гл. 1-18. Слышен звон, да неизвестно, где он...

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

Книга 1. ТЕПЛО ПОД КРЫЛОМ КУКУШКИ
или Злые усмешки судьбы

Глава 18.  СЛЫШЕН ЗВОН, ДА НЕИЗВЕСТНО, ГДЕ ОН...

Плохо делить одни и те же ясли. – Крушение надежд на богатую жизнь. – Новая власть явилась в село. – Крестьянские волнения. – Гордость Игната Булатова из-за своих красавцев-сыновей. – Равнодушие Ивана к безразличной новой власти.


*   *   *
Воистину чудны и неисповедимы дела господа нашего Всевышнего, определившего отныне и впредь в Михайловке по соседству жить сиротствующему и пока безземельному  крестьянину Ивану Булатову и совершенно зазнавшемуся милиционеру Киприану Коконову, более известному в народе под кличкой Дрюня. И так уж получилось, что в конце июля на меже своего с Ивановым подворья Дрюня установил новые ясли – большую деревянную кормушку для скота.

Делались такие ясли в виде глубокого короба, чтобы животные своими мордами не выгребали из них корм. Конечно же, ясли эти смастерил на сам милиционер. Сколотили их Потап Портнов с Лёвой, Дрюниным братом. Помогал им также Иван, поскольку тесть предложил ему, чтобы ясли были общими на два подворья.

Но ведь и в самом деле, зачем было тратить такой дорогой и дефицитный материал, каким в Бессарабии являлись доски, на устройство двух яслей? Для безрогих тёлочек и одной кормушки хватит. А по весне, когда нетели рогами обзаведутся, сделают вторые ясли – уже для Ивановой скотины.

А Иван в то время по всем базарам ходил и к покупкам присматривался. Но на торгах продавали только едва подросших телят, коров, овец, коз и совсем уж паршивых лошадей – у одной бельмо на глазу, у другой зубы изъедены под корень или она в болячках была. В общем, одна беда продавалась, а не лошади.

Не было пока хорошего товара, не сезон. До Покрова нужно было обождать. Как только управятся люди с уборкой урожая и вывозом его с полей, да к тому времени вполне подрастут молодые кобылки и жеребчики, вот только тогда начнут крестьяне продавать своих коней – кто-то от старых избавляется, кому-то молодые не нужны пока. Редко кто станет на зиму оставлять коня, предусмотренного для продажи: весной кони значительно дороже стоят. А пока что без лошади приходилось терпеть и обходиться Ивану, и кое-как управляться со своими делами. Ведь при нужде хочешь ли, не хочешь, но ходи по хозяевам и телегу с конём выпрашивай.

Приятного в таких просьбах было мало, потому что в силу своих гордецких польских корней Ивану стоило больших трудов переломить хребтину в поклоне. Но деваться было некуда. Так что и ходил, и просил. Не часто такое бывало, и в основном у своих родственников испрашивал лошадь – у дяди Николая или дяди Игната, редко к Глебовым обращался, хотя они ближе всех жили к Ивану, всего через два двора...

Новые ясли для кормления скотины поставили за Ивановым сарайчиком ровно на меже с Дрюниным подворьем. Там и стали молодые хозяева через день по очереди кормить своих тёлочек, которых купили почти одновременно. Каждая тёлочка стояла в своём дворе, а к яслям они были привязаны мордочками друг к другу. Ничего, в отличие от своих молодых хозяев, они очень мирно уживались. Киприан приобрёл свою тёлочку в Лозовой, куда часто отлучался по службе, а Иван купил в Телешове, куда с дядей Николаем или с дядей Игнатом каждое воскресенье ездил за покупкой лошади.

Тёлочка родилась в среду, поэтому хозяева по молдавской традиции называли её Меркуней (от слова Меркурий: по-молдавски меркурь – это среда), а Иван не стал менять кличку тёлочки. Днём Иван привязывал Меркуню пастись в конце своего заросшего травой огорода или же в низине вдоль ручья, что течёт между Лысым горбом и Межевым холмом. Реже выводил на луг возле речки, где на привязи паслись и другие телята, за которыми кто-нибудь из подростков присматривал за небольшую плату. А вечером и утром приходилось кормить тёлочек из общих с соседом яслей.

Их хозяином считался Киприан Коконов. А после того, как он стал милиционером, то очень понравилось ему командовать людьми, и в особенности Иваном. Понятно, что при этом никак не могли сложиться добрые отношения между молодыми и амбициозными соседями, бывшими всего лишь как бы родственниками. Когда наступал Дрюнин день дежурства у яслей, Иван не вмешивался в его дела, не давал ему никаких «ценных указаний», когда и как ухаживать за скотиной. Но в день Иванова дежурства начинались настоящие муки для его терпения.

С самого утра Коконов выходил на крыльцо своего дома и начинал протяжно орать зычным голосом, дозываясь Ивана:
- Ива-а-ан! – и пронзительно свистел, – Эй, Ива-ан! Ты тёлочкам поесть уже давал?
Через полчаса опять:
- Ива-а-ан! – и снова свистел, – Дай тёлочкам воды!
Ещё через полчаса:
- Ива-а-ан! Почисти навоз у тёлочек! – и снова свистел этот неуёмный милиционер.

Постоянное понукание в скором времени стало сильно раздражать Ивана. И чем дальше, тем сильнее нервничал он из-за такого беспокойного и шумного соседа. А тот мало того, что командовал Иваном, так ещё и в самом худшем свете начал выставлять его перед сельчанами: мол, этот лентяй Булатов без его контроля ничего делать не хочет:
 - Без меня весь день некормлеными и непоеными мучились бы бедняжки и дерьмом обрастали.

Сердобольные люди охотно верили этим россказням и при случае задевали самолюбие Ивана расспросами, почему он морит голодом свою и милицейскую скотину. Но на самом деле никогда и ничего такого не бывало. Наоборот, даже в дни Дрюниного дежурства, особенно когда тот бывал в отъезде, не раз ходил Иван к колодцу за водой для тёлочек или накашивал для них травы. Но противный милиционер даже знать не хотел об этом и продолжал поливать Ивана грязью.

Когда Киприан со своим свистом и понуканиями довёл Ивана до белого каления, а люди доконали его язвительными расспросами, терпение молодого Булатова лопнуло. И в один из августовских дней он не стал выводить свою тёлочку к яслям.

Ещё накануне вечером, сразу после возвращения с работы в полях, он у себя во дворе перед сарайчиком в виде пирамидки забил три крепких кола по грудь высотой. И надёжно связал их наверху верёвкой: получился крепкий остов будущего сооружения. Затем примерно посерёдке колов привязал к ним поперечные жердины с тем, чтобы Меркуня не могла ступать ногами внутрь этой пирамидки – вот и готовы ясли. Трава лежит на земле, но тёлочка её не топчет, поскольку только с двух сторон от привязи может приступить к корму.

Пришедший обедать Дрюня разозлился, когда узнал от своей жены Надежды, что теперь она одна управляется по хозяйству. Понял прощелыга, что отныне каждый день ему самому придётся кормить и содержать тёлочку. Кроме того, и это было самым обидным для новоявленного начальника, ему больше погонять было некого. Взбеленившийся Дрюня очень сильно поругался с Иваном из-за того, что тот нарушил уговор: якобы, они до осени должны содержать скотину вместе. Но Иван не уступил настырному и наглому соседу: по горло уже был он сыт посвистами Киприана, его командами и насмешками земляков.

Но так просто спустить это дело на тормозах Дрюня не собирался. Вспомнив о былых своих проделках, особенно в ночь на Ивана Купала, он ещё до рассвета колом подпёр дверь Иванова дома так, чтобы тот не смог выйти во двор. К тому же, свою тёлочку Меркуню Булатовы по ночам держали в сенях: собаки у них пока не было, а мало ли какие упыри могут ночами шастать по хутору. Лиходеи легко могут увести скотину со двора, на котором нет собаки. Вот и оказались Булатовы с тёлочкой запертыми в собственном доме.

Утром Иван не смог открыть дверь и вмиг понял, чьих рук эта проделка. Люба тоже разозлилась и стала орать в форточку:
- Ну, ты и злодей, кабан свицкий*! Вы только гляньте, люди добрые, что он вытворил! А ещё милиционером называется! Это он такие порядки в селе теперь наводит, чтобы людей в доме закрывать!

* свицкий (по-местному) – вселенский.

Но оказалось, что выходившие на дорогу два окошка нельзя было раскрыть: рамы были без оконной коробки и вделаны прямо в стену. А единственная форточка выходившего во двор точно такого же окна без коробки оказалась слишком маленькой, так что через неё худощавый, но широкоплечий Иван не смог вылезти. Разбивать дорогое стекло тоже не хотелось. Ведь разобьёшь и сам потом обыщешься, чтобы купить другое и вставить обратно.

Долго бы ещё клокотала и негодовала Люба в доме, если бы Иван не сообразил ногами аккуратно выставить маленькое окошко над печью, после чего легко вылез наружу. Окно удачно упало в заросли полыни и крапивы на ребро, так что оба стекла, слава богу, не разбились.

Не меньше Любы разозлившись на придурка Киприана, Иван в сердцах отпер дверь в дом и подошёл к тёлочке, чтобы вывести её во двор к своим «яслям». А Люба разгневанной фурией метнулась во двор Коконовых, где с проклятьями яростно накинулась на неповинную, перепуганную и безмолвную Надежду, поскольку Киприан уже уехал в Лозовую на службу.

И на голову этой замкнутой, всё ещё сторонившейся общения с людьми жены милиционера Любка обрушила такой шквал негодования, что несчастная соседка боялась даже слово вставить поперёк. Да и не было никакого места в бурном потоке Любиных обвинений и проклятий для хоть какого-нибудь оправдания. Даже Иван и тот оторопел, не ожидая от своей жены такого лютого напора на злыдней-соседей.

Когда об этом происшествии узнал Потап Портнов, то на чём свет стоит разругался с повздорившими молодыми соседями, его пасынком и зятем:
- Да вам не то, что ясли, а только туалет держать на меже и дерьмо своё делить – мол, раз не хочешь поделиться им, то сам и ешь его, хоть подавись!

Пошумел-пошумел Потап, да и отошёл от гнева. И внял спокойным объяснениям Ивана. Очень хорошо знал он подлую Дрюнину натуру, ставшую вообще невыносимой после того, как тот на казённого коня залез. Вот и уговорила Люба отца, чтобы он позволил на своей делянке в лесу срезать четыре молодых дерева потолще и ещё семь потоньше. Всё равно к зиме нужно было навес построить и сделать в нём ясли.

У Ивана своего леса не было: пока он даже не начал добиваться возвращения отцовского участка леса, которым завладел Катран. В те времена за самовольную порубку на чужой делянке воришку отдавали под строгий суд, а до этого нещадно избивали злодея, если тот на месте преступления попадался хозяевам в руки.

Дядя Николай купил в Лозовой и привёз три широкие доски – только для ближней к скотине стороны яслей – об этом они с Иваном договорились. Деньги дядя брал всё из тех же Ивановых свадебных и наследственных сбережений. А затем Булатовы дружной компанией за один день построили навес с яслями. По несколько снопов камыша Иван занял до зимы у сжалившихся над ним родственников и соседей. Навстречу пошли дядя Михаил Глебов, дядька Петро Владимиров и молодой Грицко Синявин. Но камыша этого хватило только на то, чтобы жидковато покрыть крышу и сделать стенки только спереди яслей и по их бокам.

*   *   *
После неприятностей с Дрюниной лестницей и его яслями никаких общих дел с поганым милиционером Иван Булатов больше не имел. Двух этих случаев ему с лихвой хватило, чтобы сверх меры пресытился таким «добрососедством», поэтому он попросту начал избегать даже малейшей зависимости от Дрюни.

Но ещё до окончательной их ссоры однажды под вечер Дрюня Коконов в милицейской форме зашёл к Булатовым и стал потешаться над незадачливым соседом:
- Ну, что, Иван, денежек больших захотел, да? И как! Ты уже получил их?
- А тебе и завидно, – недружелюбно огрызнулся хозяин.
- Да нет, не завидно. А всё потому, что теперь их тебе – накося выкуси! Новая власть пришла и все румынские законы отменила. Так что ничегошеньки ты не получишь из того, что так щедро присудил тебе румынский суд.
И зловредный Дрюня нагло захохотал Ивану прямо в лицо.

Днём Иван хорошенько наломал свою спину на полях дяди Семёна Петренки, у которого подрабатывал в этот сезон. Ему очень хотелось отдохнуть, а тут какая-то дрянь в синей форме ему все нервы в очередной раз полощет. Вот и вспылил он, разъярившись на злыдня:
- Уйди, Киприан..., по-хорошему уйди... А то не посмотрю я ни на твою фуражку, ни на твою пистолю...

И, будто на заклятого врага, Иван исподлобья зыркнул на нежеланного гостя-тугарина, да так тяжко и зло, что весьма нехорошо сделалось Дрюне после этого испепеляющего взгляда. Он поднапрягся, но напористо продолжал гнуть своё:
- Но-но у меня! Я при исполнении. А поднимать руку на власть ты даже не думай, это тебе же самому дороже выйдет и в Сибирь выльется.
- Хорошее же у тебя исполнение – людей по сердцу когтями царапать.

Киприан и сам уже понял, что пришёл невпопад, да к тому же крепко переборщил с травлей Ивановых ран. Степенно оправив гимнастёрку и ремень, он вышел, с достоинством и вызовом холодно процедив на прощание:
- А ты сам сходи в Лозовую. Там и узнаешь насчёт своих денег. Но я уже верно знаю, что шиш тебе будет, а не богатство!
И только во дворе этот носатый упырь во весь голос захохотал без опаски: при встрече лицом к лицу с Ваньки Булатова, этого дурака голоштанного, станется кулаки распускать. Хорошо уже знал Дрюня о вспыльчивом и яром характере своего соседа.

Новость о том, что голозадого выскочку Ивана Булатова новая власть в Лозовой лишила всех денег, участковый милиционер с превеликим удовольствием разносил по всему селу. И многие земляки вместо прежнего уважения и зависти смотрели на Ивана с усмешкой, а кое-кто из наиболее зловредных даже интересовался с ехидцей, правду ли говорят люди, что...

Крепко корёжило Ивана от этих насмешек и расспросов. Если расценивать всё происходившее по его самолюбивому характеру, то люди теперь не просто издевались над ним, а всю душу его на мелкие части безжалостно разрывали. И когда совсем уже невмоготу стало терпеть унижение, пошёл Иван в Лозовую за правдой – старой ли, новой ли, этого он и сам теперь не знал.

В здании бывшего управления румынской коммуной теперь обретался районный исполком новой власти. Зашёл в него молодой Булатов, а там народу всякого очень много оказалось. И все были чем-то заняты. Одни в кабинетах сидят и что-то пишут или по телефонам разговаривают, другие по коридорам стоят, третьи с портфелями и бумагами деловито шастают – базарная суета и только!

Несколько горемык-просителей, наподобие Ивана, робко слонялись по коридорам и робея от одной этой непонятной новизны. Поэтому про своё дело спрашивали чуть ли не шёпотом. Поспрашивал и Иван – но несколько с вызовом: а чего ему было теряться и терять? Но мало кто знал чего-нибудь путного, чтобы хотя бы подсказать, к кому следует крестьянину обратиться насчёт своего права наследования земли. Ещё меньше ему начинали сочувствовать, как только узнавали про обозначенную румынским судом сумму компенсации, которую в октябре должны выплатить ему опекуны.

А одна барышенька, к которой его направили за разъяснениями, даже вспылила от назойливости бестолкового, но наглого крестьянина, поскольку Иван быстро сообразил, что здесь только нахрапом можно хоть чего-нибудь добиться. Барышня даже подскочила со своего стула, схватила какие-то папки, прижала их к груди и почти закричала:
- В нашей стране вершатся такие  дела великие! Люди коммунизм строят, а Вы тут со своими деньгами пристали. В Советском Союзе все равны друг перед другом, так что старые землевладельческие законы нам не указ. Тем более, теперь ничего не значат румынские законы и решения королевского суда. Частную собственность теперь никто не защищает, а скоро её и вовсе отменят. Нечего нам кулаков разводить и потакать им. И румынских архивов у нас нет! А по своему вопросу Вы можете обращаться в суд, в наш, советский суд. Может, там Вам и помогут чем-нибудь.

Первым делом Иван изумился словам барышни про какой-то недостроенный коммунизм. Ну, про румынскую коммуну он хорошо знал, а вот что это за чудо такое ещё неслыханное? Но на следующие слова чиновницы он уже разозлился: это он со злыднем-паучарой Гавуней Катрановским – ровня?! Да с каких это пор?!.. Но о таком странном равенстве людей он не стал спорить, потому что сразу же скис. Ведь из слов нервной барышни выходило, что в советском суде ему придётся заново добиваться своей правды. Значит, снова судиться с дядей Николаем Булатовым?! Ну, уж нет! На такое он не пойдёт никогда и ни за что...

Но всё же Иван уточнил на всякий случай:
- А можно мне только с одним опекуном судиться?
- Да не знаю я этого! Вы в суд обращайтесь, там Вам всё и скажут! – совсем уже разнервничалась недовольная барышня.
Всем своим очень занятым видом и выставленными чуть ли не под нос Ивана пухлыми папками с бумагами она давала понять наглому посетителю, что тот отнимает у неё драгоценное время, столь необходимое ей для совершения важных государственных дел. Может быть, даже для завершения строительства того же важного коммунизма, например.

Понял прекрасно Иван, что сунулся не в те двери, вот и поплёлся в суд, который находился здесь же, почти по соседству с исполкомом. Но после первого коридора новой власти ни на что хорошее он уже не надеялся.
И действительно, в суде ему подтвердили, что румынских архивов у них нет, что старые законы больше не действуют, а так же подробно разъяснили, что для подачи нового искового заявления Ивану нужно предъявить соответствующим образом оформленные копии бумаг об опекунстве, а также о румынском судебном решении по данному вопросу. А на последующем суде, если это исковое дело не будет отклонено, а рассмотрено по существу, нужно будет предъявить показания как минимум двух независимых свидетелей.
- Что-что предъявить? И каких таких свидетелей?
- Ой-ёй-ёй! Ну и темнота... Да. Значит так. Вам, как истцу по своему земельному делу, нужно обратиться в судебную канцелярию, этот кабинет находится прямо у входа, и подать туда соответствующее заявление вместе с подтверждающими документами. Там Вам помогут заполнить нужные бумаги. И, кстати, свидетели по Вашему делу не должны быть родственниками.

Тут Иван и вовсе головой поник. Не было у него никаких давнишних бумаг по опекунству. И румынский суд тоже ничего ему не выдавал на руки. И где ему теперь искать эти самые документы? А кого ещё призывать в свидетели, как не родственников? Или упрашивать односельчан, которые чуть ли не открыто насмехаются над ним? Да та же тёща Антонина Коконова теперь так гордо проходит мимо, что даже не смотрит в его сторону. Хорошо, хоть не плюётся. И так по всему видно, что в своём презрении к Ивану ей даже этой дряни делать не хочется. Мол, ниже её достоинства теперь плевать на нищеброда и задаваку.

Раздосадовался Иван, развернулся, да и вышел из здания нового, но совершенно никчемного суда. Плюнул в сердцах на всю эту новую справедливость странного закона вместе с очень непонятным равенством людей и неведомым недостроенным коммунизмом. Махнул рукой на свои деньги, теперь уже точно недосягаемые и лишь миражу подобные, а также и на все свои несбыточные и враз рухнувшие планы обустройства своего хозяйства. После чего зашёл в знакомый кабачок, который при новой власти стал называться столовой, чтобы крепким пивом нервы залить-успокоить.

Пиво в столовой теперь продавалось не местное, домашнее, а привозное, городское – тёмное, ядрёное и горьковатое. Дрянное, короче. Куда как далеко ему до тёти Марииной бражки! Вспомнил он про своё отравление сладковатой бражкой в далёком детстве, да и усмехнулся невесело: каким же дурачком он тогда был малолетним и не понимал, что действительно является хорошим. Вот теперь тётина бражка ему очень нравится! И при мысли о своих добрых родственниках Иван постепенно отошёл от злости и незаметно повеселел. Хоть что-то приятное за весь этот глупый день произошло – про своё светлое детство в семье Булатовых вспомнил...

*   *   *
А новые веяния продолжали бурлить в селе. Да не тут-то оказалось воплотиться Гавуниным и иных михайловцев прикидам-расчётам насчёт земли. На очередной сельский сход советская власть приехала в виде уже знакомой Ивану дамочки из здания бывшей волостной управы, а потом румынской коммуны, ну, из этого... как там его... а-а, из полкома, а так же ещё двух мужчин. Один из них, в пиджаке и с галстуком, выглядел действительно видным и очень солидным: был пожилым, пузатым и грузным в плечах, лысоватым и в очках. А второй был хотя и седоватый, но поджарый, поэтому выглядел моложаво: едва лет за сорок лет ему можно было дать. Впрочем, благообразный этот товарищ типа польского ксёндза, только одетый не в сутану, а в цивильные штаны и тяжёлую чёрную кожаную куртку, выглядел тоже очень весомо – был серьёзным, ответственным и убедительным.

Народ заволновался. Будто почувствовал нутром, что неспроста сегодня Дрюня так усердно собирал всех сельчан на сход. Всё так и оказалось. Похожего на ксёндза моложавого человека чуть ли не с самого начала схода представили как вновь назначенного председателя Михайловского сельского совета и назвали его Казимиром Брашовским.

Это известие и огорошило, и озадачило всех: в сельский совет пока ещё никого не выбирали, а председатель его уже объявился. Что это за чудеса вытворяются? Такого ни в Михайловке, ни в каком ином селе до сих пор не бывало. Не слышали люди о таком. Все знали, что вначале народ должен определить выборных, которые из своего числа назначают наиболее достойного – старосту села. С таким раскладом все и всегда были согласны: ведь из всех выборных староста самый грамотный, опытный и ответственный человек. Но выборных людей никто пока не обозначил, а сельский староста, то бишь, председатель совета – вот он уже стоит перед народом и губы пузырит, весь из себя такой важный и строгий.

Длинную и сложную фамилию более пожилого мужчины, который при галстуке и в очках, на сходе так и не запомнили. Но в конце её звучало что-то вроде «скис», а начало очень мудрёным показалось. Да и бог с ним, с этим прокисшим пузаном и со всей его длинной фамилией. Но важный товарищ этот, ступив на полшага вперёд и тем самым обозначив своё превосходство над более молодыми своими спутниками, заговорил негромко и внятно, отчего на сходе вмиг воцарилось мёртвое молчание. Все навострили уши и усердно повытягивали шеи, чтобы не пропустить ни одного слова из уст представителя новой власти, под которой народу теперь предстояло жить дальше.

А товарищ с фамилией на «-скис» уже вовсю говорил со странным, резче польского акцентом:
- Сельский совет для вас является первичным и полноправным исполнительным органом Советской власти. Он наделён многими правами и полномочиями, о которых вы постепенно узнаете в ходе его становления и работы. Теперь прямо на месте сельсовет будет решать много организационных и текущих вопросов. Так что ко всяким нотариусам, архивариусам и прочим мудрёным чиновникам в Лозовую ездить вам больше не придётся. Все эти вопросы можно будет решить в Михайловке. И в церкви молодым венчаться отныне тоже вовсе не обязательно. По советским законам достаточно будет в сельсовете зарегистрировать акт бракосочетания, и он будет считаться законным.

Поскольку прокисший пузан в очках и с обвислыми плечами с ходу обрушил на ошалевших михайловцев ушат неизвестных и непонятных слов, а говорил он чем дальше, тем непонятнее и громче, тем увесистее и размереннее, словно молотом в кузнице бухал, то от одних звуков его ударной речи головы мужиков усиленно завибрировали, всё больше и больше распухая из-за невозможности элементарного усвоения всего услышанного из словесного моря разливанного. А от последней фразы очкастого пузана мозги сельчан и вовсе расплылись, как смалец по жаровне.

То, что в Лозовую не нужно будет ездить по казённым делам, это было хорошо. Люди это сразу поняли и приняли. Но так ли часто при недавних румынах по этим самым нотариусам в Лозовую ездили? Да не очень. Можно даже сказать, что редко. Но чтобы в церкви не венчаться – это уж позвольте! Это уже очень и слишком! Это просто явный перебор, к тому же, совершенно непонятный.

В этом месте своего «просвещения» у народа окончательно снесло крышу и его прорвало, будто дамбу ливневым потоком размыло. Поэтому взволнованно мятущиеся крестьяне загалдели и вперебой стали задавать вопросы:
- Как? Что там регистрировать?! Какой такой акт сочетать?
Но власть в очках оказалась подготовленной к такому взволнованному обороту дел и терпеливо продолжала объяснять:
- Никого не надо теперь в церкви под венцом сочетать. Молодым достаточно будет расписаться в специальном журнале о том, что они вступают в брак, то есть, что они хотят создать семью и будут вместе воспитывать детей.
- Да что это за штука такая – журнал с браком?
Но властная трибуна была терпеливой, как скала:
- Да нет же, журнал не бракованный! Просто это книга такая специальная, прошнурованная и с печатью, она нужна для записи актов гражданского состояния.

Про гражданское состояние со шнурками мужики вообще ничего не поняли, как и того, при чём здесь какая-то печать, привязанная к этим шнуркам, поэтому они продолжали недоумённо волноваться. Гудели, конечно, не из протеста, а потому что совершенно перестали понимать смысл речей этих важных представителей власти. И снова очередные вопросы посыпались, как горох из решета:
- Но как такое возможно – прийти к чужому человеку и сказать, что я хочу жениться.
- Что, вот так просто сказать, и на этом всё? А как же старинное сватовство с зарученьем, шлюбом и залием?
- И что,  теперь обязательства родителей помогать молодым на ноги встать тоже не нужны?
- Что-о?! Детям не нужно будет родительского благословения на свадьбу-женитьбу?
- Да ну! Такое вообще невозможно!..

И пошло, и поехало! Чем больше говорили приезжие, тем меньше внятных понятий оставалось в головах мужиков, тем больше задавали они вопросов – наивных и глупых, какими их могли бы посчитать представители Советской власти. Но те так не считали, поскольку понимали, что имеют дело с народом тёмным, необразованным и неорганизованным. Они терпеливо и подробно отвечали на все вопросы и сообщали новые вести о том, как и что отныне будет устроено в их селе и по всей Молдавии в целом. Тем самым они порождали всё новые и новые вопросы крестьян, после чего снова объясняли и объясняли для всё новых вопросов...

Но вскоре у значительной части прибывших на сход граждан непонимание услышанных речей становилось всё крепче, отчего возникло мнение, что лучше бы эти товарищи из райского центра вообще ничего не говорили. А то нагородили тут много всякого разного и большей частью несуразного, вот как с тем же браком со шнурками и печатью, бес их побери.

Всё сильнее и сильнее волновались михайловцы. Постепенно они загудели между собой уже так сильно, что их не могли унять ни властные призывы очкастого товарища, ни поднятая для усмирения рука товарища в чёрной куртке, ни издаваемые дамочкой пронзительные визги «Тише, товарищи, тише!». Так же не мог справиться с ними и издававший злобные окрики участковый милиционер Киприан Коконов, который верхом на коне нервно разъезжал вокруг толпы и разъярённым гусем шипел на бестолковых земляков.

Растревоженные мужики и бабы очень сильно увлеклись разговорами между собой и поэтому плохо расслышали начало следующей речи о том, что же станет с их землёй. Пришлось новой власти начать всё заново объяснять, мол, что в Советском Союзе давно уже прошла массовая коллективизация. То есть, все крестьянские земли народ добровольно отдал государству или же многие крестьяне объединили свои земли в колхозы на паевых началах. Теперь все люди работают коллективно, как бы одной большой артелью. Так и землю обрабатывать намного легче, и урожайность при этом становится выше. Но излишки урожая после натуроплаты за трудодни нужно будет сдавать государству, потому что колхозы торговлей не занимаются, а только производят продукцию. Зато государство за выполнение планов сдачи продуктов растениеводства и животноводства будет помогать колхозникам техникой – теми же тракторами и сеялками-молотилками, а также семенами и удобрениями. К тому же, льготы разные им предоставит.

О неизвестных тракторах люди никогда не слышали, половину сказанных слов не разобрали и не поняли, что это за кони такие железные объявились, которые сами по себе по полю бегают и землю пашут. Да они не поверили, что такое вообще бывает. А вот про сеялки и молотилки всё было понятно. И это очень хорошо, что государство бесплатно раздавать их будет. Но зачем свою землю в общину отдавать за какие-то неведомые паи? Ведь с новыми сеялками и молотилками люди и сами смогут очень хорошо обрабатывать землю – каждый свою.

В общем и целом наговорили приезжие товарищи так много нового и непонятного, что люди перестали хоть что-либо воспринимать. И, тем более, перестали понимать. Но по очень уверенному и настойчивому поведению выступавших товарищей почти все до единого михайловцы достаточно верно рассудили, что с новой властью уживаться будет ой как непросто. Что-то хорошее она предлагает людям, но и много несёт совершенно глупого и несуразного – такого, что ни в какие понятия в голове не укладывается.

Поэтому после завершения сходки все расходились с большим облегчением от того, что, наконец-то, прекратился поток странных слов, в большинстве своём непонятных, а во всём остальном – совершенно неправильных. Запомнили михайловцы только то, что в течение предстоящей недели им нужно будет организовать сельсовет. И для этого придётся кого-то в него выдвигать. Но кого и куда двигать, кому и зачем это нужно делать, всем это было уже безразлично. Головы и без того распухли от странных и глупых новостей, а в мозгах всё так сильно перемешалось, что даже солому от половы не отличить.

Шли и чуть ли не в открытую уже плевались расходившиеся по домам мужики:
- Вот тебе и новая власть!
- Вот тебе и сельсовет!
- Ай да Киприан на лихом коне!
- И какого лешего он такую напасть на село напустил?
- А что ты хочешь от него? Дрюня, он и есть Дрюня – придурок, одним словом!
- Да у него вечно один только кавардак в голове!
- И новая власть его точно такая же несуразная.
- Ага, яблоко от яблони...

Ну, кое-как разошлись мужики, вконец ошалевшие и растерявшиеся от всего услышанного. А от приезжих товарищей и след давно простыл. Только услышали сельчане, как зачадила-затрещала их таратайка безлошадная. И увидели, как она будто в лихоманке затряслась и запрыгала по дороге. Поглазели, как по плотине пруда настоящим вихрем пронеслась она и выскочила на Кишинёвскую трассу, где тут же в сторону Лозовой повернула. Но и на трассе дура эта всё ещё очень сильно трещала до тех пор, пока не юркнула вниз к хвосту михайловского пруда, где благополучно скрылась за камышами.

Кое-кто из народа всё ещё прислушивался к затихавшим под Копанкой стреляющим звукам и недоверчиво покачивал головой: мол, лошади так сильно не пукают! Прикрикнул на них, кнутом шлёпнул – вот и пошли они потихоньку цокать подковами. Конечно, могут кучи навоза наложить, но ведь это живая скотина. А железная штука эта воняет так противно, что даже глаза режет и в груди всё зашибает. Нет-нет, из-за лошадиных газов никогда так сильно не задохнёшься...

*   *   *
Но не одной политикой жило село.
Через неделю после Петровского поста Игнат Иванович Булатов со старшими сыновьями возвращался из Лозовой с базара, где очень выгодно продал прошлогоднюю брынзу и ещё кое-что по мелочам. Дома и в полях ждали неотложные дела, которых всегда предостаточно в большом крестьянском хозяйстве. Но по настойчивой просьбе уж очень занудливо умолявшего Гришки и присоединившегося к нему Петьки, старший Булатов остановил лошадей на плотине михайловского пруда как раз возле Бульбона – в том месте, где раньше русло речки пролегало.

Рассудил, что этого глубокого и пагубного места его, считай, почти взрослым парням нечего опасаться. Петьке с марта уже двадцатый год идёт, и Гришке на Рождество восемнадцать лет исполнится. Плавают оба сына хорошо, сам видел. А тут вода глубже и прохладнее, потому что по врытому в насыпь и покрытому настилом деревянному желобу она через дамбу переливается в Чулук, который ниже пруда по старому, очень извилистому руслу продолжает свой бег в сторону Оргеева.

По детской привычке не стесняться отца, разморенные жарой и замученные едким потом парни вмиг разделись догола и в воду поскакали. Игнат даже крякнул от их вида: а ведь и впрямь его сынки уже взрослыми стали. «Наша порода, наша!» – разулыбался складным их фигурам отец. А обрадовавшиеся прохладе парни, будто подростки шаловливые, вовсю уже барахтались в воде, брызгались, принимались плавать взапуски, то вдруг на берег выскакивали и снова в воду сигали. Хорошо им!

Игнат Иванович степенно разделся и тоже в воду полез: к его нагому виду сыновья с малых лет привыкли, ведь до не таких уж и давних пор они вместе с отцом в баньке мылись. И только когда младший сын Ванька подрос настолько, что ему стало неловко вместе с мамкой в баньку ходить, а у Петьки начал темнеть пушок над верхней губой, под мышками и в паху, стали сыновья мыться втроём. Обычно они первым в горячий пар шли, а Игнат со Степанидой мылись следом. Новая эта традиция установилась как раз в год похорон брата Василия, а это, считай, уже лет шесть тому назад произошло.

Неторопливо плыл отец и всё головой потряхивал, будто от воды в ушах избавляясь. А на самом деле продолжал улыбчиво удивляться: да, выросли его сыновья! Ну, и чуть-чуть погрустил по своим прошедшим молодым и шалым годам.

Гриша как раз вошёл в пору самого яркого юношеского цветения, которую каждый молодой человек обязательно переживает, только каждый в своё время – кто пораньше, кто позднее. И эта краса юношеского персикового возраста была особо изящным образом вылеплена у него. Так что не только Игнат, как отец, но любой человек невольно отмечал ладную фигурку сына и красивое его лицо.

У Гришки сформировался стройный, но уже крепчающий стан. Вследствие постоянных физических нагрузок его красивые, будто точёные длинные и прямые ноги, изрядно налитые мускулами в бёдрах, выгодно подчёркивали великолепие юного тела. Крепкие, но не грубые руки с длинными и слегка тонковатыми пальцами свидетельствовали скорее о творческих наклонностях его натуры, чем о предназначении для полевых работ. Плечи пока были немного уже, чем у старшего его брата Петьки. Но тоже выглядели хорошо развитыми, широко покатыми и совсем не слабыми. Длинная и отнюдь не тонкая шея вздувалась крепкими мышцами. Да! Гришка прямо на глазах наливается силами и крепнет.

Красивую крупную голову он всегда держит высоко и чуть горделиво. Поэтому со стороны сразу становится понятно, что этот парень очень хорошо знает свою цену: в этом плане он весь в отца пошёл. Но и, правда, с виду Гриша действительно очень красивый, что тут говорить. Лицо его выполнено в форме красиво очерченного овала, слегка сужающегося к подбородку и расширяющегося ко лбу, над которым возвышалась пышная шапка русых, слегка вьющихся волос – густых и шелковистых.

Благородный высокий лоб слегка выдавался над бледным лицом с тонким орлиным носом. Неширокие и слегка удлинённые шелковистые тёмно-русые брови как бы венцами украшали большие и выразительные, удивительно глубокого синего цвета глаза с такими густыми и длинными тёмными ресницами, что любая девушка начинала завидовать парню при первом же взгляде на него. Глаза Гриши имели удивительное свойство сиять и лучиться, когда он смущённо расплывался в очередной улыбке, а иначе улыбаться он просто не умел. Наглость в его взоре и поведении отсутствовала напрочь. Зато когда парень гневался, то голубые глаза его темнели почти до черноты

И ещё одну странную, но очень милую особенность имело Гришкино лицо. Оно не вспыхивало всей кожей сразу, как это обычно у человека происходит из-за смущения или гнева. Нет, в такие минуты бледное лицо парня ещё сильнее белело, и на нём почти во всю щёку вспыхивали ярко-пунцовые пятна – будто огромные полевые маки расцветали. От этого он становился просто невероятно красивым и прекрасно знал об этом. И он очень стеснялся своих маков – девичьих, как считал. Но ровным счётом ничегошеньки не мог с ними поделать, когда они расцветали.

«Никак не отвыкнет Гриша от детской привычки краснеть во всю щёку... Но ничего-ничего, как только повзрослеет, так и пройдёт его застенчивость, а там и маки со щёк сами по себе облетят», – рассуждал отец, любуясь средним сыном, но и на первенца своего посматривая с гордостью.

А Петька давно уже стал очень видным парнем в селе – мужественным и красивым, как и все юноши в его возрасте. И обладал обязательной булатовской изюминкой: правильно и тонко выточенными чертами лица, высоким орлиным носом и глубокими голубыми глазами. К тому же, вырос он высоким, очень сильным и статным. Девчата по нему так и сохли снопами! Да и он тоже всех их скопом приголубить был бы рад.

Игнат Иванович, его отец, сам изрядный ловелас в недалёком прошлом, прекрасно видел и понимал всё это. Со всеми сельскими девушками на выданье Петька вёл себя ровно и чинно: любвеобильно заигрывал и улыбался, разговаривал вежливо и приятными словами осыпал. Но пока ни одной из них не отдавал предпочтения. Уж не сам ли отец повторился в нём тютелька в тютельку – что внешне, что по характеру, что в повадках своих и отношениях с девушками?

«Матереет парень, матереет! Женить его пора», – подумал Игнат. С недавних пор эта мысль стала у него почти навязчивой. Двоюродный Петькин брат Ванька Булатов на год младше, и уже оженился, вот и закадычному другу его пора семью создавать. Опасался отец, что в первенце его проснутся столь известные ему нескромные желания. С недавних пор стал замечать, что мужнее дело на словах уж очень интересует Петьку. За нескромную словесную несдержанность не раз уже урезонивал отец своего старшего сына. Даже подзатыльниками угощал, хотя совсем уже неприлично так поступать по отношению к взрослому парню. А Петькин ровесник и товарищ по детским играм Ванька Сидоров, тоже рано женившийся, уже год, как стал отцом. Так что пришла пора и Петьку оженить, вполне пришла.

Хорошенько выкупавшись и помывшись раньше отца, сыновья теперь обсыхали на солнышке, стоя рядком на берегу плотины, о чём-то весело болтали без умолка и похохатывали. И только тогда они начали одеваться, когда подплывавший к берегу отец прикрикнул на них, чего это они своими причиндалами на весь пруд сверкают. И снова оглядел ладные фигуры одевающихся сыновей: а ведь и вправду видными собой стали его парни!

*   *   *
На первых порах новый сельский голова, председатель Брашовский, в селе не жил. Каждый день он приезжал из Лозовой, потому что в Михайловке пока не было здания для сельсовета. Останавливался он обычно в доме одного из депутатов, которых выдвинули-таки в сельсовет. Чаще бывал у Василия Тузовинского жившего почти посредине села, или заседал неподалёку у Юзи Соломеенко, потому что тот тоже близко к центру села живёт. Реже бывал у двух Кирьянов – у Мечникова и Бузилина, ещё реже – у Марка Вознюка и Макара Портнова.

У сельских активистов, как теперь их стали называть, во дворах собирались сельчане из ближних соседей и все желающие, с которыми новый председатель проводил разъяснительную работу, агитировал за новую власть и говорил про колхоз. А люди слушали его, вопросы задавали и кумекали – каждый по-своему. Но с землёй расставаться никто не собирался: как же прожить без неё, кормилицы?..

Ставший безразличным к такой же безразличной к нему новой власти Иван Булатов тоже бывал на этих встречах вместе с другими мужиками. Обычно собирались во дворе Василия Тузовинского, где слушали странные, а то и страшные для себя Казимировы слова. И чем больше говорил председатель сельсовета, тем яснее для Ваньки-сироты вырисовывалось крушение всех его надежд на получение больших денег от бывших опекунов.

Уж очень ясно Казимир Брашовский давал понять людям, что Советская власть в России и на Украине, в других республиках Советского Союза давно уже отменила частную собственность на  землю. Что не признаёт она никакие обязательства, возникшие в годы королевского румынского правления.

Вот так уж получилось, что в день венчания встреча с приветливыми и улыбчивыми русскими танкистами обернулась для Ивана Булатова крахом всех его чаяний даже не столько на обретение богатства, как на начало нормальной, безбедной жизни. Не предполагал он в ту пору, когда железные русские танки привезли на себе Советскую власть, что та отменит румынские законы и постановления румынского суда.

Так в одночасье разбилась его мечта о больших деньгах и жизни в достатке. Рухнули все планы по заведению крепкого хозяйства. Побренчали большие монеты у Ивана над ухом, да только тем он и утешился. А на самом деле как был бедняком, так им и остался. И теперь по всему очень верно выходит, как в народе говорится, что услышал Иван звон, да не знает, где он.  Вот и всё его богатство в этом звоне оказалось...

Продолжение следует