открыто. Естественно, как каждая травинка и каждая зверушка живёт.

***
Как и камень, так трудно бывает оживить слово.

***
Берёшь слово и так его поворачиваешь и этак, а оно не ложится в строку. Но не спеши выбрасывать. Отлежится и ляжет в то единственное место предназначенное ему.

***
Писатель – это пожизненно заключённый.
***
Ума не всем хватает, но это полбеды. Но когда совести не хватает, то это уже не то что беда, а горе. Особенно это видно у недобросовестных писателей.
***
Живёт где-то слово, которое так необходимо сейчас, сиюминутно. Живёт!
Попробуй, отыщи, услышь его. И это для писателя настоящие, не выдуманные муки.
***

Наконец, с группой литераторов я побывал в Ясной поляне. Моя давняя мечта сбылась.
Теперь впечатления толкаются, наскакивают, заслоняют друг друга. Их так много, что не помещаются во мне. Но описывать своё путешествие к Толстому, как экскурсовод нелепо.  Выхватываются детали, как вспышки, озаряющие какое-то значимое для себя явление. И вдруг выхвачено!
И вот вспомнил; с неподдельным интересом, как наблюдал в усадьбе Льва Толстого, работу мастера-гончара. Это была женщины, её вдохновенное лицо меня привлекло своей весёлой сосредоточенностью. Движение её рук были лаконичны, мастерски выверены и какая-то неуловимая в них была лёгкость, словно она дирижировала каким-то мне невидимым детским оркестром, где все ей улыбались, – воистину Мастер, с большой буквы. И так захотелось и самому что-то сотворить своими руками. А Мастер угадал моё желание.
И вот я тщательно разминаю кусок глины, кручу гончарный круг ногой. Глиняный, хорошо размятый комок, подготовленной к процессу созидания лежит уже на вертящемся, как волчок, круге. Мастер подсказывает мне, как держать пальцы, чтоб комок глины вытягивался и превращался в форму чашки. Пусть это простейшее творение будет, но мне хочется совершить для себя это маленькое чудо собственноручного рождения вещи. Пока ещё несмело я произвожу подсказанные, необходимые движения рук и чем чётче вырисовывается форма чашки, то всё увереннее и мои действия. И вот, пусть всего маленькая чашечка готова, но для меня она драгоценная чаша. Мастер мягко улыбается, пряча наверно, свою снисходительность. А я безмерно рад. Но огорчает, что это создание моих рук, ещё хрупко. Оно ни к чему не пригодно. И я понимаю, прежде чем форму чашки наполнить содержанием, надо её подвергнуть обжигу.
А, не так ли, – что и каждое писательское творение должно пройти обжиг сердцем и мыслью, и потом временем, иначе всё может превратиться – в прах.
И это как никто понимал Лев Толстой. И владел таким обжигом.
А пока в моих руках только сырой слепок.
***
Ясная Поляна: лабиринты дома, тихие, присмиревшие кабинеты и неповторимая полупрозрачная атмосфера, без паутины и старого нафталинового налёта. Атмосфера, в которую окунаешься и барахтаешься в ней, желая выплыть и понять какую-то человеческую суть. Но теряешься в этом величии и чувствуешь себе малой козявкой.
И величественный этот Дом, и парк, всё пронизано этой неповторимой, проникновенной, возвышенной атмосферой мыслей и чувств Толстого.
Порою, кажется, что он выйдет сейчас из конюшни, держа лошадку под уздцы для очередной прогулки по окрестностям, и спросит, глядя сурово из-под кустистых бровей:
– А кто ты? Что ты? Нашёл ли свою зелёную палочку?
И ответить боязно. Получится лишь невнятный лепет, что ещё ты её ищешь.
А найдёшь ли?
***
И снова возвращаюсь в Ясную поляну. Выхватываются детали из поездки, как вспышки.
Из ровной, как линейка аллеи, сворачиваем на тропку и попадаем в дикий лесной небольшой массив. Тропка вьётся среди травы, но не теряется. Она ширится, бежит к колодцу, стоящему просторно на поляне. Воздуха возле него – много. Мы останавливаемся, восторженно трогаем деревянный сруб колодца, будто мы восхищённые дети и с чем-то таинственным соприкасаемся. Пьём с наслаждением воду. А эту воду ведь пил и Лев Толстой. Невольно улыбаешься, с ощущением его присутствия, словно он сам угостил тебя водой. Может, так пригубишь и прикоснёшься к вдохновению? Здесь дорого любое соприкосновенье.
Но понимаешь, можно, сколько угодно пить этой колодезной воды, а гением не каждому дано стать.
Не случайно замечательный поэт Александр Яшин в дневнике, как бы воскликнул, присягнул:
– Великий Толстой! Тебе молюсь. Дай мне силу.

***
Усадьба И.С. Тургенева Спасское-Лутовиново

Бреду по липовой солнечной аллее, уходя от цветников усадьбы. Прислушиваюсь к пению птиц, шелесту листьев. Ни о чём не хочется думать, а только бы ощущать звуки. И я будто плыву среди них. Их трогает только ветерок. И вдруг набежала туча, и сумрак лёг на аллею. И к сердцу подступает какая-то тоска. Оказывается, это бездумье только кажущееся. Оно всколыхнуло чувства. Я словно здесь не один.
По этой аллее бродил Тургенев, так же слушал птиц и шелест листьев, а после разлук с Отечеством, эта порой печалившая его благодать, навевала строки:
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые,
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые.
И, казалось, с того времени ничего не изменилось. И где-то на аллее мелькнёт его тень. Но напрасно искать … И воздух уже другой, и птицы другие. Он ушёл своей дорогой, а я иду своей. Но я ищу.
Сворачиваю с липовой аллеи и передо мной – тихий безмолвный пруд. Он показался мне задумчивым. Но выглянуло солнце.
И тени от деревьев подчеркнули его зеркальную гладь, а в воде – отражение белоснежного деревянного мостика. На нём никого. Но он, словно кого-то ждёт. Слышатся чьи-то шаги. Я смотрю, в ожидании… Может, это место уединения Тургенева? Но мостик по-прежнему пуст. И только шаги. Неужели здесь время застыло и пристально смотрит сквозь ветви липовой аллеи на меня. И мне не по себе, и не знаю, то ли встречаю, то ли провожаю.
Но я надолго запомню эти шаги и ожидание своё – вот-вот на мостике появится Тургенев.
И чудятся строки из стиха Бальмонта:

Дворянских гнёзд заветные аллеи.*
Забытый сад. Полузаросший пруд.
Как хорошо, как все знакомо тут!
Сирень, и резеда, и эпомеи,
И георгины гордые цветут.

***
И снова мы в Ясной Поляне.
Нижний тихий пруд с кувшинками у берега, мне показался, словно нарисованным кистью талантливого художника. Я видел, его вечерним, когда в нём отразились розовые облака. Это что-то непостижимое, трудно передаваемое словами. Но утро ещё прекрасней своей свежестью, прозрачностью и неожиданными встречами.
Я встретил, сидевшую на былинке, торчащей из воды, стрекозу.
Она удивлённо на меня посмотрела, своими фасеточными глазами, будто спросив:
– А что ты тут ищешь?
Я улыбнулся ей:
– Следы гения Толстого. Ты их не видела?
– Не видела. А зачем ищешь?
– Хотел выспросить у него – зачем живём, для какой цели? А тебе пра-пра-прабабушка не рассказывала, как здесь Толстой хаживал, о чём думал у пруда?
– Странный какой-то вопрос – детский – блеснули под утренним солнцем её большие глаза – Каждый на него имеет только свой ответ. Сюда ведь приезжают, не только бегать за экскурсоводом, как заведённые, а подумать и о себе, о своём собственном пути. Зачем ищешь ответа у других? А ты посиди и сам подумай.
И я призадумался…
Ведь последние слова Толстого были:
– Искать, все время искать.
А стрекоза улетела…

***
Усадьба И.С. Тургенева Спасское-Лутовиново

Как поссорились Иван Сергеевич с Львом Николаевичем

Брожу со всеми по Тургеневскому дому. Дом своеобразный, наполненный шёпотом и шорохами давних времён. Доносится речь экскурсовода, а живёшь уже в другом мире.
И слышишь, как вошёл в дом Толстой и после долгой дороги пешком, прилёг на старый диван. Ведь так было на самом деле, как рассказывал нам экскурсовод.
И вот отдыхает Толстой, а на груди от сонного дыхания вздымается книга Тургенева «Отцы и дети». Входит Тургенев и поражён, что книга даже не раскрыта. Из-за такого невнимания, говорят, это было одна из первых их ссор. Может, легенда?
Но потом ещё одна ссора уже через несколько лет. И ещё… И все недоразумения накапливались между ними.
«Мы из разной глины слеплены», – писал Тургенев Фету о Толстом.
И какие нешуточные страсти развёртывались между ними на глазах у друзей.
Одна из сцен ссоры в гостях у Фета, описана не раз в литературе, она даже была с вызовом на дуэль.
Что же пишет Толстой о Тургеневе:
«Приехал Тургенев. Он решительно несообразный, холодный и тяжёлый человек, и мне жалко его. Я никогда с ним не сойдусь».
Тургенев о Толстом:
«…не вываришь из него юнкерского ухарства; каким лаком образованности ни отполируй такого субъекта, все-таки в нём просвечивает зверство»
А в итоге той ссоры было резко сказано Тургеневым в адрес Толстого:
– Я вас заставлю молчать! 
Дуэль не состоялась, но семнадцать лет продлилось молчание. Нарушил его Толстой, отправив Тургеневу в Париж письмо с просьбой о прощении и предложением мира. Получив его, Иван Сергеевич прослезился и ответил, что давно забыл о вражде. И они снова стали друзьями – на пять лет, до самой кончины Тургенева.
Непредсказуемы повороты судеб.
Что же это было? Столкновение титанов? Неблагодарный ученик? Ведь Тургенев одним из первых заметил и оценил раскрывающийся талант Толстого. Или ученик перерос учителя? Или несовместимость талантливых дарований, их характеров? Тургенев был ярким представителем русских «западников». А Лев Николаевич уже ступал на тот путь, который приведет его к написанию эпопеи «Война и мир!».
А время шло своим ходом и всё расставляло по своим местам.
Когда Толстой узнал о тяжелой болезни Тургенева, он ему написал: «Я почувствовал, как я Вас люблю. Я почувствовал, что если Вы умрёте прежде меня, мне будет очень больно».
Так зачем же ссорились Иван Сергеевич с Львом Николаевичем?

***
Писательство – это пожизненная каторга, на которую себя обрекаешь добровольно.

***
Под сводами липовой аллеи Тургеневской усадьбы хорошо думалось. Высоченные липы вверху шумят, а под ними тихо. Будто время здесь притаилось и хочет свои тайны мне поведать.
А вот на «прошпекте» среди высоченных берёз у Толстого я не чувствовал такого умиротворения. Так и ждал в конце его чего-то значительного, потрясающего. Всё, казалось, было пронизано буйством мысли Толстого, а не его непротивлением.
Вот он, седовласый стоит в конце аллеи и ждёт тебя с вопросом:
– А что ты за человек, пришедший ко мне?
Но в конце «прошпекта» только дымка, а в ней мальчик Лёва, бегущий за водой к колодцу. И он сливается, растворяется среди деревьев.
А в Спасском-Лутовиново, в конце липовой аллеи, Тургенев, мальчонкой с дворовыми ребятами затерялся в глуби знаменитого большого барского парка. И только отдалённо слышны детские голоса.
И во всё этом есть что-то общее между ними.
У Тургенева записано: «Эти деревья, эти зеленые листья, эти высокие травы заслоняют, укрывают нас от всего остального мира, никто не знает, где мы, что мы – а с нами поэзия, мы проникаемся, мы упиваемся ею, у нас происходит важное, великое, тайное дело...»
У Толстого: «Утром опять игра света и тени от больших, густо одевшихся берёз прешпекта по высокой уж тёмно-зелёной траве, и незабудки, и глухая крапива, и всё – главное, махание берёз прешпекта такое же, как было, когда я, 60 лет тому назад, в первый раз заметил и полюбил красоту эту».
Хотя всё это идиллия.
И такие слова Тургенев с грустью записал:
«Мне нечем помянуть своего детства. Ни одного светлого воспоминания. Матери я боялся как огня...».
Не отсюда ли из детства его ранимость и обидчивость. Не оттого ли ссорится с друзьями (Некрасовым, Гончаровым, Герценом, Толстым и т.д.), но, верно, часто первым же протягивает им руку примирения.
Но были в детстве и радости, – было всё… И те чувства из детства и вылепили его душу большого писателя, и сделали его мастером проникновенного слова, ведь, как звучит написанное им:
– « …а с нами поэзия, мы проникаемся, мы упиваемся ею, у нас происходит важное, великое, тайное дело...»

***
Талантливый человек – это раненный болью других человек.

***
И вот снова заскрипел пёрышком, вспоминая свою поездку в Ясную Поляну.
Не забылся концерт классической музыки под открытым небом.
Небольшая деревянная сцена, стулья, расставленные на зелённой лужайке и летящие звуки над усадьбой Толстого. Из-под тонких пальцев пианиста, от виртуозного взмаха смычка над скрипкой они летят трепетно и первозданно. Лёгкий шелест листьев старинных деревьев, отдалённый щебет птиц, сливаясь с музыкой, завораживали притихших людей, превратившихся в единый «слух».
Девушка, сидящая впереди, заслушавшись музыкой, невольно уронила букет ярких цветов, приготовленный для музыкантов. Смущённо оглянулась. Дама в старомодной шляпке понимающе ей кивнула, мол, не смущайся, музыка превыше всего, а это пустяки. И верно, слушая музыку, всё забываешь и даже себя.
А сонаты Шопена, мелодии Шумана, элегия Рахманинова и «Маленькая ночная серенада» Моцарта вплетались в окружающий мир, будто эти мелодии и порождены им.
И выплеснувшиеся чувства из-под рук виртуозов музыкантов растворялись в душах людей.
Мне чудилось, что где-то позади слушающих музыку стоит Лев Толстой, покачивая в такт мелодиям головой мыслителя. Музыка это ведь тоже одухотворённый всплеск долгих раздумий.
И мне, казалось, – витали в воздухе слова, написанные его рукой в дневнике:
– Люблю музыку больше всех других искусств.
И это не пустые слова.
А каково впечатляющее звучание его произведений пронизанных мощной Толстовской музыкой!
***
У каждого большого писателя есть точка опоры, от которой он оттолкнулся.
***
В поэзии, да и в прозе, как в музыке должны быть столкновении тональностей и их развитие.
***
Как и музыку, поэзию нельзя досконально объяснить. Её чувствуешь или нет.
***
Некоторые писатели ходят по головам своих коллег, так над ними возвышаясь.
***
Я стою в яблоневом саду Льва Толстого. Аромат сада меня завораживает. Напротив, стоит молодая поэтесса с яблоком в руке. Загадочно улыбается. А мне представляется; – это ли не Софья Толстая смотрит из дальнего прошлого, так загадочно на Лёвочку Толстого. Что ж читатель, прости мою фамильярность. Мне лишь на мгновение такое показалось. И вовсе это не Софья, а жизнерадостная девушка, которая навряд ли выберет неблагодарный трудоёмкий путь служения другому писательскому дарованию. Она сама талант и крепкими зубками надкусывает яблоко, брызжут капли сока. А может, она уже Ева? О Господи, куда только мысли не заведут в этом чудном саду.
Лев Николаевич когда-то написал: «Яблони цветут, точно хотят улететь на воздух».
И мне видно хочется улететь в свои грёзы. Аромат яблок пронизывает насквозь.
Сын Толстого Илья Львович писал:
– Вся усадьба пахнет яблоками и сухой соломой.
И яблоко в руках молодой поэтессы с розоватым боком, как у неё щёчки, но в нём ещё просвечивают какие-то переливы оттенков.
И вроде ничего не изменилось с тех давних пор, и Софья Толстая писала в своём дневнике: «Таких переливов красок – нежно-жёлтого, розового и светло-зелёного цвета трудно было бы воспроизвесть».
А строки из «Юности» Толстого: – Забьешься, бывало, в яблоневый сад, в самую середину высокой заросшей, густой малины. Над головой – яркое горячее небо…
И над нами высокое голубое небо. И хочется затеряться в этом саду.
Не зря же порой совпадают ощущения. И не зря я увидел здесь образ Софьи.
А вот и свидетельство: – В первый же год после женитьбы, в 1863-м, Толстой  своими руками высаживал много яблонь перед домом, до пруда. И всегда ему помогала жена Софья Андреевна.
Витают их образы среди яблонь. Так, что я мог здесь вволю пофантазировать.
А здесь так хорошо думается и мечтается. И может, здесь среди чудесных яблочных запахов, рождались многие замыслы Толстого?
Каждому писателю такой бы сад!
***
Столько писак развелось и каждый норовит вскочить в писательский вагон, чтоб там толкая локтями соседей, как-то выдвинуться и порой не за счёт таланта. Хотя таран, тоже талант, типа кувалды.
***
Скромна могила Толстого. Здесь тишь и благодать. Здесь и покаяние, и отречение. Сказывают, рядом в овражке, заросшем деревьями и густой травой, Лёва Толстой вместе с братьями и сёстрами искал зелёную палочку. Эта игра-поиск появилась ещё с детства. Говорят, что её придумала его мать. Единственная женщина, которую Лев Николаевич боготворил, которую, он впрочем, почти не помнил – она умерла, когда он был совсем маленьким. Так ли это?
Но поиски зелёной палочки, как истины, у Льва Толстого заняли всю жизнь.
Не каждому эту зелёную веточку удаётся найти. Иллюзорны порой представления человека о творчестве и в течение жизни они напрочь сокрушаются и снова возрождаются. И приходится идти трудными не проторенными путями. И терять, и открывать, и разочаровываться, и удивляться…
А удивляться всему надо, так же как Лев Толстой:
... Я во сне даже удивляюсь, как не понимал этого раньше…
Почаще бы к нам такие сны приходили.

Походил и я по этой травке вдоль овражка и не нашёл зелёной палочки. Оказывается ничего на поверхности не лежит и у каждого она своя.
Уходя уже от могилы, у меня создалось ощущение, что кто-то мне смотрит вслед и будто спрашивает:
– Ну что – нашёл?
– Ищем…
***
Помню, как мы, литераторы, были восхищены огромным дубом-исполином в усадьбе Тургенева. Это дерево казалось нам символом вечности, и каждый из нас, находясь рядом с ним, испытывал особое чувство сопричастности к чему-то величественному. Вспоминались слова Ги де Мопассана, назвавшего Тургенева «великаном с серебряной головой». И невольно возникало сравнение с этим могучим дубом самого Тургенева.
В этом дубе было что-то магическое, заставлявшее остановиться возле него.
Возможно, само время, сопричастность к истории, к судьбе большого писателя сделали его таким значимым. Стечением благоприятных судьбоносных, порой непредсказуемых обстоятельств, вероятно, со временем, проявляют и значимость многих творческих личностей.
А позже нас потрясло, как гром, известие, что могучий дуб рухнул. Это трагическое событие стало большой потерей для нашей культуры. Многие люди восприняли это как кончину близкого человека.
Но корень тургеневского дуба дал молодую поросль. Он снова будет шелестеть листвой и спустя много лет напоминать новому поколению о писателе И. С. Тургеневе и его любви к природе, о его стремлении к возвышенному, о поисках истины и заботе о судьбах русского народа. Это уже не обрушить.
А тогда, во время экскурсии по усадьбе, мы стояли перед величественным дубом, и его крона терялась в небесах, а мощные ветви простирались над землёй, как покров. Таким он запечатлелся в нашей памяти.
Тургенев с детства испытывал особое чувство к этому дубу, который сам когда-то посадил. Он писал: «Но вот ветерок набежал волною и промчался лёгким шорохом по сплошной листве исполина… И мне показалось, что старый дуб отвечал добродушным и тихим смехом и на мою думу…»
В историю вошла знаменитая его фраза: «Когда вы будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу, Родине поклонитесь, которую я уже, вероятно, никогда не увижу».
Когда мы покидали тургеневскую усадьбу, то увозили с собой незабываемый «лёгкий шорох» листвы, который ещё долго жил в нашей памяти, как ощущение Родины.
Как точно передают чувства поэтические строки Тургенева:
«Многое вспомнишь родное, далёкое…»
***
На станции «Козлова Засека» в кирпичном красном здании, в зале ожидания, я почувствовал себя будто вне времени. Всё здесь оформлена под старину: лавочки, ажурное зеркало, зимний сад с пышной зеленью, деревянные кассы дальнего следования и пригородная. При желании я мог бы купить билеты на какой-нибудь поезд, возвращающий меня назад, во времена Толстого. Но поезда туда уже не ходят. И всё-таки я поглядываю на окошко кассы дальнего следования, а вдруг откроется. Тщетны фантазии.
Наша группа литераторов прохаживалась по залу, всматривалась во всё с интересом. Мы ходили словно что-то искали.
И вдруг мне показалось, что я нашёл: в углу на скамье сидит в ожидании поезда Лев Толстой и взглядом прощупывает нас.
И какое-то ощущение уже не прошлого, а настоящего времени легло на плечи.
А он всматривается пристально, словно спрашивает нас:
– А что вы оставите после себя Отечеству?
Я не знаю как литераторы, но я невольно приценился к тому, что мной создано. Трудно же себя оценить и по каким критериям? Со стороны говорят виднее.
Во всяком случае я был честен в своих произведениях и был самим собой.
Вспомнились слова Толстого в письме к Салтыкову-Щедрину:
«Вы можете доставить миллионам читателей драгоценную, нужную им и такую пищу, которую может дать никто, кроме вас».
Я невольно повторил:
– Никто, кроме вас.
Хотелось бы…донести людям своё слово как молитву о душе человеческой, где сострадание и любовь к своей земле и к её народу. Особенно в это трудное время испытаний.
Пусть не каждому под силу создать эпопею «Война и мир», но у каждого есть возможность сказать своё единственное слово во имя Отечества, во имя правды и справедливости. И по совести!
.