Книга агент правды

 Михаил Гоголев





АГЕНТ ПРАВДЫ


Повести

Рассказы

















Москва
2019




УДК 821.161.1
ББК 84(2–14.2)6
Г 58




Лжецы часто пытаются выдать ложь за правду. С пеной у рта будут доказывать, что белое – это черное, и наоборот. Так скрывают свою сущность, мелкие корыстные интересы, алчные желания. Ложь несут со сцены певцы «под фанеру», потому как давно разучились красиво петь. Поют о великой и единственной любви, а сами цинично меняют женщин «как перчатки». Политики делают вид, что страдают за народ, а хотят лишь добраться до власти. Полиция и суды якобы борются за общественный порядок, а сами холуйски исполняют приказы властей и богатеев. Врачи и производители лекарств будто бы радеют за здоровье людей, а сами гонятся за наживой… Мужчины и женщины лгут друг другу, чтоб скрыть свои похождения! И так далее…
Многим от этого стыдно, противно, но к этому привыкаем: дескать, все так, не я один. Никогда еще в обществе не было столько фальшивой показушности! Словно ржавчиной разрушаются ложью души, нравственность! В советское время большинство людей были честнее – успеха достигали умом, талантом, трудолюбием. В этой книге я попытался раскрыть причины лжи и поговорить о правде!








ISBN 978–5–90485–271– 2    © Гоголев М.Н., 2019











                АГЕНТ ПРАВДЫ
                Повесть
Петр со Светой сидели в небольшом уютном кафе – оно устраивало тем, что сейчас, днем, имелось немного посетителей, и те, сидящие поодаль, не могли быть свидетелями откровенного разговора. Столик стоял рядом с окном, за которым располагался скверик со стройными молодыми березками – те в этот майский теплый день азартно и радостно распускали зеленые клейкие листочки, желая ласкаться под лазоревым небом в солнечных лучах.
Минут пять, попивая из длинных стаканов оранжевые коктейли, они говорили о пустяках, хотя оба знали, что разговор предстоит серьезный, болезненный. Света поглядывала на Петра мельком, опасаясь долгого взгляда в его глаза, боясь увидеть в них боль, обиду и упрек. Он же, чтоб не мучила себя сомнениями, улыбался и был показно бодр. Он уже знал, что примерно хочет сказать бывшая любимая девушка, почему вызвала на разговор, и поэтому был готов к неожиданностям. О них ему еще в армию родители и друг сообщили, заявив, что Света завела роман с крутым местным бизнесменом Артуром, человеком солидным, в возрасте, владельцем сети продуктовых магазинов – ее не раз видели в его черном огромном джипе, когда та ездила к нему в трехэтажный коттедж на берегу реки. И, когда приехав в свой городок, отслужив год в десантуре, Петр ей позвонил, то она не побежала сразу с ним встречаться, не воскликнула радостно «как я соскучилась», как делает любимая женщина, с которой мужчина долго не виделся, а заявила суховато и немного испуганно, что сейчас занята. Тогда–то он окончательно понял, что ее роман с Артуром – это правда...
Чтоб подвигнуть ее к откровениям, Петр с показной веселостью сказал: «Ну, рассказывай, как твой Артур поживает?» Света глянула на него с благодарностью и тихо  сказала: «Хорошо, что ты все знаешь...» – «Так городок–то небольшой – всем все известно», – он криво улыбнулся. Она поспешно кивнула: «Это да… В общем, Артур сделал мне предложение и я приняла». – «Поздравляю…» – сказал он. А что ему еще было делать? Не драться же с Артуром,  который будучи когда–то криминальным авторитетом, еще держал около себя бывшую братву и мог запросто Петра прибить и закопать в лесочке… Да и обвинять девушку в том, что выбрала обеспеченную спокойную жизнь, не хотелось. Ведь, увы, такова в основном женская натура – быстрее свить уютное семейное гнездышко, в котором будет сытно и тепло самой самочке и ее деткам.
Света посмотрела ему в глаза, чтоб убедиться, что он не врет, не лукавит, и, сразу посветлев лицом, благодарно сказала: «Спасибо!.. И извини. Такова сейчас жизнь – надо приспосабливаться. Мне уже 23 года – пора создавать семью с серьезным человеком. Ведь у нас с тобой ничего нет – ни квартиры, ни денег, да и вряд ли их заработаем – у тебя, если честно, нет деловой хватки, и поэтому будем жить на съемной квартире и на всем экономить. Я так не хочу. Я девушка красивая, образованная…» – «Это да!» – он кивнул. Действительно, Света окончила финансовый институт, успешно работала бухгалтером в фирме Артура, а ее аппетитная внешность с аккуратной попкой, большими грудями и томным взглядом притягивала взгляды мужчин… Петру сейчас хотелось к ней прикоснуться  – нежно провести ладонью по лицу, по мягким густым волосам. Прижать голову к своей груди, как было когда–то. Он легко проникал мысленным взором сквозь ее брючный костюм и видел ее обнаженной, со всеми милыми родинками, изгибами, такими близкими и знакомыми, такими желанными,  но теперь недоступными. Петр автоматически протянул к ней руку, чтоб коснуться пальцев, но она их испуганно отдернула и настороженно посмотрела по сторонам.
«Я не хочу жить хуже своих подруг. Мне будет завидно, я буду страдать, и это рано или поздно отравит наши отношения, – продолжила она. – Но, правда, я тебя любила и, возможно, даже еще люблю…» – она сделала многозначительную паузу, чтоб удостовериться, что Петр ей поверил. А он и не сомневался – она действительно его любила, и им целых два года хорошо было вместе: они бегали с друзьями на дискотеки, ходили в походы, где, разбив палатку на берегу Камы, ловили голавлей, варили уху, он ей посвящал стихи, сочинял на них песни и играл на гитаре. Это было замечательное время, прекрасный период молодости, когда живешь без оглядки, когда еще не думаешь о будущем… А теперь пришла пора подумать. И думала не только она, но и Петр – по крайней мере, серьезно задумался, узнал о разрыве со Светой. Предстояло начинать новую жизнь!
«А ты–то как?.. Не будешь меня преследовать?» – спросила она растерянно. «Что ты, голубушка?!  – воскликнул он. – Мне, конечно, жаль тебя терять, но ты права – я еще в какой–то степени шалопай. Девушки ведь быстрее взрослеют, им спешить надо детей завести, а парни могут лет до тридцати, а может, и дольше не связывать себя семейными узами. Вообще, я решил уехать из города и, скорее всего, в Москву – буду делать карьеру серьезного фотографа и журналиста…»
Но в его словах было только полправды, а вся правда заключалась в том, что ему было бы больно видеть Свету на различных городских мероприятиях вдвоем под ручку с Артуром, видеть, как она разъезжает с ним на шикарной машине, довольная и счастливая, видеть их будущих детей. Впрочем, ведь и работы–то достойной и интересной в городке на тридцать тысяч жителей, где выпускалось три невзрачных газетенки и ни одного солидного журнала, для Петра не имелось – писать в эти газетенки простенькие статейки о провинциальной жизни ему было скучно… «Расстанемся без обид, друзьями…» – сказал он. «Спасибо тебе, – еще раз повторила она и, посмотрев на свои красивые часики, которые стоили недешево и были подарены Артуром, встала: – Мне надо идти. А то донесут какие–нибудь доброжелатели моему жениху, что мы тут ворковали, как голубки, а может, даже целовались…» – «Если бы мы с тобой встретились в сквере на скамеечке, – усмехнулся Петр, – как я предлагал, то тогда бы он точно возревновал». – «Это да!» – она грустно усмехнулась и хотела расплатиться с барменом за коктейли и пирожное, но Петр этого не дал сделать чисто из джентльменских соображений, хотя и понимал, что она сейчас гораздо богаче его.
Выйдя из кафе, она села в свою небольшую голубую машину–иномарку, которую, как Петр догадался, тоже подарил жених, и, помахав ему из окошка ладошкой, с серьезным видом солидной дамы вырулила с бетонной площадки на дорогу. У Петра защемило сердце, к горлу подступил комок, но он жестковато прищурился, гася в себе сантименты, и подумал: «А чего мне особо страдать? Я молод, здоров, симпатичен, профессионал в своем деле! Весь мир у моих ног и все женщины!» Может быть, если бы ему было лет четырнадцать–пятнадцать, он бы пережил этот разрыв в силу юношеского максимализма гораздо больнее, может, впал бы в депрессию, поклялся девушке отомстить за измену, но сейчас понимал, что жизнь на этом не заканчивается, и, считая себя человеком свободолюбивым, уважал выбор и свободу другого. Да и понимал, что со Светой ему бы лет через пять семейной жизни стало невероятно скучно – он по натуре был общественник, переживающий за судьбы страны, а она обычная милая женщина, желающая лишь для себя комфорта и уюта.    
***
Вечером за ужином, сидя с родителями на большой кухне частного дома, за широким самодельным столом, и поедая мамины ароматные голубцы, Петр сказал бодренько: «Завтра уезжаю в Москву!» – «Это зачем?» – спросила мать с напряженной тревожностью – она страдала, когда сын далеко уезжал, она и в армию–то его провожала со слезами, хотя он уже был не пацан – все–таки институт закончил и жил один пять лет, пока учился, в областном городе. Тем не менее, когда он приезжал домой, то постоянно получал от нее наставления: «Ешь там хорошо, с плохими друзьями не общайся...» и так далее. А уж в армию она звонила по мобильнику почти каждый вечер и интересовалась всевозможными пустяками из его жизни, пытаясь обнаружить скрытую опасность и заранее предупредить о ней. Как он спит? Не болит ли чего? Чем их кормят?.. И это были еще не самые пустяшные вопросы. А могла и спросить: «А как ты в туалет сегодня сходил?» – и не чувствовала бы в этом стыдливости… Может, эта заботливость была у нее от того, что работала медсестрой в больнице и ожидала от него жалоб, как от больного?
«Зачем, зачем… – ответил Петр весело, чтоб успокоить мать своим боевым настроем. – Новую жизнь хочу начать!» – «А кто там тебя ждет–то? – спросила с испугом мать. – Москва большой город. В нем много соблазнов». – «Че ты к нему пристала!? – воскликнул отец, до этого молчавший, и стукнул досадливо крупной натруженной ладошкой плотника по столешнице – он, мужчина грубоватый и слегка насупленный, не любил, когда нудно говорят о недостойных и унижающих мужика пустяках. – Ему уже двадцать три года! Не пропадет даже на Северном полюсе. Сейчас полстраны туда, в Москву, стекается  – там денег поболее платят и карьеру сделать легче! Мне, конечно, не нравится, что Москва жирует за счет остальной России, но что поделаешь, так и в советское время было». «А как же Света?» – спросила многозначительно мать и пристально посмотрела на сына, который, как уже знала, сегодня встречался с девушкой – она хотела понять, как он перенес разрыв, не слишком ли переживает. «Света, как вы знаете, нашла себе достойного жениха, и я ей пожелал семейного счастья!» – ответил Петр все так же бодренько. «Может, ты из–за нее уезжаешь–то?» – спросила мать. «Нет, мамуля! Мне хочется окунуться в самую гущу современной жизни. Посмотреть, как она устроена, кое–чего в ней добиться… А то ощущение, что все в ней помимо меня делается. Здесь точно зачахну! – Петр рассмеялся и добавил: – А оттуда, глядишь, лет через десять на личном самолете сюда прилечу! А? Хочешь?» – «Ничего я не хочу, кроме того, чтоб счастлив был…» – ответила грустно мать. «Значит, буду!» – ответил он и с удовольствием и огромным аппетитом начал есть приготовленный матерью ароматный от специй винегрет. Хотелось наесться перед дальней дорогой в неизвестность.
***
Через два дня Петр уже стоял перед двухэтажным современным зданием, похожим на огромный стеклянный бассейн с голубоватыми стенами – такие здания ныне из современных строительных материалов возводились быстро и стоили недорого. Около стеклянных распашных дверей было написано на прибитой к стене золотистой табличке «Рекламное агентство Н…Редакция журнала «УСПЕХ». Сообразив, что попал куда нужно, ибо заранее списался по интернету с отделом кадров этого агентства, имевшего два собственных глянцевых журнала для успешных мужчин и женщин, портал в интернете, где размещались снятые агентством рекламные фильмы, Петр решительно направился в редакторский отдел. Там уже ждал редактор фотоотдела Олег – имя которого и телефон Петру сообщили по интернету, попросив предварительно послать ему свое «портфолио» – фотографии и статьи.
Рыхловатый, с опущенными плечами и пивным животиком, лысый, несмотря на молодые еще годы, Олег (Петр определил, что ему чуть за тридцать), сидел за столом на вращающемся черном кожаном стуле и кому–то названивал по мобильнику – решительно, настойчиво и приказным тоном. Было ощущение, что он не слова из себя выталкивает, а пулеметную дробь, словно стараясь попасть в кого–то этой словесной очередью. «Здравствуйте, это я, Петр, с Урала», – сказал Петр. «Все, все закончили!» – закричал тонким баритоном Олег в смартфон, вставая Петру навстречу и протягивая пухленькую мягкую ладонь для рукопожатия. «Как добрался? Нормально? – он посмотрел на Петра быстрым взглядом. – Вообще, твои статейки и фото я просмотрел. Беру на недельный проверочный срок, а там посмотрим. Сейчас тебе надо срочно ехать на площадь Н… Сфотографировать и снять на видео открытие памятника оружейнику Калашникову. Знаешь, кто такой?» – «Конечно, – кивнул Петр, радуясь, что его оперативно включили в дело. – Это мой земляк почти, знаменитый автомат сконструировал!» – «Правильно, – Олег тоже обрадовался. – А то нынешние журналисты молодые почти ни хрена не знают из истории страны». – «Так я же человек служивый – год после института пробыл в десантных войсках, стрелял из этого автомата». Олег глянул на Петра с неким уважением снизу вверх и, с нескрываемым восхищением оглядывая его крепкую спортивную фигуру с выпирающими из–под футболки загорелыми бицепсами, пробормотал: «Значит, сработаемся…» Он написал Петру на бумажке адрес, на какой остановке метро выходить, и сунул в ладонь тысячу рублей: «Это тебе пообедать, – а, глянув на холщовую сумку в руке Петра, с которой тот приехал в Москву, взяв лишь самое необходимое, озабоченно сказал: – Ты где остановился?» – «Еще нигде! Я сразу с поезда  сюда!» – ответил Петр. Насупившись для солидности, Олег решительно заявил: «Сумку пока оставь здесь. А вернешься, что–нибудь придумаем!» Петр достал из сумки фотоаппарат «Сони» с хорошим объективом, солидный, свою гордость, и повесил на шею. «Москву–то хоть знаешь?» – спросил Олег вслед. «Был пару раз, – ответил Петр. – Но не заблужусь…»
Вскоре Петр появился на площади, на которой собралась толпа народу – он заметил несколько генералов в парадных пегих кителях и с яркими орденами на груди, несколько важных чиновников в темных костюмах – они вышли из черных престижных иномарок, что подъехали вплотную к памятнику. Заметил он и несколько журналистов, которые озабоченно и суетливо кружились возле памятника с фотоаппаратами и телекамерами. Петр тоже сфотографировал бронзовый, покрытый темной краской памятник с разных ракурсов, потом зашел в подъезд близстоящего дома и, открыв окно на третьем этаже, сфотографировал памятник с высоты. Памятник ему понравился – на нем коренастый генерал (естественно, увеличенный в несколько раз) стоял со знаменитым автоматом, как бы протягивая его двумя руками: дескать, берите, люди, пользуйтесь. Лицо у него было простовато–доброе – не воинственное, какое имел и в реальной жизни.
Пока Петр, возвращаясь, ехал на метро, то успел набить двести строк на планшете. Уложив его на колене и стараясь не глядеть по сторонам на пассажиров, чтоб не отвлекаться. Впрочем, и они на него не смотрели – видимо, здесь, в Москве, где каждая минута дорога, где надо успеть в суете и толкучке что–то доделать, каждый мог спокойно заниматься чем–то своим, если умеет сосредоточиться.
Войдя в кабинет Олега, Петр с порога заявил: «Все готово, шеф!» – и протянул планшет, где был набран текст и куда уже успел скинуть фотографии из фотоаппарата. Олег быстро все просмотрел и пробормотал: «Хвалю за оперативность, – а потом досадливо поморщился и добавил: –Ты, я смотрю, панегирик написал своему земляку и памятнику. А у меня, между прочим, другие известия – мне позвонил один знакомый и сказал, что памятник – дерьмо. Что такими памятниками мы засоряем улицы и площади города». – «Памятник как памятник – я люблю такие, где все ясно и реалистично, без излишнего символизма. Вот, например, как–то будучи в Москве, я увидел памятник нашему физику–атомщику и общественному деятелю академику Сахарову. Так это не памятник, а пародия – такое впечатление, что поставили огородное чучело, да и облепили его коровьим навозом…» Олег расхохотался: «Точно подмечено!» – «Но что–то критических возгласов не слышал об этом памятнике», – сказал Петр. Олег хмыкнул: «Так это символ эпохи либерализма. Кто же про него плохое скажет?» – «Да, я слышал, что в последние годы жизни Сахаров стал известным пацифистом и почти диссидентом. Выступал за ярую дружбу с Западом».
Почувствовав в словах Петра неодобрение, Олег с любопытством заявил: «А ты, я смотрю, патриот? – и добавил: – Кстати, за то памятник Калашникову ругают, что он патриоту поставлен. Я представляю, какой сегодня раздастся вой в интернете и в либеральных СМИ по поводу этого памятника: дескать, опять угрожаем миролюбивому Западу, прославляя свое оружие и войну». Петр возразил: «Во–первых, автоматом Калашникова, как известно, полмира пользуется – он считается самым лучшим и надежным стрелковым оружием. Во–вторых, он поставлен обычному рабочему, конструктору–самоучке, а не очередному артисту, писателю или политику. Это повысит престиж рабочей профессии, который в нашей стране опущен ниже плинтуса – нет ныне рабочему человеку ни достойной зарплаты, ни уважения!» Олег понизил голос и настороженно сказал: «Ты, конечно, парень честный и талантливый, но я бы советовал не распространяться насчет своего патриотизма – у нас девяносто процентов журналистов в столице либералы». – «Так что, я не в ту контору попал?» – спросил Петр, полагая, что его сейчас с работы уволят, так толком и не приняв. «Другие конторы такие же. Большинство журналистов хотят красивой жизни, мотаться за границу по нескольку раз в год. А тут, понимаешь, вдруг из–за Украины и Сирии с Западом разругались, доллар подскочил, санкции экономические на нас наложили, а мы в ответ так любимый либералами хамон испанский запретили ввозить, – Олег  ласково похлопал Петра по мускулистому плечу и добавил: – Просто будь осторожен! Ну, а чтоб войти в курс дела, поживешь пока у меня!» – «А сколько у меня зарплата будет?» – спросил Петр, решив, что не станет за маленькую зарплату скрывать свои взгляды и писать под чуждую либеральную диктовку. «Тысяч двести, если будешь хорошо работать, – сказал Олег. – А может, и более». Так как это было в десять раз больше, чем мог заработать в своем городе журналистом, то Петр удивленно заметил: «Тогда поработаем» – и подумал с некой грустью о Свете, которая, если бы предвидела, что он будет получать такую зарплату, может, и не связалась бы с Артуром… Петр, конечно, знал, что доход Артура побольше, но зато у него были молодость и импозантность, да и память о былых взаимоотношениях сбрасывать со счетов нельзя…
Поздно вечером они приехали на мощном голубом автомобиле БМВ на окраину Москвы, зарулили во двор высотного дома и поднялись с легким гудением на скоростном лифте в двухкомнатную квартиру Олега на одиннадцатом этаже. «Ты что, один живешь?» – спросил Петр, оглядывая его светлые хоромы и полагая, что квартира стоит миллионов шесть–семь… «Да, один, взял в ипотеку. Здесь большинство приехавших, кто, конечно, не олигархи, живут в кредит, да и автомобили в кредит покупают, как и я». – «А нельзя ли скромнее жить? – спросил Петр. – Без кредитов – без этой головной боли?» – «Ты прав, – кивнул Олег, открывая холодильник и доставая продукты. – Это тяжкий груз, поэтому и держимся за работу, боимся свое мнение против начальства сказать, а то выгонят, – и Олег чиркнул ладонью себя по шее. – Но и без выпендрежа нельзя: в Москве главное – пыль в глаза пустить, показать, какой ты крутой…»
Петр помог Олегу соорудить бутерброды с сыром и колбасой, которые они запили кофе, и спросил: «Ведь тебе же за тридцать, пожалуй. Квартира есть – мог бы теперь и жену завести. Она б тебя вечером дожидалась с работы, борщ вкусный готовила! Не питался бы в сухомятку». Олег мелко расхохотался: «Наивный ты парень – в Москве сейчас редкая женщина озаботит себя домашним хозяйством и будет ублажать мужа – все карьеру делают, а кто посмазливей, так ищут олигархов или крупных чиновников в мужья, чтоб нанять горничную, а самим ходить в бриллиантах по бутикам и ничего не делать» – «У нас в глубинке тоже подобное с девками началось. Как заразная болезнь скарлатина, – сказал Петр грустно, вспомнив про Светку, захотевшую беззаботной красивой жизни. И добавил: – Кстати, вы сами виноваты: я пролистал ваши глянцевые журналы – вы же рекламируете с каждой страницы роскошную жизнь со слоганом: «Ты этого достойна!» Теперь молодые женщины по всей России считают, что достойны белоснежных яхт, развлечений на экзотических океанских островах, соболиных шуб и бриллиантов». Олег пожал плечами: «Такова жизнь – мы, рекламщики, вовлечены в это потребительство самым непосредственным образом. Чем больше мы разместим в журналах и буклетах рекламы роскошных вещей и гламурной жизни, тем больше у нас будет зарплата. Так что мы лижем задницу производителям этих товаров. И особенно зарубежных – у нас–то в стране своих товаров нет. Поэтому я тебе и сказал, чтоб скрывал свой патриотизм. У наших либералов итак трагедия – власти России в ответ на западные санкции запретили многие зарубежные товары, а значит, покусилась на их денежки!» – «А что, другой работы, более честной и порядочной, где не надо скрывать свои взгляды и пресмыкаться перед Западом, у журналистов нет?» Олег мрачно буркнул: «Есть, но это тоже лизать жопу депутатам от власти, вороватому правительству – дескать, какие они у нас благодетели для народа. Так что хрен редьки не слаще».
Олег достал из холодильника початую бутылку виски – большую и зеленую, и вынул из шкафа два бокала: «Надеюсь, употребляешь?» – «Чуть–чуть!» – ответил Петр. Олег выпил, чокнувшись с гостем, и вдруг положив руку ему на бедро, что рельефно выделялось под джинсами, ласково сказал: «Где мы с тобой сегодня спать будем?» Петр растерянно посмотрел по сторонам, полагая, что в большой квартире есть место, где ему постелить: «Я могу и на полу, на матрасике – человек неприхотливый…» – «А если вместе? – Олег сверлил Петра томным взглядом. – Ты, я смотрю, настоящий жеребец». Тут Петр сообразил, чего хочет Олег, и его сразу нервно передернуло – он всегда был против сексуальных меньшинств и их желания спать мужику с мужиком, а бабе с бабой...  Первой мыслью Петра было – взять свою сумку с вещами и выскочить за дверь, в ночь. Но тогда он бы лишился, наверное, работы и большой зарплаты и поэтому добродушно сказал: «Извини! Я человек патриархальных взглядов на секс…» – «Жаль!» – вздохнул Олег. «Жену, жену тебе надо завести! – сказал Петр. – Будет семья и секса сколько угодно». Олег с неудовольствием убрал руку с его бедра и пробормотал, словно оправдываясь: «Была у меня жена, но так мозг выносила, что не только трахать ее расхотелось, но и видеть. Лучше я спокойно буду жить…» Он достал из шкафа подушку, простынь и одеяло и сказал: «Будешь спать вон в той комнате на диване!» И добавил: «А я когда–то молодым поддался на просьбу шефа, чтоб устроиться на работу. Ты же, я смотрю, кремень. Похвально. Может, и в церковь ходишь?» – «Нет, в церковь не хожу. Но чувства верующих уважаю и считаю, что наша вера выполняет свою роль по воспитанию народа, да и патриотична!» – ответил Петр. «Опять ты про патриотизм, – Олег поморщился. – Ладно, давай спать».
***
Как–то вечером после ужина Олег, разлегшись на диване и глянув по ноутбуку в интернет, где сообщалось о предстоящем матче уважаемых футбольных команд страны, азартно Петру сказал: «Давай завтра сходим на футбольный матч! Играют «Спартак» и «Зенит». Петр не ценил профессиональный нынешний футбол в России – эта игра казалась скучноватой и затянутой, в отличие, например, от хоккея – хорошо, если забьют с горем пополам один гол за полтора часа, а частенько ничья бывает…Да и игроки российские играли вяло, без самоотдачи и, к сожалению, почти всегда проигрывали зарубежным командам на международных соревнованиях. Поэтому он кисловато спросил: «А ты что, футбол любишь?» – «Люблю», – ответил Олег, сверкнув глазками. «Тогда сходим…» – кивнул Петр, чтоб поддержать товарища, который приютил его и всячески опекал, да и хотелось посмотреть на внушительный стадион в Москве, который недавно отремонтировали, расширили к будущему чемпионату мира по футболу. Писалось в официальной прессе, что в это вложили много денег, чтоб принять чемпионат с помпой, как всегда умели делать в полунищей России – пустить «пыль в глаза» загранице, чтоб позавидовали!
На стадионе они уселись среди нескольких тысяч болельщиков на синеньких пластмассовых стульях, на центральной трибуне, откуда хорошо просматривалось просторное зеленое поле. Выбежали футболисты (рослые, мускулистые), выстроились в две шеренги, быстренько пожали друг другу руки в знак приветствия – и игра началась. Играли две лучшие команды страны, и, казалось бы, футболисты должны были показать свой класс, получая за это огромные зарплаты в десятки миллионов рублей. Но, увы, игра Петра не порадовала. Было впечатление, что футболисты очень берегли себя любимых – не хотели напрягаться, бороться за мяч, торчали в основном в центре поля, пасуя друг другу мяч в бесконечных коротких передачах, словно стараясь поскорее от него избавиться, а то еще прибежит кто–нибудь и отнимет, вот стыдоба–то, обида и досада будет!
Петр в детстве тоже играл в футбол, но игры обычных мальчишек были несравненно интереснее – играли они с самоотдачей, не боясь упасть, столкнуться с соперником в борьбе, забывая про синяки и ссадины. Да, у них не было тактики и стратегии игры, они не просчитывали мудреные комбинации, но зато игра была стихийной, непредсказуемой – каждый хотел прорваться к вожделенным воротам и забить мяч. И поэтому немногочисленные зрители около школьного стадиона (их друзья, одноклассники и подружки) смотрели на это с огромным воодушевлением и искренне подбадривали.
Петр со скучающим видом глянул на Олега. Тот ерзал крупным задом на сиденье  стула, вскакивал и кричал: «Давай, давай!» – «Неужели нравится?» – спросил с удивлением Петр. «Хорошо!» – ответил Олег, достал из–за пазухи пластмассовую полулитровую фляжку с оранжевой жидкостью, что каким–то образом примостилась у него подмышкой в тайном кармашке, отпил глоток и протянул Петру: «Хочешь?» Запахло спиртным. Петр отрицательно покачал головой: «А что это?» – «Виски… английская водка, – ответил Олег, еще раз отхлебнул и добавил обиженно: – Сволочи чиновники, запретили на стадионах пиво продавать! А раньше я за матч два литра пивка высасывал. Но народ обратно пиво требует, а то ходить сюда перестанет». Петр обескуражено хмыкнул: «Зачем продавать–то? Это же спортивное состязание! Спортом люди занимаются, чтоб было здоровье. А какое здоровье, если пьянствовать и пиво пить на стадионах?» Олег расхохотался: «Ты думаешь, болельщики это спортсмены, что ли? Да они пьют больше остальных! Посмотри...» – он повел взглядом на сидящих вокруг людей.
И Петр увидел, что многие из них, как и Олег, достают фляжки и что–то из них отхлебывают, многие уже сидели с осовелыми лицами и пьяно орали в сторону футболистов. «Зачем тогда сюда ходить? Сиди дома у телевизора – и пей? – сказал Петр. – А здесь должны собираться люди здоровые и спортивные…» – «Наивный ты парень – футбол это развлечение, а не спорт. Это коммерция, это возможность заработать неплохие деньги на сытую жизнь организаторам и футболистам и на содержание огромных стадионов…» Петр печально глянул на толстый бледный животик Олега, что выставлялся студенистый лепешкой с глубокой дыркой от пупка из–под задравшейся и растянутой красной футболки, и подумал, что сюда больше никогда не придет. Да и досадовало, что российские команды, в отличие от западных, как он знал, сами на себя не зарабатывают, а сидят на государственной дотации. Тот же играющий сейчас «Зенит» получает деньги от крупнейшей в стране компании «Газпром», что покупает заграничных игроков за бешеные миллионы долларов – и все это ради чего, если не ради спорта и не ради оздоровления нации?! Ради десятков тысяч футбольных хулиганов, что учиняют постоянные драки между собой на улицах, ради молодых мужиков, которые вместо того, чтоб делом полезным заниматься, «нарабатывают» здесь пивные животы бегемотов?.. Получается, что стране от этого, ради престижа или еще по каким соображениям, поддерживаемого российской властью футбола, одни убытки?!
Вдруг Олег, прицокивая языком, воскликнул: «А Ткачук–то какой красавец! Посмотри, какая у него шишка в штанах! Я бы с ним ого–го!» Это он так отозвался о полузащитнике «Зенита», который, крупный, с мускулистыми ногами, шлепнулся на спину, задрав ноги… «Да только ради того, чтоб посмотреть на крепеньких потных мужичков, сюда можно ходить!» – воскликнул Олег. Петр опять вспомнил о сексуальной ориентации Олега и слегка от него отодвинулся, словно тот начнет сейчас к нему липнуть своим животом и пухлыми слюнявыми губками...
Как Петр и предполагал, судя по вялой игре разморенных на солнышке игроков, матч закончился со счетом 1:1. Две группы особо осоловелых болельщиков, словно добирая недополученных от блеклой игры эмоций, на выходе из стадиона, размахивая флагами своих любимых команд, стали грубо оскорблять друг друга и футболистов противника, а вскоре кинулись драться – о, с каким азартом они лупили по расквашенным до крови физиономиям и пинались, словно враги какие! Словно пришли сюда только за этим! Страсти бушевали настоящие – не то, что на матче. Они бы, наверное, дрались до смерти, если б дюжие полицейские в черной униформе, лупя с оттягом по спинам особо буйных резиновыми дубинками, оперативно не растащили их по стоявшим наготове с открытыми дверями автобусам. «А ведь еще и полицейским мордоворотам надо платить из казны государства за эти дебильные зрелища…И ради  чего?» – подумал грустно Петр.
***
Вскоре Петр был отправлен Олегом снимать конкурс красоты «Мисс Россия». Вместе с ним была, похожая худосочным телом на пацана–переростка, в тесном джинсовом костюме и с короткой мальчишеской стрижкой, тридцатилетняя журналистка Дина, которая должна была описать это событие.
Большой, ярко освещенный зал был заполнен публикой – в основном здесь были молодые симпатичные девушки и взрослые солидные мужчины лет сорока–пятидесяти, вплоть до семидесятилетних. Как Петр понял, одни пришли сюда поболеть за своих конкурсанток–подруг или понять, почему выбрали в финал конкурса не их, вполне достойных, а других, завести связи с людьми влиятельными, чтоб те могли протолкнуть в следующий раз на очередной конкурс. Мужчины же явно пришли, чтоб полюбоваться длинноногими красотками, шастающими по подиуму в бикини, и, возможно, найти себе подходящую любовницу, а некоторые, что по–хозяйски чувствовали здесь себя, были из тех «папиков», которые проплатили свою конкурсантку–любовницу, а может быть, дочку или любимую внучку. Среди публики Петр узнал сидевшего на первом ряду известного сводника – лысенького рыжеватого еврея, про которого пару раз показывали по телевизору в некой скандальной передаче – тот держал своеобразный гарем (штук тридцать) из молодых девушек, которых пристраивал замуж за состоятельных людей, учил их, как надо обольщать мужчин, как себя вести, одеваться и о чем говорить, чтоб угодить избалованному женским вниманием олигарху.
Как водится, в жюри сидели люди популярные – известная киноактриса, уже пожилая, ярко и густо накрашенная и тонированная кремами, чтоб скрыть глубокие морщины; молодой, импозантный и ныне модный актер длинных телесериалов; кудрявый и вечно улыбающийся певец, известный своими шлягерами про женскую красоту; зарубежная фотомодель–брюнетка – победительница конкурса «Мисс Вселенная». Все это придавало конкурсу якобы солидность и значимость.
Пристроившись около подиума среди других фотографов, Петр, слегка пригнувшись, чтоб не мешать публике из зала лицезреть стройные фигурки (а особенно голые ножки) фотомоделей, участниц конкура, ждал начала. Вот из–за кулис появились десять участниц – наиболее красивых, выбранных для финала. Они шли, грациозно размахивая длинными стройными ногами. Гордо себя неся и приподняв изящные головки, показывали, что они здесь все королевы… Столько торжества было в лицах от того, что именно их выбрали сюда, что они теперь прославятся на всю страну, что отныне их модельная карьера и вообще жизнь будет сказкой, в которой Золушка вдруг становится принцессой… «Да, породистые лошадки», – подумал Петр, сравнив почему–то их со Светой, которая проиграла бы на их фоне со своими короткими ногами и приземистой фигуркой, хотя была нежнее их, женственнее и теплее, что  ли.
Все было степенно, пока одна из конкурсанток на вопрос члена жюри «А что ближе к земле – солнце или луна?» ответила: «Конечно, солнце!» – «А почему?» – «Оно же сильнее греет». Кто–то в зале засмеялся, а кто–то зааплодировал поощрительно. Впрочем, зачем девушкам с такими совершенными телесными формами знания?! Они же не мозгами деньги на жизнь зарабатывают!
Петра возбудила и сама торжественная и слегка восторженно–нервная обстановка в зале, и известные люди, которых впервые увидел живьем с близкого расстояния, и он в очередной раз подумал радостно, что не зря уехал в Москву, где все–таки насыщенная яркими событиями жизнь. Он даже мысленно поблагодарил бывшую подругу Свету за то, что именно разрыв с ней на это подвигнул, а то торчал бы в своем провинциальном городке, работая в затрапезной газетенке, где пишут о надоях молока в районе и поголовье свиней и коров в колхозах.
Сделав последние снимки на конкурсе, Петр не стал ждать даму–напарницу, которая пошла брать интервью у победительницы – зеленоглазой большеротой блондинки Оксаны и седой морщинистой актрисы из жюри, а отправился к выходу. И вдруг увидел девушку – милую, рыжеволосую, с темными большими глазами, которая явно ждала его и сделала шаг навстречу. «Вы же фотограф?» – спросила она звонким голоском. Он кивнул. «Я видела в зале, как вы азартно и умело фотографировали конкурсанток. А не могли бы меня сфоткать?» – сказала она. «Здесь, что ли, и сейчас?» – он поднял фотоаппарат и осматривался по сторонам, думая, где поставить девушку, какой для нее найти приличный интерьер. «Нет! Мне нужно портфолио!» – «Портфолио? – хмыкнул он. – Но для этого нужна студия, а у меня ее нет – я недавно только приехал в Москву». – «Ой, – обрадованно воскликнула она. – И я недавно приехала с Урала». – «А с какого города?» – тоже обрадовался Петр, обнаружив землячку. И она назвала городок, который был всего–то в двухстах километрах от его городка, что по меркам огромной России не так уж много. «Можно же сфоткать в квартире, где вы живете». – «Я живу пока в квартире коллеги по работе. Не знаю, разрешит ли он? Впрочем… – подумав, что Олег, который сегодня уехал на родину, в Рязань, на пару дней, взяв административный отпуск из–за болезни матери, на него будет не в обиде, Петр сказал: – Хорошо! Попробуем!» – «Тогда едем к тебе! – азартно вскликнула девушка и сказала: – Меня Света звать, а тебя?» Это имя Петра еще более к  ней расположило.
Доехав на метро до нужной остановки, они поднялись в квартиру. Петр достал из холодильника все, что оставалось от их с Олегом утренней трапезы, и выложил на стол. Света сразу засунула в рот бутерброд с колбасой и жадно и торопливо ела, роняя крошки на пол. Выпила кофе, успев накапать на стол, а потом, не помыв посуду, направилась гулять по квартире, ища место для съемок. Указав на кровать, заявила: «Можно здесь для начала. А потом в ванной!»
Она была столь непосредственной, что ее поступки и слова умиляли… «Я хочу быть певицей или фотомоделью, – сказала она бодренько. – Но только еще не решила кем… Но очень хочу! Надоела мне скучная жизнь в городке! А здесь все бурлит. Я даже на конкурс сегодня чуть не прорвалась – но портфолио не оказалось хорошего. Надо такие фото, которые бы показывали все мои прелести!» – она с уверенностью в своей неотразимости осмотрела себя снизу доверху. Петр глянул на нее критически: «Ну, знаешь ли…Ты все–таки росточком не вышла – рост фотомодели должен быть метр восемьдесят, а ты максимум около 170!» – он ей еще добавил росточка, чтоб не обиделась, – реально она была максимум метр и 65 сантиметров. Нисколько не растерявшись, Света сказала: «Тогда пойду в певицы!» – «А какие песни ты поешь?» – спросил он. «Разные… хочешь послушать?» – и она, достав из своей вместительной потертой сумки флешку, быстро сунула ее в компьютер Олега.
Из колонок зазвучала песенка Петру давно знакомая и популярная в пору его юности среди девочек, со словами: «Я хотела бы жить на Манхеттене и с Деми Мур делиться секретами. Но мой парень просто диджей на радио…» Света крутила крепенькой попкой и самозабвенно пела еще и в живую, вторя себе… Петр усмехнулся: «Эту песню я знаю, а своих у тебя нет?» – «Нет, конечно, – скуксилась Света. – На это деньги нужны. Огромные, чтоб купить песню у композитора, записать. Надо найти где–то олигарха–спонсора, – она внимательно посмотрела на Петра: – А у тебя больших денег нет?» – «Откуда? – хмыкнул он. – Сам неделю только работаю…»
Он хоть и был небольшой специалист в области женских голосов, но, однако, сразу понял, что Свете с такими слабенькими вокальными данными на сцену не пробиться хоть бы и с деньгами, но не стал ей об этом говорить, чтоб не разочаровать. Зато его возмутил текст песни. Он и ранее почему–то не нравился, но Петр в юности не был столь критичен и вдумчив, а сейчас сказал: «Извини, но песня какая–то глупенькая». – «Почему?» – растерялась Света. «Ведь девушка поет о том, что хочет жить в Америке, в Нью–Йорке, в самом богатом его районе, где могут позволить жить только богачи, и в том числе знаменитая актрисуля голливудская Деми Мур!» – «И что в этом плохого – жить в Америке?» – «Плохо то, что это призыв для молодежи бросать нашу родину, в которой итак население сокращается». – «А что здесь хорошего–то на родине, если выбиться негде?» – «Куда выбиться?» – «В звезды!» – «А что, надо обязательно быть звездой? А просто работать на фабрике и быть хорошей матерью – слабо?» Света растерянно заморгала: «Так у звезды слава и деньги!» Петр с досадой сказал: «Ладно, давай о песне… Опять же откуда у героини песни такие замашки? Она что, тоже великая актриса или суперзвезда вроде Мадонны, чтоб на равных общаться с Деми Мур, быть ее подружкой?» Лицо у Светы вытянулось в недоумении, и она пробормотала: «Видишь же, что парень–то у нее простоватый и бедный». – «Так, значит, она надеется не трудом и талантом туда пробраться, а через богатенького женишка, что ли, который ей должен обеспечить красивую жизнь?» – «А что в том плохого?» – «На всех, таких желающих, богатев не хватит, – сказал он и, понимая, что  ничего Свете не  докажет, добавил: – Ну, давай сниматься».
Света сразу повеселела, резким движением взлохматила рыжие волосы, которые встали торчком, скорчила смешливую физиономию и стала похожа на веселую девчонку «Пеппи – длинный чулок» – именно такую актрису Петр видел в фильме. Ему ее образ понравился и он стал ее фотографировать… Потом она сфотографировалась в розовом ажурном бикини, а для съемок в ванной бесстыдно скинула с себя и его… Она была хорошо сложена – ладненькая, живая, этакий огонечек, проказница. Петр был рад, что сегодня его вечер украсила такая симпатюля непосредственная, рад был знакомству с ней…
Когда он закончил снимать, она вдруг сказала: «Но у меня нет денег оплатить твою работу!» – «Ну, во–первых, я не кондовый профессионал, чтоб брать деньги, а во–вторых, с девушек денег вообще не беру…» – ответил он. «Так нельзя…Я хочу быть благодарной!» – и, приподнявшись на цыпочки, она поцеловала его в губы, держа мокрыми ладошками его щеки. Поцелуй был чувственный и очень сладкий – и, вспомнив, что у него давно не было секса (со своей Светой не получилось встретиться в интимной обстановке), Петр ответил на поцелуй…
Когда оба уставшие от секса лежали в кровати, она приподнялась на локте, заглядывая Петру в глаза: «Жаль, что не миллионер, а то бы с тобой осталась. Ты бы меня раскрутил на телевидении, диск бы моих песен выпустил… – а потом добавила грустно: – Так где же мне миллионера–то найти? А? Чтоб пятьсот тысяч долларов на клип и на альбом песен дал». – «Да уж, они по улицам не ходят…и на дороге не валяются», – усмехнулся он. «Да! – она вся дернулась от радостной мысли и часто заморгала. – Мне надо устроиться горничной к миллионеру в дом на Рублевке, а потом соблазнить, отодвинуть жену – и я в дамках! Я видела в одном телесериале такое». Вспомнив, как она ела неряшливо бутерброд, как так же пила кофе и не помыла за собой посуду, он сказал: «Знаешь, и горничных с улицы к богатеям тоже не берут, да и жены у богатеев не дуры, чтоб их можно было так легко отодвинуть!» Посмотрев еще раз на ее быструю и многообразную мимику, чем–то похожую на обезьянью, он добавил: «Лучше тебе в артистки податься – хорошо получиться играть веселых персонажей». – «В артистки? – еще более оживилась Света и поцеловала его в кончик носа за замечательную мысль: – Пожалуй, это выход!»
Утром Петр ее еле разбудил толчками в плечо и сказал, что пора уходить. «А можно я посплю и здесь останусь?» – помотала она сонно и жалостливо головой, тыкая лицом в подушку, а потом с закрытыми глазами потянулась к нему выпяченными губами. Была бы это его квартира, Петр бы девушку оставил, но оставить в чужой мало знакомую, которая может украсть что–нибудь, сломать бытовую технику, подтопить соседей, а потом ищи ветер в поле – было бы верхом глупости… Он принес ей кофе в постель и, толкая в мягкую попу кулаком, расшевелил и заставил подняться, а потом скинул на ее флешку фотографии… Глядя на свои фотки по ноутбуку, она восклицала: «Какая же я хорошенькая! Какая симпатюля! Точно актрисой буду».
Прощаясь на автобусной остановке, ибо девушке надо было ехать в другую сторону, к какой–то подруге, тоже ищущей счастья в столице, Петр дал ей свой номер телефона и сказал: «Звони, если что понадобится! Правда, миллионером я в ближайшее время точно не стану!»
***
В этот день, вернувшись с совещания руководства, Олег Петру, ждущему его в кабинете, бодренько и весело сказал: «Сегодня едем снимать свадьбу сына миллиардера К…» – и назвал известную еврейскую фамилию. Петр слышал про такого много раз – фамилия его, что называется, была на слуху, о нем часто писали по интернету и показывали его по телевизору; он, как Петр знал, был владельцем нескольких сибирских заводов по производству редкоземельных металлов и поставлял продукцию за приличные деньги за границу. Лицо Олега было торжественно, он сразу приосанился и продолжал говорить, расхваливая себя: «Наше рекламное агентство заключило договор с организаторами свадьбы на эксклюзивное освещение ее в прессе и на телевидение, а это огромный куш. Мне пришлось за этот заказ биться тут кое с кем – всем хочется побывать на столь грандиозном событии, да и гонорар за это получить солидный. Так что мы идем с тобой – ты будешь фотографировать, я снимать видео. Будет еще корреспондентка, которая станет описывать всю роскошь свадьбы и брать интервью у гостей и новобрачных! Ты, как я уже спрашивал, свадьбы снимал, так что справишься». – «Постараюсь», – ответил Петр. «Что, значит, постараюсь? – фыркнул Олег. – Надо чтоб все было на высоте – это будет самая грандиозная свадьба в Москве за последние пять лет – обычно олигархи любят справлять свадьбы за границей!» – «Чтоб подальше от глаз бедного российского народа, который будет завидовать и слюни глотать?» – хмыкнул Петр. Олег ничего не ответил.
Глядя на него, Петр сам воодушевился и сам почувствовал некий мандраж – ведь он если и снимал свадьбы в своем городке в качестве подработки, то в скромном кафе максимум с полусотней гостей. А здесь был совсем другой масштаб. И вообще, он давненько хотел посмотреть вблизи на какого–нибудь миллиардера, на его физиономию и определить, из–за каких таких невероятных достоинств он имеет такие деньжищи…  Может,  в нем ума палата?!
Чтоб подготовиться к столь важному событию, он заглянул на ноутбуке в интернет и просмотрел все, что можно было узнать о миллиардере. Выяснилось, что еще в советское время тот промышлял фарцовкой и сбытом наркотиков, что когда служил в армии, то сбывал ворованный в воинской части бензин частникам – так что за все это уже отсидел пару раз в тюрьме. А теперь, понимаешь, очень уважаемый человек – аж на совещаниях с президентом страны сидит за одним столом, когда тот собирает самых крупных бизнесменов, чтоб обсудить с ними важные вопросы развития (почему–то слабого?) экономики страны… «Возьмешь еще и наш фотоаппарат, а то вдруг сломается твой… – сказал Олег, давая ему инструктаж. – И запомни, снимать гостей запрещено – только невесту жениха и родителей их. Можно еще и певцов, которые будут выступать на сцене», – и он протянул фотоаппарат – тот был «круче», чем у Петра, и стоил тысяч двести. «А почему ты меня решил пригласить? Ведь у тебя в отделе еще три фотографа?» – спросил Петр. «Те уже оборзели, а ты парень скромный и мне нравишься»,  – ответил Олег – он еще надеялся, что они станут любовниками.
 
Петр с Олегом и сухощавой женщиной Диной, с которой Петр уже работал на «Конкурсе Красоты», расположились в огромном, лучшем из всех московских, шикарном зале для торжественных приемов, с высоченным потолком. Они специально приехали пораньше, чтоб найти  выгодные планы для съемок, чтоб получить инструктаж от организаторов свадьбы. В зале уже были расставлены столики, покрытые белоснежными скатертями – пересчитав все столики, Петр с удивлением понял, что здесь сегодня будет никак не менее четырехсот гостей…Но более всего его поразило убранство – по всем стенам висели живые цветы в горшочках: были расположены таким образом, чтобы вырисовывали своим цветом огромные надписи: «Счастья молодоженам!», «Совет да любовь!»
Вскоре к ним подошли три дюжих толстошеих охранника в серых приличных костюмах, чтоб соответствовать торжественному моменту, и еще раз ощупали их, проверяя, нет ли у них взрывчатых веществ, пистолетов или ножей, которыми можно поранить или убить важных гостей. Они даже женщину–корреспондентку ощупали, похлопывая ее с серьезными лицами по бокам и ляжкам через брючный костюм. Они осмотрели фотоаппараты Петра и телекамеру Олега – и степенно удалились, молчаливые и строгие.
 В зале стали собираться люди – Петр внимательно смотрел на них (но чтоб это было не назойливо), стараясь узнать, в чем они ходят, как держатся, с какими интонациями разговаривают – ведь это была «элита» страны. Среди них он узнал несколько лиц, которых уже видел по телевизору – похоже, эти люди заседали в Госдуме, в Совете Федераций, а может быть, и в самом правительстве. Все пришедшие были нарядны – особенно женщины, их пальцы поблескивали перстями с бриллиантами, на шеях висели немыслимо красивые ожерелья. Три девушки администраторши всех их встречали на входе с ласковыми улыбками и легким поклоном и разводили по столикам – кому куда. Играла тихая приятная музыка, создавая атмосферу доверительную и непринужденную.
Наконец, из боковой двери в зал вышла разнаряженная невеста в поблескивающей на макушке головы бриллиантовой диадемой и в платье, которое сверкало тысячами искорок и волочилось по полу, и жених в черном костюме с бархатной красной бабочкой на шее. Она была худенькая блондинка, а жених крепенький кудрявый боровичок. Вслед за ними появились родители – две супружеские пары – в одном мужчине Петр узнал рыжего приземистого олигарха, а в другом бывшего депутата Госдумы, а теперь крупного чиновника в Роснефти. «Люди как люди, – подумал Петр, но, вспомнив, сколько у них денег и какие имеют оклады и дивиденды топ менеджеры Роснефти, озадачился: – А за что?» Одновременно с ними на сцену вышла с небольшой папочкой в руках известная теледива, дочка ныне покойного главы Петербурга, Собчак, в красном платье с брошью на груди и воскликнула: «Давайте поприветствуем новобрачных и их родителей!» – и она, словно посасывая очень вкусную конфету, назвала их по имени–отчеству. Раздались со всех сторон аплодисменты… И тут Петр стал снимать, постоянно меняя фотоаппараты… «А сейчас новобрачных поприветствует прекрасной лирической песней: «Только ты!» наш великий Филипп Киркоров», – воскликнула Собчак с радушной улыбкой, которая Петру почему–то всегда казалась фальшивой.
Филипп вышел несколько вальяжной походкой на своих длинных и вогнутых, словно буква Х, внутрь ногах, трущихся коленями друг о дружку, в блестящем стразами белом костюме, помахал всем рукой, поглядел на всех круглыми глазами филина – и праздник начался.
Минут через сорок к съемочной группе подошла главный администратор и организатор торжества, яркая рыжеволосая дама, и попросила покинуть зал. Петр с недоумением пожал плечами – ему хотелось досмотреть торжество до конца, посмотреть, как жует элита страны устриц, кальмаров, крабов и мангустов, как себя ведет за столиками в подпитии, но, видимо, по причине того, что чужие могут узнать о лучших людях страны нечто лишнее, подслушать их разговоры, их и попросили на выход…
Когда Петр уже стоял в дверях зала, на сцену вышел Валерий Лещенко и запел свою коронную «Роща соловьиная!» – улыбчивый, бодренький, несмотря на возраст, подтянутый. Петру это не понравилось – ну ладно, если поют приторно–радушный Киркоров, подпрыгивающий живчик Басков, хрипун Лепс, светловолосая и вся такая воздушная и вдохновенная Валерия – это все хоть и, так называемые, звезды эстрады первой величины, но по сущности конъюнктурщики, а Лещенко (он был любимым певцом мамы Петра) всегда был патриотичен, пел о комсомоле и о Ленине, а теперь вот тоже обслуживает богатеев.
Когда садились в машину рекламного агентства – серебристый микроавтобус Форд, Петр сердито сказал: «И во сколько весь этот праздник обошелся хозяевам?» – «Судя по размаху, в десять миллионов долларов!» – сказал Олег. «Платье невесты только обошлось в полмиллиона долларов от знаменито дизайнера из Парижа», – с некой завистью сказала корреспондентка Дина. Петр перевел мысленно эти деньги в рубли и покачал головой: «Большие суммы! То–то наши певцы и певички так радостно прыгали и пели!» – «За те деньги, которые они получили, они бы и на голове постояли и трусы сняли! – хмыкнул Олег. – Но здесь еще ладно – люди были на свадьбе степенные, а я был на свадьбе одного криминального авторитета, который в большие люди выбился! Все про него все знают, а готовы жопу расцеловать, и те же певцы!» – «Этот, как я прочитал в интернете, тоже еще тот жулик!» – сказал Петр. «А кто сейчас не замаран в махинациях? Все кругом! Такова жизнь! Большие деньги честным трудом не заработаешь». – «И сколько примерно получили эти певцы?» – спросил Петр. «Собчачке, ведущей, дали тысяч пятнадцать долларов, а певцам тысяч по сто», – ответил Олег. Петр грустно вздохнул, а потом вдруг подумал: «А ведь мы–то чем от этих певцов отличаемся – тоже бегаем вокруг них за деньги, а потом фотошопим их воровские рожи, чтоб выглядели привлекательными на фото!» – и ему стало досадно.
***
Ночью Петр долго редактировал снимки на компьютере и сбросил на сайт рекламного пиар агентства, чтоб их могли посмотреть реактора журналов и выбрать наиболее привлекательные и удачные. А утром, только он с Олегом приехал на работу, как на телефон Олега позвонили. Тот, сразу подобравшись, посерьезнев, угодливо сказал: «Да, Виктория Леонидовна! Сейчас его к вам пошлю». Выключив телефон, он посмотрел на Петра внимательно и изучающе, словно оценивая, готов ли парень к столь важной встрече морально и внешне, и сказал: «Тебя редактор наших журналов и совладелица агентства приглашает к себе». – «Ругать будет?» – спросил Петр с настороженностью. «Не похоже… Голос–то добрый!» – сказал Олег и отправил его в нужный кабинет.
Петр переместился бегом по лестнице, прыгая через две ступеньки, на второй этаж и постучал в дверь кабинета. Бодренько войдя, спросил у миловидной секретарши: «Вы меня вызывали?» Секретарша кивнула и указала взглядом на другую дверь. А там на него, слегка склонив голову набок, посмотрела сидевшая за столом женщина лет сорока – когда–то явно весьма красивая, с правильными чертами лица, со слегка удлиненным носиком, с короткой стрижкой пепельных волос, с умными пронзительными глазами. Она посмотрела, как он заметил, не просто, как посмотрела бы на женщину или на человека ей мало интересного, а с некой таинственной мыслью… «Ты же у нас новенький, – сказала она слегка жестковатым голосом, как говорят курящие женщины. – Откуда ты, такой красавчик, взялся?» – «С Урала приехал работать!» – сказал Петр, хотя и понимал, что вопрос–то был риторический, ибо анкету его она наверняка всю знала. «Ну что, будем знакомы, Петр! Меня Виктория Леонидовна звать. В общем, – она скосила взгляд в экран компьютера и добавила: – Я смотрю, ты парень талантливый – умеешь выбрать выгодный ракурс и крупным планом хорошо работаешь. Я отобрала несколько снимков для журналов и много их пойдет на наш портал. Хвалю». – «Спасибо, – ответил Петр, воспрянув – в общем–то, идя сюда, он подумывал, что будет много критики в его адрес и готовился к разносу...
Она еще раз внимательно посмотрела на него, словно просвечивая насквозь, и спросила: «Не женат? Подруги нет?» – «Подруга была, но перед отъездом в Москву с ней расстался». – «Может, еще вернется? Такими мужиками нельзя разбрасываться». – «Она замуж выходит за другого – богатого и солидного!» – «Ну и ладненько, – сказала начальница с тайным удовлетворением, а потом суховато добавила: – Значит, так. Сегодня после сделанного большого дела с этой свадьбой мне хочется посидеть в ресторане, поужинать, но одной скучновато – поэтому приглашаю тебя. Да и надо поговорить – ввести тебя в курс дела! Так что в семь часов вечера я жду тебя у входа! Не занят?» – «Свободен, как птица!» – ответил Петр и вышел из кабинета пружинистой походкой, чувствуя спиной, как начальница  провожает его оценивающим взглядом.
Когда он, появившись в кабинете у Олега, сказал, что приглашен Викторией на ужин в ресторан, тот с досадой и приглушенно, чтоб никто не слышал, прошептал: «Ну все! Тебя заметили. Будь готов обслужить…» – «В каком смысле?» – спросил Петр, хотя понял, о чем идет речь. «В самом прямом. У нее было три мужа и с десяток любовников только на моей памяти. Но ты радуйся – если она тебя полюбит, далеко пойдешь, у нее огромные связи всюду!»

В ресторане, где выпили бутылку дорогого итальянского винца, терпкого и приятного на вкус, и плотно закусили салатами с сыром и кальмарами, Петр уже готовился отдать весь свой аванс за ужин, считая, что это обязательно должен делать мужчина, но Виктория сказала: «Не суетись! Я женщина богатая, тем более что сама пригласила», – и расплатилась немалой суммой. Как человек провинциальный и бедный по московским меркам, Петр не понимал, зачем москвичи ходят по дорогущим ресторанам и кафе, когда можно просто купить нужное в магазине и посидеть дома, что обойдется в десять раз дешевле.
 Якобы желая поговорить о делах, Виктория его предупредила, что поедут сейчас к ней. Но Петр знал, подготовленный Олегом, что она хочет, и был, в общем–то, не против этого. Она хоть и была лет на двадцать его старше, но ему нравилась – живая, энергичная, уверенная, стильная, с хорошей стройной фигуркой.
Она вызвала такси… а через пятнадцать минут они уже поднялись в скоростном лифте на двадцать пятый этаж высотного дома, где у женщины была огромная квартира – судя по просторным комнатам, в сто пятьдесят квадратных метров. «Садись, – сказала она Петру, указав на широкий, из бежевой кожи диван, пододвинула журнальный столик и принесла с кухни бутерброды с черной икрой и бутылку армянского коньяка. Сев рядом, она сказала: «Поухаживай за дамой!» – и он налил ей и себе в бокалы из богемского стекла коньяк, отметив при этом, что Олег–то, хоть и его начальник, сам за ним ухаживал – видимо, у геев принято пассивным ублажать активных... «Ну что, еще раз за знакомство, – сказала Виктория, с легким звоном чокаясь с ним. – В Москве у нас таких настоящих мужиков не хватает, – она погладила его по массивному плечу узкой, слегка дрожащей ладонью и добавила: – О делах мы с тобой поговорили – все лучшие заказы я буду отдавать тебе. А теперь пора и о любви поговорить…»
Петр посмотрел на нее вблизи, в свете торшера, и увидел в глазах скрытую глубоко печаль. «Можно и о любви!» – ответил он. «Ну, я тебе хоть нравлюсь? – спросила она с небрежной улыбкой. «Очень даже!» – он решительно положил руку ей на оголенное колено, чтоб проявить инициативу – понимал, что гордой женщине не всегда легко это сделать первой. Она схватила ее дрожащими руками, словно дорогую вещь, которую нельзя ни в коем случае отпускать. Потом впилась в губы крепким долгим поцелуем, работая активно шероховатым язычком и слегка постанывая. И вдруг вскочив, кинулась в ванную – послышался шум воды из душа. Вернулась она благоухающая ароматизаторами, в коротком и просвечивающем шелковом халатике, под которым не было трусиков. И сказала: «А теперь ты!»
Через три минуты, Петр, помыв у себя подмышками и между ног особенно тщательно, вернулся и увидел Викторию уже в кровати под одеялом, из–под которого выставлялась голова со светящимися от счастья глазами. Он хотел нырнуть под одеяло, но женщина восторженно воскликнула: «Подожди! Дай тобой полюбуюсь! Ты же сложен, как Аполлон! Ты что, спортом занимаешься? В спортзале качаешься?» – «Да, с детства спорт любил, а последний год в армии в десантуре накачали мышцы!» – ответил он, стоя около кровати, словно на подиуме культурист с накаченными мышцами, который должен понравиться публике и  выиграть приз.
Наконец Виктория с нетерпением протянула к нему руки… и Петр несуетливо залез к ней в кровать. Стянув с него плавки, она азартно, словно кошка на кусок мяса, прыгнула на его тело, неистово целуя ему шею, губы, грудь, а потом опустилась рукой к нему в промежность… Петр смущенно, слегка покраснев, пробормотал: «Только у меня презерватива нет». – «А ну его к черту! – прошептала она. – Ты что, хочешь с презервативом? Это все равно, что обниматься в скафандре!» – «Может, ты не желаешь забеременеть!» – объяснился он, полагая, что у нее есть дети, да и считая, что в жены она по возрасту ему не годится, а он ей в мужья… Ему не хотелось быть вроде милашки Максима Галкина при солидной Пугачевой!
Она вдруг с горечью заявила: «Наоборот, очень хочу – иметь ребенка от такого крепыша–красавца – это же великая радость. Или ты думаешь, что с тебя алименты попрошу? Да я сама буду тебе за это алименты всю жизнь платить!»
И она показала такой секс, которого Петр еще не с кем не знал (правда, у него был небольшой опыт в этом) – тем не менее, он столкнулся с невероятно страстной любовницей, умеющей в этом все и ничего не стесняющейся… «Боже, боже! Дай мне!» – стонала она, вертясь на нем своим крепеньким задом, и Петру это обращение к богу казалось непонятным и неуместным…Чего она хотела от  Всевышнего? Потом она, потная, отвалилась от него и, тяжело дыша, легонько и ласково гладила его по груди… Через полчаса Петр сказал: «Может, еще раз хочешь?» – впервые назвав ее на «ты». «Хочу, но не буду, – сказала она заботливо. – Не надо разбавлять семя – пусть к завтра еще накопится, да погуще».
Утром они сели в ее серебристый джип, что стоял в просторном гараже под домом, где парковались немало и других дорогих машин, и поехали на работу. «Водить–то умеешь?» – спросила она. «Умею – у отца есть «Нива», но в Москве такое движение, что я бы не сел за руль. Надо знать, где сворачивать, где перестраиваться из ряда в ряд», – ответил Петр, поражаясь тому, как ловко и уверенно вела Виктория машину среди потока сотен машин, что ехали впритык друг к другу на огромных скоростях. – И вообще, я Москвы еще не знаю!» – «Хорошо, в ближайший выходной я тебя куда–нибудь свожу – в музеи, в театр». – «Очень хочу храм Христа Спасителя посмотреть!» – сказал он, видев это грандиозное сооружение только на фотографиях.
Когда Петр вошел в кабинет Олега, тот, сидя за столом у компьютера, ревниво пробурчал: «Где шляетесь по ночам, молодой человек!?» – «Я хотел ехать к тебе, но Виктория Леонидовна сказала, что поеду к ней». – «А я что тебе говорил? – пробормотал без радости Олег. – Значит, у нее ночевал?» – и он приготовился выслушать подробный рассказ молодого любовника о бурной ночи с начальницей. Но Петр лишь многозначительно пожал плечами и не стал ничего об этом говорить. Чтоб не пошли гулять сплетни по офису, чтоб не подставлять Викторию, которой могут донести доброжелатели черт–те что – будто бы он хвалился и говорил то и то про нее… Впрочем, как он понял, начальница и не собиралась ни от кого скрывать роман с новым сотрудником, если даже на виду многих сотрудников привезла его сюда на своей машине… Сказал только: «Спасибо за ночлег. Наверное, я заберу у тебя завтра свои вещи». – «У нее жить будешь?» – спросил еще более ревниво Олег. Петр опять промолчал. Олег буркнул: «Знай только, что если на горизонте появится кто–то привлекательней, то она тебя попросит на выход. А я приму!» – «Спасибо тебе… Мы с Викторией собрались в храм Христа Спасителя сходить. Пойдешь с нами?» – Петр полагал, что этим предложением отобьет у Олега охоту к греху. Олег грустно хихикнул и произнес: «Мне, содомиту, туда нельзя. На крыльце храма с абсолютно чистого неба вдруг прилетит молния в мою головушку – и мне каюк! А я еще жизни порадоваться хочу. Да  и  вообще, третий лишний».
***
В очередной выходной Виктория посадила Петра в свою машину и повезла вдоль набережной Москвы–реки мимо Кремля, на кирпичную стену которого он внимательно и восторженно смотрел, определяя мысленно, какой она высоты и можно ли на нее взобраться штурмующим Кремль войскам противника – было интересно узнать, каким образом когда–то поляки зашли в Кремль, кто их туда пустил. Из тех прошлых событий он знал лишь плачевный финал их бесславного нападения на Русь – когда те под напором войск народного ополчения Минина и князя Пожарского спрятались в Кремле и стали поедать не только лошадей, но и друг дуга, даже больных и трупы. Подумалось, что если уж судьба забросила его в Москву, то он должен знать о столице родины как можно больше и в том числе о ее истории. А сейчас и Кремль, и памятник князю Пожарскому и купцу Минину – все это наполняло его грудь каким–то величием, словно расширяло ее, хотелось во всю моченьку запеть старинную песню тридцатых годов: «Широка страна моя родная!»
Виктория остановила машину на платной стоянке недалеко от Храма Христа Спасителя, который возвышался огромным золотым куполом в центре и четырьмя маленькими по углам на высоту почти восемьдесят метров. «В советские годы на его месте был всепогодный бассейн с горячей водой, – сказала Виктория. – Я еще маленькой была и помню, как вода в нем парила, особенно в тридцатиградусные морозы, а жители ближайших домов жаловались на изморозь на окнах и на то, что стены промокают». – «Бассейн это тоже хорошо, но Храм лучше!» – сказал Петр восторженно. «Чем же? – Виктория задала провокационный вопрос с таинственной улыбкой. – А вот кое–кто из моих друзей до сих пор зол на патриарха Алексия, который этот храм построил на месте разрушенного в тридцатых годах. Обзывает его торгашом – якобы он на греховные деньги храм возвел». Петр читал кое–что про эту историю в интернете и поэтому сказал: «Я слышал, что он получил от правительства лицензию на беспошлинный ввоз в страну табачных изделий и водки, ну а что было делать?! Денег–то в стране не имелось на такое грандиозное строительство!» – «Это да, – сказала Виктория. – А ведь почти век стоявший на этом месте храм возвели в честь победы над Наполеоном на деньги обычных граждан – двенадцать тысяч человек сделали свои пожертвования, вот какая у людей была вера!» – «Сейчас не внесут… – ответил Петр скептически, считая, что в век научного прогресса люди перестали истово верить в бога. – Сейчас бог один – это золотой телец». – «Времена меняются, – сказала Виктория. – Я вот тоже не верила, ярой атеисткой была – считала, что христианская жесткая вера мешает нашей стране влиться в европейское толерантное общество. Считала, что страна должна стать космополитичной. А теперь… а теперь, когда в страну привозили из афонского монастыря волосяной пояс Девы Марии, вместе с десятками тысяч людей стояла в очереди целый день, чтоб на него посмотреть».
И, накинув на голову голубой шелковый платочек, как это положено делать верующим женщинам, Виктория двинулась с Петром к большим деревянным дверям храма.
В храме сегодня не было службы, и поэтому по огромному внутреннему помещению гуляли туристы из разных стран, что было заметно по их нерусским физиономиям и по языкам, на которых они переговаривались, особенно много было коренастых узкоглазых китайцев… Все разглядывали яркие фрески на стенах – ангелов и святых. «Где–то здесь, я слышал, несколько лет назад скандальные бабенки из Пусси Райт канкан станцевали….» – сказал Петр, поглядывая на амвон. Виктория кивнула: «Вон тут… Каюсь, что мы тогда, и я в том числе, их сильно пиарили». – «А зачем?» – «Ну как же – они ниспровергатели веры, Путина, а значит, и сильного российского государства, что нам, либералам, очень нравилось».
Помня, как по интернету либеральные блогеры часто писали про эту группу, называли их, замужних–то!, девочками, которым на то время было уже по двадцать с лишним лет, как сердились на власть, которая хочет засадить танцовщиц в тюрьму якобы за невинную шалость, Петр сказал: «Мне кажется, власть слишком долго с ними нянькалась – аж целых два года шло следствие о том, как они попрыгали тут пару минут! Посадили бы их на пятнадцать суток, а потом забыли и дело с концом!» – «А нам, либералам, это было только на руку – показывать, как жестокий путинский режим держит их, бедненьких, в тюремной клетке. Аж всю западную интеллигенцию к их защите подключили! Аж президенты крупных западных стран высказались в их защиту». Петр подозрительно прищурился: «Кому–то это, значит, на Западе было выгодно – впрочем, они этим добились только обратного эффекта: народ, который вроде и в церковь–то перестал совсем ходить, после этого случая словно очнулся и сплотился вокруг Путина и церкви!»
Когда вышли из Храма, Виктория повела Петра вдоль по улице к картиной галерее художника Глазунова – двухэтажное квадратное здание которой располагалось всего–то метрах в стапятидесяти от храма. Узнав, что это почти рядом, он обрадовался – Глазунова, вообще как человека, он уважал. Он немного про него знал, но когда видел, как импозантный невысокий мужчина с большими голубыми глазами и слегка удлиненными волосами дает иногда интервью по телевизору или выступает со статьей в газете, то отмечал его огромную заинтересованность в наведении порядка в стране, его боль за судьбы России и всего народа…
Они, пройдя по узкому коридору от входа, вошли в высокий большой зал – и тут Петр обомлел. На стенах висели огромные картины размером «шесть метров на три» и «восемь на четыре», и с них на него смотрели удивительно пронзительные глаза людей – среди них были люди простые, а также знаменитые (Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Менделеев и многие другие), сделавшие огромный вклад в науку и искусство России, начиная с древних веков. Петру показалось, что они все словно бы спрашивают его с тревогой: «А что ты сделал для того, чтобы помочь России выбраться из той зловонной ямы, в какую она попала после прихода к власти Горбачева и Ельцина?» Петр бывал в картинной галерее своего областного города, где учился в университете на журналиста, он бывал даже в Петербуржском Эрмитаже, но таких огромных картин нигде не встречал. В общем–то, ему казалось, что картины должны быть размером примерно «метр на полтора» (это максимум), а теперь увидел, что столь грандиозный замысел, который задумал Глазунов, можно воплотить именно в огромных полотнах.
Он застыл около одной, не в силах оторваться, и видел, что каждый ее кусочек рассказывает ему какую–то жуткую историю его страны… Он стоял десять минут, пятнадцать и чувствовал, как на глазах появляются слезы, чего давно уже не было – наверное, с самого детства. Наконец он с досадой  выдавил: «Почему эти картины не показывают по телевизору? Почему я ничего про них не знал! А если уж я не знал, человек достаточно эрудированный, интересующийся искусством, то другие тем более не знают! Да эти картины надо включить в учебники школьные, на обложках тетрадей их публиковать – пусть дети с юных лет видят весь позор ельцинских годов, весь этот разврат, убийства и нищету». Виктория пристально на него посмотрела и сказала: «Знаешь ли, наше телевидение, да и мы со своими журналами в том числе, нацелены на то, чтобы развлекать публику, показывать ей, что мы в стране идем дружно в правильном направлении». – «К потребительству!» – пробурчал Петр с неудовольствием. «К свободе личности от тоталитаризма», – сказала негромко Виктория. Петр много интересовался вопросом «свободы», немало прочитав на эту тему философских книг, и поэтому сказал: «Свобода – понятие относительное. И оголтелую свободу личности от коллектива и государства я не признаю – это ведет к разобщению людей. К потере ими большого смысла собственного существования. К зависти и жадности!» – «Да ты, дружок, за социализм ратуешь! А в нем стимула для труда и развития нет», – улыбнулась Виктория. «А чем плох лозунг социализма: от каждого по труду, каждому по способностям!? Пожалуйста – хорошо работаешь, много получаешь. А сейчас, увы, абсолютно никакой справедливости. Стимул, конечно, есть. Только один – как бы так исхитриться и сподличать, чтоб получить (не заработать, а именно получить) все и сразу, без особых умственных и физических затрат». Глаза Петра загорелись праведным огнем, и он стал взволнованно жестикулировать, чем привлек внимание посетителей галереи. Виктория, успокаивая, взяла его за локоть и ласково и по–матерински сказала: «Хвалю за прямоту и страстность. Вообще, я рада нашей встрече – ты, оказывается, очень неравнодушный человек. Я, к сожалению или счастью, не такая – меня заботит свое личное, бабское…» – и глаза ее опять стали печальными, словно затуманились.
Когда вышли из картинной галереи Глазунова, Петр, полный впечатлений, восторженно сказал: «Спасибо, что показала и храм, и Глазунова». – «А ты большой патриот, судя по твоей реакции… – сказала она задумчиво. И добавила: – А я ведь нет». – «Но ведь в церкви я видел твое почтение к вере русской, православной». Она развела легонько руками: «Увы, вера это мое единственное спасение… – она вздохнула. – К сожалению, у меня нет детей. А очень хочется. У меня было несколько выкидышей, пробовала все способы забеременеть, надеялась на медицину, но, увы… Теперь вот молюсь и в очереди, чтоб коснуться пояса Девы Марии стояла, ибо говорят, что это помогает зачать ребенка…»
И тут Петр впервые почувствовал себя не парнем и любовником, которого опекает старшая и опытная женщина, а ответственным мужчиной – если было бы иначе, то Виктория бы не призналась в своей боли, не доверилась бы в столь откровенном. Ему захотелось сказать: «Я помогу, чем могу!», но он посчитал это неким бахвальством, да и слишком патетическим, поэтому лишь взял в свою крупную пятерню ее тонкую изящную ладонь и легонько сжал: мол, я здесь, с тобой…
Когда они вернулись к машине, с площадки, где та стояла, открылся прекрасный вид на сорокаметровый памятник Петру 1, который стоял на той стороне реки – там, рядом с бронзовой каравеллой, огромный бронзовый император в треугольной шляпе, в камзоле, с подзорной трубой и свитком морской карты, глядел на Запад, словно открывая туда дорогу. Не зря про него говорилось: «Прорубил окно в Европу». Петр уже не раз видел этот памятник. А в прошлый свой приезд в Москву даже подошел к нему с берега и рассмотрел его вблизи – он хотел прикоснуться к толстым бронзовым ногам императора, своего тезки, ощутить их мощную поступь. Но, увы, дорожка на маленький насыпной островок, на котором стоял император, была перегорожена железными высокими воротами. «Красота! – сказал Петр восторженно. – Я люблю такие памятники, в них сразу видна мощь всей России! Для меня он символ страны и столицы – такой же почти, как Кремль и храм Христа Спасителя. Такие памятники вдохновляют народ на грандиозные свершения – так и хочется встать рядом с Петром, как когда–то его подручный Меньшиков, и заняться переустройством России». Виктория усмехнулась: «А ведь многим деятелям культуры памятник не нравится – они выступали резко против его установки, говорили, что это монстр, который будет позорить Москву. Мол, нигде в мире нет таких огромных памятников конкретному человеку – в Америке, например, статуя «Свободы», а в Китае статуя Будды! Но я то знаю, что многие скульпторы Москвы просто завидовали его создателю Церетели, ведь их мелкие памятники на фоне Петра сразу поблекли…»
Петр еще раз задумчиво посмотрел на памятник и азартно заявил: «Будь моя воля, я бы невдалеке от Императора поставил памятник такого же размера Сталину!» – «Сталину?» – Виктория посмотрела на него с большим удивлением и даже слегка отшатнулась. «Именно Сталину – чтоб он смотрел из–под своей фуражки на Кремль жестким пронзительным взглядом. Вот бы тогда, я думаю, чиновники в Кремле, видя его из окошек каждый день, трепетали бы от одного его вида и начинали бы думать не о себе, любимых, а о народе и стране... И помнили, что он не заработал ни яхт, ни дворцов, а после смерти оставил лишь небольшой сундук с поношенными вещами». Виктория рассмеялась: «Да, я представляю, как бы мандражировали у них коленки… Вот только этому не бывать. Чиновники даже в Волгограде, бывшем Сталинграде, памятник Сталину не разрешают поставить, пусть и небольшого размера – хотя народ очень хочет». – «Ну да. Легче же жить в безнаказанности и в безответственности, ублажая лишь себя. Да и реакции Запада боятся – там считают Сталина диктатором вроде Гитлера и даже хуже, там вой поднимут: дескать, Путин тоталитаризм возрождает», – подытожил Петр, почему–то считая, что все–таки придет время, когда памятники Сталину будут вновь ставить по всей стране, чтоб мобилизовать народ, приструнить жадность чиновников. Особенно это стало необходимо сейчас, когда выяснилось, в связи с событиями на Украине, где произошел насильственный захват власти, что Запад и Америка России не партнеры и не друзья...
***
Вечером после ужина, который мастерски приготовила Виктория, еще раз показав, что она не только хорошая любовница, но и замечательная хозяйка, Петр включил телевизор. Там показывали драку в Верховной раде – главном законодательном органе Украины. Зрелище было забавное: солидные мужики в приличных костюмах толпились около трибуны, оттаскивая друг друга, хватали за галстуки, били с размаху кулаками по головам и что–то дико кричали и матерились – это Петр видел по телевизору уже не раз, подобные стычки в Раде случались регулярно. Однажды даже с трибуны Рады вынесли на руках самого премьер–министра Яценюка, который зачитывал какой–то доклад… Теперь трибуну захватил крикливый депутат Ляшко и трубным голосом, крепко схватившись за края трибуны, чтоб и его не унесли, со всклоченными волосами вещал: «Если Рада проголосует за продажу иностранцам сельскохозяйственной земли – я подожгу Раду! Если Рада проголосует за продажу нашего карпатского леса–кругляка европейцам, то я сожгу Раду!»
К Петру сзади подошла Виктория, прижалась к его спине, обхватила за шею руками и с легкой иронией и как бы усталостью сказала: «Что это–за карнавал и клоунада? Опять в Украинской Раде дерутся?» Петр поначалу, глядя на забавное зрелище, улыбался, думая: «Да, весело хохлы живут сейчас, почти как мы в 90 годы, когда Жириновский устраивал в Думе потасовки. Обливал оппонентов водой, а одну женщину–депутата дергал за волосы», а сейчас с досадой сказал: «А ведь молодцы! По крайней мере, там есть депутаты, которые душой болеют за страну и готовы отстаивать ее интересы. Что–то я в нашей Думе сейчас таких не вижу – тишь да гладь да божья благодать. А ведь и лес–кругляк из нашей страны вывозится в неимоверных количествах, хотя гораздо выгоднее было бы продавать изделия из него – мебель, бумагу, картон. А уж сколько плодороднейшей земли мы иностранцам продали – этого никто не знает. И хоть бы кто–нибудь вот так выскочил на трибуну и заорал против этого! Как правительство и Путин скажут – так и депутаты проголосуют».
Виктория, нежно целуя его в шею, сказала: «А меня все эти политические события, что в нашей стране, что на Украине, не особо волнуют! Обидно, конечно, что враждуем – мы один народ. У меня бабушка была украинкой, гарной дивчиной». Петр обернулся к ней с недоумением: «И что, все равно, чей будет Крым?» Она извиняюще улыбнулась: «И это все равно. По моему мнению, лет через сорок–пятьдесят все государства и границы исчезнут в мире, как они уже исчезли в Европе. Европа тоже на протяжении веков все делила, чья та или иная область, все воевали друг с другом за клочок земли. Например, две области, Лотарингия и Эльзас, переходили то к Франции, то к Германии… Сколько ради этого миллионов людей угробили! Зато сейчас люди живут обычной мирной жизнью. Ездят друг к другу в гости без всяких виз и границ. Так и у нас будет с Украиной!» – «А мне, знаешь, не все равно, если в Крыму будет стоять военная база НАТО, а не наш российский флот! Мне не все равно, если бандеровцы будут там притеснять русских. Наш язык и культуру…» Виктория погладила его ласково по голове и сказала: «Я могла бы поспорить с тобой, я раньше большой спорщицей была, а сейчас не буду!» – «Почему?» – удивился он, будучи большим полемистом и желая всех окружающих заставить думать, как и он. Виктория игриво провела ему указательным пальчиком по носу и улыбнулась: «У меня было трое мужей и со всеми я почему–то спорила… И где они?»
Глядя телевизор, Петр перекатывал в ладони железные, размером сантиметра четыре в диаметре, шарики, перебирая их пальцами. «Что это у тебя?» – спросила Виктория. Он протянул ей один блестящий, словно зеркальный, шарик и сказал: «Это для тренировки ладоней и пальцев – кстати, многие альпинисты и десантники так делают. Пальцы становятся как стальные!» Виктория потрясла шарик на ладони, определяя его вес: «Тяжелый…То–то, я смотрю, у тебя руки, как у краба – сграбастаешь и уже не отпустишь…» Он улыбнулся: «Мне чужого не надо, а свое не отдам. По натуре я не хищник, но за себя постоять могу. А вот эти шарики можно использовать как оружие – помнишь библейскую притчу о том, как пастух Давид (он потом царем иудейским стал) убил камнем из пращи лучшего воина своих врагов, огромного Голиафа? Ударил ему камнем в лоб – и нет Голиафа. Я тоже у себя дома в саду кидал их в деревянный щит с мишенью – летит со скоростью ядра, выпущенного из пушки».
Виктория озадачено, словно вспомнив чего–то, что не успела сделать, сказала: «Я же почти забыла, что ты бывший десантник – тебе же тренировки нужны. Наверное, в спортзал надо ходить, а я тебя запрягла – каждый вечер измываюсь над тобой, требую любви и секса». – «Да, потренироваться бы стоило. Но я не знаю, где тут имеются спортзалы, да и деньги надо большие там платить за абонемент, а я еще зарплату не получал. Впрочем… – он быстро схватил Викторию на руки, словно легонькую худощавую девушку и закружил по комнате, как спортсмен толкатель ядра, пытаясь закинуть ее как можно дальше: – Вот ты у меня спортивный снаряд – все силы за ночь выжимаешь». Виктория схватилась ему за шею и воскликнула: «И все–таки я тогда оплачу тебе спортзал и покажу, где он, с сауной и бассейном, его мы даже как–то рекламировали – так что там тебя примут с распростертыми объятиями…»
А когда Петр ее мягко опустил ногами на пол, она вдруг внимательно посмотрела на него и сказала: «Нет! Тебя опасно туда отпускать – еще увидит хитрая особа, которых туда много ходит в поисках завидного мужика, и тоже захочет стать для тебя спортивным снарядом. Лучше купим тренажер и поставим его в нашей спальне, место там есть…» Полагая, что Виктория как обычно раскошелится на нечто грандиозное, и жалея ее денег, он сказал: «Тренироваться можно где угодно. Просто я стесняюсь это делать у тебя в квартире: дескать, я его приютила, а он себя уже хозяином почувствовал». Петр встал с кресла и, улегшись на пол и плотно сжав зубы, начал отжиматься: раз, два, три … – и так семьдесят раз. «Даже гантелей обычных хватит, чтоб держать себя в форме. А можно бегать – тут вроде у тебя парк недалеко….» – пояснил он, глубоко и часто дыша. Виктория подняла большой палец: «Вот бегать–то, пожалуй, я с тобой буду!»
На следующий день в воскресенье, к полудню, в дверь позвонили – это два крепеньких мужичка в спецовках синих принесли картонные коробки со стальным никелированным тренажером. В течение получаса они его собрали, орудуя гаечными ключами, проверили, работают ли все функции, не скрипят ли и надежно ли закреплены все детали. «Ну что, проверяй! Такой же, как у нашего президента Путина в его резиденции», – сказала горделиво Виктория – и Петр взялся тренироваться…
Тренировался он долго и с удовольствием, до пота, выступившего на лбу и груди, показывая довольной его тренировкой Виктории, что очень ему угодила этим поступком – и действительно, он видел, что она реально заботится о нем, почти как о сыне, и готова исполнить любое его желание.
Вечером, когда спала жара, они в спортивных костюмах побежали с Викторией в парк, где он делал по грунтовым мягким дорожкам вдоль молодых лип и березок три круга, пока она бежала один… В новом районе Москвы, где недалеко было озеро, не имелось крупных загазованных автомобилями трасс, дышалось легко и приятно – почти как в небольшом чистом городке Петра. Вскоре Виктория остановилась и серьезно, словно это очень важная работа, которую нельзя откладывать, заявила: «Слишком тренироваться тоже ни к чему – у нас впереди еще вся ночь…» Петр понимал ее желание, женщины сорока двух лет, во что бы то ни стало забеременеть, взял ее за руку и повел домой…
***
Как обычно он с утра сидел в кабинете Олега и ждал очередного задания. Ему позвонила Виктория с просьбой срочно придти. Через пару минут Петр уже, легко пробежав по коридорам с этажа на этаж, был у нее. Она, как всегда деловая и энергичная, с азартно поблескивающими глазами, всем видом показывая, что на работе надо забыть, что они опять всю ночь любили друг друга, суховато заявила: «Значит, так. Все мировые новостные агентства сообщили, что женится голливудский актер Джордж Клуни на некой молодой особе, у них будет свадьба в Италии через месяц. Уже известно, в каком отеле они будут жить, что будут кушать, как кататься по каналам Венеции на гондоле под песни гандольеров – тебе надо про него срочно написать в мой мужской журнал статью строк на триста. Сегодня же!»
Петр, конечно, знал, кто такой Клуни, видел его в паре американских фильмов, но не более – ну да, он симпатичный, импозантный, с темными глубокими глазами и выразительными мужскими чертами лица, ну и что… «А что я про него должен написать? – озадачился он. – Может, это поручить вашей юной корреспондентке, которая от него без ума – она уж постарается выразить всю свою любовь к нему, все свои охи и ахи!» Виктория хитро улыбнулась: «А я хочу, чтоб написал ты – ведь он мужик, и твой мужской взгляд на него будет более интересен! Так что иди и пиши! И вообще, я хочу посмотреть на твой слог – ты ведь все–таки не просто фотограф, а дипломированный журналист. И тебе надо практиковаться в написании, а то потеряешь квалификацию!»
Петр ушел с ноутбуком в свободный кабинет и долго рыскал по интернету через вай–фай: да, действительно, оказалось, что этот смазливый и уже в годах актер Клуни женится на некой адвокатше английской, которая лет на двадцать его младше. Об этом было множество материалов и статей. Петр просмотрел несколько эпизодов фильмов, в которых актер участвовал, пристально разглядел его фотографии, пытаясь понять, в чем секрет его обаяния, и пришел к мысли, что причина в уверенности и ироничности, с которыми тот общается с женщинами – они, конечно же, чувствуют его мужскую силу и спокойствие. Хотя, как Петр подумал, экранный герой часто отличается от реального человека–актера – ведь одно дело знать, что все враги, пули и снаряды в фильме, увы, не настоящие и не могут тебя убить. А значит, тебе и бояться нечего, ты можешь вести себя геройски, а вот как ты поведешь себя на реальной войне под реальными выстрелами, это еще большой вопрос... В пример вспомнился Жан Море – французский мужественный актер–красавец и обольститель женщин в фильмах, который в реальности, как выяснилось, никогда не был женат, так как любил мужчин и был геем…
Вскоре статья о Клуни была готова, и Петр, возбужденный от своих весьма противоречивых мыслей, вошел в кабинет Виктории и сунул перед ней экран своего ноутбука со статьей… Она с большим вниманием углубилась в статью и вдруг, откинув назад голову, расхохоталась заразительно и громко. «В чем дело? Я вроде не фельетон написал…» – сказал Петр. «Это похуже фельетона будет, – воскликнула она, не переставая улыбаться. – Ты его раздолбал в хвост и в гриву. Ты, конечно, бойко написал – с азартом и страстью. У тебя прекрасный слог и хорошая убедительность, без которой стать настоящим журналистом невозможно, но…» – и она зачитала вслух отрывок из статьи: «Меня удивляет такое внимание к посредственному актеру Клуни. Такое впечатление, что в мире больше говорить не о чем – нет никаких важных событий, кроме как предстоящей роскошной свадьбы Клуни. Чем он так прославился? Есть десятки актеров Голливуда, да и наших, которые своим мастерством его превосходят. И вообще, он что, вакцину от рака изобрел или Спид научился лечить, или же создал реактор термоядерного синтеза, и теперь все человечество уже не будет сжигать леса и уголь, не будет поганить атмосферу дымами, чтоб обеспечить себя энергией!?» – «Ну и что? Правду же сказал, – ответил Петр с легкой обидой. – Да и ты просила меня, чтоб был искренним».
Она осторожно, чтоб не стереть тушь с ресниц, вытерла кончиком пальчика набежавшую от смеха слезу и сказала: «Я так и думала, что ты нечто подобное напишешь… А надо было написать, какой роскошный и прекрасный отель примет их с женой и их гостей знаменитых, в каком замечательном номере они буду жить с видом на море, да и подробности поменьше – например, о том, какие шикарные туфли из крокодиловой кожи от знаменитой итальянской фирмы он наденет на свадьбу, какое эксклюзивное платье шьют его невесте, какое кольцо с бриллиантом он ей подарит… Дело в том, что на нас вышла итальянская фирма, которая организует это торжество, чтоб проплатить нам рекламу и отеля, и ресторана. И одежды, и бриллиантов. Это называется скрытая реклама. Десятки, а может, и сотни наших богатеев со своими невестами и женами после нашей рекламы захотят туда приехать, чтоб лично увидеть столь грандиозную свадьбу, захотят остановиться в том же самом отеле, захотят купить такие же костюмы, платья и обувь ради выпендрежа…и тем самым привезут в Италию свои денежки».
Петр угрюмо молчал, понимая, что она со своей точки зрения права, наконец буркнул: «А почему мы не можем рекламировать так же, например, какой–нибудь городок на Урале и его отель, где проведет свадьбу наша знаменитость? И деньги бы тогда у нас в стране остались!» Она грустно сказала: «К сожалению, нашей стране нечем похвастаться в этом плане – ни отелей таких нет, ни знаменитостей уровня Клуни, столь же раскрученных в медиопространстве. Да и денег таких нет, чтоб оплачивать мощный пиар!» Петр хмыкнул: «Надо стараться – придумывать что–то эксклюзивное. А то, я смотрю, очень уж западные страны навострились себя продавать с самой выгодной стороны, продвигать себя. Например, я считаю, что Франция заработала и зарабатывает огромные деньги и имидж на откровенной мазне своих художников импрессионистов, а Италия на своей вонючей Венеции с тухлыми каналами, по которым плавают эти их романтические якобы гондолы… В общем, ты поняла, о чем я». Виктория искренне улыбнулась: «Может, и мы когда–нибудь сумеем создать из России привлекательный образ, может быть, доживем до этого. Ну а пока, я порежу твою статью на две части и кое–что добавлю. Впрочем, чтоб она не пропадала, я ее отдам на патриотический сайт, где у меня работает хорошая знакомая руководителем, только ты добавь туда это... Про имидж России! Но никому не говори из наших, что это я тебе помогла опубликоваться. А то скажут, что предала святые либеральные идеи...»
Несмотря на критику, Петру стало приятно – ведь если бы у них с начальницей не было взаимной симпатии и бурного романа, то его за эту статью могли уволить как профнепригодного, не понимающего сути своей работы…а теперь он находился под мощной защитой любимой женщины. Радовало и то, что, как ему показалось, она понимала его мысли и, может быть, даже в чем–то разделяла…
Виктория тут же созвонилась со своей знакомой и сказала, что посылает статью весьма способного журналиста, и, получив добро, отправила ее по электронной почте... Через час, когда Петр сидел в кабинете Олега и обрабатывал фотографии на фотошопе для публикации в журнале, она позвонила ему и пригласила к себе. Показав на экран открытого ноутбука, в портал с названием «МИР ТЕСЕН», где публиковались самые интересные и значимые статьи со всех новостных сайтов, она сказала: «А вот и твоя под заголовком: «Кто такой Клуни?» Поздравляю с публикацией! Я пошла против наших корпоративных интересов, как бы в пику этой статьей, но что не сделаешь для любимого мужчины...» – «Спасибо, – сказал Петр, стоя над ней сзади и касаясь с нежностью губами макушки ее головы: он радовался тому, что сейчас его статью прочитают сотни, а может, и тысячи человек и что–то в их душах изменится – по крайней мере, поймут, что следует гордиться и своими актерами, и своим кино, и своими научными достижениями, а не пресмыкаться перед всем западным, не быть наивными простофилями, у которых зарубежные дельцы высасывают денежки.
***
По заданию Виктории Петр с Олегом приехали на биеннале (почему–то так ныне называлась обычная художественная выставка) современного искусства в частную галерею. Петру предстояло сфотографировать конструкции этого, так называемого искусства, и взять интервью у организатора выставки частной галереи и ее директора Галины Викторовны, а Олегу следовало снимать это интервью. Ранее обычно доверяли брать интервью у солидных людей именно Олегу, и поэтому он посматривал на Петра слегка обиженно и бубнил: «Ну вот… Если трахаешь начальницу – значит, уже король…Куда мир катится?», таща на плече треногу телекамеры. Петр в ответ лишь улыбался, не желая напоминать о том, что и тот когда–то получил хорошую работу и стал руководителем отдела за сексуальные услуги, только в его случае основателю рекламного агентства некоему похотливому старичку, ныне уже покойному.
Худощавая высокая женщина, со слегка сдавленным голосом и прононсом, встретила их на входе в галерею и повела по огромном залу размером метров сорок на двадцать, заставленному разнообразными конструкциями. Они оказались рядом с ржавой кучей сваренного между собой железа – арматуры, консервных пустых банок, колючей проволоки, сломанных топоров и пил – а среди всего этого, в центре кучи, находился макет маленького затравленного человечка, который словно бы вопил: «Где это я?» «Видите. Эта конструкция называется «Ком цивилизации», – сказала Галина Викторовна удовлетворенно, словно скушала что–то вкусненькое и сейчас вот–вот облизнется.
Далее висел на проволоке рулон туалетной бумаги, на которой были отпечатаны красной краской длинные языки, и около каждого написано: «Лизни у власти». Чуть поодаль возвышался унитаз, из которого торчал пластмассовый муляж руки от женского манекена, и было написано: «Слитая женщина». Еще далее располагался картонный макет церкви, маковки которой были сделаны из красно–оранжевых резиновых клизм, и все это называлось: «Спрысни небо»…
На стенах зала висели картины, похожие на световые пятна, на одной был прибит гвоздями, на нарисованной в форме сердца мишени, тюбик с краской и написано: «Сердце художника». Далее висела огромная картина, на которой на столе лежали яйца, похожие на мужскую мошонку, а сбоку на них наваливался ржавый серп, а сверху двигался молот: и называлось это «Под сенью серпа и молота». Были и другие экспонаты с подобным сюжетами…
Остановившись около «Кома цивилизации», Галина Викторовна сказала, обращаясь к Петру, протянувшему ей микрофон: «Мы получили гранд от министерства культуры и собрали на этой выставке произведения многих авторов современной России. Выставка, как вы сами видите, получилась очень многозначной. Думаю, и даже уверена, она будет интересна не только искушенным москвичам, но и жителям других регионов, туристам». – «Не слишком ли на выставке много фекальных тем?» – спросил суховато Петр. Галина Викторовна посмотрела на него удивленно – она надеялась, что он послан агентством, которое получило оплату, не задавать неприятные вопросы, но бодренько ответила: «Мы не можем навязывать художникам свое видение – получается, что они оценили многие проблемы нашего общества именно таким вот образом, оригинально». – «Вы извините меня за нескромные вопросы, – сказал Петр. – Отнюдь, не все интервью войдет в сюжет… Поэтому ответьте на простой вопрос: «Зачем нашему министерству культуры поддерживать подобное искусство? У него что, денег лишних много? Ведь здесь, простите меня, много откровенного унижения православной веры и нашего социалистического прошлого». Галина Викторовна улыбнулась обаятельной улыбкой: «Опять повторю, что художник так видит окружающую действительность. А пути искусства, как говорится, неисповедимы – никто не знает, в какую сторону двинется культурный процесс. Ведь, как известно, на картины французских импрессионистов плевались и предлагали их вывешивать только в туалете, а сейчас они считаются шедеврами и продаются за миллионы и миллионы долларов». – «Я вот недавно был в картинной галерее Глазунова – он тоже пишет картины о боли человеческой и в том числе о жутких перегибах сталинского времени, но, знаете, там мне хотелось плакать – я чувствовал, что он рвал сердце, работая над картинами, а здесь я вижу лишь эпатаж и желание выделиться во что бы то ни стало. Примерно тоже же делал недавно голый горе–художник на Красной площади, прибивая там прилюдно свою мошонку к брусчатке гвоздем». – «А мне нравятся многие идеи и мысли, заложенные нашими авторами», – ответила уклончиво Галина Викторовна, а когда увидела, что Петр отключил микрофон, то благожелательно сказала: «А интервью не надо резать – провокационные вопросы тоже привлекут публику, которая любит скандал…»
Вернувшись в офис рекламного агентства, Петр с Олегом показали Виктории отснятый материал. Заглядывая через плечо начальницы в компьютер, где шел сюжет, Петр со смурным и возмущенным видом сказал: «Все–таки я не понимаю, зачем министерство культуры тратит деньги на такую дребедень. Ведь в галерею придут студенты и школьники, а не только люди с извращенным вкусом. Что они подумают? А они подумают, что таким вот простым способом, без особого труда и душевных творческих терзаний можно прославиться, заявить важно о себе, как о великом гении!» Виктория хмыкнула: «И что теперь, давить эти картины бульдозером, как было сделано при Генеральном секретаре компартии Хрущеве? Пусть созидают – мне кажется, это безобидное занятие». – «Он, как у нас известно, большой патриот и ретроград», – сказал Олег, еще обиженный на Петра за то, что оказался на вторых ролях, несмотря на свою должность и опыт. Виктория суховато, с неодобрением (женщины не любят геев, может, видя в них конкурентов?) посмотрела на него, а Петру сказала: «Мы об этом с тобой отдельно подискутируем».
Когда ехали домой на машине, Виктория Петру негромко, словно кто–то посторонний может услышать, и с некой тревогой сказала: «Ты особо–то не распространяйся о своем патриотизме. Мне итак уже донесли, что некоторые сотрудники считают, что я пригрела на груди чужеродное нам существо. У нас в рекламе и в прессе московской полно космополитов и все они подпишутся под лозунгом «патриотизм – последнее прибежище негодяев». Они все ненавидят Путина, но молчат трусливо, пока есть кормежка. А он лавирует и подкармливает их, дает денег на театры, где ставят спектакли сомнительного свойства с обнаженными героями, сношающимися на сцене, на выставки–биеннале подобного рода, а то оголодают и вой поднимут: дескать, диктатор и душитель свободы. Убегут за границу, как советские диссиденты. И будут там обкакивать и страну, и власть, и народ. Так что пусть хулиганят: ведь недаром говорят: «Чем бы дитя не тешилась, лишь бы не плакало».
Петр, часто читая в интернете о недовольстве некоторых скандальных и самовлюбленных режиссеров кино и театра, желающих более щедрого финансирования от государства их антигосударственных и антинародных по сути проектов, примерно знал, как они умеют истерить, брызгая слюной, тем не менее, сказал: «Будь я на месте Путина – я б не испугался!» Виктория оторвала руку в бежевой шелковой перчатке от руля и погладила Петра по плечу: «Но ты пока еще не Путин!» – и после небольшой паузы добавила: «Я понимаю, что тебе тяжеловато в нашей деятельности, но пока терпи. Где еще столько заработаешь? Да и имя надо сделать. Тебя бы пристроить референтом к какому–нибудь патриотично настроенному лидеру депутатской партии. Чтоб ты ему статьи писал, а он озвучивал… Вот! – вдруг воскликнула она. – К Жириновскому! Я, кстати, с ним знакома уже давно: еще молоденькой журналисткой написала хвалебную статью про его партию…С тех пор иногда пересекаемся. Он умеет быть благодарным. Вот к нему мы и пойдем, напишешь несколько статеек злободневных, критических – ему их покажем!» – «Может, к кому другому?» – хмыкнул Петр, поерзав на сиденье. – А то Жириновский иногда ведет себя неприлично жестко». – «А к кому? Не к Зюганову же? Мне кажется, его компартия ведет себя очень осторожно, что ли! без азарта! Словно тиной покрылась. А Жириновскому нужны свежие идеи – он постоянно выступает на различных телевизионных ток–шоу, где хочет блеснуть оригинальными мыслями. А ведь их где–то надо черпать?!»
***
Через месяц Петр расписался в ведомости и получил первую зарплату, которая составила аж целых 250 тысяч рублей – огромные деньжищи. Когда он расписывался, то думал, что там случайно приписали лишний нолик. Ему хотелось сказать сосредоточенной девушке–бухгалтеру, что здесь ошибка. Но ошибки не было…и ему деньги перечислили на карточку, что несколько разочаровало – хотелось получить хрустящими купюрами, сунуть солидно в карман, чтоб оттопыривался и приятно «грел» своим содержимым ляжку, как у хвастливого героя фильма Шукшина «Калина красная», вышедшего из тюряги. Петр почувствовал себя богачом и сразу через интернет по скайпу вышел на сайт сестренки–студентки Марины – второкурсницы пединститута, которая оказалась дома. Увидев ее родное милое лицо с вздернутым носиком на экране ноутбука, сказал: «Привет, как вы там поживаете? Как здоровье у родителей?» – «Отлично, – ответила она. – На здоровье не жалуемся. Мама как раз дома, она сегодня в роддоме во вторую смену работает…» Петр слышал, как она крикнула «Мама! Иди сюда. Здесь Петр на связи». Вскоре на экране рядом с сестренкой появилось моложавое лицо мамы – она стала прихорашиваться, поправлять растрепанные волосы, потирать ладонями щеки, чтоб выглядели более розовыми, что ли, и сказала торопливо, словно связь вот–вот оборвется: «У нас все хорошо. У тебя–то как? Как работается? Не голодаешь?» Эти вопросы она задавала каждый раз, когда связывался с ней по телефону, а связывался он через день. Петр рассмеялся и горделиво сказал: «Я первую зарплату получил – целых двести пятьдесят тысяч». – «Сколько, сколько?» – переспросила испуганно мать. «Двести пятьдесят!» – подсказала ей Марина. «Что же ты об этом во всеуслышание–то говоришь? Вдруг кто ограбить надумает!» – прошептала мать, испугано оглядываясь. И добавила то, что он уже знал от нее: – А Света–то замуж вышла на днях! Узнала бы она, что будешь такие деньги зарабатывать, то не сбежала бы к этому жулику Артуру». Она считала, что сын страдает тут без женской ласки и скучает по былой любви (он семье не говорил, что у него роман с начальницей), и Петр с досадой ответил: «Мне абсолютно все равно, как она и с кем! Пусть будет счастлива! А тебе, сестренка, я пошлю сейчас пятьдесят тысяч на наряды – ты же вроде норковый полушубок хотела…» Марина захлопала в ладоши и вскликнула: «Ой, спасибочки! Но я лучше на эти деньги в Питер на экскурсию съезжу».
Поговорив с родными, он вошел в кабинет Виктории и хотел сказать хвастливо, что получил зарплату, но она опередила: «Ну, и сколько тебе дали? Впрочем, я знаю. На первый раз для начала, думаю, хватит! Купишь себе кое–какую приличную одежонку, а то ходишь как пацан, а от моих денег отказываешься». Петр хмыкнул солидно: «Не привык я на женские деньги жить… И вообще, хочу с тобой расплатиться за еду, которой ты меня кормила, за рестораны, где кушали». Она рассмеялась: «Дорогой, я получаю в несколько раз больше тебя – все–таки начальник и совладелица, так что не переживай!»
В обеденный перерыв Петр сбегал в ближайший ювелирный магазин и купил простенький серебряный браслетик с красными камешками, а также бутылку вина и кое–каких рыбных деликатесов в консервированном виде, чтоб отметить праздничный для него день дома и только вдвоем.
Вечером, когда приехали на квартиру, достал из кармана джинсовой куртешки браслет и молча надел на запястье Виктории, поцеловал ее в губы. О, как это она все приняла! У нее аж слезы выступили, и она срывающимся голосом сказала: «Все–таки ты настоящий мужик! Я его теперь никогда не буду снимать. Он дороже для меня бриллиантов, хотя я их уже давно не ношу, – ведь главное, внимание». – «Да, прими его просто как сувенир, как символ моих пальцев на твоем запястье, которыми я тебя крепко и нежно в этой жизни хочу держать!» – смущенно сказал он. «Ну а тебе, – она осмотрела его пристальным цепким взглядом, – надо купить хороший костюм. Я хочу с тобой сходить в театр – не пойдешь же туда в джинсах и кроссовках. Да и мне будет неловко – ведь там наверняка будут мои знакомые, которые подумают: «Это что–за провинциального парнишку ты привела?!» А я хочу, чтоб они все позавидовали чисто по–бабски!»
***
Созвонившись с Жириновским о приеме, они направились в офис его партии – тот находился в небольшом здании недалеко от Государственной думы. Когда вышли из автомобиля, Виктория еще раз Петра критически осмотрела и предупредила: «Молчи и слушай. Не дай бог, ему возразить или начать с ним спорить – выгонит и вслед чем–нибудь кинет. Хорошо, если не тяжелым».
На входе моложавый толстошеий охранник уже знал о  визите и заботливо открыл и попридержал массивную дверь. Поднявшись на второй этаж, где находился кабинет лидера партии, они вошли в приемную – и симпатичная строгая секретарша пропустила в дверь с красной табличной «Лидер ЛДПР Жириновский В. В». Тот встретил их, сидя за столом, широко расставив локти, и сверлил взглядом изподлобъя – казалось, что не рад их приходу, но уже через секунду появилась широкая улыбка, и он радушно воскликнул: «О, Вика, сто лет тебя не видел. Все цветешь и пахнешь! А это кто? Твой новый ухажер и протеже, как я понимаю?» – «Да, его зовут Петр – он приехал не так давно из уральского небольшого городка и сейчас работает у меня журналистом».
Последние ее слова Жириновского уже не интересовали, ибо он воскликнул: «Ну и как там на Урале? Меня любят? Голосуют за меня?» – «Я только недавно из армии вернулся… Еще ни за кого не успел проголосовать, а отец мой плотник точно за вас голосует!» Жириновский аж подскочил от удовлетворения: «Хороший папа у тебя! Настоящий человек! Трудяга! А я за трудовой народ горой! Против хилой интеллигенции. Передай ему от меня привет! – он взял со стола брошюрку со своим красочным портретом на обложке и протянул Петру. – И это передай – здесь все о моей партии и ее добрых великих делах!» – он указал на стулья около его стола: – Садитесь, в ногах правды нет! И давай про свои проблемы, пока я добрый, а то какой–нибудь гад вдруг позвонит и все настроение испортит!» Виктория степенно начала: «Петр отличный публицист с патриотическим взглядом. Я принесла его статьи, чтоб вы прочитали. Он надеется, что они вам пригодятся…и, может быть, вы его возьмете к себе на работу».
Пока Виктория говорила, Жириновский негромко бубнил: «да, да, да..», словно поощряя, а когда она сказала про статьи, резко оглянулся назад на огромный шкаф, где стояли множество томов в красном кожаном перелете, и воскликнул горделиво: «Писать я и сам умею – видишь, сколько уже написал: восемьдесят почти томов! Больше, чем Ленин и Сталин вместе взятые. Все это я направляю бесплатно в библиотеки страны – пусть люди читают, пусть набираются ума. Я же все–таки профессор. Доктор философских наук». – «Молодой со здравым умом, я думаю, вам будет не в тягость? – сказала Виктория. – Он тоже хочет улучшить жизнь в стране. Чтоб в ней было больше справедливости». – «Да, справедливости нам не хватает, особенно на выборах, где мою партию постоянно унижают, отнимают у нее голоса, сволочи». – «Да, – сказала Виктория. – Тем более вскоре в стране очередные выборы президента – вам, наверное, понадобится толковый референт!» Жириновский проворно вскочил, словно ему ткнули в одно место шилом, и закричал: «Да, выборы. Я снова пойду на них, чтоб теперь уже победить! Я кандидат номер один!» – «Ну так Вы прочтете статьи Петра о положении в нашей стране?» – спросила Виктория, протягивая ему листки, отпечатанные на принтере. «Сейчас некогда, но я прочту… – сказал он. – Мои помощники посмотрят, толковый ли он парень!»
Поговорив еще минуты три с Жириновским, они вышли из кабинета… У Петра почему–то сложилось впечатление, что он их не слышал, слушая только себя… А в общем он ему понравился – было в нем что–то мальчишеское, задорное, несмотря на солидный возраст, какая–то веселость и даже бесшабашность. «Интересный мужик!» – сказал Петр.
Через два дня вечером раздался звонок на мобильный Виктории, и сам Жириновский сухо сказал: «Статьи мне твоего протеже, да и он сам, понравились. Я про него справки навел – простой хороший парень, десантник. Я его возьму. Но не на ставку. Буду платить, выпишу пропуск в Госдуму. Но пусть не обижается, что его статьи буду озвучивать, как свои – так все делают!» Виктория положила трубку, выключив громкий сигнал, и сказала бодренько: «Ты слышал, что он сказал?» Петр кивнул: «Отлично! Главное, что у меня теперь есть возможность, пусть и через Жириновского, донести свои мысли до людей! И вообще, я бы хотел видеть его президентом». – «Только кто же его до власти допустит? Да и компетенции нужной нет!» – сказала Виктория. «Вон у президента США Трампа тоже компетенции нет – обычный шоумен, бизнесмен, не был на государственной службе. Так, может, это и хорошо, когда президент со свежими идеями и не повязан с чиновниками круговой порукой. Главное ведь придать импульс тем, кто должен исполнять его указы. А Жириновский бы смог расшевелить наше правительственное болото, пнуть чиновникам в одно место. Путин, к сожалению, слишком добрый и мягкий в этом плане! Не может никого наказать, ни с кого толком спросить – все превратилось в сонное царство. Особенно видно по премьер–министру, который на всех заседаниях откровенно спит, не в силах удержать веки на мутных сонных глазках. Стыдоба!» – «Ну, я думаю, от такого, как Жириновский, все министры сразу разбегутся от страха оскорблений!» – «Вполне возможно. Новых наберет – не велика потеря!» – и живо представив, как Жириновский–президент всем ненавистного Чубайса арестовывает прямо на заседании правительства и отправляет в сибирскую тайгу на лесоповал в полосатом арестантском костюме, Петр не смог сдержать улыбки и добавил: «А мог бы из него и хороший министр МВД получиться – там тоже все сгнило, кругом безнаказанность и воровство, если даже судить по тем делам, которые расследуются – в частности, о полковнике по антикоррупционным расследованиям, неком худосочном с виду Захарченко, у которого в квартире нашли аж девять миллиардов рублей в российских деньгах и валюте. А также несколько шикарных квартир!» – и Петр вспомнил ту кучу денег, которую считали не просто по пачкам в банковских упаковках, а кубометрами, и изъятие которых показывали по телевизору… И это лишь пришлый из Ростова полковник, а если копнуть генералов местных и прикормленных, то что можно у них нарыть?! Вагоны денег?
***
Как–то утром по пути на работу они застряли в огромной пробке, которая растянулась на десяток километров, а может, и больше – по крайней мере, конца ей не было, сколько ни заглядывай вперед. Автомобили в несколько рядов едва двигались – тронутся, поедут пять метров и опять остановятся. Петр нервничал. Тянул голову вверх, тыкая ею в крышу автомобиля, с досадой морщился. Виктория же, на удивление, оставалась спокойной – для нее это была обычная ситуация, она давала краткие распоряжения по телефону подчиненным. Петр смотрел на водителей автомобилей, что ехали с боков, и пытался понять по их лицам, как к подобной задержке относятся, и удивлялся их спокойствию. «Почему, почему мы стоим?» – то и дело спрашивал он, нетерпеливо ерзая на бежевом кожаном сиденье. «Может быть, какая–то авария случилась или дорогу перекопали и теперь автомобили пускают в два ряда вместо четырех», – сказала Виктория. Петр буркнул: «Как вы тут живете?! А вдруг кто–то на работу спешит очень – что делать? Выпрыгивать из машины и бежать вдоль обочины?» – «Кто сильно спешит, тот с «мигалкой» ездит или в метро», – сказала Виктория. «Ага, – пробубнил он с досадой. – А у меня складывается впечатление, что вокруг нас почти вся Москва. Одни бездельники и поэтому никуда не спешат. То есть никто из этих владельцев шикарных машин не работает на производстве, не спешит к станку выполнять план или к операционному столу срочно спасать пациента, а едет в свой или государственный офис. Чтоб просиживать штаны. И от того, будет он штаны просиживать в автомобиле или на офисном стуле, ничего ни в его судьбе, ни в судьбе страны не изменится. Много же тут у вас, в Москве, дармоедов, ой! много. Я вот один из таких стал!» – «Такова жизнь, – ответила равнодушно Виктория. – Кому не нравится такой ритм, уезжают отсюда». – «А может, решить этот вопрос кардинально – столицу перенеси поближе к Уралу. Например, в мой небольшой городок? а? И сразу все дармоеды отсюда, как тараканы, лишенные кормежки, разбегутся? А в ту столицу их не пускать, пусть остается небольшой, как это практикуется в некоторых странах – в Америке, например, Вашингтон не очень крупный!» – «Такие разговоры время от времени возникают, но оканчиваются ничем – кто из чиновников захочет уезжать отсюда, из прикормленного места? Наоборот, недавно принято решение расширить Москву в три раза». – «Но это глупо, – кипятился он. – Терять столько человеко–часов в пробках, жечь миллионы тонн бензина зазря – ведь ты же вон не выключаешь двигатель при каждой остановке! Воздух выхлопами поганить, свое здоровье губить и тех жителей, которые живут в домах вдоль улицы. Да и с военной точки зрения очень опасно – упадет, не дай бог, одна бомбочка атомная на Москву – и нет сразу десятка миллионов жителей! Поэтому я вообще против больших городов, а тем более столицы – пусть, если уж кинут враги бомбочку на правительство, то как можно меньше мирных жителей при этом пострадает…» – «Типун тебе на язык!» – засмеялась Виктория и тем Петра несколько успокоила и отвлекла от его фантазий. «А что, – попытался оправдаться он. – Обстановка–то в мире тревожная, началась новая гонка вооружений – Путин пугает Запад новыми видами вооружений, а они тоже в долгу не останутся…» – «Вот поэтому я считаю, что мир должен быть либеральным и космополитичным! Чтоб все народы жили одной семьей», – сказала Виктория.
Петр помолчал, осмысливая ее слова, и хоть не был с ней согласен, однако не стал возражать, а уже спокойней спросил: «Интересно, что ты и другие люди делают, когда стоят в пробках по два часа?» – «Кто что – кто по телефону разговаривает, воткнув наушники, кто музыку слушает, а я включаю аудиокниги. Хочешь послушать?» – она нажала кнопочку на панели музыкального центра, и оттуда прозвучал ровный голос какого–то чтеца–артиста: «Сейчас вы прослушаете роман в стихах Александра Пушкина «Евгений Онегин» – и зазвучали знакомые всем с юности по школьной программе слова: «Мой дядя самых честных правил…»
Читал актер красиво, ровно, и Петр невольно заслушался. Углубился мыслями в текст замечательного произведения, заново переживая за его героев – и не заметил, как вырвались из пробки и оказались у офисного здания: как раз в тот момент, когда Татьяна писала письмо своему любимому Онегину: «Я к вам пишу, чего же боле?». «И все–таки, – сказал Петр, выходя из машины. – Столицу следует перенести – чтоб нарушить все коррупционные связи…»
***
Петр с Викторией подъехали на машине к Дому моды известного дизайнера, с которым был заключен договор на рекламу его одежды. Дом был обширный, с большим выставочным залом, в котором, когда вошли, уже сидело много народу – в основном дамочки от двадцати пяти лет до шестидесяти – то есть гламурная женская публика, на которую работал этот знаменитый якобы во всем мире модельер. Виктория неспешно и с достоинством прошла на первый ряд, где ей было заказано место – она шла и легонько кивала по сторонам, с улыбкой здороваясь со знакомыми дамами, которые всем видом показывали, что рады ее приходу. Петр направился к подиуму и, присев слегка, недалеко от других фотографов и телеоператоров, ждал начала действия.
Вот на сцену вышел под бурные аплодисменты маленький плюгавенький человечек с короткими ножками и ручками, этакий школьник–переросток с вздернутым носиком и небольшой взлохмаченной головкой  – было впечатление, что это клоун из цирка. Вроде знаменитого в прошлом крошечного клоуна по имени «Карандаш». А не тот самый знаменитый модельер, выставки моды которого проходят аж в самом Париже, где живут и творят законодатели моды с давних времен. Он помахал публике слабенькой ручкой и сказал: «Спасибо, что посетили мой дом. Я вам сейчас покажу свою новую коллекцию женской одежды» – и тут на подиум одна за другой стали выходить модели и каждая была на две головы выше модельера–кутюрье. У Петра было впечатление, что это выходят некие тонкие жерди, не имеющие попы и грудей, на ходулях, которые называются ногами. Он невольно пытался заглянуть к ним под подол юбок и платьев, чтоб понять, на каких шарнирах крепятся их ноги–палочки, изогнутые, словно коленвалы, и при ходьбе описывающие какую–то странную замысловатую дугу–восьмерку.
Впрочем, его работа заключалась в том, чтоб их фотографировать, а потом представить фотки в редакцию журнала, где их должны опубликовать… а не критиковать ни самих моделей, ни наряды, хотя делать это очень хотелось. Он смотрел иногда на публику быстрым взглядом, чтоб определить, как она реагирует на очередное платьице, сшитое из каких–то разноцветных лоскутков непонятной формы. И поражался тому, что дамочки восторженно округляют глаза и радостно хлопают в ладоши…
Когда вышли из зала и сели в машину, Виктория спросила: «Ну как тебе модельер и его модели?» Спросила как обычно несколько равнодушно, скрывая свое истинное отношение к происходящему и давая Петру возможность откровенно высказаться без оглядки на нее… «Херней занимается! – сказал он, впервые употребив грубое слово при Виктории, считая, что их отношения позволяют ему подобную вольность. – Я как обычно, прежде чем идти сюда, прочитал про этого пройдоху в интернете. Ох, как его там расхваливают певицы, которых он обшивает! Такое впечатление, что гений… А что он такого сделал? Так и я сошью любой наряд из лоскутков и любой формы – и тоже, что ли, буду модельер? Модельер это, по–моему, человек, который не упражняется в своей фантазии, а создает практичную одежду для нормальных людей. А эту одежду кто будет носить? Да никто! Разве только пластмассовых кукол одевать!» Виктория хмыкнула: «Все–то тебе опять не нравится, а, между прочим, его признали на Западе. Сам же мне недавно говорил, что Франция или Италия умеют втюхивать всему миру свои бренды, чтоб получить выгоду, а когда у нас в России появляется бренд, тебе не нравится!» Петр буркнул: «Зажрались вы тут в Москве, зажрались! Деньги не знаете куда девать у всей страны награбленные, вот и тратите на таких вот хитрецов, которые вас разводят, как лохов!»
Виктория притихла, рассуждая над его словами, и сказала с некой досадой: «А я хотела просить его продать тебе эксклюзивный костюм на выход!» Петр сердито округлил глаза: «По тем ценам, за которые он продает, можно десять отличных костюмов купить! А ему бы я посоветовал – пусть сошьет себе клоунский шутовской колпак и идет в цирк. Более–то он ни на что не способен!»
***
Однажды вечером Виктория, с некой женской гордостью посмотрев на Петра, что стоял рядом с ней, выше ее на полторы головы, заявила: «Пора тебе выходить в свет» – по ее мнению, это значило, что им пора сходить на статусное мероприятие, до которого ее друг наконец–то дозрел, приобрел необходимый лоск. «Ты ведешь себя прямо–таки как графиня из девятнадцатого века», – сказал Петр с досадой, полагая, что в нынешнее демократическое время таких понятий, как «свет», не должно быть, а он все–таки, хоть и парень из провинции, но не деревенский недоросль – человек с университетским образованием, какого нет у многих так кичащихся своей «столичностью» москвичей. «Ладно, не обижайся… – сказала она, обняв его за талию. – Просто ты должен быть в курсе всего, что происходит в московской культурной жизни, раз являешься референтом самого Жириновского и пишешь ему статьи – это тебе где–нибудь обязательно пригодится».
Вскоре они пошли на премьеру спектакля новомодного режиссера в Большой театр. Попасть туда, как Петр понял со слов Виктории, было сложно – ей два билета на премьеру достали по большому блату как статусной даме.
И вот они уже в фойе, Петр в новом светло–сером костюме с красным галстуком, в бежевых остроносых туфлях, а Виктория в дорогом красном платье с большим декольте – оба красиво отражаются в огромных старинных зеркалах на стенах, как весьма солидная пара. Билеты у них на места в шестом ряду партера, а не на галерке, не в конце зала. К ним вдруг подходит пара – женщина примерно одногодка с Викторией, роскошная, с большой грудью, с перстнями на ухоженных пальцах, а рядом с ней крупный мужчина, похожий физиономией с коротким вздернутым носом на бульдога, лет слегка за шестьдесят. «Здравствуй, дорогая! – восклицает грудным, сдавленным голосом дама,  явно считая, что он очень тембрально красивый. – Давно я тебя не видела, хотя журналы твои регулярно просматриваю и беру оттуда многое для себя – например, вот это кольцо, – и она показала на средний палец правой руки, – с кровавым рубином я увидела у тебя в журнале и сразу купила…» Ее спутник поморщился, будучи не слишком доволен ее столь дорогой покупкой на его деньги. «Мы недавно приехали с Мальты – так купили дом у самого берега моря. Хочется вечного лета. Теперь всю нашу суровую зиму я буду жить в тепле… – говоря все это, дама с большим интересом поглядывала на Петра и наконец спросила: – А это что–за молодой мачо рядом с тобой?» Виктория с некой хвастливостью сказала: «А это мой новый заместитель, а также помощник депутата Государственной думы Жириновского… Пишет ему статьи для выступлений!»  – «О, – дама удивленно округлила глаза, – такой молодой, симпатичный, да еще и умный – это многого стоит». Ее спутник поморщился вторично, скривив толстые губы. Сравнение молодого «мачо» с собой, старым и уже слегка обрюзгшим, ему было неприятно. Он настойчиво потянул даму под локоток в сторону, к входу в зал.
«Это большой чиновник из министерства финансов, говорят, что крупные откаты берет, а она бывшая оперная певица, но, увы, бездарная», – шепнула Петру Виктория. «Наставляет, наверное, ему рога?» – сказал он. «Если такая возможность представится, то – конечно!», – ответила она. «И ты с такими общаешься?» – заметил он с некоторым осуждением. «Да она баба не глупая, хоть и избалованная. А что, жизнь такая! Она воспитана в ней и других ценностей не знает. Да и с такими я должна общаться иногда – ведь это мои читательницы». – «Читать–то у тебя особо нечего в журналах, кроме как любоваться на рекламу дорогих вещей, – ответил он. – И вообще, ты употребила уже в который раз за время нашего знакомства «Жизнь такая». Такое впечатление, что многие у вас в Москве похожи на белок в колесе, которые обязаны бежать там до отупения и не могут оттуда вырваться – из гламурного образа, в частности. Не могут или не хотят пересесть из роскошных автомобилей в метро или в автобусы или хотя бы в небольшой автомобиль, чтоб легче его было содержать. Да и на дорогах тогда стало бы просторнее».
Виктория грустно усмехнулась: «Как–то еще Лужков, будучи мэром Москвы, предлагал всем желающим пересесть из джипов и Мерседесов в маленькие машины типа «ОКИ» и даже хотел выдавать им по триста литров бензина в год бесплатно. Видимо, посчитал, что это будет большая выгода для города – и пробок не будет, и дыма. Но, увы, никто не пересел…» Петр еще раз посмотрел вокруг на статусную публику и пробормотал: «Странная у нас все–таки страна – вроде давно нет графов и князей, а некоторым уж очень ими хочется быть. Может, это Лев Толстой виноват,  который так красиво описал их жизнь в «Войне и мире?» Разные Болконские, Наташи Ростовы. Может, убрать этот роман из школьной программы, чтоб народ столичный не провоцировать?» Виктория грустно улыбнулась: «Да, менталитет у нас еще тот – особенно у нынешних барыг,  которые из «грязи да в князи!»      
Усевшись в зале на обтянутые красным бархатом стулья, они ждали, когда откроется завес. Конечно, Петру было приятно, что оказался в таком роскошном театре, легендарном и старинном, в который попасть непросто провинциалу без больших денег и связей. В шикарном зале с золоченой лепниной на потолке и стенах, с огромными, в два метра в диаметре, хрустальными люстрами, среди публики, которая считалась российской элитой или, по крайней мере, хотела считаться таковой, он чувствовал себя немного сковано и лишь вращал глазам по сторонам, боясь повернуться телом или головою – сделать какое–то нескромное движение. «Несколько лет назад на реконструкцию этого театра потратили огромные деньги, целых двадцать пять миллиардов», – сказала Виктория, заметив его восхищение залом. Петр, как человек интернета, в котором можно почерпнуть любую информацию, успел и про эту историю уже узнать и с возмущением сказал: «Кто–то из умных людей по этому поводу заметил, что на эти деньги можно было построить пять таких театров в чистом поле». – «А что поделаешь, – возразила Виктория. – Это наша российская гордость – легендарный Большой». – «Как–то несправедливо получается – например, в нашем городке нет даже маленького театра. Чтоб людей просвещать и приобщать к искусству. А таких маленьких театров на эти деньги можно было построить по всей стране пару сотен! И туда б действительно шла публика в желании получить наслаждение от искусства, облагородить себя, а здесь кто идет? Такие вот дамы в бриллиантах, как твоя подруга? – пробормотал он. – Нет. Зажрались вы, москвичи, зажрались!» – «Ты опять про свое…» – улыбнулась Виктория. Петр хмыкнул: «Кстати, недавно читал статью одного журналиста, который рассказывал про случайную знакомую – познакомились они на каком–то легендарном спектакле–опере. Так она похвалилась ему, что на постановку этой оперы за свою жизнь сходила раз тридцать! А сама, как выяснилось, большая стерва – работала директоршей Детского дома и обирала подопечных для своей гламурной жизни. Вот и подумаешь: а обогащает ли такое искусство человеческую душу и стоит ли тратить государству впустую огромные деньги на это великолепие». – «Люди есть разные», –  ответила тихо Виктория.
Началось действо – раздвинулся бархатный тяжелый занавес, и на сцену выскочил актер, который играл именитого танцовщика, когда–то сбежавшего из СССР заграницу – там он разбогател, но стал геем и в конце–концов умер от СПИДа. Портрет его в обнаженном виде висел сейчас на заднике сцены – огромный. Вот и актер–танцовщик прыгал по сцене голышом… Он был мускулистый парень, симпатичный, сильно накрашенный, как все артисты балета, для большей выразительности лица и чтоб издали из зрительного зала их мимику зрители могли различить.
Когда Петр с Викторией вышли из зала после спектакля в фойе, публика там вела себя очень осанисто, словно прикоснулась к чему–то грандиозному – каждый хотел показать, что он понял величественность замысла режиссера, который призывал освободиться в искусстве не только от родины, но и от всех условностей, от одежды в том числе, и освободить свои чресла и гениталии. У Петра было впечатление, что окружающие (по крайней мере, многие из них) походят на горожан из сказки Андерсена, которые, когда голый король ехал по улице в карете, говорили восхищенно: «Ах, какой на нем прекрасный наряд!» лишь для того, чтобы остальные не подумали, что они глупцы и чего–то не понимают… И тут Петр, как тот честный мальчуган из толпы, который единственный крикнул: «А король–то голый», сейчас повторил эти слова, имея ввиду режиссера и его якобы замысел… Виктория, как женщина умная, поняла, о чем он, и улыбнулась… Петр же добавил: «И стоило на театр для таких постановок тратить 25 миллиардов?» – «Ну, постановки–то бывают разные – и классические в том числе!» – возразила Виктория.
***
Обычно перед сексом, когда ложились в постель, Виктория музыкальным фоном включала на огромном домашнем кинотеатре, с шестью мощными звуковыми колонками, песни – и этот фон, пусть и негромкий, наполнял спальню прекрасными звуками, которые неслись со всех сторон и словно бы возникали откуда–то из воздуха… В тот раз Виктория включила современную российскую эстраду – попурри из песен Меладзе, Баскова и Киркорова… Первых двух Петр еще слушал немного, по крайней мере, они его не раздражали, а когда начал петь Киркоров свою популярную в последнее время песенку и стал бубнить, повторяя нудным голосом: «Свет настроения синий», Петр у лежащей у него на плече утомленной любовью Виктории спросил с досадой: «Это как понимать – синий цвет настроения? Это хороший цвет или нет?» – «Да вроде неплохой, раз девушке, героине песни, которая там танцует, весело…» – ответила нежно Виктория и погладила его ладонью по мускулистой груди.
И тут Петр высказал все, что думал о песне, которая ему изрядно надоела – ее исполняли уже несколько раз на телевидении, дали множество призов на музыкальных телепередачах и тусовках… «Когда эта стоеросовая оглобля, которая называет себя королем российской эстрады, пел эту песенку на свадьбе олигарха–жулика, куда мы ходили с Олегом на съемки, то я еще вытерпел: все–таки свадьба, все танцуют и веселятся, да и публика соответствующая по умственным способностям этой дебильной песенке. Но когда эту песню на концерте ко Дню Победы пел Киркоров для ветеранов войны убеленных сединами, для пожилых генералов и маршалов, то мне хотелось плюнуть в экран, а мой отец сразу выключил звук на телевизоре». – «И что же тебя так задело в этой песне?» – растерялась Виктория от его неожиданной агрессии. «Мерзкие слова о некой девице, о которой поется, что «внутри ее мартини. А в руках бикини». Понятно, что она напилась мартини и начала танцевать... но как?... Оказывается, сняв бикини (то есть трусики и лифчик) и размахивая им. То есть голая…  И вот такую песню этот якобы песенный король исполняет для ветеранов войны! И они это вынуждены слушать». – «Ну, у певцов–то обычно умишко небольшой!» – сказала Виктория. «А где тогда редакторы этого концерта? Ведь, наверное, надо спрашивать, что хотят ветераны войны? Они ведь не на вечеринку в кабак пришли мартини пососать! И так, кстати, во многих телевизионных концертах происходит – исполняют черт те что!»  – «И что, теперь цензуру вводить, как было в советское время? Исполнять песни о партии и Ленине?»
Петр в возбуждении сел на кровати и уставился сверху вниз на подругу: «Я в советское время не жил! Не знаю, как было. Но песни, которые поют мои дед с бабкой и мои родители, мне нравятся – добрые, сердечные, со смыслом. Например: «На тот большак, на перекресток, уже не надо больше мне спешить. Жить без любви, увы, не просто, но как на свете без нее прожить?» – спел он негромко и с чувством. «Это хорошая песня», – согласилась Виктория. Петр продолжил: «А насчет цензуры – это мысль. Лично я отсеивал бы тупые тексты, которые поют на телевидении. Как, впрочем, и запретил бы ставить безнравственные спектакли, на один из которых мы с тобой сходили в Большой театр. Пусть, если так нравится авторам, поют подобные песенки в кабаках, а спектакли ставят на свои, а не государственные деньги, на арендованных для этого сценах». – «У, какой ты строгий!» – с легкой иронией сказала Виктория. «А тут ничего смешного нет, – заявил он. – Культура она для чего служит? Для воспитания человека!» – «Хорошо, хорошо… Киркорова уберем», – и Виктория кнопочкой на пульте включила другую музыку – полилась тихая спокойная музыка, похожая на шелест морской волны о прибрежный песок и напевы ветра в ковыльных травах – нежная, чистая, обволакивающая... Петр наклонился над Викторией и, найдя губами ее набухший сосок, прошептал: «Вот под такую музыку любить хочется и жить!»
***
Виктория давно собиралась показать Петру подмосковные богатые поселки «Барвиху», «Рублевку» – ему хотелось из чистого любопытства узнать, в каких домах–дворцах живут нынешние нувориши. Петр видел как–то по телевизору юмористическую телепередачу о двух «рублевских» бомжах, которых изображают актеры–юмористы – те, бородатые, лохматые и грязные, опухшее от спиртного, с мутными косыми глазами, находят в мусорном ящике то наполовину полную бутылку дорогущего французского коньяка и выпивают его, то простроченную банку черной икры, то дорогущую шубу из шиншиллы и выброшенную капризной дамочкой, ибо та вышла из моды, и думал: «Неужели так и есть?» Читал он и о том, что в «рублевском» магазине бутылка какой–то заграничной водки продается за триста тысяч рублей, а значит, ее кто–то покупает?!
Интересно все эту показную роскошь было увидеть  собственными глазами, а увидел он в окошко джипа Виктории в основном только огромные кирпичные заборы по шесть метров высотой – похоже, очень не хотелось богатеям показывать свою жизнь всем любопытствующим, было что скрывать. 
...Отъехав с основной трассы несколько километров и обнаружив уютную зеленую полянку около обочины лесной дороги, Виктория остановила машину и сказала: «Давно в лесу не была. Погуляем, отдохнем – может, ягоды здесь есть?» Петр вышел из машины первым, потянулся, разминая затекшее тело, и направился к ближайшим кустам – справить маленькую нужду и поискать заодно землянику – как раз было время ее созревания. И он действительно нашел сразу под ногами в густой траве кустики ягод, которые притягательно краснели под широкими листьями. Он сунул пару ягод в рот, наслаждаясь их ароматом, подержал на языке, чтоб напитаться нежным вкусом, и стал собирать кустики со свисавшими гроздьями в букетик – хотел преподнести Виктории, как это иногда делал его отец матери, когда он еще ребенком ходил с ними в лес. Да и сам делал так Свете.
Он отошел далековато, а Виктория задержалась почему–то около автомобиля – и вдруг послышался ее пронзительный крик: «Петр, помоги!» Он кинулся к автомобилю, не понимая, что случилось, и вдруг увидел двух выходцев из Средней Азии (может, таджиков или узбеков), которые уронили Викторию, отчаянно сопротивлявшуюся, на землю, и уже сняли с нее до колен джинсы, оголив зад, какой–то очень белый и совсем не такой красивый, как в постели. Один сидел на женщине сверху, держа ей ноги, а другой расстегнул ремень и тянул джинсы Виктории за брючины. Не ожидая увидеть Петра, они растерянно вскочили на ноги и смотрели враждебно. У одного в руках была дорогая крокодиловая сумочка с документами и деньгами Виктории.
У Петра не возникло мысли приказать вернуть сумочку, а затем их отпустить. Нет! Ему хотелось их наказать за мерзость по отношению к своей любимой, нежное тело которой они бесстыдно успели полапать своими грязными руками. Да, их было двое, короткостриженых и загорелых, лет около тридцати каждому, достаточно крепеньких, мускулистых, явно умеющих хорошо работать топором и лопатой, но он все–таки служил в десантных войсках и знал приемы рукопашного боя. Петр побежал к ним, намечая, кого первого ударить в челюсть, и тут один поднял с земли обрубок толстой ржавой арматуры, а другой вытащил из–за пазухи длинный нож. Петр затормозил, оценивая обстановку – подумалось, что если пострадает в драчке, то уж тогда–то они сделают с Викторией что захотят, а может, и вообще прикончат обоих и тут под елочками закопают так, что никто их тела никогда не найдет.
Он посмотрел под ноги, ища камень или большую палку, но вдруг вспомнил о стальных шарах, что всегда были при нем, – они лежали в кармане его легкой джинсовой курточки. Приблизившись к насильникам метра на три, чтоб не промазать, он резким взмахом влупил шар в лоб самому крепенькому и свирепому, что стоял с ножом… Шар летел с такой силой и скоростью, что мужик не успел среагировать и понять: Петр лишь замахнулся, решив напугать, или что–то кинул? Он удара шаром прямо в лоб насильник на мгновение замер, глаза его помутнели, и он рухнул на спину. В тот момент, пока второй растерянно и с недоумением смотрел, как его напарник падает, Петр коротким взмахом влепил стальной шар и ему в лоб. Через пару секунд тот тоже свалился на землю спиной, раскинув руки и ноги.
Виктория, бледная, судорожно дрожа, поднялась, натянула джинсы, выдернула у насильника из руки свою сумочку и глухо пробормотала: «Ты что, убил их?» – «Надо бы, конечно, а то развелось всяких заграничных тварей в России! И кто их только сюда столько напустил?» – ответил он зло с прищуренными глазами. Если бы они еще шевелились, он бы в гневе врезал им пару раз по челюсти, чтоб окончательно «вырубить», но они лежали, не шевелясь, а бить лежащих, тем более без сознания, он не мог. Петр подобрал шары, которые, отскочив от лбов, лежали недалеко, в траве, поблескивая тускло блестящими боками, и показал Виктории: «Это не убьет, но мозги вправит!» Он похлопал одного по щекам, а когда тот застонал и, схватившись руками за голову, повернулся на бок, то сказал: «Оклемаются через полчаса! Правда, шишки будут на лбу с кулак». – «Что с ними делать будем?» – спросила Виктория. «В полицию их сдать, так возиться неохота – всякие суды начнутся, следствия…» – Петр пожал плечами, а потом достал у обоих из карманов документы, раскрыл их, посмотрел, кто они и откуда, и сунул себе в карман курточки. – Потом отдадим в полицию через кого–либо, чтоб самим не светиться – пусть проверят, легально ли они живут в России!» – «Мне тоже не хочется всей этой маеты с судами, – сказала Виктория. – Поехали отсюда!»
Петр заскочил в машину, и Виктория, врубив скорость, быстро поехала прочь, словно опасаясь, что насильники–грабители сейчас очнуться и ее догонят. Вспомнив про ягоды, Петр вытащил кустики, лишь слегка помятые, из кармана курточки и протянул Виктории: «Эх, а там столько ягод вкуснейших осталось! Попробуй…» Так как она не отрывала руки от руля, он сунул ей пару ягод в рот… Она, все еще бледная, автоматически проглотила их, даже не почувствовав их вкус, и сказала с досадой: «А все–таки откуда они тут? Я только собралась закрывать дверь, как меня кто–то схватил за шею…» – «Откуда? Откуда? – он глянул в документ одного. – Из Таджикистана – явно приехали на заработки, как и миллионы других граждан этой небогатой республики, границы–то ведь для них открыты, – он криво усмехнулся. – Либерализм, глобализм! – он многозначительно глянул на Викторию, которая всегда защищала эти два понятия в спорах с ним. – Сколько Путину мудрые люди говорят: закрой границу со Средней Азией, а он ни в какую…» – «Да уж, впускаем кого ни попадя – самые, так сказать, низшие слои общества», – кивнула Виктория. – Но ведь нужно кому–то дворниками работать, на стройках!» – «У меня вопрос, а кто ранее на стройках и дворниками в России работал, пока эти диковатые граждане пасли баранов в своих аулах? – сказал Петр задиристо и сам же ответил: – Обычные русские люди! И неплохо работали. Куда они теперь–то делись? А я скажу, куда. Большинство рабочих, русских людей, уже состарились или умерли, а вот молодежь, с вашей, Виктория, в том числе подачи, не уважает физический грязный, по ее мнению, труд, а сидит в офисах и в барах и ищет красивой жизни. А кто поумнее, те заграницу рванули… Словом, работать не хотят, а хотят потреблять!» – «Ну а кому физический труд нравится – ведь надо вкалывать на стройке в мороз и в зной!» – сказала Виктория. «Вот и изнежились до такой степени, что уже 25 процентов населения обладают избыточным весом, а у школьников на девяносто процентов хронические болезни. Ясно, какие из них будут работники?!»
Виктория молчала, а Петр продолжил: «Я всегда историю любил, изучал Древний Рим и понял, что он пал, такой когда–то могущественный и великий, именно от сибаритства, от изнеженности, от пиров. Сами–то граждане Рима не хотели ни работать, ни воевать, армию держали наемную, а занимались нашим потребительством. Как бы и России вскоре не пасть, как когда–то Древний Рим. Тоже ведь, вместо того чтобы работать физически и быть здоровыми, заняты потреблением, а в страну приглашаем своеобразных рабов из Средней Азии!» – «Такая тенденция по всему миру. Границы открыты». – «И что хорошего? Сама знаешь, что европейские граждане уже плачут от нашествия эмигрантов из Африки! Недавно был случай (впрочем, далеко не первый), как в немецком городке десять мигрантов изнасиловали немку. А одна французская писательница с горечью написала роман «Мечеть Парижской Богоматери», обозвав так знаменитый по всему миру Собор Нотр–Дам, который описал Виктор Гюго в своем знаменитом романе про любовь горбуна Квазимоды к цыганке Эсмеральде».
Виктория поморщилась болезненно, когда он упомянул об изнасиловании.  «Может, мигранты со временем примут европейские и наши ценности, окультурятся?» – с некой жалостью сказала она. Он хмыкнул: «Увы, в той же Европе в некоторых городках мусульманское население из Африки уже расплодилось (они ведь рожают по пять–семь детей, в отличие от европейских женщин, ищущих красивой жизни для себя любимых) так, что запрещает коренным гражданам проводить новогоднее торжество и ставить елку на центральной площади, а скоро свинину запретят продавать в магазинах. А ты говоришь, что окультурятся!» Помолчав, Виктория озабочено сказала: «А ты им череп не проломил?» Петр усмехнулся: «Да у них лбы, как у баранов!» – и добавил уже о своем: «Нет, нет! Надо приучать обратно русского человека к труду физическому, а то все из сел и городков маленьких в большие города подались – кто учиться, а кто и пытается устроиться на легкую работенку». И вспомнил, как пример, про девушку Свету, которую фотографировал на квартире Олега сразу по приезду сюда. «Но ведь ты тоже приехал! – сказала Виктория и добавила уже тише: – Хорошо, конечно, а то где бы мы еще встретились…» – «Ну, у меня немножко другая ситуация – мне девушка изменила, пока я в десантуре служил – нашла себе богатенького. И я, чтоб ее не мучить своим присутствием в городе и не напоминать невольно о былой любви, решил уехать с глаз долой… А так, может быть, еще и жил – и труд я физический люблю: у моих родителей в городке небольшой частный дом, я там и снег со двора убирал, и яблони окапывал, и грядки под овощи делал… Сарай с отцом пристроили, гараж. В своем хозяйстве дел всегда хватает. А вот здесь приходиться на тренажере заниматься! – он усмехнулся: – А может, мне еще дворником устроиться на полставки для физнагрузки?» – «Хлеб у узбеков отбирать?» – хмыкнула с иронией Виктория и с ужасом представила, как Петр, которого жильцы элитного дома знают, как ее любовника, метет в тюбетейке двор от листьев или кидает лопатой снег.
***
Этим вечером после ужина Виктория с похвальбой достала из сумочки небольшого формата глянцевый журнал и протянула Петру: «Посмотри–ка, мы начали выпускать специальный журнал для девочек… Может быть, хочешь тут свои фотографии разместить? Подумай, какие есть идеи по этому поводу…» Он взял аккуратненький журнал, на обложке которого было написано большими буквами: «Принцесса» «Журнал для девочек» и который приятно было держать в руках, и стал листать.
Как обычно, в детском журнале были небольшие истории об успешных девочках–подростках, которые придумывают модные платьица и сочиняют песенки, а в основном шла реклама – сумочки яркие для девочек, футболки, игрушки, помада, специальная детская косметика, зубная паста – все это рекламировали милые девочки–симпатяшки. Чем отличался журнал от обычных, так это тем, что в нем было много фотографий одежды для кукол Барби и других западных брендов, игрушечные дворцы для них и прочие–прочие аксессуары… Все было очень ярко и броско в розово–голубых тонах, что Петру аж захотелось журнал пожевать, как некую мармеладную конфетку, а что уж говорить о падких на все яркое девочках?! «Ну что?» – спросила Виктория, ожидая похвалы. «Мерзость!» – сказал он жестковато. Виктория округлила глаза и пробормотала: «Мы просто хотим, чтоб девочка с юных лет имела эстетический вкус, умела за собой следить и хотела стать успешной леди». – «Я, конечно, понимаю, что вы получите большие деньги за рекламу от западных производителей игрушечных дворцов и кукол… – сказал он, словно не слыша ее слов. – Но какая польза от этого стране? Западные фирмы со своими Барби и прочими куклами высосут опять из нашей страны миллиарды долларов, но если б только это?! Вы же развращаете девочек, зомбируете их, чтоб они, когда подрастут, плавно переходили на взрослое потребительство, на бриллианты и прочую лабуду!» – «Все–то ты понимаешь, – усмехнулась Виктория. – И это есть!» – «Но какие из них жены вырастут, какие матери? На это вам наплевать! А вырастут из них эгоистки–белоручки. Которые ни ужин не смогут мужу приготовить, ни носки ему постирать, ни соплю ребенку вытереть, потому как все захотят быть чистенькими и холеными, как эти девочки в ярких платьишках. А ведь мы с тобой недавно говорили, что вы, наши российские женщины, рожать не хотите, оставляя жизненное пространство для узбечек и таджичек! Грустно все это». Виктория ласково обняла его за плечи, роняя на кровать спиной, и игриво–рычащим голоском пробормотала: «Давай любовью займемся – я бы с удовольствием родила хоть штук пять, как таджичка, и носы бы им подтирала, да только пока бог ни одного не дал! По–глупости сделала аборт в двадцать лет – карьеры хотелось, красивой жизни».
И тут Петр, понимая всю ее скрытую горечь, и чувствуя ответственность, как мужчина, который и сам должен внести весомый вклад в продолжение русского народа, а не требовать это только от женщин, ответил на ее бурные ласки.
Когда уже лежали в кровати, томные и счастливые, Виктория сказала: «Я понимаю все твои боли – и уже не раз слышала от тебя критику в свою сторону. Так вот мы сейчас заключаем договор с одной фирмой, которая хочет заказать нам фото России, самой что ни на есть глубинной, с образами нищих и алкоголиков, показывая все язвы современного капиталистического общества. Ты же всегда говорил, что не хочешь снимать гламурную жизнь – вот тебе и будет задание по душе». – «Мне что, в Сибирь для этого ехать или еще в какую глушь? – озадачился он. – Не на «Рублевке» же мне снимать!» – «Думаю, что все это найдешь в ближайшем Подмосковье…»  – сказала Виктория.
***
Неожиданно Петру позвонил на мобильник лично Жириновский и своим требовательным жестковатым голосом приказал: «Завтра в пять будь у меня в офисе прилично одетым. Поедем на съемки в телепередачу Соловьева, которая называется «К барьеру». Смотрел, наверное? Там у каждого из выступающих есть по три эксперта. Будешь вопросы задавать оппоненту. У тебя язык бойкий и ум гибкий». – «Смотрел, – ответил Петр. – А тема–то какая? Мне же надо подготовиться». – «Тема будет «Нужна ли идеология России?» Оппонент – известный либерал Саванидзе. Я его, конечно, раскатаю и сам, – хвастливо буркнул Жириновский. – Но и эксперты должны быть, так положено!»
Мало сказать, что Петр обрадовался – он почувствовал, как сердце забилось в торжественном ритме. Мысли, мысли, мысли так и завертелись в его голове. Он уже представил картину словесного боя с ненавистным ему давно либералом Саванидзе, которого он и его отец, любившие подобные политические баталии, терпеть не могли за странные взгляды на историю России, да и от одной его обрюзгшей, обросшей редкими волосиками физиономии, на которой возвышался вороний горбатый нос, Петра начинало мутить…
И вот они в полукруглом зале телестудии, куда Петра и еще двух экспертов доставил микроавтобус партии ЛДПР за час до эфира. Его коллеги эксперты уже бывали здесь на съемках и держались уверенно, знали, куда сесть и как себя вести, Петр же перебирал в уме заученные вопросы, боясь, что в самый ответственный момент их забудет или начнет формулировать несвязно, что засмущается вместо того, чтобы пригвоздить Саванидце своей логикой...
Наконец–то появились разных возрастов зрители, которые расселись полукругом на ярусах, на скамьях, а в центр зала вышел коренастый ведущий в темно–синем, застегнутом на все пуговицы френче, и, улыбаясь и глядя на телекамеру, что нависла над ним с сидящим на стульчике оператором, объявил тему передачи и главных участников, а в придачу сказал: «Надеюсь, сегодня будет жаркая битва!» В этот момент по его приглашению на помост к двум деревянным барьерам подошли дерзко улыбающийся Саванидце и твердой походкой решительный Жириновский, нижняя губа которого была выдвинута горделиво вперед…
Тема передачи для Петра была важной и интересной, он уже написал на нее несколько статеек по просьбе босса и надеялся, что тот озвучит его тезисы, донесет их до многомиллионной публики. Петру казалось, что множество людей по всей стране сейчас прильнули к экранам телевизоров и, в волнении потирая руки, ждут сражения. По крайней мере, родители Петра уже явно сейчас сидят у экрана, потому как он им сегодня с утра позвонил и предупредил, что может там оказаться.
Началась баталия – Жириновский, как Петру показалось, озвучивал его тезисы, но своими словами и делал это очень эмоционально в своей актерской блистательной манере – то повышая голос до трубного, то понижая его, размахивал руками. Приятно было за ним наблюдать. Мрачный и напыщенный Саванидзе говорил монотонным скрипучим голосом, похожим на звук пилы. «Без идеологии стране жить нельзя, – в который уже раз повторил Жириновский. – Нынешняя либеральная идеология разрушат страну – стране надо мобилизоваться перед внутренней и внешней угрозой, а не походить на вязкую аморфную массу, которую быстро уничтожат наши враги с запада». На что Саванидзе ответил с усмешкой: «Так ведь в названии вашей партии есть слово «либеральная». И вообще, либеральной идеологии нет – это полное отсутствие идеологии. То есть каждый думает и поступает, как хочет, а не по приказу власти!» – «Вот! – закричал Жириновский. – Разве можно жить без оглядки на общество, на мнение большинства народа? Хочу – ворую, хочу – лодырничаю, хочу – родину бросаю и предаю, так получается...»
Во втором раунде начали спрашивать экспертов, и наконец дошла очередь до Петра. Он, поглядывая на Саванидзе с легким прищуром, сказал: «Либеральная идеология – это идеология животного потребительства. Как вы думаете, на сколько лет хватит ресурсов планеты, чтоб прокормить погрязшее в потребительстве человечество?» Саванидзе тоже прищурился и заявил: «Не надо говорить про все человечество! При либерализме каждый выбирает свой образ жизни – кто потребляет, а кто–то идет аскетом в лес и живет там в ските». – «Но только почему–то в ските живут единицы, а остальные жрут и пьют в три пуза: в океане уже целые острова мусора, у шестидесяти процентов населения планеты нехватка питьевой воды, в США треть населения страдает ожирением, да и у нас в стране уже немало сверхтолстых. Да вы посмотрите, сколько только одна Москва потребляет, а потом выбрасывает – по всему Подмосковью свалки величиной с Эверест…» – «В Европе вот научились перерабатывать мусор, и мы научимся!» – отреагировал Саванидзе. «Если доживем в этой вони, – ответил Петр. – Жадности человеческой в потребительстве нет предела, да и разве производители товаров и услуг остановятся – лишиться прибыли для них смерти подобно. Они делают все, чтоб зомбировать людей на потребительство! Специально делают автомобили, чтоб быстрее ломались, телевизоры… – все, чтоб потребитель заменял как можно быстрее и покупал  новое, опять одноразовое. А мода  для чего? Да  чтоб человек не  носил туфли и платья по пять лет, хотя они еще  вполне крепкие, а покупал другое».
Жириновский в подтверждение слов Петра похлопал себя по животу и хвастливо с ироний воскликнул: «Смотрите, я со своей фамилией худой, поджарый и живу скромно!» – «Вы же имеете сотни квартир по всей стране!» – хмыкнул Саванидзе. «Да! Но я их купил для партии и сдаю своим партийцам под офисы безвозмездно и без аренды!» – похвалился Жириновский.
Как потом выяснится, Жириновский победил в передаче со счетом раз в десять превышающим результат оппонента – то есть за него проголосовало 89 тысяч человек, а за Саванидзе только девять тысяч.
Когда Петр приехал вечером на квартиру, Виктория встретила его в прихожей, с улыбкой заявив: «Да ты полемист!» Она накормила его ужином и в тот момент, когда он сидел за столом, еще весь возбужденный, продолжая мысленно дискутировать со Саванидзе, снова похвалила: «Неплохо, неплохо смотрелся на экране, а это не каждому дано. Говорил ясно и четко, вел себя без стеснения. Мог бы даже заменить поднаторевшего в этом деле телеведущего Соловьева…» И тут Петр сказал задумчиво: «Да, я был бы рад, если б смог устроиться на телевидение вести свою программу!»
Он действительно, несмотря на то, что успел задать пару вопросов Саванидзе, чувствовал невыговоренность – хотелось и далее убеждать людей в своей правоте,  всколыхнуть их, направить на истинный путь – стать гражданами небезразличными к судьбам страны, а не зомбированными баранами. Виктория внимательно посмотрела на него: «В общем–то, это можно попытаться сделать – у меня директор телеканала хороший знакомый, вместе в университете учились. Телеканал не большой – то есть не «Россия» и не «Первый», аудитория у него ограниченная». Петр радостно воскликнул: «Было бы здорово! Эта работа была бы мне по душе!» Виктория вдруг досадливо закусила нижнюю губку: «Но тогда тебе придется уволиться из нашей конторы, а я бы не хотела…» – «Я буду с тобой, пока ты этого хочешь!» – сказал он твердо. «Там ты будешь на виду – молодые бабенки сразу заметят, а здесь меня боятся. Впрочем, я поговорю с директором. В любом случае, это дело длительное – создать свою передачу не дешевое удовольствие. Нужна концепция, нужно подобрать редакторский коллектив…»
Тут раздался звонок на мобильный – это звонила мать Петра. Восторженным голосом она заявила: «Я так рада за тебя – ты в нашем городе уже стал знаменитым. Я сказала всем соседям, что будешь выступать, и даже позвонила Свете…» Петр нахмурился: «А ей зачем?» – «Пусть посмотрит и подосадует, кого она потеряла», – сказала мать с некой язвительностью, которую он в ее словах раньше не замечал – было впечатление, что она разрыв его со Светой переживала гораздо больше, чем он.
Разговор их слышала Виктория, и когда он закончился, как бы между прочим спросила: «А кто такая Света?» –«Это из прошлой жизни», – ответил он. И сделал это с таким равнодушием, что Виктория сразу поняла, что с прошлой жизнью у него действительно все покончено…
Потом они с Викторией еще раз пересмотрели выпуск телепередачи по интернету, где Петр уже с экрана ноутбука убедился, что действительно смотрелся весьма выигрышно среди других оппонентов, несмотря на свою молодость и неопытность в телевизионных баталиях.
 ***
 Через неделю знакомый Виктории директор телеканала назначил им встречу и попросил придти подготовленными. Судя по его вяловатому голосу, которым он разговаривал с Викторией по телефону, Петр понял, что тот отнесся к идее без особого энтузиазма, скептически. И теперь Петру предстояло этот скептицизм развеять… Поэтому он каждую свободную минуту занимался разработкой концепции телепередачи – думал об интерьере, который должен будет окружать его на телепередаче, думал о том, как должен будет себя вести (расковано, панибратски или сдержанно), кого приглашать на передачу и о чем с ними говорить…Он просмотрел немало телепередач на других телеканалах, чтоб набраться кое–какого опыта, взять из них лучшее и то, что ему может пригодиться.
Директор принял их у себя в небольшом уютном кабинете – это был моложавый мужчина с седоватыми не по возрасту волосами, импозантный и, что Петра порадовало, любознательный, заинтересованный в своем деле, не уставший от этой суетной работы… Петр с Викторией уселись напротив него, сидевшего за столом в кожаном черном кресле с откидной спинкой, и Виктория представила своего протеже: «Вот талантливый журналист и фотограф. Работает у нас в агентстве успешно, но не все его там устраивает». – «А что конкретно?» – прищурился с любопытством директор. «Оголтелая реклама потребительского образа жизни!» – ответил Петр. Директор со скепсисом развел руками: «Так на этом и мы живем! На рекламе таблеток, женских прокладок, автомобилей и прочей лабуды, а на чем еще деньги зарабатывать?» Виктория поддакнула: «Вот и я ему об этом говорю… Мир на этом вертится». – «Долго ли будет вертеться? – хмыкнул Петр. – От этого все беды!» – «И какие же беды?» – спросил директор. «В христианской религии есть семь смертных грехов – гордыня, жадность, чревоугодие…То есть люди хотят иметь гораздо больше, чем им надо в жизни, и ради этого идут на воровство, убийство, подлог и прочие мерзости. Да вы сами посмотрите вокруг…» – Петр развел широко руками, словно пытаясь показать жестом всю нынешнюю действительность. – То есть живут по принципу: после нас хоть потоп! Все продается и все покупается – и никто это не ограничивает…» – «Так ты социалист?» – спросил с улыбкой директор снисходительно. «Нет. Я против уравниловки, но за ограничение жесткими законами жадности человеческой, да и совестью…» Директор покачал головой: «Есть такое народное выражение: клин клином выбивают…» – «Вот я и хочу предложить в цикле передач альтернативу – то есть иную жизнь, без оголтелого потребительства. Есть же в стране такие люди, кто живет или творчеством, или ремеслом, или какими–то общественными добрыми делами, не ища особой выгоды», – Петр протянул директору листочек с отпечатанным текстом. – Вот тут я набросал тезисы…»
Директор углубился в чтение и через минуты три хмыкнул: «Я так понимаю, что передача не будет ни развлекательной, ни музыкальной, ни о светской жизни…» – «Таких передач полно!» – ответил Петр. «Но зато они пользуются популярностью у народа – у них хороший рейтинг».  – «А по–моему, народ уже всего этого наелся. Ему хочется увидеть реального человека из жизни, счастливого не от того, что купил Мерседес или построил трехэтажную виллу…»
Дочитав до конца, директор озадаченно сказал: «Как я понял, ты хочешь ездить по стране со съемочной группой и снимать передачи о людях с их конкретными делами?» – «Именно так. Передачи с «говорящими головами», мудро рассуждающими о жизни, тоже уже надоели. То есть зрителям не надо говорить, что такое хорошо и что такое плохо – пусть сами увидят радостные глаза счастливого человека при деле». – «Такие передачи не дешево обходятся… – сказал задумчиво директор. – Гораздо дешевле пригласить гостя в студию и поболтать с ним о том о сем…» 
Опасаясь, что он сейчас откажет по финансовым соображениям, Петр торопливо сказал: «Я сам буду брать интервью, сам снимать и монтировать». Директор усмехнулся: «Вот, вижу человека, который действительно получает счастье от своего дела…– и добавил: – Ладно, разберемся. Самое главное теперь найти таких людей, выудить их в обществе. Как это сделать?» Словно уже получив «добро» на финансирование, Петр увлеченно воскликнул: «Я знаю немало групп в интернете, которые объединяют интересных людей. Я дам там объявление… А если выйдет две–три удачных передачи, то люди нас завалят рассказами о таких бессеребрениках…» Директор легонько стукнул по лежащему перед ним на столе листку Петра ладонью, словно ставя на нем печать с одобрением, и сказал: «Хорошо, найди таких людей – и начнем…»
Когда вышли от директора и сели в автомобиль, Виктория несколько печально сказала: «Теперь что, ты будешь в основном в командировках на широких просторах родины пропадать?» Петр погладил ее по предплечью: «Я думаю, что и в Москве интересных мне людей немало… Да и ведь монтировать фильмы я все равно буду здесь!»

Этим вечером Виктория была торжественно–тихой. А когда легла с Петром в кровать, то не бросилась его обнимать, ласкать и целовать, как обычно делала. Он глядел на нее с недоумением, желая снова бурной ночи любви и зная, что «месячные» у нее в иное время... Когда он ее нежно погладил ладошкой в промежности, приглашая к сексу и проявляя сам инициативу, она ласково сказала: «Давай будем спать…» Его, может и удовлетворил бы подобный ответ, если б он не отметил в ее словах покров таинственности. «У тебя все в порядке? Ты не болеешь?» – спросил он. Она глубоко вздохнула: «Со мной все в порядке! Я кажется, беременная. Второй месяц у меня нет месячных…» – «Так это же прекрасно! – воскликнул он. – Почему раньше мне этого не сообщила?» – «Боялась сглазить. Ведь все–таки десять лет не беременела – и вот!» – «Замечательно!» Виктория грустно заметила: «Как сказать? Ведь мне теперь нельзя заниматься сексом с тобой!» – «Это почему?» – растерялся он. «Боюсь потревожить плод – матка может раскрыться, и опять будет выкидыш…» Петру, как человеку не искушенному в этих делах, не семейному, который, прожив с женой лет десять, кое–что в женских проблемах бы понимал, это показалось не совсем убедительным. «И что, не будем заниматься, пока не родишь?» – «Да, – сказала она. И добавила с хитринкой. – Секс – это тоже потребительство, которого ты так не любишь… А если серьезно, в Библии написано, что сексом надо заниматься не ради удовольствия, а сугубо ради рождения детей!» Петр озадачено хмыкнул и стал размышлять над ее словами… По ее мнению, получалось, что именно Бог дал ей счастье забеременеть впервые за многие годы, а значит, она должна и дальше следовать его заветам, а Петр в этом зачатии как бы ни при чем… Словно поняв его мысли, Виктория сказала: «Я тебе так благодарна! Так благодарна!»
***
Когда Петр, сидя в кабинете Виктории, разглядывал роскошные апартаменты итальянского отеля в глянцевом журнале, только что опубликованном и специфически вкусно пахнущим типографской краской, та его спросила: «Красиво? А ты был заграницей?» Сказала с неким восторгом и придыханием, словно побывать заграницей – это оказаться в совсем ином, прекрасном и сказочном мире, где текут молочные реки в кисельных берегах, где живут очень счастливые люди. «Не пришлось, – ответил он суховато, считая, что западный образ жизни чрезмерно распиарен. – Сначала учился, потом в армии был, да и денег, в общем–то, на поездку не было». – «Но сейчас–то зарплата позволяет съездить в Европу», – сказала Виктория, и он понял, к чему она клонит. «Я английского языка не знаю или другого европейского, чтоб с людьми местными поговорить, а глазеть на дома и картины в музеях – небольшое удовольствие. Я это все в интернете могу посмотреть». – «Я вот несколько раз была в Европе – и мне нравится. Впрочем, я неплохо знаю английский, да и французский с немецким слегка». – «И что, умнее стала?» – спросил Петр и, чтоб объяснить свой каверзный вопрос, добавил: – Поражаюсь нашим иным туристам, которые болтаются в Европу каждый год по три–четыре раза ради шопинга или еще по каким причинам. Что они там видят? Ведь человек, чтоб что–то понять в иной жизни, должен быть эрудированным, разбираться в западном искусстве и архитектуре, знать историю возникновения тех или иных исторических памятников. Иначе будет по–Маяковскому, который как–то сказал: «Лошадь, хоть целый свет обойди, все равно останется лошадью!» Виктория улыбнулась уклончиво: «Однако тебе, как человеку эрудированному и любознательному, это будет на пользу. Так что давай слетаем. В ближайшее время. У тебя загранпаспорта нет?» – «Нет ни паспорта, ни визы». – «Через полмесяца получишь то и другое – у нас в Москве это быстро делается, посольства иностранные рядом. Получишь шенгенскую визу и вперед. Где хочешь побывать?» – «Хорошо бы в Риме и Париже – по–моему, там сосредоточена вся Европа, вся ее история…»
Через месяц они прилетели прямым рейсом на крупном американском «Боинге» из Москвы в Рим – там было жарко, несмотря на конец сентября, однако не так, как летом. Это был самый пик туристического сезона европейцев, которые любили путешествовать именно в начале осени, взяв отпуска.
Размесившись и оставив вещи в небольшом пригородном отеле, где цены были все–таки пониже, чем в самом Риме, Петр с Викторией поехали в центр города на экскурсионном автобусе, который вскоре остановился на площадке около полуразрушенного Колизея, сложенного ярусами из серого  крупного камня.
Обычно на рекламных снимках в интернете Колизей выглядел величественно, а в реальности смотрелся не очень большим. Побродив по нему, по его гулким подвалам, похожим на лабиринты, где когда–то жили могучие гладиаторы, выходившие биться на арену (иной раз насмерть) для услаждения публики, где содержались тигры и львы – голодные звери, которые, подталкиваемые копьями, выскакивали к гладиаторам на смертный бой, Петр почувствовал дух времени, глубину истории, до которой можно дотронуться рукой. Опершись ладошкой на ближайший, выщербленный временем и дождями камень, он с досадой сказал: «Когда европейцы говорят про нашу Россию, что она неухоженная, что она некомфортная для жизни, то забывают, что еще два–три века назад она была покрыта лесами и болотами. А здесь, смотри, люди жили скученно уже две–три тысячи лет назад, все обустроили. Поэтому все чистенько, уютно. Надеюсь, и у нас вскоре будет, как в Европе – обустроим».
Потом они побывали в так называемом независимом религиозном микрогосударстве – Ватикане, где собор Святых Петра и Павла, что когда–то принесли мораль и пуританскую христианскую веру в погрязший в разврате языческий Рим, поразил своим великолепием и размерами. С покрытой древней брусчаткой площади, где немало было смелых сизых голубей и гуляли туристы со всего мира, он красиво смотрелся на фоне голубого неба, олицетворяя собой былую мощь католической веры, широко распространившейся по земному шару. Петру стало несколько досадно, что главный Храм Христа Спасителя, олицетворяющий православие, поменьше его будет и поскромнее…
Посетили они и музеи, куда в царское время (как знаменитый Брюллов, написавший великолепную картину  «Гибель Помпеи), да и сейчас тоже, ездили русские художники поучиться мастерству живописи у великих итальянцев – и действительно, было чему поучиться. Скрупулезно разглядывая потемневшие от времени полотна Рембранта и Микеланджело, Петр восторженно сказал: «Все–таки, что ни говори, это настоящее искусство. Каждый пальчик прорисован, чувствуешь, как кровь пульсирует в телах, все дышит гармонией…  В отличие от разных импрессионистов, кубистов и прочих «пикассо и малевичей». – «У каждого свой стиль и манера!» – заступилась Виктория за униженных им художников. «Нет, я понимаю, с появлением фотографии, классическая живопись стала утрачивать свою важность, тем не менее, все эти новые формы – во–многом, плакат. Пусть порой и с каким–то философским подтекстом», – заявил он и в очередной раз убедился, насколько ему интересно общаться с Викторией, женщиной много знавшей, в отличие, например, от той молодой, наивной и глуповатой, хоть и непосредственной девицы с Урала, которая встретилась ему когда–то в Москве. Да и Света его, как ему показалось при последней встрече, словно бы замерла в духовном и умственном развитии, добровольно себя ограничила.
В Париже, куда прилетели через три дня, они сразу направились на Елисейские поля, к Эйфелевой башне. Эта клепаная из железа ажурная башня, давно ставшая символом Парижа, поначалу казавшаяся местной аристократии и культурной богеме грубой и инородной на фоне старинных изящных дворцов, теперь привлекала всех туристов к себе. Одно Петра угнетало – это толпы неухоженных африканцев, молодых, праздношатающихся по улицам в поисках наживы, живущих на пособия. «Они ведь, как я тебе уже говорил, вырастут, нарожают детей – и прощай тот романтический Париж с его шарманками, Монмартром и Булонским лесом, Мекка всех художников и поэтов…» – сказал он грустно Виктории. «А что делать – глобализм», – сказала Виктория, инстинктивно прижимая кожаную сумочку с деньгами и документами к себе, чтоб пацан–африканец не выхватил ее из рук, и невольно ежась под наглыми взглядами этих молодчиков, которые на нее, стройную и милую, посматривали явно с желанием изнасиловать прямо в переулке… «Я против глобализма, я за то, чтоб закрыть границы! – повторил снова Петр. – Каждый должен жить на своей земле!» – «Но ведь когда–то французы тоже разбрелись по всей Африке, колонизируя ее, а теперь вот африканцы хотят сюда – все законно!» – «Но французы–то несли цивилизацию, а эти что?!» – «Ага, огнем и мечом!» – ответила Виктория.  «Это если те сопротивлялись!» – «Да, аборигены защищали свой быт, землю и свои ценности». – «Ценности каменного века?» – «Они считали их верными!» – «Хорошо, тогда почему мы сейчас жестко не должны защищать свои ценности от нынешних варваров? Почему к ним так гуманны?» –  заявил Петр.
Спустившись с Эйфелевой башни, со смотровой площадки которой в подзорные трубы  был виден почти весь,  окутанный легком синеватой дымкой, Париж, Виктория восторженно,  с  придыханием, сказала: «А  теперь нас ждет Версаль – бывший дворец королей, а теперь знаменитый музей…»   
Когда летели в Москву, уже уставшие от впечатлений (мозг неспособен усваивать много информации и проживать эмоций за короткий период), Виктория, сидя рядом в удобном кресле, спросила: «Ну как тебе Европа?» Ей, конечно же, хотелось услышать от него похвалу тому, что она, москвичка, с юности боготворила… Петр уже не стал повторять, что Европа чистенькая и комфортная, хотя и с цыганским торгашеским духом всевозможных бутиков с заоблачными ценами на якобы брендовые вещи популярных модельеров (по крайней мере, в тех местах, где бродят туристы), а сказал: «Мне больше всего понравилось то, что нет такого социального расслоения между людьми, как у нас в России. Что в Риме, что в Париже, я заметил, люди передвигаются на небольших экономичных машинах, а не на огромных джипах и Линкольнах. А, как я слышал, в Москве новых Мерседесов люкс–класса больше, чем во всей Германии, которая их производит. Нет здесь того барства, чванливости и хвастовства, как у наших чиновников и нуворишей! Хочется сказать и по поводу одежды – нам–то всегда говорили, что чуть ли не весь Париж ходит в модельных платьях от кутюр, на высоких каблуках, а они ходят в обычных застиранных штанишках, футболках и тапочках. И чего это наши женщины так хотят выпендриться, словно звезды, идущие по красной дорожке на кинофестиваль?! Не ты ли их своими журналами так воспитала?»
Виктория с иронией усмехнулась: «Ага, я одна!» – «Конечно, все наше телевидение на это работает, а власть потакает». – «Люди в Советском союзе устали ходить в фуфайках, робах и сапогах – вот и потянулись к красивой жизни». – «С тех пор уж почти тридцать лет прошло – нечего на Советский союз кивать. Понятно, что у нас в России это испокон веков идет: шикануть. Вот и президент наш из тех же – вырос в коммуналке питерской, а теперь важный сибарит. Аж два десятка личных резиденций по всей стране имеет, а у американского президента всего одна. Да и та похожа на пионерский лагерь, как сказал с удивлением когда–то главный охранник Ельцина Коржаков, когда  посетил с боссом Америку, а у нашего – дворцы! Если уж куда едет, то двадцать машин его сопровождают, а всех обычных шоферов с дороги сгоняют. В той же Европе, как я читал, мэры городов на общественном транспорте на работу ездят или на велосипеде. Откуда у наших властей эта тяга к роскоши?»  – «Ну какой же наш президент сибарит? Он ведь активно спортом занимается, а не лежит на  диване!»
Петр поднял указательный палец, чтоб отметить важность своей мысли: «Между прочим, спорт чрезмерный – это тоже потребительство. Вот если б он грядки копал на даче или картошку, как президент Белоруссии Лукашенко делает, я б это приветствовал. А когда он плавает каждый день по полтора часа, да еще столько на тренажерах занимается и поощряет орденами и деньгами всяких дармоедов футболистов…» Виктория растерянно пробормотала: «И это все, что ты вынес из поездки?» Петр хмыкнул: «Остальное все второстепенное… Наглость наших чинуш меня поражает. В той же Думе, куда я иногда по просьбе Жириновского прихожу, я вижу их довольные физиономии, которые озабочены, увы, не благом народа. А своими делишками – как бы кого проллобировать и за это получить. А ведь зарплата у них почти в полтора десятка раз выше, чем средняя по стране. Во Франции  она – лишь в три, в Германии и Италии – в три! Это как понять?»
В это время самолет стал снижаться. За толстым стеклом окна, обрамленного приятной на ощупь бежевой пластмассой, появились белые облака, окутавшие лайнер туманом, а из динамиков раздался милый женский голос проводницы: «Прошу пристегнуть ремни. Самолет идет на посадку»!» И тут Петр почувствовал, что горит желанием скорее приземлиться, увидеть родную землю и не только потому, что по ней соскучился, а потому, что все эти мысли, к каким он пришел в поездке по Европе, хотелось скорее воплотить в жизнь, как–то действовать, тоже улучшая жизнь в стране…
***
Вернулся Петр из Подмосковья с последних съемок поздно вечером – Виктория открыла ему дверь и поцеловала сразу в прихожей, только он перешагнул порог: показалось, что она очень ждала его, что очень скучала весь день, пока он ездил в подмосковную глухомань к северу от столицы. А там действительно была глухомань – ему  поверилось, что он уехал в Сибирь, в тайгу, за тысячи километров от городов, а не за сто километров от шумной суетливой Москвы… «Как успехи? – спросила с любопытством Виктория. – Много наснимал?» – «Немало, – ответил Петр с грустной задумчивостью от сегодняшних невеселых впечатлений и вставил симку с фотографиями в ноутбук, на котором все фотографии хорошо было рассматривать в увеличенном виде…
Ему верилось, что сейчас Виктория его похвалит, но она суховато смотрела на фото и досадливо сказала: «А где у тебя нищета сгорбленных старушек? Где горькие пьяницы под забором? Пока я только вижу благообразных старушек–божьих одуванчиков и, пусть обрюзгших, мужиков, но с мудрыми глазами народных философов!» – «Не нашел, – ответил Петр глухо, хотя видел парочку пьяных мужиков, которые с осоловелыми глазами сидели около сельского магазина. – Мне что, их надо было напоить до свинячьего состояния, а потом фотографировать?» Виктория хмыкнула: «Да хотя бы и так. Ради замечательного кадра можно!» Петр глянул на нее сердито: «Может, я так бы и сделал, да только подумал, что это будет подло. И вообще, мне было бы стыдно снимать пьяных мужиков в луже мочи или беззубую старушку с протянутой за подачкой рукой. Зачем фотографировать человека в его слабости, униженности? Ведь вдруг это чей–то дед, отец или бабушка?» – «Вот пусть их дети и следят за ними, содержат!» – «А может, пусть власть следит? Она же довела их до такой тяжкой жизни, уничтожив российские колхозы и деревню покупкой иностранных продуктов, давая колхозникам крошечную пенсию».
Увидев, что Петру неприятно ее мнение, Виктория замолчала. Петр продолжил: «Люди в Подмосковье, если это не всякие «барвихи и рублевки» и другие дачные поселки, не живут, а выживают. У поселка, где я был, находится огромная свалка мусорная – и там жуткая вонища. Как вообще люди там не померли, как тараканы от дихлофоса? Значит, в Москве все будет чистенько, а всю свою гадость мы вам привезем… А за какие такие коврижки? У людей в селе даже газа нет, в отличие, например, от газифицированной полностью за наш счет Украины! Дровами топят или в лучшем случае углем. Мы всю Европу газом снабжаем, чтоб денежки из заграницы на Мерседесы, яхты и бриллианты получать, а свой народ пусть мрет от холода и спивается от безнадеги…» Виктория вздохнула и отмахнулась: «Ладно… закончим этот разговор. Ты сам не волнуйся и меня не волнуй – я хочу, чтоб плод (она легонько и ласково погладила живот) вызревал в спокойствии».
Через неделю в своем кабинете Олег показал Петру ноутбук с фотографиями алкоголиков, пьяных баб с синяками под глазами, одутловатых и синюшных, со снятыми штанами, в дырявый чулках, и хитро хмыкнул: «Вот ты с заданием не справился, а Виктория послала другого фотографа – и тот уж постарался! А? Как? Красота?» Петр досадливо поморщился, глядя на фото, будто это с него спустили штаны... Вообще, было ощущение, что Олег нарочно провоцирует его, чтоб показать, что Виктории не следует слишком–то доверять, досадуя, что зря он съехал тогда с его квартиры…
Когда они вечером приехали с Викторией домой, Петр долго молчал – ужинал, опустив голову, размышлял о своем. О том, сказать или не сказать подруге, что знает, что она послала на задание другого фотографа, который в точности исполнил ее наказ. «Ты чем–то недоволен?» – спросила она. «Да, – ответил я. – Мы с тобой всегда были откровенными друг с другом, а теперь ты за моей спиной посылаешь другого фотографа…» Она досадливо хмыкнула: «А, ты об этом?.. Ну и что тут плохого? Ты в силу своих патриотических и этических взглядов не смог переступить через себя, а у Леши другие взгляды… Но это совсем не значит, что он лучше тебя. Впрочем, и твои снимки мусорной свалки мы включили в тот самый заказ… Так что без премии не останешься!» – «Я подозреваю, что что–то тут нечисто, раз ты так старалась!» – сказал он. «Да, я не хотела, чтоб сорвался заказ той западной фирмы, оплатившей нам эти фото. Я, как руководитель и собственник,  не имею права портить репутацию нашего агентства, да и зарплату мне сотрудникам надо платить», – ответила она. «Западной? – Петр напрягся. – А говорила, что нужно для агентства, как некий антипод комфортной жизни». – «Да какая разница…» – она отвела глаза. «Большая…У меня подозрение, что эти фото нужны вашим западным коллегам, чтоб показать их местным обывателям, как им уютно и хорошо живется, в отличие от варварской, нищей и пьяной России? Так? Это же политика! Создание негативного образа о нашей стране, в том числе и в бывших советских республиках – так ведь и Украину от нас оторвали, показывая, как все плохо в соседней России, и хохлы стали орать (имея ввиду таможенный союз с Россией) на майдане: «Не хотим в Таежный союз, а хотим в Европу». – «А что, в России хорошо живется? Ты сам постоянно талдычил мне об этом». – «Может, и говорил, но это наши внутренние проблемы и мы должны решать их сами, а не показывать остальному миру наши недостатки. Ты же видишь, какое идет очернение России на Западе за Украину и за Сирию, как они нагнетают обстановку, как они ищут предлог, чтоб обвинить нас во всех грехах. А себя обелить! И уже на  русского солдата замахнулись, который всю Европу от фашизма спас  –  я как–то видел в интернете фото, где якобы наглый красноармеец в захваченном Берлине отнимает велосипед у пожилой немки, тянет за колесо. И, естественно, обыватель возмущается: дескать, вот они какие мародеры! Он же не разбирается, что форма–то на солдате не красноармейца. Да даже если бы это и был советский солдат, он что, стал бы при фотографе такой мерзостью заниматься, зная, что за такое будет жестокое (вплоть до расстрела) наказание от руководства?» – отрезал суховато Петр. Виктория схватилась ладонью за голову, побледнела и сморщилась от боли, сглотнув, словно пытаясь подавить тошноту, выдавила: «Давай не будем об этом… У меня итак токсикоз от беременности, голова раскалывается, а еще ты тут... Мне, может быть, придется завтра на сохранение лечь?»
Петр долго молчал, наконец с горечью выдохнул: «Извини… Но мне почему–то захотелось съехать от тебя. Я тебя нервирую своими разговорами, ты сейчас погружена в мысли о беременности. Пожалуй, я сниму квартиру! Тем более я завтра окончательно перехожу работать на телевидение, а до работы мне добираться в другую сторону». Виктория не стала его отговаривать – ей действительно было уже не до него в связи с токсикозом. Она лишь сказала печально: «Моя знакомая сдает недалеко от телеканала однокомнатную – тебе такой хватит?» – «Хватит, – ответил он и добавил с жалостью: – Но если я тебе очень нужен, звони – всегда приду помочь!» – «Я решила няньку–горничную завтра нанять, чтоб помогала…» – ответила Виктория. И Петр пошел собирать свои вещи в баул.    
***
Через три месяца получив финансирование (пока на две передачи), Петр был принят по контракту на телеканал. К тому времени он уже наметил несколько сюжетов для своих телепередач… Один сюжет нашел в метро – когда он спустился туда на незнакомой станции, то увидел статную милую женщину лет пятидесяти, которая читала стихи – очень красиво, с выражением. Обычно в коридорах станций стояли музыканты со скрипкой или гитарой и, положив футляр от инструмента у ног, чтоб туда клали деньги прохожие, играли незамысловатую популярную музыку. А у женщины около ног Петр ничего не заметил и, остановившись, стал за ней наблюдать.
Стихи она читала короткие, емкие, с юмором, чтоб не занимать много времени у прохожих. Читала с жаром, размахивая руками. Если видела мать с ребенком, то начинала читать детский стишок. Ну а тем, кто останавливался заинтересованно около нее, протягивала тоненькую книжку. А так как Петр остановился и долго слушал, то она протянула книжку и ему: «Возьмите, почитайте. Может, понравится!» – «Что, бесплатно?» – спросил он удивленно. «Да, я дарю всем желающим свое искусство – в мире должно быть больше добра и красоты. А если добро и красоту продавать, то они теряют свои качества!» – «Интересно, интересно, – сказал он, глянув на выходные данные в книжке. – Но ведь эта книжка отпечатана не за счет издательства – вы на нее свои деньги потратили….» И он полистал тоненькую, размером в небольшую тетрадку книжку, отпечатанную на цветном принтере…  «Поэтические книги сейчас не покупают, да и не читают почти. Поэтому я раздаю. А на жизнь мне хватает зарплаты – я работаю в швейном производстве». – «А фамилию все–таки свою ставите, – он прищурился. – Может, славы хотите?» Петр знал, что в Индии некоторые авторы даже не ставят свою фамилию, показывая, что их мысли принадлежат всему человечеству, навеяны всемирным разумом, и некрасиво их присваивать себе… «А чтоб люди не подумали, что я их у кого–то украла!» – ответила женщина.
Может быть, другому (даже большинству) она бы показалась слегка чокнутой, но ему показалась вполне здравой, а ее мысли интересными и, узнав, когда она снова придет раздаривать свои книги, он потом пришел сюда с видеокамерой и заснял ее… Сюжет получился, на его взгляд, весьма интересным.
В газете «садовод–любитель» Петр прочитал о неком пенсионере, который живет в Подмосковье, разводит замечательные сорта яблонь, крыжовника и других плодоносящих кустарников и ягод и все это раздает бесплатно людям. Этакий своеобразный домашний питомник!
Петр приехал туда в погожий солнечный денек и, войдя в приоткрытую калику за дощаной забор, нашел в огромном ухоженному саду седоватого энергичного человека лет восьмидесяти, чистые синие глаза которого светились счастьем. Он ходил между деревьев и с огромной любовью оглядывал деревья и кусты, срывал аккуратненько, чтоб не повредить ветку, яблочки или ягоды с крыжовника и смородины и с величайшим удовольствием пробовал на вкус, говоря: «Божественно!» И предлагал попробовать Петру со словами: «Божий нектар! Нет ничего лучше, чем ягоды и фрукты. В них скрыта сила солнца…»
Между яблоней стояли синенькие домики ульев, из которых темно–желтыми пятнышками проворно вылетали за медом пчелы. Глядя на них, старик сказал: «Вот и мед тоже сила солнца, но только его надо есть в меру – иначе эта сила начнет выжигать организм своей энергией изнутри». Петру понравилась его мудрая жизненная философия, и он спросил: «А в чем смысл жизни?» Старик улыбнулся: «Как можно меньше нагадить на этой земле! Мы все ищем какой–то рай, а рай вот он, – старик окинул теплым взглядом сад и небо. – Но мы его не видим, не ценим! Слишком много хотим, а природа нам за это мстит. Вот роднички, что из–под пригорков бьют – вода чистейшая, хрустальная была. Нам думается, что всегда так будет, ан нет – вода–то ведь сверху под землицу просачивается. Да, глина и песок ее фильтрует до поры до времени, но любой фильтр рано или поздно забивается всякой гадостью. Но если фильтр можно поменять, то землю не поменяешь – и вот вскоре из родников потечет такая же, как из крана, а то и хуже. Беда всему – жадность человеческая». – «Иван Петрович, – сказал Петр, – понятно, что в вашем возрасте каждый прожитый в спокойствии и любви к миру день как благодать, а ведь молодежь этого не понимает. Да и вы, наверное, тоже в молодые годы мечтали о личном автомобиле, об огромном доме…» – «Наверное, как и все имел соблазны, но это было так давно, что и не помню. Скажу лишь, что эти соблазны счастья людям не принесли. Это своеобразный временный наркотик – для стимулирования гордыни, и его хочется все больше и больше». – «Вот вы бесплатно раздаете саженцы всем друзьям, соседям, учите их, как за ними ухаживать. Для чего все это?» Старик аж растерялся от странного, по его мнению, вопроса и заявил как само собой разумеющееся: «Так ведь я же говорил, что земля это рай, а чем рай больше будет, тем лучше…» – «А рай на небе есть?» – «Не знаю, – ответил старик. – Может, я в этом останусь жить после смерти в образе пчелы, птички или яблони?! И в этом большом раю, который я создаю, и мне местечко достанется!»
 
Как–то Петр ехал в электричке с очередных съемок, поглядывая по сторонам и с любопытством ища в каждом человеке какую–то изюминку, какую–то мысль, которая обогатит его знанием человеческой натуры. К нему подошли две молодые, скромно одетые в неброские платья женщины около тридцати лет, с благообразной внешностью. Спокойствие и умиротворенность были в их глазах  – казалось, что они знают что–то такое, чего не знает он. «Вы, мужчина, в бога веруете?» – спросила та, что повыше, худенькая, теплым нежным голосом. «В общем–то, да», – ответил он. Это хорошо! В Христа?» – «Да как сказать… Считаю, что он, как и другие пророки, принес человечеству добро и истину!» – заявил Петр уклончиво, будучи человеком невоцерквленным и признающим, что и в других религиях немало полезного человечеству. «А мы христиане, – сказала женщина. – И мы всем людям дарим вот эти журналы – и она достала из целлофанового пакета несколько глянцевых тоненьких журнальчиков, на которых были написаны слова Иисуса из «Горной проповеди» на фоне то спокойного лазоревого моря, то высоких заснеженных гор с зелеными альпийскими лугами, где паслись стада белых барашков. «Спасибо», – он взял журналы и стал один пролистывать с большим интересом.
Он понял, что эти две женщины из некой христианской общины, которые официальная церковь называет сектантами и недолюбливает, но испытывал к ним только уважение. «Мир наш прекрасен, но зло уже переполняет его. Еще немного – и чаша зла опрокинется на нас, – сказала женщина. – Если мы не поверим Христовым заповедям и не откажется от греховных соблазнов. Мы загадили чистейшие озера, реки и даже океаны мусором и химиками, мы загадили атмосферу дымами… А сколько зла скопилось в наших душах?! Оно будто бы невидимо, но оно ядовито разлагает человека изнутри онкологией…» Петр с удивлением подумал, что иногда размышляет примерно так же, как они, что понимает их хорошо. Одно было непонятно, о чем он и спросил: «Вам–то какое дело до всех остальных погрязших в грехах? Ведь вы–то знаете, что спасетесь – Христос вас перенесет в некий рай подальше от Армагеддона, который наступит на планете… Так зачем вы ходите в свое свободное время по городам и весям, по электричками и вокзалам, и раздаете свои брошюры, убеждая людей измениться? Вам–то какая от этого выгода? И вообще, ведь эти брошюрки немалые деньги стоят – у них прекрасная полиграфия, кто–то их печатает и редактирует. Может, вы таким образом хотите завлечь меня в свою общину?» – «Хочется, чтоб все спаслись», – сказала женщина просто. «Спасибо на добром слове», – сказал Петр. И взял у них адрес, чтоб снять сюжет об их скромной земной жизни в быту…

Вскоре Петр прилетел с оператором в Ростов–на–Дону, где встретился с женщиной – несмотря на свои шестьдесят лет, очень энергичной, деловой, смелой и решительной, с короткой стрижкой крашеных в лиловый цвет волос. Она встретила их около панельного пятиэтажного дома, на подъезде которого висела табличка «Музей Владимира Высоцкого» и провела в однокомнатную квартиру на первом этаже. В ней на стенах висели плакаты Высоцкого от его концертной деятельности, афиши фильмов, в которых участвовал, множество фотографий. Стояли шкафы с сотнями изданий его книг, вышедших как в России, так и за рубежом на разных языках. Петр увидел в шкафу даже книгу – перевод на татарский стихов Высоцкого татарина Сафина – и растерянно пробормотал: «Уж татары–то, наверное, русский язык понимают и Высоцкого в оригинале читают!» – «Может, какие иностранные татары и не знают его стихи! Турецкие или китайские», – сказала женщина. «Но вот песни Высоцкого на татарском или на каком другом языке я представить не могу…»  – усмехнулся Петр.
Было в музее и множество пластинок и магнитофонных кассет с песнями Высоцкого… и вообще, всего того, что связано с его именем. «Я слышал, что это ваш частный музей?» – сказал Петр. «Да, – ответила Светлана Владимировна. – Я несколько лет просила у властей города выделить квартиру под музей, но бесполезно. И поэтому сделала музей в квартире моего отца…»
Петр, может быть, и не знал бы многого, как иные нынешние молодые, про давно ушедшего в лучший мир Высоцкого, если б не отец, который обожал певца и актера и привил любовь к его замечательным содержательным песням и сыну. Отец хранил дома много его пластинок, магнитофонных кассет и иногда их прослушивал – да, как отмечал Петр, это был отнюдь не приторный Киркоров или какой другой «сладкоголосый» певец гламурной жизни… И когда тот же Басков пел лживо: «Все цветы, что на свете есть, я для тебя сорву», Петр язвительно думал: «Да ты хотя бы вырасти сначала один! И вообще, неужели не стыдно уже вроде взрослому мужику петь, делая честные глаза, о том, во что сам не веришь?» 
Вечером она повела гостей на фестиваль бардовской песни имени Высоцкого, который организовала несколько лет назад в близлежащем Доме Культуры, где выступили и весьма прилично как молодые, так и пожилые барды – песни пели свои и Высоцкого! Счастливые, довольные, радуясь еще и тому, что московская съемочная группа, возможно, покажет про них сюжет по телевизору… 
«Зачем это вам надо?» – спросил Петр Светлану Владимировну, когда поздно вечером сидели в ее двухкомнатной квартире и пили кофе. Она посмотрела на него с недоумением: «Я его обожаю! Это был не только прекрасный бард и поэт, но гражданин и патриот!» – «А как вы думаете, с кем был бы сейчас Высоцкий, если б жил: с либералами или с патриотами?» – «Конечно, с патриотами!» – «Почему? Ведь вроде и жена у него иностранка была, и заграницей он часто бывал, и ездил на «Мерседесе», да и пел про советскую действительность: «Нет, ребята, все не так…» – «А сейчас все «так», что ли?.. Нет, человек, который написал «на братских могилах не ставят крестов», ни за какие коврижки либералам и Западу бы не продался», – ответила уверенно Светлана Владимировна. «Не мешает вся эта ваша деятельность семье?» – спросил еще Петр, удовлетворенный. «Бог мне детей не дал, а жить ради какого–нибудь мужика и на дачке с ним выращивать огурцы мне не хочется. А служить имени Высоцкого – это делать вклад в воспитание в народе вкуса и патриотизма. Так что я свои две квартиры после смерти завещаю Фонду имени Высоцкого в Москве. Уже и доверенность у нотариуса подписала, а то помрешь вдруг – и все черт те знает кому отойдет». – «Я смотрю, Вы все свои средства вкладываете в это дело. На житье–то хватает?» Светлана Владимировна улыбнулась: «Хватает. Я на пенсии. А еще неплохо зарабатываю парикмахером – хотите и вас постригу?»
***
В северной приморской деревне, затерянной среди лесов и болот, Петр с веселым и шустрым оператором Колей, своим одногодкой, который не ленился находить неожиданный ракурс для съемок, сняли сюжет о резчике по дереву, жилистом веселом балагуре, пятидесятилетнем мужике Федоре, который, несмотря на свое мастерство, которое могло бы прилично кормить в городе, остался жить в умирающей деревне. Он держал с женой скотину, огород, а в свободное время вырезал из пеньков и стволов упавших деревьев всевозможных сказочных персонажей.
Они стояли у него по всему обширному двору – двухметровая Баба Яга в ступе с разлохмаченными космами из мочала и длинным крючковатым носом, худой Леший, похожий на снежного человека, каким его изображают якобы видевшие его, а то игривая и изогнутая в кокетливой позе Кикимора… Сколько мастерства нужно было проявить, чтоб сделать эти фигуры, сколько энергии, а главное, сколько здорового веселого задора, что Петру аж стало завидно, что он не умеет вот так радоваться жизни и творчеству, хотя и немного научился у отца плотницкому делу. А какой красивый у Федора был дом! С резными наличниками, с изящным петухом на коньке крыше, с палисадом…Не дом, а картинка, загляденье! Петру подумалось, что надо бы и ему с отцом, у которого много в мастерской нужных инструментов, украсить так же свой дом.
В разговоре Петр узнал от Федора, что в школе в этом году будет всего две выпускницы после одиннадцатого класса, хотя, как Федор вспоминал, когда–то здесь было большое село – он лично учился в классе, где имелось двадцать пять учеников. И Петр решил рассказать о деградации и уничтожении русской деревни телезрителям. Кто ее уничтожал? Конечно, в первую очередь власть, которая всегда ориентировалась на города и там комфортно проживала. Еще при советской власти рабочие люди (такой необходимый для поддержки компартии пролетариат) уже неплохо жили в городах за счет, по сути, закрепощенного в колхозах крестьянства, у которого отбирали за копейки хлеб… Вот и сейчас власть сосредоточила все ресурсы и деньги страны в городах, давая деревне нищенские подачки. Опять же город высасывал, как пылесос, все лучшее из села, всех умных и энергичных людей, которые стремились получить там квартиру, устроиться на работу с хорошей зарплатой, получить достойное образование, чтоб прожить полегче на начальственной должности, а теперь исход из деревни только увеличился… Ранее, как Петр знал со слов отца и матери, которые выросли в деревне и перебрались в городок, в селах все–таки строили, пусть и простенькие, клубы, куда люди ходили играть в шашки и шахматы, где молодежь устраивала концерты к праздничным датам, а теперь все это развалилось – не было якобы денег у власти, чтоб держать на селе библиотекаря, культработника...
С разрешения директора низенькой бревенчатой школы, пожилой женщины пенсионного возраста, слегка усталой, хотя и приободрившейся, когда узнала, что приехала съемочная группа из Москвы, Петр с оператором прошли в класс. Там женщина с натруженными красными руками скотницы с фермы, а не интеллигентной учительницы, представила двух девушек – рослых, в нарядных коричневых платьишках с белыми узорчатыми воротниками и такими же белыми фартучками. Петр бодренько сказал: «Хочу взять у вас интервью. Готовы?» Одна девочка сразу отвернулась и отрицательно замахала рукой, а другая, удивительно миленькая, со свежим личиком, с носиком, покрытым у переносицы веснушками, очень ответственно кивнула: «Можно!» Петр с оператором остались с ней наедине в классе. Приблизив к ее лицу микрофон, Петр спросил: «С кем ты живешь?»  – «С мамой и бабушкой, – ответила она. «А папа где?» – «А он давно уехал в город, не пишет и не звонит. Говорят, что сошелся там с какой–то женщиной…»
Если при первых вопросах девочка немножко смущалась, говорила односложно, то вскоре разговорилась, почувствовав к Петру доверие. Впрочем, у него было такое жалостливое лицо, что не доверять ему было нельзя…«А мама у тебя где работает?» – спросил он. «Нигде, – ответила девочка. – Она дояркой на ферме работала, а когда колхоз кончился (уже давно), не работает». – «А на что же вы живете?» – «Куриц держим, козу, огород, а летом ягоды собираем, грибы и продаем. Голубику, бруснику. Специальный человек приезжает из города и покупает». – «И за сколько продаете?» – «Ведро до ста рублей порой доходит! Мы за месяц сбора ведер восемь продаем. Ухожу с утра в лес и до вечера собираю – вот уже есть восемьсот рублей!» – сказала она не без гордости. «И это весь ваш доход в месяц?» – растерялся Петр. «А что, нам хватает на хлеб и даже на электричество, да и у бабушки пенсия…» – похвалилась девочка. «А как ты праздники проводишь? Например, Новый год?» Лицо у девочки оживилось, глазки заблестели: «К нам на Новый год тетя Зина приезжала с племянником из соседнего поселка. Так что очень хорошо отметили». – «А подарки тебе какие–нибудь подарили?» Девочка замешкалась на пару секунд, не зная, что ответить (явно ей никто ничего не подарил, а признаться в этом не хотелось), а потом с удивительно доброй улыбкой сказала: «Зачем мне подарки? Для меня главный подарок – это увидеться с родными и узнать, что они живы и здоровы». – «А какой ты будешь женой?» – спросил вдруг Петр, сам не зная еще почему. Девочка со смущением улыбнулась очень нежно и сказала: «Думаю, что хорошей, – и пояснила. – Я же в деревне выросла, все умею! И шить, и вязать!» – «А что должна делать хорошая жена?» Девочка серьезно и уверенно ответила: «Она должна работать…» Петр хотел было спросить: «Кем? Сколько? Где?», но посчитал это излишним – словом «работать» все было сказано…
Как это мнение деревенской девочки отличалось от мнения многих девиц, читательниц глянцевых журналов, которые вообще не хотели работать, а хотели только блистать и продать себя подороже приезжему «принцу» или «папику» с толстым кошельком… «А интернет у тебя есть? А что по телевизору смотришь?» – спросил он. Девочка вздохнула грустно и сказала, словно бы извиняясь: «Интернета у нас в селе нет. А телевизор уж два года как сломался! Зато я книжки люблю читать». Петр растерянно замолчал… Наконец спросил: «А что ты хочешь делать после школы?» – «Наверное, уеду в город, устроюсь продавцом. Маму с бабушкой только жалко оставлять». И тут он спросил: «А ты счастлива?» Девочка задумалась впервые и растерянно сказала: «Даже не знаю…», а потом вдруг закрыла лицо ладонью, на безымянном пальчике которой было маленькое простенькое колечко с голубеньким камушком, ценою, наверное, рублей пятьдесят, и беззвучно заплакала. Без рыданий, без воя, стараясь заглушить вырывающиеся из груди всхлипы и стыдясь их. Плечи ее легонько вздрагивали, а между безымянным пальчиком и мизинцем выступила светлая слезинка, что просочилась каким–то образом... «Извините, я больше не могу!» – сказала она и кинулась из класса.
Вскоре Петр вышел в коридор и увидел девушку в уголке, что стояла, прислонившись лицом к стене. Он подошел, ласково погладил ладошкой ее по плечу, по голове – и вдруг она прижалась лицом к его груди и еще громче заплакала. Чувствуя, как от теплых слез промокла его рубашка, Петр растерянно гладил девочку по русым густым волосам, которые удивительно вкусно пахли свежим телом, и говорил: «Успокойся! Все у тебя будет хорошо!» Говорил, лишь бы что–то сказать, потому как опасался того, как может сложиться жизнь девочки – такой чистой, милой, доброй и работящей…Как встретит ее город? Может быть, попадется на пути туповатый хлыщ, пьяница и наркоман, тюремщик, который заделает ей ребенка, а потом будет пить, бить ее, нигде не работать, а она страдалица будет его кормить на свою небольшую зарплату... Петру очень не хотелось этого и он сказал: «Когда закончишь школу, позвони мне в Москву. Я тебя встречу и помогу…» Он торопливо вытащил из кармана четыре пятитысячных купюры (все, что было с собой наличными, а не на карточке) и пытался сунуть в мокрую от слез ладошку девушки: «Это тебе на дорогу и приодеться…» – «Не надо, – она испуганно оттолкнула его руку. «Это плата за интервью…» – сказал он строго, чтоб убедить ее, что так оно и есть. «Неправда!» – заявила она. Подумав, что придется деньги отдать ее матери втихую, чтоб потом передала дочке, Петр сунул их себе в карман.   
Вдруг ему подумалось, что это не просто милая зеленоглазая девочка с веснушками уткнулась ему в грудь; девочка, которая, не зная в жизни отцовской ласки и защиты, теперь ищет их в нем, а вся униженная и оскорбленная Россия! И она, скромная, неспособная требовать и даже просить какой–либо помощи от ее руководства, лишь выплескивает свою боль и горечь… «Я должен жениться на ней!» – подумал решительно он – впрочем, даже не подумал, а осознал, что именно эта девушка ему нужна, чтоб его душа не перестала откликаться на боль, не зачерствела, что именно с ней он будет счастлив…

Заявив, что хочет увидеться с ее мамой, Петр от школы направился с Настей к ее дому, оставив оператора прогуляться до единственного в селе магазинчика. Настя посматривала на него смущенно и даже испуганно – может быть, ей было стыдно за свою минутную слабость, когда она заплакала и уткнулась лицом симпатичному мужчине в грудь? Наконец он сказала: «Только вы там ничего не снимайте. Ладно? – и добавила грустно. – Просто у нас там очень убого…» Шагая по деревенской улице, что густо заросла травой и крапивой, Петр поглядывал на домики – темные от времени, покосившиеся от старости, с дощаными, прогнившими, позеленевшими от мха крышами, каких уже давно не должно бы быть в богатой природными ресурсами России. Многие были заброшены, с поломанными воротами и упавшим заборами палисадников, в которых росли не цветы, а полынь и лебеда или узловатые неряшливые клены…
Вот показалась избушка, словно вросшая в землю – с тремя небольшими облупленными от краски наличниками окошек, что смотрели тускло на улицу – к ней вела узкая тропка. Около домика бегали с десяток пестрых куриц, и щипала травку, тряся бороденкой, пегая пятнистая коза, которая с удивлением и испугом уставилась на Петра желтыми глазами, навострив уши. «А вот и мой домик!» – сказала Настя печально и с какой–то мольбой. Он понял ее нежеланье вводить его в дом, и сказал: «Я с твоей мамой здесь во дворе поговорю! Позовешь ее?» Настя обрадовано кивнула…
Мать, сама увидев гостя в окно, вышла на крылечко – это была еще молодая женщина, с сильными руками и красивыми мускулистыми ногами, в пятнышках на икрах от укусов насекомых и уколов травы. В цветастом халате, с короткими волосами, с загорелым свежим лицом. «Здравствуйте, меня Петр звать. Я приехал из Москвы – снимал сюжет про вашего мастера деревянных дел Федора, да и с вашей Настей поговорил… Хотелось бы и вами пообщаться? – сказал Петр. – А вас как звать?» – «Варвара я… Пообщаемся… А о чем? – сказала женщина с характерным для этой местности, окающим и певучим приятным говорком. «А по отчеству?» – Петру не хотелось называть мать своей возможно будущей жены просто по имени. «Какое еще отчество?!» – отмахнулась она смущенно. «Мне любопытно, почему вы не уехали из этой деревни, где и работы–то нет?» – спросил он. Женщина пожала покатыми плечами: «А кто меня где–то ждет? Это же ведь надо где–то жить. А здесь хоть и домишко маленький, но свой. Да и мама у меня старая и больная. Не оставлю же я ее одну здесь умирать?!» – «Но ведь вам же тяжело здесь  – я смотрю, в деревне и газа–то нет. Чем отопляетесь?» – «Дровишками – в лес пойдем за ягодами или грибами, а обратно валежник несем». – «Я слышал, что у нас в России уже и валежник без спроса  властей собирать нельзя? – сказал Петр и добавил с жестким сарказмом: – У нас же в России лесов–то мало. Не хватит финнам и китайцам продать….» – «Да, председатель сельсовета предупреждает, но пока не наказывает». –  «А как вы видите будущее своей дочки? – спросил Петр. – Ей здесь ни в коем случае оставаться нельзя!» – «Если б колхоз был, я б ее в доярки определила – девка она работящая… А так уедет вон в соседний городок километров за сто, устроится продавцом в ларек какой–нибудь». – «Но она же у вас хорошо учится – может более достойную работу найти!» – сказал Петр с досадой. Варвара напряглась и прищурилась: «А что вы предлагаете?» – «Я хочу, чтоб она приехала ко мне в Москву! Я ей помогу получить образование». Варвара засмеялась: «Для житья в Москве и учебы деньги нужны, а у нас нет». – «У меня деньги есть…» – сказал Петр.
Варвара снова прищурилась и сказала дочери, что стояла на крылечке и прислушивалась к разговору: «Иди домой. Бабушку накорми!» А когда Настя с неохотой ушла, то приглушенно спросила: «Что, понравилась?» Петр обескуражено посмотрел в сторону, чтоб не смотреть Варваре в проницательные глаза. Ему хотелось сказать обтекаемо, что он чисто по–человечески хочет помочь способной умной девочке наладить жизнь, а затем решительно кивнул: «Да!» – «И что, жениться готов?» Подивившись чуткости Варвары, он хотел опять промямлить: «Поживем, увидим…», но вдруг кивнул: «Если она захочет, женюсь…» Варвара часто задышала, словно готовая заплакать, и пробормотала: «Она–то да не захочет? Я же видела, как она на вас смотрит… Но вы не подумайте, что я вас к чему–то принуждаю. Просто вы человек совсем из другого мира!» –  «Да обычный я человек, обычный. Тоже не так давно приехал в Москву из небольшого городка. И почему ваша дочь не должна поехать жить в Москву, если там сейчас уж полстолицы понаехавших из всяческих аулов и кишлаков из чужих государств! Российский народ для них, что ли, Москву строил?» – «Да я то не против… Но даже на поездку деньги нужны. Да и ехать–то ей не в чем».
Петр, думавший, как бы тактичней предложить Варваре деньги для Насти, которая от них отказалась, радостно заявил: «Я дам. Вот вам! – и протянул Варваре четыре пятитысячных купюры. Прежде чем взять, она отряхнула руки, вытерла их об подол халата, будто они чем–то замараны, и осторожно, словно опасаясь, что это обман, и сейчас Петр вместо них свернет фигу, сунула за пазуху в лифчик. И вдруг начала кланяться, словно крепостная крестьянка барину: «Спасибо вам, мил человек! Спасибо! Бог отблагодарит вас за такую доброту…» Петр сейчас был готов со стыда сквозь землю провалиться. Покрасневши, он посмотрел по сторонам (не видит и кто подобного унижения?) и, не давая больше кланяться, решительно прижал мать Насти к себе, как недавно девушку, и пробормотал: «Не бойтесь, я ее не обижу!»
***
Когда вышла телепередача с сюжетами об интересных людях, которые живут иной, чем большинство людей, жизнью, стараясь созидать, делать добрые дела для страны, окружающих, а не только потреблять, то Петра пригласил к себе из монтажной директор телеканала.
Войдя в кабинет, Петр увидел его за столом, на котором лежала пачка писем. Директор был довольный, улыбчивый. Пожав Петру руку, он заявил: «Оказывается, твоя передача пришлась многим по вкусу. Не ожидал, честно говоря. Не ожидал. У нее высокий рейтинг. Видимо, народ соскучился по чему–то неординарному». Петр улыбнулся тоже довольный: «Не все же смотреть на сплетни гламурных звезд эстрады и кино. Хочется и простого счастливого человека увидеть на экране!» Директор похлопал уважительно ладонью по пачке писем: «Угадал ты, угадал. Хоть сейчас и не модно письма писать, но люди вот пишут, сообщают о своих соседях и друзьях, односельчанах, которых можно было бы показать на экране. Так что материала у тебя тут на несколько передач… Твори!»
Петр потянулся к пачке писем, чтоб забрать с собой, как тянется голодный к куску хлеба – с нетерпением хотелось ознакомиться с судьбами интересных людей… Он уже готовил новую передачу с сюжетами про знаменитую в своей округе казачку–кузнеца, которая кует подковы лошадям, делает клинки из дамасской стали, о человеке–клоуне, который делает игрушки и ездит бесплатно по детским садам и раздает детям, устраивая представления, а сейчас надеялся узнать и о следующих своих героях… Что и говорить, приятно было также прочитать о себе и своей передаче хорошие слова и начать работать с новыми силами.
Директор попридержал пачку с письмами, словно жалко было с ней расставаться, и сказал: «Я смотрю, у тебя зоркий глаз и умение создавать захватывающий сюжет. А главное, знаешь, что хочешь сказать! Я бы посоветовал тебе на режиссера художественных фильмов выучиться. Глядишь, со временем доверим снять какой–нибудь сериал…» – Спасибо за добрые слова», – сказал Петр, внутренне торжествуя – хотелось, конечно же, хотелось выразить свои мысли в серьезном чем–то, большом, грандиозном... «Ну а пока пару сюжетов выдвинем на всероссийскую премию документального кино, – подытожил директор. – Это будет престижно и для нашего канала… Надо сказать спасибо Виктории, что к нам тебя привела. Кстати, как она?» Петр слегка смутился, словно был в чем–то виноват: «Скоро рожать будет». Директор обрадовался: «Пора, давно пора!.. Я рад за нее. Замуж, что ли, вышла?» – «Да вроде нет», – Петр еще больше смутился.
Забрав пачку писем, он ушел в свою каморку–монтажную, чтоб в спокойной обстановке их прочитать, изучить, выписать телефоны и адреса, а потом связаться с этими людьми и поехать к ним на встречу… Как вскоре выяснилось, несколько писем было с Урала – оказалось, что и в его родных местах есть немало интересных и достойных людей,  чтоб о них узнала страна…

Петру позвонила Виктория и слегка усталым, но радостным голосом сказала: «Я ведь на днях родила. Не хочешь посмотреть на своего сына?» Петр воскликнул в смартфон: «Поздравляю!» Он сейчас находился в монтажной, с вдохновением работая над очередным фильмом, и всего лишь пару дней назад вернулся из командировки – а оттуда он не связывался по телефону с Викторией, которая была в роддоме… Вообще, в последнее время он старался ей реже звонить, полагая, что очень занята предродовыми проблемами. И вот такое радостное событие – и прежде всего для Виктории, сумевшей родить в свои сорок четыре, уже отчаявшейся было. Он тут же свернул свою работу и, взяв в цветочном ларьке около метро, букет алых роз (к цветам он обычно относился несколько равнодушно, что ли, считая, что от этого сора  никакой пользы), поехал к Виктории…
Через полчаса он был около ее дома и, ткнув торопливо на кнопку звонка домофона, крикнул: «Это я…» Дверь квартиры открыла нянечка – строгая женщина лет пятидесяти, дальняя родственница Виктории, которая наняла ее для работы по хозяйству, чтоб самой не напрягаться, не мыть полы, не готовить еду в таком «интересном» положении… Петр видел ее уже не раз в доме и, поздоровавшись, привычно прошел мимо нее в зал, где с маленьким свертком в руках, прижимая его крепко к груди, стояла счастливая, исхудавшая, но словно светящаяся Виктория. Петр в радостном порыве обнял ее и сказал: «Какая же ты молодец!» – «Это ты молодец! – ответила она. – Многие старались, но получилось только у тебя. Вот что значит здоровая кровь провинциала…» Он проигнорировал похвалу и сказал: «Как здоровье–то у тебя? У сына?» – «Слава богу. Я на седьмом небе от счастья, боюсь сглазить… У тебя, я смотрю, тоже глаза горят! Интересовалась у директора телеканала, как работаешь – он сказал, что тобой доволен. Сказал, что ты в командировке – и поэтому я уж не позвала тебя к роддому, чтоб встретил. Да там итак половина агентства приехало, чтоб поздравить. Ты бы среди этой ликующей толпы затерялся, они б тебя затерли».
Петр легонько погладил сверток с ребенком, попытался заглянуть в него – и увидел лишь сморщенную розовую физиономию с крошечным носиком и закрытыми глазками. Он  пробормотал: «Спит!» Она кивнула и сказала: «Я хочу посоветоваться с тобой, как его назвать. Ну и насчет отчества – не хочется придумывать что–то вымышленное…» Петр чуть ли не с обидой заявил: «Какие проблемы? Я от отцовства не отказываюсь. Если хочешь, готов усыновить». – «Ну и хорошо, – сказала удовлетворенно Виктория. – А вот насчет имени? Хочется назвать его Степан! Так ведь твоего отца звать. Пусть тоже растет степенным и солидным… настоящим мужиком!!» – «Это здорово. Мой отец, думаю, будет очень рад. Если ты будешь не против, то привезу родителей сюда, пусть посмотрят на внука…»
Виктория крикнула: «Марина!», а когда нянечка быстро появилась в двери, сказала: «Уложи ребенка в кроватку» – и  осторожно передала сверток в руки няньки. Та унесла его в спальню, а Виктория пристально посмотрела на Петра: «Ты как? Не женился еще?» – «Нет», – ответил он. Он хотел было сказать про Настю, которую наметил в жены и ждал ее со дня на день в гости, а может, и насовсем, но промолчал, опасаясь, что Виктория примет это с горечью. «А если я захочу еще одного малыша? Очень хочется девочку?» – сказала она, взяв его за руку. «Вполне возможно!» – ответил он уклончиво, отведя взгляд. «Может быть, тогда переедешь опять ко мне?» Он вздохнул и ответил: «Нет… Все это в прошлом! Спасибо тебе за все! За сына! Я всегда буду рядом с ним, всегда помогу, если что… Но я уже настроился на другую жизнь!» – «Ну и ладно!» – грустно улыбнулась она.
***
 Петр сидел за обеденным столом у своих родителей, на привычно родной просторной кухне с геранью на окошке – он за время трехгодичного пребывания в Москве приезжал сюда несколько раз, но впервые не просто погостить на пару дней, а по работе. Отец, скрывая довольство в сдерживаемой улыбке тонких губ, спросил: «Ну, а дальше–то чем собираешься заниматься?» Он уже привык, что сын за время своего отсутствия где только ни успел поработать, каких только идей ни высказать… «Планов  громадье – может, на режиссера поступлю учиться, чтоб художественные фильмы снимать, а может, в политику подамся, – сказал откровенно Петр. – Как я посмотрел, у нас там маловато порядочных людей». – «А не скурвишься, как и они? Может, они тоже хорошие были, пока во власть не попали? С волками жить – по–волчьи выть!» – сказал отец. «Он не скурвится», – сказала горделиво мать, а Петр кивнул:  «Меня деньги мало интересуют – я до сих пор машину не покупаю, хотя возможность есть – езжу на метро или на редакционной... Так легче и проще, а то ужасные московские «пробки», борьба за место для парковки с соседями по дому до мордобития нервируют, да и все стоянки сейчас в Москве платные.  Словом, на велосипеде быстрей доедешь куда надо».
На холодильнике работал маленький телевизор – показывали очередной сериал про российскую деревню, мать Петра между делом любила их смотреть. Взглянув на экран краем глаза и услышав там знакомый голосок, Петр увидел невысокую рыжеватую девушку, игравшую в фильме второстепенную роль веселой хохотушки колхозницы, соблазнявшей тракториста, и воскликнул с радостным удивлением: «А я ее вроде знаю! Случайно встречался с ней года три назад в Москве, она туда туже с Урала приехала… Москву покорять… Смотри–ка, не затерялась». И он вкратце рассказал о девушке, которая, желая стать известной фотомоделью или певичкой, упросила его ее сфотографировать, и в конце добавил с похвальбой: «Кстати, это я  ей посоветовал в артистки податься… Интересный типаж! Живая, шустрая!»
Только Петр со своим крепеньким кинооператором Колей успели пообедать материнскими разносолами, как раздался звонок на «мобильный» от Светы – номер ее старый высветился на экране… И это был ее первый звонок за все время после разлуки. «Ты здесь?» – спросила она спешно–тревожным голосом. «Здесь, а как ты узнала?» – удивился он. «Городок–то наш небольшой – сам знаешь», – ответила она, а Петр с подозрением посмотрел на мать, которая сразу отвела с улыбкой торжества глаза. «Очень бы хотела встретиться. Я сейчас приеду», – сказала Света. Он не стал спрашивать, зачем ей это надо, а лишь ответил: «Приезжай, если есть желание...»
Через пятнадцать минут (Петр был уже наготове) к воротам двора подъехал огромный черный джип, за рулем которого была Света. Увидев ее из окошка, Петр вышел во двор и ждал женщину на дорожке у калитки – она в прошлом много раз была у него дома и знала, как ее открывать. Света вошла – и решительно направилась к нему в желании обнять. Она за эти годы сильно изменилась – потолстела, стала важной и уверенной дамой с низким грудным голосом… Почему–то ничто не шелохнулось в душе Петра при виде ее, словно вошла не бывшая любимая женщина, а соседка, что он даже удивился своему равнодушию.
Петр не хотел разговаривать с ней при родителях и друге–операторе (да и пришла она явно поговорить с ним наедине). Он провел ее в сад, в ажурную тенистую беседку, где когда–то не раз сиживали на лавочке около стола, поедая яблоки и груши, и целовались. Сейчас весной ни яблок ни груш еще не было, но майский сад цвел белыми и розоватыми цветами, лепестки которых от легкого дуновения ветерка падали на стол. «А ты нисколько не изменился, – сказала она с придыханием. – Хотя и стал известным и видным человеком!» Петр пожал с недоумением плечами: «Каким это видным? Я что, чиновник? Министр какой?» – «Ну как же… Квартиру в Москве купил. На телевидение свою передачу делаешь, доклады самому Жириновскому пишешь. Режиссером скоро станешь, премию за документальный фильм получил». – «Это откуда у тебя такие сведения? – поморщился он. – Допустим, квартиру не купил, а взял в ипотеку. Выплачивать буду лет десять. С Жириновским тоже уже не общаюсь – он несколько утих после проигрыша на выборах Президента и в моих услугах не нуждается».
Петр опять подумал о своей матери, без похвальбы которой тут не обошлось. «Интернет же есть – там все можно найти!» – ответила Света. «Ты что, следишь за мной? Зачем это тебе надо? У тебя же Артур есть…» Света с неудовольствием поморщилась, помрачнела и сухо сказала: «Он в республиканской больнице лежит – онкология у него, умрет, наверное, скоро!» – «А что же ты не с ним? Поддержала бы человека в трудный момент, как любящая жена? На машине же его «крутой» ездишь и в его большом доме живешь?» Света пробормотала: «Я его никогда не любила. И, как это, может, и нехорошо говорить, буду скоро свободной…» – и она протянула к нему по столу руку, на пальце которой был массивный золотой перстень с большим сапфиром. Она хотела переплестись с Петром пальцами, как бывало, но он не сделал встречного движения, вспомнив простенькое колечко с голубым камушком Насти…  «Ага, – съязвил он, не удержавшись. – Богатой вдовой!» Света, словно не желая слышать его упрека и жесткой иронии, сказала: «Ты–то как? Все один? Или с этой, как ее, редакторшей моего любимого глянцевого журнала роман крутишь?» И тут Петр сухо сказал: «Почему – крутишь? Я ее любил – она очень умная и деловая женщина. И она родила недавно мне сына…»
Про сына еще никто из родственников и друзей не знал, даже мать, поэтому Света от неожиданности растерянно помрачнела: «Так ты женишься на ней?» – «Нет, у меня есть другая невеста…» – ответил он. «И кто она? Наверное, дочка олигарха? С образованием в Сорбонне?» – в словах ее послышалась плохо скрываемая ревность. Когда Петр вспоминал о Насте, то голос его сразу мягчел, а в глазах появлялась нежность, произошло это и сейчас: «Обычная девушка со средним образованием из самой глубинки России!» Он хотел добавить: «И удивительной чистоты», но не сказал, опасаясь, что иначе эта чистота будет каким–то образом замарана – ведь чистота женская у некогда любимой Светы сейчас явно не в чести, непонятна ей, не имеет никакой ценности, это же не счет в банке, не соболиная шуба и не кольцо с бриллиантом…
***
Через три года Петра выберут мэром их городка – он  решил, что уже знает, как сделать жизнь людей интереснее, справедливее и лучше, хотя бы пока на своей малой родине…Его жена Настя к тому времени родит сына, закончит медицинское училище и будет работать с матерью Петра в родильном отделении районной больницы акушеркой.
                Февраль  2019
               
                ПИКАПЕР
                повесть
Костя сидел за столом, разглядывал себя в маленькое круглое зеркало и любовался. Поворачивался к зеркалу то одной щекой, то другой, чтоб лучше разглядеть: нет ли где на чистой и гладкой коже гнойного красного прыщика. Двигал небольшой узкой челюстью из стороны в стороны, словно жуя, чтоб найти для нее такое положение (немножко выпятив), которое придаст юному, не знавшему еще бритвы, лицу мужественность. Сжимал и разжимал полненькие  широкие губы, чтоб сделать форму, при которой они будут наиболее соблазнительными для девушек – выпуклыми и «сердечком».
Он казался себе парнем симпатичным в свои шестнадцать лет и очень хотел нравиться девушкам, и кое–кому даже нравился из своего класса, вот только они не нравились –  они хоть и были миленькими, но серенькими, что ли, обычными. А ему хотелось заполучить в подруги девушку яркую, умную, да и богатую! Одно Костю в себе не удовлетворяло  – это худоба, даже костлявость, особенно она была заметна при его высоком росте за метр восемьдесят: казалось, что удлиненная голова дынькой болтается на тонкой шее, словно насаженная на жердь!
  Сзади подошла мать, положила ему на узкое мосластое плечо теплую мягкую ладонь и, чувствуя тайные мысли сына, сказала: «Красавец ты у меня, красавец! Надо только найти достойную девушку – пусть будет не столь привлекательной, но послушной и с богатыми родителями! Вот тогда не повторишь мою горемычную судьбу, когда я по молодости дурой была и выбрала в мужья простого парня–работягу, твоего отца! В результате живу теперь одна, тяну тебя и твою сестру, работая на двух работах, чтоб вас прокормить и выучить!» Она тяжко вздохнула и сердито прищурилась, вспоминая нервные годы жизни с мужем. И добавила: «А ведь я женщина–то симпатичная, с хорошей фигурой – могла бы парня при деньгах и при должности захомутать!»
Эти слова от матери Костя слышал много раз и соглашался с ней, зная, что отец работает в свои сорок пять лет за небольшие деньги на заводе на автопогрузчике, хотя и пытался тщетно разбогатеть, когда начались капиталистические отношения: наивно полагал, что заимеет деньги, если будет играть в казино, но в результате проигрывал всю зарплату, влез в долги и стал от расстройства пьянствовать! Потом купил в кредит простенький автомобиль и начал «таксовать», но попал в автоаварию и еще больше запил. Тогда–то мать его и выгнала из квартиры, жестко заявив: «Не буду кормить тупого алкоголика, который семью не может достойно обеспечить!» Костя был с ней солидарен, поэтому с отцом редко виделся последние пять лет, не ездил к нему в близлежащее село, где тот сейчас жил у престарелых родителей, приезжая в город только на работу. Не хотел Костя с ним общаться, да и мать запрещала, считая, что сын от него если чего и наберется, то только дурных мыслей и повторит его бездарную жизнь неудачника.
Мать Костя действительно считал умнее отца и чувствовал, что она его реально любит – и одевает хорошо, и кормит на свою небольшую зарплату медсестры, и разговаривает с ним на важные темы, давая полезные советы. «Может, мне самому заняться вскоре бизнесом? Купить иномарку, квартиру? Читал я про таких шустрых молодых ребят в интернете, – заявил он. – Тогда девушки мне будут на шею вешаться самые привлекательные!» Мать грустно улыбнулась: «Для бизнеса надо иметь начальный капитал, соображать в финансах и иметь связи с чиновниками или с полицией, иначе в нашей стране любой бизнес задушат. А у тебя и у меня ничего этого нет. Поэтому единственный способ выбиться в люди из нищеты – это выгодно жениться на богатой!» – «Хорошо бы, да только где же такую найти?» Мать развела руками: «Ищи – в городе, если судить по количеству построенных огромных коттеджей, таких девочек немало». – «В нашей убогой школе таких точно нет», – сказал Костя, имея ввиду школу,  которая считалась в городе одной из худших по успеваемости и по интерьеру (там был порванный в классах и коридорах в лохмотья старый линолеум, разбитые унитазы), и где учились в основном детки работяг. Он вздохнул грустно и добавил: «Может, такие и есть где, но как к ним подобраться? Они дружат с теми, кто им под стать!» – «Запишись в какой–нибудь кружок в Центре детского творчества, где девочек полно… Например, в театральный!» – подсказала мать. Костя прищурился задумчиво и кивнул…
В этот момент в дверь квартиры кто–то настойчиво позвонил: один раз, второй, третий, а потом звонок уже не  прекращался, противно действуя на нервы. Мать подошла на цыпочках к двери и глянула в глазок, отпрянула испуганная и слегка побледневшая и прошептала: «Похоже, это из жэка. Наверное, пришли счетчики проверять за электричество и воду! И квартплату требовать!»
Звонок не стихал, и у Кости уже в ушах задребезжало.  Наконец в дверь стали колотить кулаками, и раздались сердитые женские голоса: «Открывайте! Мы видели, что в  квартире свет горит, и в окошке видно, как кто–то ходит… Или сейчас дверь будем взламывать!» Мать Косте прошептала: «Не отстанут ведь! Скажи, что взрослых никого нет…» Костя подошел  к двери и, сделав испуганный и жалостливый детский голосок, пробормотал: «Я в доме один и открыть не  могу – мне всего семь лет…»  За дверью затихли, потом раздался недовольный голос какой–то тетки:  «Скажи своей матери, чтоб квартплату заплатила, а то электричество отключим и воду». – «Хорошо…» – пробормотал Костя – и услышал, как по лестнице затопали шаги уходящих, которые сердито и громко ругали должницу–жиличку. «Молодец, тебе точно надо в театральный кружок идти!» – похвалила  мать. Костя в досаде, что приходиться так унижаться от безденежья, не имея возможности заплатить вовремя за жилье, сжал зубы. О, как он хотел сейчас быть богатым, чтоб открыть без страха дверь и кинуть деньги в физиономии пришедших. Он представил эту картину и злорадно усмехнулся.
***
На следующий день Костя направился в Центр юношеского творчества – большое и красивое трехэтажное здание находилось недалеко от его дома, через дорогу. В холле висело объявление на стене, где были крупными буквами написаны названия кружков, в которые можно записаться бесплатно. Костя скользнул по ним взглядом. Были технические, танцевальные, имелся и театральный. Тут же за столиком под объявлением сидела молодая миловидная женщина и записывала желающих в тетрадь. Костя дождался своей очереди, пропустив вперед себя двоих парней, что записались в технический кружок, и скромно сказал: «А меня, пожалуйста, в театральный, если можно!» Голосок он умел делать нежный, ласковый, очень доброжелательный, и женщина в ответ улыбнулась: «Пожалуйста!» – и велела продиктовать паспортные данные и номер школы, где учится. На стене в объявлении было и расписание занятий кружка… Костя посмотрел в мобильник на часы – и выяснилось, что как раз сегодня будет первое занятие и начнется оно через полчаса. Он прошел на второй этаж, к нужному кабинету, на котором висела табличка «Театральный кружок», и уселся напротив в коридоре на скамеечку ждать.
Вскоре в кабинет прошла приземистая женщина с цепким взглядом, в короткой джинсовой юбке, с крашенными на голове в красный цвет короткими волосами. Костя сразу подумал, что это руководитель кружка  – было в ней что–то артистическое: и манера держаться (словно на сцене), и походка демонстративная, и взгляд, ищущий похвалы от окружающих. «Наверное, несостоявшаяся актриса!» – подумал он. Потом в кабинет прошли несколько девочек – с десяток – и всего два мальчика примерно возраста Кости. Среди девочек он сразу выделил взглядом очень уверенную, которая никого не стесняясь, громко смеялась, двигалась, словно пританцовывая. Она не была красавицей со своим кругленьким личиком и крупным носиком, не отличалась и стройностью фигуры, которая была немножко полноватой, но зато имела большие темные глазки, что сразу притягивали взгляд глубиной и блеском.
Наконец ровно в три часа вошел и он… Слегка ссутулившись, чтоб казаться скромнее, он опять же ласково сказал: «Я вот к вам в кружок записался. Вы не против?»  Руководительница глянула на него заинтересованно и сказала: «Проходи, садись. Нам мальчики всегда нужны!» Она еще раз оценила его пристальным взглядом с легким прищуром ярко накрашенных голубизной глаз и сказала: «Такой худой и костлявый типаж нам нужен! Будешь играть в нашей новой сказке Кощея Бессмертного!» Костя обиделся на слова «худой и костлявый», но не подал вида. Вообще–то ему хотелось играть на сцене благородного рыцаря, типа Дон Кихота, который тоже  был худой и длинный.
Руководительница нашла его фамилию в списке, что лежал перед ней на столе, и сказала: «Костя Петров?» Он кивнул и добавил: «Константин» – ему показалось, что его укороченное имя напоминает о его костлявости… «Я Светлана Ивановна!» – добавила она и, вытащив из голубой коленкоровой папочки пачку листов бумаги, заявила голосом с хрипотцой: «Сейчас я вам прочитаю сказку, которую мы  будет ставить».
В группе все были уже знакомы, непринужденно друг с другом разговаривали, весело вспоминая что–то, и поэтому Костя уселся на заднюю парту в одиночестве – ему отсюда было удобно за всеми наблюдать. Пока руководительница читала сказку, раздавая роли (кому Бабы Яги, кому Лешего,  кому  Кикиморы), он поглядывал сзади на круглолицую девочку, что заинтересовала его еще в коридоре. Сейчас его взгляд манили ее золотые сережки и золотая цепочка  с кулоном, да  и одежда  ее была модной – красивые джинсы со стразами и светлая бежевая кожаная курточка. «Родители, наверное, богатые!» – подумал Костя и решил с ней поближе познакомиться. Повод вскоре нашелся – со слов руководительницы выяснилось, что она наметила этой девочке роль Нимфы, которую Кощей (то есть Костя) должен будет украсть! «Привет, меня Вика звать», – девочка обернулась к нему и махнула ручкой. И тут–то роль Кощея ему сразу понравилась – ведь он должен был по сюжету пьесы нести украденную Нимфу на плече. От ощущения, что его роль пророческая, что так замечательно распорядилось провидение, Костя взбодрился.
Потом Светлана Ивановна раздала всем исполнителям ролей листочки с текстом, а они должны были с нужными интонациями прочитать свой текст, показать движения своих героев. С текстом Костя справился, изобразив старческий надтреснутый и слегка писклявый голос Кощея, да и двигался неплохо, ибо руководительница сказала: «Это хорошо, что ты такой угловатый. Несколько застывший в суставах и заторможенный. Кощей, проживший уже тысячу лет, и должен быть такой!»
Когда после окончания занятия члены кружка толпой вышли из здания Дома творчества и остановились на крыльце, Костя радушно сказал Вике: «Тебя проводить до дому?» Она отмахнулась: «Нет! За мной мама приедет – мне ведь надо в коттедж за городом, туда далеко…» Он понятливо закивал, а когда увидел, как Вика уселась в красную красивую иномарку, за рулем которой сидела моложавая женщина, то подумал: «Значит, точно богатенькая! И коттедж у них, и маманя на иномарке ездит…»
Придя домой, Костя стал тщательно изучать роль Кощея – учил текст, повторял за персонажем все его движения, имитировал голос. Хотелось своим талантом, своими способностями к перевоплощению поразить Вику, чтоб она оценила его как своего партнера. Опасался, что если роль не удастся, то Светлана Ивановна назначит на эту роль другого, более достойного, и тогда Костя лишится возможности носить Вику на руках.
Когда тихо открылась дверь, и в проем, часто оглядываясь, словно ее кто–то поджидает на лестничной площадке, чтоб арестовать, вошла тихой мышкой мать, Костя громко бубнил текст и даже не услышал ее прихода. «Это ты чего бубнишь – школьный урок, что ли?» – спросила она. «Мне поручили в театральном кружке роль Кощея Бессмертного в сказке!» – «Значит, все–таки записался в кружок! Молодец!» – похвалила мать, снимая плащ и вешая в прихожей. «Не просто записался, а и буду играть вместе с девочкой Викой, которая будет Нимфой». – «Симпатичная, что ли?» – «Не только симпатичная, но и богатая – у нее цепочка золотая и сережки, да и, как выяснилось, она в коттедже живет». Мать оживилась: «Вот тебе и шанс!» Костя сморщил физиономию: «Не знаю только, полюбит ли она меня?» – «Так надо постараться понравиться!» – «Вот и сам размышляю об этом!»
Вспомнив, что не раз видел в интернете на молодежном сайте в соцсетях статьи о так называемых пикаперах, Костя взял планшет (он ему заменял компьютер и стоил гораздо  дешевле), улегся на диван и набрал в поисковике слово «Пикапер». На  экране появились сноски на множество статей о них. В самой первой говорилось: «Пикапер – это  мужчина, который имеет много возможностей обольстить женщину». «Это мне как раз и нужно!» – сказал он тихонько вслух и с азартом начал читать откровения опытных пикаперов, которые рассказывали, как знакомиться с женщиной, какие слова произносить при первой встрече, чтоб заинтересовать ее разговором, чтоб показаться ей человеком умным, а не отпугнуть наглостью. Рассказывалось, какие надо создавать во взаимоотношениях ситуации, в которых может выгодно проявиться смекалка мужчины, его остроумие…
Все это Костя с интересом запоминал. Понравился ему дельный совет одного пикапера, который заявил: «Мужчина должен заинтересовать женщину своей перспективностью, своей мечтой – женщина должна почувствовать, что он человек неординарный, что с ним будет нескучно жить». Сообщалось, что не надо говорить женщине:  «Мол, я буду  космонавтом и полечу к звездам», ибо это далеко и недостижимо, да и прошли времена, когда многие девушки мечтали выйти замуж за смелого героического космонавта, покорителя Вселенной, который хорошо зарабатывал и славу имел, и ордена. Сообщалось, что гораздо выгоднее девушке сказать, что, допустим, хочешь жить в Италии, заниматься разведением замечательных сортов винограда, делать из него вкуснейшее вино и продавать за тысячу долларов бутылку. Тогда девушка сразу поймет, что ты хочешь заниматься бизнесом романтическим (а не трусы китайские, например, в ларьке на базаре продавать), что жить собираешься не в холодной слякотной России, а в теплой и комфортной европейской стране, где много моря, солнца, зелени, искусства… А так как большинство девушек мечтают поскорее уехать из снежной небогатой России к теплому морю и яркому солнцу, пить ароматное виноградное  вино на ранчо с видом на живописные горы, то ваша мечта им понравится, да и вы сам как потенциальный жених! «Вот об этом я и скажу Вике при встрече», – подумал Костя и довольный пошел ужинать на кухню. Там мать приготовила ему отварную картошку с селедкой – это она готовила почти каждый день. Косте же очень хотелось чего–то более вкусненького – мяса, например, в большой и ароматной  котлете…
В этот момент на мобильный телефон  матери раздался звонок – тихой мелодичной музыки. Звонил бывший муж и Костин отец. «Я тут около подъезда стою – привез вам картошки и других продуктов!» – сказал он заискивающе. «Ну заходи, раз привез!» – ответила суховато  мать… А положив трубку, буркнула: «Явился – не запылился!»
Она приоткрыла дверь из квартиры и ждала, когда подъедет лифт с бывшим мужем. Минут через пять тот появился с большим мешком, который нес на плече. Он как всегда был в простеньких серых штанах и пиджаке, который Костя помнил еще с детских времен – пиджак  как болтался на его худощавом теле тогда, так болтался и сейчас. «Угораздило же в его породу пойти худую! Был бы он поздоровее, и я бы таким уродился», – подумал недовольно Костя. «Привет, сынок!» – сказал радостно отец, увидев его в проем кухни. «Привет!» – буркнул Костя, скосив лишь глаза. Он бы сейчас поговорил с отцом более ласково, но боялся, что мать потом за это радушие и мягкотелость ему выговорит – она не любила, когда сын отвечал отцу на улыбку улыбкой.
Поставив мешок в прихожей на пол, отец вытащил из  него два крепеньких вилка капусты, целлофановый пакет огурцов, помидор, репчатого лука… и сказал: «А там картошка. Все со своего огорода!» Мать криво усмехнулась:  «А что же мяса не привез? Чай, в деревне баранов держите и гусей?» – «Баранов и гусей еще не резали…» – ответил виновато отец. «Тогда деньги бы привез, что ли? Деньги–то есть?»  –  «Ты же знаешь, что на мне кредиты висят – всю зарплату забирают по суду!»  – «Забирают у  него… Нечего было в долги влезать,  – буркнула мать. –  А мне тут, понимаешь, за квартиру платить нечем!» Отец замялся и пробормотал, пытаясь оправдаться: «Ты же выписала меня из квартиры и на себя ее приватизировала, хотя именно мне ее на заводе когда–то  дали». –  «И правильно сделала, – мать агрессивно нахмурилась. – Иначе ты ее бы пропил или в казино проиграл, а меня и детей без крыши над головой оставил… И вообще, картошкой он решил от детей отделаться!» Отец пригнул голову и хмыкнул: «Как с кредитом расплачусь, так сразу начну деньги давать». Он посмотрел на Костю еще раз и спросил грустно: «Как учишься–то?» – «Хорошо он учится, хорошо!» – ответила за сына мать.  Отец потоптался у порога, надеясь, что его пригласят хотя бы чаю попить, но мать легонько толкнула его в сторону двери:  «Иди, давай, иди…» Косте почему–то стало досадно за отца, немножко его жалко и он подумал: «Ведь если б у него деньги были, разве так бы его мать приняла? Наверное, бы и ужином накормила, и спасть с собой уложила! Так что деньги всему голова, на них все можно купить – даже любовь женщины».
Потом до самой ночи читая статьи о пикаперах, Костя  не успел выучил уроки. Но когда учительница физики вызвала его на следующий день отвечать к доске, то он посмотрел на нее ласково и нежно своими красивыми воловьими  глазками и стал поддакивать ее словам – в общем–то, она сама все и рассказала, а он лишь кивал скромно и повторял за ней. Так у учительницы создалось впечатление, что он честно готовился к уроку, что кое–что знает, и она ему поставила в журнал «четверку». Так случалось и с другими женщинами–учителями – их больше всего радовало не то, что он бойко ответил бы, а что послушно кивает, что делает вид, что их очень уважает, что не хулиган и на уроках не шумит. «Артист, – подумал Костя горделиво про себя. – Артист». Вспомнив, что для пикапера важно быть именно артистической натурой, уметь убедительно врать, не моргнув глазом, он мысленно хмыкнул: «Зачем мне эта дурацкая математика или физика, я ведь ученым становиться не собираюсь. Мне главное жениться на богатой девчонке, чтоб жить комфортно и ни о чем не заботясь на денежки ее родителей!»
***
На следующей репетиции театрального кружка, которую с нетерпением ждал, чтоб вновь увидеть Вику и начать ее обольщение, Костя показал себя настоящим артистом: лучше всех выучил текст. Светлана Ивановна его похвалила перед всеми, велела брать с него пример, а потом сказала: «Теперь давай разучим эпизод, как ты крадешь Вику–нимфу и уносишь…» Она посмотрела на его тонкие руки и слабые бицепсы: «Сил–то у тебя хватит ее поднять?» – «Попробуем! Я вообще–то, жилистый», – ответил он и взял на руки Вику – та сама немножко подпрыгнула, чтоб удобнее было ее взять, и обхватила его за шею. «Вот за шею брать не надо, – сказала Светлана Ивановна. – Он  же тебя помимо твоей воли крадет…» Костя сжал зубы и напрягся насколько мог, чтоб удержать девушку – она была небольшого росточка, но плотненькая, тяжеленькая. «Уже хорошо, – сказала Светлана Ивановна. – Но еще потренироваться надо. Займись силовыми упражнениями!»
После репетиция, когда вместе с остальными членами кружка Костя шел рядом с Викой, то, пытаясь подольстится и помня, что пикаперы бывалые в интернете советовали  чаще хвалить объект своей симпатии, даже если и хвалить не за что, сказал: «Ты так замечательно играешь!! Прирожденная актриса. Ты что, в будущем актрисой хочешь  стать?» Вика, довольная похвалой, улыбнулась: «Я хочу быть педагогом–организатором: проводить культурные мероприятия со школьниками, театрализованные представления…Поэтому решила после школы пойти в пединститут!» – «Так там же зарплата небольшая!» – вырвалось у него. «Это для души!» – ответила она. «Конечно, тебе можно – тебя родители прокормят!» – подумал он. Вдруг Вика спросила: «А ты кем хочешь быть?» Костя очень ждал этого вопроса и девушку к нему ненавязчиво подталкивал. Он солидно заявил: «Я хочу жить в солнечной прекрасной Италии, выращивать виноградники и делать из винограда вино!» Вика вдруг рассмеялась: «Это похвально, я бы тоже хотела жить в Италии! Но как ты в Италию попадешь и на какие деньги виноградники себе купишь?» На этот вопрос Костя ответ заранее не подумал, не просчитал все нюансы и поэтому слегка смутился…и пробормотал: «Так это же планы на будущее! Там все решу!» – «Тогда тебе надо было в химический кружок идти, а ты в театральный пошел! Почему?» – «С интересным народом захотел пообщаться!» – ответил он.
Когда вышли на крыльцо Дворца творчества, то оказалось, что прошел сильный дождь, замочил асфальт в обширном дворе, да и сейчас еще вовсю моросил, а посреди двора образовалась большая лужа, вода не успевала уходить в ливневку. У Кости были на ногах высокие, похожие на калоши с резиновой подошвой кроссовки, а Вика была в белых босоножках и поэтому растерянно воскликнула: «Как же мы через эту лужу пройдем?» Лужу, конечно, можно было обойти стороной, вдоль фундамента здания, но в этот момент Костя решительно подхватил девушку на руки и понес прямо через лужу. Он был доволен, что появилась эта преграда! «Ты что делаешь?» – воскликнула Вика удивленно. «Тренируюсь – я ведь Кощей Бессмертный!» – и упорно нес…  Лужа уже кончилась, а он все нес и нес! У него промокли кроссовки, вода холодила ноги.  На него с удивлением и даже с некой завистью к Вике смотрели ее подружки, а также и немало других школьников, которые находились во дворе. Но главное, что Вика сама горделиво посматривала кругом, на всех девчонок, и словно бы говорила: «Ну, а  вас  кто–либо так носит по лужам?» А Костя нес ее и нес, даже когда лужа кончилась и был чистый асфальт, и так донес до самых ворот…Там она помахала ему ручкой и побежала к красном машине, которая как обычно стояла недалеко отворот на автомобильной асфальтовой площадке. Она была небольшая, марки «Хундай», и  Костя подумал, что надо в интернете посмотреть, сколько такая стоит…
На следующее занятие театрального кружка Костя пришел с  почти  полностью выученным текстом своей роли, и опять Светлана Ивановна его похвалила и даже похлопала одобрительно по плечу своей маленькой ладошкой. Другие мальчики (те, кто был Лешим и медведем) текст знали гораздо хуже и слегка насупились. Вика с любопытством поинтересовалась: «Как это тебе удается так быстро разучивать?» – «А надо поставить перед собой кого–то в качестве зрителя, и выступать перед ним как со сцены. Можно братишку или сестренку!» – «Мне некого ставить – я у родителей одна!» – «Совсем–совсем одна?» – вырвалось у него как будто бы с жалостью, хотя внутри его все ликовало. Ведь он узнал, что она единственная дочка  у родителей, а значит, все их деньги и коттедж достанутся ей потом в наследство. Костя уже давно искал возможность, узнать, сколько у ее родителей детей – хотел  об этом спросить у ее подруг, но боялся, что она так догадается о его меркантильных мыслях, а тут само–собой выяснилось… «Можно перед собой и маму посадить, как зрителя, чтоб стимул был, или папу». – «Да, мама у меня сейчас не работает – домашними делами занимается, садом, а вот папа на работе почти двадцать четыре часа, утром уезжает на своей машине, а поздно ночью приезжает!» – сказала Вика. «А что это–за работа такая длинная?» – опять спросил Костя с тайным умыслом. «У него своя небольшая фирма строительная!  Ему надо за всеми рабочими приглядывать, контролировать!» И тут он опять удовлетворенно подумал: «Фирма своя – это хорошо! Может быть, и меня потом ее папа в фирме на прибыльную должность пристроит или бизнес свой передаст, если сумею дочку окрутить?!» – «Кстати, и у мамы тоже дел полно – ведь дом почти в три этажа, сколько полов надо помыть, огород в двенадцать соток. Она обижается, что я ей не помогаю, а мне неохота, да и некогда – я лучше у компьютера посижу!» – Вика грустно вздохнула. «Так может быть, я помогу маме по хозяйству? Огород вскопаю… А то папе же некогда. А мне все равно надо физически вкалывать, чтоб мышц больше было», – сказал он озабоченно, полагая таким образом заработать поощрение Викиной матери, втереться ей в доверия. «Я ее спрошу!»  – сказала Вика.
***
Как–то вечером Костя после очередного занятия провожал Вику до автобусной остановки – был уж октябрь, на улице темно и ветрено, моросил легкий дождик. В этот день у мамы Вики были какие–то важные дела, она за Викой не приехала, и у Кости появилась долгожданная возможность проводить девушку и поговорить с ней полчаса один на один, без свидетелей.  Они шли вдоль дома в тени шелестящих глухо опадающими листьями деревьев по узкой пешеходной дорожке.  На ней никого не было кроме трех парней, что стояли под деревом, курили и словно кого–то ждали. Костя почувствовал тревогу и хотел повернуть обратно, сославшись на то, что ему надо срочно домой, но испугался, что  Вика решит, что он трус. А он таковым и был, считая, что нечего нарываться, что компании подростков лучше обойти стороной – и поэтому в темное время суток на улицу старался не выходить, а если выходил, то тут же начинал бежать! Показывал всем, что якобы спортсмен, что тренируется, что к нему лучше не подходить и не мешать, а то может и накостылять. Бегал он, худощавый и длинноногий, быстро, и поэтому если бы и захотели хулиганы его догнать, у них бы не получилось.
Сейчас, когда поравнялись с подростками, лица которых, плохо различимые в темноте, показались Косте подловатыми, то подростки вдруг окружили его с Викой и перегородили путь. «Деньги давай!» – сказал один, коренастый и прыщавый, жестко. У Кости сразу в ноги автоматически прошел сигнал о том, что надо бежать. Он так бы и сделал, но оставить Вику одну с хулиганами –  это значило окончательно ее потерять. «Денег нет!» – ответил глуховато Костя, стараясь погасить дрожь в голосе. И это была правда – денег у него не было… Вдруг коренастый ударил его резким ударом в челюсть, и Костя, почувствовав, как закружилась голова, чуть не упал. Второй удар его бы точно свалил. «Сколько вам надо?» – вдруг весело воскликнула Вика и полезла рукой в карман курточки. Коренастый сплюнул и процедил: «С девчонок денег не берем!» – «А он мне свои временно отдал!» – сказала Вика и протянула коренастому тысячу рублей одной бумажкой. Коренастый нахмурился, подумал немного и деньги взял. А для своих товарищей буркнул: «Ого, сейчас пивка купим, закуски, сигарет – хорошо гульнем!» – и они торопливо ушли прочь, в арку дома. «Зачем ты им деньги дала? – сказал Костя с укором.  – Нечего поощрять этих бандитов!» Вика весело отмахнулась: «Да пусть подавятся!.. А ты, я смотрю, смелый! Сказал им жестко, что денег не дашь!» Костю порадовало, что Вика именно так поняла его ответ, сделав из Кости храбреца, и он важно приосанился. «Больно?» – спросила она и погладила его пухленькой ладонью по щеке, а потом вдруг еще и поцеловала прохладными полными губками в щечку. И хотя у Кости ныла вся челюсть, ему стало так хорошо, что он чуть не расплакался от умиления и от этой анестезии. Ему казалось, что после того, как получил по физиономии и не ответил ударом, что чуть не свалился, Вика посчитает его слабаком, не способным ее защитить, и перестанет с ним дружить, а оказалось, что наоборот – она почувствовала к нему нежность и жалость! Он басовито сказал: «Да, надо будет потренироваться, чтоб в следующий раз отомстить, если их встречу!»
Проводив Вику до остановки и посадив в автобус, который ехал в коттеджный поселок, Костя бегом, стараясь подальше держаться от темных опасных мест и тропинок, по освещенной обочине дороги, кинулся домой, так что теперь никаким хулиганам его не догнать, не поймать…
Красную кровяную ссадину на щеке увидела мать, открыв ему дверь в квартиру, и испуганно  воскликнула: «Кто тебя? Где это ты?»  –  и повела его в комнату к яркому свету, чтоб получше рассмотреть ссадину и заклеить пластырем. «Это я Вику до остановки провожал! Ну и пришлось подраться с хулиганами», –  ответил Костя горделиво. «Да разве так можно рисковать? – возмутилась мать. – Хулиганы могли б и серьезно побить. А может, и даже ножичком порезать!» – «Зато, кажется, теперь меня Вика полюбила…» – хмыкнул довольно он. «Это слишком большие  жертвы ради какой–то девчонки!» – «Не какой–то, а богатой – она единственная дочка и в коттедже живет…» Мать покачала с удовлетворением головой: «Но рисковать здоровьем тоже не надо!» – «Мам, может мне тогда в секцию бокса пойти?! Правда, там деньги надо за тренировки большие платить…» Мать отмахнулась сердито: «Лучше вообще не связываться с бандитами! От них никакой бокс не спасет. Да и когда тебе на бокс ходить? В школе учишься последний год – надо подтянуться по предметам и хорошо сдать ЕГЭ, этот единый экзамен, чтоб поступить в институт на бюджет. У нас ведь денег нет, чтоб учебу в институте оплачивать!» 
На следующий день Костя посмотрел в интернете объявление и нашел человека, который продает гантели. В магазине эти «чугуняки» теперь стоили дорого, а с рук были в два раза дешевле. Созвонившись с хозяином, который жил неподалеку от его дома, Костя пришел к нему (коренастому мужичку лет сорока) на квартиру и купил две пятикилограммовые гантели. Может быть, они были не такие тяжелые, какие следовало бы приобрести, но для начала и они подошли. Придя домой, он стал активно заниматься – поднимать их, подпрыгивать с ними и постоянно посматривал на себя в зеркало. Словно за одно занятие у него сразу вырастут огромные мышцы и это будет заметно…  Казалось, что если с полгода бы занимался гантелями, то не пропустил бы подлый удар от хулигана в челюсть и сумел бы достойно ответить.
***
Как–то после очередной репетиции сказки Вика внимательно посмотрела на Костю и сказала: «Ты обещал по хозяйству  помочь. Есть такая возможность – надо будет в ближайшее воскресенье подносить брусчатку нашему сторожу–работнику, который тропинки в саду выкладывает!» Ее  взгляд оценивающий словно вопрошал: «Что, еще не передумал?» Костя торопливо закивал, радуясь, что наконец–то появилась возможность познакомиться с родителями Вики и посмотреть, как они живут: «Конечно! Конечно! Во сколько надо придти?» – «Созвонимся… Приедешь на автобусе до нашей улицы к девяти – недалеко от дома  остановка. Я  там тебя буду ждать!»
В то утро Костя встал пораньше и хотел позаниматься с гантелями – уже схватил их, лежащие у кровати, автоматически, но подумав, что предстоит и так тяжело потрудиться, отложил гантели в сторону. Вскоре в старых джинсах и походной брезентовой куртешке он подъезжал к коттеджному поселку и с большой завистью поглядывал на огромные коттеджи – в основном все из красного или персикового кирпича, некоторые были в три этажа и казались дворцами. Всю жизнь находясь в городе, он и не знал, что такие здесь за лесочком имеются…
Еще не доезжая до остановки, Костя увидел Вику – она внимательно поглядывала в окошки подъезжавшего автобуса и, увидев друга, махнула приветливо рукой. Вскоре они уже шли с ней по переулку от основной дороги мимо кирпичных и из кованого железа, загнутого причудливыми красивыми вензелями, оград, за которыми высились дома. Остановились около одного с открытой калиткой, и Вика сказала: «А вот и мой…» Дом, к огорчению Кости, не был дворцом, какие он тут уже видел, но тоже был из красного кирпича и имел два этажа и полуподвал с окошками. У него с краю имелись большие гаражные ворота из крашеного железа, которые вели куда–то под второй этаж.
Открыв с невысокого, с бетонными ступенями, крылечка дверь, Вика ввела Костю в просторную прихожую, где их встретила таинственно улыбающаяся женщина лет сорока пяти – как Костя уже догадался, это была мама Вики. «Это Костя, я тебе про него рассказывала, он хороший артист в нашем кружке, – сказала ей Вика. – А это мама Ольга Петровна». Костя радостно кивнул: «Очень приятно!!» Разглядывать хозяйку пристально ему было неприлично, но он успел заметить, что это круглолицая, миловидная женщина с черными густыми волосами, стройная, в цветном халате, простая... Ему понравилось, что она не смотрела на него подозрительно, пытаясь проникнуть в его тайные мысли и желания… «Ты, Костя, голоден? Могу накормить…»  – сказала она приятным голосом. «Нет, нет, – замахал он руками. –  Я только что позавтракал!» Хотя, конечно, покушал он дома очень скромно – всего лишь пшенной кашей с молоком и с удовольствием бы попробовал те деликатесы, что ему, возможно, в этом доме предложат. «Хорошо, попозже  покушаешь, – сказала мать  Вики и добавила: – Тогда за дело. Наш работник Григорий уже в саду кладет брусчатку. Так что Вика тебя сейчас к нему отведет, а он  скажет, что тебе делать…»
Вика провела Костю по первому этажу к выходу из  дома, и за это время он успел заметить в открытую филенчатую дверь часть зала с красным мраморным камином, огромную прихожую с широкой деревянной лестницей, что вела на второй этаж; увидел кухню, что была раза в три больше, чем у него в квартире, и комнату–столовую… Он не обнаружил в доме какой–то шикарной итальянской мебели, но все было уютно и красиво.
Далее они прошли через обширный гараж, где могли уместиться две машины, но сейчас находилась только красная «Хундай» Викиной мамы, и вышли в сад. Там стоял и курил невысокий мужик лет шестидесяти с худощавым лицом, в кожаной фураге. «Вот, дядя Гриша, наш помощник. Говори, что ему надо делать», – сказала Вика. Мужик глянул на Костю искоса и оценивающе и сказал: «Вот тележка, а вон у входа в сад груда брусчатки – будешь привозить ее сюда…» Костя схватился за поручень железной тачки и покатил ее по тропинке к брусчатке. Там быстренько нагрузил ее шестигранными красноватыми плитками и привез к  Грише. Тот уже докурил сигарету и стал выкладывать брусчатку красиво и ровно на подготовленное песчаное дно будущей дорожки, положив туда перед этим мастерком густой цементный раствор…
Быстро вывалив брусчатку, Костя поехал за следующей партией, потом оттуда же по поручению Гриши привез песку, из которого тот в маленькой электро бетономешалке готовил раствор – и работа пошла. Вика стояла рядом и поглядывала с любопытством и интересом на Костю. Он же под ее взглядом вовсю старался – катал тележку чуть ли не вприпрыжку, накладывал брусчатку энергично и весело, словно это ему доставляет огромное удовольствие… Работа–то была не очень трудная, хоть и интенсивная, однако Костя в процессе думал: «Не слишком ли я стараюсь? Может, можно как–то проще завоевать расположение Вики и ее  родителей?»
Через пару часов Вика вышла из дома и сказала: «Пора на обед!» Гриша сдернул с рук брезентовые рукавицы,  снова закурил (уже раз десятый), а Костя пошел за Викой. Она показала, где можно помыть руки в ванной и указала  на кухне место за столом. Ольга Петровна наложила ему в большую тарелку борщ с огромным куском мяса, а затем поставила рядом и тарелку с двумя котлетами и картофельным пюре в качестве гарнира. Костя очень проголодался на свежем прохладном воздухе, но приступать к еде не торопился, чтоб не показать свой голод и жадность к мясу, которого давно не ел. «Ешь, ешь», – поощрила Ольга Петровна, и только тогда он окунул ложку в борщ…
Вечером после работы Вика провела Костю по всему дому, который внутри оказался внушительных размеров – на втором этаже было пять комнат, но особенно поразил огромный спортивный зал, площадью метров восемьдесят, по прикидкам Кости. Там стоял один иностранный тренажер, а на остальном пространстве можно было устраивать балы... «Папа хотел поставить здесь бильярд, но передумал – времени играть у него все равно нет, он постоянно работает. Вот и сегодня на работе допоздна!» – сказала Вика. Потом они спустились в полуподвальное помещение, которое располагалось под всем домом – там находилась сауна, еще один туалет (уже третий), столярная мастерская, комната, где жил работник Гриша, погреб для солений, котельная… Одна большая комната была абсолютно пуста. «А здесь папа хотел построить бассейн, но опять же отказался – слишком много с ним хлопот: воду подогревать, чистить его…»
Костю еще раз накормили, на этот раз ужином, а Вика  проводила до остановки. Пожав ему с благодарностью  руку, она сказала очень проникновенно: «До встречи. По–моему, ты моей маме понравился». «А почему бы не понравиться? – подумал он. – Я же ведь хитрый! Теперь главное и папе понравиться». В этот момент у дороги остановилась черный большой джип «Ланд Краузер», приоткрылось окно, и в нем показалась усталая физиономия крупного мужчины с усами и слегка мрачноватого – ему было лет пятьдесят. «Вика, ты это куда вечером собралась?» – спросил суховато он. «Привет, папа… –  воскликнула она. – Вот мальчика, который со мной в театральный кружок ходит, провожаю домой – он нашему Грише сегодня помогал дорожки в саду делать…» Мужчина равнодушным взглядом скользнул по Косте и пробурчал: «Ему полезно поработать физически. А то молодежь пошла какая–то хилая, худосочная. Сутками за компьютером сидит. Мы в их годы покрепче были…» – «Ничего, он старается, гантелями занимается!» – похвалила Костю Вика. Мужчина ей буркнул: «Тебя довезти до дома?» – «Сама  дойду…» – ответила она. Думая о ее отце, Костя решил: «Да, такому серьезному строгому мужчине сложно будет угодить…»
Отъезжая от коттеджного поселка и провожая взглядом  дома, Костя размышлял: «Вот ведь наворовали люди на  такие хоромы где–то! Почему мои родители не смогли так  же?! Почему мы живем в маленькой двухкомнатной квартире, да еще и заплатить за нее не можем?..» Он был твердо уверен, что на такие дома заработать честным путем невозможно – что люди, даже если и занимаются бизнесом, все  равно воруют у  государства или обманывают его, недоплачивая налоги…
Весь вечер Косте с досадой казалось, что он не понравился отцу Вики – недаром тот смотрел на него скептически, осуждая его худобу, и посоветовал физически работать. Верилось, что его слово, как добытчика в семье и человека авторитарного, будет главным, когда возникнет вопрос о сватовстве. Поэтому перед сном Костя  позвонил на мобильник Вике и спросил вкрадчиво: «По–моему, отец у тебя человек суровый! Наверное, я ему не угодил? Может быть, он тебе и дружить со мной запретил? Ведь  кто я – обычный паренек из бедной семьи – отец работяга, мать обычная медсестра». Вика в ответ рассмеялась: «Да отцу наплевать, с кем я дружу и с кем гуляю! Он вообще не  вмешивается в семейные дела – он устает на работе, да ему и некогда думать о таких мелочах. Он считает, что моя мать должна такие вопросы  решать самостоятельно…» – «Ну тогда  ладно!» – сказал Костя, немного успокоившись.
***
Через несколько месяцев репетиций они, наконец–то, в  новогодние каникулы показали зрителям, среди которых в основном были ученики из разных школ города, спектакль–сказку. Это было на большой, ярко освещенной софитами сцене театрального зала на триста мест, полностью заполненного. Зрители увидели, как в российском лесу появляется из–за границы Кощей Бессмертный и, встретив прекрасную нимфу, решает жениться на ней, вот только она его не любит, хотя он ей обещает золото и бриллианты. Она ему говорит: «Не хочу жить в золотой клетке! С неприятным старым злодеем!» Тогда Кощей подговаривает Бабу ягу, чтоб она помогла ему, обещает построить ей новую избушку взамен старой и скрипучей, с новой печью, дает ей денег. Баба яга опаивает нимфу волшебным зельем – и та засыпает. Звери, в том числе Леший, медведь и кикимора, узнают о коварстве Кощея. Они очень любят добрую и красивую нимфу. Поэтому, когда Кощей несет ее  из русского леса, на него накидывается медведь и отнимает девушку…
Зрителям понравились костюмы персонажей – медведь был в мохнатой коричневой шкуре, леший был похож на снежного человека, а кикимора была с лохматыми волосами и в юбке из зеленых листьев, сделанных из крашеных целлофановых полосок. Костя был в картонных латах, что очень походили на железные… А когда медведь пытался отнять у него нимфу, то многие зрители, проникшись действием сказки и российским патриотизмом, кричали: «Заломай его, этого доходягу!» Но Костя–Кощей держал ее очень крепко, не желая отдавать свою добычу…
После окончания спектакля, когда закрылся занавес, Светлана Ивановна, что стояла за кулисами и напряженно смотрела на подопечных, готовая подсказать, если вдруг  забудут слова, успокоено выдохнула и сказала: «Молодцы!» А артисты принялись обниматься и  целоваться – особенно горячо и крепко Костю целовала Вика. И тут не только ему, но и всем членам кружка показалось, что он действительно украл ее сердце!
***
Зима была очень снежная – постоянно шли бураны, и мать Вики не всегда могла приезжать за дочкой к Дому творчества, чтоб забрать с репетиции, так как дороги в коттеджном поселке плохо чистили от снега. Косте это нравилось – была возможность погулять с Викой, проводить ее до остановки автобуса. Нравилось идти с ней рядом по снежному тротуару и поддерживать под руку, чтоб не упала случайно. Как–то она ему сказала: «У нас около дома огромные сугробы сегодня намело – надо бы раскидать! Придешь?» – «Конечно», – охотно откликнулся он. Ведь у него опять появлялась возможность показаться ее родителям очень работящим, исполнительным.
Он приехал с утра в воскресенье, и опять Вика встретила его на остановке и провела до дома. Действительно, перед оградой дома и перед воротами гаража возвышались большие сугробы – метра по полтора  высотой, к тому же, прошедший недавно по основной дороге бульдозер, навалил на тропинку к дому бугор жесткого снега… На  улицу вышла Ольга Петровна, улыбающаяся и слегка заискивающая, как Косте показалось, и сказала: «В этом году с погодой творится что–то несуразное! Как будто все метели решили завалить наш дом – видите, сколько свалилось еще с крыши…» –  «Ничего, уберем!»  – важно сказал Костя. Но когда прикинул мысленно, что тяжелой работы на несколько часов, настроение у него ухудшилось.
Ольга Петровна вынесла из гаража две больших фанерных лопаты, одну отдала Косте, а другой принялась кидать снег сама.  «А что у вас Григорий отлынивает?» – спросил Костя, полагая, что сейчас его помощь очень бы пригодилась. «Я его уволила, – ответила грустно и слегка виновато Ольга Петровна. – Он и так любил выпить, а тут запил на целую неделю. Сколько раз я его предупреждала, что нельзя много пить, что это мне не нравится. Наконец вот пришлось выгнать! Ушел он к какой–то бывшей подружке жить на квартиру!» – «Пить – это нехорошо!» – сказал Костя, чтоб показать, что человек трезвомыслящий, что сам никогда в жизни не будет пьянствовать, а значит, и жених ее дочери вполне достойный.  А то, что Гришу выгнали, ему понравилось – по крайней мере, чаще будут приглашать его на хозяйственные дела, и так он скорее станет для них незаменимым.
Да, работать пришлось долго – им с Ольгой Петровной немного помогла Вика, а вот ее отец опять был на работе. За день Ольга Петровна три раза Костю покормила сытными продуктами, которые есть ему дома почти не приходилось –  жареной вкусной рыбой, мясистыми котлетами, ароматным борщом. Наевшись, Костя почувствовал себя  так комфортно и уютно, что даже уходить расхотелось, почти одним из хозяев этого большого дома почувствовал.   
***
Этот день он долго выбирал, готовил его… Надо было заманить Вику в свою квартиру и в то время, когда матери не будет. Надо было чем–то ее заинтересовать, чтоб она пришла… Он накупил продуктов и купил бутылочку винца на последние деньги, поставил их пока в холодильник. Деньги у него как раз были – ведь за просмотр сказки–спектакля школы платили Дому творчества, а уж Дом творчества немножко давал и артистам. Наконец Костя позвонил после школы Вике и сказал: «Я приглашаю тебя сегодня в гости – мы уже знакомы  полгода. Юбилей надо отметить!»
Вскоре она подъехала на автобусе на остановку, где он  встретил девушку с большой, на длинном черенке, розой и галантно протянул ей. «Как приятно!» – сказала Вика, и они пошли к нему.
Дома Костя открыл бутылочку красного вина и налил в рюмки. «Давай за нашу дружбу! Я очень рад, что мне в жизни попалась такая замечательная девочка! Умная, красивая, талантливая». Он и ранее не скупился на комплименты, а сейчас был невероятно красноречив – он их специально приготовил из интернета и все запомнил… Когда Костя выпил, а Вика только пригубила, он приобнял ее и поцеловал. Она ответила. Целовались они уже давно, и это нравилось Вике. Потом он ее повалил на диван  и стал раздевать – она  не сопротивлялась. Он снял с нее блузку, долго целовал груди и стал снимать джинсы. Она растерянно спросила: «А это зачем?» –  «Ну  как же, – прошептал он. – Хочу полюбоваться твоей фигуркой обнаженной, пальчики на ногах поцеловать…»  А так как воля Вики уже была парализована его комплиментами и ласками, то ее страстная натура уже не могла сопротивляться… «Давай доставим себе удовольствие!»  –  наконец прошептал он. «Это как?» – «Попробуем…это…»  Вика  пробормотала: «Но я еще ни с  кем...» – «И я тоже еще ни с кем! Но надо когда–то попробовать». – «Это надо пробовать, когда уже жених и невеста!» –  «Так я готов быть женихом, если не возражаешь». Очень Костя боялся, что она сейчас откажет, заявив: «Мы с тобой не пара, к сожалению!» А так как она промолчала, то он воспринял это как знак согласия и стянул с нее трусики… «Ведь я же люблю тебя, люблю!» – шептал он. «А вдруг забеременею? Презерватива нет?» – испуганно ответила она. «Так я только так – понарошку, как сразу, так и…»  – успокоил он ее. В тот момент, часто задышав, она закрыла от головокружения глаза…
Недели через две ему позвонила на мобильник Вика и растерянно сказала: «Нам надо срочно встретиться! Давай на остановке у Дома творчества через полчаса!» Костя заволновался, хотя после секса с Викой пребывал в прекрасном благостном состоянии: ведь теперь дело оставалось за малым – женить ее на себе. Вика приехала на автобусе слегка испуганная, немного бледная и, отведя Костю в сторонку, где ее никто из посторонних не мог слышать, сказала: «У меня не было месячных!» Костя хоть и был парень молодой, но уже достаточно осведомленный в этом вопросе, как и многие современные юноши и девушки, имеющие возможность узнать все в интернете. «И отчего?» –  спросил он, прикинувшись простаком. «Как отчего? Я, наверное, беременная?» – сказала, словно бы спрашивая его как гинеколога. И с укором добавила: «Ведь ты же обещал, что ничего не будет…Что воздержишься!». «Какая наивная, – подумал он. – Да я специально хотел, чтоб ты забеременела!», а сказал другое: «Я старался, но как–то само получилось…Не сумел проконтролировать!» Вика  грустно вздохнула, уже перестав обвинять его: «Тогда мне надо сделать аборт. Но я не знаю как. И боюсь…» Костя испуганно и в досаде округлил глаза и пробормотал: «Одна задержка – это, как я читал в интернете, еще не показатель! Это может случиться из–за болезни или нервного срыва. Подожди до следующих месячных!» Вика напряглась: «А вдруг тогда уже поздно будет!? Говорят, что чем раньше аборт сделать, тем лучше». – «Там, вроде, можно до восьми недель!» – ответил Костя, специально изучавший этот вопрос. Вика с досадой закусила губки: «Надо маме сказать!» – «А маме–то зачем?» –  испугался он того, что теперь ее мать запретит общаться с Викой, встретит его и устроит скандал, а  может быть, привлечет к этому и отца, который его побьет или в злости и обиде заплатит киллеру–бандиту деньги, чтоб тот пристрелил Костю в темном местечке и закопал.
Вика не догадывалась о его мыслях и продолжила: «Ну как же… она  хоть что–то посоветует!» Тут Костя заявил: «А может быть, стоит родить?» Именно этого он хотел  сейчас от Вики – одно дело влюбить ее в себя, соблазнить, а сделать матерью своего ребенка – это, значит, уже полностью ее подчинить себе. «Ты что? – возмутилась Вика. – Ведь нам всего по семнадцать лет! Мы еще в этом году только школу заканчиваем! Мне надо дальше учиться, а не с ребенком нянчиться!» – «Так я тебе помогу – поженимся и будем вместе за ним ухаживать!» – «Какой из тебя еще жених? Ни профессии нет, ни денег, ни жизненного опыта!» – вздохнула Вика. «Зато у твоих родителей деньги есть! Помогут нам, тем более мать твоя дома сидит», – хотел было сказать Костя, но промолчал, чтоб не  выдать Вике свои сокровенные мысли. «Ты не переживай – никому ничего не говори, подожди: может, действительно это временный сбой организма!»  – подытожил он.
Вечером, когда пришла домой мать, Костя ходил по  квартире важный, словно гусь, улыбался таинственно. Да  и с чего было не гордиться? Влюбить в себя симпатичную  богатую девушку с его никчемным материальным положением, нескладным внешним видом доходяги и заделать ей ребенка в свои семнадцать лет, да еще и с первого раза – не каждый сможет. Надо мужской силой и харизмой обладать, а не бицепсами. Косте сразу захотелось похвалиться своей победой, но он сдерживался, напуская на себя еще больше таинственности. «У тебя праздник, что ли, какой?» – спросила мать, когда сидели на кухне и ужинали. «Не праздник.., но есть чему порадоваться!» – сказал он загадочно и сделал многозначительную паузу. «И чему же радоваться? В лотерею, что ли, выиграл или кошелек с долларами на улице нашел?» – улыбнулась мать. «Почти что так…» – хмыкнул он, создавая интригу. «И много выиграл?» – «Посмотрим… – усмехнулся он и сказал: – Вика  от меня забеременела!» Мать растерянно округлила глаза: «Когда же ты успел?» Косте подумалось, что она испугалась, что родители Вики придут к ней и устроят скандал, что чуть ли не в изнасиловании ее сына обвинят. «Да недели три как прошло…» – ответил он. «И что Вика? Аборт собралась делать?  Матери–то сказала своей?» – «Не сказала пока, а аборт вроде хотела делать, но я отговорил!» Мать радостно похлопала его по предплечью: «Вот это правильно, сынок! А то если аборт сделает, то может тебя потом послать подальше. А если ребенок родится, то уже не пошлет – ты на него будешь иметь законные права! Да и, думаю, вряд ли ей захочется в молодые–то года быть матерью одиночкой – так что скоро сватов будем ждать…» Костя важно кивнул: «Я тоже так читаю…» – «Но а ты ее от аборта всячески отговаривай: скажи, что это детоубийство называется, грех большой, что после аборта женщины не могут больше забеременеть и остаются бесплодными!» –  «Хорошо, хорошо…» – кивал он. Подытоживая, мать сказала: «Какой же  ты у меня умный уродился. Совсем не в  папашку!»
***
Больше, к огорчению Кости, Вика его к себе для интима не подпускала и даже психологически отдалилась – его это тревожило, настораживало. Да и общаться они с ней стали реже – она занялась всерьез подготовкой к скорым выпускным экзаменам. «Я по тебе очень и очень соскучился», – писал он ей в интернете в соцсети, где были зарегистрированы друзьями, или звонил и говорил, что надо встретиться… «Некогда, – отвечала она. – Тебе  тоже нечего по свиданкам бегать, надо заниматься, чтоб ЕГЭ хорошо сдать и в институт поступить! Осталось уже всего месяц!» Косте казалось, что причина ее отказов – это обида на него за то, что пообещал воздержаться, а сам обманул…
Чтоб она не решилась на аборт, он скидывал ей по интернету документальные фильмы со страшными подробностями о том, какая это кровавая и жестокая операция – что это, по сути, убийство маленького беззащитного существа с уже живой душой…
Как–то Вика ему позвонила и суховато, но уже без испуга и с уверенностью, как будто сняла с души некий тяжкий груз, сказала: «Все подтвердилось! Я действительно беременна! Это показал тест. Да и маме призналась!» Костя напрягся так, что у него руки задрожали и голос осип: «И что мама сказала?» Ему казалось, что сейчас последует ответ: «Запретила дружить», но Вика бодренько ответила: «Мама и я сомневались, что делать. А папа решительно сказал, что надо рожать, а то еще повредишь там что–нибудь! И больше не родишь». –  «Какой у тебя папа молодец! Вошел в положение», – ответил Костя, подумав, что тот, видимо, только с виду казался человеком жестким и суровым. Наконец он осторожно спросил: «А насчет нас–то как? Неужели одна будешь ребенка воспитывать? Ведь я же тебя люблю, я жениться на тебе хочу». Косте стало страшно, что Вика вообще может его не записать в отцы, а дать ребенку вымышленное отчество, словно он и не причем… «Мама попросила, чтоб ты дал мне телефон своей матери – и она ей позвонит и обо всем переговорит, – ответила Вика. – Так что скинь телефон». Через полминуты Костя «скинул» ей на смартфон телефон своей мамы и сказал: «Только пусть вечером звонит, а то она на смене и сильно занята». – «Ну а ты тоже заранее со своей матерью поговори и скажи ей, что готов жениться, а то она может и не знает о наших взаимоотношениях!» – «Как же не знает… – пробормотал он радостно. – Знает!»
Вечером Костя с мамой сидели за столом в напряжении и ждали звонка матери Вики. «Вот, я же говорила, что сами на поклон придут… – твердила негромко мать, словно ее слова каким–то образом услышат родители Вики и обидятся… Наконец раздался звонок на ее мобильный, она быстренько взяла его, старенький и потертый, и поднесла к уху: «Слушаю!» Костя застыл во внимании – очень хотелось слышать каждое слово матери Вики, и их было слышно, пусть и приглушенно. «Здравствуйте, Полина Сергеевна, – сказала Ольга Петровна добродушно, словно давней подруге. – Вообще–то, я давно знала, что наши дети дружат.  Ваш сын к нам несколько раз приходил в коттедж помочь… Но, оказывается, у них уже серьезные  отношения! Выяснилось, что моя дочка от него беременна. Но я не хочу их ругать за столь ранние отношения – сейчас времена другие, все это стало гораздо терпимее и проще… Другие вон и в тринадцать лет рожают неизвестно от кого, а ваш сын мне показался парнем неглупым, интересным, обходительным. Я слышала от Вики, что никаких препятствий с вашей стороны их отношениям нет, что это не просто глупость, а любовь. Поэтому я предлагаю сыграть свадьбу в ближайшее время. Как вы на это смотрите?» Мать Кости расплылась в улыбке и ласково ответила: «Я очень рада, что мой сын вам понравился, что он познакомился с такой замечательной девочкой! Он мне всегда мечтательно говорил, что хотел бы создать с ней семью!» – «Тогда надо встретиться и все обсудить! Давайте я к вам приеду, и мы поговорим…» – заявила Ольга Петровна. Мать Кости растерянно посмотрела по сторонам, на старенький потертый кухонный гарнитур, на ржавый холодильник – все это ей не хотелось показывать будущим состоятельным родственникам – и она сказала: «К сожалению, у меня в квартире ремонт, жуткий беспорядок…» – «Тогда давайте у нас! Завтра вечером».
После разговора довольная, потерев друг о дружку ладошки, мать Кости набрала на мобильнике телефон бывшего мужа и горделиво сказала: «Ты сейчас свободен?.. Тогда срочно приезжай после смены. Разговор есть серьезный!» Отец пытался спросить, что–за разговор, но мать не ответила… Она посмотрела на часы – до окончания смены бывшего мужа было полчаса, а значит, через час он должен  появиться… И действительно, через час раздался звонок в дверь. Мать впустила его с важным видом и провела в зал. Он в растерянности и недоумении уселся на стул (обычно дальше прихожей его она не пускала) и спросил: «Ну чего звала?» – «Чего, чего? – немножко передразнила мать. – Сын наш скоро жениться будет!» Отец удивленно заморгал: «А не рано? Еще школу не закончил… И на ком? Где  жить будут? На что?» – «Уж он в отличие от тебя умный  – выбрал единственную дочку богатых родителей и уже ребеночка ей сделал!» Отец растерянно глянул на Костю и воскликнул: «Что? Уже родился?» – «Еще не родился, но будет!» – ответил солидно Костя, чувствуя себя сейчас именинником. «И когда свадьба?» – спросил отец. «О свадьбе я буду договариваться завтра с ее родителями… – ответила важно мать. – А от тебя требуется кольца купить и костюм сыну –  это ж позор: у парня даже приличного костюма на торжество нет. Так что ищи деньги…» Отец немножко скуксился и пробубнил: «У родителей займу – с их пенсии… – и заискивающе спросил: – А на свадьбу–то меня пригласите?» Мать хмыкнула: «Да уж придется. И вообще, нам надо делать вид, что мы живем вместе, что у нас полноценная семья – надо выглядеть соответственно перед серьезными людьми». – «Хорошо, хорошо…– забормотал отец. – Завра  я тогда деньги принесу». – «Вот и ладненько, – сказала великодушно мать и добавила: – Пойдем, так и быть ужином накормлю. Но ночевать домой поедешь», – и отец послушно пошел за ней на кухню.
***
На следующий день, придя с дежурства из поликлиники, мать Кости прилично приоделась, сделала завивку, накрасилась поярче. Костя критически поглядывал на нее – ему хотелось, чтоб она выглядела достойно, а не бедной униженной родственницей. Да, она женщина была симпатичной, кокетливой, с хорошей фигурой, но для статуса нужна была и дорогая одежда… Вскоре они на автобусе отправились в коттеджный поселок… Мать, как и Костя когда–то, поглядывала на дома с завистью и тихонько восклицала: «Да, хорошо люди живут! Умеют…»
На крыльце коттеджа их уже ждала Вика. Мать, увидев ее впервые, воскликнула: «Ой, какая миленькая! Я тебя только на фотографии видела!» – и обняла ее. Вика засмущалась и провела гостей в дом, где в прихожей их встретила Ольга Петровна. Обе матери обменялись любезностями, познакомились и прошли в каминный зал, где уселись за большой дубовый стол. Костя с Викой встали около стола и словно ждали сурового приговора. Косте нравилось, что его мать, имеющая лишь среднее  образование, держится рядом с хозяйкой, которая, как он знал, закончила два института, на равных, без заискивания. Ему подумалось, что она считает себя здесь даже главной стороной разговора – ведь сын–то ее! «Вика, кофе нам принеси», – сказала Ольга Петровна. И Вика, а следом и Костя, пошли в кухню готовить кофе, там они поцеловались, пока их никто не видел, и вернулись уже с кофе и  бутербродами на подносе.
«Думаю, свадьбу надо сделать через месяц – как раз они сдадут ЕГЭ и будут свободны. Да и в любом случае, заявление на регистрацию надо подавать за месяц  вперед. Так что завтра и подадим, – сказала Ольга Петровна. – У вас возражений нет?» Мать Кости кивнула: «Полностью согласна». – «Думаю, что и свадьбу сделаем не в кафе или ресторане, а у нас в доме – пространство позволяет. Человек на сорок. Столов и стульев тоже хватит. Я меню составлю, может, и вы что–то принесете!» – «Конечно, принесем, – опять кивнула Костина мать. – Я ведь по первому образованию повар – приготовлю пироги разные…» – «Вот и замечательно… – сказала Ольга Петровна. – А теперь по поводу того, где будут молодые жить. Я слышала, что у вас квартира небольшая, так что пусть живут у нас! Да и не могу же я дочку в таком интересном положении куда–то отдать на сторону. Ей помощь вдруг потребуется, как молодой маме, а я все–таки, в отличие от вас, на работу не хожу. Слава богу, муж обеспечивает!» – «Это хорошо, когда  мужчина умеет деньги зарабатывать. А мой вот не научился этому». – «А он где работает?» – «На заводе рабочим на погрузчике…» Костя боялся, что мать Вики начнет подробно спрашивать о их жилье, о зарплате матери и отца, о том, ладят ли родители в семье, чтоб больше узнать о своих будущих родственниках, и тут–то раскроется их незавидная жизнь, но та оказалась женщиной тактичной. Он осознавал, что если бы она была другой (более жесткой и прагматичной, расчетливой), то, конечно, прежде чем разрешать дочке дружить с ним, выяснила бы все о нем и его семье.
Костя услышал, как хлопнули ворота гаража и послышался шум заезжающей машины, и напрягся – понял, что  это приехал отец Вики. И действительно, вскоре тот появился в проеме двери, что вела из гаража в дом – крупный, солидный, ростом с Костю. Почему–то Косте захотелось спрятаться, скрыться под диван, выбежать из дома. Он  чувствовал себя под взглядом хозяина дома проходимцем. «Папа, а у нас гости, – воскликнула радостно Вика. – Пришла мама Кости, чтоб обсудить будущую свадьбу…» – «Это хорошо!» – сказал многозначительно отец и прошел в каминный зал, где сидели женщины. «Андрей Сергеевич! – представился он громким голосом, глянув внимательно и оценивающе на гостью. – Будем знакомы… А муж–то ваш здесь?» – «На работе…» – ответила мать Кости слегка испуганно. «И что вы решили?» – спросил Андрей Сергеевич жестковато. «Будем делать через месяц свадьбу!» – ответила ему бодренько жена. «Давайте… – отец Вики был немногословен. – От меня что–то требуется?» – «Только деньги…» – улыбнулась мать Вики. И тут только отец, глянув на Костю, пожал ему руку своей сильной ладонью: «Ну что, жених? Тренируешься?» Костя торопливо закивал, как китайский болванчик, помня о том, что отцу Вики при первой встрече не нравились его худоба и слабые мышцы… «Какие планы на жизнь?!» – еще спросил он, глядя на Костю суховато, казалось, просвечивая насквозь, отчего Костя поежился. «Да вот надо в институт поступать... А потом пойти куда–то работать!» – пробормотал он заискивающим голоском. «И в какой институт?» – «Я думаю, что в педагогический, как и Вика». – «Так это ж бабский институт. Надо поступать парню, например, в политехнический или строительный!» – «У меня к точным предметам душа не лежит – к физике и математике». – «Зато, вижу, язык хорошо подвешен…» – усмехнулся отец, быстро уловив сущность жениха. Костя стушевался, растерянно пожал плечами и развел руками, не зная, что и сказать, а потом пробормотал: «Мы вместе с Викой будем к занятиям готовиться, вместе в институт ездить!» Но отец уже потерял к нему интерес и крикнул в зал: «Ну что, жена, я проголодался. Кормить–то будешь?» Ольга Петровна откликнулась: «Сейчас…» Полагая, что все обсудили, мать Кости встала, попрощалась с хозяйкой и направилась в прихожую к дверям, сын двинулся за ней.
На улице мать с сыном переглянулась и сказала: «Хозяин мужик суровый – тебе нелегко придется с ним». Костя самоуверенно хмыкнул: «А Вика говорила, что он в семейную жизнь не вмешивается – весь в делах».
***
Костя был уверен, что родители Вики закажут шикарный длинный лимузин для поездки в загс –  с золочеными большими кольцами на крыше, с шарами  и цветами, с лентами и прочей мишурой, чтоб шикануть. Да и его матери очень хотелось похвалиться перед сотрудницами в поликлинике, как она провела богато свадьбу своего сына, на какой «крутой» машине ездила в загс, а в доказательство показать фотографии со свадьбы, но отец Вики, как та передала Косте, сказал: «Нечего деньги зазря тратить. Я на своем джипе  повезу!»
В тот торжественный день Костя с матерью приехали к  дому Вики, «за невестой», на скромных синих «Жигулях», которые отец восстановил после автоаварии и изредка еще пытался на них нелегально «таксовать». Костя скромно сидел в машине в нарядном сером костюме, держа перед собой в руках букет красных роз для невесты. Мать же всю дорогу на бывшего мужа недовольно шипела: «На такой рухляди только по деревенским колдобинам ездить! Не можешь себе машину хорошую купить! Стыдно в такой мне сидеть!» Тот слушал с виноватым видом и молча рулил,  опустив голову, словно опасаясь, что получит от бывшей жены с заднего сиденья кулаком по затылку…
Костю и мать радовало, что на свадьбу за ними следом приехали на своей новой машине–иномарке Костина сестра Катя с мужем Альбером – это могло сгладить негативное впечатление от синих помятых «Жигулей». И хотя Альберт был старше Кати на пятнадцать лет, некрасивый, толстый и уже с лысиной, но мать считала, что это очень выгодный брак, так как Альберт был мужчина уже состоятельный, имел продуктовый магазин в соседнем городе и свою двухкомнатную квартиру. «Слава богу, – говорила мать Кости перед его свадьбой. – И дочку недавно выдала замуж, и тебя скину…Хоть вздохну спокойно!»
Около дома они увидели наряженный шарами и лентами черный большой джип и еще пяток престижных иномарок – это приехали родственники родителей Вики. Выйдя из машины, Костя подарил Вике букет роз, поцеловал ее и торжественно, словно пионер клятву, сказал: «Я готов!» Он сегодня себя чувствовал как альпинист, который поднимался долго на вершину недоступной горы, терпел тяготы и лишения, и вот наконец–то осталось сделать последний шаг. Надо только немного напрячься, потерпеть – и после этого ему откроется прекрасная перспектива жизни! Он очень боялся, что произойдет неожиданное событие, которое помешает – вдруг Вика сильно заболеет и не сможет поехать в загс, может автомобиль по пути в загс попадет в автоаварию, и они все поранятся. А может быть, метеорит с неба на них свалиться или даже война с Америкой страной начнется – и тогда уже будет всем не до свадьбы!
Свидетелем со стороны Кости был муж его сестры – Альберт, а со стороны Вики – ее подруга по театральному кружку Ирина, высокая, вертлявая и энергичная девушка, которая в сказке–спектакле играла Кикимору. Они сели с молодыми в джип  – и отец Вики во главе колонны автомобилей повез всех в загс…Отец Вики как всегда был невозмутим и суховат, а она много смеялась – приятно было чувствовать виновницей всего торжества, быть всеми любимой, окруженной родственниками… У нее уже имелся маленький животик, и если бы не широкое свадебное платье, которое его скрывало, то все бы его заметили. Впрочем, о том, что она беременная итак знали все родственники и друзья – она этого не скрывала. Наоборот, считала это своим достоинством – ведь иные семейные пары, когда женятся, еще не знают, будут ли у них дети, невесты надеются забеременеть, а она уже с этим определилась…
Костя поглядывал тайком на наручные часы, опасаясь, что могут опоздать в загс, и тогда их туда не пустят, ибо пропустили назначенное время. Ему казалось, что отец Вики нарочно медленно едет – не хочет, чтоб они расписались, и поэтому оттягивает время… Он представлял себя за рулем этого дорогого автомобиля, с интересом разглядывал панель его и был уверен, что когда получит права, то отец Вики даст ему покататься, похвалиться перед дружками и родственниками – и вот тогда–то Костя будет гонять на нем под «двести» километров!
Когда он и Вика вошли по коврам в красивый и светлый зал торжеств, обменялись золотыми и тонкими (на толстые у родителей Кости денег не хватило) кольцами, услышали от высокой и статной женщины в загсе красивые напутственные слова в свой адрес и оставили подписи в брачных документах, тут только Костя успокоился, тут только понял, что его мечта осуществилась. Теперь он был не просто мужем, а обладателем Вики и всего того, что за ней причитается. Ему подумалось, что он расписался не в брачных документах, а в финансовом чеке на получение миллионов.
После загса приехали в коттедж, где нанятые две шустрые женщины–повара уже успели накрыть и приготовить столы в каминном зале. Никогда Костя еще не видел столько вкусностей на столах – разных сортов жареной, заливной, копченой рыбы, буженины, телячьих языков в желе, множества салатов и фруктов. Ему казалось, что отныне подобный стол будет встречать его каждый день в этом доме и что наконец–то он отъестся, накопит жирок на свои кости, добавит в весе, который пока не дотягивает даже до шестидесяти килограмм.
Все поздравляли молодых, желали им много денег и детей, много счастья, любви и улыбок, дарили подарки (в  основном яркие большие конверты с деньгами), кричали «горько». Мать Кости поглядывала на сына горделиво, и он читал отчетливо в ее взгляде: «Молодец, сынок! Молодец! Так держать!» После торжества, когда гости стали расходиться, Ольга Петровна проводила Вику с Костей в спальню, где стояла широкая резная итальянская кровать, специально купленная к свадьбе, пожелала им спокойной ночи и оставила одних. Тут Вика стала нетерпеливо раскрывать пакеты, в которых лежали подарки и конверты, и с радостным видом все это раскладывать на кровати: подарки отдельно, деньги отдельно… Потом сосчитала все купюры, а их оказалось немало, сунула в свою кожаную красную сумочку и сказала бодренько: «Это нам на свадебное путешествие в Италию!» Но вдруг слегка поморщилась и заявила грустно: «Жаль, путешествие придется отложить – в моем положении ехать опасно!» Посмотрев, как она по–хозяйски спрятала все деньги себе в сумочку, Костя вдруг с неким прозрением подумал: «А она, оказывается, как все женщины, тоже меркантильна!» Хотелось, чтоб деньги отдала ему, хотя и понимал, что их подарили ее состоятельные родственники, а значит, она по праву их хозяйка! И ему еще предстоит доказывать ей обратное!
                ***
С того времени прошло пять лет. Уже два года как Вика с Костей жили в отдельной трехкомнатной квартире – ее ей подарили родители, отселив молодых из дома. Пришлось это сделать, потому как Костя считал, что родители Вики его эксплуатируют, заставляя помогать по хозяйству, и в показной обиде уходил жить к своей матери… К тому времени их дочке было уже четыре года – она постоянно жила у Ольги Петровны, которая старалась создать условия для учебы в институте Вике, которая писала диплом.
Однажды Вика пришла домой мрачная и сказала матери: «Все, не могу с ним больше жить, разведусь – достал своими капризами…Говорит, что я и мои родители его не любят, что не прописывают в квартиру и, вообще, мало помогают. Демонстративно с какой–то девушкой по интернету переписывается и в институте всем девицам кокетливо улыбается…» Ольга Петровна грустно вздохнула: «Бывает у молодых… Может, еще помиритесь! Ведь он дочку–то любит: гуляет с ней, из садика забирает, к бабушке в гости водит…» Вика с досадой поморщилась: «Я тоже считала, что любит, а с недавнего времени думаю, что он ей манипулирует…» – «Это как манипулирует?» – удивилась Ольга Петровна. Вика слегка затаилась, а потом махнула рукой: «Ладно, уж скажу… Наш общий друг, который мне симпатизирует, недавно признался, что Костя в компании, выпив лишку пивка, хвастливо заявил: дескать, когда Вика и ее родители умрут, я останусь опекуном дочери и все их деньги достанутся мне…» Ольга Петровна округлила глаза и лишь сумела выдавить: «Да…» А потом пробормотала: «Ну ладно, мы с отцом старые, а ты–то зачем должна умереть?» Вика усмехнулась: «Может, отравить хочет?»   









                Рассказы

ВЫХОДА НЕТ
Коля, крупный мужчина «за пятьдесят лет», рыхловатый телом и бледный лицом, поехал на инвалидной коляске умыться в ванную перед сном, хотел вытереться, но там, где должно висеть полотенце, на пластмассовом крючке, сушились трусы дочки. Полотенца он не обнаружил ни на стиральной машинке, ни на подоконнике…Его вообще не было. Он мог, конечно, вытереть лицо какой–либо тряпкой или полой халата жены, что висел на соседнем крючке, как делал при необходимости, но сейчас сердито крикнул: «У нас что, полотенец нет? Или мне трусами вашими вытираться?» Было досадно еще и потому, что полотенец в доме десятка три, не меньше, но только запиханы в шкафы и затерялись там…
Жена поднялась по винтовой лестнице с кухни на второй этаж коттеджа, где Коля находился, и кинула полотенце в лицо. «А подобрее нельзя? – сказал он. – Ведь ты же сама виновата. Забываешь такую элементарную вещь! Мне же крутить колеса коляски мокрыми руками невозможно…» Жена напряглась и фыркнула: «Что ты устраиваешь истерики из–за мелочи?» – «Мелочи? – удивился он. – Да таких «мелочей», а вернее, твоих недочетов ты допускаешь массу. Сколько раз говорю: повесь новые полотенца в туалете на первом этаже, когда приходят гости. Им тоже, что ли, вашими трусами вытираться? Это же неуважение к ним, да и ты выглядишь плохой хозяйкой». – «Мне делать больше нечего, кроме как за полотенцами следить?» – процедила жена. Коля хмыкнул: «Вот ты сейчас три часа смотришь очередной дурацкий сериал по телевизору… А могла в это время порядок в ванной навести… – и он указал на мятую кучу нестиранного белья в углу. – Все это, кстати, ваше! Твое и дочки. Вы же каждый день меняете одежду, словно кочегарами работаете. И вообще, даже не накормила меня сегодня толком! Голодный спать ложусь».
Глаза у жены начали «выцветать» – из темно–карих и осмысленных превратились в мутные и блеклые, словно стеклышки – такими становились, когда хотела спать или от злобы. Было впечатление, что сознание у нее отключалось, и она превращалась в ожившего мертвеца–зомби, которых показывают в американских фильмах – именно с такими глазами они впиваются окровавленными зубами в оголенные тела живых людей. Она и раньше–то терпеть не могла, если Коля ей перечил или что–то требовал, и начинала истерично вопить или обижаться на несколько дней, а теперь после травмы, которую он получил в автокатастрофе три года назад, совсем его перестала воспринимать. «Я же ведь для пользы дела…И вообще, надо меня хоть иногда замечать!» – буркнул Коля. Но жена уже вошла  в раж: «Да пошел ты на  х… Сам вешай!» – «Почему это должен делать я, когда в доме есть две бабы?! И вообще, такое впечатление, что я вам мешаюсь! Вам было бы удобно, если бы я превратился в бессловесный шкаф», – заявил Коля,  вспомнив, что каждая его просьба вызывает у жены раздражение – она смотрит в ответ с прищуренными холодно глазами: дескать, чего тебе еще надо…
Не желая с ней больше общаться, Коля поехал в свой кабинет, где обычно, улегшись с ноутбуком на кровати, торчал часами в интернете, читая статьи о политике. Это отвлекало от  грустных дум. В этот момент жена с перекошенной от злобы физиономией накинулась на него со спины, больно дернула за волосы на голове и поцарапала острыми ногтями шею. «Что ты делаешь, дура?» – воскликнул он и повернулся, чтоб оттолкнуть ее. Но жена проворно отпрыгнула и злорадно ухмылялась. Был бы он здоровый сильный мужчина, как прежде, то скрутил бы ей руки, но он не мог встать и дотянуться до нее. «Тебе не стыдно так себя вести?» – спросил Коля и хотел добавить: «Обижать беспомощного человека?» Но промолчал, понимая, что говорить ей что–либо бесполезно. Сколько уже было говорено подобных слов за годы после его травмы, а толку никакого! Она могла схватить палку или свой сапог (да и вообще, все, что попадало под руку) и ударить его по голове, а порой хватала кухонный нож и махала перед его лицом с криками: «Молчи. Зарежу, а мне ничего не будет!» А когда Коля говорил: «Ты знаешь, что за рукоприкладство есть статья? Мне же больно», она отвечала: «А ты словами делаешь мне больно!» – «А твои матюги – это значит, признания в любви, да?»
Не зная жену Коли в периоды невероятной агрессии, люди думами о ней почти как об ангеле – как очень ласковой, скромной и доброй женщине с милым личиком и тихим голоском. Но не зря говорится, что в тихом болоте все черти водятся… Да, она и была когда–то вполне милая (или только казалась), когда Коля, будучи здоровым, зарабатывал немалые деньги и построил коттедж, а когда он попал в автокатастрофу и повредил позвоночник, то резко изменилась. Было впечатление, что в нее бес вселился или  заболела чем…  Может, она сейчас мстила за то, что он ей когда–то, будучи здоровым и самоуверенным, откровенно изменял? Может, ей не нравилось, что часто укоряет ее в том, что воспитала дочь избалованной и ленивой, и теперь та, бросив мужа, жила у них с ребенком? Может, злилась, что приходиться ухаживать за ним, поднимать и опускать в коляске по трапу при выезде из дома, чтоб он сел в машину, тратить большие деньги на его лечение, которых теперь он не зарабатывает? Может, досадовала, что одной сейчас приходиться решать все хозяйственные дела: копать в саду, заниматься сантехникой, отоплением… По крайней мере, Коля видел, что она и внучку десятилетнюю настраивает против «дедушки» – та ему грубит, отказывается принести какую–либо вещь, когда он даже ласково попросит, сам не в силах ее достать с полки… Жена ему казалась вроде паучихи под  названием «черная вдова», которая поедает своего самца, когда с ним спарилась (то есть получила от него что  хотела) и теперь он ей уже не  нужен…    
На следующее утро Коля проснулся с ясным решением и убежденностью. Все сомнения, которые до этого одолевали, мучили, он отринул. Бесконечно взвешивать все «за» и «нет» уже не было ни времени, ни желания. Он итак в последние годы походил на героя Достоевского Раскольникова, который задавался вопросом: «Тварь ли я дрожащая  или право имею?» Об этом тот размышлял перед убийством старухи процентщицы, настраивая себя на решительные действия, которые откроют дорогу к материальному  достатку и новой счастливой жизни. Коля же размышлял о разводе с женой! Казалось бы, совсем разные по своим последствиям и трагедийности решения, но развод для него   был тоже не простым решением. Ведь прожили с женой вместе тридцать пять лет! Не год, не два, не и даже не десять, когда супруги, поняв, что не сумели притереться друг к другу, гармонизировать характеры, жизненные ценности, ищут другую пару, чтоб создать новую семью, пока еще молодые, красивые, азартные… Коле же было немало лет! Разве в такие годы разводятся?! Ведь это значит нарушить устоявшийся жизненный уклад, кинуться в нечто неизвестное. Начать, что называется, с «нуля».
Были бы живы родители, они бы сделали все, чтоб отговорить его от развода. Когда еще лет десять назад Коля предпринял попытку развестись с женой и привез к родителям в сельский дом молодую и симпатичную подругу, мать смотрела на нее враждебно, а когда утром Коля уезжал, отец заявил сердито: «Ты больше ее сюда не привози…» Причем сделал это при подруге, которая сидела в автомобиле Коли напряженная, растерянно опустив голову. Слова отца Колю неимоверно разозлили, и он заявил: «Не указывай, как мне жить…», а потом целый месяц не приезжал к родителям и даже не звонил. Не желая расстраивать родителей, которые ценили жену Коли и считали, что он должен прожить с ней до конца, как жили они, он тогда с подругой расстался и ныне из–за этого страдал.
Теперь он окончательно понял, что развестись следовало, и жизнь его была бы гораздо продуктивнее и интереснее, а главное, никто бы его не унижал, а может, вообще и травмы бы не было... Ведь не зря говорят, что счастливого человека, который хочет жить, Бог бережет!
Чтоб не передумать, он сразу сказал жене, которая выходила из своей спальни: «Сегодня подадим заявление о разводе!» Сказал уверенно и жестковато, чтоб не было сомнения в его решении. Жена посмотрела внимательно и, понимая, что его не переубедить, сказала: «Хорошо…» В этот момент Коле стало невероятно легко и радостно, хотя свое состояние он не выдал ни улыбкой, ни бодрым взглядом, опасаясь, что жена может назло ему передумать: дескать, не буду разводиться. Как однажды уже сделала, разорвав его заявление о разводе и бросив клочки листочка Коле в лицо. Она, как он предполагал, могла заявить, что разводиться будет только через суд, а это настолько муторно, настолько унизительно в положении инвалида–колясочника, что он бы отказался от развода…
Когда Коля начал звонить своей хорошей знакомой – бывшей секретарше своей фирмы, одинокой моложавой женщине (она ему всегда симпатизировала), чтоб приехала и забрала на время к себе, пока он не поделит имущество и не купит себе квартиру, жена вдруг дернула за поручень его коляски и свалила ее на пол, а Колю, валявшегося на полу, стала пинать… Приговаривала: «Вот тебе развод, вот тебе!» Она вырвала у него из рук телефон, отбросила в сторону, и заявила: «Сейчас запру в комнате – и будешь тут подыхать один. А то, видишь ли, помощи запросил…»
Резко хлопнув дверью, она закрыла ее с той стороны на ключ. Коля лежал на полу минуты три, осознавая ситуацию –  подобного с ним еще никогда не случалось.  Следовало что–то делать, но что? Стучать в дверь и просить у жены прощения? Уговаривать ее быть снисходительнее?.. Ругаться с ней и материть ее? Да, может быть, она и пожалеет его вскоре, но в любой момент опять может так же поступить, чувствуя свою безнаказанность!
Коля подполз к окну, чтоб крикнуть соседей по улице, что жили с ним рядом (пожилых мужчину и женщину) и объяснить им ситуацию. Он подтянулся за подоконник, встал на колени и выглянул в окно – там, у двора, никого не было… Ему стало стыдно – выглядеть беспомощным перед соседями, признаваться в том, что жена его жестоко унижает. Да и крикнуть было проблематично – следовало чем–то разбить окно (открыть он его не мог – ручка для открывания находилась высоко) и дождаться, когда соседи выйдут на улицу. Коля заплакал и вдруг осознал, что его сердце не выдержит таких страданий. Он оглядел свою полутемную комнату, показавшуюся тюремной камерой, подполз обратно к двери, повесил на ручку ремень от штанов, сделав в нем петлю, и сунул в нее голову… 
Пусть никто из посторонних не знает, отчего он так поступил! Пусть это будет укором лишь на совести жены! А господь его, может быть, за этот грех простит?! 

ВМЕШАЛСЯ
Поздно вечером Леня возвращался с тренировки из бойцовского клуба и, проходя мимо темного сквера, услышал женские жалостливые крики: «Помогите!» Помогите!» Молодой, жилистый и резкий мужчина, мастер спорта по боевым искусствам, он с детства не терпел, когда кого–нибудь обижали, особенно слабых, и поэтому заскочил в кусты, откуда слышались крики. Там увидел трех парней, которые повалили девушку на землю – они уже сняли с нее брюки, распахнули кофточку, оголив груди; один пристраивался на нее сверху, а двое держали за ноги и руки, чтоб не сопротивлялась.  «Эй, мудаки, она вам чем–то обязана?» – спросил жестко он. «Пошел на х…Тебе чего, больше всех надо? Можем и тебя трахнуть…» –  сказал коротко стриженный, с черной бородкой, с расстегнутым на джинсах ремнем. Понимая, что разговаривать с ним бесполезно, тщетно взывать к совести, Леня резко ударил его кулаком в челюсть так, что тот свалился навзничь, схватился со стоном за затылок и затих. Двое других кинулись на Леню, но он их несколькими профессиональными ударами свалил на землю и пнул пару раз под зад. Все это было отработано до автоматизма на тренировках – и он не рассчитывал силу удара, представляя, что против него выступает всегда очень сильный противник и не простит поблажек и слабости…
Освобожденная, девушка вскочила и стала торопливо и стыдливо натягивать брюки и застегивать кофточку. Руки ее дрожали, она была бледная, растерянная, с глазами полными ужаса…Вдруг раздался громкий вой сирены, и к кустам по аллее на большой скорости с включенными проблесковым огнями на крыше подъехал полицейский белый «Форд», из которого выскочили четверо полицейских и закричали наперебой «стоять», нацелив на Леню на вытянутых руках пистолеты. «Что тут происходит?» – закричал один толстомордый и ушастый, в черной униформе. «Вот, шел, услышал крики о помощи девушки, которую пытались изнасиловать трое подонков – и вмешался!» Толстотомордый недоверчиво посмотрел  на Леню, потом на девушку и спросил: «Так оно было?» Та с дрожью в голосе пробормотала: «Я тут проходила по тропинке – и друг из кустов выскочили трое, схватили меня и потащили… Я закричала – и вот мужчина помог». Полицейский посмотрел на двух парней, которые, с трудом и со стонами поднимались с земли, глянул на третьего, который был сбит первым и сейчас лежал без движения, и хмыкнул недоверчиво: «Ты один троих вырубил, что ли? Голыми руками, что ли?» Леня пожал плечами как само–собой разумеющееся: «Я мастер спорта по боям без правил. Есть опыт…»
Полицейский подошел к лежащему без движения, толкнул его ногой в высоком черном ботинке, а потом пошевелил рукой за плечо: «Вставай!» И вдруг слегка испуганно  и с досадой воскликнул: «Вроде мертвый! И кровь из затылка… Так, срочно звоним в скорую помощь!»
Тем временем двое парней, слегка пошатываясь и держась за головы, пытались оклематься. Один худощавый и с наколкой на плече, что выставлялась из рукава футболки, сплевывая кровью, пробубнил: «Мы тут гуляли в скверике. С девушкой мирно общались…И  вдруг этот гад на нас напал». – «Разберемся!» – заявил уверенно полицейский и вызвал по рации «скорую помощь» и еще одну полицейскую машину. Те подъехали минут через пять почти одновременно: «Скорая помощь» и «Уазик–буханка» с зарешеченными окнами. Двое крепеньких моложавых санитаров навалили обездвиженное тело на носилки, сунули в машину и уехали. А Леню, девушку и двоих пострадавших повезли в отдел полиции на допрос…
Во время допроса в  полицию позвонили из больницы и сказали, что пострадавший мертв… «Нехорошо получилось, – пробубнил  полицейский, глядя холодновато на Леню. – Ты, оказывается, человека убил». Леня подумал: «Какой он, к черту, человек?», а сам процедил: «Я не хотел, случайно получилось… Не мог же я видеть, что в темноте  он головой о бордюр ударится!»  –  «Ты первый на нас накинулся! Мы драться не собирались!» – проканючил худощавый с наколкой на плече. «Известная отговорка… – хмыкнул Леня. – Если бы я бойцом не оказался, вы бы сами меня втроем–то прибили!» – «Да, нехорошо получилось», – повторил  полицейский.
*** 
Чрез месяц состоялся суд, и, хотя девушка Леню защищала, в очередной раз с ужасом рассказывая, как ее хотели изнасиловать, тем не менее, строгая, с холодными рыбьими белесыми глазами судья в черной мантии и шапочке огласила приговор: «Глухов Леонид Иванович превысил свои действия при обороне, в результате чего погиб человек. Учитывая, что он защищал гражданку Сидоркину Ольгу Павловну от нападавших, суд проявил снисхождение и приговорил его к трем годам колонии…»
Формально по российским законам судья была права, но по–человечески…вряд ли. Вот если бы Леня тоже сильно пострадал, если бы ему свернули шею или поломали руки–ноги, то тогда бы он избежал тюремного срока, а так!.. У него ведь даже царапины от драки не осталось! Значит, подозрительно…
Леня усмехнулся в ответ на зачитанный приговор, понимая, что спорить с судьей бесполезно, если в стране такие законы, при которых виноватым оказывается не насильник и грабитель, а тот, кто защищался… Но более всего его обидело то, что тем, кто напал на девушку, дали по году условно  – ведь они якобы не надругались над ней, а за одно лишь намерение (может, они ее лишь поцеловать хотели?) строго в России не судят… Довольные  приговором, они, сидевшие в соседней от Лени зарешеченной арматурой клетке, с ненавистью и со злорадством посмотрели на него.
Когда Леню уводили, у девушки потекли слезы, она сжала в растерянности и досаде маленькие кулачки и виновато и с тоской глянула на него. Он в ответ подмигнул. И хотя еще минуту назад с досадой думал, что отныне больше никогда ни за кого не заступится, будет проходить мимо, хоть пусть режут кого рядом с ним или убивают, а теперь, глядя на очень милую, нежную, с тонкой шейкой и детскими доверчивыми глазами девушку, представил ее избитую и изнасилованную, решил, что сделал доброе дело!
Жалко ли ему было погибшего от его удара парня? Наверное… Ведь жил человек, родители в него наверное вкладывали нежность, любовь, прививали какие–то ценности, у него были  какие–то планы, надежды, мечты (пусть, может быть, и примитивные) – и теперь его нет! Трагедия для его родителей, родственников! Ну да, он совершил ошибку в жизни, но, может, это была его единственная ошибка, совершенная по пьянке, и может быть, он больше бы не стал так поступать… И поэтому, когда Лене дали последнее слово, он печально сказал: «Приношу свои соболезнования родственникам погибшего и извинения, но, повторяю, я не  хотел его смерти…»
***   
Ночью Леня лежал в полутемном тюремном помещении на железной койке, глядел в бетонный серый потолок и не мог уснуть. Да и не хотел. Наконец–то пришел приказ об освобождении, и завтра его должны выпустить из колонии, где отсидел три года. Как он ждал этот момент, как о нем мечтал! Лене иногда казалось, что он не дождется, что сорвется и совершит новое правонарушение – настолько все здесь осточертело – и ему продлят срок. Впрочем, он со временем научился сдерживать эмоции, гасить обиду и злость, но теперь все в нем клокотало, все рвалось на свободу из душного помещения, в котором на двухярусных кроватях спало сейчас пятьдесят человек. Целых пятьдесят в маленьком помещении с зарешеченными окнами, очень ему неприятных, в основном реальных преступников с перекошенным мировоззрениям. Как он выжил в такой тесноте и духоте, привыкший всегда к свободе и простору, среди этих людей, а может, и нелюдей?! Винил ли он их, что убивали, насиловали, грабили, будучи на воле? И да и нет… В основном считал, что в их судьбе и злобе виновато воспитание – как правило, они выросли в неблагополучных семьях, и в других обстоятельствах могли бы стать добропорядочными гражданами. Впрочем, он их и не оправдывал – у каждого человека (в том числе и у них) был выбор – стать порядочным и честным и зарабатывать на жизнь своим трудом! Они же в большинстве осознано выбрали другой путь…и теперь имеют то, что имеют. И вот, побыв среди них три долгих года, пообщавшись с ними очень откровенно, он окончательно невзлюбил людей. Теперь ему верилось, что мир жесток, что большинство людей, пусть порой благополучных и радушных с виду, подлы, и если не страх жестокого наказания, то пойдут на любые преступления – будут и грабить и насиловать. И единственный способ не получить от них пакость – это не общаться с ними, убежать из городов, где их на единицу площади гораздо больше, где они толкутся, как пауки в банке, в какую–то глушь, в лес, где на сто километров вокруг никого нет, кроме безобидных птичек и зверушек. Благо в России таких мест еще немало. Ему ныне было физически неприятно смотреть в их хитрые подлые глазки, касаться невольно их тел в вагоне метро или трамвае…
***
Леня никому из бывших друзей не сказал, что освободился – не хотел возвращаться к прежней жизни, к товарищам, в бойцовский клуб. Кому он теперь нужен там после трех лет без тренировок и хорошей калорийной пищи, которая постоянно нужна спортсмену? Может быть, он еще и силен и даже более по спортивному зол после отсидки, но там уже выросли новые чемпионы, для которых он конкурент и старик по их меркам…Но главное, что его отвратило – это то, что подруга, с которой хотели пожениться, ушла к его лучшему другу: Лене передали, что она, не собирается ждать его три года, да и в его дальнейшую перспективу в спорте и в жизни не верит. Теперь, как он знал, она уже вышла замуж, родила ребенка…
Когда Леня вышел в железную калитку из высоченных ворот колонии на пустынную асфальтовую площадь в старых джинсах и потертой рубашке, то его встречала только девушка, которую спасал и из–за которой пострадал. Сразу после его ареста, она начала ему писать в колонию, поддерживала морально, просила прощения, что стала невольной виновницей того, что его постигло. Корила себя, что в тот злополучный вечер оказалась в том сквере, чтоб скоротать дорогу… Она писала часто, рассказывала о своей жизни –  о том, как учится в институте, с кем дружит и общается, какие книжки прочитала. Письма ее были настолько добрые и красивые, что заряжали Леню энергией, давали смысл жизни: он успокаивался, добрел душой, становился увереннее. Со временем почувствовал, что ее письма, ее участие ему необходимы. Он попросил ее выслать свою фотографию, смотрел на ее лицо и мысленно с ней разговаривал. Постепенно он влюбился в черты ее лица: миловидного, с зелеными распахнутыми глазами, с слегка вздернутым носиком – это не была женщина вамп, покорительница мужских сердец, которая меняет мужчин к своей выгоде, а девушка верная и спокойная. В ее письмах стали появляться слова: «обнимаю, целую…», он тоже начал приписывать эти слова в конце. Поначалу он не вкладывал в эти слова некий особый смысл – писал вроде обязательной формальности. Но потом они все более и более обретали весомость, значимость. Он чувствовал за ними действительно искреннее чувство с ее стороны… И  когда она в одном из последних писем написала в конце: «Я хочу быть с тобой!», то Леня ответил: «Значит, будем!» В последний месяц перед освобождением он уже очень хотел ее видеть – его одолевало жуткое нетерпение, хотелось сказать: «Будь моей женой!» Досадовало, что давно не предложил это – тогда бы мог зарегистрировать брак, будучи в заключении, и получать с ней трехдневные свидания, как это положено родственникам и супругам…
И вот теперь Оля стояла на краю площади и, увидев, как Леня выходит из калитки, кинулась к нему – вся порыв и нежность в своем легком цветастом сарафанчике и белых босоножках на высоком каблучке. Для Лени это был огромный контраст с арестантской, серой и наглухо застегнутой одеждой, что видел три года вокруг себя – и ему стало страшно за нее, такую доверчивую и беззащитную в своей оголенности ног и плеч. Он невольно посмотрел с подозрением по сторонам, опасаясь, что рядом стоят такие же подонки, которые когда–то хотели ее изнасиловать, готовые кинуться на нее…
Он осязаемо чувствовал спиной, как на нее смотрит с вожделением через зарешеченное окошко калитки мрачный туповатый охранник, который его выпускал. Казалось, что от зависти, он затолкает его обратно (дескать, ошибочка вышла – рано тебя освободили) или выстрелит из карабина в спину. А уж как Леня ненавидел сотоварищей по неволе, что остались в колонии: казалось, они все уставились в окошки мрачного приземистого здания и пожирают ее глазами… И когда Оля обняла Леню за шею, прильнула к груди, пристально посмотрела в глаза и поцеловала, он сказал торопливо: «Пойдем, пойдем скорей отсюда». И, взяв крепко за руку, потянул прочь.
Когда наконец–то здание колонии с железобетонным забором и с колючей проволокой на нем скрылось за поворотом дороги, Леня сказал: «Как же я по тебе соскучился! Как хочу остаться с тобой наедине! Чтоб никто не видел моего счастья, никто его не сглазил, никто нам не помешал. Нам о многом надо поговорить…» Она кивнула: «Да, надо…» – «А у тебя есть время?» – «Да, я взяла отпуск на работе…» Подумав, что до города, где когда–то жил и где сейчас живет она после окончания института и снимает жилье, еще ехать на поезде триста километров, а это так долго, тем более, что там его теперь никто не ждет, Леня сказал: «Значит, мы может сейчас на недельку скрыться в тихий уголок! Не хочу в гостиницу, где опять же много людей – устал от них. Давай куда–нибудь в кемпинг! На природу! Хочется тишины и одиночества». – «Хорошо!» – сказала она, готовая во всем подчиняться и слушаться. А так как эти годы он лишь сам подчинялся, начальству колонии и жесткому распорядку дня, то это его растрогало.
В синей будочке банкомате ближайшего банка Леня снял с карточки все деньги, которые заработал в колонии, трудясь  ударно в столярном цехе – денег было не так уж и много, но на несколько ночей в кемпинге должно было хватить… Потом он тормознул на дороге желтый «Рено–Логан» с оранжевыми шашечками такси на крыше и сказал моложавому мужику–таксисту в кепке: «Буд добр – увези куда–нибудь на базу отдыха, чтоб была река, лес…» – «Есть тут хорошее местечко в десяти километрах от городка!» – ответил таксист.
Вскоре Леня с девушкой заселись в небольшой двухместный дощаной домик, что стоял на травянистой полянке в глубине базы отдыха под раскидистыми мохнатыми соснами. В нем была уютная спальня с широкой кроватью, прихожая и веранда с крылечком, на которой стоял столик и два стула. В буфете на входе в окруженную забором из штакетника базу отдыха Леня купил бутылку красного вина, фруктовых соков в пакетах, разных закусок, консервов и всего того, по чему успел соскучиться в колонии, где кормили лишь грубой пищей, в основном кашами и жиденькими щами. Там же на входе пожилой охранник в телогрейке предложил за небольшие деньги истопить баньку – она находилась недалеко от домика и была сложена из толстых сосновых бревен.
Пока Леня с девушкой пили вино, банька топилась – легкий голубоватый дымок поднимался между ветвей деревьев к закатному розовому небу и щекотал ноздри. Сидя на веранде и попивая вино с ароматом легкой кислинки и поглядывая с нежностью на Олю, Леня вдыхал полной грудью хвойный смолистый аромат леса, вперемежку с дымком, и говорил: «Господи, какая красота! Как я об этом мечтал – вот так смотреть в глаза любимой женщине, дышать свежим воздухом, а не потным и спертым, с примесями всякой вони, в помещении на полсотни человек!» – «Я понимаю тебя…» – ответила Оля ласково, и действительно понимала, как девушка чуткая и отзывчивая, любящая, но все–таки не так, как человек, который сам «мотал срок». «Я не хочу возвращаться в город, где жил, – сказал Леня. – Я ненавижу теперь любую толкатню, суету, да и ко всем людям, честно говоря, отношусь с подозрением. Полицейские, конвоиры, следователи вместе с заключенными смешались в моем сознании в грязную, морально нечистоплотную толпу, от которой хочется бежать. Слава богу, что есть еще в нашей России безлюдные места, особенно в Сибири, где нетронутая природа – вот туда и хочу податься. Поедешь со мной?» Оля доверчиво кивнула, но спросила: «А что мы там будем делать?» Леня улыбнулся: «Жить, любить друг друга, наслаждаться тишиной и чистым воздухом в тайге у озера, у подножия горы, встречать рассветы и провожать закаты. Я устроюсь лесником! Заведем свой огородик, будем рыбачить». Оля, слегка прищурившись, словно пытаясь заглянуть в будущее, положила теплую ладошку на крупную и твердую ладонь Лене: «Красиво!» Ему захотелось подхватить ее на руки, унести в домик, положить на кровать и медленно раздевать, наслаждаясь каждой новой открывшейся ее прелестью…Но он решил, что лучше сделать это в баньке, где окончательно выбьет из своего тела березовым веничком тюремный запах и новым человеком окунется в объятия чудной женщины…
Вдруг невдалеке послышались сердитые голоса и матюги – о, сколько таких мерзких голосов, в которых были чванство с гордыней, Леня слышал в колонии от уголовников и сразу напрягся. Из кустов появились трое пьяных парней лет двадцати с открытыми бутылками пива, которое изредка посасывали из горлышка. «Привет, мужик, – сказал один с блатной хрипотцой, подойдя к веранде, где Леня сидел. – Хорошая у тебя деваха. Где снял? Поделись…» В Лене все задрожало, он хотел матюгнуться, сжал кулаки, в глазах потемнело. С трудом погасив гнев, он сказал как можно миролюбивее: «Это не деваха, а любимая женщина, которая ждала меня три года, пока сидел в местной колонии. Я сегодня только освободился – и прошу мне не мешать…» Парень с усмешкой кивнул в сторону дружков: «Смотри, как заливает! Да ты не похож на того, кто срок мотал… И бабу твою я где–то видел: вроде на обочине дороги себя вчера всем за три рубля предлагала…Так что делись!» Леня наклонился к его уху и процедил: «Я не хочу портить такой прекрасный вечер ни себе ни тебе и поэтому тебя прощаю. А вот завтра, когда будешь трезв, можем поговорить. Но предупреждаю – я чемпион России по боям без правил! И отсидел за то, что пришиб вот такого же храброго». Парень слегка опешил, отшатнулся и забормотал с ехидцей: «Может, я тоже чемпион! Жди завтра с утречка – помахаемся…» Но явно у него екнуло сердечко, и его угроза была ни чем иным, как попыткой хвастануть перед своими дружками и уйти не униженным…
Парни пошли к соседним домикам. Леня коротко и резко выдохнул, словно выбрасывая из себя всю злость, и уже спокойней сказал Оле: «Вот суки! И чего неймется? Живите, радуйтесь и другим давайте!» И добавил: «Все–таки мне от людей подальше надо держаться!» – «Это в тебе опять боец проснулся!» – сказала с легким испугом Ольга. Он с ухмылкой кивнул: «Может быть… И чего это я по дури в спорт пошел? Надо было в биологи–орнитологи податься. Ловил бы в лесах красивых птичек и бабочек, чтоб изучать их жизнь, подальше от всех этих подонков. А теперь так и хочется приложиться по мерзкой харе».
Вдруг от дальнего домика, который в сгущающемся сумраке маячил темным силуэтом среди сосен  и кустов, раздался женский крик: «Что вы к нам пристали? Идите отсюда…» А через еще какое–то время визг и плач: «Помогите!  Помогите!» Вспомнив, что в том домике, проходя мимо, он видел худощавого парня в очках с милой робкой девушкой, Леня подумал: «А ведь ему с ними не справиться!»  И, сжав кулаки, начал медленно вставать… Оля испуганно схватила его за руку: «Леня, не надо! Не надо…Тебе нельзя! Ты только что вышел». Он и сам понимал, что ему «нельзя», но пробормотал: «Ты же иного меня любишь не будешь…» И когда услышал жалостливый стон и крик девушки: «Спасите! Спасите!» – мгновенно перепрыгнул ограждение веранды и кинулся в темноту…
Может, на этот раз очередного подонка не пришибет?

БЛАЖЕННАЯ
У солидного, в возрасте, писателя Светлова Эдуарда случился творческий застой – полмесяца не мог написать ни одного рассказа, да и не знал о чем. Все темы рассказов и потенциальные их герои казались мелочными и никчемными или были им описаны, повторяться же не хотелось. Он любил открывать новых героев, новый сюжет, который бы захватывал интригой, давал пищу чувствам и эмоциям. В который он мог погрузиться, как в увлекательное путешествие. С утра он подходил к компьютеру, садился за стол с надеждой, что появится интересная тема, и он снова начнет писать, но, увы, сюжет рассказа в голове не выстраивался. Чтоб заставить себя писать, Эдуард автоматически нажимал клавиши на клавиатуре (порой одну букву), надеясь, что это пробудит наработанный инстинкт – например, есть вроде не хочешь, а когда возьмешь ложку и пододвинешь к себе тарелку с едой, то и аппетит появляется…А он сейчас не появлялся! И Эдуард все больше становился недовольным собой и окружающими людьми, злился на домочадцев (на жену, дочку и пятилетнего внука) – казалось, они нудной ходьбой по комнатам, громкими разговорами, своими полями энергетическими отвлекают его от работы… И  поэтому он грубил им, смотрел на них угрюмо. Все это, как он догадался, произошло после того, как написал печальный рассказ о маньяке–педофиле, который насилует и убивает девочек! Было впечатление, что маньяк изнасиловал и его оптимистичную душу и отбил желание что–либо  писать!
В этот тяжкий момент он вдруг вспомнил о женщине, о  которой можно написать – она жила неподалеку от его дачи–коттеджа (там он проживал летом), в однокомнатной квартире в трехэтажном кирпичном доме. Он несколько раз случайно видел Надежду в сельском клубе на концерте местных артистов, то на шахматном турнире, где она азартно играла, хотя и постоянно проигрывая мужчинам. Она казалась странноватой, не такой как все: всегда с радушной, не сходящей с лица улыбкой, с распахнутыми доверчиво голубыми большими глазами, как бы углубленная в себя. По его прикидкам, ей было лет семьдесят, а у нее не имелось ни мужа, ни детей, ни внуков… Вчера Эдуарду о ней напомнила его коммуникабельная жена, рассказав, что встретила Надежду в продуктовом магазине, познакомилась с ней, и та подарила ей пачку семян якобы красивых астр и сказала, что пишет стихи. Жена попросила у нее номер телефона, чтоб пригласить посмотреть на цветы, когда вырастут в саду, и та дала...
Вспомнив о ней, Эдуард встрепенулся и сказал готовящей на кухне еду жене: «Позвони–ка этой, как его…Наде, которая тебе семена дала, в гости пригласи: скажи, что писатель хочет встретиться, поговорить, стихи ее почитать…» Жена набрала на смартфоне номер Нади и ласково сказала: «Это Светлана, которой вы семена астр подарили! Муж хочет с вами пообщаться, стихи ваши почитать. Приходите». – «А когда?» – слегка растерянно (как услышал Эдуард) спросила Надя. «Через час вас устроит?» –  «Вполне!»
В ожидании Нади Эдуард нетерпеливо и со странным волнением смотрел в окошко – женщина казалась все более загадочной, таинственной. И вот она появилась на дороге – шла неторопливо, несмело, растерянно поглядывая по сторонам на посадки сосенок и берез. «Иди, открой дверь и встреть за воротами, а то еще постесняется войти!» – сказал он жене, и та вышла. Вскоре жена вошла в дом с Надей, которая была в простенькой фланелевой рубашке и застиранных джинсах. «Здравствуйте, – сказал он радушно, встретив гостью в коридоре. – Я писатель Эдуард Светлов, у меня есть книги, в том числе поэтические…» – «Да. Я о вас много слышала… Приятно познакомиться». – «А я слышал от жены, что вы пишите стихи – очень интересно  почитать». – «Да, я взяла их с собой…» – и Надя кивнула на  красную папочку, что держала подмышкой. «Тогда проходите к столу – и  начнем беседу!»
Он провел ее в большой светлый зал и усадил около стола на красивое старинное кресло напротив себя. Жена принесла им на стол бутерброды с икрой, пирожки с мясом и кофе на подносе. Открыв папочку Нади, Эдуард стал читать стихи, которые были отпечатаны на принтере на тонких листочках. Стихи разочаровали – он наделся, что столь неординарный человек пишет и стихи неординарные. А они оказались по исполнению на уровне школьницы шестого класса, однотипные и дидактические. Надя в каждом призывала людей покаяться, быть добрыми и честными, совершать красивые поступки. То есть это были не стихи в обычном понимании, а  некие призывы, лозунги. И у всех было название, связанное с солнцем: «Дети солнца!», «Свет солнца», «Энергия солнца», «Гимн солнцу» и так далее. По теме это было словно длинное стихотворение, разбитое на несколько…
Другому человеку, взрослому и обычному, который претендует на то, чтоб называться поэтом, Эдуард бы жестко сказал о недостатках стихов, а сейчас лишь улыбнулся и спросил: «А почему вы все про солнце пишите?» – «Так сейчас наступает эра солнца – оно выжжет в людях все зло, все грехи, все недостатки. Человечество очистится…» – ответила Надя уверенно. «Что–то не видно улучшений в людях, – заметил со скепсисом он. – Если посмотреть телевизор, интернет, то поверишь, что, наоборот, мир становится все злее. Кругом войны, убийства, преступления. Люди звереют…» – «А я ни телевизора, ни интернет не смотрю и вам не советую. Это они и виноваты в том, что грехи не исчезают!» – «Откуда тогда информацию получать?» – «Надо читать хорошие книги и общаться с хорошими людьми. А негативной информации избегать». – «Где их взять – хороших–то людей?»  –  усмехнулся он. «В каждом городе, что есть недалеко от нас, имеются специальные группы, которые называются «Дети солнца». Я туда езжу постоянно – там нам дают читать хорошие книги и учат, как жить!» – «Это что, секты какие–то религиозные? – спросил Эдуард. – Вроде древнеегипетской религии, в которой был культ «Ра», бога солнца!» – «Нет, наши учителя ничего против Христа не имеют. И я тоже в Христа верю». – «Странно тогда это – ведь почитание бога солнца, бога языческого, противоречит христианскому богу!» – хмыкнул он. «Не надо никого ссорить! – ответила она. – И вдаваться в ненужные разногласия между религиями и людьми разных вер и наций. От этого все войны. Надо жить всем в мире под одним для всех солнцем!» – «Это правильно!» – согласился Эдуард, кивнув седоватой головой, и стал спрашивать Надю о ее жизни. Она отвечала на все вопросы искренне, честно, без утайки, в отличие от многих затаившихся нынешних людей, которые стали жить в своем эгоистическом мирке, завистливом и жадном.
Выяснилось, что она  родилась в Казахстане, выучилась сначала в техникуме, потом окончила технологический институт и всю жизнь проработала инженером на химическом заводе… «А вы были замужем? Дети у вас есть?» – спросил он и извинился за то, что задает нескромные порой вопросы в силу своей писательской профессии. «Замужем не была… И детей нет! Все мы дети солнца!» – ответила она. Эдуард еще раз пристально на нее посмотрел, на ее милое, хоть уже и морщинистое лицо, на вполне правильные черты и сказал: «Ведь вы же симпатичная женщина даже в свои семьдесят. А ведь в молодости совсем красавицей были. Неужели в вас не влюблялись и вы никого не любили?» Она улыбнулась: «Может, и влюблялись, но только я не отвечала взаимностью. Многие мужчины грубияны, пьяницы, курящие. Мне всего лишь один мужчина понравился!» – «Что же вы от него ребенка не завели? Было бы на старости лет с кем нянчиться!» Она отмахнулась, словно уличенная в каком–то  грехе: «Да вы что? Я его видела–то всего один  раз в кафе – он там был с другом за соседним столиком: высокий, красивый военный, с погонами… Мне тогда лет тридцать было». Эдуард с недоумением округлил глаза: «И всего–то?» Она развела руками и грустно улыбнулась. «Хорошо, а как вы в селе–то оказались?» – спросил он. «Через тридцать лет работы на  заводе мне наконец–то  дали малосемейку – одну комнату в расформированном общежитии. Я ее поменяла на однокомнатную квартиру в селе – и вот здесь уже живу пятнадцать лет после того как на пенсию вышла. Так что ничего за свою жизнь не накопила». – «Что же вы столько времени жилье ждали?» – «Я не просила… Думала, что сами предложат!» Эдуард грустно улыбнулся и невольно пробормотал: «Да вы блаженная!» Потом спохватился (показалось, что она может обидеться) и добавил: «Впрочем, я ничего не имел ввиду плохого! Раньше на Руси так называли людей далеких от мелких мирских интересов». – «Я и не обижаюсь. Так оно и есть!  – ответила  она. – А вам посоветую чаще смотреть на солнце – и тогда в душе будут покой  и чистота! И жить будете долго–долго и счастливо».
Они допили кофе, поговорили еще о жизни с часик, и Надя, посмотрев на настенные часы, сказала тактично, что, наверное, уже пора уходить.
В это время в дом пришел муж сестры Эдуарда Федор – обычно он подходил к хозяину здороваться, жать руку, а теперь, увидев за столом Надю, растерялся и прошел мимо, на кухню. А когда Надя ушла, Федор удивленно пробормотал Эдуарду: «И о чем это ты с ней болтал? Она же с бзиком! Я боюсь с такими общаться». – «Чего бояться?  Она  ничего плохого никому не сделала. А сюда пришла по моему приглашению – стихи свои показать!» Федор, мужик грубоватый и крупный, который в жизни ничего не боялся, досадливо и брезгливо отмахнулся, словно разговор шел о неприятном ему и опасном таракане…
Когда вскоре Эдуард вышел во двор, и когда вдруг среди мрачных дождевых туч выглянуло яркое летнее солнце, то в блаженном порыве поднял вверх руки, посмотрел ласково и благостно на великое небесное светило, прищурившись, и долго так стоял… В глазах его прикрытых создавались и менялись удивительной красоты и сложности нескончаемые цветные узоры, словно в калейдоскопе. Казалось, что сейчас солнце выжигает горячими разноцветными лучами всю его тоску и недовольство жизнью, наполняет радостью и смыслом!
                Июнь 2019
А ДЕРЕВНЯ ЛУЧШЕ
Зина, симпатичная женщина «около сорока», в бардовом кримпленовом костюме, увидев в окно переполненного суетливыми и насупленными людьми автобуса нужную остановку, уверенно сказала мужу Гене: «Здесь сходим» – и они вышли. Она, глянув в бумажку с адресом и сверившись, решительно повела его от остановки к серым кирпичным пятиэтажкам, которые стояли среди поля у глинистых, развороченных бульдозерами котлованов. Вдруг там возник столб крутящегося вихря – и, быстро добравшись до Зины с Геной, бросил облако колючей едкой пыли в лица. Отплевываясь от нее, поглядывая на продуваемый ветрами пустырь, где не росло ни одного деревца, которое бы радовало взгляд и украшало скучный унылый пейзаж, худощавый жилистый Гена шел в сдавливающем тело темном нарядном костюме сзади жены и недовольно морщился. А увидев густо дымящиеся высокие трубы химического завода вдали и дыхнув горьковатым воздухом, сердито нахмурился.
Подойдя к крайней пятиэтажке, жена еще раз посмотрела в бумажку, и направилась в третий подъезд. Там бодренько, с радостным выражением на лице, поднялась по лестничным пролетам на четвертый этаж и, увидев пластмассовый номерок нужной квартиры на двери, нажала черную кнопку звонка. Дверь открыла ее лучшая подруга Галя, в шелковом цветастом халате с завитыми волосами на бигуди, холеная и вальяжная – с ней Зина еще год назад вместе работали в колхозной бухгалтерии. Она радостно обняла Зину, кивнула Гене, здороваясь, и велела заходить. 
Войдя из прихожей в коридор, Зина сразу кинулась открывать двери в туалет и ванную, чтоб полюбоваться и позавидовать. Глядя на чистый белый унитаз и сверкающую белизной кафеля ванную, она восклицала: «Ой, как здорово! Как хорошо, как удобно… Как я рада, что вы из нашей колхозной грязной дыры в город перебрались! И уже живете в трехкомнатной квартире!» И укоризненно поглядывала на мужа.
Прошли в зал, где на диване перед включенным телевизором сидел товарищ Гены Анатолий. В майке и в сатиновых цветастых трусах, он, похоже, только что проснулся и теперь тер ладонями одутловатое лицо. За год, что не виделись, он сильно изменился в худшую сторону – в отличие от поджарого мускулистого Гены, обрюзг, заимел пухлый живот.  «Что–то долго спишь? Обленился? – сказал Гена. – Уже обед – в селе–то уже бы сто дел переделал…» Анатолий пожал ему руку и слегка виновато сказал: «А что в городе еще делать в выходной, как только телевизор смотреть…Я вот вчера в субботу выпил прилично пивка, а теперь отсыпаюсь. Так что давай тоже переезжай сюда жить – и тоже будешь культурно отдыхать!» Вспомнив, сколько надо переделать дел в своем сельском доме – и картошку прополоть и окучить, и у свиней хлев вычистить, и дрова на зиму заготовить (и еще масса других дел), Гена хмуро ответил: «Да, проблем у нас в деревне поболе, не до выпивки, но ведь и радостей хватает…» – «Радостей и здесь хватает, – заявила важно жена Анатолия Галя. – Можно в кино сходить или даже в театр, можно рукоделием заняться – шить, вязать или просто за собой следить, ведь мы, женщины, должны хорошо выглядеть…» – «Вот именно, – поддакнула Зина. – Здесь у людей много свободного времени – воду носить из колодца не надо тяжеленными ведрами, не надо печь топить. Попу в уличном туалете морозить в тридцатиградусный мороз тоже не надо…За скотиной ухаживать не надо – не жизнь а сказка!!» –  «Зато мясо–то у нас всю зиму свое – свеженькое, да и рыба с Камы почти круглый год тоже своя…Ну и фрукты–овощи со своего огорода – огурчики, помидорчики», – ответил Гена с ощущением собственной правоты. «Так у нас магазин тут недалеко – мясо и рыбу можно купить!» – заявила Галя. «Так ведь это все не такое вкусное, не домашнее, да и деньги на это нужны. А я у себя спустился в погреб – и достал увесистый кусок самодельной ветчины. Красота! А в магазине тебе здесь лишь мосол прошлогодний и тухлый продадут». – «Насчет денег – не беспокойся, – ответила Галя, небрежно отмахнувшись. – Зарплаты у нас больше, чем в селе. – Я здесь в полтора раза больше получаю, чем когда–то. А Толик в два раза…И  вообще, дачу можно будет купить». – «Так на нее из города ездить замаешься, да и когда там, на этих четырех жалких сотках, еще все вырастет!? А у меня полгектара, где сад и огород». – «Ничего, мы не торопимся, жизнь еще долгая – все успеем вырастить!» – ответила дерзко Галя. «Да и разве дело только в большой зарплате! Здесь же у вас и воздух совсем другой – завод вон химический дымит», – продолжил Гена.
Они сели на стулья и продолжили разговор уже в  более спокойном тоне. Оставив слова мужа про завод без внимания, Зина обратилась к Гале и Анатолию: «Вы скажите моему глупому упертому мужику, чтоб он не держался за свою деревню, а тоже бы сюда переехал!» – «Конечно, переезжай, – заявил Анатолий. – Ты хороший специалист–автомеханик – тебя в наш стройтрест без проблем возьмут. Меня вот сразу взяли бульдозеристом. И квартиру через год дадут – может, вот тут рядом, соседями будем…» – Анатолий махнул рукой в сторону окна, на пустырь, где высились новые недостроенные дома, еще без окон и дверей, стояли фундаменты. «Так у вас здесь ни одного дерева нет – как будто в выжженной пустыне живете!» – сказал недовольно Гена. «Вырастут деревья со временем», – заявила торопливо Галя. Гена поморщился и спросил: «А река–то у вас тут далеко?» – «Километрах в пятнадцати», – ответил грустно Анатолий. Гена победительно хмыкнул: «Значит, на рыбалку и охоту за утками не выберешься? А ведь ты же рыбак был и охотник…»  –  «Что ты пристал  к людям со своей рыбалкой?! – воскликнула Зина. – Сказали же тебе – все в магазинах продается…Ничего делать не надо – одно  удовольствие!» Гена буркнул: «Удовольствие  –  это лежать сутками на диване перед телевизором, что ли?» – «А тебе надо обязательно вкалывать, как ломовая лошадь!» – фыркнула Зина.  «Да тут даже лодку и мотоцикл поставить негде!» – продолжил Гена. «Зачем Анатолию мотоцикл и лодка!? – опять заявила Зина, словно адвокат у обвиняемого. – Здесь автобусы  есть, такси…»
Когда сели за стол перекусить, Гена вытащил из холстяного пакета десятка полтора огромных вяленых лещей для гостинца и бутылку водки. Увидев лещей, Анатолий достал из холодильника несколько бутылок пива и, с азартным блеском в глазах тут же стал отдирать привычными движениями от леща чешуйчатую кожу и совать дрожащими руками куски ароматного мяса в рот. «Ага, соскучился!» – отметил Гена, но ничего по этому поводу не сказал… А когда Галя стала кормить гостей очень маленькими котлетами с отварными макаронами, Гена опять подумал: «Ага, магазинное–то мясо жалко! А когда в селе жила, такой скуповатой не была. Какие бывало по праздникам застолья устраивали!»
Когда  прощались с хозяевами, Зина твердо сказала им:  «Я своего мужика обязательно уговорю сюда переехать, а иначе одна приеду. У нас сын с дочкой подрастают – не хочу, чтоб они в деревне жили и маялись. Им надо культурно развиваться, учиться в институте…»
Всю дорогу до дому, а ехать пришлось на автобусе по  ухабистой дороге два часа те сто километров, что отделяли молодой строящийся город от села, Зина Гене бубнила: «Если  не согласишься переехать – разведусь, возьму детей и уеду одна…» Чтоб себя не нервировать, Гена молчал и смотрел в окошко. Дорога и многолюдный суетливый город его утомили – хотелось быстрее добраться до родного села, увидеть родные поля, холмы и рощи, поблескивающую голубизной широкую реку.
***
Выдался теплый августовский денек – красивый, чистый, безоблачный. Гена снял со стены в спальне ружье – свою двустволку 12 калибра, сунул в мешок небольшой бредень и сухо сказал жене: «Поехали со мной на Каму, а то давно там не была…» И  хотя у Зины имелись свои дела и планы, мужу она отказать не посмела, да и ранее по–молодости она часто с ним ездила. Ружье и мешок с бреднем он отдал нести жене – благо до лодки от дома шагать всего двести метров по мягкой поскотине среди больших ветел, покрытых гнездами грачей. Сам Гена взвалил на плечо лодочный мотор и взял в руку двадцатилитровый бак с бензином.
Спокойная Кама серебрилась от солнечных лучей, лица обдувал теплый легкий ветерок, когда Гена с женой пересек реку и ткнулся носом лодки в противоположный песчаный берег. Там, за прибрежными кустиками, простирались обширные сенокосные луга с множеством озер. Гена остановился около одного продолговатого, поросшего по краям кустами ивняка и камышами. Вдруг над головой в небе характерно засвистели крылья – Гена инстинктивно вскинул ружье и выстрелил дуплетом в быстро пролетающую над ним стайку уток. Пламя и войлочные пыжи метнулись вверх. Словно уткнувшись во что–то в воздухе, четыре утки упали в метрах тридцати от него на траву. Гена удовлетворенно усмехнулся, подобрал уток и принес за длинные шеи жене. Это были жирные большие кряквы и два селезня с оперением, которое отливало всеми цветами радуги. Жена сунула уток в мешок и с похвалой заявила: «Ну и даешь!»
Заставив жену стоять на берегу и держать одну сторону бредня, Гена провел другую сторону по всему озерку и вытащил в мотне на берег кучу шевелящихся в илу и в придонной траве золотистых карасей. Сложив их в мешок и подержав его руке, определяя тяжесть, он сказал: «Килограммов пятнадцать будет!»
Когда вернулись домой, жена с азартом взялась чистить рыбу и жарить на огромной чугунной сковороде со сметаной. Туда же накрошила, сбегав за пару минут за ними в свой огород, лучок репчатый, морковки. Затем взялась чистить уток  – обрывать с них, ошпаренных кипятком, перья и пух для подушек и перины, а потом одну отложила для любимых Геной щей с капустой, принеся из огорода огромный, упругий и похрустывающий при нажатии вилок. Остальных уток положила в погреб, где до сих пор лежал заготовленный зимой лед – на нем хранилось много чего вкусненького... 
На следующий день после прошедшего с утра дождичка, Гена посмотрел на небо, где уже разбежались все тучки, и сказал: «Надо за грибами съездить…» Посадив жену в коляску своего мотоцикла «Иж» с двумя огромными корзинами, он повез ее по полям в березовую рощу за пятнадцать километров от села. Потревоженные шумом мотора и колесами, из травы и цветов в разные стороны разлетались кузнечики и птицы… Через полчаса он по одному ему известной тропке въехал на опушку и на первой же полянке  увидел около толстых стволов боровики. Они росли семьями – сразу по полтора–два десятка больших и маленьких, поблескивая, словно лакированные, коричневыми шляпками.
Так, переезжая от дерева к дереву, они через пару часов набрали полные корзины крепеньких, ядреных боровиков. Брать их в руки, сухонькие, тяжелые и плотненькие, было одно удовольствие… А еще через полчаса он с женой были уже дома  –  она стала жарить на сковороде грибы, а Гена самодельной длинной иглой протыкал толстые ножки грибов, насаживая их на капроновую нить. Нанизав очередную гирлянду, он уносил ее на подволоку, где под крышей было тепло и сухо и где у него вялились сотни подвешенных за жабры алюминиевыми крючками жирных лещей. Через неделю грибы высохнут – и тогда их можно будет хранить целую зиму, забирая для варки ароматных супов…
Поужинав жареными грибами, съев большую тарелку  супа из утки (желтого от жира) Гена, вспоминая недавний разговор в городе, сказал жене: «Ну, и разве купят наши городские ныне друзья в своих хваленых магазинах таких карасей, таких уток или такие грибы? Да на все это у них никакой (даже большой) зарплаты не хватит!» Жена шмыгнула изящным носиком и кивнула, а потом не смело и слегка виновато сказала: «Мужчине и в селе жить хорошо, но женщине… Я же зимой и воду с колодца таскаю, и белье в холодной воде полощу. Знаешь, как руки после этого от холода сводит! Нет, все–таки надо перебираться в город!» Гена солидно ответил: «Я слышал, через  три  месяца в село газ подведут – так что с газовым отоплением дров уже не надо будет. Ну а чтоб воду с колодца не носить, скважину пробурю – здесь вода–то всего в семи метрах под землей, ну и газовую колонку поставлю, чтоб горячая вода была…»Жена обрадованно закивала: «И туалет обязательно теплый в дом…» Гена решительно кивнул: «Ну и туалет к дому  пристрою – у  нас тут земли полно». Довольная, что муж с ней во всем соглашается, жена добавила: «И ванну надо поставить!»  Гена слегка нахмурился: «А баня–то тебе чем не угодила? Попариться с березовым или дубовым веничком, полежать на горячем полке – разве  не удовольствие? Разве не благодать?»
Через месяц из города от печальной Гали пришло известие, что Анатолий умер вдруг от инсульта, и тогда Зина вообще перестала думать о переезде в город… Она все с горечью удивлялась: «А ведь такой здоровый мужик был!!!» Гена с досадой отвечал: «Оторвался от родных корней, которые его ранее здесь питали своими соками и смысл жизни давали, – и помер…»
***
С тех пор прошло сорок лет. Сын и дочь уже  умерших Геннадия и Зины давно живут в разросшемся, с современными высотными домами, городе, но каждую неделю на автомобилях приезжают с семьями в село. Радуются, что от родителей остался им в наследство замечательный дом, что есть куда приехать, чтоб порадовать душу родными просторами, сходить по грибы, на рыбалку. Правда, луга заливные закамские уже затопила вода водохранилища, ну а в березовой грибной роще не протолкнуться от приезжающих туда на автомобилях горожан… «Да, нет уже тех благословенных времен, в которых жили наши родители! Золотые были годы!» – часто говорит сын, которому уже самому под шестьдесят лет, и добавляет с некой завистью: – Счастливо и свободно они здесь пожили, что даже завидно!»   
                Июнь 2019
АДВОКАТ ЛИСА
сказка
Хитрая лиса Зина адвокатом работала – работа была несложная, непыльная, без напряга, надо только уметь языком красиво ворочать, чтоб разных жуликов и бандитов защищать от лесного правосудия. Это у нее  хорошо  получалось – умела она ласковым своим голоском хитро разжалобить судей: дескать, невиноваты они, гражданин  судья… За свои услуги она большой гонорар брала  – в основном слитками золотыми или камушками цветными драгоценными, из которых  потом бриллианты  делала.
Как то пришел в ее лесной кабинет главный бандит леса, известный «Вор в законе» Волк Федор – глазами своими сердитыми и желтыми зыркает, зубами страшными лязгает, кулаки с длинными когтями сжимает. Лиса перед ним улыбается, радуется гостю, даже крепкого ароматного кофе ему предложила выпить с дорожки… Спрашивает: «Что вам, господин волк, надобно? Почему посетили мою скромную персону?» Волк хрипло пробормотал: «Моего лучшего дружка волка Гришу поймали полицейские медведи – и теперь судить будут. Надо его выручать!» – «А за что же его поймали?» – спрашивает лиса. «Да за пустяки – съел он случайно трех козлят! А козлята какие–то тощие были…даже не насытился толком!  – заявил волк  и сплюнул сердито. – Так что ты должна нам помочь по старой дружбе – сделать так, чтоб мой дружок на волю вышел. Свободно по лесу бегал…» – «Ай, яй, яй… – сказала  хитро лиса. – Как мне  волка Гришу жалко. Надо осторожней быть – унес бы козлят в мешке в овраг и там съел без свидетелей… Теперь за это его могут на  всю жизнь в тюремную яму посадить!» – «Вот  и выручай! А я тебе за это… – волк сунул руку в карман своих широких штанов и вытащил оттуда пригоршню изумрудов, рубинов и алмазов. – На, бери!» У лисы в  глазах от  такого богатства аж искорки цветные забегали, аж лапки зачесались…
Знала она, что камушки–то это краденные, что недавно кто–то ограбил банк лесной и вынес оттуда полмешка камней драгоценных, и полагала теперь, что это волк Федор вместе с волком Гришей сделали… В былые времена, когда лесные звери еще честные были, ей надо было бы сразу в милицию донести об этой догадке, но сейчас звери деньги очень любили и совесть на них променяли, в том числе и  лиса–адвокат!
Сунула  лиса  эти камушки себе в сейф и твердо заявила волку Федору: «Постараюсь сделать все, что в моих силах, чтоб дружка твоего от тюрьмы спасти!» – «А если не сможешь? Мне надо, чтоб наверняка… – сказал волк. – А  то я другого адвоката найду!» –  «Сделаю все  как  надо!» – уверенно заявила лиса, не желая расставаться с гонораром.
И вот состоялся суд. В помещение два медведя полицейских ввели волка Гришу с оторванным ухом – тот улыбается довольный, верит, что за камушки драгоценные лиса его от суда спасет. И она старается вовсю, пытается, как всегда, разжалобить судью лося, говоря: «Вы посмотрите на моего подзащитного – у него же ребра от голода торчат. Ну съел он случайно одного хулигана козленка, который его грубыми словами обозвал, дразнился». – «Не одного, а трех! –  поправил ее судья.  –  И не хулиганов, а очень добрых и послушных козликов, которые хорошо в школе учились и маме помогали по хозяйству!» А лиса делает вид, что судью не слышит, и свое твердит: «Посмотрите, он же раскаивается, страдает, что не удержался от соблазна. Он больше так делать не будет…»
Долго она говорила, пытаясь разжалобить всех присутствующих на суде, даже слезу пустила, заявив  напоследок: «Волк свою вину осознал  – теперь он будет до конца  жизни помогать пострадавшей маме козе деньгами. И вообще, по натуре он добрый». Лось выслушал лису с хмурым видом, качнул сердито огромными ветвистыми рогами и заявил: «Не верю  я этому волку –  он  известный рецидивист и бандит. Вчера он съел троих козлят, а завтра съест трех кабанчиков  или трех оленят… Нет уж!! Да и разве деньгами возместишь то горе, которое испытывает коза, потерявшая своих любимых деток!»
В заключение лось огласил суровый приговор: «Посадить волка Гришу на всю жизнь в глубокую яму!» Тут же медведи жестко схватили волка за ворсистый загривок и потащили в тюрьму…
Когда лиса пришла из суда к себе в кабинет, то вскоре к ней волк Федор пожаловал – ворвался в дверь и запер… Спрашивает сердито: «Ну и где мой дружок Гриша? Почему он не на свободе?» Лиса воскликнула горестно: «Уж такой мерзкий и жестокий судья попался, что решил наказать волка по всей строгости закона…» Волк Федор прорычал: «Значит, ты плохо свое дело сделала! А ведь я тебе такой огромный гонорар дал». – «Уж как я старалась! Как старалась!» – заявила  лиса, а как увидела, что волк все больше звереет, что глаза его кровью наливаются от злобы, то забормотала: «Хорошо. Хорошо... Я верну вам весь гонорар!» – «Гонорар она вернет!.. –  прорычал волк. – Ты мне моего дружка верни! А раз не смогла его защитить, хотя и обещала, то будешь отвечать по нашему строгому воровскому закону».  Стукнул он лису своей огромной лапой по голове так, что она тут же дух испустила, глазки закатила и язык высунула, а потом выгреб из ее сейфа все свои цветные камушки, а заодно и другие драгоценности, которые лиса за время своей адвокатской деятельности получила, защищая жуликов и бандитов…И поделом ей! Ничем она этих бандитов не лучше…
                Июнь 2019

КАРТИНА–МЕЧТА
В Сирии, где российские войска помогали президенту Асаду справиться с боевиками–исламистами, терроризирующими страну, капитан Слободин Андрей получил тяжелое ранение позвоночника. Провалявшись шесть месяцев в госпитале, он приехал по путевке в специализированный военный санаторий в Крыму на автомобиле с ручным управлением уже по новому Крымскому мосту, который поразил его своей грандиозностью. После полутора месяцев лечения он не захотел возвращаться сразу в слякотную Рязань, в тесную квартиру, откуда в нынешнем положении инвалида, с трудом передвигающегося при помощи костылей, трудно выбраться на улицу, а снял маленький домик в Евпатории и наслаждался ласковым теплым морем, горячим солнцем, проводя целые дни на пляже, загорая и купаясь. Чувствовал, как восстанавливаются силы, как снова хочется жить, общаться с женщинами! Он, будучи неженатым, провожая оценивающим взглядом их полуобнаженные, загорелые фигуры в ярких бикини или в легких цветных сарафанчиках, пронзаемых насквозь солнечными лучами, очень хотел познакомиться с доброй и нежной для серьезных отношений, но почему–то стеснялся – опасался, что она откажет больному инвалиду в ответном чувстве, да и, наверное, не хотелось быть ей обузой в таком сложном  физическом положении…
Как-то катаясь на инвалидной коляске с рычагами, работая которыми можно преодолеть уклон, кочки и вообще разгоняться до большой скорости по ровному месту, Слободин увидел на бетонной набережной Евпатории местных художников, рисующих виды парка с разрушенными строениями, возведенными еще древними греками. Остановившись около худощавого мужчины в шортах и солнцезащитной шапочке, с седоватой бородкой, сосредоточенно стоявшего у мольберта с кистями и красками, он сказал: «А сколько стоит ваша картина?» Художник снисходительно посмотрел сверху вниз на Слободина и ответил суховато: «Дорого!» – «А нельзя ли для меня сотворить что-нибудь? Чтоб было солнце, море, облака, кораблик с парусом…» – и Слободин назвал сумму. «Я халтурой не занимаюсь…» – важно ответил художник, считающий себя, похоже, равным по таланту Айвазовскому и потому не соглашаясь работать за скромные деньги…
Если бы у Слободина имелись средства, он бы предложил художнику больше, понимая, что «творцы» не легким трудом зарабатывают на хлеб, но, увы, он поиздержался уже здесь на юге... А так хотелось увести с собой в холодную, осеннюю Рязань частичку солнца, моря, романтики, свободы и простора хотя бы в виде картины, и, глядя на нее морозными вечерами, когда за окнами снежная буря, вспоминать прекрасное время, благодатный щедрый Крым, с желанием сюда вернуться!
Он подъехал к молодой и симпатичной женщине в сандалиях, с выгоревшими до желтизны на солнце короткими волосами, что тоже стояла у своего мольберта, и сказал: «А не могли бы вы мне создать на холсте море с корабликом?» – «За сколько?» – вежливо спросила она приятным голосом. Так как она показалась Слободину художником начинающим, без апломба, а значит, и не мастеровитым, он предложил ей все ту же сумму… «Попробую», – ответила она скромно, и он довольный написал ей на листочке адрес снимаемого им домика: «Если сделаете – то принесите, пожалуйста… Я еще буду здесь недельку». Она кивнула и вновь внимательно, с прищуром красивых голубых глаз посмотрела на объект, который изображала  на  картине.
Прошло несколько дней, Слободин уже думал, что женщина тоже не выполнит заказ, посчитав предложенную сумму недостаточной… А согласилась лишь для того, чтобы не обидеть инвалида, который мешал ей работать, отвлекал пустыми разговорами – и вдруг как–то вечером в дверь домика постучали, и вошла та самая милая женщина. Улыбнувшись радушно, она спросила: «Заказ еще в силе?» – «Конечно, – воскликнул он, не видя, однако, в руках у нее картины. – Проходите, угощу кофейком…» Женщина обернулась и позвала человека, которого Слободин менее всего ожидал здесь увидеть – это был тот самый важный и жутко серьезный художник, к которому он к первому обращался с просьбой! Художник занес в комнату большую картину на холсте, в деревянной рамке и поставил ее на пол. «Вот ваш заказ…» – сказала женщина и повернула картину к Слободину.
На ней он увидел именно то, что хотел: голубой морской простор с пологими волнами, с большими белокрылыми чайками, золотистые облака и, главное – красивый деревянный корабль с наполненными ветром тугими парусами… «Под ним струя нежней лазури!» – невольно воскликнул он лермонтовские строки и добавил: – Прекрасно!»
Полюбовавшись на картину с разных точек зрения, он спросил женщину: «Как договаривались?» – «Конечно!» – ответила она. Слободин протянул деньги и сказал с улыбкой: «Ну вот, а ваш спутник отказался от этих денег…» – «А это мой муж, – женщина рассмеялась, уже зная об их не приведшем к результату разговоре. – Кстати, он эту картину и написал!» – «И как вы его уговорили?» – удивился Слободин. «С большим трудом…» – ответила она. «Ну так, достала же…» – добродушно ответил мужчина, уже не будучи столь недоступным, как на набережной… Слободин поднял указательный палец и воскликнул: «Женщина лучше мужчины знает, как пополнить семейный бюджет». Он с улыбкой представил, как, наверное, ворчал и досадовал художник, работая над этой картиной и не смея отказать жене. Да и разве такой красотке откажешь?.. «Вот именно, – кивнула она. – А то все в гении метят, а в холодильнике пусто…»
Напоив художников кофе, Слободин проводил их и радостно подумал, что на оставшиеся деньги сможет прожить у дивного моря еще несколько дней – прекрасных, наполненных незабываемыми впечатлениями.
***
В своей однокомнатной квартире в Рязани он повесил картину напротив кровати и часто смотрел, как с ее словно реально колыхающихся волн улыбаются ему много–много «солнечных зайчиков», сверкают, зовут, греют – и на душе у него сразу становилось светло, верилось, что летом он опять  поедет к желанному морю. Он уже живо представлял, как вновь опустит плохо слушающиеся ноги с подножки коляски на теплый золотистый песок, и чистая волна, ласково набежав, пощекочет ему нежно пузырящейся пеной пальцы, а потом игриво откатится назад, словно бы приглашая: «Ну, иди за мной! Иди…Не бойся!»  И он пойдет, вдруг отбросив костыли… Туда, где на него из моря ободряюще глядит милая женщина, с глазами цвета морской волны, протягивая ему загорелые надежные руки…
Пусть оно так и будет!

ПОДДЕРЖКА
К своим двадцати семи Наташа успела три раза побывать замужем – первый, Гена, был симпатичным высоким студентом, однокурсником по факультету журналистики. Второй, коренастый и с лысиной, Гриша – фотографом в газете, где она работала после окончания института, а третий, представительный Зиновий (старше ее на пятнадцать лет), работал инженером на крупном заводе, про который она часто писала в газете. С первым Наташа прожила три года, и у них родился сын, но пришлось расстаться, потому как Гена почему–то считал ее бездарностью, унижал грубыми словами, а себя всячески выпячивал и все рвался в Москву, чтоб сделать там карьеру великого журналиста. Он, махая истерично руками, постоянно упрекал Наташу, что она ему с ребенком в этом мешает. Да и жить молодой семье на съемной квартире было тяжело материально! Со вторым она прожила три года, но тот сильно пил. Он делал кое–какие шабашки на стороне – фотографировал свадьбы, дни рождения, ну и напивался там так, что приходилось вызывать такси, чтоб его привезти в невменяемом состоянии, порой описавшегося. Пару раз в таком состоянии, глядя мутными бычьими глазами, он ее ударил. Наташе казалось, что он позорит ее своим поведением как уже известного журналиста главной городской газеты. Третий муж не любил ее резвого и шумного сына, ревную ее к нему (мол, все внимание и заботы сыну отдает), и, считая его избалованным, иногда давал подзатыльник, чтоб не мешал после работы смотреть телевизор. Зато очень тепло отзывался о своих двух дочерях от первого брака и часто ходил к бывшей жене якобы проведать детей и все заработанные деньги отдавал туда. К тому же постоянно сравнивал Наташу с первой женой и не в ее пользу: дескать, первая то умеет, это…
После столь богатого, но печального опыта супружеской жизни Наташе с досадой поверилось, что настоящих мужиков на свете нет – все эгоисты, жлобы, алкоголики и нахрен они самостоятельной умной бабе нужны.
Приехав как–то на местный автосборочный завод, чтоб подготовить в печать очерк о передовой бригаде наладчиков станков, она увидела в шумном цеху среди рабочих молодого русого мужичка в синей спецовке, крепенького, с аккуратной бородкой, с умными серыми глазами – и сразу  почувствовала к нему большую симпатию. Другая, может быть, разочаровавшись в мужчинах, могла бы жить одна, но Наташа женщина была сексуально темпераментная. Крупная, широкобедрая, громкоголосая, с мощной женской энергетикой, она чувствовала в себе большой материнский инстинкт и еще хотела родить дочь, себе помощницу – представляла иногда с умилением, как будет ее воспитывать умницей, послушной. Но от кого и как родишь, если на современных мужиков положиться нельзя? А одной воспитывать и растить двоих детей – это  проблематично… Ночами Наташе снились сексуальные яркие сны – будто ее грубо обнимает и насилует сильный мужчина, и ей это почему–то очень и очень нравится.
Чтоб поближе познакомиться с Иваном, она решила написать про него отдельную статью в свою газету – и якобы ради статьи, о многом его в уютной комнате отдыха во время обеденного перерыва на заводе расспросила, задавала ему такие вопросы о личном, которые к делу вообще не относятся. Он рассказывал подробно, обстоятельно, с юмором, с легкой иронией, что Наташа, включив диктофон, даже заслушалась. Перед ней открылся весьма неглупый и душевный мужик, пусть и без приличного образования, а только с «корочками» слесаря–наладчика.
Чтоб узнать, каков он в постели, она пригласила его вечером в гости в свою двухкомнатную квартиру, взятую в ипотеку, якобы для дальнейшего интервью, накормила его своим фирменным борщом с чесночком и ароматными приправами. И что ее порадовало, когда с улицы пришел ее напыжившийся при виде незнакомого мужчина, ожидавший от каждого подвоха и окрика, сынишка Сашка, то Иван быстро нашел с ним общий язык – он ему, семилетнему пацану, пожал по–мужски руку, стал расспрашивать о его мальчишеских делах тоном не взрослого человека, а будто одного с ним возраста, рассказал несколько веселых историй из своего деревенского детства и предложил в ближайший выходной съездить на Волгу на рыбалку.
Глядя, как они увлечено, азартно поблескивая глазами, разговаривают на кухне о своем, им интересном, о  футболе и рогатках и прочих ребяческих радостях, Наташа даже почувствовала себя здесь лишней, забытой и даже слегка приревновала сына к Ивану. Но ей, конечно же, было приятно, что мужчины почувствовали симпатии друг к другу.
Чрез три дня знакомства она предложила Ивану переехать к ней – и он согласился. Принес пару котомок со своими потными и плохо стиранными вещами из рабочего общежития, где обитал уже несколько лет после армии. Она их все тщательно перестирала в стиральной машинке, высушила на балконе, выгладила, повесила аккуратно на плечики в своем шифоньере…
Стали жить. Иван был замечательный любовник и рукастый мужик, в отличие от всех ее прошлых мужей – и краны везде починил, и полочки в ванной прибил, и на балконе шкафчики сделал. Наташа нарадоваться не могла – казалось, наконец–то настало ее женское счастье после всех мытарств с прошлыми замужествами... Одно ей в Иване не  нравилось – любил он на все выходные и праздники уезжать с друзьями на рыбалку на реку. Возьмет два спиннинга, выбеленную дождями и солнцем старую брезентовую палатку, напялит резиновые болотные сапоги, длинный прорезиненный плащ с капюшоном – и с утречка в субботу уедет с дружками километров за тридцать от города. Ой, как она ревновала его тогда к дружкам–рыбакам  –  ей хотелось провести выходные и праздники с Ваней, чистым хорошо выбритым и прилично одетым, обсудить с ним какие–либо дела и проблемы, сходить в кино или на концерт приезжих московских артистов, в музей или в театр, чтоб повысить его и свой культурный уровень, а его дома нет. Ладно, нет – так еще неизвестно, чем он на рыбалке занимается? Может быть, какие податливые милые бабенки с ними на рыбалку ездят и мужиков там холодной ночью в палатках своим горячим телом ублажают? Может, так хорошо и умело ублажают, что однажды Иван к ней не вернется!
Другая женщина, может, и радовалась бы, что мужик дома у телевизора на диване по выходным не торчит, не выясняет с ней попутно отношения, не требует капризно целый день кушать разные разносолы, а она ревновала и боялась, что опять одна останется. Другое дело если б он культурно с удочкой на бережку посидел часика два–три под ее присмотром, а ведь он уходил на целых два дня, до вечера воскресенья. Возвращался почти в полночь и часто пьяный – будто не на рыбалке был, а в кабаке. Грязный, прокопченный дымом от костра и порой без рыбы. Ворчал что–то недовольно на нее – характер свой показывал, а он у него был отнюдь не сахарный, когда выпьет, гонористый,  занозистый. Страшно ей было, что в таком вот пьяном состоянии утонет он где–нибудь на рыбалке, выпадет со своей резиновой надувной лодочки. Да и денег на эту выпивку немало тратил. Так какая же ей от его рыбалки польза?
Наташа с появлением Ивана расцвела было, силы появились новые, счастье в глазах, азарт, дело спорится, на  работе всем улыбается, а теперь опять стала сникать. Как–то ее ближайшая подруга детства Клава, приехав к ней на денек в гости поболтать, кофейку попить, когда сидели на кухне за столом и выпили по рюмочке коньяка, спросила: «Чего опять скисла?» – «Да муж вот новый тоже со своими бзиками!» – вздохнула грустно Наташа. Совсем вроде неказистая подруга (толстая, неяркая, с редкими волосами на голове), которая уже десять лет счастливо жила со своим мужем и имела уже трех детей к своим двадцати восьми годам, усмехнулась: «А ты думаешь, мужик он всегда покладистый и послушный? Фиг! Его надо приготовить, как полуфабрикат, под свой вкус – поперчить, посолить, майонезом залить». – «Знаю… Так вот с тремя–то не получилось!» – «Так тогда молодая была, с бабским гонором и запросами, а теперь поумнеть должна! Мужик он ведь тоже счастья хочет, но часто не знает, в чем оно. Задача женщины – указать ему! Вот мой муж счастье в детях нашел – любит их больше меня! Попы подтирает, подгузники меняет, в детсад отводит, ночами от их кроваток не отходит, когда они болеют, в паровозики с ними играет».
Как–то после очередной пьянки–рыбалки, когда Иван с утра опохмелился и не пошел на работу (голова болела, и руки тряслись), Наташе пришлось выпросить ему больничный у знакомой врачихи, чтоб его не лишили на  работе за прогул премии. Видя, как он мучается с похмелья, как морщится и кряхтит, она принесла ему из магазина большую пластмассовую бутылку пива и с тоской сказала: «Ну что ты нашел на этой рыбалке? Может, прекратишь туда ездить – ведь это здоровье только губить, особенно зимой, когда ты сидишь там на льду… хрен–то отморозишь». Она это сказала с легкой шуткой, а Иван нахмурился и буркнул: «Ты хочешь лишить меня рыбалки – последней радости в жизни?» – «Ну и какая же там радость?» – «А вот такая…» – и он замкнулся, а на следующий день вечером после работы не пришел домой.
Наташа, отбросив гордость, побежала его искать поздно ночью и нашла в общежитии у друзей, где когда–то и сам жил – они сидели за заваленным всякими объедками столом. Курили, со смаком пили из граненых стаканов пиво с воблой, посасывая ее жирные ребрышки. Громко  хохотали, рассказывая анекдоты. Иван не хотел идти домой, посмотрел на нее, стоявшую в прихожей и сердитую, искоса, а потом вытолкал грубо за дверь. Обиженная, она кинулась по лестнице вниз, к подъезду, а потом вдруг расплакалась и уселась на ступеньку между этажами – сидела там и всхлипывала, думая завтра же выгнать Ивана из квартиры. Мимо шел пьяненький невзрачный мужичок в растянутой футболке и стоптанных кроссовках на босу ногу, он потянулся к ней, пытаясь обнять на шею темной рукой с наколкой на тыльной стороне ладони, и беззубым ртом прошамкал: «Пойдем со мной,  милашка! Я тебя приласкаю!» Она дернулась от него и вдруг подумала: «А ведь и четвертого так потеряю!» Вытерев слезы, она решительно вернулась в комнату, ласковыми словами разговорила Ивана и все–таки увела домой.
Утречком она напоила его кофе и, сделав очень заинтересованное лицо, спросила: «А расскажи мне какую–нибудь рыбацкую веселую историю!» Ивана это ободрило, и, солидно приосанившись, он начал рассказывать. И рассказывал так хорошо, эмоционально, с подробностями, что она заслушалась – образным, красивым языком, красочно и живо. Будто она сама там поучаствовала.
Таких историй, как выяснилось, у него было много – он, родившись в семье бакенщика, чья избушка стояла на самом берегу реки, на глинистом откосе под тополями, рыбачил с самых ранних лет всеми способами (и сетями, и бреднем, и сплетенными из ивовых прутьев экзотическими «мордами», и ветилями) и много чего знал о жизни рыб и о происшествиях, которые случались с бывалыми рыбаками в прошлые времена, когда в реке водились остроносые, толстые как бочки, белуги по двести килограммов весом и такие же сомы, заглатывающие щук аж с полутора метров,  всасывая их неожиданно в живот! Иные истории были не менее интересными, чем в рассказе «Старик и море» Хемингуэя.
Сев за компьютер, Наташа тут же, пока не забылись, пару историй записала и отнесла на работу в газету, там показала своему опытному пожилому редактору и предложила: «Надо открыть рубрику: «Рыбацкие байки». Редактор, прочитав истории, посмеялся от души и сказал: «Да, это будет интересно нашим читателям…»
Когда через два дня вышла газета с этими байками на  последней странице, где  была  рубрика «Народное творчество», Наташа принесла несколько экземпляров, пахнущих свежей типографской краской, домой и сунула в руки Ивану. Он сначала сердито нахмурил свои густые брови и как бы нехотя стал читать, а потом лицо его просветлело, но он несколько недовольно сказал: «А почему под ними моя фамилия стоит? Я ведь их не писал!» Опасаясь, что он не даст разрешения на публикацию, тем более под его фамилией, Наташа о своей затее заранее не говорила, а теперь ответила: «Так ведь я только записала с твоих слов – я же ничего сама не придумала…Так и ты можешь написать!» – «Я же университетов не кончал, чтоб писать, – буркнул он. – У меня лишь ПТУ». – «Таланту никакие университеты не научат, он от бога дается…Так что попробуй теперь сам писать! Раз в неделю мы будем публиковать». Иван напыжился: «Я подумаю…», но не отказал…
Он, быть может, и не стал бы писать, не пересилил свою мужскую упрямую инерцию мышления и поведения, но на работе друзья, прочитавшие его истории в газете, похвалили – пожали одобрительно руки, по плечу удивленно похлопали. Они стали смотреть на него уже по–другому – не как на обычного работягу из их круга, а как почти на уважаемого писателя, советоваться с ним по житейским делам… Это Ивана вдохновило – и он, как–то придя с работы, уединился в комнате за столом и стал писать в ученической тетради большими крупными буквами, как пишут школьники начальных классов. «Возьми вон мой ноутбук!» – предложила Наташа. Он отмахнулся: «Я на нем не умею». – «Научу!» – «Потом как–нибудь…» – буркнул он.
В течение года он написал полсотни веселых, а порой и грустных и мистических историй о рыбалке и рыбаках – и хотя в них попадались часто литературные ляпы, был грубоватый простецкий язык, Наташа его только хвалила, говоря восхищенно: «Ты гений!» – и немного поправляла их с редакторской точки зрения, когда он этого не видел. Иван расцветал на глазах от этих похвал – в лице  какая–то осмысленность появилась и значимость, спокойствие… И писал снова и снова, смеялся порой громко сам по себе, вспоминая веселый случай из рыбацкой жизни.
Сначала на рыбалку он по выходным стал ходить через раз, а потом только на один день, а вскоре мог и неделями не ходить. Вместо этого он садился за стол и начинал набивать на старой пишущей машинке Наташи, редко стуча своими толстыми пальцами, похожими на лопаточки, по буквам, новую историю. А, написав, радовался так, как будто поймал на обычный крючок огромную белугу и волочет на плече домой, чтоб похвалиться всему селу, а ее мокрый чешуйчатый хост волочется по земле. Пригласив к себе пасынка Сашку, он часто говорил весело: «Послушай–ка новую историю… Видишь, как мы весело в детстве жили. Летом  я тебя к родителям в село свожу, на деревянной смоленой лодке прокачу в бурю, когда волны на реке с метр высотой бьют в борта, а то вам, пацанам, тут в  городе скучно без  настоящих дел».
Наташе как–то позвонил в редакцию знакомый писатель, уже седоватый и матерый – руководитель литературного городского объединения, рассказы и стихи участников которого часто публиковались в ее газете, и удивленно спросил: «А почему мы не знаем талантливого автора Поспелова Ивана, байки которого вы публикуете? Кто такой? Откуда взялся? Вы скажите, чтоб он к нам приходил на заседания…» Наташа уже и сама давно думала, что Ивана надо познакомить с писателями. И вот теперь субботним свободным вечером лично пошла с ним в красивое старинное здание Дома культуры, где еженедельно встречались участники объединения (там были молодые и старые, мужчины и женщины). Она опасалась, что он один постесняется идти, полагая, что там собираются только чуть ли не гении. А там его люди, хотя, как и многие творческие личности, завистливые к чужому литературному успеху, встретили почти как классика – с уважением и пиететом, обступили со всех сторон, хвалили, спрашивали, где он так хорошо научился писать. Обласканный всеобщим вниманием, Иван улыбался и солидно отвечал: «Да как–то так само получилось!»
Через год Наташа издала в типографии, где печатали ее газету, его книжку – сама отредактировала, откорректировала, макет попросила сделать своего газетного макетчика. Иван узнал про это, когда она привезла домой весь тираж, все сто экземпляров, перевязанные в пачку бечевкой. Разглядывая с огромным волнением эту книжку, на мягкой тонкой и  глянцевой обложке которой была нарисована огромная глазастая белуга и загорелый мальчуган в трусах с чертами его лица, который тянул ее из воды с согнутым наполовину самодельным удилищем из ореховой ветки, Ваня восклицал удивленно: «Неужели это я? Неужели?»
Он стал дарить книжку со своими пожеланиями и дарственной надписью друзьям, родственникам, отвез в село родителям – и везде слышал от них только восхищенные отзывы. Никто ж из них не мог и подумать,  что он писателем станет! Это Ивана вдохновило (ну и Наташа, конечно, напутствовала) написать повесть о своем счастливом и интересном детстве у реки, о  котором может лишь  мечтать любой мальчишка… Ее она тоже выпустила в типографии, но уже полутысячным тиражом…
***
Прошло пять лет – теперь Иван уже известный писатель в городе, автор четырех книг. Его приняли в члены Союза писателей России, его приглашают в школы на встречи со школьниками, где он рассказывает с важным видом (правда, иной раз еле сдерживая радушную детскую улыбку) о своем детстве и о творчестве. Он остепенился, стал модно и хорошо с помощью Наташи одеваться, они вместе ходят в театр, в музеи, на выставки и везде их узнают, уважительно здороваются. Наташа с гордостью держит его под руку и, знакомя, всем говорит: «А это мой муж Иван – известный писатель!» Полагая, что уже воспитала настоящего умного мужчину, с которым проживет до конца жизни, она решила наконец–то родить дочку…И себя порадовать, и Ивана.

                Июнь 2019
ОБИЖЕННЫЙ ЖИЗНЬЮ
сказка
Заяц Кротик маленьким уродился – нет, не лилипутом, а просто маленьким. Короткие руки, короткие ножки – так его лапки будем называть. Тело короткое, а голова нормальных размеров, но на маленьком теле слишком большой выглядела. Когда в детстве рос, его крошечность была незаметна – в детстве почти все маленькие. А к юности, когда его друзья стали рослые, тут малость Кротика и выявилась. Особенно это было заметно по сравнению с соседом по дому Витей – когда–то они с Кротиком друзья были, а теперь Витя стал Кротика сторониться, да и Кротик его избегал – ему было стыдно ходить рядом с красивым и большим Витей.
Они были оба влюблены в свою соседку–одногодку Зину, ухаживали за ней, портфель из школы до дому носили, ждали, когда она наконец–то выберет кого–нибудь из них, чтоб дружить. Ну, она и выбрала Витю. Понять ее можно – Витя, парень сильный, мог ее от хулиганов защитить, с ним Зине приятно было вечером по улице пройтись, чтоб подружки завидовали, в кино с ним сходить. А что Кротик? Ну какой из него жених? Зину за дружбу с ним подружки засмеют! Скажут, где ты такого Кроху нашла? Да и родители ее будут против такого жениха – он хоть и незлобивый и работящий, но уж больно неказистый. Такого все шпынять будут, да и должность ему не получить солидную – на должность обычно людей представительных и солидных назначают…
Вскоре Витя в институт поступил, а Кротик пошел в училище на слесаря учиться… Вроде не дурак был, учился неплохо, а как представил себя в институте среди больших и сильных парней, то испугался туда поступать. Да и зачем ему учиться, если его на должность серьезную все равно не выдвинут?! Скажут, что какой–то ты крошечный, никто тебя слушаться не будет…
Прошли годы – Витя на Зине женился, детишек завел, институт окончил. Поработал на заводе начальником, а потом бизнес свой заимел и завод этот купил. Директор Витя теперь на большой дорогой машине ездит, в большом красивом доме живет с бассейном  и зимним садом. А Кротик на этом заводе как работал простым слесарем, так и работает. Впрочем, таких там немало оказалось – не все, конечно, маленькие и плюгавенькие, но многие страшненькие, глуповатые. Водку пьют, курят, работают плохо, однако обижаются, что зарплату им небольшую платят. Вот и Кротик злился на свою жизнь горемычную и считал, что судьба с ним несправедливо обошлась. Ведь кому–то все дается сполна: и красота, и сила, и рост, и симпатичная женщина в жены, и начальственная должность, а кому–то непростая жизнь работяги. Особенно он завидовал Вите. Ночами не спал и все думал, как жизнь изменить,  как Витю  наказать, ущемить, унизить… 
И вот собрал однажды Кротик всех своих коллег–работяг и сказал: «Витя и такие, как он, нас обижают! Недоплачивают нам! Отнимем у него завод!!»  Многим эта идея понравилась. Собрались работяги толпой, пришли к Вите в контору, и тут Кротик жестко объявил: «Отныне  мы  хозяева на заводе! Мы все производим здесь и должны жить богато!» – «А почему бы вам, если такие умные, свой завод рядышком не построить? Будете на нем командовать и сами себе платить большую зарплату!» – «А у нас на это денег нет»,  – говорит Кротик. «В банке кредит возьмите! И постройте», – сказал Витя. Как подумал Кротик, сколько для этого надо ума, труда и сил, то отмахнулся: «Ты нам зубы не заговаривай, а сваливай из кабинета». А сотни рабочих стоят за ним очень сердитые, с гаечными ключами и молотками… готовые Витю побить. «Хорошо, – сказал Витя. – Командуйте, а я ухожу…» – и пошел прочь. Кротик процедил ему вслед: «И жену свою Зину нам отдай!» – «А вот это фигушки! – Витя показал ему кукиш. – Она не вещь! С кем  хочет – с тем живет!» – «А мы заставим жить с другим!» – заявил важно Кротик и обратился за поддержкой к толпе. Но работяги промолчали: они справедливо подумали, что Кротик хочет забрать красавицу жену Вити себе, ну а тогда они-то здесь при чем?.. Подумав, что Зина, пожалуй, прибьет его, когда он потащит ее в постель, Кротик великодушно буркнул: «Ладно, жена пусть с тобой остается!»
Засел Кротик в начальственном кабинете – командовать собрался. Командует он день, второй, третий… Ходит важный по заводу, домой на Витиной дорогой машине с шофером ездит. А  дела  на  заводе  все хуже  и хуже. Не знает ведь ни Кротик, ни его друзья–работяги, как завод функционирует, сколько всего надо знать и уметь, чтоб им руководить! Наконец завод полностью остановился. Рабочие пришли к Кротику и говорят: «Где наша зарплата? Ты нам обещал, что работать мы будем мало, а получать много! Нам надо семьи кормить, а ты  нам денег не даешь». А Кротику и сказать нечего – он думал, что все само собой делаться будет… Выкинули они Кротика из окошка кабинета за уши на улицу и чуть не убили… Послали делегацию за Витей и слезно стали умолять вернуться на завод. Твердо обещали, что бунтовать не будут. Вернулся Витя – пожалел своих непутевых работяг. Тут приполз к нему в кабинет Кротик и с досадой проскулил: «И почему жизнь так несправедливо устроена?» Витя лапками развел и, жалеючи Кротика, сказал: «Не я ее такой придумал…»
                Июнь 2019


СЛЕД
В день, когда Саше, худощавому энергичному мужчине с умными серыми глазами, исполнилось сорок лет, он с грустным видом открыл бутылку дорогого коньяка, достал закуску из холодильника (заливного судака, буженину, салат из любимых кальмаров – все это было заботливо приготовлено женой) и сел вечером после работы один за длинный стол в просторном зале своего коттеджа у горящего березовыми дровишками камина. Обычно он собирал дома на день рождения большие и шумные компании друзей, где пели песни под гитару, шутили, танцевали под громкую музыку, а в этот раз его рассудительная жена Даша сказала, что сорокалетие не отмечают, не празднуют: дескать, это нехорошая примета. Откуда возникла эта примета? Может, от сакрального библейского «сороковника», когда якобы душа после смерти улетает на небо? А может, еще откуда–то? Но Саша жену послушался и решил отметить этот праздник один… Он выпил рюмку, вторую и вдруг стал думать о жизни – в шумной веселой компании об этом не задумываешься, некогда, а тут, в тишине, стали приходить кое–какие тяжкие мысли о смысле жизни.
Он вдруг понял,  как быстро летит время – ведь он уже, как говорят в таких случаях, перешагнул экватор жизни, то есть половину, и теперь она, хочешь того или нет, пойдет по ниспадающей, забирая понемногу, а потом все более и более, остроту чувств и страстей, здоровье и силы. До этого он зарабатывал деньги в своей фирме, крутил романы с красивыми женщинами, ездил с друзьями на рыбалку, путешествовал по стране на автомобиле, останавливаясь в хороших отелях, а теперь захотелось сделать что–то стоящее и полезное для человечества, оставить какой–то след на земле! Развивать свой бизнес уже не хотелось, да и было скучно, и он, уставившись в отполированную дубовую столешницу, с досадой думал: «На земле за тысячи лет было много богачей – и где они? Что от них осталось? Кто их помнит и почитает? Все они сгнили вместе со своими богатствами, превратились в пыль и прах. Остались на слуху пару имен – древний богач легендарный грек Крез, да еще благородный Меценат, который вошел в историю добрым именем только потому, что помогал творческим людям своими деньгами, а те его прославили в веках стихами…»
Однако после третьей рюмки Саше стало весело, он порадовался, глядя на стол с дорогими закусками, что у него, в отличие от многих, есть возможность питаться деликатесами, пить коньяк и не думать, что называется, о хлебе  насущном. И эти мысли вытолкнули из головы другие – о смысле жизни.
***
Да, Саше нравилось зарабатывать, но когда однажды на каком–то празднике в своем доме он, выпив лишку, горделиво похвалился этим вслух, то подруга юности, будучи у него в гостях, теперь учительница химии с небольшой зарплатой, пришедшая в потертых старых сапогах и одежде, купленной еще в советское время, с обидой сказала: «Нашел чем хвалиться!» Саша тогда, откинув голову задиристо, вспылил: «Да, моя зарплата больше твоей в двадцать раз, каждый о такой мечтает». – «Зато я детей учу, вкладываю душу в наше будущее», – заявила уверенно она. Саша продолжил: «Думаешь, им знания нужны? В нашем мире главное иметь денег побольше». – «Это просто момент в стране такой сложный – многие гонятся за деньгами и удовольствиями, но это прекратится. Люди поймут, что человека надо уважать за его вклад в мировую  науку, в общечеловеческую копилку. Остались в памяти человечества не богачи, а великие ученые: Аристотель, Ньютон, Менделеев…» Саша замолчал, понимая, что она права, да и сам уже понял, что погорячился, ибо в юности, когда еще был Советский союз, мечтал сделать какое–то великое открытие и для этого читал научно–познавательные, хорошо иллюстрированные, журналы «Техника – молодежи», «Наука и жизнь», где ярко и увлекательно рассказывалось об открытиях и гипотезах ученых, изучал автобиографии великих людей прошлого и, наверное, стремился бы и дальше к своей мечте, если б не наступивший капитализм, где без денег тебя мало кто уважает, а ученых тем более. Новая власть, полагая, что ученые ей не нужны, а потребны для безбедного существования лишь нефть и газ, выгнала их из научно–исследовательских институтов, а те, которые еще остались, влачат жалкое существование. И Саша, которому стало стыдно за свою похвальбу и столь жесткий разговор подругой–учительницей, с грустной усмешкой подумав: «Все равно мне не стать вторым Абрамовичем – нет того нахальства и подлости для этого!» снова решил как–то изменить жизнь…
***
Вскоре к Саше приехал друг юности Гена – его выгнала строптивая скандальная жена, так как мало зарабатывал, будучи ночным сторожем, а больше играл на гитаре и пел песни на стихи религиозного содержания с верой, что его песни сделают мир  лучше, исправят в душах людей пороки и заставят раскаяться в грехах. Саше предоставил ему уютную комнату в своем коттедже, который стоял на берегу реки на окраине города, и они стали каждый день ввести беседы о смысле жизни. Гена – человек был явно не от мира сего, как говорят про таких – с длинными, рано поседевшими волосами, которые завязывал резинкой в хвостик, с широко распахнутыми глазами и с верой в загробную райскую жизнь, что ждет его за добрые дела. Как–то он Саше заявил, оглядывая с неодобрением его большой коттедж: «Если б у меня был такой, я бы, не задумываясь, променял его на изданный в сто тысяч экземпляров том своих стихов и на диск своих песен, выпущенный миллионным тиражом…» Саша глубокомысленно хмыкнул и, чтоб друга не обидеть, лишь подумал: «Вот только у тебя такого коттеджа нет и никогда не будет…» Зато сказал: «Ты думаешь, что твои стихи и песни, изданные таким огромным тиражом, сделают кого–то счастливее и лучше? Что кому–то они сейчас нужны? Тем более они чересчур  заумные, о боге, а не о плотской любви». – «Но надо же как–то улучшать, погрязшее в грехах, человечество, – ответил Гена с пафосом. – Да и не надо рассчитывать на сиюминутную славу и быструю победу над хитрым и очень изворотливым дьяволом – надо работать на века». И тогда Саша вдруг опять подумал, что пора и ему «поработать на века» – он сумел добиться материальной свободы и независимости и теперь, не задумываясь о хлебе насущном, может заняться чем–то для совершенствования души. В ученые (а он мечтал в юности быть биологом–генетиком) идти было уже поздно, да и образования соответствующего не имелось, а вот попытаться найти какой–то приемлемый смысл жизни сначала для себя, а потом и для других людей, некую философскую систему, книгу мудрую написать, он бы мог  попробовать.
В то время издавалось много книг всевозможных провидцев, экстрасенсов, самозваных духовных лекарей, которые предлагали всем рецепты правильной жизни… Эти книги заполнили полки магазинов и пользовались огромным спросом среди растерянного после капиталистических реформ населения – в тонких обложках они издавались миллионными тиражами. Саша покупал и читал эти  книги, но его они не удовлетворяли – были рассчитаны на примитивную и в чем–то наивную аудиторию и предлагали легкие рецепты счастья: дескать, возлюби себя, откажись от всяческого обременения – и будешь счастлив. Очень доверчивой жене, которая читала их запоем, эти книги нравились, привлекали именно этой легкостью: типа – выпьешь таблетку и будешь здоров! Она своими мыслями и чувствами еще осталась в советском прошлом, где было мало злобы и лжи, где не было жесткой борьбы за место под солнцем между людьми, и растерянно хлопала повлажневшими от слез глазками, если встречалась теперь с обманом.  «Увы, – спорил Саша с ней, – если бы было так просто, то все бы стали давно счастливыми…» Гена, присутствуя при этих спорах, с досадой отмахивался худощавой рукой с длинными тонкими пальцами, словно на неразумных детей: «Библию надо читать – там есть ответы на все вопросы…» – «И что говорит библия по поводу смысла жизни?» – спросил как–то Саша. «А ты почитай притчи великого мудреца и иудейского царя Соломона или Экклезиаст – там все сказано,  – ответил Гена. –  А сказано там, что нельзя найти счастья ни в молодости и здоровье, ни в богатстве, ни во власти, ни даже в плотской любви, ибо все проходит, все превращается в пыль, а найдешь лишь в одном: вере в Бога!» – «А если я атеист? Если еще погрешить хочу, и мои деньги мне это позволяют делать?» – провоцировал Саша. «Тогда попадешь в ад!» – уверенно и сурово ответил Гена и посмотрел на Сашу с жалостью, как на конченного человека. – Ибо сказано Иисусом: «Богатому человеку попасть в рай – что верблюду пройти через игольные уши». То есть очень трудно!» Саша с иронией усмехнулся: «Есть такое давнее выражение: «Может быть, в раю климат и лучше, зато в аду публика гораздо интереснее!» Гена нахмурился, голос его стал пророчески–трубным: «А вот как туда попадешь, в адское пекло, и как черти тебя начнут жарить на раскаленной сковороде, то по–другому заговоришь и страдать будешь тысячу лет в жутких мучениях…» – и он посмотрел на Сашу так, словно готовый испепелить взглядом и быть лично подручным у черта, который с удовольствием жарит в аду грешников. Саша отмахнулся: «Все это сказки церковников, чтоб народ к себе привлечь – ведь и им жить на что–то надо и сладко кушать… Я, конечно, понимаю, что в религии ничего плохо нет, что она учит правилам человеческого общежития и пугает тех, кто их нарушает, карами – всевозможных убийц, педофилов и прочих мразей. Но я не такой – меня пугать не надо – я и сам знаю, что такое хорошо и что такое плохо. Я не ворую, никого не обманываю, родителей своих почитаю, то есть соблюдаю все библейские заповеди, у меня кое–какая совесть есть» – и  он подумал, что если и есть у него грешок, то это любовь к женскому полу – если увидит красивую (хорошо бы еще и умную одновременно) женщину, то сразу хочет с ней переспать и делает это по обоюдному согласию, доставляя ей и себе удовольствие…Это поднимало его в своих глазах, как умного и привлекательного самца, давало заряд жизненной энергии от молодого женского тела, лучистых счастливых глаз партнерши, от сказанных друг другу восторженных слов!               
***
Через месяц Гена от Саши съехал, считая, что, как человек истинно верующий, он не должен жить и кормиться у атеиста и грешника, а так как не может упертого товарища перевоспитать и выполнить тем свой миссионерский долг перед богом, то должен служить богу в другом месте. Как выяснилось, он устроился за небольшую зарплату (по сути, за кормежку и жилье) в храм в соседнем городке работать сторожем и звонарем, а также петь своим густым приятным басом в созданном им там церковном хоре…
После того, как Гена перестал будоражить нравоучениями, сомнения Саши по поводу правильности выбранного им жизненного пути сошли на нет. Имея возможность ездить на красивом дорогом автомобиле, носить модную и удобную одежду, покупать свежие и качественные продукты в магазинах, не считая, сколько денег осталось в кошельке; бывать по праздникам с женой в ресторанах, путешествовать в Европу и любоваться там памятниками архитектуры, обеспечивать жену и двоих детей, Саша окончательно убедился, что живет правильно. И дескать, какого рожна ему еще надо?! Что жить для себя в разумном эгоизме гораздо спокойнее и проще!
***
Вскоре Саша праздновал сорокалетний юбилей друга и компаньона по бизнесу Игоря в сауне, что стояла в лесу за городом, в компании милых девушек – своей жене он сказал, что едет на «мальчишник». Когда голенький и распаренный Игорь вышел из парной в комнату отдыха, Саша, сидя на кожаном диване в обнимку со своей любовницей и секретаршей сексапильной Зиной, ему позавидовал. Игорь выглядел жеребцом – мощная грудь с рельефными мышцами, кучерявые волосы на ней, толстые ноги с крупными икроножными мышцами, но главное, между ног висело то, которому позавидует любой мужик – длинное и толстое. Недаром у него имелось немало любовниц. Вот и сейчас за ним из парной вышла, пошатываясь от утомления, фигуристая Вика, замотанная по грудь четвертого размера в махровое полотенце, – его очередная подруга.
Взяв из холодильника, что возвышался в углу комнаты, пару запотевших бутылок пива, Игорь откупорил одну щелчком сильного пальца и сказал: «Жизнь хороша и жить хорошо!» И стал жадно пить из горла, примкнув ярко–красными губами, на которых пузырилась коричневая пена. Мощный кадык ходил туда–сюда. Когда он опустошил быстрыми глотками бутылку, то вдруг замер, словно прислушиваясь к чему–то внутри себя. Потом в тревоге повертел головой, словно ища глазами поддержки, схватился ладонью за грудь, стал бледнеть, закачался и рухнул на кафельный пол, как подкошенный. Рот его беззвучно открывался, глаза наполнились ужасом, наконец, прохрипев, он замер. «Игорь, что с тобой?» – Саша понял, что случилось нечто страшное  – ведь не будет же друг прикидываться, да и как можно разыграть всю эту бледность и ужас в глазах?! Саша с Викой и Зиной попытались Игоря поднять, но огромные сильные ноги его уже не держали, голова на толстой шее валилась. «Игорь, Игорь! Тебе плохо?» – спрашивал Саша, а тот уже был мертв. «Быстро скорую вызывай….»  – сказал он Вике, и та трясущимися пальцами набрала нужный номер на мобильнике.
Втроем они дотащили Игоря до кресла – не хотелось, чтоб тело лежало на полу в нелепой беспомощной позе, это коробило. Они стояли около него, смотрели с ужасом и пытались с ним говорить, надеясь, что еще откликнется, откроет глаза…
Минут через десять приехала «скорая» – в комнату отдыха вошли молодой врач с медсестрой в марлевых повязках. Они в грязной обуви, в халатах и шапках, пришедшие с холодной улицы, показались лишними в теплой сауне, какими–то инородными существами. Врач деловито пощупал пульс у Игоря на запястье, на шее и сухо сказал: «Он мертв!» Посмотрев на Сашу, он спросил: «Что случилось?» – «Вот бутылку пива выпил, – сказал растерянно Саша, показав на бутылку, что стояла на столе, и с испугом добавил: – Оно, может, отравленное было?» Однако подумал, что перед этим ведь выпили бутылок восемь, но почему–то не отравились… «Резкая остановка сердца от охлаждения сердечной мышцы. Знакомая ситуация – не он первый, не он последний», – грустно сказал  врач. «Как так? От одной бутылки?» – пробормотал Саша, не веря, что могучего красавца, которому природа отпустила сто лет жизни, могли убить какие–то поллитра пива… 
***
Через три дня Саша стоял с друзьями на кладбище, на пожухлой смятой траве, смотрел на холмик глинистой сыроватой земли, который возвышался над могилой, что расположилась с сотнями других, уже ухоженных, с памятниками из гранита, и недоумевал: «Как? Неужели Игоря уже не будет? Неужели он исчез из этого мира? Неужели от него ничего не осталось?.. Кроме памяти у любовниц, что у него был «большой»? Он смотрел вокруг, в пространство, надеясь, что рядом в воздухе хотя бы витает облачком или птицей его душа и как–то даст о себе знать: дескать, не грустите, я с вами…Но воздух осенний, сырой, туманный был пуст! Саша с досадой думал: «Может, зря он решил отметить сорокалетие? Ведь я ему говорил, что не стоит это делать. Значит, не зря есть примета!» Очень ему не хотелось оказаться на месте ушедшего в небытие Игоря! И он напряжено снова размышлял о смысле жизни, о ее тщете и опять думал, что надо начать жить по–другому, оставить после себя большой и значительный след… Вот только какой? 
                Июнь 2019
НОВЫЕ ДЕТИ
Когда у Валентины дочери Катя и Аня погибли в автокатастрофе, она захотела повеситься – казалось, лучше уйти из жизни, чем сойти с ума от горя. Она часто плакала, не спала ночами, мучительно думая о потерянных дочках, винила себя в их гибели, похудела, побледнела и походила на полутруп, который двигается по квартире, как зомби. И это несмотря на то, что женщина была жестковатая и работала крупным руководителем.
Она часто заходила в большую уютную комнату дочерей, забыв, что их там нет, и верила, что сейчас услышит их смех, милые девичьи разговоры. Увидит красивые и добрые лица, восторженные глаза, русые кудряшки. Думалось, что они кинутся навстречу, обнимут, уткнуться теплыми носиками ей в грудь… А там была мертвая тишина! Повсюду висели большие цветные фотографии (они любили их вывешивать на стены) – вот они катаются на карусели совсем маленькими, сидя на деревянных лошадках, вот делают первые шаги по травке на даче, вот купаются в волнах Черного моря во время путешествия в Крым, вот стоят стройненькие, почти кокетливые девушки, на отдыхе в Турции около бассейна с голубой прозрачной водой, в которую так и хочется нырнуть. И везде счастливые, улыбающиеся, верящие в свою долгую и красивую жизнь – одна мечтала стать детским врачом, а другая юристом, и обе хотели творить добрые справедливые дела, помогая людям. И ничто не предвещало, что жизнь так рано оборвется. Не было ни намека, ни какого–то знака, который бы предупредил…
Ничто не екнуло на сердце у Валентины, когда отправила со своим знакомым шофером, дальним родственником, уже достаточно самостоятельных дочек (Кате было пятнадцать, а Анне четырнадцать) в деревню к бабушке всего–то за пятьдесят километров от города, погостить там недельку в летние каникулы, позагорать, в речке покупаться, земляники покушать на полянках, отдохнуть на природе после школьных занятий, бабушке с огородом помочь... И вдруг жена шофера звонит и скорбно, со всхлипами, сообщает, что машина мужа попала в автокатастрофу, что все погибли и лежат в морге соседнего района. Валентина чуть не прокляла ее в тот момент, одно сдержало, что и муж той там погиб, да и, как выяснилось, погибли не по его вине, а по вине пьяного водителя грузовика, который в них въехал. Валентина, будучи заведующей крупной городской больницы, тут же послала за ними больничную машину «Скорой помощи» и поехала в ней сама…
Девочки лежали в морге на железных корытах такие миленькие и целенькие, что казалось, будто спали. Валентине поверилось, что если сейчас дотронется до них теплой рукой, окликнет ласково, то они проснутся, откроют глаза и скажут радостно: «Привет, мама! Хорошо, что ты за нами приехала, а то здесь так холодно и страшно…» Но они не проснулись. Если бы Валентина не была врачом с большим стажем, если б не видела лично десятки смертей, то, может быть, сейчас упала бы в обморок, но в ней в силу профессии уже укоренилось мнение, что человек очень уязвим, что смерть ходит за ним по пятам и в любую секунду может его настигнуть. Видела лично, как у абсолютно здоровых людей отрывался тромб в артерии – и они умирали  в течение нескольких минут от закупорки сердца.
Узнав о ее ужасном горе, сотни знакомых и незнакомых людей выражали соболезнования, десятки ее сокурсников по медицинскому институту звонили из других городов, почти со всей страны, куда их забросила судьба, и рассказывали истории о том, что и у них случалось немало трагедий (у кого–то умерли дети, племянники, близкие родственники, друзья). Полагали, что тогда ей будет легче пережить трагедию: дескать, не одна она такая... И в какой–то степени это ее утешало. Вскоре близкие подруги (другие бы не осмелились такое предлагать) Валентине стали говорить: «Ты еще молодая, всего сорок пять только – родишь еще». И она стала склоняться к мысли, что действительно новый ребенок поможет заглушить боль, если б не одно но – она много лет назад перевязала маточные трубы, чтоб больше не беременеть. Это был наиболее простой и действенный способ – гораздо лучше, чем спираль на матке, которая может вызвать эрозию, противозачаточные таблетки или презерватив, от которого муж категорически всегда отказывался.
Вскоре Валентина стала замечать, идя с мужем по улице или едя с ним в машине, что он заглядывается по сторонам на молодых красивых женщин – на их крепенькие попки, сильные упругие ножки. Она опытным женским взглядом читала в его поблескивающих от вожделения глазах плохо скрываемую мысль, что хорошо бы ему иметь от этой женщины ребенка…Он был мужчина еще молодой, ее ровесник, симпатичный, с черными усиками, за которыми следил, регулярно их подстригая, элегантный, работающий начальником цеха на крупном заводе – словом, жених еще хоть куда. Когда были живы дочери, он, любя их и балуя, любил одновременно и Валентину, как их мать, дочки скрепляли их семейный союз. Валентина с ним тогда размышляли о будущем детей, о том, как те родят им кучу внуков, с которыми они будут в старости нянчиться, учить их уму–разуму, а теперь Валентина чувствовала, как муж стал психологически отдаляться от нее, да и в супружеской постели стал неактивен, не отвечал на ее ласки, ссылаясь на усталость. Он поздно приходил вечерами с работы, якобы там задерживаясь, но она–то осознавала, что он бы в компании с женщинами – от него пахло женскими духами и легким вином. А когда однажды, придя к ней на работу, он стал кокетничать с ее милой незамужней секретаршей, говоря комплименты и жадно поглядывая на ее глубокое декольте платья, из которого торчали мячики полных загорелых грудей, то Валентина поняла, что скоро его потеряет… Дома ночью она приласкала его в постели, как бывало в молодые годы, страстно шептала на ушко, что любит, изобразила оргазм и после заявила: «А давай еще родим!» – «А что, ты сможешь?» – он оживился и словно помолодел – темные глаза заблестели с азартом в тускловатом красном свете ночника. Для нее это был сложный вопрос – в принципе возраст–то ее еще вполне позволял стать матерью, если б не операция по перевязке… И тут Валентина вспомнила о бывшем однокурснике по мединституту Сергее, который тоже звонил ей с соболезнованиями после гибели дочерей – он ныне работал в Москве и возглавлял известную клинику репродуктивной медицины: занимался оплодотворением женщин, у которых имелись проблемы с зачатием.
Вскоре она ему позвонила и сказала: «А мне поможешь родить? А то одиноко стало после смерти моих дочек?» – «С огромным удовольствием, – ответил он. – Приезжай вместе с мужем, а мы тут сделаем все возможное…» – «Но я слышала, что у вас надо деньги большие за искусственное оплодотворение платить?» – замялась она, так как больших денег у нее не было. «В общем–то да, если это делать без очереди, – сказал он. – Но для тебя все сделаю бесплатно. У нас все–таки есть государственное финансирование, хоть и небольшое. Пусть мы в основном делаем оплодотворение женщинам молодым, до 35, у  которых еще немало шансов забеременеть, но у тебя особый случай…» Валентина тут же похвалилась мужу, что ей поступило такое обнадеживающее предложение, на что он пожал плечами и сказал: «Решай сама!» То ли он позавидовал, что у нее такие всемогущие друзья, то ли опасался, что оплодотворение не получится, и не хотел раньше времени себя обнадеживать.
Через неделю они взяли несколько дней отпуска за свой счет и поехали в московскую поликлинику, что заняло на поезде полдня. Это было современное здание, небольшое, но очень уютное, обставленное дорогой кожаной мебелью иностранного производства – сразу было понятно, что деньги у поликлиники есть солидные. Да и как им не быть, если за попытку оплодотворения с каждой женщины здесь брали по двести тысяч рублей, а если у нее таких попыток несколько?!..
Высокий симпатичный главврач Сергей, с аккуратной бородкой, в красивых модных очках, сразу провел Валентину с мужем в свой кабинет, напоил кофе и подробно рассказал, как все будет происходить. Он был влюблен в умную деловую Валентину еще студентом мединститута, да и теперь чувствовал к ней, еще очень миловидной и фигуристой, симпатию и всем своим видом пытался показать, какой он «крутой» стал, мысленно упрекая в том, как она оплошала, когда не выбрала в мужья его. Муж Валентины, чувствуя ревность, смотрел на него суховато…
Сдав необходимы биологический материал, муж уехал домой, а Валентина осталась на операцию – операция была простенькая, но ответственная: надо было ее яйцеклетку, оплодотворив в пробирке, сунуть ей в матку, да так, чтоб она оттуда не выпала, прижилась… Опытные специалисты сделали все как надо – и яйцеклетка прижилась с первого раза. «Ты счастливая! – сказал Валентине Сергей. – Обычно приходиться делать три попытки, чтоб прижилась. Женщины у нас тут месяцами живут, чтоб получить нужный результат. Я вижу, сколько они нервов на этот тратят, сколько боли и надежды в их глазах, сколько разочарований, ибо мы тоже  не боги…»
Валентина действительно чувствовала себя счастливой – зародившаяся в ней жизнь давала надежды, что не останется в старости одна, когда закончит работать на ответственной уважаемой должности, что не будет уже страдать от того, что у нее нет внуков, завидовать другим бабушкам, которые гуляют с ними по аллейкам, заботятся о них. Ей казалось, что она опять стала молодой, красивой, полной надежд и перспектив. Она и лицом стала моложе, и приосанилась, и улыбаться начала. А когда на УЗИ выяснилось, что у нее в животе двойня и что это девочки, то она в восторге посчитала, что это знак свыше, что всемилостливый Бог услышал ее жуткие страдания и мольбы и послал ей именно девочек взамен погибших. Валентина тут же позвонила мужу и воскликнула: «Борис! Бог есть, он хочет дать нам двух девочек!» От такого известия муж, несмотря на всю свою суровость, сдавленным от близких слез голосом пробормотал нежно: «Вот и хорошо!»
Он стал относиться к Валентине с необыкновенной бережностью, словно она хрупкий хрустальный сосуд, который может разбиться от легкого прикосновения, все с удовольствием и охотой делал сам по дому – готовил еду и мыл посуду, стирал и полы мыл. А если она куда–нибудь шла, то шагал рядом и заботливо поддерживал под локоток, готовый тут же подхватить, если она споткнется.
Чтоб сохранить беременность, Валентина готова была постоянно находиться в больнице под наблюдением – все опасалась, что вдруг случится выкидыш, а когда наконец–то начались схватки после девяти месяцев, как и положено, то легко родила двух крепеньких девочек. И пусть они были не погодки, как первые, а близняшки, однако ей казалось, что они очень похожи внешне на ее умерших дочек, обе светленькие, миленькие…
За ее родами, казалось, следил весь город, все лучшие акушеры консультировали ее, а когда родила, то сам начальник здравоохранения области позвонил и весомо сказал: «Я очень рад за тебя!» Неизвестно, кто сказал журналистам про ее роды, но вскоре они стали постоянно звонить и напрашиваться на интервью, в нескольких газетах города вышли статьи, где писалось, что у известного городского врача, у которой пару лет назад случилась страшная трагедия, родились две девочки… Валентине такой ажиотаж был ни к чему, она его стеснялась, не хотелось выносить свою личную жизнь на всеобщее обозрение (она же не актриса какая–нибудь известная), однако, и запретить людям радоваться вместе с ней она не могла – ведь каждый из них мог оказаться в такой печальной ситуации, когда жить не хочется, но вот происходит великое чудо – и человек снова живет надеждами и мечтами и счастлив!
Ей после родов надарили множество подарков и сотрудники ее больницы, и из управления здравоохранения города, и просто малознакомые люди. Среди подарков была огромная, на двоих, дорогая красивая коляска, две деревянные резные кроватки, одежда и многое другое. Мужу и ей на работе выписали приличные премии!
У Валентины с мужем не было никаких сомнений и споров, как девочек назвать – конечно же, именами умерших дочек Катей и Аней… Валентина, часто ходившая ранее на могилку к дочкам, теперь вдруг почувствовала, что ходить ее сейчас уже не хочется – она приходила туда,  стояла около памятника, но ей казалось, что девочек там нет, что есть лишь мраморный черный памятник, фотографии дочек на нем, а под землей пусто…Что дочки чудесным образом воскресли, что они сейчас дома под присмотром няни, но только еще маленькие, ну а когда они вырастут – тогда памятник можно будет вообще убрать…
(здесь автор мог бы закончить рассказ на оптимистичной ноте, но жизнь, увы, внесла свои поправки)

Первым заметил, что девочки необычные, муж Валентины, который любил с ними играть, делать им массаж, одевать их. Они не лепетали в год, как это положено правильно развивающимся детям. А в дальнейшем не реагировали на улыбки родителей, не отвечали взаимной светлой улыбкой, своими «гули–гули», а смотрели на Валентину с мужем, как на чужих людей, холодновато и отстраненно, даже недоверчиво, словно видели их в первый раз. Любой хлопок, стук двери вызывал в них страх – они начинали громко плакать или кусать друг друга. А как они начали визжать и царапаться, когда родители их попробовали посадить в машину, чтоб съездить в гости к бабушке в село! Удивительно, но они словно знали, что именно на этой дороге погибли их старшие сестры! Вместо того, чтоб заниматься познанием мира через интерес к игрушкам, которые висели у них над кроватками – яркие и симпатичные, очень привлекательные пластмассовые попугайчики и куколки, девочки раскачивались всем телом, уставившись в одну точку.
Вначале Валентина категорически не хотела верить, что у них отклонения в развитии, отгоняла эти печальные мысли, но, проконсультировавшись со специалистами, поняла, что у девочек редкая болезнь – аутизм. Это стало окончательно понятно к трем годам, когда девочки не научились толком связывать слова в простенькие предложения, да и словарный запас у них был очень ограниченный. Валентина стала читать всевозможные медицинские справочники, советоваться со специалистами, чтоб вылечить детей на ранней стадии болезни, но все ей говорили с досадой, что болезнь эта еще неизлечимая, что, возможно, дети вырастут неприспособленными к самостоятельной жизни…
Однажды муж, посмотрев грустно на дочек, Валентине сказал: «Они какие–то словно полуживые! Может, зря ты решила снова родить? Первые–то наши девочки были совсем другие – счастливые, бойкие». Валентина в ответ помолчала, но с ужасом и каким–то прозрением подумала: «Может мы, нарушив некую высшую божественную волю, с помощью медицины выдернули души наших умерших девочек из рая? Лучшая часть их осталась где–то там… совсем в другом измерения, а здесь лишь только их бледные полуживые копии…И они мстят нам, что мы их захотели поменять, предали?»   
                Июнь 2019
НЕНАВИСТЬ
Толик еще в школе ненавидел писателя Достоевского, особенно его романы «Бедные люди» и «Преступление и наказание», но понять за что – толком никак не мог. Он просто чувствовал отторжение от его длинных назидательных текстов, и когда замечательная учительница по литературе Галина Петровна, умница, очень эрудированная, интеллигентная, говорила почти с придыханием: «Сегодня мы будем разбирать мерзкий поступок Федора Раскольникова», Толик начинал ерзать по парте, словно в задницу впивались тысячи иголок, морщился, кривил рыжую продолговатую физиономию и ощущал, как горлу подкатывает тошнота. Он очень боялся, что она сейчас спросит его по этой теме, и ему хотелось спрятаться под парту, прикинуться больным и сбежать с урока. Нет, он честно пытался читать этот роман Достоевского, он насильно заставлял себя это делать. Тем более учительница всему классу постоянно напоминала: «Милые мои, вы должны знать Достоевского почти наизусть – ведь мы живем в том же славном городе, где он жил и работал, где ходил по улицам, смотрел на те же здания, что смотрим мы. Наконец, вы дышите тем же воздухом, каким дышал он – этот самый знаменитый во всем мире русский писатель! Вы должны гордиться, что он наш!» Но когда Толик опять пытался после столь проникновенных слов читать роман Достоевского, открывал страницы и вглядывался в черные буковки, то понимал, что глотает какую–то липкую жижу, которая противопоказана его организму, она отравляет, лишает удовольствия жить…
Когда учительница повела класс на экскурсию в музей Достоевского, чтоб ученики еще более прониклись мощью этого гениального человека, его трудоспособностью, его патриотическими человеколюбивыми мыслями, то Толик хотел прикинуться больным. Однако, в последний момент все–таки решил пойти, чтоб не вызвать подозрение у учительницы в том, что ненавидит Достоевского – она, которая писателя боготворила, нашла бы (как он думал в силу своего подленького характера) возможность как–то отомстить, стала ставить бы плохие оценки по русому языку и литературе, а может быть, в учительской пожаловалась бы на него другим учителям, которые тоже Достоевского обожали. Если бы Толик хорошо учился и был сверходаренным, то бояться бы не стоило, но он плохо знал предметы и получал приемлемую оценку только за то, что умел стыдливо краснеть – глазки его водянисто–пустоватые скромно опускались, на личико рыжее, в веснушках, наползала пятнами, краска, и он тихим голоском что–то мямлил… Причем, это получалось самопроизвольно от природной хитрости, а в душе–то он в это время ох как ненавидел учителей за то, что вот так ему приходиться унижаться.
***
После горбачевской перестройки, когда к власти в России пришел Ельцин, Анатолий уже работал в команде либерального Мэра Петербурга честолюбивого и представительного Собчака, умелого оратора, который бойко и уверенно говорил о демократии и капиталистических реформах. Анатолий налаживал связи с зарубежными бизнесменами, желая продать им что–либо из богатого советского имущества подороже, но чтоб и себе в карман прибыль получить. Как–то к нему приехал крупный бизнесмен из Австрии с очень выгодным предложением купить у городских властей большую партию цветных металлов, а взамен привезти из Европы продукты и вещи в голодающий после ельцинских реформ, еще недавно обеспеченный всем необходимым для комфортной жизни людей город на Неве… Анатолию он предложил солидный куш за помощь в сделке. Перед тем, как откушать в ресторане и обмыть столь выгодную для обеих сторон сделку, солидный, с мясистым круглым лицом бюргера и лысым вспотевшим темечком Ральф, сказал Анатолию: «Очень хочу побывать в музее вашего великого писателя Достоевского! Покажешь?» Анатолий хотел сказать, что этого писателя ненавидит самой лютой ненавистью с детских лет, но промолчал, чтоб не обидеть щедрого гостя, который перечислил на его счет солидную суму в долларах, а лишь спросил: «А что же он такого великого, по вашему мнению, написал? За что вы его на Западе так цените?» Он бы еще мог понять простого западного обывателя, которому близки убогие герои Достоевского, но когда его любит такой богатый человек, как Ральф, это было для Анатолия необъяснимо… «Ну как же, – воскликнул восхищенно Ральф. – Он же лучше всех писателей мира проник в тайны человеческой души! Показал пружины человеческих поступков! Он гений!» – «Ну, гений так гений, – пробормотал Анатолий и как всегда покраснел рыжей физиономией аж от кончиков волос на голове и до длинной шеи, ибо пришлось скрывать свое мнение. И добавил: – Но уж лучше я вас направлю к опытному экскурсоводу, который все сам расскажет о Достоевском... А у меня, к сожалению, дела!»
***
С той поры прошло уже двадцать лет – поработав в правительстве России на крупной должности вице–премьера, Анатолий совершил вместе со своим соратником по реформам, пухлощеким и пухлогубым Егором Гайдаром с вечно осоловелыми свинячьими глазками запойного алкоголика, ваучерную приватизацию народной собственности, и это считал своей главной заслугой. Теперь же он работал руководителем одной из крупнейших государственных компаний. Получая зарплату в 20 миллионом рублей в месяц, он еще (кроме всевозможных других доходов) получал там ежегодную премию в сотни миллионов рублей – так что был очень обеспеченным человеком. И вот в конце года выписав себе лично премию в полмиллиарда рублей, Анатолий полетел на самолете своей фирмы с новой женой и компанией близких людей во французские снежные Альпы – покататься там на горных лыжах в снятом только для своих товарищей, небольшом, закрытом от посторонних, уютном дорогом отеле.
Они вальяжные (этакие хозяева жизни) сидели в салоне самолете вместимостью тридцать человек на обитых бежевой кожей диванах около длинного дубового стола и попивали кто коньячок, кто виски, закусывая это деликатесами (черной икоркой, крабами, омарами), смеялись, рассказывали веселые истории и предвкушали, как уже завтра будут кататься с крутых склонов величественных Альп под голубым высоким небом, отдыхая душой и телом. Впрочем, они не особо–то устали на работе – трудились–то ведь их подчиненные, мелкие клерки, да и те рабочие, что надрывались за небольшие деньги на их предприятиях, а Анатолий с товарищами только подписывали нужные бумаги… А ведь когда–то он представить себе не мог, что будет так легко, свободно и весело жить, что будет всевластным миллиардером, что в его друзьях будут и харахористый премьер–министр правительства и сам президент страны – большой хитрец и дипломат, умеющий и олигархов пригреть, и народ простой не обидеть. Они обязаны ему по гроб жизни за то, что вытащил их с помощью своих связей из малоперспективного Петербурга в Москву, помог с головокружительной карьерой, поэтому, несмотря на то, что народ российский Анатолия не любит и требует судить за все его людоедские реформы, власть никогда не позволит его никому обидеть… И вообще, эти людишки, которые его ненавидят, они где–то там, внизу, на земле, копошатся как тараканы, ищут прокорм, пытаясь выжить в построенных им жестких рыночных отношениях, а он здесь, в облаках, недосягаемый – парит над ними всеми! 
Рядом с Анатолием в самолете сидела его уже третья по счету жена – она не была молоденькая длинноногая фотомодель, как у некоторых его богатых дружков, и не блистала особой красотой (с круглой физиономией и оплывшей фигурой в свои «под пятьдесят»), но была чертовски умна, эрудированна, талантлива и энергична, снимала неплохие художественные фильмы. Да, и обладала особым магнетизмом и сексуальностью, если сумела развести его с бывшей весьма симпатичной женой, с которой у него уже было двое детей…  Анатолий,  мозги которого были всегда нацелены на прибыль, чувствовал себя рядом с ней идиотом, когда она начинала рассуждать о культуре, о великих мыслителях мира и философах древности.
Вот и сейчас она своим энергичным разговором о современном французском кино и артистах привлекла внимание его товарищей, и Анатолий поглядывал на нее с некой гордостью и довольной улыбкой: дескать, вон она у меня какая, не чета вашим пустоголовым кралям… И вдруг она заявила: «Недавно во Франции сняли неплохой фильм по роману Достоевского «Идиот!», но скажу откровенно, что на западе не могут понять русскую душу в полном объеме. И поэтому я тоже решила снять фильм по Достоевскому – это будет гениальный фильм!» Услышав имя ненавистного писателя, Анатолий сразу напрягся, насторожился и начал краснеть от волнения… Не знал он, что новая жена обожает Достоевского, а то бы с ней не сошелся… А она продолжала: «Дорогие мои миллионеры и миллиардеры, я предлагаю вам скинуться на этот фильм! Я сниму в нем замечательных актеров, мы получим много международных премий, может быть, даже «Оскар!» И ваши имена, как спонсоров, войдут в историю!»
Оплатив два ее последних фильма из средств своей компании, Анатолий обещал и далее щедро ее спонсировать, а сейчас суховато сказал: «На Достоевского не дам!» – «Это почему?» – удивилась она. «Не нравится он мне!» – «Чем же?» – «Пишет про каких–то ущербных людей, моральных слабаков, которые мучаются выдуманными проблемами, вместо того, чтоб дело делать… Что этот душевнобольной идиот князь Мышкин, что растеряха Раскольников, что странноватые братья Карамазовы». Она растерянно пробормотала: «Страдают совестливые люди, ищут справедливости». – «Вот–вот! Мы что, в этот мир страдать пришли, что ли? Жить надо азартно и весело! Уметь бороться за место под солнцем». И Анатолий обратился к товарищам: «Правильно я говорю?» Все согласно закивали осоловелыми физиономиями, и тогда он предложил: «Надо выпить за это!» – и резво поднял  рюмку с коньяком…
Анатолий бы мог сейчас откровенно сказать о Раскольникове, который, по его мнению, оказался дураком, не воспользовавшись деньгами убитой им старухи для красивой богатой жизни, для хорошей еды и одежды, а вместо этого стал каяться и виниться, но промолчал. Даже выпитый изрядно коньяк не сумел развязать ему язык, пусть даже перед дружками, которые его откровения на сторону не вынесут… И вообще, ему хотелось разорвать и сжечь не только книги Достоевского, но и его самого, такого совестливого, на мелкие кусочки! Аж нетерпеливо хиловатые бледные руки сжимались от этого неодолимого желания.   
Анатолий не собирался каяться и страдать, хотя, по сути, убил и ограбил, в отличие от Раскольникова, не одну, а миллионы старух и стариков в России, привел их к голодной смерти жесткими античеловеческими реформами, заявив в одном интервью откровенно и зло: «Да пусть вымрет хоть тридцать миллионов человек, которые не вписались в рынок!» – имелось в виду так называемые «рыночные капиталистические отношения». И люди эти, роясь на мусорках и помойках в поисках пропитания, действительно миллионами умирали и спивались от безысходности!
Таков этот Чубайс из культурного города Петербурга!
                Май  2019
РОДНАЯ ЗЕМЛЯ
Вырвавшись наконец–то жить из Одессы в Краснодар, Ольга сразу поняла, что это родная земля – лица на улицах благожелательные, милые, улыбчивые, русская речь чистая, красивая, ласкающая слух, да и вообще, сам воздух какой–то такой ароматно–пьянящий, отчего легко дышится и хочется запеть и затанцевать. Она так бы и делала, но боялась, что могут принять за слегка сумасшедшую, да и возраст под пятьдесят сдерживал...
Да, лет двадцать назад, когда еще хохляцкий дух не проник в истинно русский портовый город Одессу, основанный легендарным графом Потемкиным и российской императрицей Екатериной 2, то и там Ольге жилось свободно, а потом стала чувствовать, что ее словно кто–то сдавливает со всех сторон – то ли громкие крики отдыхающих на море бесцеремонных хуторян с западной Украины, то ли круглые мясистые физиономии милиционеров, приехавших оттуда же и глядевших на всех одесситов с затаенной злобой, обидой и завистью за их интеллигентность и обеспеченность. А потом, когда в Киеве начался поддержанный западными странами «Майдан» по свержению законного президента, а общественность Одессы выступила против него, то случилось страшное…
В этот майский теплый день сын Ольги, двадцатилетний студент Игорь, как обычно пошел к своим товарищам на так называемое «Куликово поле» (ведь именно на Куликовом поле произошло главное сражение с ордынцами за свободу Руси), где они расставили палатки, а некоторые и жили там неделями, протестуя против захвата власти в стране любителями националиста Бандеры, против изгнания законного президента Януковича и за то, чтобы Украина не рвала братские отношения с Россией…Тогда еще никто не знал, что в город приехали самые отъявленные бандровцы из Львова, внуки недобитых полицейских карателей,  пособников Гитлера – и вот они–то при поддержке местных нацистов кинулись жечь и громить палатки. Это была огромная толпа, злая, разогретая пивом и горилкой, которая избивала, пинала участников мирного процесса. Протестантам пришлось спасаться в ближайшем здании – Доме профсоюзов, они забаррикадировались там тумбочками и столами, и тогда в здание (в окна и двери) полетели бутылки с зажигательной смесью...
Узнав об этом (а жилая она недалеко от Дома профсоюзов) Ольга кинулась туда – огромное красивое здание уже горело, к небу поднимался черный удушливый дым, а беснующаяся толпа, окружившая здание, стреляла из пистолетов по тем, кто пытался из здания вырваться, выпрыгнуть из окон. Ловила, избивала ногами. Создала коридоры позора: встав с двух сторон, дюжие молодчики заставляла ползти пойманного на коленях, плевали в него, поливали  мочой и требовали просить прощения. И иной крепкий здоровый парень, чтоб не быть забитым до смерти, весь с головы до пят облитый мочой, твердил испуганно: «Простите…»
Оказавшись в этом логове мерзости, Ольга искала глазами сына, кричала: «Игорь, Игорь!» и ей даже показалось, что увидела его лицо в горящем проеме окна… «Что выделаете? Остановитесь? – кричала  она бандеровцам. – Ведь там же люди! Дайте им выйти!» – и пыталась оттолкнуть их от здания. Ждала, когда приедет полиция и остановит эту сумасшедшую толпу убийц, но полиции не было, хотя, конечно же, полицейские  чины знали, что происходит – не было потому, что кто–то сверху (как выяснится) из самого Киева, из нынешних кровавых правителей, приказал не вмешиваться. По той же самой причине не появились вовремя и пожарные машины, чтоб затушить огонь… Наконец два здоровых мужика, от которых пахло перегаром, с отвислыми хохляцкими усами и дурацкими хохолками на макушках бритых до синевы голов, повалили худенькую невысокую Ольгу на землю и стали бить, крича: «Ты сепаратистка? Ты самка колорада!» Так они называли всех, кто носил на груди маленькую полосатую георгиевскую ленту – символ приближающегося дня великой Победы над фашизмом – якобы спинка колорадского жука на нее походила… «Вали в свою Россию! – орали они. – Пока мы тут тебя не убили!» – «Это вы валите в свою бандеровщину! – кричала она в жутком состоянии необыкновенной смелости. – Это моя земля – здесь мои предки жили уже двести лет. У меня прадед погиб, защищая Одессу! А вы кто?» Наконец, избитая, потеряла сознание…
Очнулась Ольга, когда ее трогал милиционер, полагая, что она убитая. Ольга поднялась на слабых ногах и в полубессознательном состоянии двинулась в сгоревшее здание Дома профсоюзов искать сына... Там в комнатах и коридорах лежали обгоревшие трупы – черные, закопченные, в страшных скорчившихся позах, явно умирали они в муках… Наконец Ольга нашла в одной из комнат по какому–то материнском наитию сына – он лежал на полу обугленный, прижав к груди ноги и голову, словно пытаясь закрыться от огня...
Ольга вместе с сотнями родственников тех, что погибли в Доме профсоюзов, подала в суд, чтоб нашли убийц почти сотни человек и наказали. Когда она пришла к следователю, он, толстомордый и слюнявый губошлеп, с ехидной улыбкой на своем суржике (смесь украинского и русского) спросил: «Тоже там с сепаратистами была? Что ж живая–то осталась?» – и она, как и все другие обратившиеся в суд, поняла, что правды не добиться… что никто эту трагедию расследовать не будет.
Вместо того, чтоб искать убийц, суды и прокуроры стали обвинять родственников погибших в сепаратизме, в пособничестве агрессивной России. Следователь и Ольге пригрозил, что посадит ее по новому закону, что быстренько придумала нынешняя власть, минимум на три года якобы за предательство родной неньки Украины…
Похоронив сына, Ольга продала свою просторную квартиру с видом на море за очень небольшие деньги и уехала к двоюродной сестре в Россию – сбежала, по сути… Сестра прописала ее у себя, дала место где жить и помогла оформить гражданство России, как политической беженке. В Одессе Ольга работала заведующей Детским садиком, а в Краснодаре устроилась обычной воспитательницей.
Как–то в своей группе она проводила урок патриотизма – на большой карте показала пятилетним детишкам страну Россию, с восторгом рассказала, какая она огромная, сколько в ней рек, лесов и природных богатств. Наконец ласково спросила: «А вы любите свою великую Россию?» И тут один черноголовый мальчик с хитрыми глазенками (он давно Ольге не нравился своей двуличностью и подлостью, часто толкая в спины девочек, ставя им подножки, плевал  во время обеда в суп соседям) сказал: «Я ненавижу Россию». Ольге показалось, что ослышалась, и она снова спросила: «Что? Что?» – «Ненавижу Россию!» – повторил мальчик отчетливо и ясно. Ольгу всю затрясло. Но она, стараясь быть спокойной, спросила: «За что же ты ее ненавидишь?» – «За подлость!» – ответил мальчик. «Что же тебе страна плохого сделала?» – спросила она. «Все!» – ответил мальчик. И глазенки его наполнились ненавистью. Может, он спутал по своей неразумности и малолетству страну и государство, страну и ее недалекую вороватую власть, или, скорей всего, повторил то, что слышал от своих родителей, но для Ольги это было уже неважно…  Тут с ней что–то случилось – она потеряла над собой контроль, произошло какое–то затемнение в голове. Она вспомнила, как ее били ногами мерзкие мужики–бандеровцы, как нашла тело обгоревшего сына, и закричала на мальчика: «Ну–ка быстро вставай на колени перед русской землей!» Так как он набычился и смотрел исподлобья, схватила его за шкирку и уронила на пол: «Кланяйся! Этой земле, которая дала тебе жизнь и оберегает тебя, кормит!» – и стала тыкать его лицом в пол, повторяя: «Целуй эту землю и люби! Ты еще не знаешь, что бывает, когда кто–то чужой придет к тебе и выгонит тебя с нее, унизит, сделает рабом!»
Все двадцать детей в группе, притихшие девочки и мальчики, опрятненькие и симпатичные, растерянно и испугано смотрели на нее – они еще не видели ее такой разъяренной, сердитой. Для них она всегда ранее была доброй, заботливой  и ласковой Ольгой Сергеевной…
Наконец Ольга опомнилась, отпустила мальчика, глаза которого были красные от подступивших слез, и выскочила из помещения, чтоб наедине отдаться слезам в туалете. Ольга понимала, что сегодня же вечером дети расскажут о происшествии своим родителям, а мальчик, может, и приврет о том, как его якобы сильно били – и родители нажалуются на нее заведующей, которая за подобный поступок будет обязана ее уволить. Но ничего – Россия Ольге не даст пропасть! Радовало одно, что, может быть, в душах детишек что–то шевельнется… Может, они задумаются, почему она так поступила и зачем надо любить свою русскую землю!
                9 мая 2019
ДЕВОЧКА–ПРИПЕВОЧКА
Победив в телевизионном конкурсе детей «Утренняя звезда!», Оля стояла на сцене огромного зала, наполненного тысячами зрителей. Она с восторгом смотрела на членов жюри, что сидели на первом ряду, среди которых были известные певцы и певицы советской эстрады, которых она постоянно видела на телеэкране и песни которых любила напевать, и чувствовала себя на вершине счастья. Они улыбались ей, хлопали в ладоши. Казалось, все происходит в волшебном замечательном сне, и сон это никогда не кончится. Да, перед финалом были частые нудные репетиции, строгие хореографы показывали, как надо держаться на сцене, чтоб понравиться зрителям, костюмеры долго выбирали Оле красивое платье (нежно–розового цвета), но теперь вся суета была позади – ее признали победительницей из тридцати участников конкурса и вручили небольшую сверкающую корону. Оля стояла в ней, широко улыбаясь распахнутыми синими глазами, прямо–таки ангелочек, и любила не только жюри, зрителей, что аплодировали ей, родителей, что помогли своим упорством пробиться в финал, но и весь мир. Всех людей на свете… Оля слышала, как известная певица в жюри сказала с умилением: «Какая же она солнышко!» – и заулыбалась еще шире. И действительно, она походила на солнышко кругленьким нежным личиком, обрамленном, словно лучиками, светлыми мягкими кудряшками…
Дома по поводу ее удивительной победы устроили торжество: родители пригласили друзей и знакомых – и все опять поздравляли Олю. На столе была масса сладостей и всяких вкусностей – конфеты ее любимые, торт, сладкие газированные напитки. Все это Оля поедала, чувствуя себя принцессой под влюбленными взглядами гостей. Наконец спела для них песенку, благодаря которой стала победительницей. Ее симпатичная энергичная мама, которая работала в консерватории костюмершей, хотя когда–то тоже  хотела блистать на сцене оперной дивой, посмотрела на дочку с умилением и заявила гордо, чтоб слышали гости: «Она будет замечательная эстрадная певица!» Папа, который работал в музыкальной школе преподавателем по баяну и немного сочинял музыку, кивнул лысоватой головой и солидно добавил: «Я все сделаю для этого!» Со стороны гостей послышались восторженные реплики: «Да она у вас превзойдет Эдиту Пьеху… Впрочем, что там Пьеха!? Она превзойдет саму Аллу Пугачеву! Пугачева в ее возрасте, наверное, и петь–то не умела»; «Невероятный талант уже в такие годы!» Оля всем улыбаясь, веря в искренность их слов, наконец воскликнула: «Я скоро буду народной артисткой России!» Мама кивнула: «А почему нет? Главное поставить цель!» – она часто заморгала, и у нее на щеку выбежала слеза. «Буду, буду!» – добавила Оля, словно клятву.
В шестнадцать лет Оля уже стояла с золотистым микрофоном на сцене огромного зала в Нью–Йорке, где проходил юношеский эстрадный конкурс, куда приехали лучшие певцы со всего мира. Она была послана от Российского телевидения  – и не просто оправдала доверие, пославших ее, но и стала победительницей. Ей опять вручили корону – и она исполнила на бис перед всеми бодрую песню на английском языке: это был рок–н–ролл о влюбленных юноше и девушке, которые мчатся на мощном рычащем мотоцикле по ночной дороге, ярко освещаемой далеко фарой, навстречу судьбе, туда, где на горизонте небо окрашивается в розовые цвета мечты…Второе место заняла очень миленькая и сексуальная латиноамериканка из США, девушка с огненными глазками и мощным голосом, умеющим передать страсть, и которую все считали главной претенденткой на победу. Оля видела краем глаза, как та с завистью и ревностью смотрела на то, как ей вручала корону известная американская чернокожая певица, и как ей аплодировал зал. В этот момент Оле показалось, что ее судьба окончательно определилась, что отныне тоже помчится по широкой красивой дороге к своему счастью, своей славе! Верилось, что она будет огромной  – ведь одно дело победить на всероссийском конкурсе и совсем другое на всемирном! И если недавно для Оли было мечтой, неким ориентиром стать как знаменитая Пугачева, песни которой постоянно показывали по телевизору, то теперь образ Пугачевой, этой рыжеволосой бестии в белом балахоне, как–то потух, отодвинулся – ведь Пугачева не ценилась в мире и когда однажды решила выступить на Евровидении, то заняла там лишь восемнадцатое место, а ведь ехала с важным видом побеждать… Теперь для Оли кумиром были энергичная и спортивная американка Мадонна, милая француженка с мощным пронзительным голосом – Мирей Матье – их знали во всем мире, они регулярно гастролировали по всему земному шару, собирая многотысячные залы фанатов в разных странах.
С Олей в США были ее родители и музыкальный редактор с Первого канала телевидения. Когда они сидели в гостинице и с любопытством и восхищением разглядывали дорогую серебряную корону за победу, то очень опытная музыкальный редактор Юлия Петровна, женщина уже в возрасте, седоватая, с некой грустью сказала: «Милая Оленька! Ты, конечно, талант, но знай, что одного этого мало. Чем дальше будешь взрослеть, тем сильнее тебе будут завидовать, тем больше у тебя будет конкурентов, тем чаще будешь получать подлые удары со всех сторон. Жизнь на эстраде – очень непростая штука, уж поверь мне, которая тридцать лет крутится в этой сфере. Ну а ты девушка простая, чистая…не умеешь защищаться! Да, со своими юношескими песенками ты сейчас на коне, но нужен будет взрослый репертуар, нужно менять имидж, находить свою индивидуальность. Не каждому это удается – вот, например, в Италии был супер талантливый мальчик Робертино Лоретти, он великолепно спел песню «Санта Лучия» и пару других. Всем казалось, что из него вырастет второй Паваротти, но он не сумел вписаться в изменчивое время, найти себя в нем, и теперь никто его не помнит».
Оля хлопала своими красивыми глазками, кивала ей, делая вид, что обязательно учтет ее слова, но не хотела им верить. Казалось, что и дальше все будут только восторженно хвалить ее, холить и любить…
***
В двадцать лет Олю вдруг вырезали из телеэфира «Голубого огонька» – любимой народом России музыкальной телепередачи…Она сидела со своими родителями за новогодним столом, пристально уставилась в экран телевизора и с предвкушением говорила: «Вот сейчас, сейчас меня покажут!» Но показывали то одну певицу, то другую, то певца – это были артисты популярные, известные, в возрасте… «Меня, как самую молодую, конечно в конец засунули…» – делала она капризно обиженную физиономию. Родители тоже напряженно смотрели в телеэкран, боялись даже кушать, словно это каким–то образом помешает показу дочери в телевизоре, боялись пошевелиться...
Когда, наконец, ведущие, моложавые мужчина и женщина в ярких нарядах, торжественно сказали: «Наш  новогодний огонек закончен!»; «Всех поздравляем с Новым годом…», в квартире воцарилась полнейшая тишина. «Что, что случилось? – пробормотала Оля с недоумением. – Неужели это все? Но ведь мне обещали, меня снимали…» – «Может, продолжение еще завтра покажут?» – сказала растерянно мать. У Оли затрясись руки, она закрыла лицо ладонями – и вдруг разрыдалась. Ей стало так стыдно перед родителями и вообще перед всеми, кому хвастливо сказала (а сказала она многим), чтоб смотрели сегодня телевизор, где покажут ее новую песню, что она готова была прыгнуть с балкона с седьмого этажа и разбиться насмерть… Она кинулась в свою спальню, упала лицом на кровать и отдалась  слезам. Подошли удрученные родители, и мать сказала: «Ты еще молодая, а там, видишь, выступали уже очень известные артисты! Все у тебя впереди». – «Нет, –  закричала Оля. – Там надо переспать с начальством. Вы же там видели туповатую девушку моего возраста из Якутии. Неужели она поет лучше меня? А все потому, что, как мне сказала Юлия Петровна, она любовница заместителя главного редактора телеканала. Толстого, обрюзгшего старикашки шестидесяти лет!» Отец пожал плечами с печальным выражением на лице и пробубнил: «Да, сейчас многое решают связи или деньги. Денег у нас, к сожалению, нет, связей тоже…» Оля вскочила с кровати, словно собираясь куда–то срочно бежать: «С этим жутким старикашкой я спать не буду, да и не смогу…»  Мать поймала ее за руку и нежно погладила по предплечью: «Успокойся! Тебя никто спать не заставит с ним. Ну а деньги?..  Тебе просто надо выйти замуж за богатого мужчину! Ты красавица. На тебе, такой красотке, любой женится!» – «Без любви я даже с миллиардером спать не буду!» – крикнула Оля. «Да, кстати, – сказала мать. – Ты говорила, что недавно на вечеринке с друзьями познакомилась с известным хоккеистом, который тебе понравился – а они сейчас много зарабатывают. Тем более он играет в Америке!» Оля перестала плакать и напряглась, раздумывая. Действительно, Олег был замечательный парень – высокий, крупный, сильный, да и смотрел на нее с таким пиететом, с такой нежностью, что было ясно: он влюбился… Подумав о нем, Оля язвительно прищурилась и заявила: «И в самом деле, уеду с ним в Америку и там стану звездой.  А то нашу эстраду одни наглые и безголосые старушки заполонили! Помните девушку, которая второе место в США после меня заняла – так она там уже миллионные гонорары получает и стадионы зрителей собирает! Вот и я буду так же».
Через три месяца Оля уже на правах жены хозяйничала в большом доме Олега, который играл за престижную команду США и получал огромные гонорары. В очередной раз встретив его с игры, уставшего, но довольного победой, она ласково обняла его и, плотно накормив, сказала: «Ты молодец – у тебя есть дело. Ты получаешь славу, положительные эмоции, а я как–то закисла…» Он усмехнулся: «А чем ты недовольна? У тебя все есть для счастья – деньги, успешный муж. А ты, как добрая жена, должна беречь семейный очаг и рожать мне крепеньких красивых детей…» – «А я думала, что ты меня полюбил как талантливую и самодостаточную личность, а не просто будущую мать твоих детей и хорошую хозяйку?» – «И за это тоже!» – кивнул он. «Тогда мне надо продолжать мою деятельность – петь и блистать на сцене! Неужели тебя не будет радовать, если твоя жена известная певца?» – «Мне уже тридцать – пора заводить детей, да и тебе тоже в самый раз, а карьера твоя подождет!» Оля непреклонно возразила: «Не подождет... Сейчас меня здесь в Америке немного помнят, как победительницу престижного конкурса, а могут ведь и забыть!» Олег пожал недоуменно мощными плечами и наморщил лоб, посреди которого был большой багровый шрам от удара лезвием конька: «Так что ты от меня хочешь?» Оля села ему на колени, обняла за шею и ласково пошептала на ушко: «Мне нужно пятьсот тысяч долларов на песню от одного замечательного композитора–продюсера, на клип и его раскруту!» Олег хмыкнул: «Немало!» Оля удивленно округлила глаза: «Это очень даже по–божески! Обычно берут в два раза больше, но продюсер в знак нашей дружбы обещал мне сделать клип всего за пятьсот!» Олег буркнул: «А потом что?» Оля вскочила с его колен, закружилась по комнате счастливая: «Потом я стану известной и знаменитой – и тоже буду зарабатывать миллионы! Как певица Мадонна». Он скептически посмотрел на Олю: «А если не станешь?» – «Стану, стану, – воскликнула она и хитро улыбнулась: – А за это я тебе рожу уже через восемь месяцев!» Олег обнял ее осторожно, чтоб не раздавить, как некую хрупкую вазу, огромными ручищами: «Ладно, если так…»
Через два месяца песня американского композитора, важного и солидного, давно сделавшего себе имя, была записана, был снят клип, где Оля в рваных модных джинсах и в ковбойской широкополой кожаной шляпе, в сапогах ковбойских на высоких каблуках и со шорами на запятниках, лихо выплясывала среди прерий. Прерии были бутафорскими, но неплохо смотрелись своими желтыми песками и огромными мексиканскими кактусами, размером с настоящие деревья… Но, увы, клип лишь пару раз показали по телевизору (за деньги, конечно), и о нем все благополучно забыли… Оле не поступало предложений от владельцев концертных залов выступать… Да ей уже было не до этого – у нее вырос живот, и началась легкая интоксикация с красными пятнами на лице и подташниванием. Решив сначала родить, а уж потом опять заняться сценической деятельностью, она стала готовиться к появлению ребенка.
Как и обещала Олегу, через восемь месяцев у нее родилась девочка…Крепенькая, здоровая, очень похожая своими широкими скулами на папу.
Три года Оля воспитывала дочь, будучи заботливой и хорошей матерью и женой, играла с ней в игрушки, учила рисовать, распознавать буквы…Часто включала на видеомагнитофоне записи своих выступлений и говорила дочке: «А вот это твоя мама песенки поет!» Несмотря на то, что была вся в заботах, рука часто сама тянулась включить телевизор, чтоб посмотреть очередной эстрадный концерт – и тогда Олю начинало трясти от странного чувства, что она прожигает свою жизнь зря. Ей хотелось влезть через экран телевизора в концертный зал, на сцену, растолкать выступающих там и самой начать петь, чтоб вновь испытать то великое чувство восторга, какое испытывала, когда побеждала на конкурсах. Ей частенько звонили подруги и поклонники из России и спрашивали, как ее успехи в певческой карьере. Особенно часто звонила ярая фанатка Оксана, которая одевалась так же, как Оля, и даже лицом на нее походила, и Оля ей отвечала: «Все отлично! Работаю! есть успехи. Но хвалиться пока не буду, чтоб не сглазить». Врала, конечно, понимая однако, что врать долго не получится – сейчас всю информацию о ее успехах или неуспехах можно найти в интернете... Иногда Оля смотрела на свою играющую дочку с неким раздражением и обидой, считая, что это та ей помешала сделать карьеру…
Вскоре Оля довела себя до такого состояния, что почувствовала, что если не начнет снова петь, то ее разорвет изнутри, как перекаченный воздушный шарик – она ослабла, часто стала болеть простудными заболеваниями и часто плакала. Наконец опять стала канючить: «Олег, дорогой, дай еще денег!» Он отмалчивался, а однажды заявил, словно ударил клюшкой хлестко и больно: «Больше не дам! Бесполезно все это! Я поговорил со знающими людьми – и мне сказали, что у каждого певца есть своя аудитория: у латиноамериканки миллионы латиноамериканцев. У негритянки – тоже миллионы чернокожих… Да и ценится здесь только англоязычная музыка. Даже немки и француженки не могут в Америке выбиться, а что уж говорить о русской с жутким акцентом… Если только на Брайтон–бич в каком–нибудь кабаке шансон тянуть за три доллара для эмигрировавших евреев. Так у них там свои евреи для этого есть!» Оля зло прищурилась: ей показалось, что Олег ее обманул – пообещал всяческую помощь, а сам превратил ее в домохозяйку… «Тогда нам надо развестись! Я уеду в Россию!» – заявила она. «Пожалуйста, – ответил он. – Мне жена, которая будет жить за тысячи километров от меня, не нужна. Да и вообще, задолбала уже своими упреками и нытьем! Отдохнуть дома после игры толком не даешь…» Оля демонстративно стала собирать вещи, а потом позвонила матери в Москву и сказала: «Мы с Олегом разводимся! Я возвращаюсь…» Мать пыталась ее отговорить, подумать, но Оля была решительна – она действительно соглашалась с Олегом, что русской в Америке никогда не пробиться, даже будь она трижды Пугачевой, а значит, делать ей здесь точно нечего. Наконец заявила: «Надеюсь, ты мне что–то дашь за те четыре года жизни, что я жила с тобой? Да и жить в Москве с родителями в маленькой двухкомнатной квартире с дочерью я не хочу». Олег, понимая, что Оля может отсудить немало из его гонораров, которые он за эти годы, будучи успешным форвардом, заработал, сказал: «Хорошо. Я тебе дам денег и куплю тебе большую квартиру в Москве! Но это только ради дочки».
В Москве, поселившись в пятикомнатной квартире в сто пятьдесят метров, Оля с новыми силами взялась напоминать о себе российским зрителям. Они ее не то чтоб подзабыли, но за пять лет ее отсутствия у них появились новые кумиры. Если ранее в Москве к ней относились как к талантливой девочке, поющей оптимистичные песенки, то теперь спрос был более серьезный. Нужны были новые созвучные времени песни, активный и агрессивный пиар, но на все требовались деньги, деньги и еще раз деньги…Все ей говорили: «Найди папика» – в смысле богатого пожилого мужчину, чтоб он вложился в тебя, но Оля, так и не сломив в себе юношеский максимализм, не хотела ложится в кровать с неприятным пожилым мужчиной, обнимать его, целовать – чувствовала, что ее просто стошнит… Кое у кого из молодых певиц подобное получалось, но не всегда хорошо заканчивалось – как–то одной известной певице такой «папик», приревновав ее к смазливому барабанщику из ее группы, разбил ей нос, сломал челюсть, превратив красивое личико в сплошное синюшное месиво, и выгнал из дома, лишив какой–либо материальной поддержки, да и ребенка отнял… Об этом случае много писали в газетах, показывали по телевизору.
Подружки Оли постоянно обсуждали, какие и где есть богатые потенциальные женихи, и вскоре выяснилось, что один известный футболист московского «Спартака», который недавно разошелся с женой, ищет подругу. Олина знакомая его неплохо знала и сказала ему, что Оля, дескать, к нему неравнодушна. И действительно, Максим парень был крепенький, жилистый, хоть и с большим орлиным еврейским носом, но главное, что состоятельный. Фанатка устроила встречу в кафе – и Оля с ним серьезно поговорили. «Давай жить вместе!» – скал Максим без обиняков и подарил золотое кольцо с маленьким рубином. Конечно, можно было бы сразу и не соглашаться, но Оля считала, что мужчина–любовник вряд ли будет серьезно вкладываться в нее – то есть в гораздо меньшей степени, чем муж. Глядя на своих родителей, она видела, что у них благополучная патриархальная семья, где все общее, и хотела того же. «У меня принципы – я могу спать только с мужчиной, который является мужем…» – сказала она.  «Это уже прошлый век, – усмехнулся он, но легко согласился: – Давай попробуем! Но только с брачным договором. Я уже обжегся однажды с дележом имущества с женой и теперь этих скандалов не хочу. Да и свадьбу делать не буду  – лишние расходы».
Когда они съехались и стали жить в ее квартире, которая находилась почти в центре Москвы, Оля стала ему часто намекать, что ей необходимо двадцать миллионов, чтоб записать и издать три новых диска песен. Ей хотелось сразу ворваться с этими песнями на российскую эстраду. Чтоб люди с удивлением и восторгом воскликнули: «О, как мы тебя долго ждали!» Оля мужу частенько вечерами напевала эти песенки, чтоб он проникся любовью к ее творчеству, и спрашивала: «Ну как? Нравится?» Он пожимал равнодушно плечами и говорил откровенно: «По–моему, сейчас все так девушки поют – блеют что–то со сцены о фальшивой любви…» Ее это обижало, но она сдерживала эмоции, чтоб его не обидеть – не хотелось снова остаться одной, да и какую–никакую материальную поддержку он оказывал: покупал продукты, делал небольшие подарки, водил ее по ресторанам, дал ей для поездок свою престижную машину… А когда Оля в очередной раз воскликнула словно бы в пространство: «Где же мне взять деньги на диски?», он сказал: «У тебя же замечательная квартира – продай ее, купи поменьше на окраине…» Оля растерялась: «Мне ее для дочки подарил бывший муж!» – «Ну, знаешь ли, надо же чем–то поступиться,  если уверена в успехе!» Оля тяжко вздохнула и заявила: «А может, ты мне дашь денег взаймы?» – «Под какой залог?» – спросил он меркантильно. «Ну хотя бы под треть этой квартиры». Максим, пройдясь по ней, оценивающе осмотрел квартиру, словно видел ее в первый раз, и, прищурившись, сказал: «Хорошо, но только под расписку у нотариуса» – и опять добавил, что однажды уже обжегся с бывшей женой…
После регистрации договора у нотариуса, Максим перечислил Оле со своего счета двадцать миллионов рублей. На эти деньги она стала записывать песни и готовить диски…
Когда песни были отшлифованы, хорошо аранжированы, а диски готовы с качественными записями, Оля отнесла их музыкальному редактору Юлии Петровне. Та уже была на пенсии, на телевидении не работала, но опыт имела огромный, да и вкус безупречный. Через два дня та позвонила и предложила встретиться. В небольшом тихом кафе они уселись за столик. Заказали легкий ужин. Юлия Петровна грустно посмотрела на Олю из–под толстых очков и сказала: «Я послушала, Оленька, твои песни и как бы тебе сказать, чтоб не обидеть…» При этом глаза ее светились некой любовью и теплотой, словно в былые времена, когда она во всем ее поддерживала, не имея своих детей. Оля растеряно заморгала своими глазками. Зная, что ее добрая фея, которая ей столько помогла в жизни, не будет ей врать и обижать без повода, Оля с трудом проворковала: «Говорите все, как есть…» – «Так вот, девочка моя – песенки мне твои откровенно не понравились. И не потому, что они такие же пустоватые и глуповатые, какие поют сейчас на нашей эстраде. Главное, что в них нет энергии и сексуальности! Посмотри: каждая успешная певица – это самка на сцене, от нее так и сочится сексуальность. Она готова сиськи свои выворотить и из трусов выпрыгнуть, чтоб публике понравиться». Оля удивленно проворковала: «А разве я несимпатичная?» Юлия Петровна закурила длинную коричневую сигарету и тяжко вздохнула, оглядывая Олю оценивающе: «Ты очень миленькая и, может быть, гораздо симпатичнее многих на нашей эстраде! Но ты как была девочкой, победившей на конкурсе детском, так такой и осталась – чистенькой, светлой, наивной… Ножки у тебя тоненькие, грудки маленькие, попочка тоже не ахти какая…Да и голосок тоже детский остался!»
После разговора с редактором, придя домой расстроенная, заплаканная, Оля надеялась, что муж ее утешит, приласкает, скажет ободряющие слова, а он жестко сказал: «Что, очередной провал? А ведь сколько денег в это дело вбухала!» Оля жестко посмотрела на него и, не желая видеть рядом с собой в столь тяжелый момент, как оказалось, чуждого по менталитету человека, выкрикнула: «Иди отсюда! Я хочу побыть одна!» Сидя по–хозяйски на диване, задрав свои мускулистые ноги, перед телевизором, Максим сказал с ухмылкой: «Я имею здесь право находиться, сколько хочу! Квартира эта на треть моя!» И тогда Оля впала в истерику: «Ты меркантильный жлоб!» После этого он собрал свои вещи в походную свою сумку и, уходя, в дверях легко сказал: «Подаем на развод! И готовь денежки, которые я тебе одолжил!»
Вновь Оля осталась без материальной поддержки… Другие известные певицы как–то умудрялись зарабатывать на гастролях по стране, на корпоративах крупных богатых организаций из нефтегазового сектора экономики, а Олю почему–то никто не приглашал. Звали только в парочку ночных клубов, где давали возможность спеть три–четыре песенки и платили за это пятьсот долларов за вечер.
Как–то у нее была высокая температура, ей следовало отлежаться дома, отдохнуть, но она в очередной раз пошла в клуб, чтоб спеть и на это жить. Там, почувствовала  головокружение, упала с импровизированной невысокой сцены и сломала большой палец на левой ноге… На следующий день он загноился, распух, стал кровоточить из–под ногтя. Тем не менее, Оля опять пошла выступать в клуб. Ей пойти хотя бы в просторных и мягких кроссовках, чтоб дать пальцу срастись, не раздражать его, но она позволить этого не могла – чтоб выглядеть сексуально, одела свои узкие блестящие босоножки на высоченных каблуках. И, не смотря на жуткую боль в пальце и ступне, пела песни и улыбалась своей лучезарной улыбкой... Придя домой, выпила обезболивающее, чтоб можно было уснуть, а когда утром проснулась, то с ужасом обнаружила, что опухла вся ступня, да так, что Оля не могла на нее встать и запрыгала на одной ноге на кухню, чтоб сварить себе кофе...
***
Она лежала под одеялом на кровати в одноместной палате с высокой температурой и с воткнутой в вену на руке системой, с очищающим кровь препаратом, и смотрела на родителей мутными глазами. Во всем теле была невероятная боль, каждая клеточка тела ныла и плакала. Растерянные родители сидели рядом с кроватью на стульчиках и жалостливо смотрели на Олю. Они ждали, что решат врачи, которые недавно осмотрели Олю, а теперь ушли совещаться…Наконец пришел ее лечащий врач, высокий, слегка сутулый, в очках. С удрученным видом он сказал: «Оленька, милая! Положение твое очень серьезное – у тебя гангрена ноги и сепсис. Нужна ампутация!» Оля потрясла головой, словно бы плохо расслышала его слова, а потом простонала: «Ни за что! Я же певица – как буду выступать на сцене с одной ногой? Там ведь не просто стоять надо, а танцевать». Она представила, как разом лишится певческой и сексуальной привлекательности для мужчин и продюсеров, которым нужна молодая резвая «телочка» на сцене, и еще раз покачала отрицательно головой. Врач уже более ласково добавил: «Ты должна пойти на это ради себя и своей дочки…» У Оли на покрасневших веках набухли крупные слезы: «Но я ничего не умею в жизни, кроме как петь! Что я буду делать калекой без ноги?» – «Люди живут и в более тяжких обстоятельствах!» – сказал врач. Но Олю его слова не убедили, ибо представить себя без такой вожделенной сцены, певческой карьеры, к которой стремилась всю жизнь и которая давала ей счастье и смысл, не могла… Она не могла представить, как ее звучное имя, которое пусть и не часто, но упоминалось в интернете, по телевизору, было на афишах, исчезнет отовсюду, что все знакомые, друзья и немногочисленные фанаты, узнав, что стала калекой, отвернутся от нее разочаровано… Врач сказал: «Хорошо, вы тут еще подумайте, а я вернусь через несколько минут. Предупреждаю, что промедление чрезвычайно опасно…» – и вышел за дверь, чтоб Оля наедине с родителями могла обсудить эту сложную ситуацию. Оля видела, что отец настолько расстроен, что сидит с серым неподвижным лицом и не может ничего сказать. И только мать, тяжко вздохнув, обреченно произнесла: «Дочка, другого пути нет!» Оля смахнула со щеки слезу мелко дрожащей худой ладонью и пробормотала: «Простите, что мне не удалось стать народной артисткой, как обещала. Но ведь я очень старалась, правда!» – и окончательно потеряв силы, почувствовала головокружение и провалилась в мрачную кровавую пустоту... Мать выскочила в коридор и крикнула стоявшему там за дверью доктору:  «Она… мы… согласны».
Во время операции по удалению ноги чуть ниже колена сердце у Оли остановилось. Может, ее сознание посоветовало, что уж лучше умереть, чем жить хромоножкой без сцены?..
***
Проводить Олю на кладбище прибыли многие известные и знаменитые певцы и певички, очень нарядные, приехавшие на огромных дорогих машинах. Стоя около могилы со скорбными насупленными лицами и выдавливая слезу под телекамерами операторов с центральных телеканалов, многие из них, тем не менее, ловили себя на глубоко скрываемой ото всех думе, что одной конкуренткой за любовь зрителей и гонорары теперь стало меньше… Это было некое приятное ощущение освободившего для них жизненного и творческого пространства. Многих радовала мысль: «А у нас–то, слава богу, все хорошо! Живем комфортно, денежки большие получаем за концерты…» Что ж, в таком случае девочку не пожалеть?!
                Май 2019
ФОНД  ПОМОЩИ
сказка
Зайчиха Лиля организовала в российском лесу фонд помощи больным детям. Она была девушкой очень нежной, ласковой, с горящими добрыми глазками и очень жалостливой. Всех жалела, но больше всего больных зайчат. А среди них были очень и очень больные, неизлечимые почти. И несмотря на то, что лесное государство и обычные граждане–зайцы помогали этим зайчатам, кто как мог, многие из них умирали…О, как страдала Лиля, когда какой–нибудь зайчонок, рожденный калекой, умирал! Аж слезы катились градом из ее добрых глаз…
Очередной жертвой должен был стать зайчонок Саня – он родился с тяжким заболеванием, был почти слепой и глухой, да еще и уродливый – с кривой шеей и без одной лапки. Мамка его, зайчиха Клава, водку пила, курила, общалась со всякими неприятными для общества мужиками–зайцами – в результате таким вот он уродился ущербным…
В российском лесу врачи печально сказали, что он вскоре умрет. Тогда Лиля пригласила врача из заграничного леса, важного Ганса…  Осмотрел Ганс Саню, поправил очки на носу и солидно сказал: «Его можно вылечить. Но для этого надо много–много долларов на лекарства». В фонде Лили таких денег не оказалось.
Тогда собрала Лиля на центральной поляне жителей российского леса и с высокого пенька жалостливо говорит: «Давайте скинемся на заграничное лекарство для одного хорошего зайчика!» Собрались на поляне зайцы богатые и бедные, стали они свои деньги класть в стеклянный ящик: кто пять рублей, кто десять, а кто целую тысячу… Положила туда свои двадцать рублей и зайчиха Фрося – она женщина бедная была, хоть и молодая и трудолюбивая. Несмотря на то, что тяжело работала с утра до ночи на поле, морковку и капусту выращивала, зарплату ей, как простой огороднице, платили небольшую…
Посчитала Лиля деньги, что на лечение собрали, и говорит печально: «Лекарство это очень дорогое! Пока на него денег не хватает!»  У зайчихи Фроси оставалось еще в кармане двадцать рублей на буханку хлеба – и она сейчас готова их была в ящик положить, но спросила: «А для кого деньги эти нужны?» – «Для зайчика Саши!» – сказала Лиля. «Для Саши? – удивилась Фрося, которая знала его и его непутевую мать, как своих соседей, и заявила сухо: – Для него не дам!» Лиля растерялась: «Как? Неужели вам не жалко больного Сашу?»  – «Очень жалко, – сказала Фрося. – Но это бесполезно. Он все равно умрет!» – «Какая вы жестокая! – возмутилась Лиля, округлив заплаканные глазки. – Даже если он умрет, но мы облегчим на время его страдания!» – «Кстати, а где сейчас его мать Клава? – спросила Фрося и сама же ответила: – А она сейчас водку пьет с зайцем–алкоголиком в кустах, вместо того чтобы работать и своего зайчонка лечить!» Лиля возмутилась: «Причем здесь мать его – ведь зайчик Саня уже сам личность. А мы, гуманные зайцы, должны ему помочь!» – «А сколько всего денег ему на лечение–то надо?» – спросила Фрося. А когда Лиля назвала сумму, то Фрося удивленно воскликнула: «А почему никто мне помочь не хочет? Мне власти платят так мало, что я не могу себе позволить даже одного зайчика родить – боюсь, что не прокормлю! Дайте мне эту сумму – и я нашему российскому лесу на эти деньги рожу целых десять здоровых сильных зайчат и воспитаю их патриотами и защитниками нашего леса!» Лиля возмутилась еще громче: «Да как вы смеете переводить страдания мальчика Сани на деньги?! Какая вы бессердечная!» Фрося пожала плечами: «Чего–то я вас, мадам, не понимаю? Неужели нашему лесу важнее один больной зайчик, который работать никогда не сможет, а будет жить на пенсии по инвалидности за наш с вами счет, да и все равно, сколько его ни лечи, умрет, чем десять трудолюбивых здоровых зайцев?»
Может, Фрося была права? Ведь действительно зайчик Саня вскоре умер. Несмотря на лечение очень дорогим заграничным лекарством. Зато заграничный врач Ганс обогатился на эту сумму – он знал, что Саня умрет, но Лилю и Саню обманул, ибо очень уж деньги любил…
Фрося так и живет одна – никого не родила, хотя очень бы хотела. Зато в гуманном лесу все больше и больше хилых и больных рожается. Кто их безработных инвалидов вскоре кормить будет, когда здоровых совсем не останется?
                Апрель 2019
РОССИЯ ПОД САПОГОМ
Алексей сидел в крошечной съемной комнатке в Москве за шатким столом и писал стихи – прекрасные получались стихи: о природе, о любви, о народных обрядах русских людей. Ему казалось, что не хуже, чем у своего златокудрого кумира Сергея Есенина, с которым был близко знаком и с которым испытывали друг к другу симпатию – он даже был у Есенина на свадьбе с красавицей Зинаидой Райх свидетелем... Алексей не одобрял пьяные загулы талантливого друга по кабакам – считал, что тот так растрачивает огромный талант, свою нежную сущность. Не одобрял и его наивные и корявые попытки примириться с властью «большевиков», писать восхваляющие их стихи... Впрочем, Есенин и сам этого стыдился и не раз Алексею говорил об этом, но все–таки упорно пытался принять жуткие перемены, что произошли в России за последние годы, гражданскую свирепую войну, репрессии и разруху, как–то их объяснить. И может быть, потому пьянствовал и куролесил по кабакам, чтоб забыться в суетливом хмельном угаре и махнуть рукой: дескать, пропади все пропадом? Алексею же не хотелось предавать культуру тысячелетней Руси с ее звонкими мелодичными колоколами и золотокупольными церквями, с ее нежными русскими напевами…
К столу подошел приехавший из Вологодского села в столицу по делам отец – коренастый невысокий мужик в картузе и кафтане, подпоясанный кушаком, в поскрипывающих хромовых сапогах и, посмотрев на Алексея умным взглядом смекалистого мужика, сказал: «Все стишки кропаешь! Это хорошо! Но надо крепко и за Россию матушку бороться. Ты и твои друзья – люди все грамотные, соображающие. Поднимите народ против узурпаторов–большевиков. Ладно, их главный картавый Ленин помер – ни дна ему, ни покрышки на том свете, но ведь еще немало таких осталось. Много они России зла принесли – посмотри, города и села обезлюдели от братоубийственной войны, от голода двадцатых годов… А сколько священников они уничтожили, да на Соловки на Север сослали! Храмы наши разрушают нехристи, уже и колокольного звона по праздникам не услышишь. А все потому, что к власти иудино племя пришло, жидовское... Ненавидят они русский христианский народ, извести его хотят. Царя–батюшку нашего ироды вместе с детьми малыми убили!»
Голубые глаза Алексея загорелись праведным огнем – о том, что сказал отец, он и сам давно думал и стихи об этом писал, но как надо бороться с новым «большевицким» порядком, толком не знал. После 1922 года, когда в стране все окончательно под руководством новой власти разрушилось (экономика и сельское хозяйство), и большевики вынужденно, чтоб их не перевешали за их разухабистую дурь, ввели НЭП (так называемую новую экономическую политику), Алексею поверилось, что произойдет возврат к прошлой, любимой им патриархальной России, что зазвенят опять по стольным праздникам колокола, что люди перестанут враждовать и убивать друг друга, разъединенные идеологией. Понравилось, что хозяйственные мужики вновь взялись за дело – стали купечествовать, хлеб растить… Верилось, что лет через пять к власти придут порядочные русские люди и отодвинут «большевиков» в сторону. Однако и чувствовал, что если русским людям не помочь вдохновляющим словом, то тяжко им будет бороться против картавых – очень уж их много во власть залезло.
Отложив тетрадь со стихами, Алексей пододвинул к себе чистый лист и стал торопливо, поскрипывая пером, писать манифест, чтоб потом размножить его и распространить среди народа. Вдохнуть в него силы и уверенность в том, что есть честные люди, которые болеют душой за святую Русь, хотят ей добра...
Часа через два манифест размером в тетрадный лист был написан фиолетовыми чернилами – Алексей его перечитал несколько раз, поправил кое–какие мысли и слова и решил сегодня же взять на встречу с товарищами (художниками, поэтами, врачами, фельдшерами, наборщиками в типографии) по поэтическо–художественному кружку и обсудить его там.
Вечером, когда собрались на большой квартире у доктора Солодова, крупного увальня, в очках, самого старшего из них и рассудительного, то сначала почитали друг другу свои новые стихи, обсудили их доброжелательно, а когда стали пить из самовара чай с сушками и вишневым вареньем, Алексей достал листок и сказал: «Я вот написал манифест по улучшению жизни в России. Хочу, чтоб вы знали. Может быть, что–то дополните!» – и начал громким звонким голосом читать… Именно так хотелось это делать – текст сильно будоражил, придавал силу и мощь голосу.
Манифест всем понравился – лица у друзей стали серьезные, напряженные. Приобрели торжественность и важность, как бывает, когда начинаешь делать большое ответственное дело… А дело предстояло действительно большое. Наконец, раздались голоса: «Пора русскому народу взять власть в свои руки! Не затем наши предки сотни лет храбро воевали и обустраивали Россию, чтоб этим воспользовались жиды!»
Кое–кто предложил назвать жидов подлой вонючей нацией и эти слова включить манифест, но Алексей сказал, что всю нацию оскорблять не надо – есть в ней и порядочные умные люди, такие же работящие. Тем более что манифест этот был не какой–то подпольной бумагой, а вполне официальным документом, который должен был распространиться массовым тиражом...
Когда Алексей, пописав стихи, лег поздно спать на свою узкую железную кровать, вдруг раздался настойчивый стук в дверь. «Кто?» – спросил он сонно. «Открывай – это милиция!» – ответил сердитый голос. Открыв дверь, он увидел четверых мрачных моложавых мужчин в одежде ОГПУ, с наганами в руках. И сразу понял, что от него надо. «Одевайся! Пойдешь с нами!» – приказал главный, рыжий и горбоносый, видя, что Алексей в подштанниках. Пока он одевался под неусыпным взглядом главного, остальные пришедшие обшаривали шкаф в комнатке, перетряхивали книги на этажерке, а все рукописи в тетрадях сбрасывали небрежно в холщовый мешок. Вскоре Алексея вывели на улицу и посадили в «черный воронок» – старенький автомобиль с железным фургоном. В нем уже сидели на скамье двое его товарищей, растерянных, испуганных, бледных.
К утру все друзья по литературному кружку были собраны в темном помещении ОГПУ на Лубянке, сидели и лежали на полу и ждали своей участи. Кое–кто, уже заранее оправдываясь, испуганно говорил: «Мы же не террористы! Мы никого не призывали убивать! Никого не оскорбляли. Мы хотели одного – добра России!» Этим людям казалось, что сейчас придет главный начальник, посмотрит на них с извинением и радушно скажет: «Мы ошиблись насчет вас! Идите по домам!» – и они радостные пойдут к своим семьям досыпать прерванную ночь…
***
Известие о поимке террористов, которые якобы связаны с подпольным «белым движением» и лидером партии эсеров Савинковым, который скрывается за границей и подло вредит оттуда России, порадовало заместителя начальника  ОГПУ Генриха Ягоду – у него появилась возможность отличиться и делать дальнейшую карьеру: занять должность часто болеющего и слабого здоровьем своего начальника Менжинского. Начальник Лубянской тюрьмы Ягоду спросил, что с террористами делать: сразу расстрелять или начать дознания и установления связей террористов с заграницей. Носастый, с бульдожьими челюстями и отвислыми щеками, Генрих позвонил соплеменнику Лейбе Троцкому и бодренько, предчувствуя сладострастное наслаждение от предстоящих пыток, сказал: «Поймал группу русских террористов, якобы поэтов и художников, которые хотели восстановления монархии, написали манифест против нас, евреев! Я их уже назвал: «Орден русских фашистов!» Я из них всю душу вытрясу!»
Несмотря на то, что начал терять популярность и после смерти Ленина уступать лидерство Генеральному секретарю компартии Сталину, Троцкий был еще в большом авторитете за былые заслуги в деле революции и обороны страны от белогвардейцев и, желая показать своему племени, что является их главным защитником, сказал в телефонную увесистую трубку жестким хрипловатым голосом: «Разобраться по всей строгости!» Генрих Ягода, который ненавидел поэта Сергея Есенина за его воспевание в стихах посконной Руси, чувствуя нутром, что тот скрытый враг евреев, сказал: «Может, и Сергея Есенина заодно к ним прицепим!? Лидер террористов, некто Алексей Ганин, с ним дружен и находится в постоянной переписке…» Троцкий, поправив пенсне на крысиной острой мордочке, на секунду задумался: «Есенина?.. Есенина пока не надо. Он лучший национальный поэт страны. Он уже почти переметнулся на нашу сторону. Его смерть всколыхнет Россию и усилит ненависть русского народа к нам».– «Но что–то с ним надо делать: он может помешать процессу над террористами. Поднимет бузу…» Троцкий хихикнул: «А мы его отправим от имени правительства на это время из Москвы в командировку в Баку. Пусть напишет поэму про 26 Бакинских комиссаров, героически погибших в гражданскую войну. Ну а ты скажи своим сотрудникам, чтоб достойно его встретили, угостили вином вдоволь, восточную красотку в постель подсунули. Какую–нибудь Шагане…» – «Понял», – пробормотал Ягода, который следил за каждым шагом Есенина с помощью тайного агента с бандитской физиономией, втершегося в доверие поэту, авантюрного убийцу германского посла Мирбаха – Якова Блюмкина… Троцкий приглушенно добавил: «А мы подождем, когда Есенин сам сопьется или в пьяной драке его зарежут в кабаке».
Расследовать дело группы русских террористов Ягода поручил двум палачам и дознавателям, которые уже немало поиздевались над русскими священниками, немало извели их – Якову С. и Абраму К. Специально назначил евреев, хотя в следственном комитете немало было и русских – опасался, что те, как люди более жалостливые, не найдут состав преступления у своих соплеменников.
Из привезенных в Лубянскую тюрьму террористов в следственный кабинет, который выходил зарешеченным окном во внутренний двор тюрьмы (чтоб не было слышно на улицу душераздирающих криков пытаемых), стражники привели первым Алексея Ганина… Глядя на него своими воловьими выпуклыми глазами, сидевший за столом Яков, стал зачитывать с листочка манифест… Спросил: «Ты писал?! Ты что–то против евреев имеешь?» – «Ничего не имею… Хочу лишь, чтоб дали русскому народу выбирать свою судьбу самостоятельно на его родине!!» – «Говно, – воскликнул рыжий и коренастый Абрам. – Да мы, евреи, отняли для вас землю у помещиков, мы изничтожили кровопийцу царя, изничтожаем церковное мракобесие, тащим костный русский народ к светлому будущему. Благодарен должен быть!» Яков добавил: «Итак, рассказывай, переписываешься ли с теми, кто сбежал за границу? Кто твоя агентура? Какой разведке иностранной служишь? Английской?» Алексей буркнул: «Я ни с кем не переписываюсь. Я стихи пишу!» Абрам подошел к Алексею и со всего маху ударил его кулаком в челюсть… Алексей свалился со стула навзничь и попытался встать, опираясь ладошкой об пол. Абрам с силой наступил ему кованным сапогом на руку так, что захрустели пальцы, ломаясь в суставах. Алексей взвыл. Давид усмехнулся: «Я тебе руки–то переломаю, чтоб нечем было писать свои стишки и манифесты…» И стал пинать сапогом в живот, в лицо… Когда Алексей затих на бетонном полу без сознания, он вылил на него полведра воды, чтоб тот оклемался.
Пока Алексей стонал на полу, Абрам с Яковом затянулись с удовольствием ароматными папиросами и размышляли. «Что–то я не пойму, – сказал Яков, отвалившись на высокую спинку стула. – Вроде мы за светлое будущее, за коммунизм стали бороться по закону Маркса – а сейчас в НЭП дали поднять голову буржуазии? Как–то странно». – «А тебе что, хочется при социализме голодранцем быть? Пусть уж лучше снова капитализм будет!» – ответил Абрам. «Да как–то страшновато – местные российские буржуи, купцы и кулаки окрепнут – и нас свергнут! Ведь у кого деньги – у того и власть!» – сказал Яков. Абрам ухмыльнулся: «Э, нет! Власть у тех, у кого маузер, – он постучал ладошкой по кобуре, из которой торчала деревянная рукоятка тяжелого маузера. – А мы теперь до власти добрались и никому ее не отдадим…»
В это время Алексей открыл мутные от боли глаза и начал подниматься с полу… Яков весело крикнул ему: «Ну, вспомнил, на какую разведку работаешь?» Сплюнув на пол кровавую пену и пару выбитых зубов, Алексей закашлялся и простонал: «Ничего не знаю!» Абрам снова с размаху ударил его сапогом в живот и бил, пока Алексей опять не потерял сознание. Наконец, он крикнул  мрачных стражников, которые вошли из коридора и, подхватив окровавленное тело под руки, поволокли из кабинета в карцер – красиво очерченные ранее по–женски губы Алексея были синюшными, аккуратный нос сломан. «Пусть подумает! – крикнул вслед Яков и добавил: – Следующего ведите…»
Через неделю после издевательств и истязаний несколько из группы в четырнадцать человек, и в том числе Алексей, сошли с ума. Кое–кто ползал на коленях перед дознавателями, просил помиловать, целовал разбитыми кровавыми губами начищенные до блеска гуталином сапоги садистов. Но почти все были приговорены к расстрелу. Причем, во внесудебном порядке. На выносивших приговор чиновников магически действовали слова «орден русских фашистов» –  по аналогии с «орденом тамплиеров» и «орденом крестоносцев» это казалась внушительная организация, огромная, опасная, которую следует сразу искоренить.
***
В это время Сергей Есенин, получив по личному распоряжению Троцкого большой аванс за будущую поэму–балладу о 26 (такой гонорар ему только за книгу стихов платили!), с десятилитровой канистрой местного виноградного вина заперся в кабинете редактора республиканской Бакинской газеты и кропал, выпивая стакан за стаканом, политические  вирши. Именно кропал, потому как поэзией это назвать нельзя – он замутненным сознанием, прочитав предоставленные ему документы о гибели в восемнадцатом году Бакинского большевицкого правительства, ничего толком там не понял и не разобрал. Кто кого убил? за что убили? где убили? – он это плохо помнил. Да и вся легенда о комиссарах обросла мифами, так что до настоящей правды не докопаться. Впрочем, одним  мифом  больше, одним  меньше… Кого–то якобы зарубили шашкой. Кого–то стреляли из винтовки. Из всех 26 комиссаров, которые, вместо того чтобы защищать Баку от националистов, поплыли по Каспийскому морю в Астрахань на пароходе (он вскоре из–за нехватки топлива причалил в Красноводске), третья часть были евреями… Там их якобы и расстреляли среди пустыни туркменские левые эсеры по приказу англичан.
Чтоб набрать нужное количество строк (ему заплатили за строки), Есенин писал не обычным плотным, образным и емким стихом, а лишь по два–три слова в каждой строчке и после каждой досадливо морщился. Ничего хуже в жизни он не писал! Одно радовало, что завтра на полученный гонорар пойдет в ресторан кутить с молодой упитанной девахой с томными большими глазами–виноградинами…»
***
Пожилой литературовед Сергей Светлов, исследователь творчества забытых поэтов «Серебряного века» русской поэзии, сосредоточенный и печальный, много лет спустя, набивал на компьютере статью о том сложном времени: «Генрих Ягода был расстрелян в 1938 году, как «предатель родины и шпион нескольких разведок» – по приказу нового наркома НКВД Ежова его перед расстрелом избили. Жаль одного, что большая часть творческого наследия Алексея Ганина, талантливого вологодского самородка, потерялась в архивах ОГПУ. Возможно, что и Есенин, чуя, что его обложили  новые палачи, страдая от того, что не сумел спасти друга, что приходиться по заказу неприятных ему людей писать всякую мерзость, через полгода после смерти друга повесился в гостинице «Англетер».               
УХ, КАКИЕ ПРОБЛЕМЫ
Марк когда–то был богатым – много сумел денег наворовать в России во время правления Ельцина – участвовал в приватизации народной собственности, в залоговых аукционах, в которых государство расплачивалась с держателями акций лучшими предприятиями страны за копейки, и хапал везде, где только можно. Но Ельцин умер, а новый президент Путин стал отстранять особо вороватых от денег и власти. Пришлось Марку по примеру олигархов Березовского, Гусинского и прочих, уехать заграницу. А жить–то по–прежнему богато хотелось. Привык он деньгами сорить направо и налево. Был бы Марк поумнее, то придумал бы, как деньги и на Западе зарабатывать, но производство гоночных автомобилей, которое он открыл, быстро обанкротилось, не выдержав конкуренцию с местным бизнесом. Впрочем, любой бизнес на Западе вести было сложно – здесь не имелось продажных чиновников, которые за взятку отдадут тебе что–нибудь народное, не было месторождений нефти и газа, к которым можно присосаться. Да и в шестьдесят три года энергия у Марка и силы были уже не те, что прежде. Конечно, он немало успел припрятать на дальнейшую жизнь – вывез награбленное в России заграницу и там превратил в недвижимость: купил виллы в США на берегу Тихого океана, в Прибалтике на рижском взморье, во Франции на Лазурном берегу Средиземного моря, яхту себе пятидесятиметровую приобрел. Вот только все поганее и поганее на душе становилось. Смысл существования потерялся – ведь ранее он стремимся своровать еще один миллиард, еще… и радовался этому, как ребенок новой игрушке, а теперь деньги лишь быстро убывали.
Как–то Марк, смурной, сидел на просторной террасе своей Средиземноморской виллы в белой парусиновой панаме и в шортах, расставив широко волосатые жирные ноги, и разговаривал на повышенных тонах с худощавым дошлым адвокатом, который принес ему счета за содержание недвижимости по всему миру, постановления судов о наложении ареста на нее. «За что тебе плачу деньги? – орал Марк на адвоката, просматривая в нервно дрожащих пальцах принесенные им бумаги. – Почему ты со своими подельниками не смог выиграть ни один суд в мою пользу? Почему на моих счетах уже не осталось денег?»
Адвокат, напряженный, в темном костюме с галстуком, пытался возразить в свое оправдание, но Марк слушать не хотел. Он понимал, что адвокат, в общем–то, не виноват, но и не орать на него не мог – надо же было на ком–то выместить свою злость и обиду. На веранду пришла в бикини цвета голубой волны и с длинным хрустальным стаканом красного вина в тонких пальчиках любовница Марка Ксения – тридцатилетняя высокая блондинка–фотомодель, бывшая вице–мисс России, и он попытался успокоиться – не хотелось, чтоб она знала о его финансовых  проблемах, чтоб видела  его растерянным и разъяренным, ибо он перед ней всегда старался выглядеть человеком, способным мудро решать любые проблемы, этаким «папиком», и это пока удавалось.
«Ладно, иди, – сказал Марк суховато адвокату, а когда тот удалился обиженный и с понурой головой, то Марк похлопал Ксению потной ладошкой по упругим загорелым ягодицам, которые  она упорно «накачивала»  на тренажере и которые сейчас специально выпятила. Это профессионально получалось – она изгибалась всем телом в томной позе и легонько постанывала, так что у Марка сразу появлялось желание затащить ее в постель. «Марик… – так она ласково называла его, – когда же мы наконец поженимся? Ты мне обещал еще год назад!» – «Вскоре обязательно», – ответил он уверенно. «Но ты же еще не разошелся с женой». – «Уже развожусь, но в США, где она с моими недорослями проживает, этот процесс долгий». – «Я бы тогда родила тебе мальчика!»  – «Обязательно родишь…» – «И вообще, я в каком–то подвешенном состоянии – ничего не имею: ни статуса, ни денег, а жизнь–то проходит…»  – «Но я же тебе столько подарков надарил! Серьги, кольца с бриллиантами», – сказал Марк. Она улыбнулась и поцеловала его в плохо выбритую бугристую щеку: «Вдруг с тобой что–то случится, а я останусь ни с чем! Приедет твоя жена и выгонит меня нищей на улицу! А ведь я уже с тобой целых пять лет! Все свои лучшие молодые годы тебе отдала». – «А что со мной случится?» – Марк напрягся и заморгал. Ксения слегка стушевалась и быстро ответила: «Вот я и говорю. Пока ты крепок, надо мне родить, чтоб могли вместе воспитать малыша!»
В этот момент раздался звонок на мобильный Марка – на дисплее высветилась физиономия и имя товарища Давида, с которым когда–то на пару проворачивали свои делишки в России. «Я здесь недалеко от тебя – хочу заехать, поболтать…» – сказал Давид. «Конечно, заезжай, – ответил Марк, желая вспомнить с товарищем благодатное время, когда были молодые, когда удача шла сама в руки… С террасы он видел, как к кованым воротам его трехэтажной виллы подъехал серебристый «Майбах» Давида, и охранник на воротах впустил машину в просторный двор. «Иди сюда, – Марк махнул рукой с террасы – и вскоре Давид на ней появился. Лысый, коренастый, длинноносый, Давид поставил на стол пузатую зеленую бутылку местного дорогого коньяка и сказал: «Хочется выпить немного!» – «И мне хочется!»  – ответил Марк и велел темнокожей горничной, приехавшей сюда из Алжира, принести рюмки, фрукты и закуску.
Ксения с досадой посмотрела на Давида, который прервал ее столь важный разговор с любовником, и сказала: «Я пока пойду, искупаюсь» – и спустилась по  винтовой лестнице с террасы во двор, к бассейну, который красиво смотрелся голубым прямоугольником среди зеленых пальм и кустов ярких цветов, в обрамлении бирюзового мрамора.
Марк и Давид с вожделением смотрели, как Ксения грациозно прыгнула в воду и поплыла, сексуально раздвигая, словно лягушка, красивые сильные ноги. Поймав взгляд товарища на свою любовницу, Марк недовольно и ревниво поморщился «Это твоя там яхта стоит?» – не столько спросил, сколько утвердительно заявил Давид, кивнув на трехэтажную белоснежную яхту, что стояла у бетонного пирса вместе с другими яхтами, и красиво смотрелась изящными стремительными формами с высокой террасы дома. «Да, моя!» – сказал Марк горделиво. –  Не такая солидная, конечно, как у Абрамовича, но…»  – «Хорошо устроился. Что еще надо для достойной старости?» – сказал Давид.
Вспомнив о неоплаченных счетах, что принес адвокат, о проигранных судах, о том, что нечем платить порту за стоянку яхты и экипажу, Марк помрачнел и пробормотал сквозь зубы: «Если бы не проблемы…» Товарищ усмехнулся: «Какие еще проблемы? У тебя вон какая красотка–любовница – значит, еще, хрен стоит…» Не желая сознаваться, что пьет для этого большие дозы виагры, Марк буркнул: «Знаешь, деньги как вода сквозь  пальцы утекают!  – и глухо добавил: – Тяжко  мне,  тяжко…»  –  «Что же тебе так тяжко–то? – ухмыльнулся товарищ. – Вроде не бедствуешь!»
И тут Марк, выпив разом пару рюмок коньяка, разоткровенничался: «Еще как бедствую – денег–то нет все имущество содержать, да и жену с двумя дочерьми–лентяйками, которые ни одного дня не работали, хотя обоим под тридцать. Я их в лучших заграничных институтах выучил, а они только тянут с меня… Вот за виллу под Ригой задолжал миллион долларов налоговой». – «Так избавься от нее – зачем тебе три виллы». – «Жалко от нее избавляться – место там уж очень красивое, тихое и спокойное. Вокруг зеленые сосны, золотой песок, море… Я люблю туда летом на две недельки приезжать!» – «В гостинце две недельки–то поживешь…» –  сказал Давид. Марк с досадой поморщился, скривив толстые губы. «Тогда в Америке продай. Зачем она там тебе? Это ведь надо обслугу держать и садовника». – «Иметь виллу в Америке – это престижно. Каждый богатый должен там ее иметь… Там недалеко мои друзья живут. Да и жена там с дочерьми проживает! Она не согласится», – ответил  Давид. «Продай тогда эту виллу, где сидим. Денег от нее тебе надолго хватит». Марк недовольно округлил большие совиные глаза: «А  где тогда  с любовницей  жить  буду? Да  и здесь порт, где моя яхта стоит! Здесь я в казино играю в Монако. Да я ради этой виллы аж целый сибирский завод продал!» – «Ну тогда яхту продай. Зачем она тебе?» –  «Да ты что? яхту? Мою красавицу. Она же, гляди, как отсюда смотрится. Да и на яхте моя Ксения как разляжется голенькая на палубе загорать – так, глядя на нее, сразу жить хочется». –  «Тогда кредит возьми…» – «Так  кредит–то  отдавать придется – за него у меня все потом отнимут». Давид развел пухлыми ручками: «Тогда я даже не знаю, чем и как тебе помочь».
Марку показалось, что Давид, сейчас завидуя ему, как более удачливому и в былое время больше его заработавшему, хочет его всего лишить… Однако он ему о своих подозрениях не сказал, чтоб с ним, единственным, с кем поддерживает теплые отношения, не поругаться, и продолжил: «Вот и я не знаю… Жена денег требует, дочери требуют. Любовница требует бриллианты и путешествия. Требует, чтоб с женой развелся. Как дальше жить?» – «Так разведись с женой!» – «Ага… тогда она ополовинит мое имущество, а на суды и адвокатов сколько денег потребуется! Она баба скандальная.  Это я в России мог бы судей подкупить, а в Америке суд всегда на стороне баб». – «Тогда любовницу брось – она ведь сосет из тебя, как пылесос». – «Жалко бросать – уж больно хороша в постели и молода. Да и люблю я ее. Опять же престиж – богатый, да без любовницы…» Давид хмыкнул: «Но так ты же говоришь, что уже не богатый». Марк хитро прищурился: «Так этого никто пока не знает, кроме тебя. А как узнают – вот стыдоба–то  будет… Скажут, что совсем нюх на деньги потерял. Скоро на паперть с протянутой  рукой пойдет».
Когда Давид пожал ему на прощание руку, пожелал здоровья и уехал, Марк почувствовал себя еще поганее, чем раньше. Все от того, что расслабился и признался товарищу в своих проблемах и тем дал ему повод позлорадствовать. Досадовал, что тот теперь расскажет об этом общим знакомым, и те тоже будут злорадствовать! У Марка аж сердце сдавило от этих мыслей – с гримасой боли он потер грудь рукой. Увидев на столе недопитый коньяк, свой любимый, но который ныне не мог часто покупать из–за его дороговизны, он жадно его допил, аж последние капли вытряс из бутылки, невольно думая: «А ведь каждая капля, пожалуй, не меньше доллара стоит!»
Пришла пожилая мулатка–служанка, чтоб убрать пустую посуду, и, недовольно глянув на Марка, сказала обиженно по–французски: «Вы мне за два месяца задолжали – я увольняюсь и подаю на вас в суд!». «И эта туда же, черножопая!» – подумал он с досадой и зло матюгнулся по–русски: «Да пошла ты на х…!» Чтоб поспать и окончательно забыться, он упал на террасе на кожаный диванчик. Ксения из бассейна звала его искупаться, а он вяло отмахнулся и густо захрапел…
Через неделю ситуация с долгами обострилась – пришли бумаги из суда с новыми вычетами. Марк, пытаясь сбежать от этих проблем, загрузился на яхту. Экипаж его состоял теперь из трех человек вместо десяти – остальные уволились. Он лично выдал моложавому капитану деньги из кармана и приказал плыть из Средиземного моря в океан. Ксения разделась и улеглась на верхней палубе около мачты загорать под ярким солнышком, а Марк нетерпеливо смотрел вперед и досадовал, что яхта очень медленно набирает ход. Ему сейчас, как наивному пацану, верилось, что найдет в океане райский необитаемый островок и будет там поживать в покое и неге, спрятавшись от кредиторов, от хапуги–жены, от судов и прочих раздражителей…
Вдруг он увидел мчащийся от берега патрульный полицейский катер – тот мощно работал мотором и разбрасывал острым носом веер брызг. Марк сразу понял, что тот мчится к ним – и точно: вскоре к нему на палубу вышел моложавый капитан, в белом кителе, подтянутый, и, поправив фуражку с якорем, суховато сказал: «Полиция требует остановить яхту и вернуться в порт!» – «Пошли их к чертовой матери!» – заорал Марк. «Не имею права, да и с какого черта я должен садиться из–за вас в тюрьму!» – буркнул капитан и ушел, а Ксения проводила его мускулистую фигуру оценивающим заинтересованным взглядом.
Вскоре яхта замедлила ход и стала поворачивать обратно к берегу. Понимая, что он украл яхту, которая находилась под арестом за долги и не имела права выходить в море, осознавая, что вскоре ее – красавицу, мечту всей жизни! – лишится окончательно, Марк в бешенстве забегал по палубе. Наконец перерезал ножом толстую капроновую веревку флагштока, сделал из нее петлю и накинул на шею, шепча: «Врешь! Меня не возьмешь!»
Наблюдавшая за ним с интересом, Ксения приподнялась на локте с пледа и тревожно спросила: «Эй, Марик, ты чего надумал?» Он, не отвечая, подогнул ноги и повис в петле грузным телом. «Ты чего делаешь? – заорала Ксения. – Ты сначала перепиши на меня имущество, выдели денег, а потом вешайся!» Она все еще не верила, что он собирается умереть, и только когда захрипел, посинел и задергал ногами в конвульсиях, с ужасом завизжала… Она подергала его за ногу, надеясь снять с веревки, но безуспешно и, сообразив, что уже умер, схватила смартфон и позвонила Давиду срывающимся голосом: «Наш Марик повесился!»
Давид сейчас полеживал в гостинице у телевизора и смотрел с интересом новости из России, где арестовали за махинации очередного его бывшего товарища, и радовался, что сам вовремя переселился в Лондон и получил гражданство. «Как повесился?» – буркнул он, полагая, что это глупая шутка, розыгрыш. «Да вон висит на мачте яхты! У него что, проблемы были? Может, он с ума сошел? – говорила Ксения, дрожа всем телом. – И главное, этот гад ничего мне не оставил! Где я теперь жить буду и на что? Может, ты меня к себе возьмешь?» – она не раз замечала, с каким вожделением тот смотрит на нее томными маслянистыми глазками. Давид ухмыльнулся, оставив ее вопрос пока без ответа, и лишь с досадой буркнул: «Да, проблемы. Огромные!»   
                Апрель  2019

ПРОМОРГАЛ
Подъехав на лодке (он просто катался) к берегу недалеко от приземистого дебаркадера, Саша у железных ворот, что вели на местный курорт, увидел девушку – она сидела на белом камне метрах в пятнадцати от воды и смотрела на реку долгим и задумчивым взглядом. Любовалась красавицей Камой, которая в теплый июльский день слегка колыхалась от ветерка, играла солнечными бликами с проплывающими по ней туда–сюда буксирами, самоходками, метеорами. Во всем этом была деловая жизнь, бурление, за которым хотелось наблюдать человеку приезжему, для которого это ново... Что девушка была приезжей – Саша хорошо знал: в селе таких красивых не было, да и уже ее видел на стройке нового здания курорта среди студентов стройотряда. Те, приехав из столицы, работали здесь целый месяц – парни таскали на носилках и в мешках мусор, освобождая помещения, а девушки мыли окна и полы. Здание было огромное, в восемь этажей, поэтому работы двум десяткам студентов хватало… Девушка тогда сразу привлекла внимание Саши удивительной нежностью и мягкой красотой, несмотря на то что была в заляпанном штукатуркой и краской строительном костюме. Сейчас же в розовой обтягивающей футболочке и зеленых узких брючках от стройотрядовской формы она выглядела богиней. Если бы Саше предложили ее описать и ответить, чем она его привлекает, он бы не смог – да, у нее были правильные черты лица, вьющиеся каштановые волосы, но не это было главное (не руки, не ноги, не плечи и не шея), а какая–то целостность, удивительная гармоничность во всем.
Саше захотелось с ней познакомиться и, как повод, сказать: «Вам нравится наша Кама?», но он робел. Стеснялся. Казалось, местный деревенский паренек–десятиклассник, хоть рослый и мускулистый, не достоин разговаривать с красавицей–студенткой, приехавшей сюда аж из самой Москвы! Вот если бы она спросила его о чем–либо или хотя бы взглянула на него заинтересованно, то он бы тогда осмелился... но она даже голову к нему не повернула…
Саша прошел мимо нее раз, второй, делая вид, словно что–то ищет – наконец, подобрал камешек и стал сосредоточенно стучать по лодочной цепи, как бы поправляя погнутое звено… Минут через пять его мельтешение показалось самому назойливым и неприятным – было в этом что–то унизительное и обидное… Грустно вздохнув, Саша оттолкнул лодку от берега, запрыгнул в нее, завел мотор и поехал по своим делам: словить унесенное с плота бревно, которое потом можно расколоть на дрова для бани, пригласить товарища покататься на водных самодельных лыжах, накосить травы на закамских лугах для козы... Да мало ли дел у сельского пацана на реке?!
Однако вскоре, сделав по реке круг, он вернулся. Приткнув лодку к берегу, решительно подошел к девушке и солидно сказал: «Хотите, я вас покатаю по Каме?» Девушка не взглянула на него уничижительно, не ответила грубо «Нет», а посмотрела заинтересованно и спросила: «А мы не перевернемся?» – «Да ты что! – воскликнул он. – Нет такой бури на Каме, которая может перевернуть мою лодку!» Действительно, сделанная отцом, деревянная, с высокими бортами, лодка (Саша ему в ее строительстве помогал) могла вместить пятнадцать человек и выдерживала любую волну камского шторма...
Через пять минут Саша уже мчал девушку вдоль скалистого берега с нависшими над водой огромными камнями, покрытыми примостившимися на них кривыми березками и сосенками – и волны от бортов с шелестом разбегались пологими синими валунами. Выехав на середину Камы, он промчался близко с бортом трехпалубного красавца туристического теплохода – и удивленные разноряженные туристы с палуб смотрели на него с девушкой, как ему показалось, с восхищением и даже завистью. Ведь они хоть и плывут на корабле в комфорте, но туда, куда их везут строго по графику, да и девушки милой рядом с ними нет... 
Приглушив мотор, чтоб не мешал грубым урчанием разговаривать, он подошел к сидевшей на передней скамеечке девушке и сказал: «Давайте съездим за ягодами на ту сторону реки? За ежевикой – там огромная ежевика…» Девушка, возбужденная, с горящими светло–зелеными глазами ответила: «А я никогда не видела, как растет ежевика!» – «Вот и увидишь. Там ее бескрайние заросли – наберешь полно!» – «А во что?» – она элегантно развела руками. «Да вот хотя бы в котелок!» – ответил он, кивнув на лежавший на вымытых стланях алюминиевый котелок для ухи… «А меня не потеряют?» – спросила она. «Да мы недолго», – ответил он, хотя расставаться с девушкой ему вообще не хотелось.
Вскоре Саша уже несся на другой берег Камы и там, ткнувшись носом в песчаный берег, привязал лодку цепью к причудливой в своих изгибах коряге. Всучив девушке котелок, а сам взяв топорик, чтоб рубить тропинку через кусты, похожие на джунгли переплетением ветвей и трав, он направился к зарослям ежевики. О, здесь была не только низкорослая ежевика, но и кусты дикой смородины и малины, а уж сколько ароматной клубники росло на лугах,  невероятной красоты цветов пестрело всюду… Он раздвинул кусты и показал Алене притаившиеся на кусте ягоды – они были крупные, размером почти со сливу. Иссиня–черные и словно покрытые белесым цветом, будто обсыпанные инеем. Девушка положила в рот ягодку и зажмурилась от удовольствия: «Как вкусно!» – «Вот и собирай», – сказал он. «Как жаль, что моих подружек с собой не взяли!» – сказала она. «В следующий раз возьмем…» – ответил уверенно Саша. «Следующего раза, наверное, не будет – мы на днях уезжаем…» – ответила она. И он подумал, что удачно все–таки познакомился с ней перед самым ее отъездом…
Через час Алена уже наелась ежевики и набрала полный пятилитровый котелок ягод, по которым деловито ползали разноцветные  крохотные  жучки, не желавшие расставаться со своим обильным урожаем. Куда улетучился ее задумчиво–грустный взгляд, когда она сидела на берегу на камушке? – сейчас он была весела и беззаботна… «А давай наловим рыбы», – сказал Саша. «Это как? На что? У тебя есть удочка?» – удивилась она. «У меня есть бредешок, а здесь на лугах полно озер!» – ответил он. И сбегал в лодку за небольшим бредешком. Вскоре он уже стоял около круглого озерца, скрытого среди высоких тополей, и показывал Алене, как крупные золотистые караси стоят, пошевеливая хвостами, в сантиметрах десяти от поверхности воды и греются в солнечных лучах, что пробиваются светлыми пятнами через листья и ветви. Вдруг один резко поднялся на поверхность, открыл рот и что–то проглотил с шумом лопнувшего водяного пузырька. «Что это он?» – прошептала с удивлением Алена. «Водомерку–лыжника скушал или комара….» – ответил Саша.
Спустившись к озеру, Саша растянул бредешок на берегу и велел Алене тянуть за один его конец. Та, закатала штанины выше колен, чтоб не вымазаться в грязи, и потянула, а Саша потянул за другой. Через пять минут озерцо, размер которого был всего–то метров тридцать, было ими пройдено. Вытаскивая мотню бредешка на берег, Саша видел, как в ней среди ила и донной травы бьется рыба, сверкая золотистыми боками...
Попалось полтора десятка карасей – жирных, толстобоких и три линя – бронзовых, гладких, с темным отливом. «Ого. Сколько рыбы!» – воскликнула Алена. «Ты еще не знаешь, сколько ее бывает, когда проплывешь по Каме сетями длиной в сто пятьдесят метров, – сказал горделиво он. – Сразу два мешка огромных лещей…» – «Хорошо вы тут живете», – сказала она восторженно. «Оставайся в селе – я тебе много чего покажу…» – сказал он. «Нет, через два дня уезжаем…»
У Саши была соль – он ее постоянно носил в сумке с гаечными ключами в большом пузырьке с пробкой, ибо без соли охотнику и рыбаку никак нельзя. А вот картошки и хлеба не имелось. Он же не предполагал, что будет неожиданно варить уху... «А мы и без картошки уху сварим!» – сказал он. И быстро соорудив из ветвей рогатульки для костра и вбив из топориком в землю, развел костер. Алена чистила рыбу и делала это очень уверенно и умело. Через полчаса в котелке уже парила уха – и толстые белые караси дергались в ней от вскипающих пузырьков… Потом они их ели: осыпая солью вытащенных на лопухи рыбин и отрывая от них нежное ароматное мясо… Да, нет ничего вкуснее ухи на лугах. Сваренной из свежей рыбы!
Тем временем солнце быстро опустилось за противоположный камский берег и спряталось в золотисто–розовой дымке облаков, похожих на разбавленное чаем молоко. Легкий таинственный сумрак ложился на луга, захватывая воровски кусты и ложбины… «Ну что, поедем домой?» – спросила Алена. О, как Саше не хотелось расставаться  –  с тоской смотреть из лодки, как она легкой походкой, изящно касаясь кедами земли, побежит по берегу на холм, где в одном из старых дощаных корпусов курорта расположился ее стройотряд… И он не сможет побежать за ней, потому как чужой в их студенческой веселой жизни.
Саша хотел подойти к мотору, дернуть капроновый шнур завода несколько раз (предварительно отсоединив один из проводкой зажигания от свечи) и с показной досадой сказать: «Чего–то не заводится…» Может, бы так и сделал, если б в лодке не было весел – ведь три километра, что отдаляют скалистый берег курорта от места, где они находятся, на веслах легко преодолеть… И поэтому он сказал: «А ты ночевала когда–нибудь на лугах?» – «Нет»,  – ответила она. «Может, переночуем! – сказал он. – Только на лугах открывается звездное небо во всю ширь…» Алена посмотрела на него очень внимательно, изучающе, и грустно сказала: «Но ведь меня будут искать подруги и руководство лагеря». – «А дядя Коля, шкипер с пристани, скажет, что уехала со мной! Он меня хорошо знает – он видел, как мы уехали», – ответил он. «А что, тебе можно доверять?» – улыбнулась она. «В общем–то, я не хулиган…» – ответил Саша. Она улыбнулась еще шире: «Ну если не хулиган… то тогда… А где здесь можно прилечь? У нас ведь нет спальных мешков!»  И  он понял, что ему уже не надо ее уговаривать, не надо придумывать различные хитрые уловки...
Вскоре он вел ее к стогу, в котором уже кто–то организовал ранее ночлег – была вырыта нора и обустроено небольшое помещение из ивовых дуг, что поддерживали своды… Улегшись на мягкую высохшую травку, пахнущую вкусными ароматами, они выставили головы наружу – и уставились на небо. Оно было невероятной красоты – летали маленькими красными пятнышками спутники, то и дело черкали быстрые линии сгоравшие метеориты. Весь небосвод медленно двигался над ними, словно в неком огромном планетарии…
О чем они только ни поговорили в этот вечер! О тайнах вселенной и далеких мирах, о инопланетянах добрых и не очень, о смысле жизни и о более прозаических вещах – он рассказал ей о своей семье, о работящих родителях, о добрейшей бабушке, о своих планах, а она ему об учебе на архитектурном факультете, о том, что живет только с мамой, что серьезно занималась художественной гимнастикой и стала кандидатом в мастера спорта…Тут–то он и понял, почему в ней столько элегантности и нежности! Она Саше сама казалась огромным миром, вселенной, таинственной кометой, залетевшей в его жизнь. Она знала гораздо больше его – и потому что старше была на два года, и потому что жила в крупном городе, ходила по театрам и музеям. И она умела быть откровенной, любила говорить – слушая ее, Саша чувствовал, как раздвигается мир вокруг, как он проникает чувствами и мыслям в неведомые пространства, становится умнее…
Небо дышало прохладой, но нагретая за день земля была теплой – и можно было лежать так до самого утра, если б не огромные комары. Те стали кружиться вокруг, нудно попискивать, садиться на лоб, радуясь добыче и живой горячей крови... Саша с Аленой углубились внутрь – и вскоре он услышал легкое сопение. Оно было какое–то родное, нежное, говорило о полном доверии к нему девушки, что его грудь сдавило от любви. Спать ему не хотелось, да он бы и не смог – надо было охранять девушку от всяческих напастей. Ее, спавшую безмятежным сном. И пусть в округе на полтора десятков километров не было ни одного населенного пункта (а только луга с озерами и перелесками), откуда могли появиться нехорошие люди, он, держа  рядом с собой острый удобный топорик, прислушивался ко всем подозрительным звукам и шорохам… Кругом была безмятежность – лишь в траве шуршали мышки и жучки. Лишь попискивали какие–то птицы на лугах, а с Камы доносилось мерное гудение плывущих по ней судов…
Они лежали друг с другом на расстоянии. Почти не касаясь друг друга. Но вдруг во сне, ища удобную позу, девушка повернулась к нему и автоматически его обняла. Саша замер, полагая, что она сейчас проснется и испуганно отдернет руку… Лицо ее было близко – в зыбком свете звездного неба, светлого в эту июльскую короткую ночь, Саша пристально рассматривал ее красиво очерченные брови, ее крупные чувственные губы, ее аккуратненький носик – все в ней безумно нравилось… Наконец он не удержался и коснулся языком места, где смыкаются ее губы – этой темной щелочки. Она их призывно приоткрыла и стала делать движения, будто собиралась пить. Что–то пробормотала во сне…и приоткрыла темные огромные глаза. Саша показалось, что она резко отвернется от него за то, что поцеловал без разрешения, воспользовался ее сном. Но она вдруг сама прижалась к нему губами и обняла сильно – на этот раз в полном сознании.
Когда солнце встало, они искупались в прохладной с утра чистой воде. Он смотрел на ее ладненькое тело в радужных брызгах, прикрытое лишь полосками бирюзового купальника – и уже не верил, что всю ночь целовал его. Эти аккуратненькие прохладные груди, эту сильную попку. Казалось, все приснилось…Вскоре они поехали к селу.
На берегу, откуда Саша забрал вчера Алену, уже стояли несколько плохо выспавшихся студентов – четыре парня и три девушки с насупленными строгими лицами. Увидев его лодку и то, как Алена помахала им рукой с крутого носа, они еще более насупились. Саша показалось, что парни собираются его побить… Когда Алена сошла на берег, то девушки стали испуганно спрашивать: «С тобой все в порядке? Тебя он не обидел?» И посматривали на Сашу подозрительно… И только ее счастливая улыбка, котелок у нее в руках со свежей рыбой, которую Саша ночью сохранил в мотне бредня, опустив ее в воду, и пакет с ягодами немножко успокоили их…
***
А что было дальше? А ничего! Ведь свое возвращение на лодке к девушке и поездку с ней Саша придумал через сорок лет, вспомнив незнакомую девушку на берегу. Саша, конечно, мог бы придумать, как стал с девушкой дружить, переписываться. Как после школы поехал поступать в строительный институт, в котором она училась, как они поженились, как родили троих детей… Возможно это могло случиться, если б не был так робок. А сколько еще было подобных случаев, где струсил, слишком сомневался!? Если бы их исполнить, намного бы интересней и счастливей была жизнь! А теперь он часто говорит известные слова, которое надо было взять девизом: «Лучше сделать – и пожалеть. Чем не сделать – и пожалеть…» Да, возможно, девушка не согласилась бы прокатиться на лодке, отказалась бы ехать на луга и ночевать там… Но предложить–то стоило!!!
                Март 2019
РОДИТЬСЯ ЗАНОВО
Теплоход подошел боком к огромной льдине, и началась выгрузка людей и продуктов в больших деревянных ящиках на арктическую станцию. Из железного черного чрева корабля, на котором было написано красными буквами имя легендарного покорителя северных морей «ЧЕЛЮСКИН», на льдину по трапу сходили участники экспедиции – несмотря на мороз около двадцати градусов и колючий воздух, что обжигал губы, веселые и довольные. В унтах, в меховых полушубках мороз им был не страшен, да и грела радостная мысль, что они здесь послужат родине, могучему Советскому союзу, исследуют Арктику, ну и, конечно же, неплохо заработают в длительной командировке, где платят солидную зарплату. В лучах незакатного рыжего солнца, что висело полярным летом низехонько над горизонтом, освещая белую бесконечную равнину льдов, высадку снимал оператор с видеокамерой, чтоб показать репортаж потом по телевизору на всю страну.
Вскоре на берег краном стали спускать гусеничный тяжелый трактор – на нем следовало возить к станции продукты и людей. А иногда и обогревать своим работающим двигателем, давая электричество, домик участников экспедиции… В тракторе сидел водитель Иван Жуков – молодой веселый мужчина, бывший танкист, недавно пришедший из армии. Он был доволен более других – попасть человеку двадцати пяти лет сюда, без опыта арктических экспедиций, заработать за поездку на кооперативную квартиру для своей молодой семьи – не каждому удается…
Только он отъехал метров двадцать от корабля, как вдруг лед под трактором глухо треснул – и в мгновение груда металла пошла в глубину… Он дернул ручку двери и надавил на нее плечом, пытаясь выбраться, а потом и выплыть на поверхность. Но вода так давила снаружи, что дверь не поддалась. Он толкал ее, бил кулаком по стеклу и понимал, что шансов на спасение остается все меньше – тяжеленный трактор быстро опускался куда–то в темные бездонные глубины Северного ледовитого океана – вокруг был сплошной мрак. В щели дверей и с пола хлестала  холодная вода, заполняя кабину. Вскоре раздался треск – и лобовое стекло, лопнув, вдавилось в кабину. «За что? Почему такое случилось со мной? – подумал Иван. – Я ведь еще и не пожил толком. У меня жена беременная… Господи, жить–то как хочется».
В этот момент с десяток ошарашенных полярников стояли около полыньи. Глядели в ее колыхающуюся темень с осколками льда и все надеялись, что оттуда покажется голова Ивана, что он протянет им руку – и они вытащат его на лед. Обогреют в каюте, дадут спирта… Однако минуты через две начальник экспедиции чернобородый Долгов снял шапку и скорбно склонил голову – следом это сделали и остальные…
Иван пытался инстинктивно задержать воздух в груди, но потом решил, что бесполезно – наоборот, только дольше помучается! Стал глотать соленую воду… и вдруг перед лицом появилось нечто большое, теплое, похожее на физиономию какой–то рыбы, и он отчетливо услышал: «Я дам тебе шанс пожить…» И тут Иван окончательно потерял сознание.
Очнулся он в чем–то теплом, жидком и светящемся ласковым матовым светом, в чем–то родном. «Это что, Рай?» – подумал он. И вдруг догадался каким–то наитием, что находится в животе женщины, в животе своей жены – он иногда слышал глуховато ее ласковый голос: «Ну как там тебе, хорошо?» И очень хотел ответить: «Да, хорошо». Но не мог этого сделать – ведь он находился в жидкости. Но зато он помнил отчетливо, как провалился под лед, как перед глазами возникла физиономия какой–то огромной рыбы, которая пообещала ему еще одну жизнь!
Когда он слышал нежный голос жены: «Как жаль, что наш папка погиб! Как мы без него жить–то будем! Хорошо хоть государство дало нам однокомнатную квартиру!» – это она обращалась к ребенку в своем животе, Иван мечтал поскорее родиться. Чтоб рассказать жене, как удивительным образом спасся, успокоить ее, ободрить. Он так сильно толкался: дескать, пустите меня на волю… что жена растеряно хваталась за живот и говорила: «Какой шустрый!»
Наконец он так настойчиво толкнулся, что за женой приехала скорая помощь и увезла в роддом. Там через два дня жена родила крепенького мальчугана. Здоровенького. Черноголового… «Как назовем? – спросила она у столпившихся в радостном ожидании у окошка роддома родителей Ивана и ее родителей. Он, прислоненный к стеклу для обозрения, видел их родные лица и вовсю улыбался, махал им ручонками: мол, привет! Хотя они думали, что он машет беспричинно… Родители не долго совещались, и вскоре его отец озвучил общее мнение: «Конечно же – Иван. Пусть будет Иван Иваныч!» Жена с ними охотно согласилась. «Вот и имя мое», – подумал он и стал ждать, когда у него появиться голос и членораздельная речь, когда сможет сказать жене: «Ведь я твой муж!» Но из рта лишь раздавался писк.
Часто он очень пристально смотрел на жену, пытаясь взглядом передать ей свои мысли и слова. В эти мгновения она растерянно бормотала: «Какой же взгляд–то у тебя осмысленный!» Иногда с досады и обиды, что она не может его понять, он начинал плакать и думал: «Какие же взрослые люди бестолковые…»
Через два года Иван впервые сказал: «Я – мой папа». Жена воскликнула обрадовано: «Он заговорил», не вникнув в смысл фразы… Потом он заявил: «Папа – это я!» Тем временем он чувствовал, как в памяти что–то происходит – он все хуже помнил события того рокового дня в Арктике. Они словно расплывались, уходили куда–то в глубь, исчезали, как некий туман.  Он уже забыл про рыбу. Про трактор. Про многое другое из прошлой жизни и, силясь не забыть самое главное, иногда отчетливо говорил жене: «Я твой муж». – «Да, да, – соглашалась жена. – Ты очень на него похож – будешь такое же сильный и кудрявый… Особенно Ивану вспоминалось, что он ее муж, когда сосал из ее мягкой нежной груди вкусное молоко – жадно и азартно. Ведь именно так когда–то он целовал груди свой жены…
Когда наконец в три года научился членораздельно говорить, Иван захотел все рассказать жене, но вдруг осознал, что почти ничего не помнит… И когда в памяти выплывала добрая золотистая рыба, он силился вспомнить, откуда она там. И думал, что из какого–нибудь мультфильма…
                Март 2019



ДУША РОССИИ
В маленький кабинет, заставленный экспонатами, к директору городского краеведческого музея, моложавой и симпатичной Ирине Петровне, вбежала запыхавшаяся Клавдия – ее седоватая пожилая заместитель, и с ужасом крикнула: «Архангельский собор горит!» Ирина Петровна этому сначала не поверила, не могла поверить, что жемчужина русского севера, памятник деревянной архитектуры восемнадцатого века может быть уничтожен – казалось, что он заговорен и отмолен у веков! «Где горит? Как горит? Сколько горит?» – торопливо бормотала она, полагая, что загорелось слегка с краешка, что это не опасно, что сейчас приедут пожарные и все потушат. «Да уж сильно горит – даже крыша занялась, как мне сказали по телефону!» – сказала Клавдия. «А что пожарные?» – спросила Ирина Петровна, вскочив со стула, и кинулась бегом к двери. «Да вроде тушат!» – ответила Клавдия. Этот ответ директора не удовлетворил, и она выскочила из скромного деревянного здания краеведческого музея к своей подержанной белой «десятке–ладе», что стояла во дворе здания около забора. Втиснулась в нее и, чуть попав дрожащим ключом в гнездо зажигания, она помчалась к собору, который находился в десяти километрах от их музея – на берегу крупного озера, на небольшом каменистом полуострове.
Еще издали она увидела поднимающийся в небо черно–сизый дым и поняла, что пожар не потушили, что значит, горит все серьезно, и добавила скорость. Что она могла там сделать? Чем помочь? Да неважно чем – ей думалось, что сейчас схватит ведро, будет носить воду из озера и заливать пожар – падать, запинаться, вся потная и грязная, но носить и носить… Наконец ей открылся вид на собор – на то, что от него еще оставалось… Он полыхал огромным факелом, унося искры и дым в голубизну, он издали походил на горящий огромный стог. А ведь еще вчера она смотрела на него с этого места, любовалась этим величественным сооружением и удивлялась, какая же это красота, какие же были три века назад замечательные плотники–мастера, что сумели создать эту благодать! Казалось, что это не огромный храм почти в пятьдесят метров в высоту, а некая игрушка, замок грез – настолько гармонично он смотрелся на берегу озера в десятке метров от воды. Казалось, он парит в нескольких метрах над землей (особенно когда над озером слался белесый туман). Сотни и сотни художников приезжали со всех уголков России к нему летом и зимой, чтоб запечатлеть эту божественную красоту и растиражировать – и действительно, об этом храме знала не только вся Россия, но почти весь мир, как например знает о знаменитом храме «Тадж Махал». Да, пусть тот грандиознее и, может быть, в чем–то красивее, но этот храм был свой, русский – и он показывал всему миру, что в России тоже умеют создавать красоту. Все в нем было удивительно пропорционально – и воронкобразный вытянутый купол с изящной маковкой и крестом на верхушке, и две маковки на основном здании и пристрое… А как прекрасно он смотрелся с высоты – Ирина Петровна однажды летела вместе с губернатором области на вертолете и рассказывала ему об этом храме! Это вообще была сказка!
И вот теперь его нет! Этот храм, простоявший века, переживший революцию большевиков–атеистов, гонителей веры, гражданскую войну и две мировых войны, храм, на который за многие годы налетало тысячи бурь и ветров, дождей и снегов, билось в стены, пытаясь сломить, выстоял, а теперь сгорает на ее глазах!
Когда она увидела, как купол с маковкой рухнул вниз, в адское пламя, у нее внутри словно что–то оборвалось. Чтоб не врезаться в столб или дерево, Ирина Петровна резко нажала тормоз и долго терла грудь ладошкой, пытаясь загасить там сильное жжение. Теперь–то она понимала, что храм уничтожен – еще немного и догорят последние головешки.
Недалеко от храма толпились приехавшие сюда люди – они смотрели, как догорает храм с печальными лицами, со слезами, словно прощались с чем–то очень и очень дорогим и родным. У некоторых в руках были ведра – видимо, люди приехали храм тушить, но поняли, что это уже бесполезно. Тем более в то, что осталось от храма, с близкого расстояния били из брандспойтов тугими струями воды пожарные, которые давно приехали сюда на трех пожарных машинах. Если уж они не смогли справиться с огнем, то что можно сделать ведрами?!
Вскоре, почти сразу за Ириной Петровной, сюда приехали белый милицейский «Форд» с начальником полиции – косолапым и коренастым майором Угловым в форме, а следом и черный джип самого мэра, сухощавого и элегантного, всегда в костюме и при галстуке, моложавого Чайкина. Увидев ее, мэр, который ее неплохо знал, как человека известного в городе, неуспокоенного, собирателя старины, исследователя, написавшего пару популярных книжек о  местном крае, подошел и, с укором уставившись, словно это Ирина Петровна спалила храм, жестковато сказал: «Он же у вас на балансе стоял… Не уберегли?» Она указала рукой на начальника полиции и ответила жестко: «А может, они не уберегли?! По моему мнению, около храма всегда должен был дежурить патруль полиции – мало ли какие тут пьяные туристы шастают?! Может, у кого с головой не в порядке, как у греческого Герострата, который сжег в Афинах древний храм Артемиды, чтоб прославиться в веках…» – «Не надо перекладывать с больной головы на здоровую, – сердито ответил начальник полиции. – Храм у вас на балансе, а значит, вы должны были его охранять». Она грустно кивнула: «Если б я знала, что такое может случиться, то вообще бы сюда из квартиры жить переехала и охраняла бы… Но если серьезно, то на охрану нужны средства – надо держать минимум двоих сторожей. Которые могли бы работать сутки через двое. А у нас в музее этих ставок нет! Я сколько раз просила увеличить финансирование у депутатов горсовета, но, увы…» – «Можно же было сигнализацию поставить – наш патруль приехал бы в полминуты, если б она сработала…» – сказал начальник полиции. «Кстати, даже на сигнализацию денег нет – не предусмотрены. Вообще, как вы знаете, – она обратилась к мэру, – у наших работников самые низкие зарплаты в городе – по восемь тысяч…  Да и как ставить охранную сигнализацию, если в Храме не было электричества?! Наверное, можно было бы сюда подвести кабель или пару столбов с проводами поставить…» Мэр досадливо поморщился, потому как помнил, что она несколько раз на встречах с ним просила подвести к храму электроэнергию… «Есть и автономные сигнализации, – сказал начальник полиции. – От аккумуляторов!» Мэр посмотрел вокруг: «Кстати, а батюшке Селивану сообщили, что храм сгорел? Его еще нет здесь? Он ведь тут иногда службы проводил, да и иконы его здесь имелись… Мог бы держать при храме пару монахов для охраны». Ирина Петровна грустно вздохнула: «Опять все в электричество упирается… Летом–то еще здесь можно было жить, а зимой без электричества и отопления – проблематично хоть и монахам!» – «Печурку бы поставили», – сказал мэр. Ей захотелось произнести известную присказку: «если бы не «Бы», то во рту выросли грибы», но она промолчала… «Какие у вас есть версии?» – спросил мэр начальника полиции. Тот сделал лицо суровым и глубокомысленным: «Будем прорабатывать все версии – может, криминальный поджог, а может, хулиганство».
В это время к ним подошел от храма, на месте которого еще дымили и парили головешки и иногда вспыхивали злые огоньки, крупный начальник пожарного депо, в каске и пожарном брезентовом костюме, Хлудов, и печально развел руками: «Сделали все, что могли…Но храм был сух, как солома – вспыхнул мгновенно!» Начальник полиции спросил его: «А откуда горение началось? Снаружи или изнутри?» – «Когда мы приехали, горело еще внутри, но уже из окошек вырывалось пламя». Майор полиции хмыкнул: «Значит, подожгли изнутри. Могли пацаны ночью в окошко влезть (решеток–то нет), чтоб пиво попить и покурить, ну и…  Мог и собиратель икон поджечь – украл иконы и храм поджог, чтоб следы скрыть…»
Когда начальство разъехалось, Ирина Петровна постояла еще с час около дымящихся головешек – этой небольшой кучки обгорелых бревен, в которую превратился огромный красивый храм. А ведь он ей казался вечным – он был при еще бабушках и дедушках, и, как верилось, будет при внуках и правнуках. Именно он определил всю ее жизнь: с детских лет они приезжали сюда с классом рисовать храм (один из  рисунков акварелью до сих пор висит у нее на стене в квартире), а потом она поступила на исторический факультет, чтоб изучать российскую старину, устроилась работать в музей, водила в храм сотни экскурсий, вела их  на  немецком и английском… И вообще, она знала в нем каждое бревнышко, каждую выбеленную ветрами досочку, гладила их ладошкой, когда приходила сюда!
Боль в груди становилась все нестерпимей – и Ирина  Петровна поехала в больницу. Дорога тянулась мимо коттеджей богатых людей города, в том числе и около дома священника, батюшки Селивана – все эти дома были надежно защищены огромными кирпичными и железными заборами, у некоторых за воротами маячили фигуры мрачных дюжих охранников, а уж камер наблюдения было не счесть – они смотрели на дворы и на улицы своими синеватыми зрачками со всех сторон… Ирина Петровна, поглаживая рукой  ноющее сердце, печально думала: «Вот у них хватает средств охранять себя и свои дворцы, а на храм денег не нашлось». И ей казалось, что это не просто храм сгорел, а нежная и прекрасная душа России… Устремленная помыслами в небо!
***
Через три дня мэр собрал у себя в кабинете руководителей города, чтоб обсудить ситуацию со сгоревшим храмом. Ему звонил уже и губернатор, высказав свои претензии, и из московской патриархии… – все интересовались, что случилось и кто виноват? «Ну что, нашли поджигателя?» – спросил он у начальника полиции. «Ищем вовсю…Есть уже некоторые зацепки…Нам в помощь обещали следственную бригаду из Москвы прислать», – ответил насупленный и пунцовый начальник. Мэр удовлетворенно кивнул и сказал: «Кстати, на восстановление храма нам лично перечислил миллион рублей руководитель Чечни Рамзан Кадыров! Мусульманин, а вот не пожалел на православный храм… Сколько вообще–то надо еще? У нас же в городе немало богатых людей. Может, скинутся?» Воцарилась тишина… И тут главный архитектор города заявил: «Миллионов пятнадцать, не меньше… Но главное, где таких мастеров–плотников найти?! Такие уже вымерли! Ведь там же все было в деревянных узорах… Впрочем, я скажу, может быть, и крамольную мысль, но стоит ли храм восстанавливать? Все–таки его ценность была в его древности…» Мэр посмотрел на сидящих перед  ним в  кабинете и сказал: «А мы по этому поводу директора музея краеведческого Ирину Петровну спросим… Кстати, где она?» Начальник здравоохранения Хлопов суховато сказал: «К сожалению, она сегодня умерла – у нее обширный инфаркт случился после пожара…»
                Март 2019
 
ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
С юности Гена мечтал путешествовать по миру – и возможность появилась… За два последних года он с молодой женой побывал в нескольких странах – в Китае, в США, в Индии, а теперь они прилетели в Африку. Эти путешествия стоили немалых денег, но, окончив финансовый институт, Гена с женой работали в банке, где платили солидную зарплату – гораздо больше, чем получали обычные работяги в России. Чтоб не связывать себя, они не заводили пока детей – и потому в отпуске не нянчились с ними, а садились на самолет. Летели, конечно, не в неизвестность, а изучив по интернету страну, куда летят, ее достопримечательности, обычаи, исторические памятники, ее фауну и флору. Переписывались в интернете с людьми, которые уже бывали в этой стране – и с вожделеньем мечтали, когда сами там окажутся, когда увидят ее красоты.
Чувствуя первооткрывателями новых земель, они забирались в самые заповедные уголки, потом выкладывали фотографии от туда на страницах в социальных сетях – то они стоят у огромной секвойи, чья вершина уходит на сто метров в небо, теряясь среди облаков, а мощный ствол можно обхватить руками лишь десяти человек, то у величественного водопада Виктория, на фоне мельчайших брызг, что создают неимоверной красоты радугу, то у древнейшего, затерянного в джунглях  индуистского храма, на стенах которого вылеплены из глины фигурки сотен мужчин и женщин в различных сексуальных позах – так сказать, «Камасутра» наяву! В гостинице они пытались повторить наиболее понравившиеся позы, хохотали, когда это плохо получалось... Друзья и знакомые, которые не имели возможности путешествовать, разглядывая их фотографии, завистливо писали под ними комментарии: «Ну вы и молодцы! Живете не зря в жизни!» – и только родители с испугом говорили им перед каждой поездкой: «Будьте осторожны – в других странах полно бандитов и жуликов! Там дикие звери, там страшные тараканы, скорпионы, ядовитые змеи…» И находили массу причин, чтоб их не опустить, но Гена с Жанной не слушались – в свои 23 года они считали себя вполне взрослыми, чтоб принимать решение самим… Гена родителям с улыбкой отвечал стихами Чуковского: «В Африке разбойник, в Африке злодей. В Африке ужасный Бармалей. Он бегает по Африке и кушает детей!» Он не понимал их страх, людей, которые выросли еще в Советском союзе,  за «железным занавесом» и ни разу не побывали за границей…
Прилетев в Африку, они из Нигерии, отправились в Кению, чтоб сделать там сафари на автомобиле по заросшей бочкобразными баобабами бесконечной саване, где на воле живут, пасутся и кушают друг друга десятки видов самых экзотических зверей… Ездить на машине среди стад антилоп, зебр, слонов, подъезжать к озеру, откуда на тебя из толщи воды поглядывают желтыми мерзкими глазками кровожадные крокодилы, когда вдруг запрыгивает на крышу автомобиля могучий лев и сердито заглядывает через лобовое стекло на тебя, царапает его когтистой лапой и думает, как бы тебя сожрать – разве это не чудесно, не увлекательно?!
Перед полетом Жанна сфотографировала Гену и себя на фоне красивого серебристого самолета и отправила фотографии по интернету (в аэропорту имелся вай–фай) родителям – пусть полюбуются ими, загорелыми и счастливыми, живыми и здоровыми. В комфортном салоне они пристегнули ремни – и самолет, огромный «Боинг», натужно загудев двигателями под крыльями, взлетел… Для Гены с Жанной это был самый волнующий момент в любом путешествии – при взлете было ощущение сродни тому, когда, набрав полную грудь воздуха, бросаешься в неизвестность… Захватывало дух от перспектив, от тех приключений, которые вскоре ждут.
Гена бодренько разговаривал с женой о планах на сегодняшний день, смотрел в иллюминатор, как вдруг почувствовал, что самолет будто на что–то натолкнулся, словно автомобиль, шофер которого нажал резко на тормоз. Такого Гена еще не испытывал – да, было, что они в США попали в мощный «торнадо», и их стало мотать из стороны в стороны, было, что над пустыней Гоби попали в «воздушную яму» и словно провалились куда–то, будто прыгнули с высокого обрыва… А такого, чтоб самолет остановился, еще не случалось.
Вскоре самолет сильно накренился передом и понесся к земле. «Что случилось? – пробормотал Гена. – Мы что, пошли на посадку? Кого–то забыли? Или кому–то из экипажа стало плохо?» Он представил, что самолет развернется в сторону аэродрома и сядет, чтоб забрать растеряху пассажира – важного чинушу или высадить пилота, у которого внезапно случился сердечный удар или приступ аппендицита… Молодой и крупный, с волевым подбородком, мускулистый мужчина, который сидел рядом с Геной, прищурился с тревогой и процедил на английском: «Мы, кажется, падаем!» – «С чего бы это? – удивилась Жанна сердито. – Это очень надежный американский самолет!» Мужчина злобно на нее посмотрел и воскликнул: «Может, в самолете есть кто–то нагрешивший, а? И бог теперь решил его наказать!» – «А нас–то с ним за что заодно?» – пробормотал шутливо Гена и невольно стал вспоминать, чем же в жизни и перед кем нагрешил. Судя по сосредоточенному лицу, Жанна делала то же самое…
Тем временем самолет наклонялся носом все больше – Гана видел в иллюминатор, как земля приближается – эта пустынная желто–грязная земля Африки… Вдруг мускулистый мужчина вскочил с кресла и заорал на весь салон: «Срочно признавайтесь, кто из вас грешен перед Господом! Кто кого убил или обокрал!» Люди повернулись к нему, растерянные и бледные – здесь были молодые и пожилые женщины и мужчины, какие–то важные чиновники в темных костюмах и при галстуках, сидели и несколько притихших детей с наивными доверчивыми глазенками. От этого крика Гена уже стал лихорадочно искать свои грехи и не находил –  были какие–то мелкие, за которые бог душу человеческую не забирает… «Покайтесь срочно! Молитесь!» – заорал мужик, и люди, повинуясь, послушно стали креститься и шептать молитвы, а кое–кто стал снимать этот момент на смартфоны. Затем мужчина кинулся к двери, что вела в кабину пилотов и в комнату стюардесс, начал в нее бить кулаками и пинать: «Вы что там молчите? Скажите, что случилось?»
Действительно, долгое молчание стюардесс и пилотов казалось тревожным… Вскоре раздался в динамиках голос командира (он уже сегодня обращался при взлете к пассажирам с приветственным словом, заявляя, на борту какой надежной авиакомпании они находятся): сейчас он суховато сказал: «Уважаемые пассажиры, сохраняйте спокойствие. На самолете возникли неполадки. Мы их устраняем…» В этот момент с кресла вскочил еще один мужчина, с черной лоснящейся физиономией, и с дикими выпученными глазами побежал к двери, что вела из самолета, к которой обычно подъезжал трап. Он стал дергать ручку и орать: «Откройте дверь! Я хочу выйти! Пустите меня, пустите!»
К пассажирам вышла бледная молодая стюардесса, на ее лице яркие губы и темные брови выглядели как грим на покойнике, неестественно и контрастно… Чернокожий мужчина подбежал к ней, схватил за лацканы ее фирменного синего пиджака и заорал: «Откройте мне дверь! Откройте!» Она ему растерянно отвечала: «Не могу, не  имею права!» Гена подумал, что неужели тот сошел с ума или наивно верит, что сможет выпрыгнуть с высоты ста пятидесяти метров и остаться живым…
Мужчина вдруг разбежался и со всего маху пнул ботинком в иллюминатор: «Мне надо выйти, выйти! У меня жена беременная, у меня дети, я не хочу умирать…» Сделанный из толстого бронированного стекла, иллюминатор остался на месте, только по центру отпечатался пыльный след рифленой подошвы… Мужчина вдруг захохотал, вытащил из внутреннего кармана пиджака пачку зеленых стодолларовых купюр и стал разбрасывать по салону: «Берите, пользуйтесь. Может, в раю пиво продают?!» Доллары кружились в воздухе, падали на головы и плечи пассажиров, но никто не подобрал ни одной купюры…Наконец  мужчина упал на пол и зарыдал.
«Мы что, действительно падаем?» – вдруг растерянно спросила Жанна у Гены. «Не знаю», – пробормотал он уклончиво. «Ну почему мы? Мы–то зачем?» – спросила она жалостливо и недоуменно. Гена тоже думал об этом: знал, конечно, о множестве автокатастроф, которые случаются в мире, но считал, что они обязательно должны его миновать, что он везунчик...  Ранее ему не хотелось вникать в подробности этих катастроф, думать о людях, что в них оказались, а ведь они, наверное, тоже с ужасом вопрошали: «А мы–то зачем?» Жена гневно глянула на него и отчетливо сказала: «Это ты меня заставил в Африку поехать!» Он растерянно заморгал, ибо хорошо помнил, что жена настояла  на Африке, заявив с азартом:  «Там, может быть, с каннибалами познакомимся и у костра с ними под барабаны потанцуем?», но спорить с ней не стал – не тот момент. Жанна шмыгнула носом плаксиво и сказала: «Давай дадим зарок, что больше никуда не поедем! Никуда! Дома будем сидеть, по лесу родному гулять…» Кивнув, Гена смотрел в иллюминатор и все ждал, когда же самолет выпрямится, верил в это, хотел верить, но видел, как земля неотвратимо приближается…. «Неужели после нас совсем ничего не останется? – пробормотала жена. – Ни детей, ни внуков… Может, следовало сначала родить, а потом путешествовать?» – «А что хорошего, если бы оставили сиротами маленьких детей?» – поцедил Гена. «Так бабушки и дедушки бы позаботились. А сейчас уже все!!!» – вдруг она сдернула с себя футболку, оголила грудь от лифчика, прыгнула Гене на колени со своего кресла и зашептала: «Я хочу тебя! Давай, давай! – и стала расстегивать ему ремень на джинсах. – Целуй меня, целуй!» Она словно не видела вокруг людей, впрочем, и они ни на кого не смотрели, оцепенев от ужаса, многие плакали… Гена поцеловал ее в набухший сосок и сказал: «Я тебя очень люблю!» – «И я тебя очень люблю…»
Видя, что до земли остаются считанные метры, различая через стекло иллюминатора уже мелкие камни на ней, Гена прижал голову жены к своей груди и сказал тихо: «Закрой глаза!»
В этот момент самолет резко остановился, и темная волна, несущаяся навстречу, в долю мгновения раздавила всех пассажиров, разорвала на мелкие кусочки, что они даже не успели почувствовать боль.

ЖИТЬ–ТО ХОЧЕТСЯ
Вечером в телевизионных новостях сообщили, что сегодня ночью от рака умерла известная актриса, подруга Лолы – как выяснилось, не помогло ей лечение в Израиле и Германии, о искусных врачах которых, якобы способных за большие деньги вылечить самую страшную болезнь, трезвонили повсюду. Сидя на диване, Лола напряглась и поджалась: кровь  схлынула с лица, задрожали руки, и она несколько минут не могла ничего вымолвить сидевшему рядом мужу, словно язык онемел. Внутри нее все похолодело, а мышцы тела разом парализовало, что даже подняться с дивана не могла.
Лола смотрела на портрет умершей, который показали по телевизору, и с испугом думала: «А ведь какая красавица была, какая умница, какая талантливая!» Особенно шокировало, что умершая на портрете выглядела невероятно счастливой, словно собралась жить в славе и почитании двести лет, и ничто нее предвещало, что через полгода ее не будет, что зароют ее в землицу – не будет звучать ее сексуально–нежный голос, не будут улыбаться эти чувственные губы, не будут смотреть полные огня и страсти глаза… «Вдруг и я умру вскоре?» – пробормотала Лола. Муж посмотрел на нее недоуменно и искоса: «Ты–то с чего?» – «А она с чего? – ответила она вопросом на вопрос. – Ведь мы с ней одного года…» Муж пожал плечами и поморщился – он не желал ее потерять в годы, когда еще не утихла страсть, когда еще часто любили друг друга в постели, и сказал: «У тебя гены хорошие – мать твоя до восьмидесяти пяти прожила…» Да, мать Лолы в старости ничем не болела, была бодрой и энергичной, а потом просто легла и сказала: «Чего небо коптить!  Устала уже…» – и умерла. «Тогда совсем другая экология была, да и питались люди по–другому – ели все чистое, – сказала Лола и добавила: – Нам тоже надо перебраться за город!» И подумала об ужасных дымных улицах в центре Москвы, где проживала – при том все увеличивающемся жутком потоке огромных машин дыма становилось все больше, а дождь был уже кисловато–горьким на вкус, когда попадал в рот. «Что за напасть на нас, артистов, в последние годы! Уже три подруги мои умерли одна за другой. И знаменитая Гундарева, и Самохина–красавица, и Любовь Полещук. Да и талантливых мужиков Абдуллова Сашу, Янковского… это не обошло…» Муж  хмыкнул: «Но мужики–то курили и пили почти беспробудно». – «Ну а женщины–то вели здоровый образ жизни». – «Стрессы, наверное…» –  муж все проблемы со здоровьем объяснял стрессами и поэтому старался не нервничать ни дома, ни на работе. Лола сказала уверенно: «Питаться надо правильно. Перестать пить кофе, не есть колбасу и всяческие консервы – в них одна отрава».
На следующий день, когда утром рука автоматически потянулась на кухне за банкой кофе, чтоб выпить пару чашек для бодрости, Лола ее вовремя отдернула и спрятала банку в шкаф – чтоб та не смущала ее, не притягивала взгляд красивой этикеткой и не напоминала о горьковатом аромате во рту. Налив в стакан чистой водички, Лола ее с удовольствием выпила, представляя, что это живительный бальзам.
На похороны подруги–актрисы Лола не пошла, хотя ее и приглашали организаторы похорон – ей подумалось, что надо держаться подальше от умерших, словно они могут заразить каким–то вирусом и забрать с собой. Казалось, что в момент похорон душа, рано и в муках умершего, летает рядом с могилой, завистливо посматривает по сторонам и с обидой думает: «Ах, ты еще жива? А не хочешь ли со мной?» Чтоб не заподозрили в том, что она подругу не любила, завидовала ей, как конкурентке, которой режиссеры отдавали лучшие роли, Лола сослалась на недомогание, легла на кровать и отвечала на все телефонные звонки слабым хрипловатым голосом, да еще и подкашливала для правдоподобия...
***
Вскоре она уговорила мужа поменять отличную трехкомнатную квартиру в центре, в пределах Садового кольца на «Патриарших прудах», известных тем, что именно здесь впервые появились из глубины веков персонажи знаменитого романа Булгакова «Мастер и Маргарита» – Воланд, как воплощение мистических сил зла, и его подручные черный кот Бегемот и некто «клетчатый»… Поменять на дом в  ближайшем Подмосковье – кирпичный, в два этажа, с баней и бассейном, с участком в двадцать соток земли. Хотя муж, проживший шестьдесят лет в этой квартире, доставшейся ему от родителей, привыкший к этому жилью, возражал: «Здесь у меня работа рядом, а оттуда ездить надо по два часа. В пробках стоять…» Лола его понимала: многие коренные москвичи кичились тем, что живут в центре, а остальных, «понаехавших» и живущих на окраинах, считали в чем–то ниже себя... Приехавшая из далекой сибирской провинции поступать когда–то во ВГИК на актрису, Лола не одобряла эту странную гордыню москвичей.
В коттедже она сразу завела курей – купила три десятка маленьких желтеньких цыплят и стала выращивать в сарайчике, подкармливая пшеном и другой крупкой. А когда одна из куриц–пеструшек наконец–то снесла первое яйцо, то долго и с умилением смотрела на него, как на чудо–чудное, осторожно, чтоб не уронить, держала в ладошках, слегка грязное от прилипшей трухи и пыли, и ей почему–то хотелось его тотчас проглотить. Не варить, не делать из него яичницу, а, пробив маленькую дырочку в скорлупе и посолив, выпить его.
После Лола уже не покупала яйца в магазинах – ей казалось, что они все неестественные, сплошь зараженные сальмонеллой, напичканные антибиотиками, ибо всюду писалось, что курей, чтоб не болели, кормят антибиотиками, которые потом накапливаются в организме человека и вызывают злокачественные образования... Она смотрела на яйца в магазине с подозрением и словно видела насквозь – все эти сальмонеллы и прочие подлые бактерии, как они там злобно кишат, словно маленькие мерзкие червячки…
Затем Лола купила козу – нашла ее по объявлению в газете в ближайшем селе у одной деревенской женщины: серую, с черными пятнами на белой шкуре, большерогую. Сначала ей, актрисе, всю жизнь игравшую в фильмах капризных дамочек–белоручек, страшно было к козе подойти. Уж очень настороженно и зло та смотрела своими темными глазами, наклоняла голову – и Лоле казалось, что та сейчас разбежится и стукнет в живот жесткими рогами, а потом затопчет сильными копытами. Но коза оказалась очень ласковой – и когда Лола давала ей хлебушек в протянутой ладошке, то нежно лизала руку горячим шершавым языком. Так что вскоре (правда, с консультацией бывшей хозяйки козы) Лола научилась ее доить – дергать за маленькие упругие, похожие на резиновые, титьки, пуская из них тоненькие белые струйки молока в эмалированную кастрюльку –  и ей было страшно, что  соски оборвутся от ее пальцев…А потом она пила это слегка сладковатое молоко мелкими глотками и чувствовала, как силы живой природы входят в нее.
Когда Лолу режиссеры окончательно перестали приглашать сниматься в кино (то им ее типаж не нравился, то возраст слегка за шестьдесят), она все чаще подходила к большому, в красивой раме, зеркалу в своей спальне и разглядывала лицо. Как и все актрисы, бывшие и настоящие, она часто в него смотрелась и знала в лице каждую морщинку, каждую ямочку, каждый волосок и теперь видела, что морщинок становится больше и глубже они, и ямочки на щечках уже не такие аппетитные и привлекательные.
Большинство актрис начинают делать пластические операции, чтоб подтянуть отвислый подбородок, убрать дряблость щек и шеи, сделала бы это и Лола, если бы не боялась пластических хирургов. Она слышала от знакомых, что часто с пациентами случается во время операции анафилактический шок, и пациент умирает, да и нет гарантии, что ее не изуродуют. И таких примеров много! Поэтому она лишь делала омоложивающие маски, накладывая на лицо перед сном толстый слой кислого молока или тряпочку, смоченную настоем из ароматных трав, что произрастали рядом с домом на полях.
Однажды Лоле стало так обидно, что, несмотря на все ухищрения, старость не обманешь, что ее былая красота уйдет, исчезнет, раствориться во времени, а потом исчезнет и она сама  – пусть не в шестьдесят, как ее знаменитая подруга, лауреат премий  и имеющая  звание Народной артистки, а в девяносто, но тем не менее… И останутся после нее только десяток фильмов, в которых играла незначительные роли в силу своего небольшого таланта –  а так как ныне эти советские фильмы уже почти не смотрят, то о Лоле никто и не вспомнит! Надо было срочно что–то предпринять, как–то оставить о себе память!
Она решила написать книгу воспоминаний. Ныне многие старые актрисы делились воспоминаниями – не стеснялись говорить, как их когда–то подло соблазнил всесильный министр и помощник Сталина сладострастный маньяк Берия, писали об этом в подробностях. И, увы, эту сенсацию тут же подхватывали средства массовой информации, у актрис начинали брать интервью, приглашали на телевидение и словно бы отряхивали их судьбы, как старые шубы, от нафталина… Вот и Лоле было что рассказать, но, увы, не о ролях и фильмах, не подробности съемок (их было мало, да и интереса они не представляли), а о романах со знаменитыми советскими актерами – такими, как невероятно эксцентричный и талантливый во всем Андрей Миронов, как импозантный сердцеед с глубокими умными глазами Янковский и другие… Ей хорошо помнилось, как они, увидев ее на съемках, такую миленькую, стройную, с большими глазками и вздернутым симпатичным носиком, начинали за ней ухаживать, назначать встречи – и она, поломавшись немного для приличия, не отказывала им в дружбе и любви.
Лола стала писать, заново проживая подробности постельных сцен с ними в провинциальных гостиницах, в вагонах поездов под перестук колес. Писала с придыханием,  снова чувствуя прежнее сексуальное влечение, выставляя себя в выгодном свете, приписывая партнерам комплименты, которые ей и не говорили, а когда написала, то спросила у мужа: «Михаил, я написала воспоминания, но в них есть немало эротических сцен с известными актерами». Ей казалось, что ему будет неприятно, что жена расскажет публично о своих амурных похождениях – ведь если герои ее романов уже умерли, то он–то еще жив и способен ревновать… Она ему уже рассказывала вкратце о том, как ее обожали знаменитые мужчины, порой со смехом о их любимых позах и нелепых привычках в сексе, но это только ему и во время редких откровений, а теперь предстояло сказать на всю страну. Наверняка, ему на работе сослуживцы, прочитав ее скандальную книгу, скажут: «А жена–то у тебя еще та развратница и шалава…» Или как–то намекнут… Одно успокаивало, что это был ее третий муж, и все ее романы случились не при нем… «Стоит ли?» – сказал он, слегка потемнев лицом. «Стоит, – сказала напористо Лола. – И вообще, мне кажется, любому мужику должно быть приятно, что его любимую женщину когда–то ценили (она не сказала «трахали») такие великие мужчины!» Она еще хотела добавить: «Целовали мою красивую попку, большие груди, а теперь это делаешь ты, обычный и скучный мелкий чиновник министерства финансов!», но не сказала, чтоб не обидеть… И ей подумалось, что с великими мужчинами–актерами, которые уже застолбили себе место в вечности, и она останется там рядышком, как их муза… Ей еще хотелось насочинять вымышленные романы с великими режиссерами, чтоб уж вообще помнили так помнили…Но испугалась судов с их родственниками!
                Март 2019

ПРАВА ПОКОЙНОГО
Как–то вечером раздался звонок на мобильный – номер был Гале не знаком. Послышал мужской голос, тревожный и взволнованный – ясно было, что звонил человек, чтоб сообщить важную и неприятную новость. «Галя, – сказал мужчина, – мы виделись с вами у Андрея, я его сосед Николай. Хочу сообщить вам, что он умер три дня назад и лежит в морге. Похоронить его некому: родители у него давно умерли, сестра живет заграницей, да и он в последние годы с ней не знался. Я бы похоронил, но у меня недавно был инсульт…» Галя вспомнила, что когда жила с Андреем на его квартире, будучи его сожительницей, то видела Николая, мужичка неказистого, лысого – тот заходил к Андрею попить пивка, посмотреть вместе футбол по телевизору или партию в шахматы сыграть. «И что теперь делать?» – спросила она, как бы раздумывая сама с собой. «Вот и я не знаю… Жалко, закопают его иначе, как брошенную собаку», – ответил Николай. Тут Гале по–настоящему стало жалко Андрея – человек он был добрый, хороший, когда–то приютил ее, приехавшую в город из пригородного села работать на фабрику швейную, стал отцом ее дочки Лены… Может быть, она до сих пор жила бы с ним, но он выпивать начал – и они, что называется, разбежались. Лет уж как семь Галя с ним не виделась, лишь изредка созванивалась, он жил своей жизнью, она своей и, казалось бы, какое ей дело до его смерти…Это же большие хлопоты и затраты, а у нее зарплата небольшая, на которую дочку надо воспитывать, обувать, одевать. «У него остались кое–какие деньги! – сказал Николай. – Он велел перед смертью тебе их отдать для дочки…» – «Ну, хорошо, помогу», – ответила Галя, озадаченно погладив крупной натруженной ладошкой свой массивный волевой подбородок, и подошла к десятилетней дочке Марине, девочке послушной и умненькой, которая сидела за компьютером у стола. Она погладила ее по голове и сказала: «Недавно твой папа умер…» Марина почти не помнила его, и, посмотрев на Галю недоуменно большими зелеными глазами, снова уставилась в экран компьютера. Гале подумалось, что это сейчас та равнодушная, а придет время и она спросит: «А где мой папа похоронен?» И захочет сходить на его могилку, а Галя и не знает, где она…
На следующий день утром, взяв два дня отгулов на работе, Галя приехала к Николаю, который ждал ее на квартире у Андрея – у него были ключи, и он пришел туда загодя. Опухший то ли от инсульта, то ли от пива, он, со слезящимися глазами и слегка прихрамывающий на правую ногу, открыл ей дверь. Они уселись на кухоньке с оторванными обоями, и Николай грустно сказал: «Вот и умер мой лучший дружок!» – «Отчего?» – «Говорят, от воспаления легких – он же курил много!» Галя посмотрела на его одутловатое и какое–то неподвижное уже лицо и укорила: «Ты тоже туда уйдешь, не доживши века, если курить и пить не перестанешь!» Николай отмахнулся: «Все там будем. Главное уйти так, чтоб не мучить никого. Вот и Андрей всегда говорил: мне могилку не надо – все равно туда никто не придет, да и зачем. Хорошо б, если б меня сожгли, а пепел по ветру рассеяли или в речку высыпали… Очень не хотел, чтоб его отпевали: я, говорит, наполовину по матери мусульманин, а по отцу русский. И заунывное поповское пение не приемлю». – «Так это была его последняя воля?» – спросила Галя. «Получается, что так… – хмыкнул Николай и протянул ей двадцать тысяч рублей тысячными купюрами. – Это все, что осталось!». «Не густо», – подумала Галя и стала осматривать однокомнатную квартиру бывшего сожителя, полагая, что что–то от нее отойдет и дочери, которую он записал на свое имя.
Квартирка была плохонькая – в старой кирпичной пятиэтажке на первом этаже. С ободранными обоями, с отколовшейся в ванной плиткой, с протертым линолеумом – за такую, как подумала Галя, дадут очень немного, а если и родственники какие найдутся, то вообще крохи…
Сначала она позвонила в городскую справочную 09 и спросила: «Вы можете дать телефон крематория?» – «У  нас в городе  крематория нет», – ответила женщина диспетчер милым голоском – именно с таким туда берут на работу. «А почему? Город ведь огромный – кто–то захочет быть кремированным», – удивилась Галя. «А это вы у властей спросите!» –  ответила диспетчер и  положила  трубку.
Купив в ближайшем ларьке газету с объявлениями, Галя стала обзванивать ритуальные агентства, чтоб найти приемлемую цену. Все они, как один, отвечали голосами ласковых теток: «Соболезнуем! Все сделаем по высшему классу. Цена пятьдесят тысяч! Туда входят гроб и катафалк». Казалось, что во всех них сидит одна тетка или сделана запись на магнитофон. Было впечатление, что они все сговорились по цене – ну хоть бы одно снизило цену тысяч на пять… Наконец, один мужчина ответил: «Пятнадцать тысяч – туда входит простенький гроб, катафалк «Газель» и само захоронение!» – «Меня это устраивает!» – ответила Галя, полагая, что из двадцати тысяч кое–что останется на мало–мальский обед в честь покойного. А  уж на оградку и на памятник  она потом накопит.
Она приехала в морг, около которого ее уже ждала цельнометаллическая белая «Газель» с гробом. Показав паспорт, она получила лежащий в огромном холодном помещении труп Андрея, к большому пальцу ноги которого была привязана бирочка с его  фамилией – на него указал мрачный санитар, заявив, что она может его забирать. Андрея трудно было  узнать – он исхудал, почернел, осунулся и стал каким–то маленьким, хотя всегда казался Гале мужчиной крупным… «Газель» подъехала за ограду, к самим дверям, откуда забирают покойников – и, положив тело Андрея в гроб, санитары загрузили его в машину, где были  убраны лишние сиденья. Две пожилые соседки  Андрея и Николай, что приехали сюда с Галей, сели с ней в машину и поехали на кладбище, до которого было километров десять. Ритуальщик Иван, скромный простой мужик в джинсах и рубашке, сам вел машину и сказал: «Я уже направил копателей – к тому времени, когда подъедем, могила будет готова». Вскоре Галя услышала,  как ему кто–то  позвонил и сказал, видимо, что–то неприятное. Ритуальщик тому сердито ответил: «Будьте там и копайте!» – «Что случилось?» – спросила Галя. Он отмахнулся: «Разберемся…»
Когда подъехали к воротам огромного кладбища, огороженного железной сеткой, они были закрыты, а у входа стояли двое крепеньких мужиков лет по сорок каждому в рабочей одежде и с лопатами. Один из них подошел к катафалку и сказал обиженно ритуальщику: «Не дали докопать!» – «Кто?» – «Вон те! Сказали, что самих  здесь  в  могиле  зароем», –  и мужик указал на старенькую красную иномарку, что стояла поодаль – в ней сидели три парня. Ритуальщик направился к ним, а Галя увязалась следом. Парни, ухмыляясь, курили и сплевывали через открытые окошки. «В чем дело, мужики?» – спросил ритуальщик спокойно.  «А  ты не знаешь?  –  ответил  тот,  что  сидел  за  рулем. – Ты почему  цены сбиваешь? Есть же такса в пятьдесят тысяч – вот и бери столько же и нам отстегивай!»  Тут в разговор вмешалась Галя, сердито сказав: «А если у родственников усопшего таких денег нет?» Парень процедил: «Тогда на балконе у себя хорони или в овраг бросай…» Ритуальщик направился к воротам, около которых маячила фигура пожилого сторожа в телогрейке, и требовательно сказал: «Открывай ворота!» Тот испуганно хмыкнул:  «Не велено…» – «Кем не велено?»  – «Вон теми.  Боюсь, прибьют или тоже закопают где!» Ритуальщик озадаченно потер затылок и, кивнув на иномарку, сказал Гале: «Может, накинешь этим рвачам?» Если бы Галя сейчас хоронила своего законного мужа, с которым прожила всю жизнь, или близкого родственника, то отдала бы этим вымогателям последние пять тысяч или заняла бы и отдала, чтоб не унижаться и не канителиться, а сейчас сказала жестко: «Да пошли они…» – «Ну тогда надо как–то с этой мафией по закону разбираться! – пробормотал ритуальщик. – Они мне уже давно мешают работать!» – «А полицию не пробовал вызывать?»  Ритуальщик  хмыкнул: «А та с ними заодно…»  И тут Галю осенило: «Поехали–ка к мэрии!» – «Это еще зачем?» –  «Скажем: пусть  сами  хоронят,  если не могут порядок в этом деле навести!» Ритуальщик азартно махнул рукой, уселся на шоферское сиденье – и они поехали в центр города, где стояло большое красивое здание мэрии.
С дороги Галя позвонила на местное телевидение, в городскую газету и сказала, что сейчас около мэрии будет очень интересное событие.
Через полчаса они были на месте. Два могилокопателя,  что приехали с Галей, вынесли гроб с телом и поставили  на скамеечку у входа в мэрию… Из мэрии выскочил дюжий охранник в черной униформе и крикнул: «Э, э, что тут происходит?» – «Привезли вот покойника к мэру – пусть похоронит!» – сердито сказала Галя. «В каком смысле? Это что, его родственник?» – растерялся охранник. «Это гражданин города, который имеет право лежать в  родной  российской  земле!»  –  ответила она. 
К тому времени около гроба уже появились оператор с телекамерой и две корреспондентки, которые начали снимать происходящее. Охранник стушевался и побежал в здание мэрии – докладывать обстановку, а вскоре в окнах здания стали появляться удивленные и ошарашенные физиономии мужчин и женщин – это были многочисленные чиновники… Но никто из них не вышел, зато вскоре появился полицейский «Уазик», из которого вышли  двое полицейских. Один крепыш, в звании майора с большими звездами на погонах, подойдя к Гале, хмуро сказал: «Это ваш гроб?» – «Нет,  – заявила она. – Это  покойника, а я еще, слава богу, живая!» – «А покойник ваш?» – «А он  уже богу принадлежит…»  – ответила она. Майор нахмурился: «Вы мне тут язык не заговаривайте  – забирайте покойника и увозите!»  –  «Куда?» – «Куда? На кладбище!» – «А если там мафия не дает хоронить? Что делать? Между прочим, полиция ее прикрывает». Майор озадаченно буркнул: «Да я вас сейчас арестую и в кутузку посажу!» – «Вместе с покойником? Давайте…» – и Галя протянула руки для наручников.
Этот разговор азартно снимали журналисты на камеру, на смартфоны и ехидно улыбались – им нравилось это скандальное действо. Вскоре из мэрии вышла озадаченная дама в красивом сером костюмчике и, подойдя к Гале, представилась заммэра по социальным вопросам. Она негромко сказала: «Мэру доложили о вашей проблеме. Мы  обязательно примем меры, чтоб такого больше на кладбищах не было. А пока  уж, пожалуйста, увезите гроб…» Все это слышал ритуальщик Иван и удовлетворенно сказал: «Ну что, поедем и захороним?» Галя попросила копателей положить гроб с покойником в автомобиль, а там, немного  подумав, заявила: «Давай похороним его в моем родном  селе, это километров только на пять дальше  – там еще мафии нет. А могилу местные мужики за литр водки выкопают».  Ей подумалось, что уж лучше Андрей будет лежать недалеко от ее родителей, которых они с дочкой часто навещают, чем здесь. Там ей и за могилкой легче ухаживать.
***
Через неделю в мэрии между двумя депутатами, что пришли на заседание городского совета, состоялся приватный разговор. В конце пустынного коридора, один, моложавый и решительный, сказал другому: «Я сегодня на сессии подниму вопрос о строительстве крематория в городе. Народ, мои избиратели, давно уже требует. Уже весь город вокруг кладбищами оброс – скоро хлеб сеять негде будет. Кстати, в  Китае во многих провинциях уже запрещают хоронить в земле – только кремация. Да и этот скандальный случай с гробом у входа ситуацию подстегнул… Поддержишь?» Второй, пожилой и лысый, хитровато ухмыльнулся: «Поддержку, но это не пройдет…Слишком много заинтересованных лиц. Года три назад, когда тебя еще здесь не было, вопрос этот уже поднимали. Но якобы не нашлось денег в бюджете… А на самом деле это пролоббировали ритуальные агентства, которые зарабатывают огромные  деньги на продаже памятников, венков, гробов и прочих аксессуаров. Гробы ведь есть из красного дерева с инкрустацией, по несколько сотен тысяч! Да и батюшки наших церквей против выступили: у них тоже большой куш на отпевании и прочих поминаниях. Да и по христианскому обычаю якобы нужна могилка с крестом! А если покойника просто сожгут и в урне у себя на дачном участке захоронят или в речку по индийскому ритуалу высыплют прах, то на что же они будут жить и вкусно кушать?»

ВЕРИЛИ
О, как Оля, пятидесятилетняя женщина, внешне спокойная, но внутри нервозная, готовая чем–либо пощекотать свои нервишки, чтоб азартнее жить было, любила телепередачу «Битва экстрасенсов»! С утра она просматривала программу телеканала: есть ли там эта передача, не перенесли ли ее, не отменили... И ее сердечко сразу наполнялось радостью, смыслом жизни – весь день она чувствовала себя в прекрасном настроении. Считала, что все (если они есть) неприятности, которые произошли за день, либо произойдут, с лихвой окупятся удовольствием от просмотра телепередачи. У нее сразу появлялось много сил – она без отдыха работала в этот день на огороде, поливала грядки, окучивала картошку. А если это было зимой, то выходила с лопатой к крыльцу своего частного поселкового дома и начинала убирать снег – ей необходимо было себя напрячь, чтоб потом получить отдых и расслабление, лицезрея на экране мудрые и значительные физиономии экстрасенсов, которые решают любые самые трудные жизненные задачи с помощью своего великого чудесного дара – ясновидения! Если же вдруг было какое–то неотложное дело, которое могло помешать просматривать телепередачу, то Оля начинала злиться. Бывало, когда с мужем возвращались на машине из какой–либо поездки, то она, поглядывая на него с досадой, твердила: «А побыстрей ехать нельзя?!» Муж Гриша, человек неторопливый и рассудительный, усмехался: «То ты мне всегда говорила: зачем гонишь? А сейчас торопишь». Она обиженно морщилась и ругала автомобилистов, что ехали по дороге впереди и мешали развить скорость: «И что еле прутся?» Понимая причину ее спешки, муж говорил: «Подумаешь – не успеешь посмотреть… На следующий день передачу повторят. Или можешь вон в компьютере в интернете посмотреть – там они все выложены!» Оля недовольно куксилась, считая, что смотреть в записи – это как есть трехсуточный борщ: он уже не такой ароматный и вкусный, а может, и подкисать начал! А в интернете смотреть – это неудобно, экран маленький, не то что на огромном плазменном телевизоре, где видны все эмоции экстрасенсов. Ведь те открывают тайны загробной жизни – о, какие они при этом делают загадочные лица, как пронзительно смотрят на фото умерших людей и начинают с ними разговаривать! Сколько в их глазах в этот момент мудрого прозрения!
Часто Оле было страшно смотреть телепередачу одной, особенно если действие происходило на кладбище – и она звала мужа: «Иди–ка сюда! Посмотри, что делается! А?!» Голос ее дрожал, а глаза полнились восторженным ужасом.  Гриша усаживался рядом на диван, а она хватала его за руку, чтоб было не так жутко, и восклицала: «Есть, оказывается, загробный мир! Души там живут и маются, если не могут выговориться, но только очень редкие люди могут с ними общаться!» И Гриша, глядя на лица участников телепередач – то мрачного потомственного колдуна с амулетом из черепа на груди, то черноглазой ведьмы с одутловатым, пропитым лицом (явно от употребления ядовитого зелья из трав), то синебородого, в длинном белом одеянии иранца – тоже постепенно проникался верой в них, хотя порой и восклицал: «Мне кажется, тут какая–то подстава!» – «Какая подстава – видишь же, какие у них пронзительные глаза!» – обиженно шептала Оля.
А экстрасенсы то зажигали свечи, то резали руки и этой кровью мазали себе лица, то принюхивались, словно звери, к запахам мертвечины, то смотрели в какой–то магический стеклянный шар… – и отвечали верно на вопросы ведущих телепередачи! И хотя Гриша был по своей природе скептик, однако видя, что в жюри, которое оценивает выполнение заданий экстрасенсами, сидит известный в стране криминалист, исследователь, профессор с приятным искренним лицом, что там сидит и знаменитый в стране фокусник, который знает все секреты обмана зрителей, и конечно же, не даст этого сделать, начинал все больше и больше верить в чудеса.
Продолжались эти телепередачи уже четыре года – и сколько там невероятных открытий сделали экстрасенсы, скольким людям, потерявшим своих родственников, они помогли! Казалось, что они некие добрейшие инопланетяне, посланные на землю, чтоб помогать человечеству стать более счастливым и порядочным, раскрыть все преступления, добиться справедливости!
И вот однажды в воскресный день Гриша включил телевизор, чтоб посмотреть праздничный концерт, как вдруг увидел на экране анонс телепередачи: «Большой обман», где говорилось, что речь пойдет о людях с паранормальными способностями… В последнее время в связи с разрывом добрых отношений с Западом, который Россию, по сути, обманул – уничтожил и обанкротил ее промышленность с помощью экономических советников из ЦРУ и ввел страну в нищету, и в связи с разговорами в интернете, что граждане едят фальсифицированные продуты, Гриша все больше верил, что мир очень жесток и что русских хотят уничтожить, чтоб завладеть их природными богатствами. Поэтому слово «обман» на него действовало отрезвляюще – он сразу напрягался и с прищуром и недоверием смотрел на каждого… Ругал власти: «Вы что, не видите, что Запад нас разводит, как лохов? Вы что, не видите, как наши олигархи–жулики ведут страну в пропасть?» Вот и сейчас с огромным удовольствием Гриша уселся перед телевизором смотреть телепередачу «Большой обман», чтоб еще раз  убедиться в своих мыслях.
И вот на экране показали одного из победителей «Битвы экстрасенсов», худощавого азербайджанца в его доме в Подмосковье – оказывается, он был у себя на родине обычным бедным учителем, а в России стал почти падишахом – в его огромном доме все сверкало золотом: повсюду зеркала в золоченых рамах, золотая лепнина, кресла и диваны с золотыми подлокотниками – кругом шик, блеск и красота… А еще у него, как он признался, есть несколько квартир в самой Москве, а это, если учитывать огромные столичные цены на недвижимость, десятки и десятки миллионов... И откуда же это богатство у приезжего учителишки? Да все от туда же –  от доверчивых российских граждан, у которых пропали родственники или не складывается личная жизнь, и они идут к нему в офис на прием, который стоит сто пятьдесят тысяч рублей… А если таких граждан очень много, то можно не только дома покупать, но и на личный самолет замахнуться… И что же они такие доверчивые к нему пошли отдавать последние деньги, порой беря кредиты в банке? А все потому, что он на передаче «Битва экстрасенсов» безошибочно отгадывал фотографии умерших, их имена, когда и как те умерли, да и многое другое… Так вот автор передачи, некий въедливый журналист с хитрым прищуром, и попытался узнать, есть ли у этого и других «победителей» действительно особые способности… Оказалось, что нет. Этот невзрачный учителишка в откровенном разговоре признался: чтобы пройти очередное испытание на телепередаче, необходимо отдавать редактору передачи двадцать тысяч долларов – и тот подскажет правильный ответ!!!
Услышав такое, Гриша,  дернувшись от удивления, чуть с дивана не упал и жене, что готовила на кухне обед и позвякивала посудой, закричал: «Иди–ка сюда срочно!» А так как она задерживалась, то закричал еще громче и нетерпеливее: «Иди, иди!» Когда она появилась недовольная спешкой мужа, он ткнул рукой в экран телевизора и сказал: «Смотри, что рассказывают про твою любимую телепередачу – все это обман! Там одни жулики!»
В это время стали показывать еще одну «победительницу» на передаче – некую ведьму (так она себя называла), которая тоже берет по сто пятьдесят тысяч рублей за всевозможные обещания устроить личную жизнь... Грише она  давно не нравилась: какая–то хабалка с одутловатым лицом – явно потомственная алкоголичка. Так вот, автор передачи докопался, что она, оказывается, была известной в полиции своего города авантюристкой и три раза сидела за мошенничество с жильем, будучи риэлтором, отбывала срок и за распространение наркотиков…  Гриша со злорадством воскликнул жене: «Слышь, что говорят про твоих любимых экстрасенсов! Слушай! Слушай!» Оля, словно ее в чем уличили, сидела с отсутствующим лицом, показывая, что всему этому мало верит. Это Гришу подосадовало – ему хотелось, чтоб она, так же как и он, восприняла эту информацию с досадой, со злостью, с возмущением и воскликнула согласно: «Да, действительно жулики!»
В передаче еще одному «победителю», который требует с клиентов огромные деньги за прием, предложили повторить простенький эксперимент, самое легкое задание, а именно – найти человека в багажнике одной из десятка машин… Тот согласился и начал ходить с сосредоточенным видом вдоль машин. Проводя по багажникам ладошкой, говорил: «Ага, а вот здесь тепло! А здесь нет тепла!» Он так долго ходил, не решаясь указать на автомобиль, что автор передачи потребовал, наконец, дать результат – и тут выяснилось, что экстрасенс указал совсем на другую машину… «Что ж вы так? – с легкой иронией и укором сказал журналист. – Вы же подобное задание решали ранее элементарно! Давайте сосредоточьтесь и повторим еще раз». После этого победитель отошел с женщиной редактором в сторонку и зашептал ей: «Ну так же нельзя! Вы мне должны подсказать! Вы раньше всегда подсказывали…Вы хотя бы встаньте напротив той машины, в которой спрятан человек!» Весь этот разговор записывался на тайную камеру… И во второй раз, когда редактор ему подсказала, он безошибочно указал на нужную машину! О, какой восторг победителя изобразил он на своем мерзком туповатом лице, какую радость – его блеклые рыбьи глаза сияли, он стал размахивать руками и объяснять, каким наитием он обнаружил человека! Подобные экзальтированные выходки экстрасенсов в телепередачах были у всех – они, как будто великие артисты, умели это делать, и хоть бы тень какой–то стыдливости пробежала у них в лицах…
«Ну теперь поняла, что это развод вас, лохов?» – опять воскликнул Гриша жене. А та вдруг встала и ушла снова на кухню. «Нет, ты смотри, смотри! Что, правда глаза колет?» – закричал Гриша вслед.
В телепередаче показали интервью с одним из основных ведущих «Битвы экстрасенсов», неким артистом–хлыщом с хитрой смазливой физиономией, который сидел в жюри и постоянно объявлял победителей. «А вы знали, что в вашей передаче все обман? Что за подсказки дают большие деньги?» – спросил журналист. Тот без обиняков ответил: «Конечно, знал! Мне однажды предложили миллион!» – «Рублей?» – «Долларов!» – «И вы взяли?» – «Конечно!» – «А вас совесть не мучает? Ведь это же обман людей?» Ведущий телепередачи про экстрасенсов гортанно засмеялся: «Это же кино! Ну как вы относитесь к кино, например, про наших ментов? Верите, что ли, что они все такие благородные и честные?»
В дальнейшем журналисту много чего мерзкого разные люди рассказали про участников «Битвы экстрасенсов». Гриша, слушая это, возмущенно восклицал, охал, ахал. Он вообще не любил богатых людей, считая почти всех их жуликами, но тех еще как–то можно было простить – они разбогатели с помощью финансовых операций, взяток чиновникам, присваивая от них бюджетные деньги. А этих «победителей» просто люто ненавидел – ведь они наживались на горе людском, на обмане честных, наивных и добрых людей, и врали, без стыда и совести глядя им в глаза…
В дальнейшем в передаче рассказали нечто подобное и про знаменитую болгарскую провидицу Вангу, которая предсказывала посетителям их судьбы, про российскую целительницу Джуну –  все они, оказывается, были еще те тетеньки…
Когда передача закончилась, Гриша радостно потер руки и, убедившись, что его недоверчивость была правильной, подумал: «Кругом ложь и обман!» Но вскоре ему стало грустно – может, потому, что мир вокруг сразу стал каким–то простеньким, плоским, примитивным, без такой притягательно мерцающей и завораживающей тайны… Увы, уже не летают рядом невидимые простым смертным души и привидения! Гриша прошел на кухню к жене и заметил, что та плачет – беззвучно, горько. Сидит за столом, пьет кофе, а слезы катятся… «Ты чего ревешь? – удивился он. – Ты же еще не отдала очередному шарлатану сто пятьдесят тысяч! Представь, каково сейчас после просмотра этой телепередачи им, кто отдал!»
                Апрель 2019

ЗАГЛЯДЫВАЛАСЬ
У Веры вдруг стало портиться зрение. Она плохо различала буквы в книгах, в газетах, потом уже и экран телевизора стал размываться, будто заволакиваться сизым туманом. Она купила очки, но они мало помогли! Она купила очки большего увеличения, но и они вскоре стали бесполезны. Вера пошла в поликлинику к окулисту. Тот поверил ее зрение, заглядывая в глаза через свою дырочку в вогнутом круглом зеркальце, и сказал без одобрения: «Да, у вас идет процесс отмирания зрительного нерва! Вам надо проверить сахар в крови – такое бывает при диабете…» Вера, не откладывая, пошла к эндокринологу, где у нее взяли анализы на количество сахара – и тут выяснилось, что сахар лишь чуть–чуть превышен, что это не должно никак отражаться на зрении… Вконец удрученная, Вера решила провести полное обследование: ей проверили внутричерепное давление, сделали  томографию головы, посветили сосуды на присутствие холестериновых бляшек: мол, не они ли мешают крови в достаточном количестве питать зрительный центр в голове… Да, у нее любительницы картошки жареной на сале, крупной женщины с излишним весом, холестерин был слегка повышен, но опять же не до такой степени, чтоб влиять на зрение.
Когда Вера в очередной раз проводила весело время в квартире своего очередного любовника, лежа с ним в обнимку в кровати после секса, то внимательно всматривалась в его красивое лицо, которым всегда любовалась (вообще, он очень любила симпатичных мужчин, млела в их присутствии). Сейчас же с досадой отмечала, что даже с близкого расстояния лицо любовника словно расплывается – она уже плохо различала цвет его больших глубоких глаз, его яркие губы, и лишь его шикарные усы чернели перед ее глазами. «У меня что–то зрение портится!» – грустно сказала Вера ему. Он, человек эрудированный, с неординарным мышлением, по профессии художник–дизайнер, заявил: «Ты попробуй головой о стену стучать – может быть, таким образом произойдет улучшение кровоснабжения?» – «Ага, чтоб окончательно все мозги вывалились!» – ответила она, полагая, что он пошутил. И даже немножко на него обиделась. Тогда он растолковал, что надо сначала, конечно, приложить к стене подушку, поролон или что–то другое мягкое, чтоб сотрясения мозга не было. Но и это ее не удовлетворило. Тогда он сам показал, как это надо делать: приложил к стене ладошку, а лбом постучал в тыльную часть раз двадцать, потом еще столько же… Вера повторила за ним, но ей это не понравилось – лоб покраснел и болел. Он озадаченно сказал: «Есть еще способ – покурить травку!» – «Какую еще травку?» – удивилась она. «Марихуану – да, это легкий наркотик, но, как известно, наркотик убыстряет в мозгу все реакции. Ускоряет работу нервных окончаний, нейронов. Вот и у тебя, может быть, все эти нервные окончания оживут...» Вера снова на него обиделась, полагая, что он говорит об этом лишь для того, чтобы от нее отвязаться, а не помочь – вообще, с началом болезни она стала очень обидчивой, считала, что все должны ее жалеть, а тем более любовник, которому она, как начальник крупного ЖЭКА, давала выгодные заказы на изготовление плакатов, стендов… «И где же я возьму эту траву? – язвительно спросила она. – Ты хочешь, чтоб меня в тюрьму засадили за употребление наркотиков?» – «Я сам тоже ее не пробовал. Но знаю, что эта травка растет на пустырях, ее можно там найти…» Вера отмахнулась и стала надевать трусы и колготки, с трудом найдя их на кресле около кровати. Она чувствовала, как Сергей смотрит на нее с некой брезгливой жалостью – как она, словно слепой котенок, шарит там рукой! – и понимала с обидой и досадой, что они уже не будут больше встречаться, быть любовниками... Зачем ему, такому симпатичному и здоровому, к тому же моложе ее на десять лет, какая–то слепая тетка?
Как–то Вера, входя в помещение ЖЭКА, где отработала уже пятнадцать лет начальницей и где знала каждый бугорок, каждое препятствие, запнулась за порог, не разглядев его. Шмякнувшись плашмя на пол при всех сотрудниках, разбив нос и губу, она поняла, что далее работать здесь не сможет, да и вообще нигде. Сотрудницы ее подняли, вытерли кровь, охали и ахали, желеючи – они уже знали, что у нее проблемы со зрением. А она, сидя на диване, морщилась от боли и с горечью думала: «Придется мне скоро с вами проститься!»
И действительно, чтоб не выглядеть посмешищем перед посетителями, сотрудниками, неспособной почитать нужные бумаги и документы, Вера была вынуждена пройти медкомиссию и уйти на инвалидность, не доработав пять лет до пенсии. А как подумала, что скоро вообще не сможет даже ложку ко рту поднести, то решила серьезно взяться за лечение – и поехала в областной центр, где лечил зрение известный на весь мир глазной микрохирург, худощавый и шустрый. Он долго ее обследовал, целую неделю держал у себя в клинике, наконец прописал множественные уколы и лекарства. Три месяца Вера их усердно принимала, но ничего не помогло. Тогда она поехала в Москву – в глазную клинику микрохирургии глаза еще более знаменитого профессора… Одна она уже не могла ездить туда–сюда – следовало знать, в какую дверь войти и в какую выйти, где в кассе купить билет на поезд или самолет, на какой остановке метро сесть, так уже почти не различала вывески. Поэтому всюду ее сопровождал муж – он аккуратно вел ее за руку по коридорам и тротуарам, подсказывал ласково: «Сворачиваем направо. Сворачиваем сейчас налево…», заходил в кабинеты врачей и договаривался о методах ее лечения. А когда останавливались в гостинице, то заботливо мыл ее в ванной и подавал бумажку, чтоб могла подтереть попу после туалета, да и сам готов был это сделать… И тогда Вера с горьким сожалением подумала, что его недооценивала – да, он был не красавец, не харизматичен, не столь азартен и смел, как ее любовник Сергей и другие любовники. Но зато сколько в нем было доброты и чуткости! Сколько тепла и нежности! И ей было досадно, что это поняла только сейчас. Что относилась к нему, обычному мастеру на заводе, да и старше ее на семь лет, как к скучной, примитивной и послушной ей во всем личности, которая не имеет шарма, что постоянно изменяла ему...
Когда через три года лечения не помогли ни уколы, ни консультации самых выдающихся профессоров, ни народные средства медицины, ни целители–знахарки в дальних деревнях (зрение все ухудшалось), Вера решила обратиться к богу. До этого времени, с советских времен бывшая ярой пионеркой, потом комсомолкой, председателем совета дружины, комсоргом класса, а в институте комсомольским секретарем курса, она не верила в бога. А тех, кто верил, считала неучами, людьми темными и костными, и когда кто–нибудь заговаривал о боге, она, смеясь, прерывала: «Это все мракобесие! Желание попов приручить свободную личность. Ограничить ее!» И только когда развалился Советский союз, и коммунистическая партия утратила свою руководящую роль в обществе, а в стране стали открывать храмы, восстанавливать старые и разрушенные, Вера уже не выступала резко против религии, а только иронично думала: «Если хотите верить – верьте. Но меня это не касается!» И вот сейчас вдруг поняла, что единственное спасение – это поверить в бога, начать ходить в церковь и молиться. Уж так не хотелось лет через пять (если не будет улучшения) превратиться в совсем незрячую, забыть, как выглядит чистая гладь моря, синева бездонного неба, любимые гладиолусы, которые разводила на даче, да и само искрящееся солнце! Перестать видеть радостные глазенки своих внуков от двоих сыновей, их такие родные черточки физиономий, не суметь им даже почитать книжку со сказками на ночь... Но главное, было страшно стать полностью зависимой от чужих людей – поводырей!
Вера попросила мужа купить ей Библию и стала читать в  ней (очень толстой, с коричневым  переплетом) Евангелие через лупу – да, там не было рецептов излечения, но там была история Христа, в которую ей следовало обязательно поверить. Там был пример одного из главных апостолов – Павла, который назывался до крещения Савлом, был фарисеем (проповедником иудаизма), гонителем Христиан. Как писалось в Библии, однажды он был ослеплен ярким сияньем с неба и услышал громовой голос «Саул! Саул! Зачем ты гонишь меня?» – это к нему обратился сам Иисус. Три дня он был слеп, а когда крестился, то, к своей огромной радости, вновь прозрел! И пошел по всему Востоку проповедовать учение Христа, создавая везде общины христиан. Проповедовал и в Древнем Риме, где был казнен за свою веру отрубанием головы, но, однако, там сейчас стоит воздвигнутый в честь апостолов Петра и Павла самый огромный храм на земле. Вот и Вере казалось, что если она однажды воскликнет: «Христос, помоги мне прозреть!», то вновь ярко увидит прекрасный мир и лица своих любимых близких людей, обрадует себя и их за нее страдающих.
Вера постоянно стала ходить в церковь, что находилась недалеко от ее квартиры – в восстановленном храме. Когда–то она, видя этот полуразрушенный храм, со сваленными давно крестами, с прогнившими куполами и отвалившейся штукатуркой, который на фоне новых девятиэтажек выглядел мелковато и неряшливо, думала: «И почему власти его не снесут? Зачем он тут поганит облик современного города?», то теперь истово крестилась при приближении к нему и каялась в своих грешных мыслях… Слушая зычный голос настоятеля, который гулко отдавался в высоких сводах храма, она думала, что надо покаяться ему в грехах на исповеди – пусть он подскажет, в чем ее основной грех, почему она слепнет. Но все никак не могла решиться на исповедь: ей казалось страшным и стыдным (женщине всегда самостоятельной и властной, привыкшей все проблемы решать самой) вот так взять и рассказать все. Все свои тайны совсем вроде чужому человеку. Раскрыться перед ним, стать зависимой от его воли, слов и действий.
Читая в очередной раз через лупу в Библии заповеди божьи «Не убий. Не украли…», Вера вдруг почувствовала словно бы удар, прочитав «Не пожелай ни имущества. Ни жены, ни вола ближнего своего!» Все это она читала уже десятки раз, но словно не понимала этой заповеди. Словно она ее не касалась. А теперь осознала, где кроется ее грех – в прелюбодеянии, о котором Христос сказал в своей «Горной проповеди»: «Человек, даже поглядевший с вожделением на женщину, уже согрешил с ней в мыслях своих». А ведь Вера постоянно не только заглядывалась на красивых, сильных и умных мужчин, но и спала с ними, а значит, отнимала их у жен, «желала их мужа». До этого ее сбивало в понимании этой заповеди то, что там говорилось не о женах, которые прелюбодействуют, а о мужчинах! Теперь она поняла, что разницы–то нет!
В тот же день, созвонившись с женой любовника Сергея, Соней, которую неплохо знала и которая когда–то работала у нее в ЖЭКЕ секретаршей, Вера сказала: «Мне с тобой надо встретиться!» Та согласилась – и Вера подъехала с мужем к месту встречи около дома Сони, на площадку у скверика. Та уже ждала там и села к Вере в машину, из которой Вера попросила загодя выйти мужа. Соня спросила: «Как ваше здоровье? Помогает ли лечение?!» Вера по интонациям ее голоса пыталась понять, знает ли Соня о том, что она была любовницей ее мужа, и если знает, то, может быть, и прокляла ее, послала на нее порчу… Но голос Сони оставался ровным и нежным, искренним, без тайного злорадства. Из подслеповатых глаз Веры вдруг хлынули слезы, она нащупала руки Сони, сжала их и с горечью воскликнула: «Дорогая, милая, Соня! Прости меня, пожалуйста, за то, что спала с твоим Сергеем!»
Вера не знала, как та сейчас поступит с ней: может быть, отругает, обматерит или ударит по щеке! Вера готова была ко всему… После недолгого молчания Соня ответила: «А я догадывалась…» Вере сразу стало легче, и она снова повторила: «Прости, пожалуйста. Он такой у тебя яркий мужчина, что не могла удержаться». Вера хотела добавить, что и, наверное, он немножко виноват – ведь она не стояла над ним с топором, требуя с ней переспать, но промолчала. «Ну что вы так убиваетесь, Вера Степановна, я не осуждаю вас. Он ведь меня тоже сильно любит!» – «Вот и хорошо!» – выдохнула Вера.
Когда с мужем отъезжали от дома Сони, Вера вспоминала всех своих любовников, а их было с десяток – красивых, видных мужчин, которые все были гораздо моложе ее! И думала, что надо обязательно признаться в своих грехах их женам, и, может быть, тогда зрение начнет к ней возвращаться?! А как представила, что надо будет еще признаться и своему мужу в изменах, как подумала, что своими откровениями может разрушить счастливые семьи этих мужчин, то у нее аж сдавило сердце… Может, действительно ей только на исповеди священнику покаяться и попросить прощения у бога – так проще будет…

НАДОЕЛА
Вечером Наде позвонила на мобильник подруга Катя и радостно и нетерпеливо воскликнула: «Приходи сейчас же к ресторану «Восток». Здесь я познакомилась с двумя богатенькими приезжими мужчинками. Они приглашают нас весело провести время…» В Наде сразу все завибрировало от предвкушения чудесного вечера, она открыла шифоньер и стала перебирать наряды, какие можно надеть на встречу – хотелось выглядеть ярко и бесподобно. К ней подошла трехлетняя дочка Вика и, просительно уставившись голубыми большими глазенками, сказала: «Мама, я кушать хочу!» Надя сердито глянула на нее – весь ее настрой радостный стал сразу пропадать.
Она в очередной раз убедилась, что ребенок мешает ей жить, мешает счастливо и свободно проводить время. Подосадовала, что не сделала аборт, что понадеялась на парня, от которого забеременела, будто он предложит выйти за него замуж, создаст дружную семью – и теперь одна растит дочь и привязана из–за нее к квартире, будто к тюремной камере… «Жрать она хочет, – заорала Надя на Вику. – Недавно только ела!» Надя часто кричала на дочь и даже била иной раз, давая  затрещину по затылку, когда та что–то просила. Но сейчас от нее шел такой злобный импульс, что глазенки Вики раскрылись от ужаса, она побледнела, инстинктивно пригнулась и вся съежилась. «Пойдем», – Надя толкнула ее в спину в сторону кухни, а там заглянула в холодильник. Посмотрела на пустые полки и подумала о том, как бедно живет. Разве о такой жизни она мечтала? Она верила, что найдет богатого мужичка, который будет содержать, ублажать – ведь женщина–то она симпатичная, фигуристая, молодая, двадцать два года всего, в сексе, как все мужички говорят, настоящая богиня… И она опять посмотрела с обидой на дочку, считая, что именно та мешает найти такого мужичка, отпугивает их, не дает Наде часто ходить в кафушки, где только и можно подцепить нужного кавалера… 
Надя отрезала кусок хлеба от черствой буханки, посыпала его сверху сахарным песком. Налила чашку воды из чайника и подтолкнула это по столу к Вике: «Жри вот...» В ней уже нарастало напряжение, казалось, что Катя, не дождавшись ее, звонит другой подруге и приглашает встретиться с мужичками. Завидно было, что та с мужиками сейчас сидит за роскошным столом, ест деликатесы, пьет коньяк, а Надя еще здесь дома, голодная…
Она набрала номер телефона матери и, когда услышала в трубке знакомый глуховатый голос, сердито сказала: «Мама, у меня срочное дело. Приди, посиди с Викой!» В ответ услышала язвительное: «И какое же у тебя дело? ****ством заниматься, да? Знаю я твое дело… Вместо того чтобы работать пойти, по кабакам шляешься! Родила, так и воспитывай, нечего отлынивать». Это мать говорила в последние годы постоянно. Надю начало нервно трясти. Она гневно выкрикнула: «Как хочу, так и живу! И вообще, я молодая! Я жить хочу!» – «Жить она хочет? Жизнь это не пирушки… Я тебе квартиру оставила и свой долг выполнила – другие вон по общежитиям мотаются». – «Я сказала – приди или к себе забери!» – процедила Надя. «А если я болею, если у меня неотложные дела? Да и живу я не в соседнем доме, а в пригороде, у меня здесь  в частном доме свое хозяйство», – строго ответила мать. «У меня тоже дела – личные. И я ухожу! Так и знай. Я тебя предупредила…» –
Надя выключила смартфон и стала быстро одеваться – надела шикарное, облегающее фигуру, синее трикотажное платье, показывающие все ее прелести, крупную грудь, выпуклую попу. В сумочку сунула запасные трусики – ажурные, красные, очень сексуальные. Быстро накрасила глаза, губы и пошагала к двери.
Пока одевалась, было несколько звонков на смартфон – по высветившемуся номеру она видела, что они от матери, и не отвечала. Не хотела в очередной раз выслушивать нравоучения, упреки, уговоры, взывания к совести…А когда позвонила Катя и с раздражением спросила: «Ты где?», Надя, напяливая туфли–лабутены, торопливо ответила: «Уже бегу» – и пошагала к двери. За ней увязалась дочка и несмело спросила: «Мама, ты куда?» – «Куда? Куда... куда надо!!» – «Возьми меня с собой!» Надя с такой ненавистью посмотрела на дочку, что та опять скукожилась под ее взглядом,  втянув  растрепанную головку в худенькие плечи. «Сиди здесь! Сейчас к тебе бабушка придет!» – сказала жестко Надя, выскочила за дверь и понеслась по ступенькам, не дожидаясь лифта, вниз с третьего этажа.
В ресторане Катя встретила Надю на высоком крыльце и сразу повела к столику, за которым сидели двое моложавых мужчин, слегка за тридцать. Кавказцы, судя по смуглым физиономиям. «Это Анвар, а это Анзор, – сказала азартно возбужденная от выпитого Катя и указала Наде на каждого, а потом, дохнув перегаром, шепнула: «Анзор мой…» Надя, конечно же, не намерена была отбивать у своей лучшей подруги мужчину, тем более что Анвар ей больше понравился – был с небольшой черной бородкой, с крупным орлиным носом. «Садись, выпьем за знакомство!» – сказал он Наде и налил хозяйским жестом рюмку коньяка из бутылки.
Надя уселась рядом с ним, выпила рюмку, чокнувшись со всеми, и стала искать, чем бы закусить – сразу по приходу сюда успела оценить сервировку стола, стоящие на нем блюда – здесь имелись и колбаса, и буженина, и заливная рыба, и два вида салатов… Одна из тарелок, где лежала в картофельном пюре большая нетронутая котлета, предназначалась для нее. Так как дома есть было особо нечего, и, чувствуя огромный аппетит после пробежки по улицам города до ресторана, Надя принялась все это поедать. Благодарно поглядывала на Катю за то, что пригласила сюда, что нашла богатеньких мужичков, которые оплатят это пиршество. Она кокетливо поглядывала и на Анвара, который по–хозяйски обнимал ее за спину и изредка поглаживал по оголенному бедру. Конечно, это был не тот мужчина, за которого можно выйти замуж, с которым можно строить длительные отношения, но какой уж есть – главное, что сегодня, а может быть, и еще несколько дней можно весело провести с ним время, не заботясь о еде и о спиртном…
Целый вечер они танцевали, смеялись, пили и ели, а к ночи, когда ресторан должен закрыться, пошли к Кате на квартиру – та жила одна в однокомнатной после развода с мужем, поделив его большую квартиру, но только, в отличие от Нади, без ребенка – не успела родить или не смогла, к счастью. В ту квартиру Катя уже не раз водила встреченных в ресторане гостей–мужчин, а иногда (когда мужчин было двое) приглашала и подругу. Затарившись в ближайшем магазина водкой, вином, копченостями, соками и другими продуктами, нужными для продолжения пиршества (все это, конечно, оплатили кавалеры), они продолжили веселье в квартире. Часа в три ночи разошлись от стола по кроватям – Надя с Анваром, а Катя с Анзором, пригасили общий свет и занялись сексом… Анвар оказался неплохим любовником, вымотал Надю до пота и так, что она словно провалилась в некую пустоту.
Проснулась она только в полдень – Катя с Анзором уже сидели за столом и опохмелялись, а Анвар подсаживался к ним… «Вставай, выпьем шампанского!» – требовательно сказала Катя. «Я бы лучше кофейку…» – ответила Надя, поглаживая побаливающую разлохмаченную голову руками. «Можно и кофейку…» – ответила Катя. Слегка пошатываясь, Надя прошла в ванную, посмотрела там на себя в зеркало – да, физиономия была слегка опухшая, а со смазанной тушью под глазами и без помады, выглядела не лучшим образом. Надя умылась, накрасилась, подмылась – и посмотрела на смартфон, который валялся на дне сумочки: оказалось, было пропущено восемь звонком от матери и несколько сообщений: «Ты где? Ответь!» Не желая, чтоб мать опять ее распекала, требовала вернуться домой, Надя не стала перезванивать, а пришла за стол, уселась Анвару на колени, и, выпив для бодрости чашку кофе, затем принялась за спиртное.
Анзор с Анваром покинули подруг только на третий день – все это время они танцевали, ели и пили, занимались сексом, изредка только выходя с мужчинами прогуляться до ближайшего магазина за продуктами и спиртным.
***
После ухода мамы Вика осталась стоять за захлопнувшейся с силой дверью и ждать… Ждать бабушку, ведь мама сказала, что та скоро придет. Та иногда приходила и приносила Вике то игрушку мягкую (зайчика или куколку), то вкусных пирожков с мясом и картошкой, играла с ней. Вика ждала долго, не зная, сколько прошло времени. Надеялась, вот сейчас откроется дверь и войдет большая и добрая бабушка, обнимет ее, поднимет сильными и теплыми ладонями к груди и поцелует. Вика прислонялась ухом к двери и прислушивалась к шорохам и шагам на лестничной площадке. Наконец устала, присела на корточки и так стала жать…Но бабушки все не было. Вскоре в коридоре стало темнеть, и Вика, испуганно озираясь, подумала, что из мрачного угла выскочит огромная крыса и съест ее. Она заплакала, но только очень тихо. Ибо мама не любила, когда она плачет – всегда кричала: «Надоело! Перестань ныть!» И поэтому опасалась, что мама услышит, как она плачет. Наконец она легла на грязный коврик у входа и стал ждать так…
Стало совсем темно, а как включить свет, чтоб загорелась лампочка под потолком, Вика не знала – знала только, что надо коснуться рукой выключателя, но как достать до него, если находился очень высоко на стене?
Она не заметила, как уснула, а когда проснулась и открыла глаза, в коридоре было уже светло. Вика постояла около двери и пошла на кухню – очень хотелось есть. Открыла холодильник. Но там нашла лишь две железные банки каких–то консервов. Она полизала их, но они были невкусными и очень холодными. Вика потянулась в шкаф, откуда вчера мама доставала хлеб, но и шкаф висел очень высоко над столом – ее ладошка остановилась, не дотянувшись до дверцы… Вика выглянула в окошко и стала смотреть на улицу, надеясь увидеть бабушку, но там ходили какие–то чужие тетки и мужчины. А бабушки не было. Зато в песочнице во дворе играла знакомая девочка с симпатичной улыбчивой мамой, они ели мороженое – Вике очень захотелось очутиться с ней рядом и она помахала ладошкой, но та ее не увидела.
Услышав, что за входной дверью раздались голоса, Вика обрадовано кинулась туда, думая, что идут мама с бабушкой. Но голоса вскоре стихли. Она постояла около двери и, захотев пописать, пошла  в туалет – подергала дверь, но она не открылась, была заперта на щеколду. Тогда Вика зашла в ванную и пописала в уголке под раковиной – желтая лужица растеклась тонкой пленкой. Увидев, что замочила случайно колготки, очень испугалась – ведь опять мама  будет ругаться. А есть хотелось все больше и больше – Вика увидела на краю ванной большую бумажную коробку, такую же красивую и яркую, в каких бабушка приносила иногда из магазина крупу для каш. Вика стала доставать оттуда своей маленькой ладошкой голубые, вкусно пахнущие крупинки, похожие на зернышки, и засовывать в рот. Они там становились вязкими и надувались маленькими пузырьками… Кушать вскоре вроде расхотелось, но очень захотелось пить – тогда она подергала железную трубочку в ванной, откуда обычно текла вода, надеясь, что та потечет и сейчас… Но вода не побежала.
Вика снова подошла к двери и стала тихонько плакать: «Бабушка, мама, ну где же вы?» Никто не отозвался…
***
Когда Надя, отоспавшись вдоволь после пьянки у подруги, пришла домой и открыла дверь, готовая отразить обидные слова матери, своими обычными: «Как хочу, так и живу!», то увидела лежащую около двери с засохшими подтеками слез на щеках дочку в задранной грязной футболке и плохо натянутых на попу колготках. Казалось, она спала, свернувшись калачиком, вот только личико было каким–то странно бледным, а глаза слегка приоткрыты. «Мама, ты где?» – закричала Надя в коридорную дверь, испугавшись дотронуться до дочки. Но никто не отозвался. Надя пробежалась по комнате, заглянула в ванную, на кухню, в туалет – матери не было. Она торопливо набрала номер матери на смартфоне и с обидой воскликнула: «Ты где? Ты почему не пришла?» – «Я же тебе сказала, что болею! А вот ты почему мне не отвечала несколько дней? – заявила та, а потом, почувствовав по голосу дочери неладное, спросила: – А что случилось–то?» – «Кажется, дочка умерла...» – процедила Вика и не ощутила ни жалости, ни раскаяния.

УКРАИНКА
На страничку Павла в соцсети интернета «ВКонтакте» зашла женщина Елена и написала сообщение: «Мне посоветовали к вам обратиться, как к профессиональному писателю, который не откажется оценить мои произведения». – «Да ради бога! Можем встретиться и поговорить, можете прислать свои произведения файлом», – ответил он, никому не отказывая в подобной просьбе, зная, как важно, чтобы кто–то действительно знающий подсказал, как надо писать, указал на стилистические и сюжетные ошибки, которые неискушенному автору незаметны. Ведь и ему когда–то помогли маститые писатели и тем избавили от сомнений, многих переделок и творческих мук, которые часто лишают сил и желания что–либо творить. Тем более было приятно помочь женщине весьма миловидной, судя по тем многочисленным (в несколько сотен) фотографиям, что разместила на своей страничке – похоже, она очень любила фотографироваться и делала это везде, где можно – в лесу на траве, в саду у цветников, на бульварах, у памятников, зимой и летом и в любую погоду. У нее действительно была хорошая фигура – плотненькая, с широкими бедрами и с большой грудью, да и внешность не отталкивающая: крупные, слегка выпуклые темные глаза, аккуратный носик с опущенным вниз кончиком, похожим на маленький клювик у птички, с полными губками, с темным пушком над верхней.
Как выяснилось из автобиографии, она работала библиотекарем и училась заочно на библиотечном факультете  института культуры…
Через пару часов она уже прислала Павлу по электронной почте несколько рассказов и десятка два стихов, который он сразу с экрана ноутбука с любопытством начал читать, надеясь обнаружить новое дарование, яркое, интересное и особенное. Надеялся потому, что поэтесса была уже не молода, не какая–то пятнадцатилетняя девушка, что еще жизни не знает и пишет нечто подражательное и беспомощное, которое хочется сразу отложить в сторону и больше к нему не возвращаться, чтоб не портить себе нервы и настроение.
И действительно, в поэзии Елены имелись яркие и сильные чувства, драматизм, который так необходим, чтоб поэзия заиграла особыми красками, схватила за души читателя, но только исполнено все было беспомощно – не было рифм кое–где, сбивался ритм стиха, но главный огрех был в неправильном иногда склонении падежей. Если бы это была девочка, Павел бы отнесся к ней снисходительно, ласково подсказал, как надо писать и о чем, но с женщиной под сорок решил быть откровенным и, написав рецензию, в конце заявил: «Ты что, хохлушка?» Почему–то именно это шутливое прозвище, которым называют украинцев, пришло на ум, выскочило из него, как, ему казалось, наиболее безобидное.
Он уже рассчитывал на благодарность, на добрые слова за то, что потратил свое драгоценное время, пару часов читал ее вирши, писал рецензию, оторвавшись от написания очередной своей повести, очень злободневной по своему замыслу для современного общества и нужной, но вдруг в ответ получил тираду: «Да, я украинка! Но как вы посмели оскорбить меня? Я готова принимать критику, но когда оскорбляют мою национальность, я не терплю и не  позволю это делать вам!» Павла это почему–то так сильно развеселило, что он громко засмеялся. Его удивило, что угадал ее национальность, хотя внешне (судя по фотографиям) она не отличалась украинскими особенностями: не носила на голове венок из бумажных цветов, ни «вышиванки», ни разноцветных лент в волосах, да фамилия была вполне русская – Громова.
Желая объясниться, да и не считая это прозвище оскорблением, он захотел написать ответ, но… Оказалось, она его заблокировала, переместив в «черный список», и вышла из числа его друзей. Это удивило, ибо давно не сталкивался с таким эмоциональным отношением к критике, с такой страстью – обычно люди его круга умели сдерживать свои эмоции, были дипломатичны, даже если и считали себя оскорбленными… Другой бы мог обидеться на эту странную даму (ведь все–таки ей помог), но в последние годы он научился прощать и понимать женщин – странные они все–таки создания по сравнению с мужчинами. И поэтому он стал исправлять ее рассказ, и не просто косметически редактируя, а переписывал почти заново, оставляя лишь сюжет, углубляя его и драматизируя. В рассказе  было такое, что привлекало – это женская страстность и откровенность, которые имелись в авторше, а это гораздо важнее, чем написанный гладенько и правильно, но человеком с рыбьей кровью, рассказ. Речь в нем шла о молодой женщине, которая в жажде любви познакомилась на «сайте знакомств» с мужчиной – она приводит его в гости в свою квартиру, где живет вдвоем с матерью. Пока она на кухне готовит ему кофе, оставив одного в комнате, он крадет у нее из сумочки деньги и колечко и убегает… Павлу показалось, что это был рассказ о самой Елене! Ведь опытные писатели хорошо чувствуют, где правда, а где вымысел.
Через три дня Павел получил от Елены сообщение: «Я была неправа…» – и она снова предложила быть в социальной сети друзьями. Он согласно нажал кнопочку «принять» и отправил ей файлом исправленный рассказ с сообщением: «Вот так надо писать!» Надеялся, что оценит его правку, ибо рассказ действительно получился замечательный. Надеялся, что поняла, что нельзя быть такой эмоциональной и непредсказуемой с человеком, который хочет ей помочь.
Два часа от Елены не было никаких сообщений. Павел полагал, что это время она вдумчиво изучает его исправления –  и вдруг получает тираду: «Кто вам разрешил переделывать мой рассказ?! Вы что, хотите его присвоить? Но это будет плагиат – я вас засужу». И опять убрала Павла из  своих друзей. Он снова долго смеялся над ее сообщением… Ведь у него были написаны и опубликованы уже сотни рассказов и каждый гораздо лучше, чем ее! «Я таких  рассказов могу сочинить по пять штук в день!!» –  написал он ей.
Два  дня от Елены не было сообщений и наконец поздно ночью пришло очередное: «Извините, но мне кажется, что  в литературе все друг у друга воруют. Поэтому я боюсь размещать свои стихи и рассказы в интернете! А вдруг украдут и выдадут за свое?» Павел опять долго смеялся и вскоре ей написал: «Ты что, классик? Пишешь, как Чехов  или Бунин, чтоб у тебя воровать? Да и кому это нужно?  Выгода–то от этого какая? Или ты думаешь, что кто–то  издаст книжку с твоими произведениями, выдав  их за свои, и получит огромный гонорар и славу?» – «А вдруг?»  – написала она. Павел опять не смог удержаться от смеха. О, если б она слышала этот смех, то, наверное, бы обиделась кровно на всю жизнь!  Вот она наивная простота некоторых начинающих творцов, уверенных, что нынешние писатели имеют огромные гонорары и славу…
Вживую Павел увидел Елену через месяц в Центральной  библиотеке города – там проходила конференция, на которой библиотекари зачитывали свои доклады, разбирая творчество местных писателей. Павел и еще два уже маститых писателя сидели в жюри и оценивали. Два доклада прочитали и о произведениях Павла – доклада интересных и содержательных. Наконец со своим докладом выступила Елена – она встала и с горящим взором, звонким голосом зачитала его. Павлу она показалась еще милее, чем на фотографиях, и чем–то походила своими выпуклыми глазами и с носиком горбинкой на симпатичную сову из мультфильма! Доклад ее был написан об их товарище, умершем уже лет как десять, – тот написал пару интересных документальных книг об истории строительства города и большого местного тракторостроительного завода, но как человек был странным: любил приврать о своей якобы героической жизни. Всем говорил, что он полковник ракетных войск, что приходится сыном бывшему маршалу артиллерии, что и сам воевал во Вьетнаме и на Кубе с американскими агрессорами, что когда–то сбил американский самолет с большим начальством, и его за это должны были наградить Звездой героя Советского союза, но кто–то из руководства эту Звезду присвоил себе... Это был своеобразный Хлестаков нынешнего времени, но если тот хвастал в подпитии, то этот писатель хвастал в любое время… Впрочем, чувствуя, что коллеги, как мужики грамотные, в его хвастовство не верят, он в основном хвастал в библиотеках на  встречах с учениками – они–то, детишки наивные и неискушенные, всему верили. Поверила и библиотекарь Елена и в докладе все его фантазии пересказала. Сидевший с Павлом рядом по правую руку поэт Махмуд, человек дошлый  и въедливый, сам бывший военный, майор, выслушав доклад, жестко сказал: «Я бы вам не советовал верить К… Никаким героем, никаким полковником и сыном маршала он не был, да и во Вьетнаме не служил. А проработал полжизни начальником архива на заводе!» Тут и Павел сказал: «Да, к сожалению, есть такие люди – это в какой–то степени болезнь, как, например, болезнью является клептомания»… Высказался и третий член  жюри, смурной  прозаик Ляшков, заявив: «Человек он был неплохой, с друзьями добродушный, но явно до славы очень охочий…» Елена округлила глаза, побагровела, глянула на членов жюри уничижительно, но  ничего  в ответ не сказала.
Когда Павел приехал домой и зашел на своем любимом ноутбуке в интернет, то увидел сообщение от Елены: «Вы все писатели в жюри – какашки, вы завидуете славе великого человека!!» – и она опять убрала Павла из своих друзей.  Другой  бы, может, и обиделся тому, что его, по сути, назвали «говном», но только несколько в смягченной формулировке, но Павел Елену уже хорошо знал, и поэтому  лишь улыбнулся…
Она не  писала Павлу больше месяца. Он слышал краем уха, что она посещала городское литературное объединение, чтоб повысить свое мастерство, но когда там ее стали критиковать, то поругалась со всеми и, обозвав «завистниками и неучами», хлопнула дверью, выскочив из помещения во Дворце культуры…И вдруг он получает сообщение перед вербным воскресеньем, когда все верующие просят прощения. Вот и Елена написала: «Простите меня за все! Мне что–то так плохо… Никто меня не любит, со всеми я рассорилась. Что делать?» Павел ответил, чтоб успокоить: «Ты, как человек творческий, легко поддаешься перепадам настроения. Но в твоем возрасте надо уже уметь себя контролировать. И  пойми,  что никто тебе  не завидует и зла  тебе не желает…»  Она написала: «Я вот повесть готовлю –  не могли бы прочитать?» – «Присылай!» –  ответил Павел.
Она прислала, а  вместе с ней и свой номер сотового… Когда Павел начал читать так называемую повесть, то опять  в образе  главной героини увидел ее – она, вся такая чистая и ласковая, непогрешимая и нежная, снова мечтала о безумно страстной любви и ждала принца, и вот он неожиданно возник в роли мужчины–красавца из заграницы с шикарным букетом роз: он приехал в ее библиотеку на серебристом джипе и подарил ей эти цветы, преклонив колени, при всех ее коллегах, которые рты разинули от  удивления… Павлу захотелось разбить все ее сентиментальные розовые мечты, но, полагая, что и на этот раз обзовет его каким–нибудь  поганым словом, решил пообщаться лично, чтоб растолковать ей все ее огрехи в сюжете и стиле наяву. Он позвонил и сказал: «Это разговор долгий. Я сегодня еду с ночевкой на свою родину в село, что недалеко от города, поедем со мной и там поговорим!»  – «Хорошо», –  сказала она после небольшой паузы.
Павел заехал на  автомобиле за ней, стоящей на обочине дороги около панельного пятиэтажного дома, и посадил в машину… Вскоре они уже мчались по лесной дороге, мимо берез и сосен, в сторону села. Елена была густо  накрашена, в очень короткой юбочке, из которой выглядывали белые трусики с бугорком на лобке, в футболке с огромным вырезом, так что полные груди вот–вот готовы были выпрыгнуть наружу, сильно пахла духами. В свои пятьдесят лет, будучи в силу профессии человеком опытным и наблюдательным, Павел умел определять, что хочет от него одинокая женщина, но еще сомневался, думая с некой иронией: «Но ведь я же не принц, да и машина у меня не джип…»  Наконец решительно положил ей ладонь на оголенное бедро – и Елена вдруг часто–часто, как густошерстная собака на солнцепеке, задышала и раздвинула мощные, как столбики, ноги…   
***   
Когда вскоре начались события на Киевском майдане, когда во всех своих проблемах украинцы, напялив по какой–то хитромудрости на головы кастрюли и дуршлаги, стали обвинять Россию, Павел сразу подумал: «Удивительный у украинцев характер: наивно ждут американского принца из–за океана, но жутко недоверчивы к русским, полагая, что те им завидуют и хотят вечно у них что–то украсть!» Верил, что, не смотря на злобные обзывания «москалей», рано или поздно те начнут, когда приспичит, извиняться и ласкаться: мол, простите, помогите…не ведали, что творим! И почему–то живо представил именно Елену скачущей на майдане, с трехлитровой алюминиевой кастрюлей на голове…
                Февраль 2019
               
ПОЛУЧИТЬ ПО ЗАСЛУГАМ
Когда в класс пришла новая учительница литературы и русского языка и сказала, что будет их «классной» взамен уволившейся, Зина в нее сразу влюбилась. Обычно девочки всегда влюбляются в модных и красивых учительниц, чтобы брать пример вкуса, да и любят похвалиться подругам из другого класса: вот, дескать, какая у нас «училка» модная! А Клара Ивановна, увы, была отнюдь не красавица по сравнению с бывшей, статной и модной учительницей, да и постарше ее, и одевалась простенько, но было в ней что–то, что сразу привлекало.
Весь урок Зина смотрела на ее круглое лицо с очками, на ее полненькую, совсем не модельную, фигурку – и учительница все больше нравилась. Чем? Голосом чистым и искренним, когда сразу понятно, что человек откровенен, говорит, не пряча сущность за красивыми словесами. А главное, тем, что видела в учениках не неких вредных и пакостных человечков, которых вынуждена учить за небольшие деньги, так как по дурости выбрала не ту профессию и не нашла себе места для работы лучше и денежней, а порядочных и умных людей. Многие из них и были таковыми в девятом классе и ждали к себе уважения…
На «классном часе» Клара Ивановна познакомилась с каждым учеником и попросила рассказать, чем он занимается в свободное время, что любит читать… Когда Зина рассказала, что любит французскую литературу девятнадцатого века, Клара Ивановна благосклонно похвалила: «Молодец!», а потом на уроке литературы попросила проанализировать произведение Толстого, что Зина охотно сделала, – за это она поставила ей пятерку…Это так вдохновило, что Зина отныне стала готовиться основательно ко всем урокам, даже к нелюбимым ею физике и математике, – ей понравилось учиться! Она в любое свободное время находилась около учительницы, пыталась о чем–нибудь поговорить. Однажды Зина ей сказала: «Вот думаю, куда пойти учиться после девятого класса?» – «А что, разве не хочешь заканчивать среднюю школу? – удивилась Клара Ивановна. – Ведь, наверное, будешь поступать в институт? Ты же девочка умная». – «Нет, я пока хочу быстрее стать самостоятельной – зарабатывать, быть уважаемой. А про институт потом подумаю…» Клара Ивановна внимательно осмотрела ее и сказала: «Дело хорошее – я тоже сначала закончила педагогическое училище, так что можешь идти туда!» – «В педагогическое?» – задумалась Зина. Но думала недолго – если бы в ее жизни не появилась Клара Ивановна, она вряд ли собралась в педагогическое, а сейчас захотелось, чтоб ученики любили бы ее так же, как она любит Клару Ивановну, чтоб тоже обращались за помощью в трудном жизненном вопросе, а она бы им с удовольствием все растолковывала…
***
Через несколько лет Зина после окончания училища уже работала в школе – получилось так, что ей достался четвертый класс – последний класс начальной школы. Ей хотелось бы начать учить детей с первого класса, быть «первой учительницей», которая, как Зина знала по себе, всегда остается в памяти одной из лучших – ведь именно она, как вторая мама, приняла их совсем маленькими, научила азам знаний. Но так уж получилось, что предыдущая учительница этого класса якобы сильно заболела и уволилась.
В этот день Зина, как обычно, пришла в школу с утра с хорошим настроением – было желание пообщаться с учениками, среди которых были несколько умненьких, которые ее любили и которых любила она и часто спрашивала, чтоб порадовать себя хорошими ответами. Но имелись и не очень прилежные ученики и среди них Коля Власов, мальчишка вихрастый, большеухий, с крупной головой и маленьким хитренькими глазами, которые шныряли туда–сюда в желании сделать какую–нибудь пакость. То он мазал мелом спину одноклассника, то бил портфелем по голове, а уж девчонок то и дело дергал за косички, поднимал им подолы и хохотал, когда у них оголялись трусики… Да и воровать любил – несколько раз у одноклассников пропадали из портфелей деньги, и кто–то даже видел, как он шарил в них. Ладно, ученикам – он и Зине показывал язык и корчил рожи. А иногда она даже слышала, как он негромко шипел на нее со злобой: «У сучка длинноляхая!» Много раз Зина жаловалась его родительнице (отца у него не было), крупной насупленной женщине, которая работала продавщицей в табачном ларьке, на сына на родительских собраниях, жаловалась и завучу по воспитательной работе, Марье Федоровне, говоря: «Он же не дает никому учиться! Надо что–то делать?» – «А что делать? – отвечала растерянно уже пожилая и усталая от всех школьных проблем завуч. – Было бы это в советской школе, наш директор дернул бы его пару раз за ухо, тот бы сразу примолк. А сейчас нельзя ему и грубого слова сказать – такие у нас законы либеральные!» – «А нас, учителей, они, значит, могут обзывать самыми последним словами!» – возмущалась Зина. Завуч с досадой и растерянностью пожимала покатыми плечами. «Может, его в спецшколу отдать?» – предложила как–то Зина. «Не возьмут… – ответила печально Марья Федоровна. – Вот если б он ножичком кого пырнул или приходил в класс с топором и всех угрожал убить, а так…» Мать же его на все упреки Зины жестко отвечала: «Вы учителя! Вы получили за государственный счет образование – вот учите и воспитывайте! А мы люди малограмотные…»
Когда прозвенел звонок на урок, Зина вошла в класс и увидела, как Коля с размаху ударил опрятную девочку Надю, ее самую любимую отличницу, ногой в низ живота. Она согнулась, упала на пол и стала стонать. Коля еще раз хотел ее пнуть в живот, но Зина оттолкнула его и стала испуганно спрашивать Надю: «Что с тобой? Тебе больно?!» Хотя итак было понятно, что больно от удара  тяжелым  ботинком… Зина подняла девочку на ноги и повела под руку к школьному врачу в кабинет. Там оставила Надю на обследование и пошла на урок. «Что случилось? Зачем ты ее ударил?» – спросила она Колю, войдя в класс. «А она мне списать не дала, сучка!» – ответил он развязно, показывая Зине своим расхлябанным видом, что не раскаивается. Зина не знала, что сделать. Ей, конечно, хотелось дать мальчику подзатыльник, но бить людей не была приучена, тем более перед ней хоть и злой, но ребенок…Да и как бы она смогла ударить, если завуч чуть ли не каждом методическом часе всем учителям строго говорила: «Не обзывайте учеников, не угрожайте им, а то они ныне дошлые – снимут все на сотовый телефон и выложат в интернет, а вас потом руководство выгонит».
Зина, с трудом подавив гнев, стала вести урок, чувствуя однако, что ее трясет всю внутри, что слова ее к ученикам не имеют прежней связности и произносятся механически, без души… Было впечатление, что в ней что–то сломалось – она смотрела на пустое место на парте, где должна была сидеть всегда улыбчивая Надя, глядя на Зину внимательно своими чистыми влюбленными глазенками, и недоумевала: «Ну как же так? Надо же что–то делать? Не ждать же, когда он убьет кого–нибудь! Или всадит нож  в меня?»
Когда урок уже заканчивался, дверь вдруг резко отворилась, и в проеме возник крупный запыхавшийся мужчина, в нем Зина узнала отца Нади. «Что у вас тут происходит? Почему людей калечите? У вас здесь школа или сборище уголовников? Почему моя дочь попала в больницу с ушибом селезенки?» – крикнул он на Зину, а потом нашел взглядом Колю, который слегка пригнул голову, сидя за партой и уже понимая, что это пришли к нему. «А ты, ублюдок, за все ответишь!» – воскликнул мужчина и, подойдя к Коле, схватил сильной пятерней за ухо и аж приподнял с парты. Коля задергался, замахал руками и процедил: «Да пошел ты на ху…» – «Что ты сказал, гнида?» – мужчина цапнул его за шиворот пиджачка и потащил к выходу из класса. «Что вы делаете? Вы его куда?» – бормотала Зина, шагая вслед. А мужчина тащил громко матюгающегося Колю по коридору в сторону туалета…
Когда Зина вбежала в туалет, то увидела, как мужчина засунул голову Коли в унитаз и смыл воду. Приподнял его, с волос и лица которого текла струйками вода, за шкирку и спросил: «Ну что, понял?» А так как тот продолжал матюгаться, то мужчина еще раз мокнул Колю головой в унитаз… «Нельзя же так! Отдайте его мне!» – Зина вырвала Колю из его цепких рук и вытолкала из туалета. «Как же так можно? Вы же взрослый человек!» – воскликнула она. «А вы можете по–другому? Тогда воспитывайте, а не распускайте слюни! – процедил мужчина. И добавил: – Если что случится с моей дочкой серьезное, я вас тут вообще всех засужу! А этому ублюдку башку оторву».
Тем временем около туалета скопились учителя, которые слышали, как тащили орущего Колю по коридору. А вскоре подошла бледная и взволнованная завуч Марья Федоровна и с ужасом воскликнула: «Это вопиющий случай! Это вопиющий! Это позорное пятно на всю нашу школу!..» Пока учителя взволнованно и возмущенно обсуждали в коридоре случившееся, Коля убежал из школы… А через пару часов завучу позвонили из РОНО (директор школы, к своему счастью, был в командировке) и пригласили к себе вместе с Зиной.
В кабинете РОНО собрались несколько пожилых сердитых дам, и заведующая, толстая и грузная, с копной рыжих крашеных волос, рявкнула на вошедших: «Что у вас в школе происходит? Почему обидели мальчика? Мать его на вас нажаловалась и сказала, что написала заявление в полицию…» Зина с завучем стояли, словно нашкодившие подростки, перед этим дамами и долго рассказывали, что произошло, но те их плохо слушали, а лишь твердили друг за другом: «Как вы до такого довели?», «Почему не заступились за него?», «Да вас надо под суд отдать за непригодность!» 
Когда они, красные, с дрожащими руками от нагоняя, вышли из кабинета РОНО, Зина сказала завучу: «Уважаемая, Марья Федоровна, я сейчас же напишу заявление об уходе! Больше я в школе, ни в нашей, ни в какой другой, работать никогда не буду!»  – «Да уж, эти трусливые бабки пенсионного возраста крепко держатся за свои места. Хорошо устроились – завалили нас отчетами,  что голову поднять  некогда, да еще и хотят, чтоб мы делали из нынешних  избалованных учеников нечто идеальное», – проворчала завуч.
Зря Зина думала, что так легко отделается. На следующий день, когда она пришла в школу, чтоб отработать по закону пару недель, пока ей не найдут замену, туда приехали аж три суровых следователя (похоже, полиции делать нечего, ибо всех жуликов и бандитов поймали?). Они сняли с нее отпечатки пальцев и, заведя в кабинет завуча и не предложив даже сесть, стали жестко допрашивать, словно совершившую жуткое преступление. Сверлили ее подозрительными взглядами, составляли протокол... Оказалось, Коля нажаловался вместе со своей скандальной мамой в полицию, что учительница якобы вместе с пьяным сумасшедшим мужиком била его в туалете (аж до крови из носа) головой об стену, и теперь он поэтому плохо соображает.

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ЮРИСТ
В последние годы Гена много писал на криминальные темы – рассказы и повести. В них главными героями,  как  это положено, были всевозможные жулики и бандиты, а так же те, кто их ловит и судит  –  следователи, прокуроры. Иной раз, описывая то или иное преступление или судебный процесс, Гена сталкивался с тем, что не может точно, в подробностях его описать – ему не хватает юридических знаний для достоверности. И тогда он, еще вполне моложавый и шустрый, решил поступить в юридический институт,  чтоб восполнить этот пробел. Так как у него уже было высшее литературное образование, то, выяснилось, многие предметы ему при поступлении в юридический институт зачтут, – то есть оценки по ним поставят «автоматом». И его действительно зачислили сразу на третий курс…
Когда он относил в институт документы для поступления и зашел в приемную комиссию, то там увидел хорошую знакомую Эльвиру, милую блондинку лет 25 – они жили в одном подъезде многоквартирного дома и при встрече здоровались. Оказалось, она будет курировать его учебу… Конечно, в свои пятьдесят лет ходить на занятия и посещать лекции Гена не собирался (сколько можно чувствовать себя нервным и испуганным студентиком?!) и поэтому поступил даже не на заочное, а на дистанционное обучение – подобное обучение было введено недавно в качестве эксперимента и заключалось в том, что студент должен отвечать на экзамене преподавателю не очно, а через интернет. Гену это устраивало – в последние годы интернет и компьютер стали его главными друзьями, помощниками и советчиками, иногда ему казалось, что ноутбук – это его продолжение, словно рука или нога и даже лучше – вроде второй головы. О, сколько знаний он почерпнул уже из него, какую тот ему давал возможность находиться в курсе всех событий в стране – с утра, например, Гена уже знал, что сегодня скажут по телевизору вечером!
Итак, он должен был открыть некую свою виртуальную страничку, где находились задания на ближайшую сессию – курсовые работы, зачеты, экзамены: все это было оформлено в виде вопросов, на которые следовало дать ответ. Гена набрал в библиотеке учебников, заплатил за очередную сессию в кассу института десять тысяч рублей (сумма для него за один семестр была вполне приемлемая) – гораздо больше потратишь, если будешь добираться на машине до института, тратя подорожавший бензин, свое драгоценное время и здоровье.
Первое задание он, усевшись основательно за стол в своем писательском кабинете, открывал с опаской – сможет ли ответить на все вопросы или хотя бы на большую часть за час времени? – столько было отпущено на выполнение задания! То есть у студента не было времени в момент ответа заглядывать в интернет, просматривать учебники и списывать с них – вот тебе час,  а потом (ответил ты или нет) задание автоматически закрывается! Все! Пеняй на себя, если замешкался, растерялся, если ушел в туалет и там засел на унитазе на полчаса, если болтаешь с кем–либо по телефону, вместо того чтобы отвечать…
Прочитав до этого в учебнике об этом предмете, изучив некоторые нюансы в интернете, Гена решительно выдохнул и, словно бросаясь головой в реку незнакомую, открыл задание и увидел, что там предстояло отвечать на один вопрос из четырех – примерно так, как сейчас сдают в школе ЕГЭ. И тут выяснилось, что он зря слишком опасался, ибо ответы на большинство вопросов знал, а если чего и не знал, то выручала логика, огромный жизненный опыт и эрудиция – Гена мгновенно определял правильный ответ – и уже через полчаса, вместо отведенного часа, задание было выполнено!..
В тот день он ответил еще и на пару экзаменов таким образом и получил по обоим пятерки! Подумал горделиво: «А черепушка–то у меня варит!» и похвалился жене, которая глянула на него с уважением, когда он пришел поесть после трудов на кухню. Она, женщина занятая хозяйственными делами и воспитанием детей и поэтому не особо эрудированная, понимала, что ей так быстро и правильно ответить на все вопросы ума не хватит, а значит, ее задача – срочно готовить мужу вкусный ужин… Выпив рюмку коньяка, чтоб радость была более сильной, Гена довольно крякнул! Глядя по небольшому телевизору (тот стоял в кухне на холодильнике) на Генерального прокурора, важного и солидного, в белом кителе, с маршальской золотистой звездой на погонах, который выступал там с трибуны с какой–то умной речью, Гена сказал горделиво вслух: «Я то думал, что вы там, адвокаты, судьи и прочие юристы, шибко грамотные, а оказывается, и мы не лыком шиты!»
Вдохновенный, возбужденный, он сдал всю сессию за три дня, хотя полагалось это сделать за полгода. Вскоре Гена позвонил своей кураторше Эльвире и спросил: «А можно мне сразу вторую сессию сдать?» Она бодреньким радостным голоском ответила: «Пожалуйста! Но только сначала надо заплатить деньги!» И тут Гена понял, что подобное приветствуется, ибо все эти кураторы и преподаватели живут на плату студентов! Поэтому хоть за неделю сдавай весь курс института, если сумеешь!
Через два месяца Гена сдал экзамены и все зачеты за два курса! «Так еще через пару месяцев я и диплом защищу! – подумал радостно он, перечислив в институт очередную плату. – И чего такую систему не придумали ранее, лет тридцать назад, когда в обычном институте учился? Господи, сколько зря времени потерял, таскаясь из студенческого общежития с утра пораньше (голодный, холодный, по зимней морозной и темной улице) в институт и просиживая там весь день скучные лекции? Сколько молодых сил и родительских денег потратил попусту?! Сколько дрожал, глядя в строгие глаза экзаменаторов и пытаясь найти в них сочувствие?!» Но тут же с досадой вспомнил, что тогда еще не было ни компьютеров, ни интернета…
Наконец очередь дошла до преддипломной работы – ее предстояло выполнить в письменном виде на пятидесяти страницах распечатанного на принтере текста. Гене, как писателю, который в иной плодотворный день бодренько писал по семь–восемь страниц, а небольшую повесть порой настукивал на клавиатуре в десять дней (это без дальнейшей редактуры и правки), написать пятьдесят станиц не стоило большого труда.
Изучив досконально тему курсовой работы по учебникам и по интернету, он через неделю отнес курсовую в институт Эльвире. «Уже?» – удивилась она, забирая красную папочку с его рукописью и складывая в тумбочку. «А чего тянуть?» – ответил он  – Гена не любил, когда, что называется, «висит» какое–то неоконченное дело, иначе становилось неприятно на душе, словно кто–то там легонько царапает ноготком. «Вашу работу прочитает преподаватель – и, наверное, через неделю даст ответ!» – сказала Эльвира. «Вот и замечательно! – заметил он. – Если дело пойдет такими темпами, то вскоре приглашу тебя в лучший ресторан обмывать мое окончание института».
Через неделю раздался звонок от Эльвиры на мобильный, и она немного грустно сказала: «К сожалению, курсовую работу не зачли?» – «Это почему?» – Гена считал, что работа написана вполне профессионально, прекрасным научно–литературным языком. «Есть какие–то замечания?» – спросил он. «В конце работы преподавать написала, что тема не раскрыта?»  – «Странно…» – пробормотал он.
Гена заехал на машине в институт и взял не зачтенную курсовую – действительно, в конце было написано синей авторучкой, что работа выполнена на неудовлетворительно…» Приехав домой с учебниками по юриспруденции и жилищным вопросам, он вновь их все перечитал, вновь на эту тему обыскал весь интернет, где прочел массу статей – и вскоре работу написал заново. «Уж теперь–то, надеюсь, будет все хорошо?» – сказал он, отдавая работу Эльвире в ее маленьком кабинетике, что находился в конце коридора на первом  этаже…
Через неделю Эльвира позвонила и опять грустно сказала: «Опять незачет?» – «Вот даже как?» – жестко произнес Гена. «Вам надо встретиться с преподавательницей, – сказала она, – и отрешить этот вопрос». Когда мрачный Гена пришел к Эльвире за курсовой, то она посмотрела на него несколько загадочно и промолвила очень тихо: «Вам надо лично решить этот вопрос с преподавательницей…» И тут он догадливо пробормотал: «Взятку, что ли, дать?» Другому, может быть, Эльвира это не сказала, но так как они с ней были знакомы давно, то шепнула: «Да. Она у нас берет…» В общем–то, дать преподавательнице какие–то там десять или двадцать тысяч труда не стоило – деньги у Гены имелись, но он пошел на принцип. Его разозлило то, что он честно и искренне изучал этот вопрос, потратил на написание полмесяца своей жизни, хотя за это время мог бы написать целую повесть. Если бы он вместо этого пришел с пустой папкой и просто дал бы преподавательнице деньги, то это бы не обидело, а сейчас она оскорбила его знания, его труд… «Значит, она у всех берет?» – спросил он. Эльвира кивнула. «Вот сука какая! – сказал он, сердито прищурившись. – А может, мне ее засадить в тюрьму? Пригласить следователя в момент передачи взятки с помеченными купюрами?» Эльвира испуганно округлила глаза и пробормотал: «Я вам ничего не говорила! Она у нас заместитель ректора – если что заподозрит, сразу выгонит. Вы уж с ней как–нибудь по–хорошему». Гена хмыкнул: «Ты думаешь, что мне за себя обидно или взятку жалко дать? Вопрос в принципе! Я бы не стал так сильно возмущаться, если бы это случилось в обычном институте – а это юридический». – «Понимаю», – пробормотала Эльвира. «Что ты понимаешь? – спросил он риторически. И добавил: – Ты читала мои книги?» – «Да. Вы же мне дарили несколько!» – «И о чем же я пишу?» Эльвира пожала худенькими плечами: «О многом». – «Я там пишу о справедливости в обществе – выступаю против взяточников и всяких сволочей, которые народу в стране честно жить не дают…А сам, значит, буду давать взятки и поощрять это мерзкое явление? Хрен им! – и он резко показал в пространство фигу. – И вообще, плевал я на ваш институт – так и передай своему руководству!» – и Гена вышел из кабинета. Хотел напоследок стукнуть дверью, но подумал, что Эльвира–то в его проблеме не виновата и ни к чему ее укорять этим  жестом… Впрочем, он бы мог сейчас пойти к руководству и, назвавшись известным писателем, лауреатом пары премий, потребовать к себе более внимательное отношение, но не захотел унижаться.
Через неделю у него на мобильнике раздался звонок, и приятный женский голос ласково сказал: «Геннадий Михайлович, это вас ректор юридического института беспокоит… Я слышала, у вас недопонимание с преподавателем по жилищному праву?.. – она сделала загадочную паузу. – Я с ней поговорила – все у вас будет хорошо. Поэтому, надеюсь, что вы у нас продолжите учебу. Ведь до диплома осталось совсем немного!» Гена криво и зло усмехнулся (хорошо, что она эту язвительную усмешку не видела, а то лицо бы ее сразу вытянулось в недоумении и  испуге) и сказал: «Нет уж! У меня есть дело в жизни и юристом я работать не собираюсь. А вам советую будущих юристов воспитывать правильно. Учить честности и порядочности и не показывать, что все продается и покупается…» – и положил трубку.

ДРАГОЦЕННОСТЬ
Утром, когда они выбрались из четырехместной брезентовой палатки и сели к костру готовить завтрак и варить в котелке пшенную кашу, Степа сразу обратил внимание на Вовку и на Анну. Вовка был доволен, словно кот, который наелся сметаны. Лыбился во всю свою круглую конопатую физиономию, чувствовал себя уверенно и громко смеялся – громче, чем обычно. Странное у него было настроение, ибо все остальные походники, еще двое ребят и одна девушка, были мрачноватые. Плохо выспавшиеся на жесткой земле. Да еще и мелкий нудный дождь портил утренний настрой, лупил по щекам – а всем хотелось яркого солнца и тепла. Анна же была грустна, замкнута, молчалива, ни на кого не смотрела, хотя обычно девушкой была активной и общительной. И тут Степа понял, что между ними что–то случилось. Только вот что?..
Когда они отошли с Вовкой, помахивая топориками, в дальние кусты тальника за дровами для плохо разгоравшегося костра, и никто их разговор не мог слышать, Степа спросил: «Вы куда это с Анькой вчера ночью шастали?» Тот криво усмехнулся: «Куда? Куда? Трахаться ходили! Она девственницей оказалась…» – «Что, сама, что ли, захотела?» – удивился Степа, плохо скрывая зависть. «Ну почему? Просто под моим напором не выдержала! Я же настырный!» – ответил Вовка горделиво. «Она же тебе не нравится вроде?» – спросил Степа, зная, что Вовка с ней ранее не общался, не встречался, не гулял по вечерам, выказывая симпатию, как делается обычно. «А что, трахаться надо обязательно с теми, кто нравится?» – хмыкнул Вовка. «Ну, а дальше что? – спросил Степа с недоумением. – Встречаться будете?» – «На хрена! Хотя я, конечно, болтал, что ее люблю, когда трусы стягивал. Что потом женюсь…»
Степа на Вовку глянул впервые с некой брезгливостью, хотя давно знал, что парнишка тот не совсем правильный, хитроватый и запросто может совершить дурной поступок. Но одновременно Степа ему и позавидовал – он в свои пятнадцать лет еще оставался девственником, хотя влюблялся уже много раз и очень сильно, но всегда платонически, глядя на девушку восхищенно, как на некую недоступную и неприкасаемую богиню! Максимум чего он добился – это поцеловать новенькую медсестру из местной больницы, которая была старше его на три года, в обнаженную большую грудь – он тогда, на берегу Камы, когда вечером пошли купаться, поднял ее футболку, под которой не было лифчика, и с огромным удовольствием прильнул к сморщенному, словно сушеная ягода, соску губами, она же в ответ засмеялась и сказала: «Ой, как щекотно!» В том, что еще «ни с кем не был», Степа своим друзьям и в том числе Вовке не признавался – хотелось выглядеть уже опытным солидным ловеласом, как, впрочем, и всем пацанам в его возрасте. Тем более что и пацаном он был рослым и симпатичным и не обделен вниманием девушек.
Степа решил было, что теперь (раз она девчонка уже доступная) он тоже может пригласить Анну в кусты. Но, посмотрев на нее издали, печально сидевшую у костра, подогнув ноги (она страдала из–за случившегося), и оценив ее внешне, он в очередной раз понял, что она ему не нравится. Не в его вкусе! С невыразительным кругленьким личиком, курносенькая толстушка. А значит, никакого удовольствия он от близости с ней, наверное, не получит. Да и как сейчас ее можно обижать уже итак обиженную? Это же подло!
На следующий день после красивого фильма о любви в деревянном сельском клубе, куда собрались десятка три сельчан, Степа решил проводить Светку, девчонку из младшего класса – она давно ему симпатизировала, посматривала кокетливо в его сторону, улыбалась приветливо, да и симпатичная была, в отличие от Анки, с хорошей фигуркой, черноглазая брюнетка. Уже наступали синие сумерки, когда Степа сказал: «Давай погуляем. На звезды полюбуемся». – «Давай»,– ответила она ласково и доверчиво.
Он повел ее из села огородами, по  тропинке, среди репейников и полыни, мимо своего и ее дома в поле, к стогам сена. Ему, любителю стихов, вспомнились строки Есенина. За околицей, он, восторженно глядя на закатное небо, негромко и с чувством продекламировал: «Выткался на озере алый свет зари, на бору со звонами плачут глухари…» – а особенно создали некий внутренний настрой слова: «Ты сама под ласками скинешь шелк фаты. Унесу я пьяную до утра в кусты!» Этими стихами он намекал Светке, что может произойти между ними, подготавливал. Смотрел несколько смущенно на ее реакцию – не испугается ли? Не запросится ли домой к мамке? Она не испугалась, а тихо сказала: «Хорошие стихи! Про замечательный вечер!»
Вечер действительно был прекрасный – небо густо синело и окрашивалось в розовый–багровый свет на Западе огромными всполохами. Пахло пряными луговыми травами, теплый сухой ветерок обдувал лица.
Они сели, прислонившись к стогу спинами, на мягкое сено – и тут Степа обнял Светку и прижал к себе. Думал, что она отшатнется или влепит ему пощечину, а она очень доверчиво аккуратной головкой прильнула к его плечу. Он нашел своими губами ее влажные мягкие губы и впился в них долгим поцелуем. У Степы легонько закружилось голова, и он стал гладить голые ноги Светки, что выставлялись из–под легкого ситцевого платья, начиная от коленей и выше… Вот он уже достиг промежности, вот уже слегка отодвинул пальцами в сторону трусики и потянул их на себя.  И думал, как бы все «это» (слово «трахнуть» казалось ему очень грубым) сделать красиво, бережно, трепетно, чтоб не обидеть девушку, чтоб у обоих об этом остались замечательные воспоминания…Светка не сжимала ноги, не сопротивлялась, а только часто дышала и с мольбой и нежностью смотрела на него своими чистыми глазами. Так, словно в самую душу. Степа бы мог сейчас, как Вовка, сказать: «Я тебя очень люблю! Когда нам будет лет по восемнадцать, мы обязательно поженимся» – и она поверила бы ему, она хотела в это верить, а он бы завтра ходил довольный и хвалился Вовке, что тоже «поимел» девчонку, только, конечно, не сказал бы кого… Но слова эти застряли в горле – ну не мог он соврать, не мог. Да, она ему нравилась и, может быть, была бы неплохой женой. Но так далеко вперед загадывать он не обязан – кто знает, что в жизни может случиться в любой момент? Да и не любил он Светку, в общем–то, до такой степени, чтоб что–то обещать. Тем более его жестковатая мать ему всегда говорила, настраивая на правильную жизнь: «Ты должен сначала закончить институт, найти хорошую работу и только потом уж жениться!». «Ты с кем–нибудь уже была?» – спросил он глухо, надеясь, что это даст оправдание его дальнейшим действием. «Нет», – ответила она. И тогда он, стиснув зубы, отодвинулся от нее, хотя еще более зауважал...
Поговорив еще с полчасика и полюбовавшись яркими звездами, что быстро проклевывались на нежно–голубом небе, словно открывая любопытные ясные глазенки и подмигивая, они пошли домой. У дощаных ворот своего дома Светка замерла и с надеждой ласково спросила: «А завтра мы с тобой встретимся?» – «Может быть», – сказал он уклончиво и кисло улыбнулся.
На следующий день с утра его строгая и решительная мать очень внимательно посмотрела на Степу, когда он проснулся и шел по комнате в трусах и майке на кухню завтракать, и сказала: «Ты вот, я смотрю с девочками стал общаться – то в поход в луга ходили, то еще куда… Смотри, будь осторожен – испортишь какую–нибудь. А она на тебя родителям пожалуется, забеременеет, жениться на себе заставит – и вся жизнь наперекосяк. Жить в деревне будешь, в армию пойдешь. А тебе в институте надо учиться! И вообще, девочек нельзя обижать!» – «Никого, никого я еще не обидел! – вдруг крикнул сердито Степа. – И в чем обида–то?» Мать от этого крика даже растерялась и в недоумении  часто заморгала!
А он подумал, что ведь действительно считает честь девочки самой великой драгоценностью. Хотя чего вроде там такого драгоценного–то – какая–то перепонка, из которой, когда та порвется от внешнего давления, вытечет несколько капелек крови… Пытаясь себе объяснить, почему он так считает, Степа решил, что причиной всему его две сестры (младшая и старшая), которых его родители научили беречь, защищать и уважать…И, представляя, как будет лишать девственности девочку, он невольно представлял, что кто–такой же ушлый лишает девственности их.
***
Женился Степа только после окончания института в двадцать четыре года, когда уже работал на заводе инженером. На милой, умной и ласковой девушке, которой был 21 год, – и, что удивительно, она оказалась девственницей, что ему было приятно. Ему тогда почему–то Вовке, да и всем своим друзьям, хотелось гордо сказать: «А у меня жена–то еще ни с кем до меня не была!», хотя сам–то, конечно, девственником к тому времени уже давно не был…


ВКУСНЫЙ БЕНЗИН
Леонид Андреевич с женой и внуком подъехали к продуктовому магазину на своем автомобиле. Вдруг в этот момент откуда–то сбоку в капот им ткнулся паренек лет пятнадцати – с виду симпатичный, в хорошей замшевой курточке и модных ботинках, но какой–то неадекватный,  заторможенный. Он замер на секунду, поднес к носу целлофановый пакет, в котором на дне плескалась желтая жидкость, нюхнул ее и с отсутствующим видом, пошатываясь, пошел дальше. Леонид Андреевич вышел из машины и с испугом спросил: «Ты не ушибся?» Паренек ничего не ответил и даже не повернулся. На заднице и между ног светлые спортивные штаны у него были мокрые – явно от недержания мочи.  «Пьяный, что ли? – растерянно и жалостливо спросила жена и добавила: – Хоть бы домой скорее шел. Переоделся и отоспался».  – «Вроде водкой не  пахнет, – ответил Леонид Андреевич. – Наверное, наркоман или токсикоман – видишь, какую–до дурь нюхает… Печально!» Жена обернулась к вихрастому десятилетнему внуку, который сидел на заднем сиденье автомобиля с айфоном, и строго заявила: «Видишь, как это ужасно – пить пиво и всякую наркотическую гадость употреблять!» Внук скривил с ухмылкой хитрую физиономию и кивнул: дескать, не дурак, понимаю... «Судя по одежде, вроде он из семьи  с  достатком – куда родители смотрят?» – грустно продолжила о пареньке жена. «Все это от нынешнего безделья молодежи и неумения радоваться жизни! – заявил сердито Леонид Андреевич и вспомнил случай из своего далекого детства: – Мы по–другому жили…»      
***
В гараже Ленькиного отца стояла железная двухсотлитровая бочка с бензином – двенадцатилетнему Леньке она казалась огромной, была ему по грудь, и бездонной. По крайней мере, бензин в ней никогда не кончался – казалось, откуда–то из земли в нее ведет шланг, который постоянно бочку наполняет. Из нее Ленькин отец часто заправлял бак своего мотоцикла «ИЖ», из нее брал бензин для моторной лодки…Правда, иногда Ленька видел, как отец сливает туда двадцатилитровыми канистрами бензин, что привозит на заводском грузовике, на котором работал, говоря при этом: «Как хорошо, что в нашей стране бензин всего семь копеек  литр стоит».
Ленька не представлял, как бы они в деревне жили без  этого бензина, который нужен в том числе и для пилы «Дружба», которой отец пилил бакланья для отопления дома. Да и Ленька часто любил в летние каникулы съездить порыбачить на Каму на моторной лодке или же половить дровишек, что несет по Каме из разбитых штормами плотов, и брал двадцатилитровый бак бензина для мотора.
В этот раз они с одногодком и соседом Мишкой опять решили съездить на Каму. Отвернув привычным движением массивную пробку на бочке, Ленька автоматически сунул туда резиновый шланг, соснул из него, чтоб потек бензин – и тот полился голубоватой вязкой струей в бак. Тем временем Мишка наклонился над отверстием бочки,  откуда колыхался голубой бензиновый парок, и, нюхнув, заявил: «Вкусно–то как пахнет!» Понюхал еще раз и еще и, усевшись рядом с бочкой на баклан, замер, закрыв глаза: «Балдеж!» Леньке тоже нравился запах бензина, но чтоб так… Он никогда не дышал специально его парами. А тут, глядя на Мишку, тоже принюхался – и почувствовал, как в голове приятно закружилось. Наступило какое–то невероятное облегчение  – окружающий мир с его красками, звуками куда–то отдалился. Захотелось закрыть глаза и, прислонив голову к чему–нибудь мягкому, оставаться в этом состоянии как можно дольше… Посмотрев на Мишку, который застыл с блаженным выражением на лице, Ленька решительно закрутил  пробку на бочке. «Давай еще понюхаем!» – хмыкнул Мишка с осоловелым взглядом. «Некогда! – заявил Ленька и вышел из гаража  во двор.
Да, состояние он испытал действительно приятное, нюхая бензин, но мир вокруг был все равно гораздо приятней – чирикали весело птички в яблоневых ветках сада, цветочные запахи били в ноздри из зарослей жасмина, солнышко грело своими теплыми лучами лицо и весь мир! А сколько всего интересного ждало ребят сейчас на Каме – и купанье, и девчонки в ярких купальниках со стройными загорелыми фигурками на камском курортном пляже, которые явно согласятся прокатиться на лодке, когда мускулистые сельские ребята подъедут к ним. А потом маленьким бредешком они пройдутся вдоль камского берега по песчаному плесу и обязательно поймают пару зубастых увесистых судачков с колючими плавниками, пару жирных лещей, а может быть, и остроносую красавицу стерлядочку, сварят из них наваристую ароматную уху на берегу, в котелке  над  костром, и накормят ею девчонок… Хорошо!
«Давай хватай весла – и вперед! – заявил решительно Ленька. – Дел полно!» И забросил ловко тяжелый лодочный мотор себе на мосластое  крепкое плечо.

ЖУТЬ НОЧНАЯ
Дмитрий включил телевизор – по центральному каналу важные эксперты и политологи, наморщив лбы, озабоченно и до хрипоты спорили, кто выиграет выборы в Америке, рыжий бизнесмен Трамп или престарелая дама Клинтон. И хороший Трамп будет для России президент и будет уважать ее интересы или плохой и начнет войну! Дмитрий включил другой канал – там тоже спорили. Включил третий – и там то же самое. Будто в России иных проблем нет! Нет ни бедности, ни плохих дорог, ни вороватых чиновников, а все живут счастливо и свободно в лучшей в мире демократической стране!
Так, с азартом поддавшись общему настрою, посмотрев с десяток передач по телевизору и начитавшись статей в интернете про выборы президента Америки, где кандидаты, выливают друг на друга компромат, словно помои, Дмитрий только в три часа ночи пошел к жене в спальню. Он бухнулся на широкую кровать под бочок жены и быстро уснул с абсолютно тупой головой, где крутилась тревожная мысль: «Так кто же победит и будет вместо чернокожего и ушастого президента Обамы? И как нам в России жить после этого? Сразу сдаваться или сбросить сначала атомную бомбу на американский Белый дом?»
Вдруг он очутился в Америке, в теле Трампа, которого вот–вот изберут в президенты. Дмитрий–Трамп, радостный, со счастливым лицом и рыжей, зачесанной набок шевелюрой на голове, на митинге в огромном зале уже представляет себя хозяином Белого дома, но вдруг из центра зала выходит к нему на сцену шеренга американских генералов и чиновников ЦРУ и ФБР – все высокие, в темных мундирах, с орденами и все почему–то с седыми бакенбардами, словно английские лорды восемнадцатого века. С суровыми лицами они говорят: «Ты не имеешь права быть президентом, потому что у тебя нет наследника… «Зачем мне наследник, если я через два срока уйду из президентов по американскому закону», – отвечает Дмитрий с ухмылкой и благожелательно. «Закон отныне изменился – и новый избранник будет называться царем–президентом», – отвечают они и идут на него стеной, желая сбросить со сцены. Однако новая должность Дмитрию нравится – это значит, что будет пожизненным руководителем Америки, а потом оставит править сына. И пусть ему, семидесятилетнему, жить осталось, может, не так долго, зато он будет основателем династии!
Довольно облизываясь, Дмитрий генералам говорит: «У меня много наследников, аж от трех жен – так что американский трон без царя не останется». – «Ты должен родить нового наследника!» – отвечают они и трясут чем–то белым и полупрозрачным. Дмитрий видит, что это растянутые презервативы, которые в их руках колыхаются, словно щупальца осьминога. «Возьми и докажи, что у тебя есть сперма для воспроизводства потомства в твои годы». Дмитрий уже готов накачать туда несколько миллилитров семенной жидкости, но вдруг из–за кулис, проворно, словно девочка, выбегает разлохмаченная соперница в платье невесты, старушка Клинтон, и азартно говорит: «Я рожу тебе наследника!» – и пытается его обнять. Дмитрий ее отталкивает: «Не надо, у меня есть молодая жена Меланья…» – «Она глупая баба, – отвечает Клинтон, – и не достойна быть матерью царя Америки! А я достойна! Я элита, была госсекретарем, важным  чиновником». – «Но ты мне совсем не нравишься, да и старая», – говорит Дмитрий брезгливо и пытается увидеть на ее бедре мочеприемник, с которым ее сфотографировали ушлые фотографы: он оттопыривал штанину на ее черных брюках. «Это не важно – мы сделаем искусственное оплодотворение… – отвечает она и тянется его поцеловать, а рукой лезет ему в штаны. – Тогда можно будет сразу отменить выборы, ибо будем уже не соперники, а муж с женой и будем сидеть на троне рядышком… В обществе не будет раскола, а Америка снова станет великой!» Генералы смотрят на Дмитрия сердито и говорят: «Да, да! Пусть она родит тебе наследника… – и суют ему в руки презервативы. – А то мы тебя повесим на самой высокой секвое!» – и он видит в руках у одного толстую грубую веревку, на которой когда–то они повесили президента Ирака Саддама Хусейна!» Дмитрий пятится и заявляет дипломатично: «Хорошо, хорошо, если так нужно Америке, то я согласен… Но ведь у госпожи Клинтон есть муж Билл. Даст ли он на это согласие?» – «Он уже дал ей развод…» – говорят генералы и показывают бумагу–постановление о разводе с гербовой печатью. «Что–то я не доверяю этой бумаге… – отвечает Дмитрий. – Мне бы хотелось услышать это от него самого, а то он вызовет меня на дуэль и застрелит». – «А он уже повесился у себя на балконе с горя и стыда, что не любил добропорядочную умную жену, а любил глупую, смазливую и большеротую секретаршу Монику Левински, – угрожающе говорят генералы. – И теперь молчит, как дохлая рыба в бухте Гудзона…»
Понимая, что иначе его реально повесят, Дмитрий, сморщившись от печали, соглашается иметь наследника от Клинтон. Он с ней уходит за кулисы, в темный укромный уголок под лестницей. «Давай мне свое семя», – требует Клинтон и расстегивает ему ширинку. Потом надевает на член презерватив и ждет, когда Дмитрий туда нальет… Он старается, но ничего не получается. Его постоянно отвлекают генералы, что толпятся на лестнице и ждут, когда он кончит… Да и отвратительная физиономия Клинтон, с лица которой осыпается толстыми лохмотьями розовая пудра, обнажая глубокие морщины, его пугает. Пугают и ее выпуклые глаза, похожие на глаза утопленницы – белые и неподвижные. «Мы так и знали, что ты стал импотентом, нагло хватая за мягкие попы всех милых женщин Америки, и поэтому не достоин быть президентом! – говорят генералы. – Смотри, как надо!» – и они расстегивают ширинки и обнажают полуметровой длины члены. Клинтон вытаскивает у одного из штанов член, словно эстафетную палочку, и, полизав кончик, начинает мастурбировать – и вдруг из члена вырывается сметанообразная струя фонтаном и забрызгивает потолок… Потом приносит второй член под мышкой, как полено, и трет его ладошкой – струя из него поменьше, но зато толще… Наконец, приносит третий – и из него ползет под ноги ей обильная струя, словно из баллончика с монтажной пеной… Дмитрию завидно и обидно, что так не может. «Видишь, у тебя асперматоз! – говорят с ухмылками генералы. – И ты не способен быть царем–президентом! Этот пост займем мы, а Клинтон будет наша общая жена!» – «Подождите, – кричит Дмитрий со страхом. – Дайте я еще раз попробую! – и начинает азартно трясти член, сам бледный и в поту, но из члена пузырится только маленькая капелька… Генералы хохочут: «Ты не достоин, ты не достоин…» – «Пустите меня в спальню с моей женой… – говорит Дмитрий. – И я вам сперму принесу». – «Не верим! Ты нам принесешь чужую». – «Тогда пригласите сюда жену и разденьте догола – я на нее посмотрю и…» – «Это будет несправедливо», – говорят генералы. С улыбкой снисхождения к нему подходит Клинтон и говорит: «Дай я тебе помогу», – она мнет ему член холодными, словно ледышки, морщинистыми руками… Закрыв глаза, Дмитрий представляет вместо нее красавицу–фотомодель жену Меланью, гладит Клинтон по лысеющей голове.
Вдруг Дмитрий просыпается от толчка в бок и видит рядом на кровати в свете ночника жену Лену, ее заспанное милое лицо. Она с удивлением смотрит на него: «Я не пойму, что ты бубнишь? Обнимаешь меня и говоришь: «Дорогая Клинтон, нам надо постараться». Дмитрий растерянно трет глаза ладошкой и шепчет: «Нет, это я хотел свою жену Меланью поиметь!» – «Какую еще Меланью?» – говорит сердито жена и поднимается на локоток, чтоб начать допрос… «Я тебе утром все объясню, а то у меня что–то с мозгами не в порядке», – бормочет он в полудреме и поворачивается на другой бок. И тут жена ревниво говорит: «Нет, это я хочу быть женой президента Трампа! И тотчас».
Дмитрий сел на кровати, потряс головой и процедил сердито, с досадой: «Совсем запудрили мозги всем в России с этими американскими выборами!»
                7 ноября 2016 

КТО СТАРОЕ ПОМЯНЕТ
Коля сидел с гостями у себя на квартире и отмечал выход своей очередной книжки рассказов, толстой, с политическим уклоном и откровенной гражданской позицией, ибо считал, что сейчас не время сентиментально–слезливым творениям о любовных историях. На столе было добротное угощение, ибо он любил и умел принимать гостей. Стояли вино, водка, коньяк, лежали бутерброды с красной икрой и еще многое другое… Его шустрая жена Аля, мастерица готовить, испекла ароматные и запашистые пироги с мясом и картошкой. Компания собралась небольшая – всего шесть человек, прозаиков и поэтов. В компании оказалась и крашеная блондинка Елена лет сорока, пишущая слабые стишки о цветочках, любовных переживаниях, но амбициозная, желающая стать уважаемой в городе поэтессой. Женщина она была несколько вальяжная, томная, любящая манерно говорить словами из лексикона рафинированных интеллигентов.
Все шумно разговаривали о литературе, о политике в стране и в мире… Коля азартно и с горестью говорил, что в новой книжке много написал рассказов о том, что при нынешних капиталистических отношениях, дружба, увы, между людьми и странами становится неискренней, прагматичной, что бывшие страны «социалистического лагеря» привыкли жить на халяву за счет щедрой, несмотря на ее бедность, России. На заднем фоне, на тумбочке, негромко работал телевизор, где шли новости. И вдруг там импозантный моложавый диктор сказал: «Польша требует с России многомиллионные компенсации за расстрел польских офицеров сталинскими нквдешниками в Катыни под Смоленском». Услышав это краем уха, Коля кивнул на телевизор и сердито воскликнул: «Вот подтверждение моих слов – полякам лишь бы что–нибудь урвать от России. Ведь уже было не раз доказано многими комиссиями, что расстреляли пленных польских офицеров немцы!» И тут Елена вальяжно проворковала:  «Но ведь при Горбачеве было признано, что все–таки расстреляли офицеров наши спецорганы. Я считаю, что надо нам перед поляками извиниться и выплатить им компенсации…» Убедившись еще раз, что женщины мало чего понимают в политике, Коля гневно воскликнул: «Ты что, дура? Мало ли что этот предатель Горбачев, разваливший великую страну вместе со своим дружком, явно завербованным ЦРУ членом политбюро хитромудрым Яковлевым, наговорил?! Они хотели американцам понравиться – вот и говорили в угоду им,  нашим врагам». – «Ну как же? – возразила Елена суховато. – Была же эксгумация трупов и все доказано. И вообще, надо дружить всем – признаемся, и между странами растает лед обид и недоверия!» Коля сердито прищурился: «Сколько их там, в Катыни, расстреляли–то? Помниться, что тысяч десять. Немало! А сколько наших красноармейцев погибло в Великую отечественную войну при освобождении Польши? Шестьсот тысяч! Да даже если бы эти офицеры и были расстреляны нашими, то цифры–то несопоставимы. Поляки по гроб жизни должны нам быть благодарны!» – «Но ведь наши красноармейцы погибли в Польше от немцев, а не от поляков!» – заявила она.  «Ну так ведь погибли за поляков в то время, когда те трусливо все разбежались от Гитлера!» – и тут Коля напомнил всем,  что сформированный в СССР польский корпус испугался воевать на западном фронте, в этой кровавой мясорубке, чтоб освободить свою любимую якобы Польшу, а потребовал, чтоб его отправили воевать в Италию, где можно было отсидеться в тепле, – впрочем, там был бездарно загублен и расстрелян немцами в ущелье. 
Высказал Коля и то, что в двадцатых годах, когда Красная армия большевиков, к сожалению, была разгромлена главнокомандующим поляков Пилсудским и частью попала в плен, там погибло в лагерях под открытым небом от холода и голода около шестидесяти тысяч наших солдат… «Так  что нечего этим полякам бочку на нас катить и упрекать!» – подытожил он. Но Елена не унималась: «У поляков давняя на нас обида за то, что когда–то лишили их страну независимости и не раз с большой кровью подавляли их освободительные восстания!» Коля замахал руками в возбуждении: «А они мало нашей кровушки попили, когда в шестнадцатом веке Смоленск сожгли, а потом Москву захватили и посадили там на трон Лжедмитрия, а полячка Марина Мнишек назначила себя царицей России? Ладно, Минин с князем Пожарским всю польскую сволочь выкорчевали из России!» Елена поджала губки и обиженно опустила голову –  видимо, сказать больше  было  нечего... А может, боялась с Колей, столь возбудившемся и сердитым, спорить? 
Раньше Елена Коле постоянно звонила, приходила в  гости и давала свои стихи, чтоб он их исправил, отредактировал, а после жесткого разговора звонить и заходить перестала. Как–то они с ней пересеклись в литературном объединении в писательской организации города на очередном заседании. «Привет, – воскликнул радостно Коля, увидев ее в коридоре около раздевалки. –  Что–то давно не заходишь?» Елена обиженно пробормотала: «Но ты же меня дурой обозвал!» Он рассмеялся:  «Не дурой! А просто спросил: «Ты что, дура?» – «Так это одно и тоже!» – «Нет, милочка. Ты, как литератор, должна различать нюансы в русском языке!» – заявил он. Она отмахнулась, не желая с ним спорить, и пошла прочь. Коле стало немного совестно – все–таки он не любил обижать женщин, да и обидеть–то в принципе Елену  не  хотел – просто вырвалось от возмущения у возбужденного парами алкоголя человека, обиженного тем, что почему–то многим народам, которым Россия безвозмездно, в ущерб себе, помогала, неймется ее оскорбить, что–то с нее потребовать…
***
Вскоре Елена переехала жить в Москву и сменила телефонный номер – по крайней мере, Коля ей пытался звонить несколько раз, чтоб поздравить  с Днем рождения, с Новым годом, пожелать творческих успехов, но не дозвонился... А времена и международная обстановка становились все более и более напряженными. За последние годы Польша превратилась в одну из самых враждебных для России стран. Особенно после катастрофы самолета  с  Президентом  Польши и его министрами, которые летели в Катынь на могилы убитых офицеров и, упрямо пытаясь сесть в жуткий густой туман на посадочную полосу, зацепились крылом за верхушки деревьев и все погибли… Местные русофобы стали выдвигать версии, что самолет сбили специально русской ракетой, хотя сотни тысяч граждан России скорбели и посылали свои соболезнования полякам. То и дело сейчас по телевизору и в СМИ стали говорить о том, что в Польше разрушили очередной памятник погибшим там в боях с фашистами советским воинам, осквернили очередное кладбище, расколов надгробные памятники кувалдами. Слыша такие прискорбные новости, Коля сразу вспоминал Елену и хотел ее спросить: «Ну, ты все еще веришь в дружбу с Польшей?» Но она на связь с ним не выходит:  все еще, наверное, обижается? Ау, Елена? Ты, конечно же,  не дура – просто, как и многие наивные и добрые женщины, тем более поэтессы, не знаешь реально жестокую жизнь, где идет кровавая борьба за место под  солнцем среди людей и государств.

ГОРЯЧАЯ ЛЫЖНЯ
Получив горестное известие, что в его моче, взятой на чемпионате мира по биатлону, нашли допинг, некое запрещенное вещество, и что он по решению международной комиссии по допинг–контролю  отстранен от соревнований на два года, Степан расстроился – у него защипало в глазах от близких слез. Сжав зубы и проглотив комок в горле, он сообщившему ему об этом в раздевалке тренеру Николаю Юрьевичу, растерянно сказал: «Как же так получилось? Ведь я специально допинг не принимал. Может, это врач нашей команды что–то в наш коктейль добавлял, а нам не говорил?» Николай Юрьевич насупился – по его обветренному жесткому лицу было видно, что он знает об этом, конечно, гораздо больше Степана: и про оздоровительный специальный коктейль врача, которым тот поил спортсменов перед соревнованиями, и про допинг… Наконец, тренер уверенно буркнул: «Знаешь же, Степан, что западный мир на нас ополчился из–за наших побед на Олимпиаде в Сочи – завидно им. Да  и обидно прибыли терять  – западные спонсоры наших конкурентов спрашивают с них: дескать, мы вам деньги, а вы проигрываете! А там ведь большие рекламные деньги крутятся – сам понимаешь. Продажа лыжных аксессуаров, винтовок, спортивной одежды. Они же прибыли теряют, когда мы выигрываем».
Обо всем этом Степан уже слышал, но сейчас это его мало волновало – его волновала дальнейшая судьба в спорте. Что с ним теперь будет? Его выгонят из команды? А ведь он в спорте уже с детских лет – по сути, другой жизни и не видел, кроме постоянных сборов на тренировки, соревнований, физических упражнений по накачиванию тех или иных групп мышц, причем не только зимой, когда есть снег, но и летом, когда тренировки  проходят на роликовых лыжах. Он даже снов других все эти годы не видел, кроме как несущейся ему навстречу лыжни и мишеней по которым стреляет – причем, самый жуткий сон преследовал его постоянно: это когда он промахивается один раз, второй, третий... В такие минуты он часто просыпался в поту, с  тяжелым дыханием и учащенным сердцебиением и сразу не  мог сообразить, где находится – на стрельбище или же все–таки в  кровати… «Мне что теперь делать? – спросил Степан растерянно тренера. – Из спорта уходить? Так я в жизни почти ничего не умею, как только стрелять и бегать?  Куда мне теперь податься?» Тренер похлопал его одобрительно по мускулистому плечу и сказал:  «Не  переживай! Мы подадим в международный суд апелляцию – с этим  допингом они явно что–то там замудрили, сволочи!» – «А если суд не выиграем?» – спросил обреченно Степан. Тренер тяжело вздохнул (он явно не верил в справедливый зарубежный суд) и сказал после длительной паузы: «Ну два года – это все–таки небольшой срок. Я тебя из команды не уберу, будешь тренироваться по–прежнему, а потом докажешь всем этим западным  чинушам от спорта и  всем этим скандальным скандинавским биатлонистам, которым ты наступал на пятки, что ты их сильнее! Ты же еще молодой, у тебя все впереди. Наоборот, возмужаешь, спортивной злости накопишь».
Тренер был прав, зная характер Степана  – упертого рослого паренька из глухой сибирской деревни, сына промыслового охотника на пушных зверей, ходившего с детства на лыжах вместе с отцом в зимнюю тайгу на  несколько дней за сто километров от дома... Другой бы, может, и ушел из спорта после отстранения или тренировался с ленцой, но Степан бросился на лыжню с удвоенной силой и представлял, что находится на армейской службе,  где  надо перетерпеть два года, честно отслужить, и тогда начнется новая жизнь… Он верил в эту будущую жизнь еще  и потому, что влюбился в нового члена женской команды – очень трудолюбивую и симпатичную биатлонистку Настю, глазастую и настырную, и она отвечала ему симпатией. Было страшно, что если он уйдет из спорта или его выкинут из команды за слабые  результаты, то он уже не будет видеться с Настей, ездить с  ней на соревнования и в результате потеряет ее навсегда – ее просто–напросто уведет кто–нибудь более  успешный… 
***
И вот Степан снова на лыжне Кубка мира – стоит на старте и чувствует, как норвежские и шведские лыжники, сильнейшие в мире, постоянно выигрывающие золотые  медали, брезгливо поглядывают на него искоса: дескать, откуда  он  тут  снова  взялся, этот проштрафившийся русский, неужели он еще не спился от досады и обиды после отстранения за допинг?.. Особенно сверлил Степана насмешливым взглядом француз Фурдат – невысокий, но очень хорошо сложенный и жилистый, всегда с загорелым свежим лицом, победитель двух последних чемпионатов мира, весь обрисованный надписями на своей форме фирм, продающих спортивные товары – каждая такая надпись стоит больших денег. Ведь именно его – потенциального победителя – будут показывать по телевизору во всем мире, а значит, миллионы людей увидят рекламу этих фирм и возможно купят этот товар.
Вот прозвучал громко выстрел судьи – и спортсмены, зачастив на старте лыжами, кинулись вперед по нескольким лыжням. Когда же вышли уже на основную лыжню, углубившись в сосновый лесок, Степан оказался десятым. Впереди катил Фурдат, а за ним несколько шведских и норвежских биатлонистов… К первому рубежу, где на ровной площадке располагались места для стрельбища и мишени, Степан пришел уже пятым. Встав на специальный резиновый коврик, которые были положены на снег у каждого рубежа, чтоб лыжи стояли устойчиво, не скользили, Степан ловко сдернул висевшую на спине на ремнях винтовку и, останавливая свое бешенное дыхание перед каждым выстрелом, выпустил быстро все пять пуль в мишень, ни разу не промахнувшись… Снова на общую лыжню он уже вышел третьим. Впереди опять был Фурдат, но расстояние между ними уже сократилось до пятнадцати метров. Фурдат чувствовал, что Степан догоняет его, уткнувшись жестким упрямым взглядом в его спину, и несколько зачастил… Ко второму рубежу они подошли уже вровень. Оба упали на коврики животом (предстояло стрелять лежа) и вскинули винтовки. Видимо, услышав, что Степан стреляет быстрее его, Фурдат засуетился и промазал… Теперь ему предстояло сделать дополнительный круг в сто пятьдесят метров, чтоб только потом выйти на основную лыжню… Степан же рванул из–зо всех сил к финишу – два его преследователя из Скандинавии потихоньку отставали…
Прекрасно катили, со скрипом посвистывая, лыжи – и на стадион, слегка под горку, Степан уже выехал, оторвавшись от преследователей метров на пятьдесят. Зрители на трибунах, многочисленная публика из разных стран, одетая в разноцветные наряды (в основном в цвета одежды своих лыжников), свистела, махала руками, шапочками и шарфами и подпрыгивала за забором, что отгораживал ее от лыжни. Какой–то молодой мужчина в спортивной вязаной шапочке с надписью на ней «РОССИЯ» протянул из–за забора российский флаг на древке – и Степан, гордо размахивая им, пересек финиш! Ура, победа! Несмотря на труднейшую гонку, силы еще переполняли его от восторга, и Степану казалось, что может пробежать еще столько и попасть  без промаха во все мишени…
К нему побежал радостный тренер, чтоб обнять, но тренера обогнала Настя, молодая, крепконогая и розовощекая и обняла первой, поцеловав в запекшиеся сухие губы… «Люблю! Люблю!» – прошептала она. Степан же краем глаза видел, как Фурдат пришел на финиш всего лишь  седьмым – с серым лицом, с нижней губы его свисала длинная вязкая слюна, как у загнанной лошади. Видимо, он отдал последние силы гонке, но и это не помогло…
Через два часа, когда Степан и парни из его команды, выступившие  тоже  достойно, уже отдохнули, сдали пробы на допинг, выпили кофе и помылись под душем, смыв себя соленый пот, Степан пошел на пресс–конференцию для журналистов международных изданий. Многие из них спрашивали, как ему удалось после двухгодичного отстранения вновь встать на лыжню и победить, на что он отвечал: «Надо верить в себя и оправдывать любовь тех, кто в тебя верит!» и думал в этот момент не только про тренера, но и про  Настю… Среди задававших вопросы был и французский журналист Пьер, худощавый и язвительный, который с французским прононсом заявил: «А вы знаете, что наш знаменитый гонщик Фурдат сказал, что ваша победа – это позор для всего биатлона! Что вас из–за допинга надо было отстранить пожизненно». Степан усмехнулся и хотел сказать: «Фурдатом движет обыкновенная зависть и уязвленное самолюбие. Ему стало страшно, что появился достойный конкурент», но чтоб не обижать действительно великого биатлониста, лишь сказал: «У меня к вам и Фурдату лишь один вопрос: почему это я, якобы с допингом, занимал лишь третьи места и ниже, а без допинга победил?» И добавил замолчавшему и переваривающему его слова горбоносому Пьеру: «Значит, дело все–таки не в допинге, а чем–то другом!»

УДАР ПО САМОЛЮБИЮ
Гриша с женой Зиной сидели в кухне коттеджа за столом и пили кофе. Он смотрел на нее изучающее – то отводил взгляд, то снова пристально всматривался в глаза. Ему хотелось узнать ее настрой и то, готова ли услышать сейчас то, что ей скажет, сумеет ли принять… Он уже давненько хотел ей это сказать, но что–то всегда останавливало – то ее мрачный вид, то его нерешительность, то надежда на то, что их взаимоотношения еще можно изменить к лучшему. А теперь ему показалось, что она готова – вроде была спокойна и рассудительна.
Начал он издалека, заявив: «Что–то в наших отношениях давно сломалось. Как–то скучно живем. Ни о чем не мечтаем, нет никакой перспективы. Даже спим уже три года отдельно…» – «И что? – жена напряглась. – Многие так живут. Нам уже по пятьдесят – не пылкие подростки. Все в жизни устоялось – детей выучили, скоро внуки пойдут». – «А я не хочу так – хочется пожить с азартом, с ощущением своей нужности кому–то». – «Вот детям и внукам будешь нужен!» – «Это само–собой, но у них своя жизнь!» – «Что, о молодухе возмечтал, старый хрен!» – вдруг вспылила жена. «Ну вот зачем ты меня оскорбляешь? Обзываешься? – сказал Гриша с тоской, почувствовав, как от обиды сдавило сердце. – Я ведь тебе не сказал ни одного грубого слова!» – «Я чувствую, откуда ветер дует – решил «налево» сходить…» – «Хотел, не хотел… зачем оскорблять–то? Вот потому и тоскливо мне, что ты меня не уважаешь…» – «А чего это я должна тебя уважать больше, чем ты меня? Ты мне «спасибо» говоришь, когда ешь мои обеды? Нет! Я тебе глажу одежду, стираю, в доме порядок навожу – где благодарность?» – «А я деньги зарабатываю. Не пропиваю. Другие вон мужики пьют и курят, а все равно жены их любят, –  сказал Гриша с досадой. – И вообще, я всегда задавался вопросом, откуда в тебе столько гордыни по отношению к мужчинам? Ты что, актриса какая великая или красотой неземной обладаешь? Так обычная бабенка – домохозяйка. Прожила всю жизнь бесцельно, ничего не добилась!» – «Может, потому и не добилась, что взяла все бытовые заботы на себя!» – побагровела жена от возмущения. «Да мне легче было трех помощниц по хозяйству нанять – по крайней мере, они бы меня слушались, грубого бы слова не сказали», – заявил Гриша.
 Он представил, как три милых женщины, молодых и энергичных, ходят по его дому кто с тряпкой, кто с утюгом, кто с кастрюлей, заглядывают ему в рот, ожидая услышать от него похвалы и мудрого совета, и спрашивают: «Что вам, Григорий Михайлович, еще надо?», а он им приказывает и выдает вожделенную зарплату. И теперь добавил: «А я тебе все доходы от бизнеса отдаю, а уважения от тебя нет!» – «Не сравнивай жену с какими–то проститутками», – процедила Зина. «Это у тебя такой плохой характер – несдержанность! Я даже знаю, откуда он – мать давала тебе дурной пример по отношению к мужу», – констатировал он и в дополнение покачал головой: дескать, так оно и есть. «Не касайся моей семьи!» – глаза у жены стали холодными и плоскими, как пуговки. Гриша же продолжил: «Я сам видел, когда мы еще лет двадцать назад были у твоих в гостях, как мать заехала пощечину твоему отцу. За что? Да за то, что он ей что–то возразил!» – «Да заткнись ты!» – взвизгнула жена. «Не правда, что ли? – хмыкнул он. – Правда! Как–то твоя сестренка призналась, что мать отца часто до слез доводила. Это же ужас – когда мужик плачет от своей жены! А ведь, как ты сама говорила, отец у тебя и суп варил, и посуду мыл, и даже одежду гладил». Жена набычилась: «А по–твоему, значит, жена должна от мужа плакать? – и буркнула: – Зато в твоей семье твоего папаню восхваляли, как некоего божка!» – «И было за что…» – сказал Гриша и стал вспоминать, каким был отец, хозяйственный деревенский мужик, умерший пару лет назад…
Ему вспомнилось детство, когда они с отцом едут ночью на большой деревянной лодке на Каму рыбачить – осень, холодно, темно, час ночи. Гриша садится за весла и гребет, а отец спускает за борт сеть длиной метров семьдесят. Затем они плывут вниз по течению рядом с этой сетью, в которую должны будут попасть лещи – почему–то именно ночью они ловятся лучше всего! Через полчаса отец начинает вынимать сеть – и Гриша видит, как из воды появляются огромные серебристые лещи, отец выпутывает их и бросает ему, а Гриша торопливо складывает рыбу в мешок. Потом отец закидывает сеть еще раз – и опять в ней улов. А потом, они едут домой к родному берегу, и, забросив на Гришу мокрый мешок с рыбой, а сам, взяв мотор и бак с бензином, отец идет по еле различимой в темноте тропинке к дому, а Гриша сонный и усталый плетется за ним. Время три часа ночи, но дома их встречают бабушка и мать – они не спят, ждут своих мужиков и смотрят на них как на своих кормильцев, с почитанием, ведь на неделю теперь будет и жаркое из рыбы и уха, а часть рыбы и продать можно... Вспомнилось, и как они с отцом привозят на грузовике, на котором отец работал в колхозе, дрова из леса, как отец пилит их пилой «Дружбой», а потный Гриша азартно махает топором, раскалывая бакланья. Все это складывают во дворе в огромную пленницу под навесом – и знают, что зима с самыми жуткими морозами не страшна: отец принесет охапку дров и затопит печь или подтопок – и оттуда дом заполнит ласковое тепло. Опять бабушка и мать смотрят на них с уважением: ведь это отец и сын дали им это тепло…А вот они едут с отцом на закамские луга и косят траву для коровы, а потом на лодке везут траву среди высоких волн домой и разбрасывают во дворе – сушиться на горячем солнышке, а затем забивают этим сеном сарай – теперь у коровы много еды на зиму, а значит, есть в семье свои молоко и сметана, и даже масло.
О, как Гриша сейчас мечтал по тому уважению, как ему хотелось быть на месте отца, сильным, уверенным, с чувством собственного достоинства! Аж ласковое нежное тепло растеклось по груди от тех воспоминаний. «Я, конечно, понимаю, что в деревне настоящий мужик ценится женщинами, уважаем ими, а в городе, где ты родилась, где все продается в магазине, где можно вызвать сантехника и электрика, если что–то сломается, мужик как бы и не нужен,  – сказал он. – Но это в любом случае не повод его оскорблять!» – «Да кто тебя оскорбил, сволочь?» – крикнула жена. «Вот, я уже и сволочь… а говоришь, что не оскорбляешь! Нет, много вам, женщинам, воли сейчас дали, очень много, не по заслугам. Недаром один умный человек сказал, что спорить с женщиной – это все равно, что лить бензин в костер!» – «Вот это правильно!» – воскликнула горделиво жена. «А еще есть такая памятка для мужика, который ввязался в спор с женой. Что ему надо якобы делать. 1. Заплакать первым. 2. Прикинуться мертвым!» Жена торжественно–злорадно засмеялась. Гриша грустно сказал: «Это было бы весело, если б не было так печально… В общем, я понял окончательно, что мы должны развестись – я ухожу от тебя!» Жена прищурилась, гневно задышала: «Вот с этого  бы и начинал – я же сразу поняла, что бабу молодую нашел! – и показала Грише кукиш: – Вот тебе!» Он тяжко вздохнул: «Никого я еще не нашел, но жить с тобой невозможно. Ты меня грубостью и тупой ревностью в могилу сведешь, как свела твоя мать отца – недаром он от рака в шестьдесят лет умер…» – «Опять ты, сволочь, про мою семью! Заткнись, скотина!» – и она схватила со стола длинный и острый кухонный нож. – А то язык отрежу!»
Такого унижения Гриша еще не испытывал и, чувствуя, что если замолчит, то даст повод жене и дальше его унижать и дальше впадать в горделивый раж, да и себя перестанет уважать, и поэтому сказал: «Положи нож, дура! Вы что, совсем бабы охерели? Все жалуйтесь повсюду, что такие беззащитные, добрые и милые, а вас мужики бьют. Да и полиция вас якобы не защищает от домашнего насилия. А вот я часто натыкаюсь на информацию, сколько мужиков в стране жены топором зарубили, ножами зарезали! Ужас! Откуда у вас столько злобы и ненависти к нам?» Жена побагровела, глаза ее стали какими–то мутно–стеклянными, готовыми вот–вот вывалиться наружу вроде шариков, рот перекосило – Грише подумалось, что она обезумела. «Ага, страшно!» – заорала она и стала тыкать ножом в него, останавливаясь всего в нескольких сантиметрах от рубашки, а нож держала так крепко, что аж пальцы побелели. Гриша мог бы встать со стула и отскочить, но не сделал этого – посчитал, что не стоит показывать жене свое беспокойство, это будет не по–мужски. «Слушай, тебе надо срочно к психологу идти, а то в психушку попадешь!» – сказал он как можно спокойнее. И тут вдруг получил удар в грудь. Он растерянно посмотрел на лезвие, которое вошло в тело сантиметров на десять и, чувствуя страшную боль в груди, пробормотал удивленно: «Ты что сделала?» – и повалился набок, тебя сознание.
Как выяснится на вскрытии, удар бы нанесен прямо в сердце.








РАЗМЕР  ВШИ
Валентина сидела около стола, на котором стоял в траурной рамочке портрет ее вчера умершего в восемьдесят пять лет отца, и со скорбным видом перебирала его правительственные награды – тяжелую Золотую звезду Героя соцтруда, три ордена Ленина, орден Октябрьской революции и множество разных медалей, в том числе и медаль–знак Государственной премии СССР. Разглядывала стопку Почетных грамот за  большой вклад в развитие оборонного комплекса  страны. Она гладила их ладошкой, ласково трогала пальчиками, словно гладя не их, а лицо своего отца. От близких слез часто влажнели ее глаза. Она представляла с ужасом, что завтра надо будет забрать тело отца из морга и похоронить на одном из новых кладбищ Подмосковья, среди поля  –  и все, отныне его уже не будет на земле, этого великого человека, замечательного физика и конструктора ракетной техники, профессора, доктора наук, Академика и просто красивого и порядочного человека – впрочем, всех его званий, заслуг и должностей не перечесть, настолько их много.
Вдруг из своей комнаты выскочил ее двадцатилетний длинноволосый  внук Дима и воскликнул с горечью, обращаясь то ли к Валентине, то ли в пространство с досадой: «Вот те на! Оказывается, и Децл тоже умер!» Валентина подняла на него, молодого и крепкого, лицо с подтеками слез и спросила с недоумением: «Чего? Чего? Кто умер?» – «Децл, говорю, умер!» – уже громче сказал внук, думая, что она его не  расслышала. Валентина кивнула: «Я поняла, что Децл, а  кто он такой?»  Ей подумалось, что это тоже какой–то  великий  конструктор и ученый, раз внук его упомянул рядом с именем деда: дескать, тоже умер…  Внук хмыкнул: «Так это певец такой – он  реп читал!» Валентина сердито буркнула: «Что это–за певец, если он что–то читает? Певец должен петь!» Внук засмеялся, что для Валентины выглядело совсем неуместно в этот печальный день, и заявил: «Это сейчас модно! Человек встает на сцене и начинает под ритмическую музыку читать рифмованный текст и размахивает руками». – «Не  видела», – сухо ответила она. «А хочешь – покажу?»
Внук тут же принес из своей комнаты ноутбук и, грубовато растолкав награды деда, поставил перед ней на стол. Там, на экране, стоял на сцене и размахивал маленькими кулачками, маленький человечек с длинными космами, заплетенными в косички, и редкой рыжей бороденкой. Он противным голоском и со странными паузами читал, будто заикаясь, текст, из которого Валентина поняла лишь несколько фраз: «Ты меня разлюбила, а я тебя нет. Ты мне херню говорила, а я плюнул тебе вслед!» – «Это что–за бред? – пробормотала она. – И ему за это деньги платят?» – «Огромные, – воскликнул завистливо внук. –  В Америке такие  певцы вообще миллионы загребают!» – «Миллионы? – Валентина вспомнила, какую мизерную зарплату, а потом и пенсию получал ее заслуженный академик отец в последние года  при Ельцине, и с обидой воскликнула:  –  Так любой может! Каждый дурак безголосый, надо только нахальство иметь. В нашу молодость таких горе–певцов помидорами бы гнилыми забросали!» Внук заулыбался: «Так  вы уже старперы, ничего не понимаете в современной музыке, а Децл, между  прочим, легенда репа российского – посмотри, сколько про него пишут, – внук открыл в ноутбуке страничку новостного агрегатора, где сообщались все самые важные новости России и мира, где разные политики и эксперты высказывались на самые злободневные  вопросы, но сейчас, как Валентина видела, весь агрегатор был забит новостями о смерти певца: – Видишь, что о нем говорят! Смотри: «Умер талантливый Децл», «Пугачева скорбит о Децле», «Певец Шнуров написал стихи на смерть Децла», «Он умер после концерта, отдав себя всего» и так далее и так далее. Вот как страна скорбит!» Валентина скривила губы: «Да, великая трагедия – такое впечатление, что завтра конец света наступит со смертью певца. А  про нашего деда там  ничего нет?» Внук с неудовольствием поморщился: «Про деда ничего!» – «Странно, – сказала Валентина. – В советское время про смерть нашего великого труженика деда сказали бы по  радио и  по телевизору, и в центральных газетах бы написали, ведь нашу страну еще Запад пока не разбомбил из–за того, что ее ракеты деда защищают. А про этого сопляка Децла вообще бы не упомянули…» Внук сердито буркнул: «Он не сопляк – ему тридцать пять лет было!»
Не желая ссориться с внуком, у которого, как понимала, своя жизнь и свои кумиры, она спросила: «А отчего он умер–то в столь молодые годы?» – «Пишут, что выпил виски и курил марихуану в  курилке – там и свалился. Приехала «Скорая», но медики не смогли его, к сожалению, откачать…» – скорбно  сказал внук. Валентина хотела сказать «к счастью», искренне полагая, что без этого маленького кривляки–наркомана, похожего на буйную волосатую вошь, в стране стало немного чище, хотя таких вшей, если порой включить телевизор, еще полно – расплодились в  неимоверном количестве по всей стране. «А почему такая странная фамилия? Он что, немец какой?» – спросила она. «Децл – это значит небольшой в музыке – это от слова децибел, которыми громкость определяют…» Валентина подумала: «Значит, я не ошиблась про мелкую вошь–то», а вслух сказала: «Про децибелы я прекрасно знаю – все–таки инженер… Но то, как он орал со сцены на один децибел не тянет – там  все сто двадцать, как у реактивного самолета!»  Внук засмеялся: «Хорошее сравнение! Кстати, вчера был день памяти Фредди Меркури, который тридцать лет назад умер. Весь мир скорбел».
Кто такой Меркурии, Валентина знала – это был кумир некоторых ее знакомых в молодости, английский певец иранского происхождения, но ей он не нравился – выходил, понимаешь, некий дикошарый и кривозубый наркоман в порванной майке на сцену и визжал что–то, пока однажды не умер тоже молодым от Спида. «Так он же гомосек был или по–русски пидарас!» – сказала она жестко, впервые, пожалуй, употребив грубоватое слово «пидарас», и подумала печально, что про ее отца еще при жизни все в стране забыли, а про пидараса уже тридцать лет помнят... «А ты что, бабуля, гомофобка? – удивился внук. – Между прочим, весь мир его признает за великого певца. А гомосеков среди великих деятелей культуры и искусства очень много – это талантливые люди, как, например, Элтон Джон!» Валентина сердито заявила: «А что еще этим наркоманам делать? Если сам не можешь, то приходиться жопу подставлять другому! А у этого, как его? Децла?, жена–то была, или он тоже гомосек?» Внук солидно сказал: «Жена была…Тоже очень сильно скорбит! Интервью дает о том, какой ее муж был замечательный и скромный парень». Валентина процедила с иронией: «А наш президент страны не скорбит?» Внук задумался, не поняв иронии: «Да вроде ничего про это пока не сказано». Валентина печально вздохнула: «А что так? Может, еще телеграмму соболезнования пошлет родным и близким?» – и подумала, что в нынешней стране,  где самые почитаемые  люди – это певцы и певички, фотомодели и артисточки, а так же туповатые спортсмены, сейчас все возможно...



МСТИТЕЛЬ
Поздно вечером раздался звонок в дверь. Леня, худощавый скуластый паренек в очках, открыл дверь и отшатнулся, обомлев от ужаса: перед ним стояла женщина, в которой он с трудом узнал ухоженную симпатичную маму. Лицо ее было разбито, губы опухли от кровоподтеков, из носа текла тонкая струйка крови на подбородок и ниже, на курточку, под глазом был огромный синяк. Она стояла, пошатываясь и держась за дверной косяк, чтоб не упасть. «Мама, ты что?» – пробормотал Леня, не зная, что и подумать. Ему представилось, что ее сейчас сбила машина с пьяным лихачом или же она свалилась с крыльца, поскользнувшись на ступеньках. «Все нормально, сынок!» – сказала она каким–то чужим голосом – хрипловатым, усталым и бездушным. Леня взял ее за слабую руку и провел в прихожую – она там посмотрела на себя в зеркало на стене и, криво усмехнувшись, промолвила: «Хорошо, что меня в таком виде никто не заметил… Подумали бы, что бомжиха пьяная…Надо срочно умыться!» – и, отворив дверь в ванную, медленно туда вошла. «Тебе помочь?» – спросил Леня жалостливо. «Нет, я сама…» – сказала она и, сняв курточку, стала умываться, охая и постанывая.
Леня побежал в кухню, чтоб приготовить ужин –  этим делом всегда занималась мама, но сейчас он готов был взять все домашние дела на себя… Иногда он подбегал к открытой двери ванной, чтоб убедиться, что с мамой ничего не случилось страшного, что ей не нужна его помощь – и снова уходил.
Наконец мама вышла из ванной – теперь ее можно было узнать: кровь уже не текла из носа, милое лицо немного посвежело. «Что, что случилось–то? – пробормотал Леня, чуть не плача. – Тебя побил кто–то?» Она кивнула и с тоской сказала: «Да, двое – ждали в подъезде…» – «А что же ты мне сразу не сказала?» – Лене подумалось, что в таком случае он бы сразу схватил тяжелую гантель, а лучше бы топор в прихожей и кинулся вниз к подъезду и, может быть, догнал нападавших, пока они далеко не ушли. «Грабители, что ли?» – спросил он. Она хмыкнула: «Да нет – это люди нашего мэра. Его охранники – я их узнала. Ведь меня уже давно пугали по телефону, что кровью своей умоюсь, если не угомонюсь.  А сейчас сказали, что в следующий раз вообще прибьют».
Про мэра их городка Леня уже много слышал от мамы, которая работала редактором частной независимой газеты, которая существовала за счет рекламы, и написала про него несколько смелых статей, когда он еще только собрался идти в мэры из бизнесменов – человек, по ее словам, это был мерзкий, подлый, вороватый, не имеющий права возглавлять город. «Может, тогда в милицию позвонить?» – сказал Леня, не зная, как помочь матери. Она тяжко вздохнула: «Так вся милиция под ним ходит! Приехать–то они приедут, но нападавших все равно не найдут!» – «Неужели все следователи такие трусливые людишки?» – «Не все… Но ведь у каждого есть семья, дети, внуки. За них боятся – ведь могут отомстить. Опять же хочется каждому карьеру сделать, жилье расширить – и все это при нынешнем бандитском капитализме завязано на власть!» –  ответила она. «А что, в советское время лучше было?» – спросил Леня, родившийся уже после ельцинских реформ, после отстранения от власти Горбачева и, начитавшись в интернете много разных статей от либералов, которые ругали и очерняли так называемый «совок» за якобы жестокость «кровавого режима» – он не мог сравнивать нынешнее и прошлое время, был в сомнениях. «Всякое было, – сказала мама. – Но такого беспредела не творили. Чиновникам не давали чувствовать себя неприкасаемыми князьками…»
Она выпила кофе, легонько касаясь опухшими губами края чашки, чтоб не было больно, и сказала: «Включи телевизор – там как раз новости начались». Это был ее ритуал – смотреть новости. Каждое утро, прежде чем уйти на работу, она включала телевизор и делала это вечером после работы. Глаза ее тогда начинали светиться интересом, и она часто хмыкала: «Надо же какую глупость говорит!» по поводу речи того или иного политика в стране, покачивала с возмущением головой. Было впечатление, что каждый раз она ждала, что сегодня по телевизору скажут какую–то очень важную новость, которая изменит все в стране к лучшему…
Вот и сейчас, уставившись в маленький телевизор, что стоял в кухне на холодильнике, она просмотрела телесюжет из Государственной думы и с заседания правительства и сказала печально: «Одни и те же рожи! Уже десять лет не меняются, да и в стране ничего менять не хотят. Да и зачем менять–то, если у них зарплаты огромные, плюс у каждого почти есть тайный бизнес (у сыночка или у жены), при том и взятки не стесняются брать!» – «А куда же президент смотрит?» – возмутился Леня. Она опять тяжко вздохнула: «Президент у нас спорт очень любит, собачек (их у него, наверное, уже штук пять подаренных) – ему некогда о народе думать? Он же стратегом международного уровня себя считает – до проблем страны редко опускается. Да и зачем ему менять и обижать чиновников – они же на выборах ему нарисуют нужное для победы количество процентов…»
Насупившись, Леня долго молчал, наконец процедил: «И что теперь? В стране ничего уже к лучшему не измениться? Не будет справедливости и порядка?» Мама погладила его по плечу: «Пожалуй, что так… Поэтому, как закончишь техникум, сразу уезжай заграницу…» Помня, что мама ранее не раз возмущалась тем, что лучшие люди «с мозгами» уезжают из страны, по сути бросая ее в нищете и беззаконии, Леня решительно сказал: «А я родину люблю – хочется ей как–то помочь. А то я уеду, другой, третий – кто тогда в стране останется? Пьяницы, наркоманы, лентяи и вороватые чиновники? Нет уж…»
Когда мать, выпив обезболивающих таблеток, легла в кровать отдохнуть и успокоиться, Леня ушел в свою спальню и долго сидел за столом около ноутбука – читал статьи про положение в стране. Ранее он часто вечерами играл в какие–нибудь компьютерные игры, переписывался с друзьями в социальных сетях, а сейчас искал на сайтах рассказы возмущенных людей и находил –  оказывается, беспредел, который есть в их городке, существует по всей стране: там и там сильные мира сего безнаказанно творят произвол! То построят себе коттедж, загородив проход всего села к реке или озеру, где люди всегда купались и рыбачили, высоченным забором, то собьют в  пьяном виде простого человека машиной, нарушив все правила, и откупаются… «Чего–то надо делать?» – сказал Леня с досадой, считая, что должен как–то остановить этот беспредел в городе и, конечно же, отомстить за маму…
***
Через неделю Леня уже шел с небольшим целлофановым пакетом, в котором лежало взрывное устройство, похожее формой и цветом на камень, к мэрии города. Специально проходя уже не раз мимо этого красивого, отделанного розоватым камнем трехэтажного здания, он видел там черный огромный «Мерседес» мэра, в который тот садился, – лысоватый, коренастый, с хитрыми заплывшими глазками. Леня считал, что сможет, проходя мимо, незаметно толкнуть взрывное устройство под днище – и, спрятавшись в кустах сквера, метров за триста от мэрии, дождаться, когда выйдет мэр, и нажать кнопочку, чтоб произошел взрыв. Он уже заранее изучил расположение всех видеокамер на мэрии, которые могли бы его засечь, и обнаружил, что задняя часть «Мерседеса» ими не просматривается – там он и сможет затолкнуть свое устройство, а потом уйти…
О своей задумке он маме не сказал, которая, конечно же, отругала бы его за это и категорически запретила подобное. А Лене верилось, что это единственный способ отомстить мэру, которого в городе очень многие простые люди ненавидят за то, что вместо благоустройства городских раздолбанных дорог, он провел прекрасную дорогу за счет города до своего коттеджа в лесу – а это целых пятнадцать километров,  да и за другие сомнительные делишки... Хотелось отомстить и охранникам, избившим его маму! Вначале возникла мысль мэра подстрелить, но для этого нужна была хорошая винтовка, умение стрелять, а у Лени зрение было минус пять, и он плохо видел уже с двадцати метров. Да и хотелось мщение совершить у мэрии, шумно – чтоб жители поняли, что на мэра покушался не обиженный им бизнесмен, которых он в городе обложил тайным налогом в свой карман, у которых отнимает прибыльный бизнес, а человек, который не любит нынешнюю городскую власть…
Сделать бомбочку оказалось делом не очень затратным – будучи второкурсником химико–технологического техникума, Леня кое–что соображал во взрывчатых веществах, да и в юности занимался в радиокружке при Доме творчества, поэтому передать радиосигнал «на взрыв» знал как… Главное было, чтоб потом его не вычислили по видео с телекамер – для этого он надел старую курточку, старые кроссовки, натянул на глаза черную шапочку: все это после он намеревался сжечь. Хотел ли он убивать мэра? Нет! Лене хотелось, чтоб тот остался в живых, но чтоб ранение было таким, которое заставит его долго лечиться, страдать.  Размышлять, за что его так! Может, тогда и совесть проснется?
Обычно мэр выходил из дверей в три дня и уезжал или в свой ресторан, или к себе в коттедж – Леня посмотрел на часы, у него в запасе было еще полчаса. Проходя мимо мэрии, он заметил на крыльце одного охранника (крупного, бритого мужика) в темной униформе, с пистолетом на боку, а другой уже сидел в машине на шоферском сиденье… Леня, держа у рта бутылку пива, качнулся в сторону автомобиля, делая вид, что слегка пьян и ничего не понимает. «Ты куда прешь?! – раздался голос охранника с крыльца. – Дороги не хватает?» Леня, однако, приближался к автомобилю, якобы находясь в полубессознательном состоянии… Охранник направился решительно к нему. В этот момент Леня уронил пакет и нагнулся, показывая, что хочет его поднять, и толкнул камень–бомбу под колесо «Мерседеса». То ли он сделал это неосторожно, торопливо, то ли во взрывном устройстве произошел какой–то сбой… Яркая вспышка ослепила его, осколки керамической оболочки впились в тело, и он, теряя сознание, успел заметить, как «Мерседес» слегка подкинуло, как шедший к нему охранник упал навзничь, тоже пораженный осколками…
Леня уже не знал, что его и обоих охранников мэра увезли на машинах «Скорой помощи» в больницу. Да и не узнает никогда – на операционном столе он умер от ранений несовместимых с жизнью!
                Февраль 2019

ИНТЕРЕСНОЕ ВИДЕО
Посмотрев по интернету фильм–игру, в котором четырнадцатилетнего Костю особенно поразил эпизод, где человека облили бензином из канистры и подожгли, он позвонил из квартиры по мобильнику товарищу и однокласснику Сашке и сказал: «Ты смотрел кино про киборгов, где они людей поджигали? Вот это да! Красота! Людишки там вспыхивают факелами и бегают суматошно по улицам, чего–то кричат, визжат, а потом падают и корчатся…» – «Нет еще!» – «Посмотри! Хотя, вот бы все это наяву увидеть – это будет лучше кина!» – воскликнул пучеглазый Костя и пощелкал от удовольствия языком, представляя, как было бы весело полюбоваться столь ярким зрелищем. Глаза засветились бесовскими огоньками, а во всем теле крупного увальня возникла невероятная бодрость.
Еще не так давно он чувствовал себя хреновато, было скучно и тоскливо – ничего не хотелось делать. Думалось: «Что–за поганая жизнь! Опять надо учить уроки, идти в школу, торчать там целыми днями, смотреть на нудные морды учителей. А потом слышать упреки родителей, что хреново учусь» – и вот сейчас вдруг появилась цель в жизни. Цель пусть маленькая, но очень увлекательная – увидеть наяву горящего человека! Вот только где его увидеть?
Да, Костя видел по телевизору, как недавно в их городе в горящем дорогом автомобиле (наверное, в нем были сынки богатых родителей и, может быть, под «кайфом»), врезавшемся в бетонный столб на обочине, сгорели два парня, шевелясь в огне и дергая руками – пытались тщетно выбраться из  салона с заклинившими дверями, но ведь это же было по телевизору! Вот если бы он оказался свидетелем этой автокатастрофы! Постоял бы, поглазел, но кто же знает, где подобная в следующий раз произойдет?
Подумав немного, Костя сказал: «А давай кого–нибудь подожжем!» Медлительный туповатый товарищ некоторое время молчал, не зная что сказать – пытался по Костиной интонации понять не шутка ли это, не просто ли болтовня… Наконец ответил растерянно: «Ты че? За это же могут в колонию посадить!» Костя хмыкнул: «Так ведь никто не узнает, что это мы! Мы где–нибудь в безлюдном месте это сделаем!» – «А кого подожжем?» – вяло пробормотал товарищ, еще представляя эту идею как некую неосуществимую гипотезу, о которой можно и пофантазировать. «Да кого угодно! Мужика какого–нибудь пьяного». – «Так мужик–то нам морду может за это набить…» Костя его азартно осадил: «Чего ты раньше времени запаниковал? Найдем кого–нибудь – было бы желание! А потом все это снимем на смартфон и выложим в интернет. Вот умора будет! Ты представляешь, сколько лайков нам сделают – прославимся на всю страну…» Сашка шмыгнул сопливым носом: «Может, кошку для начала подожжем?» – «Кошака  я же поджигал  летом на даче  – котенок чей–то рыжий на наш участок приперся, мордочка наивная, довольная, сам ласкается, ну я его облил бензином из бутылки и поджег! Дико орал, зараза, а потом убежал куда–то в кусты…А с человеком–то поинтереснее будет!»  – «С кошаком–то  видел кто–нибудь?» – «Да, отец!» – «И что, отругал?» – «Нет. Сказал только, что горящий кошак  может в комнату забежать или в сарай –  и поджечь…»
Через десять минут друзья встретились во дворе дома  около детской площадки. У Кости под курточкой была полулитровая бутылка ацетона, которую нашел в кладовке – отец ее недавно купил для каких–то хозяйственных нужд. «Вот эта штука очень здорово горит! – сказал Костя Сашке и, раздвинув полы курточки, показал бутылку. Осматриваясь по сторонам, озабочено добавил: – Дело за малым: кого бы поджечь? Вон ту тетку, что ли?» – Костя кивнул на пожилую женщину в пальто, с продуктовыми сумками, которая шла по двору со стороны магазина. «С женщинами лучше не связываться, – сказал испуганно Сашка. – Они такой крик поднимут, что весь дом сбежится. Да и как ты ее обольешь? Она же не будет в это время истуканом стоять…» В этот момент из дальнего подъезда выскочил крупный мужчина спортивного телосложения и, подбежав к женщине, взял у нее сумки, сказав: «Привет, мамуля! Зачем ты о нас беспокоишься – я бы сам продукты купил!» Посмотрев с опаской на его крепкую фигуру, на его массивные кулаки и скуластое жестковатое лицо, Сашка буркнул: «Такой ведь и прибить может за мамку! Надо вообще к другому дому идти, где нас никто не знает…»
Вскоре они перешли на другую сторону улицы и вдруг увидели сосредоточенного худощавого паренька чуть помладше их – в желтой куртешке, в кроссовках, в вязаной белой шапочке с помпончиком, в очках. Кандидатура, по всем прикидкам Кости, была подходящая. «Эй, пацан! – крикнул Костя добродушно. – Ты где живешь?» – «Вот тут», – парнишка показал на третий подъезд. «А давай дружить! Мы тебя одному хорошему делу научим!» – «Какому еще делу?» – спросил простодушно парнишка. «Пойдем в подъезд – там скажем. Мы тоже туда направляемся – у нас там дружок живет!» – сказал Костя и решительно направился за парнишкой. «Может, не надо? – шепнул испуганно Сашка. – Он же нам ничего плохого не сделал! Давай кого–нибудь другого…» – «Ага, сейчас будем искать полдня…» – сухо сказал Костя и вошел за парнишкой в подъезд.
«Вот здесь мы тебе кое–что покажем!» – сказал Костя парнишке и, резко дав ему подножку, повалил на пол. Достав бутылку и, тряся ею, чтоб ацетон тек быстрее, начал обливать его. В подъезде сразу специфически едко запахло. Парнишка попытался встать. «Держи его!» – процедил Костя Сашке – и тот толкал парнишку в спину ногой, прижимая к полу. В следующую секунду Костя торопливо шоркнул спичку о коробок и бросил на парнишку. В мгновение пламя голубоватыми огоньками побежало по его одежде и вскоре охватило всего – голову, руки, лицо. Парнишка с широко открытыми от ужаса глазами кинулся на улицу, а Костя, вытащив смартфон, стал его снимать на видео… О, это ему казалось очень зрелищным! Живой костер, бегающий по двору, падающий на снег и снова встающий... «Красота! – бормотал Костя, слыша, как парнишка воет от боли  и зовет маму. – Красота!» – «Бежим скорее отсюда! Пока нас не  увидели!» – Сашка схватил его за руку и поволок за собой. Испуганный и бледный, он бормотал: «Зачем это мы? Зачем? Он теперь, наверное, страшный будет с обгоревшим–то лицом? А вдруг вообще умрет?»
Перебежав через дорогу, они спрятались в своем, воняющем кошачьей мочой, темном подъезде и, приоткрыв чуть дверь, наблюдали, как вскоре к соседнему дому подъехала с включенной «мигалкой» и сиреной желтая машина «Скорой помощи», а следом за ней тоже с мигалкой полицейский белый «Форд». «Сколько мы с тобой шороху навели!» – сказал Костя удовлетворенно. Сашка же ушел в угол коридора – и его там вырвало.
***
В тот же вечер Костя узнал в интернете из сводки новостей, что в Москве (сообщался его район) двое неизвестных пареньков подожги мальчика 15 лет, у которого обгорело боле 90 процентов кожи. Костя для любопытства попытался представить, сколько это, смотрел на свои руки и ноги, на лицо и не мог сообразить, только пробормотал: «А чего так много?» В каком–то радостном возбуждении, с большим аппетитом поужинав жареной яичницей, он лег спать и еще раз на смартфоне пересмотрел, криво улыбаясь, видео с горящим мальчишкой…
Он причмокнул во сне толстыми губами и вдруг увидел перед собой молодую красивую женщину с печальными, полными слез глазами, которая выдвинулась из горьковатого дыма, окутавшего его. «Это ты убил моего сыночка Диму? – спросила она, указывая на него дрожащим пальцем. – Что он тебе сделал плохого?» Костя попытался от нее убежать, но ноги стали ватными и словно приросли к полу – он не мог их поднять и сделать даже шаг, несмотря на все усилия. «Он был послушный мальчик, никого не обижал, хорошо учился, участвовал в олимпиадах по физике! Он так мечтал стать ученым и создавать космические корабли! Я верила, что я буду гордиться им!» Костя с досадой замахал на нее руками: «Уйди! Уйди!» – и, понимая каким–то наитием, что находится во сне, хотел проснуться, но не мог. Вскоре женщина исчезла в дыму, и оттуда появилась еще одна женщина, седоватая, с морщинками у глаз, и растеряно спросила: «Чем тебе помешал мой внук? Он так меня любил. А я как его любила. За всю жизнь я не слышала от него ни одного грубого слова. Он был моя отрада, мое счастье! У него была подружка – милая девочка, которой он писал стихи. Я знала, что они поженятся, когда вырастут, родят мне внуков». Костя хотел убежать и от нее, но тоже не мог сделать ни шага, а она шептала: «Лучше бы ты сжег меня, чем внука! Давай. Давай, поджигай! Мне все равно без него не жить!» – и она с мольбой тянула к нему руки и свою седую голову. «Уйди, уйди!» – вырвалось у Кости с ужасом и он закрыл ладошкой глаза… Но горький дым словно проникал через его ладони, и вдруг в нем показался горящий парнишка – он посмотрел на Костю сквозь бушующее пламя растерянно и сказал немного удивленно: «Оказывается, это так больно – гореть! Хочешь попробовать?» Косте стало нестерпимо жарко и он замахал руками: «Уйди! Уйди!» – «Нет, ты  попробуй!» – парнишка дотронулся до него рукой, с которой капал горящий ацетон, и о, ужас, кожа Кости тоже загорелась голубовато–фиолетовым пламенем! Оно стало разрастаться все шире – и Костя осязаемо почувствовал жуткую боль: было ощущение, что тысячи иголок вползают ему под кожу все глубже и глубже…
«Уйди!» – закричал Костя и вдруг проснулся – он открыл глаза, увидел потолок своей комнаты и, дрожа всем телом и тяжело дыша, включил торшер. «Это же сон, сон», – попробовал он успокоить себя, однако боль на руке не проходила – он глянул туда и увидел, как на предплечье надувается огромный пузырь, потом он лопается, и из него течет кровянисто–белая гнойная жидкость, затем кожа обугливается, чернеет и сползает рваными лохмотьями, оголяя багровое бугристое мясо… «Мама, что это?» – заорал Костя на всю квартиру.
В дверь его спальни вбежала сонная крупная мать в ночной белой рубашке на оплывшем  теле. Мотая лохматой головой, чтоб окончательно проснуться, сердито пробормотала: «Что с тобой? Чего орешь? Сон дурной приснился?» – «Да! – простонал Костя. – Они знают, где я живу, они придут за мной!» – «Кто?» – «Парнишка, которого поджег, и его…эти!» – и он кивнул на свою руку, боясь туда смотреть: – Они меня тоже подожгли! Посмотри». Мать с неудовольствием глянула и суховато заявила: «Да, рука покраснела немного. Ты, наверное, ее отлежал в неудобной позе…И вообще, кого это ты поджег?» – «Это в фильме было!» – буркнул Костя уклончиво и с опаской скосил на руку глаза, надеясь увидеть безобидную красноту, но там было кровавое мясо, которое шипело от бегающего по нему всепожирающего огня…
                Январь 2019





ДАМА СКАНДАЛА
Примостившись на кожаном удобном кресле с задранными ногами и положив между ними ноутбук, который елозил жестким ребром по выпуклому лобку, Субчак, заглянула вечером в интернет и, к удивлению, не нашла ни одного упоминания о своей персоне – это ее обидело, задело. Она переходила с сайта на сайт, с одной сводки новостей на другую – и нигде про нее не было сказано с восхищением. Как же так? Она досадливо кривила тонкие бледные губки, брезгливо шмыгала крупным носом. Обычно в сводках новостей о ней упоминали всегда – как о дошлом редакторе глянцевого журнала для женщин, как о телевизионной ведущей, которая берет смелые интервью у одиозных политических деятелей из оппозиции, как о гламурной  светской львице, которая присутствует на всех значимых московских тусовках среди знаменитостей, звезд эстрады и кино... Но особенно много о ней, конечно, говорили, когда она была кандидатом в президенты России на очередных выборах и сподобилась даже плеснуть (обычно он это первым делал) водой из стакана в самого Жириновского! О, тогда она была самая знаменитая и уважаемая женщина страны, самая яркая, самая умная, а сейчас о ней молчок. В статьях говорили много о политике, о российских спортсменках–биатлонистах, побеждающих на кубке мира, о бездарной певице Бузкиной, которая вовсю умело пиарит себя за деньги богатого «папика», но только не о Субчак!
 Пытаясь понять причину такого отношения к ней средств массовой информации, Субчак с досадой подумала о муже, с которым год как поженились. Возможно, что именно он тому причиной – просто все журналисты решили, что она теперь скучная семьянинка, порядочная замужняя жена и мама, которая должна сидеть дома и ублажать мужа борщами, растить ребенка и подтирать ему сопли…
Она обиженно посмотрела на крупного и некрасивого мужа, который лежал в трико и растянутой футболке на соседнем диване и похрапывал очень мерзко и нудно. «И я променяла свою яркую красивую жизнь на этого увальня? – озадачилась она. – Кто он такой? Так себе, пустышка, мелкий хреновый артист, нищеброд по сравнению со мной, которая зарабатывает до ста миллионов в год ведущей на корпоративах у богатых бизнесменов – нефтяников и газовщиков».
Ей было бы не жаль тратить свою жизнь на мужчину, который ее действительно достоин – пусть он будет хоть бедный художник, бедный писатель, но талантлив и знаменит, черт возьми, и интересен как личность, а этот…просто ебарь. Впрочем, и как ебарь–то он слабоват по сравнению с ее бывшим шофером, спортсменом, красавцем, у которого ого–го какой был стояк! К сожалению, пришлось с ним расстаться, когда появился муж, который знал о ее шашнях, и постоянно ревниво твердил: «Он не должен у тебя работать!» И вообще, она вряд ли бы связалась со своим нынешним мужем после тех солидных и богатых мужчин, которые были ее любовниками, если бы не возраст – ведь ей уже исполнилось (подумать только!) тридцать семь и пора было рожать, пока еще может! Да и мать озабоченно твердила: «Пора уже! Пора! Надо остепениться, стать женой, а то я внуков не дождусь». А так как красавцы–любовники жениться на ней не собирались, то пришлось выйти замуж за Виктора – во–первых, он был ее национальности, а во–вторых, давно уже и не раз признавался ей в любви на разных тусовках, да и к ее денежкам, наверняка, был неравнодушен, а, в–третьих, его родители водили знакомство с ее мамой.
Субчак еще раз посмотрела на мужа, продолжавшего храпеть, и громко крикнула: «Витек! А, Витек!» Он что–то пробурчал во сне, а когда она взвизгнула: «Витек, черт бы тебя побрал!», в ужасе открыл воловьи глаза и сел на диване. Он протер опухшую мясистую физиономию ладошками и пробормотал: «Ты меня звала?» Она усмехнулась и спросила: «Витек, а если я тебе изменю, что ты сделаешь?» Он помотал недоуменно крупной головой, чтоб окончательно проснуться, жирные щеки его при этом заболтались, как у бульдога: «Не понял?» – «Я говорю, что ты сделаешь, если я найду другого мужика?!» – Субчак было приятно наблюдать за его реакцией – реакцией крупного ребенка, у которого отнимают конфетку. «Ты что, хочешь меня бросить?» – пробормотал он. Она язвительно усмехнулась: «Зачем сразу бросить?» – «А что, бросишь потом?!» – «Да какая разница... я тебе задала вопрос – вот и отвечай!» Он еще раз сильно потер ладонями плохо бритые колючие щеки: «Я тебя что, не удовлетворяю?» Она хмыкнула: «Да, ты же спишь постоянно!» Он вскочил с дивана и помахал бодренько массивными руками, чтоб показать, какой энергичный: «Да я готов в любой момент! Хоть сейчас…»
Глядя на мужа, пытавшегося понять ее хитромудрые намеки, она испытывала огромное удовольствие – ей всегда нравилось видеть, когда люди, от нее зависящие, были в недоумении от ее каверзных вопросов и выходок, как пытались оправдаться, сами не зная за что. «А если ты меня не возбуждаешь?» – хитро прищурилась она. «Это почему же? Я же вроде мужик не хилый…» – «Знаешь ли, в моем возрасте я уже всяких видала и теперь меня возбуждает лишь редкий талант, а ты кто?» Он скуксился и что–то нечленораздельно замычал. «Так вот я тебе задала прямой вопрос: что ты сделаешь, если я тебе изменю?» – заявила издевательски она. «Я ему морду набью! Кто он, скажи?» – процедил он. «А если он тебе? Если он мастер спорта по боксу?» Витек напыжился и побагровел. Она продолжила: «Да и зачем ему морду бить, а не мне – ведь если сучка не захочет, то кобель не вскочит… есть такое народное выражение!» Виктор растерянно заморгал. «Ага, боишься? – заявила она и добавила: – Тогда вопрос попроще: допустим, это будет режиссер, который хотел снимать тебя в кино, например, в роли пьяного кучера – на большее ты не способен, как сидеть на козлах в тулупе и понукать лошадь!» – «Все равно набью!» – промычал Виктор, чуть не плача. «Так он тебя из фильма выгонит!» – засмеялась она.
Виктор ушел на кухню, и Субчак слышала, как он там громко пьет компот из графина – видимо, очень переволновался, аж глотка пересохла… Наконец, он вернулся и спросил: «Это Эдик Богульский, да? Мне уже многие говорили, что видели тебя с ним!» Насладившись окончательно его ревностью и растерянностью, Субчак небрежно погладила его ладошкой по груди – так, словно малярной кистью красила стену: «Успокойся: может, он, а может, и нет!»
Сам того не желая, Виктор напомнил ей про Эдика – знаменитого и модного ныне режиссера, который снял уже немало талантливых фильмов, ставил спектакли во многих театрах и даже за рубежом, в Европе. Она действительно преклонялась, как и многие, перед его талантом, считала его не просто за ровню, а даже повыше себя. Чтоб подружиться, она несколько раз брала у него интервью для своего журнала, постоянно ему звонила, чтоб справиться о здоровье, о творческих планах, а если встречались на совместных тусовках, то первой подходила к нему и начинала разговор – было приятно, когда их видели вместе, когда их фотографировали папарацци, хотелось погреться в лучах его славы. Но кроме таланта он обладал и импозантной внешностью – высокий, стройный, с кудрявыми черными волосами, с большими, слегка навыкате, темно–карими глазами. Она бы с огромным удовольствием вышла именно за него замуж и родила от него, но он этого не предлагал и на ее намеки лишь отшучивался… Максимум, на что согласился – это переспать с ней  несколько раз.
Ночью после близости с Виктором Субчак приснился не муж, а именно Эдик – осязаемо снилось в сладостном тумане, как он ее ласкал, целовал, как она его ласкала, перебирая пальцами в его мягких кудрях. Проснувшись утром, она сразу захотела с ним встретиться, и когда муж ополаскивался в душе и не мог слышать ее разговор, позвонила Эдику и назначила встречу в кафе при дорогой элитной гостинице, нетерпеливо заявив: «Я очень по тебе соскучилась и, вообще, надо о делах поговорить!»
Как раз Эдик ставил спектакль и проводил репетиции в театре, который находился недалеко от гостиницы. Уехав днем якобы к себе в редакцию журнала, Субчак приказала дюжему шоферу своего черного «Бентли» стоимостью в десять миллионов ехать в гостиницу… Там на мраморном крыльце ее ждал Эдик – в кожаной куртешке с распахнутой грудью, этакий мачо–красавчик. «Сними, пожалуйста, наш любимой номер – я оплачу! – шепнула она и добавила с томной улыбкой: – Не будем же мы разговаривать при людях в кафе…» Когда Эдик ушел в гостиницу, к Субчак подошел ее моложавый спортивный шофер и растерянно и виновато сказал: «Ксения Алексеевна, сегодня ваш муж приказал, чтоб я ему сообщал, где вы и с кем, обо всех ваших передвижениях… Что мне делать? Если я не отвечу или солгу, на вас сразу падет подозрение. Да и он затаит на меня обиду и уволит – а я еще хочу у вас работать!» Она хмыкнула: «Не бойся – это не он тебе деньги платит, а я, – и, помолчав, вдруг с тайной мыслью добавила: – Сообщи, но только через полчасика…»
Войдя в номер, она быстро разделась и стала помогать раздеваться Эдику: стягивать курточку, расстегивать пуговки на рубашке, ремень на брюках – Эдик повиновался ее бешенному напору. И вскоре они уже лежали в постели, где Субчак, азартно вскочив на него, отработала в позе наездницы оргазм для него и для себя… «Как бы мы с тобой хорошо жили! – простонала она с легкой обидой. – Если бы были всегда вместе! Я бы бросила все, чтоб быть твоим личным секретарем и продюсером. Мы бы с тобой Голливуд покорили, я б тебе Оскар помогла получить! Я ведь баба пробивная и хитрая!» Он в ответ лишь улыбнулся…
Вскоре они спустились по очереди (чтоб не привлекать внимание персонала гостиницы) в кафе и, сделав вид, что будто бы только случайно встретились, сели за один столик – аппетит у обоих был после бурного секса очень хороший… Неожиданно (впрочем, только не для Субчак) в кафе появился мрачный Виктор – он от входа осмотрел помещение и, увидев ее с Эдиком, решительно направился к ним. Субчак видела по его помутневшим глазам, по его багровой физиономии, по плотно сжатым губам, что он очень зол. «Садись, поешь  вместе с нами, – сказала она ему с показной лаской и заботой. – Тебе чего заказать?» – «Я сыт», – буркнул он, не глядя на нее, зато поедал взглядом Эдика, который настороженно смотрел на него снизу вверх. «Мне поговорить с тобой надо!» – сказал Виктор холодно. «Присаживайся, поговорим», – Эдик указал на свободный стул. «Тут слишком много свидетелей – давай выйдем на улицу!» – процедил Виктор. «А что это за разговор такой важный?» – ухмыльнулся Эдик через силу. «Вот на улице и узнаешь!» – «Так там дождь идет, сыро – давай уж здесь!» – «Что, испугался?» – «Чего?» – «Сам знаешь!»  Эдик отмахнулся: «Или говори, или уходи. У меня нет времени с тобой лясы точить. У меня сейчас репетиция в театре – актеры ждут!» Виктор часто задышал через нос и буркнул: «Ты мужик или не мужик!»
Субчак, конечно, могла сейчас Виктора взять под ручку, заговорить его бойким льстивым язычком и вывести из зала, могла бы пригрозить, что если будет ее ревновать, то она может с ним и развестись… Но она не делала ни того ни другого, а с тайным удовольствием наблюдала за поведением и разговором мужчин – было приятно, что выясняют отношения именно из–за нее. Такой ситуации в ее жизни еще не было (может быть, только в юности, когда манипулировала своими ухажерами?), а здесь схлестнулись уже серьезные мужики. Она сейчас мысленно говорила всем, кто часто в интернете оскорблял ее, что некрасивая, что у нее лошадиная физиономия и кривые тонкие ноги, что она никакому симпатичному мужику и даром не нужна: «Видите, значит, нужна!» Эдик посматривал на нее, надеясь, что она разрулит ситуацию (он ведь не знал, что она ее сама создала). Наконец, он нетерпеливо буркнул: «Ну хорошо, пойдем!» И они с Виктором вышли из кафе…
Субчак смотрела через стекло окна, как они встали друг против друга недалеко от крыльца и стали оживленно говорить. Вдруг ее муж резким ударом (он давно уже отводил руку за спину, чтоб удар получился сильнее) в челюсть свалил Эдуарда с ног и, не давая подняться, ударил еще раз. И тут только она выскочила из двери и закричала: «Прекрати сейчас же!» Оттолкнув Виктора, она помогла Эдику, прижимавшему ладонь к носу, из которого капала кровь, подняться и повела его в гостиницу, где в вестибюле попросила у озабоченной администраторши ватку и вызвала скорую…
В поликлинике Эдику сделали рентген – выяснилось, что у него сломан нос. Эдик от госпитализации отказался и в милицию не стал жаловаться – понимал, что сам кое в  чем виноват, а может, и знаменитую подружку жалел, не желая излишнего скандала. А Субчак этого скандала хотела: приятно осознавать, что из–за нее побили великого режиссера современности! Это войдет в анналы истории, в книжках об этом будут через полвека писать, а может, и фильм снимут!.. «Ничего, до свадьбы заживет», – твердила она ласково, когда везла его в театр на своей машине, и думала: «Вот если бы замуж меня взял, то цел бы был!»
***
О драке из–за нее быстро узнала вся страна – как не узнать, если по телевизору и во всех средствах массовой информации только об этом и стали говорить. Гораздо больше, например, чем о встрече Президента Путина и премьер–министра Японии, который приехал в Россию требовать Курильские острова в обмен на мирный договор, больше чем об Украине, где идет гражданская война и готовятся выборы президента, и о которой в последние годы россиянам прожужжали все уши… Открывая ноутбук, Субчак в новостях постоянно натыкалась на оглавление статей: «Муж Субчак набил морду известному режиссеру!»; «Свидетели рассказывают, как вела себя Субчак, когда ее муж бил режиссера» – и тому подобное. И ей было радостно! Она полагала, что теперь на месяц разговоров о ней хватит, а там она еще что–нибудь придумает, чтоб о себе заявить, чтоб не забывали, что есть в стране такая знаменитость! Единственная и неповторимая!
                Январь 2019








ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР
Коля, коренастый крупный мужчина тридцати лет в кожаной курточке, подвез Лиду, светловолосую, приятной полноты девушку, к подъезду дома на своем черном джипе. Она бодренько сказала: «Не провожай меня! И не жди – мне надо сейчас собрать свои вещи и решить кое–какие вопросы. Так что приезжай утром». Коля растерянно заявил: «А может быть, я тебе помогу собраться и мы сегодня же уедем ко мне на квартиру? Мне трудно без тебя, твоей жизнерадостной улыбки, твоего всегда оптимистичного голоса и пару часов прожить – сразу холодно, одиноко и скучно!» Глаза его были умоляющие, а голос нежный–нежный… и Лиде стало его жалко. Ей и самой не хотелось расставаться с Колей на целую ночь – это ведь сколько за это время они могут сказать друг другу ласковых слов, сколько принести радости в постели, о скольком поговорить, сколько планов наметить?! Им ведь надо обсудить, куда поедут отдыхать в свой «медовый месяц», до которого осталось всего–то ничего, каких–то пару недель: Коля предлагал поехать в Италию, чтоб походить по музеям, осмотреть исторические памятники, и она с ним соглашалась. Лиде казалось, что с Колей, который старше ее на десять лет, гораздо рассудительнее ее, нельзя не соглашаться – каждое слово его было взвешенным, и она понимала, что наконец–то нашла настоящего сильного мужчину, с которым будет под защитой от всех проблем… Тем не менее, она сейчас сказала: «Извини, любимый, но мне все–таки надо завершить здесь кое–какие дела…» – и крепко–крепко обняв, поцеловала долгим поцелуем, в котором их быстрые язычки и влажные губы облизывали друг друга с необыкновенным наслаждением и страстью.
Когда же она, наконец, решительно оторвалась от Коли, он грустно вздохнул и сказал: «Хорошо! В восемь часов утра я буду стоять здесь и ждать тебя с вещами!» – «Отлично!» – заявила Лида и, порывисто погладив на прощание его большую ладонь, что лежала на руле, выскочила из машины в своем распахнутом розовом плащике и торопливо ушла в подъезд…
Лида бы и сейчас могла собрать вещи (их было не так много) и уехать с Колей, но сдерживало то, что обещала бывшему возлюбленному, однокурснику по институту Васе, провести с ним прощальный вечер – он так ее об этом умолял сегодня, говоря: «Но ведь мы с тобой целых два года дружили, снимали одну квартиру на двоих, провели немало вместе прекрасных минут! Неужели мне откажешь провести вместе последний вечер в нашей жизни?!» И она согласилась – очень жалко выглядел Вася, преданно глядя ей в глаза. Совсем как щенок, которого вот–вот бросят на произвол судьбы и который об этом хорошо знает… Бросить его резко в таком положении было совестно – хотелось его подбодрить, посоветовать, как жить дальше без нее, без ее заботы по глажке и стирке его одежды, без вкусных обедов, которые она ему варила, чтоб не был таким худым и субтильным.
 Когда она вошла в однокомнатную квартиру, где с Васей прожили вместе два года, помогая друг ругу в учебе, где вместе спали, ей стало немножко грустно – она знала, что больше здесь не появится, что сейчас отрежет большой кусок своей жизни. Но что поделаешь? Всему свое время, она за эти годы повзрослела, многое поняла и многому научилась и наконец–то нашла своего мужчину – мужественного владельца строительной фирмы Николая, а Вася остался, к сожалению, таким же тонкошеим мальчуганом, немножко капризным и плаксивым, словно ему пятнадцать лет, а такого любить она не могла и не хотела.
Вася встретил Лиду в прихожей и провел в комнату, где был накрыт щедро стол – стояли две бутылки ее любимого шампанского, какие–то деликатесы, торт, конфеты, а посредине стола возвышалась фарфоровая ваза, в которой стояли пурпурные гвоздики. Все это освещала не люстра под потолком, а подсвечник, где горели три свечи. «Это ты для меня устроил? – сказала весело она. – Спасибо, конечно, но я уже покушала – мы с другом только что поужинали в ресторане…» – «А я так старался…» – прошептал плаксиво Вася, что она невольно погладила его ладонью по плечу и сказала: «Но почему тогда купил гвоздики, а не мои любимые розы? И вообще…» – она взглядом пересчитала цветы, которых было четыре – обычно четное число покупают на похороны. Это ее удивило, но Васе она об этом не сказала, полагая, что он не знает такого обычая. Вася лишь таинственно вздохнул… «Ну ладно, – воскликнула она. – Выпьем по бокалу шампанского – и буду собирать вещи. А то завтра с утра приедет мой жених…»
Вася попытался быстро открыть шампанское,  пытаясь изобразить из себя «крутого мужика», но засуетился и поранился проволокой, что держала в горловине бутылки пробку. Потекла кровь, которую он стал слизывать с каким–то странным удовольствием. «Больно? Дай перевяжу…» – пожалела она. «Нет, хорошо!» – ответил он и налил в высокие хрустальные фужеры шампанское. Таких у них в квартире раньше не было – видимо, он их купил или взял где–то напрокат. Красиво в них искрилось в свете свечей вино…
Они сели друг против друга, чокнулись со звоном, выпили, и Лида сказала: «Ну что ты мне хотел сказать на прощание? Говори, пока есть время и мысли». – «Да, времени остается все меньше…» – пробормотал Вася и глянул на висевшие на стене часы. Добавил: «Впрочем, стрелки можно повернуть назад, если ты останешься со мной…» Лида заулыбалась: «Вася, не веди себя как мальчишка – ведь тебе уже две недели назад сказала, что нашла мужчину, которого сильно полюбила». – «А чем он лучше меня?» – у Васи нервно затряслись руки. «Чем, чем? – она хотела перечислить все достоинства Коли, но, чтоб не обижать Васю сравнением не в его пользу, лишь сказала: «Может, и ничем, просто он мужик, с которым я хочу создать семью, родить детей. А ты… ты, Вася, еще мальчик! Впрочем, это не твоя вина. Просто мы, женщины, гораздо раньше вас взрослеем. Может, через пять–десять лет и ты станешь таким же! А пока тебя интересуют компьютерные игрушки и стрелялки, а не реальная жизнь».
И она вспомнила, сколько времени Вася проводил за компьютером – о, это было более половины суток: приходя из института, он сразу садился в кресло с ноутбуком и посиживал в нем до двух часов ночи, а в выходные дни вообще мог просидеть с ноутбуком весь день. Иногда в эти моменты она наблюдала за ним и видела, что он в реальности отсутствует, что переместился в виртуальную игру, что там ему гораздо интереснее – его темные обычно глаза светились яркими огоньками, по бледноватому лицу блуждала какая–то потусторонняя улыбка, а пальцы, что колотили по клавиатуре, дрожали мелкой нервной дрожью…
Вот и сейчас Лида заметила, что он находится в таком же нервном состоянии. «А можно, я попрошу тебя исполнить мое последнее желание?» – сказал он сдавленным голосом. «Какое же?» – спросила беспечно она. «Давай последний раз займемся любовью!» Она с досадой помотала головой: «Вася, я же тебе сказала, что у меня есть жених. Я ему не изменяю и от него того требую. Мы это обещали друг другу, – и добавила: – Я ведь и тебе не изменяла, когда мы любили друг друга...» – «От тебя что, убудет, что ли?» – «Убудет. В душе!»  – словно отрезала она. «Ну, всего лишь один разок…» – процедил он. «Нет, Вася! И не проси!» – «А ты, оказывается, злая!»  – произнес он жестко, и Лида почувствовала, как он напрягся. Так он напрягался, когда у него что–то не получалось в компьютерной игре – например, надо было за короткое время попасть в мишень из танка или пройти опасным маршрутом через лабиринт, полный ловушек, а он не успевал это сделать – и тогда казалось, что разобьет компьютер об пол, однако он этого не делал, зато упрямо снова и снова пытался пройти испытание…  «А ты ведешь себя как капризный юноша!» – сказала Лида и встала, чтоб пойти собирать вещи. У нее уже был приготовлен большой баул – клеенчатая, клетчатая и очень вместительная сумка, в которую намеревалась выложить из шифоньера шубу, пальто, курточку, кое–какое белье. 
Когда она стала впихивать в баул мутоновую шубу, то услышала, как зазвучала из компьютерных колонок Васи трагичная музыка – он включил одну из своих любимых песен некой группы, поющей о бессмысленности и бесцельности жизни, о желании умереть, о суициде… В ней два парня и две девушки выступали на сцене, похожие на зомби, на мертвецов, которые двигались медленно, как двигались полуразложившиеся трупы в американских страшных фильмах, вставшие из могил. «Опять ты включил этот похоронный марш, – сказала с неудовольствием она. – Можно что–то бодренькое включить – ведь у тебя тоже завтра начнется новая жизнь, найдешь хорошую девушку, которая переедет сюда жить».
Вдруг только сейчас Лида осознала, почему эта песня так нравится Васе – она ведь выражает его сущность, сущность человека, который не умеет (или разучился) радоваться солнцу, ветру, дождю, снегу, простым человеческим радостям вроде вкусной еды; который не испытывает от пробежки по осеннему яркому лесу удовольствия, который даже в сексе был очень вялым, ожидающим постоянно любовного огня именно от девушки. Ей подумалось, что Вася, словно некий наркоман, получает огромное удовольствие лишь от страшилок в виртуальном мире, что щекочут его нервишки жуткими сценами убийств, расстрелов, глобальных катастроф… «Вася, я бы посоветовала тебе отказаться хотя бы на время от компьютера – а то ты уже живешь в игрушках! Ты зависим от них, как от героина!» – сказала Лида с заботой о нем. «Ты права – жизнь мне стала неинтересна! – мрачно сказал он. – И я с ней скоро покончу!» – «Что–за глупости ты говоришь, – воскликнула Лида. – Подумай о своих родителях, о бабушке – они тебя любят. Вскоре ты найдешь (я даже помогу) девушку, которую полюбишь, и снова захочешь жить!»
Вася надолго замолчал, и вдруг Лида почувствовала сзади какую–то опасность, но не успела обернуться, как Вася накинул ей на горло электропровод и стал душить. Она хрипела, дергалась, свалилась на пол, борясь  за жизнь, оцарапала его щеку, но Вася сжимал провод все сильнее и сильнее и шептал: «Ты думаешь, что будешь радоваться без меня жизни? Нет – я заберу тебя с собой!» – «Да ты убийца! Ты сошел с ума!» – прохрипела она сипло и потеряла сознание… Больше она ничего не чувствовала и не почувствует никогда…
Вася оттащил ее на середину комнаты, снял с нее всю одежду – кофту, джинсы, лифчик и трусики. Некоторое время он торжественно и злорадно смотрел на красивое голое тело, такое беззащитное и податливое, в котором не было жизни. Наконец раздвинул полненькие ножки девушки, согнул их в коленях и, сняв с себя трусы, надругался над ней. Затем взял со стола нож и резанул себе по одному запястью, по другому – кровь струйками потекла из перерезанных вен. Он ползал вокруг Лиды и поливал своей кровью ее побелевшее лицо, упругие груди, мягкий бритый лобок, И был торжественно–вдохновленным. Наконец, он выпил бокал шампанского, взял гвоздики из вазы, полностью разделся, и лег рядом с девушкой, положив цветы ей на грудь; обнял ее и закрыл в блаженстве с уже помутившемся сознанием глаза…
***
Приехав утром к восьми часам, как и обещал, Коля позвонил Лиде на сотовый один раз, второй, и, не дождавшись ответа, поднялся на лестничную площадку к квартире на пятом этаже. Он остановился на минутку у двери и нажал кнопку звонка. Странные мысли крутились в голове – думалось, что Лида его бросила, уехав из города. Что она помирилась с бывшим парнем – и теперь лежит с ним, томная и зацелованная, в кровати и усмехается: дескать, звони, звони…
Вдруг от легкого толчка дверь открылась, и Коля, настороженно крикнув: «Лида, ты здесь?», прошел в зал – и тут с ужасом увидел такое…
Два голых тела лежали на полу в обнимку, облитые кровью. Коля подумал бы, что они напились с вечера шампанского и теперь спят счастливые и утомленные любовью, если бы не тусклые, полуоткрытые глаза Лиды, показывающие, что она мертва! Решив, что могут обвинить в том, что он из ревности убил свою подругу и любовника, застав их вместе, Коля хотел тихо выйти, но потом с мукой процедил: «Лидка! Что ты наделала? Я же тебя вчера хотел забрать с собой!» – и позвонил в Скорую…
Хотелось надеяться, что она еще жива, что ее можно вернуть к жизни! Ведь она так ее любила!

ПОБЕГ В НИКУДА
Утром Гуля проснулась от прикосновения Саши – его мягкие теплые губы нашли ее соски и стали легонько посасывать, перекатывая языком из стороны в сторону, словно горошины. Это было так приятно, что она простонала от удовольствия и в порыве благодарности погладила его рукой по бедру, коснувшись как бы случайно ребром ладони его набухшего члена. «Милая, хорошая, любимая!» – шептал Саша нежно, и на каждое его слово Гуля нежно урчала, словно говоря: «Спасибо, спасибо, милый!» Она не хотела ничего говорить, ибо слова казались в благодати нежности лишними, грубыми – зачем они, когда есть правдивый и чувственный язык прикосновений, касаний? Она даже глаза не хотела открывать, ибо дневной свет внес бы в ее нирвану много зримых предметов: стены, потолок, люстру, спинку кровати… и те бы стали заполнять ее сознание чем–то ненужным, отвлекающим от внутренних ощущений полноты счастья! А Гуле в этот миг ничего не надо, кроме Сашиных касаний и его ласковых слов...
Он заскользил влажными губами по ее животу и далее… к лобку – и ей стало еще приятней, закружилась голова. Вспомнив, как было хорошо вчера вечером, когда они после ласк и объятий занялись любовью, Гуля слегка раздвинула ноги – и почувствовала, как головка члена ищет в промежности ее половые губы, как нежно раздвигает их… Она запрокинула голову на подушке и учащенно задышала – все это произошло спонтанно, помимо ее воли. В каком–то полубессознательном состоянии блаженства…
Потом Саша шептал: «Я тебя никому никогда не отдам – мы завтра же пойдем в ЗАГС и подадим заявление! И отныне будем вместе навсегда!» – «Но нам с тобой всего по девятнадцать лет, мы учимся, у нас нет денег!» – отвечала Гуля не для того, чтобы оттянуть свадьбу, а констатируя скромное положение студентов второго курса института. Конечно же, она хотела, чтоб Саша был с ней на правах законного супруга, ждала от него повторения этих замечательных слов, его уверенности, и он это подтверждал, говоря: «Все это ерунда! Я пойду работать! Сейчас многие студенты работают! А я умею все – хоть дворником, хоть грузчиком, хоть программистом!» И Гуля верила, что он действительно все умеет – у него сильные руки и мускулистое тело, он энергичен и трудолюбив, он сообразителен и усидчив. Если было бы иначе, она бы прервала беременность, о которой узнала месяц назад, купив для этого тестовую полоску, да и отсутствие менструации говорило о том же! В этот момент ей казалось, что ничто не помешает ее счастью… Они окончат институт, будут  вместе работать в крупном банке финансистами, хорошо зарабатывать, путешествовать по  миру…
Вдруг Гуля услышала, как в замке двери поворачивается ключ, растерянно открыла глаза, приподняла голову, прислушиваясь. Кто бы это мог быть? Подумалось с ужасом, что воры или бандиты, полагая, что никого нет дома, рвутся в квартиру, каким–то образом подобрав ключ. По крайней мере, никому свои ключи она не давала… А, может быть, кто–то просто перепутал по пьяни двери – рвется не в свою квартиру?
Вдруг дверь с легким скрипом отворилась, и раздался радостный и ласковый голос мамы: «Гуля, ты дома?» Саша растерянно замер, глядя испуганно на Гулю и не зная, что делать. «Вставай!» – сказала она негромко, мгновенно вскочила с кровати и стала торопливо надевать ажурные трусики и лифчик – хорошо, что лежали рядом на кресле, а не были заброшены в порыве страсти куда–то, где их трудно быстро отыскать… «Гуля, ты дома?» – повторила мама, а когда раздалось еще и бурчание отца: «А где же ей быть с утра?», то Гуля ответила: «Да, здесь! Но я еще сплю!» У нее появилось желание спрятать Сашу под кровать или за оконную штору, но времени на это уже не оставалось – не кричать же родителям: «Не входите ко мне!» Наоборот, они сразу войдут…
Когда в проеме двери в спальню появилось милое счастливое лицо Гулиной матери (она рада была увидеть дочь после месячной разлуки), Саша уже успел натянуть джинсы и надевал рубашку… «А мы вот решили тебе сюрприз сделать и приехали без разрешения…а…» – начала говорить мать, заранее приготовленную к встрече с дочкой фразу, и не докончила, уставившись изумленно на Сашу. Тот растерянно улыбнулся и пробормотал, радушно кивая: «Здравствуйте…» В этот момент в двери появился отец – как всегда строгий, мрачноватый, с опущенной по–бычьи массивной головой на приземистой фигуре и глядевший исподлобъя. «Это кто?» – уставился он на Сашу. Тот сглотнул и прошептал: «Я учусь с вашей дочерью в институте!»  Отец, посмотрев на разлохмаченную томную Гулю, что стояла раздетая, на не заправленную кровать со смятой простыней, все понял и процедил: «Значит, так! Чтоб через минуту этого хрена с института здесь не было!» Саша закивал и, напялив рубашку, бочком протиснулся из спальни, а вскоре за ним захлопнулась дверь на лестничную площадку.
Мать покачала осуждающе головой: «Дочка, разве так можно? Мы ж тебя учиться сюда прислали, а не этим заниматься…» – «Ну, мама! Мне ведь уже девятнадцать! Я взрослая, и мы с Сашей любим друг друга, мы скоро поженимся!» Отец быстро подошел к Гуле и залепил пощечину так, что дочь, покачнувшись, чуть не упала от удара на пол: «Это ты–то взрослая? Будешь взрослой, когда выучишься и кормить себя начнешь! Когда мы тебе… Когда я тебе хорошего мужа найду! Впрочем, он уже есть…Это Фарид, ты его знаешь, сын нашего мэра города! А этот что–за хлыщ? Ты с ним уже спала, сучка, да?» И отец еще размахнулся, но не ударил, а лишь посмотрел сердито на притихшую испуганную мать и сказал: «Это ты во всем виновата – просила меня отпустить ее в Москву одну: как же, в институт она поступила солидный! В финансовую академию. А я ей, как дурак, квартиру однокомнатную здесь купил, чтоб по общежитиям грязным с клопами не жила, деньги ей на учебу слал. А она, сучка, тут с кобелями спуталась?!»
При последних словах он тяжело задышал, побагровел, сжал массивные кулаки и пробормотал: «Жаль, я его отпустил – надо было ему яйца оторвать!» Мать испуганно произнесла: «Что ты? Что ты? Морды бить – это дело подсудное, тут Москва, а не твой город, где прокурор и судья твои друзья. И вообще, может, он хороший парень?» Отец Гули потряс головой, чтоб успокоиться, и фыркнул: «Кто он такой? Кто его родители? Где он живет? Не москвич? Кто по национальности?» Думая, что нахваливает Сашу, Гуля заявила: «Он хорошо учится. Живет в общежитии. Приехал из небольшого северного городка…а национальность – вроде чуваш». Отец снова побагровел: «Нищеброд, значит! Да еще не мусульманин! Я–то думал, что ты умная – по крайней мере, связалась бы с сынком какого–нибудь нефтяного олигарха с Кавказа! С мусульманином! А то с каким–то чувашем! Который решил пристроиться к моей квартире. Хозяином уже здесь себя почувствовал».
Гуля вспомнила, что отец постоянно, поглядывая на нее еще девочку, как на дорогой товар, говорил, что женит, такую луноликую красавицу, только на мусульманине, на сыне богатого и важного чиновника. Она это тогда воспринимала несерьезно, как некую шутку, а при приезде в интернациональную Москву, об этом совсем забыла… «У тебя, папа, какие–то отсталые представления! – сказала она. – А если бы англичанина нашла в женихи или немца?» Отец процедил: «Ты не рассуждай много–то! Я за тебя все решил – выйдешь замуж за Фарида». Фарида Гуля, конечно же, знала – это был хитроватый парень с маслянистыми глазками, коренастый, как и его отец, грубоватый в манерах, старше ее на шесть лет, окончивший сельскохозяйственный институт по блату. Когда отец приглашал его отца, важного чиновника, отметить какой–нибудь праздник в свой огромный дом, то говорил: «А моя дочка и твой сын хорошая пара!» Гуля же холодновато поглядывала на Фарида и не представляла, как будет его женой – он ей был совсем несимпатичен… «У меня уже есть Саша, и мы с ним поженимся», – повторила Гуля. «Мать, приготовь что–нибудь пожрать, – сказал отец. – А то чего–то проголодался».
Мать послушно пошла на кухню с сумками, что привезла дочери, и открыла холодильник, чтоб выложить туда продукты. Отец гаркнул: «И с продуктами не торопись – мы здесь долго не будем жить! Дочка завтра же заберет документы из института и поедет с нами домой – нечего ей здесь делать!» – «Как это домой? – растерялась Гуля. – Я учиться хочу!» Ей нравилось учиться в этом престижном институте, нравилась Москва с ее многочисленными театрами и музеями, молодежные тусовки, концерты известных звезд эстрады… «Обойдешься! Женщине учиться незачем – детей будешь рожать! Или, когда замуж выйдешь за Фарида, он потом пусть за тебя решает…пусть возит тебя сюда  и сторожит, как пес», – сказал отец.
В этот момент в дверь квартиры раздался настойчивый звонок. Отец мрачно буркнул: «Это еще кого черт несет? Очередного кобеля? – он широко распахнул дверь и, увидев Сашу, зло пробурчал: – Ах, это опять ты!» Саша, не обращая на него внимания и выглядывая поверх его головы Гулю, воскликнул: «Ты как тут? Поехали отсюда…» Гуля растерянно пожала плечами – хотелось быстренько выскочить из квартиры и бежать с Сашей, взявшись за руки, подальше, куда угодно, но она не представляла, как оставит здесь маму наедине с отцом – ведь он ее, пожалуй, прибьет вместо нее…
Отец вдруг сильно ударил Сашу в челюсть, а когда тот, свалившись, покатился по лестнице, удовлетворено заявил: «И больше чтоб я тебя здесь не видел, а то вообще убью!» Гуля крикнула отцу: «Что ты делаешь? Это же отец моего будущего ребенка!» Отец мрачно уставился на нее: «Ах, даже так! Значит, завтра же здесь пойдешь на аборт! А то в нашем городе узнают, что ты меня опозорила. Да и Фарид, узнав, замуж не возьмет…» Отец обратился к стоявшей со стеклянной банкой кофе в дрожащих руках и с ложкой, в которой лежало кофе, изумленной матери: «Значит, так – завтра сделаешь с ней тайно аборт в частной клинике, а потом договоришься, чтоб зашили ей, что там у вас…Словом, чтоб снова девственницей была!» Мать прошептала: «А может, как–то по–хорошему… Ну, влюбилась девочка! Пусть уж дружат. У  нас хватит денег их прокормить и выучить». Отец буркнул: «Ты такая же дура! Как я сказал, так и будет!» И тут Гуля окончательно поняла, что спорить с отцом и доказывать ему что–либо бесполезно – он бывший боксер, бизнесмен, владеющий транспортной компанией в десятки фур, а с недавнего времени и начальник транспортного отдела мэрии города, имеет железную волю.
В открытую форточку послышался голос Саши – он кричал: «Гуля! Гуля!» Она выскочила на балкон, чтоб узнать, в каком он состоянии – у него текла из носа кровь, которую он вытирал ладошкой, размазывая по щекам. «Гуля, я с тобой! Я тебя не оставлю!» – заявил он. Тут Гуле показалось, что он совсем рядом, что третий этаж это не преграда, чтоб соединиться, и она решила, что легко и безболезненно спрыгнув на газон, будет с любимым – и пусть тогда отец попробует их догнать... Она перелезла через балкон и повисла на руках на ограждении. «Ты это куда, дура?» – закричал из комнаты отец и кинулся к ней. Подумав, что он ее схватит и выволочет обратно, Гуля отпустила руки и полетела вниз…
Она уже слабо видела и слышала, как к ней подбежал Саша, который хотел ее поймать падающую, но не успел, как высунулись с балкона ее родители и как смотрели на нее, лежащую на асфальте – сознание покидало ее… «Скорую! Скорую!» – кричала мать и набирала на смартфоне номер Скорой помощи…
Гуля скончалась на пути в больницу в машине Скорой. Рядом была мать, которая услышав печальные слова врача, щупавшего пульс дочки, в ужасе позвонила отцу, который остался в квартире, и с упреком прошептала: «Дочка, дочка…Она это… все!» Мать не смогла сказать слова «умерла», но отец итак догадался и бросил трубку телефона, подумав с досадой: «Вот сволочь! Теперь на весь город меня опозорила – все будут знать, что с балкона выбросилась… Злорадствовать начнут, гады: дескать, ты  считал, что все у тебя в жизни схвачено, а вон как оказалось!» И к нему невольно подкралась мысль, что лучше б дочь повесилась в ванной – в таком случае он бы в полицию не сообщал, а увез бы дочку домой хоронить и сказал родственникам и знакомым, что умерла неожиданно от сердечного приступа, например…
Везти ее тело домой он категорически отказался и похоронил на подмосковном кладбище…Стоял над могилой мрачный и зло думал, что будет отвечать знакомым и друзьям, кто спросит о дочери, что уехала за границу, где нашла богатого жениха, и в Россию не хочет возвращаться.
***
Тем не менее, люди в городе узнали (может, ее подруги местные разболтали, которые прознали о трагедии через ее институтских друзей?), что дочь важного чиновника выбросилась с балкона из–за его самодурства, гордыни… Те, кто пострадал от него в жизни, были им унижены и обижены, подумали: «Не все тебе и твоим деньгам подвластно!» А большинство пожалели его дочь, ее мать, да и его самого. Ведь он рано или поздно поймет, что был неправ, и горько пожалеет о своем поступке, каяться будет. А может, ласковая дочка во сне к нему будет приходить с не рожденным ребенком на руках, качать малыша, смотреть печально добрыми глазами и говорить: «А это твой дедушка – он хороший и добрый!»
                Январь 2019









ПРЕТЕНЗИИ
Дмитрий с женой пригласили к себе на обширную кирпичную дачу, что стояла в красивом лесистом месте на берегу Камы, семейную пару отпраздновать Новый  год – они были люди пожилые, за шестьдесят, поэтому всяческие карнавалы, маскарады, пляски до упаду около елки и в молодежных компаниях уже не привлекали. Дмитрию хотелось в этот вечер, как обычно, побеседовать с другом детства о жизни, спокойно рассуждать о том, куда идет страна, о ее экономическом положении… Днем Дмитрий с женой съездили в магазин на машине, закупили продуктов, и теперь стол был полон всяческих разносолов – выглядел празднично и щедро... Посреди стола великолепно смотрелась огромная деревянная ваза, в которой лежали большие зеленые груши, крупный (словно голубиные яйца) темно–фиолетовый виноград, крепенькие желтые бананы, и естественно (куда без них в Новый год?!), оранжевые запашистые мандарины… Венчал вазу похожий на здоровенную сосновую шишку, зеленый, с засушенными листьями на верхушке, ананас…
Выпив по рюмочке коньяка за проводы старого года, Дмитрий с Федором стали смотреть выступление президента, который, как обычно (молодцеватый и подтянутый) на фоне красивой Спасской башни Московского Кремля, на фоне падающего нежными хлопьями снежка, создающего праздничную атмосферу, сказал россиянам хорошие слова, поздравил с Новым годом. Однако перед этим он заявил, что россиянам надо сосредоточиться и знать, что никто кроме них самих не сделает Россию процветающей.
Федор удовлетворенно хмыкнул и сказал: «А мне наш президент нравится! Он энергичный, спортивный и импозантный!» Дмитрий скептически буркнул: «Разве это главное для политика? Сталин вообще рябой был, и одна рука плохо сгибалась, но он умел дело делать.  Он нашу страну второй державой мира сделал. А прожил бы подольше – мы бы и Америку обогнали».
Разговоры Дмитрия с Федором о президенте были частыми – Дмитрий считал, что президенту, слишком мягкому и гуманному по отношению к ворюгам–олигархам и коррупционерам–чиновникам, пора бы оставить этот пост или же сменить давнего дружка премьер–министра, который ведет страну по ложному либеральному пути, загубив в стране промышленное производство и надеясь лишь на доходы от продажи нефти и газа… «А Путин тоже  дело делает!» – сказал серьезно Федор. «Может, и делает в области обороны, но в экономике явно маловато», – ответил с досадой Дмитрий. Федор уверенно заявил: «Мы в стране еще никогда так хорошо не жили, как при нынешнем президенте. Смотри: вот у тебя двухэтажная дача, машины – у тебя и жены. Дочке двадцатилетней ты квартиру подарил. Так что чего прибедняешься–то?» – «Ну, так я бизнесом занимался, а другие–то люди хреновато живут». – «Я вот бизнесом не занимался, но тоже и дом имею, и машину». – «Все равно за двадцать лет, что правит президент, можно было большего достичь! Страну и народ озолотить за нефтедоллары, но жулики их заграницу вывезли», – отрезал Дмитрий жестковато. «Ты вспомни советское время, как мы тогда жили! Обычные «Жигули» купить невозможно было – очередь на них несколько лет, да и денег не имелось! А сейчас у всех почти  иномарки!» – «Так мы страну тогда отстраивали, Сибирь, тайгу осваивали. Сколько заводов было создано, сколько нефтепромыслов и газовых месторождений открыто: всем этим теперь олигархи пользуются! И вообще, странно сравнивать, что было тридцать лет назад. За тридцать лет, между прочим, весь мир резко продвинулся по пути прогресса. В те года, например, в Африке люди, может, еще по деревьям лазали, как обезьяны, а теперь живут лучше нас!»
Выпив третью рюмку коньяка, крупный, лысоватый Федор вдруг раздухарился и, чтоб показать Дмитрию, как тот все–таки хорошо и сытно живет при «плохом Путине», ткнул пальцем в вазу с фруктами и громко воскликнул: «Ты мог в советское время купить эти фрукты? А теперь у тебя среди зимы они лежат, как будто так и должно быть…»
Их жены, которые с удовольствием смотрели по телевизору концерт и перешептывались изредка о чем–то своем, бабском, обернулись недовольно к ним, и худощавая моложавая жена Дмитрия заявила возмущенно: «Хватит уж вам шуметь и о политике попусту болтать – дайте телевизор посмотреть… Новый год все–таки – поговорите  о  чем–нибудь  хорошем».
 Откусив сочную мякоть груши (свой самый любимый фрукт), Дмитрий вспомнил случай из детства… Ему тогда было лет семь – он бегал с товарищем около школы: кажется, они во что–то играли – может, в лапту. И вдруг появился на лошади с телегой какой–то мужик, не из их села. Дмитрий уже не помнил его вида – был вроде невзрачный, в старом пиджаке. В телеге у него лежал большой холщовый мешок. И вот когда во время перемены школьники выскочили на улицу поиграть, размяться на свежем воздухе в осенний погожий денек, он громко сказал: «Кому груши? Кому груши? Сладкие, вкусные! Всего по пять копеек». К мужику подбежали несколько ребят и девчат и, протягивая пятаки, стали получать груши. Это были не свежие и сочные груши, а слегка подсушенные, вяловатые. Но не гнилые. Купившие, их с большим аппетитом ели. Груш Димка еще никогда не ел, кроме совсем уж засушенных, темных на вид, в компоте, который часто варила бабушка из сухофруктов. Во рту у него появилась слюна – всегда хочется попробовать, что и другие едят! – но пятака у него не имелось. И он кинулся домой. Влетев в избу, он крикнул бабушке, что стояла у печки и что–то варила: «Дай быстрее пять копеек! Я грушу куплю!» Вид у него был такой дикий, что бабушка тут же растерянно протянула пятак – и он мгновенно выскочил из дома.
К тому времени перемена в школке кончилась, все ушли на уроки – и мужик на телеге поехал прочь – наверное, в другое село торговать. Димка кинулся за телегой, догнал ее и, запыхавшийся, протянул мужику пятак: «Мне тоже грушу!» Мужик довольно усмехнулся и подал грушу… Димка сразу впился в нее зубами, вязкую, словно напитанную медом, ароматную.
«Да, тогда фруктов особо–то не было, кроме яблок из своего сада. Особенно фруктов, что называется, заморских…» – пробурчал Дмитрий и, опять глянув на вазу с фруктами, вспомнил, как впервые наелся апельсинов. Он после зимней сессии в техникуме поехал первый раз в Москву – и там, гуляя по Красной площади, зашел в знаменитый и огромный универсам «ГУМ». Он уже сильно проголодался и направился в продуктовый отдел, где взгляд привлекли огромные апельсины, что лежали на железных подносах горками пирамидальной формы. Они были такими яркими, сочными, такими аппетитными, что он купил сразу два килограмма… Он  был деревенский скромный паренек, ему казалось, что раскрыть апельсин и жадно жевать на виду у всех, в столице, будет некрасиво, стыдно – и стал искать укромный уголок. Его он нашел в безлюдном проулке за «ГУМом». Тогда в Москве даже в центре имелось много пустынных грязноватых закоулков – вокруг были крашеные кирпичные стены без окон, а между ними сугроб. Усевшись на бетонный парапет, Дима положил сетку с апельсинами на снег и стал их поедать с огромнейшим удовольствием – один, второй, третий. До этого апельсины он ел всего раз – в маленьком городке, в котором учился, их почему–то в магазинах не было. А уж тут–то наелся, съев зараз все.
Вспомнилось Дмитрию и то, как впервые увидел кокос – огромный темно–коричневый орех, размером с маленький мячик, привезла из Риги его тетка, которая работала в морском порту, ей орехи подарил друг – капитан дальнего плавания. Один она покрыла лаком и поставила на полку, как сувенир, а другой привезла родственникам. Отец Димы схватил орех и потряс его, надеясь, что там будет плескаться кокосовое молочко – они знали, что в кокосах есть белая вкусная жидкость. Потом отец принес сверло и просверлил в орехе дырку. Попытался заглянуть в нее, подул туда. «Вроде нет никакого молока», – сказал он разочарованно, чем разочаровал и Диму – очень уж ему хотелось попробовать это молочко на вкус… «Оно, наверное, высохло? Свежий–то орех покрыт зеленой кожурой», – сказала тетка. «Но что–то же там осталось?» – воскликнул отец и стукнул по ореху молотком так сильно, что орех треснул и проломился. Отец отковырнул толстую твердую корочку и заметил на ней белый налет толщиной сантиметра полтора, который походил на жесткое мыло. Дима попробовал его жевать и скуксился – налет был твердый и безвкусный… 
Сейчас Дмитрий вдруг подумал: «А ведь я до сих пор не попробовал это кокосовое молочко. Хотя, конечно, сейчас можно съездить на экзотический остров в океане с кокосовыми пальмами – и попить».
Продолжая в мыслях дискутировать с Федором и отстаивать свою правоту, Дмитрий вдруг громко сказал: «Зато тогда рыба в Каме была!» Все обернулись к нему от экрана телевизора с недоумением. Федор удивленно спросил: «Ты это о чем?» – «Да все о том же! Помнишь интермедию знаменитого советского сатирика Райкина, который говорил со сцены устами своего героя, который вспоминал о далеком прошлом: «Да, времена были мерзопакостные, – а потом добавлял в конце: – Зато рыба в Каме была!» Федор вздохнул немного грустно и сказал: «Это да –  в советское время рыба была… А то я сегодня с утра часа три сидел над лункой с мармышкой и поймал всего три маленьких рыбешки!» Кивнув на свой шикарный стол несколько брезгливо, Дмитрий сказал: «Что эти фрукты и экзотика!? Все бы променял на ушицу из наваристой жирной стерляди, которую с тобой на Каме в детстве ловили…»
 
ЛОЖЬ ОПЛАЧИВАЕМАЯ
Улыбчивый симпатичный парень Ганс, немножко «себе на уме» и с хитроватым прищуром, намеревался стать писателем политических детективов, а пока решил устроиться после окончания факультета журналистики в какое–нибудь крупное издание – типа журнала, набить, что называется «руку» на литературный труд, узнать получше окружающую жизнь и людей. И вообще, ведь надо было на что–то жить. Денег ему требовалось немало – он приехал из маленького заштатного города и в Берлине, городе дорогом, снимал квартирку–студию в центре, за которую прилично платил.
Ганс, лежа на диване с чашечкой крепкого кофе, порыскал на ноутбуке в интернете в поисках приличного журнала, где неплохо платят, посылают в заграничные командировки. Потом позвонил в одно издание, где ему отказали, сославшись, что штат сотрудников укомплектован, позвонил во второе – и, о радость, там моложавый женский голос ответил: «У вас есть уже статьи?» – «Есть!» – воскликнул он бодренько, хотя в принципе еще ничего серьезного не было написано. «Тогда подходите вместе с ними – мы посмотрим на их качество и на то, соответствуют ли они нашей журнальной тематике…» – заявила женщина. Ганс прибежал в ближайшую библиотеку и быстренько полистал там, в читальном зале, несколько номеров красивого глянцевого журнала, издания очень богатого и востребованного читателями… Особенно ему в нем понравились статьи на политические темы, на темы демократии и прав человека…
Вернувшись домой, Ганс сел за компьютер и стал писать, бодренько стуча пальчиками по клавиатуре…  Написав пару статеек, он перечитал их с экрана, и они показались какими–то тусклыми, какими–то скучноватыми – были написаны общими словами, что называется «вокруг да около». «Пожалуй, за такие статьи меня на работу не возьмут!» – подумал он с досадой и быстренько начал сочинять истории на эти же темы. Написал о том, как его хороший друг побывал в России и увидел там полную разруху и третирование национальных меньшинств, их культуры  и обычаев. Затем Ганс несколько изменил написанное и уже сказал, что это он лично побывал в России, хотя за рубежом нигде не был, тем более в такой далекой  и заснеженной стране, где якобы бурые огромные медведи, выпив с мужиками литра два водки зараз, играют на балалайке своими когтистыми лапами и, одетые в сатиновые красные шаровары, танцуют вприсядку…
Через два дня, как было назначено, Ганс пришел в редакцию журнала, которая располагалась в симпатичном двухэтажном здании – старинном особняке с лепниной на стенах. Тот наверняка стоил больших денег. «Хорошо они живут! – подумал он. – Видно, немало зарабатывают».
Секретарша на входе, солидная дама в строгом сером костюме, позвонила редактору, сказав, что пришел молодой журналист по приглашению, и отправила Ганса в начальственный кабинет. Шеф, низенький лысый человек и больших очках, лежащих на крупном красном носу, глянул на него насторожено и очень придирчиво, сказал: «Ну что, молодой человек, принесли свои статьи?» – «Да!» – сказал Ганс и торопливо выложил перед ним из папочки несколько листов, отпечатанных на принтере. Редактор углубился в чтение, изредка поглядывая на Ганса из–под очков, словно проверяя, чем тот занимается, пока его не видят. Ганс же рассматривал кабинет, поглядывал в окошко, которое выходило на тенистый сквер, и на редактора, стараясь по выражению его насупленного лица определить, нравятся ли ему статьи…
Наконец редактор положил на листы свою маленькую пухлую ручку и удивленно сказал: «Неплохо, молодой человек! Неплохо! Красивый слог, важные темы… Интересные примеры из жизни. Любопытно только, когда вы успели поездить по миру и кто ваши, так сказать, осведомители…» Ганс сделал строгое лицо и заявил таинственно: «Я бы не хотел раскрывать своих осведомителей – они этого не хотят! Они близки с российскими чиновниками…и боятся потерять их расположение!» Редактор пожал плечами, кивнул и пробормотал: «Понимаю… Понимаю… Впрочем, пусть это будет вашей тайной! Главное, что вы хорошо понимаете политику нашего журнала! Умеете показать, насколько прав во всем и демократичен западный образ жизни и как мы хорошо живем по сравнению со странами, где нет демократии, где диктатура  и произвол властей! С той же Россией, например. Словом, мы опубликуем эти статьи и возьмем вас в штат! Поздравляю», – и он пожал Гансу, слегка привстав с мягкого кресла, руку. «Вы будете под псевдонимом работать или как?» – спросил еще редактор. «Лучше под псевдонимом – я человек скромный! – ответил Ганс. – Вдруг кто–нибудь позавидует мне из моих однокурсников с факультета…» Но причина была в другом – он просто боялся, что знающие его люди сразу сообразят, что фантазирует в своих статьях, и могут позвонить в редакцию и выявить его ложь… «А какие у меня будут гонорары? Я  ведь не местный, живу на съемной квартире», – спросил Ганс, сделав жалостливое выражение на лице. Редактор усмехнулся: «Пока, конечно, не по высшей ставке, но неплохие...» – и он назвал сумму за тысячу печатных знаков. Для Ганса это были очень солидные деньги…
Редактор вызвал свою секретаршу и велел той отвести Ганса в отдел кадров для оформления на работу.
Вскоре его статьи вышли в журнале – они были слегка подправлены, укорочены, но Ганс, с удовольствием просматривая их уже на глянцевой, приятной  на ощупь бумаге, увидел в них и свой стиль, и, главное, свои фантастические, «высосанные из пальца» факты. Ганс в этих статьях выглядел, как очень хитрый и наблюдательный детектив, засланный западными миром шпион, который замечает то, что диктаторский режим Путина пытается скрыть от всего цивилизованного мира за лживой ширмой демократии...
Получив гонорар, Ганс тут же оплатил хозяйке квартиру на два месяца вперед, стал обедать в ресторане и снял девушку для любовных утех – фигуристую и толстопопую молодуху–гасторбайтершу с Украины, которая стала приходить к нему на постоянной основе убираться в квартире  и ублажать своим пухленьким загорелым телом.
К тому времени начался военный конфликт на Донбассе, и Гансу от редактора поступил заказ: написать, как Россия поставляет тайно оружие сепаратистам через границу, как посылает туда своих солдат под видом ополченцев,  которые – о, ужас! – сбили над Донбассом пассажирский лайнер из Европы, в котором погибли сотни людей. Ганс быстро написал статью якобы со слов некоего россиянина, который участвует в этой авантюре – он любит украинский народ, не хочет воевать против Украины, которая всеми силами стремиться сблизиться с Европой и зажить демократической жизнью в Евросоюзе. Он–то и подтвердил,  что, да, конечно, лайнер сбили злобные российские ополченцы высокоточным российским оружием… Конечно же, с никаким ополченцем Ганс не встречался – это были его фантазии, литературный вымысел… Он и самого Ганса захватывал своей интригой! Хотелось самому все это верить.
После этой статьи редактор долго его хвалил, даже похлопал одобрительно по плечу и повысил гонорар до уровня самых опытных журналистов, проработавших в журнале десяток лет.
Когда Россия ввела свои войска в Сирию, чтоб защитить президента Асада от исламских боевиков, поддерживаемых Американцами, редактор позвонил Гансу и сказал: «Нужна срочно статья о том, как войска Асада убивают оппозиционеров… У тебя есть в Сирии осведомители?» – «Конечно, есть, – ответил самоуверенно Ганс, хотя у него там вообще не было знакомых. – Но для этого мне надо съездить в Турцию!» – «Лети срочно. Считай, что командировочные тебе уже выписал – получишь на карточку».
И Ганс прилетел в Турцию, в Стамбул, куда давно уже хотел съездить, чтоб полюбоваться историческими памятниками… Ни с кем он там не встречался, а побродил вдоль Босфора по старому городу, который когда–то назывался Константинополем и был столицей легендарной Византии, а потом просто выдумал, как некий беглый генерал Асада, который узнав, как подло уничтожает Асад свой народ, желающий западной демократии, сейчас преследуется и боится за свою жизнь… Ганс написал, как тот якобы рассказал о применении Асадом химических отравляющих веществ против беззащитных женщин и детей, о его кровавых преступлениях по  уничтожению оппозиционных лидеров.
Когда статья вышла в журнале, редактор посмотрел на Ганса так уважительно, что он невольно расправил плечи. «Растешь, – заявил редактор с некой вроде даже завистью. – Я рад, я очень рад! Люди с удовольствием читают твои статьи. Так что выпишу я тебе премию…»
Ганс и сам чувствовал, что «растет» – видел, что у него вырабатывается именно свой литературный стиль, что сюжеты его фантазий становятся все более закрученными, авантюрными, что еще немного, и он уже может начать писать свои любимые политические детективные романы и выбиться в серьезные писатели, стать известным во всем мире.
В то время Гансу очень нравились романы крупного немецкого писателя Курта Шеленберга – хотелось походить на него своей смелостью, своими злободневными темами. Ганс покупал все его книги. Сходив как–то на творческую встречу с ним в библиотеку и увидев весьма импозантного и честный человека уже преклонного возраста, попросил его подписать ему книгу и набился взять у него интервью. Курт дал свой адрес – и Ганс вскоре направился на электричке в тихое предместье Берлина, где писатель жил в небольшом домике с садиком в полном одиночестве.
Курт, седой человек с ясными и мудрыми глазами, встретил Ганса на деревянном крылечке и пригласил в каминный зал попить кофе. Там они разговорились. Курт достал из шкафа книгу «Оплачиваемая ложь» и сказал: «Молодой человек, вы, как я понял, начинающий журналист и должны ее прочитать! Я ее только что выпустил. Я здесь пишу, зная очень многие факты, что редактора большинства европейских изданий тайно получают огромные деньги от Центрального разведывательного управления Америки и от проамериканского финансового лобби и проводят политику в интересах США, а не своих стран. Кстати, в каком вы издании работаете?» Узнав от Ганса про издание, он грустно и откровенно сказал: «Это очень мерзкое издание! Вот тут приводятся факты, – он указал на книгу, на обложке которой была изображена клавиатура с кровавыми пятнами, – какие деньги получает ваш редактор от ЦРУ – это сотни тысяч долларов. И набрал он в редакцию таких же прохиндеев – есть там у вас такой якобы журналист Зиберт (я думаю, это его псевдоним), который пишет заказные статейки лживые насквозь. Я как писатель вижу, что все это его фантазии – ему бы романы писать, а не эту пакость. То ли ему деньги за это хорошие платят, то ли по своему недомыслию, но он сеет вражду между народами, между Германией и Россией. Его репортажи якобы из Сирии высосаны из пальца, а вред от них огромный – они дают моральную поддержку исламским боевикам, разжигают в Сирии гражданскую войну. А ведь там итак уже погибли сотни тысяч ни в чем не повинных мирных граждан! Беженцы оттуда заполонили Европу. Кстати, ты не знаешь этого Зиберта?» Ганс отрицательно покачал головой, хотя недавно хотел хвастливо признаться, что он и есть тот самый прославленный журналист, которого любят читатели.
Курт продолжил: «Да, нашим западным обывателем нравятся такие статейки, которые показывают, как хорошо жить в развитых странах Запада, как комфортно и уютно, в отличие от той же дремучей якобы России, где преследуют инакомыслящих, но это же ложь. Везде есть свои плюсы и минусы. А  журналист – это серьезная и ответственная профессия, и писать он должен только правду,  а  не  то,  что сорока на хвосте принесла. Я сам когда–то начинал журналистом  – и  тогда не разрешали писать всякую мерзость и отсебятину».
Курт подписал Гансу книгу, и тот, в тот же день прочитав ее с огромным удовольствием, почувствовал некий стыд за своего Зиберта, за свое бойкое, но фальшивое перо, за свое легкомыслие… На следующий день Ганс принес эту книгу редактору журнала и с некой якобы беспечностью заявил: «Вчера познакомился с нашим немецким романистом Куртом Шеленбергом, и он мне подарил вот эту книгу. Вы ее еще не читали?» – «Как тебя угораздило познакомиться с этим типом? Он же агент Кремля. Эту его книжонку не захотело издавать ни одно издательство, а он издал ее на свои деньги, которые ему заплатила Россия, – зло ответил редактор, и руки его нервно задрожали. – Ну, ничего – ему не долго жить осталось…» – «А я хотел интервью с ним напечатать!» – побормотал Ганс, прикинувшись  простачком. «Его вообще надо в тюрьму посадить, а не пиарить, сволоча! – сказал редактор, побагровев от волнения. – А ты пиши, что пишешь – ты на правильном пути! Далеко пойдешь, состоятельным  будешь». Ганс хмыкнул: «Может, и пойду, если войну мировую не посеем…а то придется с автоматом на восточный фронт топать, как немецким солдатам при Гитлере…»  Редактор  нахмурился:  «Ты об этом не думай  – политики без тебя разберутся!»
***
Через две недели Ганс узнал из телевизионных новостей, что Курт Шеленберг погиб – якобы кто–то забрался в его дом, чтоб ограбить, и стукнул старика–писателя кочергой по голове… И тут вспомнив, что говорил редактор про скорую смерть Курта, Ганс склонился к мысли, что это было показное и заказное убийство, чтоб другим было неповадно докопаться до тайных пружин продажной европейской журналистики… Глядя печально в экран телевизора, где импозантный диктор в модном красном пиджаке только что сообщил эту печальную новость, где показывали каминный зал, где Ганс недавно был и где теперь нашли тело Курта с проломленной головой, он растеряно думал, что ему делать. Продолжать писать все такие же лживые статейки или же все–таки пойти в литературу и написать хороший политический роман о тех, кто сеет вражду между народами?..
Гансу до этого казалось, что он лишь развлекается этими статейками, приятно щекоча страшными историями о якобы плохих дальних странах и сытые и ленивые души европейских обывателей, а, оказывается, вон как все серьезно–то!
Наконец Ганс пришел на телевидение, на редкий в Германии правдивый телеканал, и признался, что все истории в своих статьях выдумал…Он надеялся, что это отрезвит западные СМИ, всколыхнет общественность, которая возмутиться, узнав, что ее дурят. Из журнала его, конечно, после этого сразу уволили, но скандал быстро замяли! Дескать, он пошутил…И всюду молчок! Зато роман, который он вскоре издал, разошелся большим тиражом… Хоть в этом скандал помог!

ФАЛЬШИВАЯ ПРАВДА
Сутулый кинокритик Гольданский, шаркающей походкой, словно тяжелые черные ботинки цеплялись за пол, зашел в кабинет к редактору журнала «Мир кино», грузному Гузману, чтоб поболтать о том о сем, получить заказ на очередную критическую статью – впрочем, она могла быть и хвалебной, а только называлась критической. Тот встретил его радушной улыбкой, пожал руку, открыл холодильник и достал бутылку коньяка с бутербродами, налил Гольданскому вместительную рюмку. «Да, есть работа для твоего едкого и бойкого пера, – сказал басовито Гузман. – И сделать это надо срочно! Ты еще не смотрел новый фильм про войну, который Т–34 называется?» – «Слышал кое–что! – брезгливо ответил Гольданский, выпив коньяк и вытерев интеллигентной узкой ладошкой, не поднимавшей ничего тяжелее крышки унитаза, свои пухлые синеватые губы. – Фильм, говорят, для подростков!» Редактор хмыкнул: «Может, и для подростков, но беда в том, что он собирает огромную кассу, и мне серьезные люди, которые занимаются проталкиванием американской кинопродукции из Голливуда, говорят, что теряют от этого большие деньги… Сам понимаешь, если раньше народ валом валил на Голливуд, то теперь прет на патриотические российские фильмы. Так что сегодня же посмотри этот фильм и набросай мне критическую статейку – чтоб камня на камне от фильма не осталось… Нам такие фильмы не нужны – там говорится о борьбе России с Западом, а нам, либералам, с Западам ссориться ни к чему…Но ты, конечно, напирай не на это». – «Знаю, знаю, – ответил Гольданский. – Что, в первый раз, что ли, мне громить очередную патриотическую сентиментальную страшилку!»
Из редакции, которая объединяла в себе газету, журнал и интернетовский сайт, чтоб окучивать как можно больше народа, Гольданский сразу направился в ближайший кинотеатр на новый фильм про советский легендарный танк… Удивился тому, что еще не вечер, когда публика в основном идет на фильм, а зал уже полон народа. И не только молодых, школьников и студентов, но и пожилых… Про пожилых–то все было понятно – они ностальгируют по советским социальным благим и спокойным временам, по чувству гордости за Красную армию, которая разгромила фашистов и в которой участвовали их отцы и деды. Так что менять их сознание Гольданский не пытался, его больше беспокоила молодежь, которая жевала сейчас рядом с ним с хрустом поп–корн из бумажных пакетиков, сосала через трубочку Кока–колу и с азартом смотрела на экран…Это они, молодое поколение, приносят основные деньги Голливуду, это их надо зомбировать, это им надо рассказать, какую очередную патриотическую глупость создали российские режиссеры, чтоб молодежь больше любила свою родину и легендарное героическое прошлое, чтоб могла пойти защищать эту родину, если на нее нападут!
Поглядывая подслеповатыми глазками на экран, где мчался, вздымая пыль из–под лязгающих гусениц, российский красавец–танк со славным экипажем смелых мужиков, от которых разбегались гитлеровцы, Гольданский досадливо морщился. Зато он видел, как блестели восторженно глаза сидящих рядом зрителей, как люди радостно восклицали, когда танк давил гусеницами немецкие пушки и автомобили, как они замирали с сочувствием, когда милой русской девушке, что украла карту местности у фашистов, грозила опасность… Гольданского злило, что таких фильмов в стране появлялось все больше, а ведь недавно российский кинематограф или дышал на ладан, что называется, или целых два десятилетия занимался очернительством советского прошлого страны и нынешнего настоящего. И вдруг такой ренессанс?! Откуда он? Не оттуда ли, не из 2014 года, когда начался конфликт с Украиной, а, по сути, с Западом, когда Русский мир вдруг проснулся и понял, что Запад его, мягко говоря, недолюбливает?.. Гольданскому, как еврею, этот ренессанс жутко не нравился – он чувствовал родство именно с западной культурой, с Америкой и Европой, куда частенько его посылали в командировки продюсеры из Голливуда, вводили во всевозможные жюри на кинофестивалях, где он себя чувствовал уважаемым человеком и получал солидные гонорары…
Фильм про танк, как Гольданскому показалось, был сделал неплохо, добротно, по современным меркам динамично, с любовной линией, которая любому фильму про войну придает сентиментальность, оттеняет мужественность главного героя на фоне хрупкой милой женщины, которая его любит. И он, если бы поступило такое задание, мог хорошо его распиарить, показать его положительные качества, однако задание–то было другое… И он, как большой профессионал, который занимался кинокритикой уже сорок лет, написал сотни критических статей, конечно видел в фильме немало мелких недочетов, которые ему предстояло выделить, укрупнить, едко осмеять…
Придя домой, Гольданскй быстро сел за компьютер и начал писать о том, что в фильме, как часто  делалось в советское время, немцы показаны глуповатыми, хотя на самом деле это умнейшая и дисциплинированная нация – и они никак не могли допустить, чтобы в подбитом ими танке остались несколько снарядов… Написал и о том, что подобный случай на войне – обычная фантастика, ибо немцам ни к чему было гнать советский танк в Германию, чтоб испытать на прочность немецкими снарядами – все это должно делаться рядом с фронтом для быстроты. Фантастикой было и то, что снаряды, выпущенные из немецкого и советского танков, два раза сталкивались в воздухе, что отскочивший от дорожной брусчатки снаряд вспорол брюхо немецкой «Пантеры». Написал и то, что танкисты, которые удивительным образом (всех поубивав) остались живы и убежали куда–то в Чехословакию, чего не могло быть, ибо Чехословакия была оккупирована немцами, помогая им во всем, и русских танкистов бы там мгновенно обнаружили…
Когда статья была готова, Гольданский ее по интернету отослал в редакцию. После этого взглянув в интернет, он увидел, что подобных разгромных статей там написано уже немало – видимо, его сотоварищам тоже хорошо заплатили.
Но, как вскоре выяснилось, ни его статья, ни заказные статьи других язвительных кинокритиков, на рейтинг фильма не повлияли – народ радостными толпами шел в кинотеатры его смотреть. Фильм, как писалось, за неделю собрал в прокате полтора миллиарда рублей! Огромные деньги! Впрочем, Гольданского это уже мало волновало – ему заплатили деньги, он свое дело сделал качественно!
Где–то через неделю состоялось запланированное совещание кинематографической общественности с министром культуры России – худощавым и несколько субтильным Мельдинским. Когда его только что назначили министром, многие думали, что это будет манипулируемый ими человек либеральных взглядов. Но не тут–то было – это оказался еще тот кремень. И те огромные деньги, что ранее режиссеры–очернители всего советского и нынешнего российского, забирали на свои фильмы, зная, что именно такие фильмы оценят за Западе и за них дадут награды, теперь стали отдавать режиссерам, снимавшим патриотическое кино.
Оглядев из–за стола сидящих в уютном светлом зале, Мельдинский с неизменной радушной улыбочкой вдруг сказал: «Я хочу поздравить создателей фильма «Т–34». Он собрал в кинопрокате уже два миллиарда рублей. Это большой успех российского кино – такие суммы ранее собирали только голливудские фильмы, а теперь мы научились с ними конкурировать». В зале раздались редкие вялые хлопки – художественные деятели завистливые к чужому успеху... «Вт если бы мы вообще ограничили прокат голливудских фильмов, как это делается во Франции или в Китае, то денег получили бы еще больше. Зачем нам российские деньги отдавать Америке, которая наложила на нас экономические санкции?» – сказал бодренький председатель Союза кинематографистов Михалков своим слегка сдавленным язвительным голосом. «Надо уметь конкурировать…» – раздался из зала недовольный голос представителя кинопрокатчиков, которые разбогатели именно на голливудских фильмах. И тут опять сказал Мельдинский: «Да, но конкуренция должна быть честной! Где вы видели, чтобы американские кинокритики хулили свои фильмы, например тот же фильм про войну «Спасти рядового Райна!»? Нигде! А наши изощряются вовсю, чтоб очернить российские родные фильмы и в том числе «Т–34». Вот, например, господин Гольданский», – Мельдинский посмотрел на критика. Гольданский возмущенно заморгал и заявил: «А почему только я? – и обвел зал руками, где сидели еще несколько кинокритиков. – Все мы написали правду про фильм, что это фантастика, что в нем немало недочетов!» – «Уважаемый.., – сказал Мельдинский. – Вы прекрасно знаете, что фильм основан на реальном факте и что про подвиг военнопленных, которые угнали танк, который немцы хотели использовать как беззащитную мишень для проверки своих пушек, уже был снят в шестидесятых годах фильм «Жаворонок». Так что это не фантастика, а вот фильм Н…, – он назвал нашумевший американский фильм про войну, – это чистой воды фантастика». – «Вот фильм «Жаворонок» был лучше – там  сбежавшие на танке танкисты все погибли, и это была правда!» – воскликнул Гольданский. «Ну, знаете ли, – ответил Мельдинский, – каждому фильму свое время: мы должны воспитывать молодежь патриотами, с верой, что победа всегда будет за нами, за смелостью и отвагой, за Россией, что надо ненавидеть врага, любить родину и помогать товарищам – а это и есть главная правда искусства!»
И тут в зале раздались уже громкие одобрительные хлопки. Гольданский опустил голову и с досадой поморщился, словно хлопки били ему по большим узловатым ушам с торчащими из них кучерявыми  волосиками...
                Февраль 2019

ОКО ЗА ОКО
Весь вечер Микола Наливайченко, сорокалетний коренастый мужик, смотрел дома по всем каналам украинского телевидения, как мерзкие поганые «москали» поймали украинских моряков, которые хотели законно пройти на своих кораблях из Черного моря, из Одессы, в Азовское  море. Плевался и зверел. Показывали, как «москальские» наглые пограничники огромным кораблем таранили безоружный украинский буксир, ударив его железным боком в борт так, что он чуть не перевернулся, а когда два небольших военных украинских кораблика попытались за буксир заступиться, то выстрелили в них – и одному пробили рубку снарядом (показывали круглое темное отверстие), ранив  там  серьезно троих моряков:  одному пробило осколком бедро, другому оторвало кисть руки, а третьего контузило. А  могли ведь  и вообще утопить, если б украинские моряки не испугались и не сдались!
Возмущению комментирующих это событие украинских политиков, высших военных чинов, не было предела – все обвиняли Россию в агрессии, говоря, что проход кораблей Украины в общее Азовское море под недавно построенным без разрешения Крымским мостом был вполне законным, что  никакое морское право корабли не нарушали, что ни в какие территориальные воды России около Крыма не входили, потому как Крым украинская территория, хитро аннексированная подлыми москалями.
Глядя на все это, пухлощекий, с висячими белыми усами, Микола выпил бутылку горилки с обиды и злобы, матерился трехэтажным матом, сжимал яростно кулаки, чувствовал себя невероятно униженным и досадовал, что никак не может сейчас отомстить москалям, наказать их… Впрочем!?.
На следующий день он пришел на дежурство в тюрьму, где работал заместителем начальника в должности майора, бледный и помятый, опухший от выпитого вчера и хриплым голосом спросил у надзирателя, крупного тридцатилетнего мужика с огромными кулачищами, по фамилии Могила: «Как там пойманный нашими доблестными воинами в Донбассе москальский наемник поживает?  Не болеет?  Не подох еще?» – «Вроде жив…» – ответил мрачный надзиратель вяловато. «Жаль! Что–то он долго живет на белом свете, харчи наши украинские бесплатно жрет». – «Так его вроде хотели обменять на наших пленных хлопцев, но отменили». –  «И хорошо,  что отменили. А то легко бы отделался, сученок москальский!» – буркнул Микола, помня, что месяца три  назад, когда должен был состояться обмен пленными между донецкими сепаратистами и военнослужащими Украины, в список для обмена включили и несколько ополченцев из России, но в канцелярии президента Порошенко вовремя спохватились и вычеркнули россиян… И теперь Миколе было досадно, что уж сейчас–то, когда дойдет до обмена плененных вчера москалями украинских моряков, Россия поставит Украине условие, чтоб она освободила и всех ополченцев! И Украине придется согласиться, ибо другого выхода нет! Вот радость–то им, ополченцам, будет, убивавшим украинских хлопцев, – вернутся живыми и невредимыми к родным и близким, к своим детишкам и женам, а украинцам опять унижение! «Он еще в карцере сидит?» – спросил Микола Могилу, и когда тот кивнул, добавил: – Сходим к нему на разговор…»
Они направились по гулкому, длинному и сумрачному коридору, освещаемому тусклым светом с редких потолочных плафонов, в дальний конец, где находился карцер, в котором часто держали ополченца за надуманные обвинения. Бряцая огромными ключами, Могила открыл массивную железную дверь в камеру, холодную и маленькую, где имелась лишь кровать без матраца, стол и стул.
Бледный и изможденный мужчина, с покрытым щетиной лицом сидел на кровати и при виде вошедших с трудом встал. «Иванов Петр? – хмыкнул Микола, разглядывая его с ехидной улыбкой, и добавил: – Чистый москаль! Даже фамилия подходящая. А скажи–ка ты мне, с какого хрена ты пришел на мою землю убивать и стрелять, а? Тебя кто сюда звал?»
Этот вопрос следователи задавали ополченцу Иванову уже много раз, но Микола задал еще, чтоб оправдать свою ненависть к нему и то, что сейчас хотел сделать… «Я пришел защищать русских и украинцев, которые хотят дружбы с Россией, от бандеровцев!» – буркнул Петр. Микола подошел к нему и резко ударил кулаком под ребра – в солнечное сплетение: «А это тебе привет от бандеровцев!» Петр простонал, согнулся и, хватая ртом воздух, повалился на пол. «На сколько тебя лет посадили–то? На пять? – хмыкнул Микола. – Мало! Я бы пожизненное дал. А то как–то несправедливо получится – пострелял, пострелял и на родину живой вернулся, а? Может, ты надеешься, что тебя Россия не забыла, что обменяет на наших…» – Микола чуть было не сказал «пленных моряков», но вовремя остановился, чтоб не радовать Иванова горестной для украинцев новостью из Керченского пролива – он–то о ней, лишенный радио и телевизора, ничего пока не знает… «Так нет, не получится – я не позволю!» – процедил Микола и со всего маху пнул Иванову в живот. Наблюдавшему за этим с растерянной физиономией надзирателю, Микола зло крикнул: «А ты чего стоишь? Покажи–ка свой удар…» Надзиратель размахнулся и всадил огромный кирзовый сапог сорок седьмого размера Иванову в голову. Тот еще раз простонал и тоненько завыл. А надзиратель пинал его и пинал – по ребрам, по почкам, давил, топтал… «Хватит, пожалуй!» – сказал Микола, но не потому, что стало жалко скорчившегося на полу Иванова, у которого из ушей и носа текла кровь, а потому, что хотелось растянуть удовольствие и придти еще раз поиздеваться над ним…
Миколе немножко полегчало, на душе стало поспокойнее. В кабинете у себя он достал из ржавого сейфа бутылку горилки и, выпив стопку, зажевал кусочком соленого сала – стало еще легче. А когда он включил телевизор, где опять показывали, как москали захватили украинских моряков и суда и отвели их в порт Керчи, где политики и всякие патриоты с вытаращенными глазами орали, что это страшная агрессия, что Америка и НАТО должны наказать Россию, бросив на нее атомную бомбу, Микола горделиво процедил в экран: «Вы только языки чесать мастера! А что вы лично сделали, чтоб навредить России? Все на помощь Запада надеетесь, а нет чтоб самим кулаками поработать, как я!»
К вечеру Микола послал надзирателя Могилу посмотреть, как себя чувствует в карцере ополченец Иванов и не  надо ли ему еще наподдать. Тот вернулся с озабоченной физиономией и буркнул: «Вроде подох! Не дышит и не шевелится!» – «Ну и ладненько, – сказал Микола с ухмылкой. – Сейчас доктора позовем, чтоб заключение написал…» – «Какое?» – растерянно пробормотал Могила, считая себя главным виновником смерти заключенного и опасаясь наказания. «Какое, какое… Пусть напишет, что упал с лестницы, когда полез лампочку вкручивать! Что поделаешь – несчастный случай», – сказал Микола и развел руками.
***
Придя с работы домой, Николай включил телевизор, чтоб посмотреть новости, и тут узнал о наглой и гнусной провокации украинских властей, которые направили свои военные корабли, без разрешения и уведомления об этом заранее российской стороны, из Черного в Азовское море. Показали, как эти корабли (буксир и два небольших бронированных катера) двигались решительно в сторону арки Крымского моста, но были остановлены российскими пограничными кораблями и захвачены в плен.
Глядя на все это, Николай потирал с удовлетворением руки и усмехался, полагая, что наконец–то Россия дала этим подлым и нахальным хохлам правильный и адекватный ответ, на который они давно нарывались, захватив год назад в Азовском море под фальшивым предлогом рыболовецкий траулер «НОРД», а недавно арестовав и транспортное судно «Механик Погодин» лишь за то, что то перевозило металлопрокат из Донецка.
Читая  про те захваты в интернете, про то, как более полугода украинские власти не отпускали захваченных на судне рыбаков к своим семьям в Крым, требуя отказаться от российских паспортов и признать, что Крым это украинская территория, Николай с досадой восклицал: «Когда же мы дадим этим наглым хохлам по зубам? Когда же они перестанут унижать мою великую Россию?» И вот теперь его душенька успокоилась. Николай на радостях выпил рюмку водки и воскликнул в экран, как будто хохлы его услышат: «Вот теперь и размышляйте своими тупыми мозгами «а нас за шо»! Вот за то и получили! Жили бы с нами в дружбе, так нет же, выпендриваться стали».
Через неделю, просматривая новости в интернете, Николай вдруг узнал, что в тюрьме города Львова погиб ополченец Петр Иванов, которого он хорошо знал – они когда–то вместе служили в десантный войсках. Иногда они переписывались по интернету, перезванивались, и Николай знал, что Петр уехал защищать население Донбасса от рук украинских нацистов и карателей – не вытерпел, видя как те расстреливают и бомбят мирные города Донецк и Луганск, уничтожают беззащитных жителей, детей и стариков… Николай же считал, что одними ополченцами лояльное России население этих народных республик не защитить, что нужно официально их признать, заключить с ними договор о дружбе и взаимопомощи и ввести туда российские войска. Досадовал, что Путин то ли под давлением ублюдочного Запада, то ли из–за трусости проамериканского либерального лобби в правительстве не делает это! И вот теперь Петр, истинный  патриот России, погиб, оставив сиротами двух детей–подростков, и его тело было перевезено на родину.
Николай сразу позвонил жене Петра, с которой тот его познакомил, чтоб выразить свое соболезнование… Когда он услышал печальный голос Светланы по мобильнику, то спросил тревожно: «Что с ним случилось–то?» – «По версии украинской стороны он якобы залез на лестницу вкрутить лампочку и упал на бетонный пол. Но ни я, да и никто, этому не верит – наш патологоанатом, который сделал повторное вскрытие, обнаружил разрыв селезенки, перелом основания черепа и шесть сломанных ребер…» – «Твари мстительные! Отыгрались на беззащитном, – процедил Николай и добавил: – Они все–таки дождутся от России адекватного ответа!»
Когда на следующий день Николай пришел на свое дежурство в колонию, где работал заместителем начальника, то первым делом отправился вместе с надзирателем в камеру, где сидел пойманный в Крыму за террористическую деятельность гражданин Сенцов – очень неприятный тип, с мерзкой хитрой физиономией остроносой крысы и с бегающими пронырливо глазками. Ему присудил российский суд двадцать два года тюрьмы за организацию серии взрывов, а так называемая мировая либеральная общественность подняла шакалий вой: дескать, посадили ни за что талантливого человека, кинорежиссера! Чувствуя поддержку на Западе, Сенцов решил напугать российские власти и начал якобы голодать: как выяснилось, он надеялся, что ему дадут аж Нобелевскую премию мира – вот какая наглость! – но, как только узнал, что премия ему не досталась, в тот же день голодовку прекратил! И теперь жрет за троих!
Николай специально пытался узнать, что же создал такого гениального этот режиссер–террорист, и выяснил, что снял он всего один фильм, да и то такой, что его никто не смотрел, и в прокат он не выходил… Да, российские власти не поддались на шантаж западных стран и не выпустили Сенцова, но, однако, создали ему комфортные условия для жизни – его регулярно обследовали медики, давали ему усиленный паек, а то не дай бог, помрет от голода и холода… Вот  тогда  вони–то будет на Западе!
Войдя в камеру, Николай опять убедился, что выглядит Сенцов вполне цветущим молодым мужчиной. Он лежал на кровати (хотя по уставу тюрьмы обязан был встать, когда входило начальство) с раскрытой книжкой. Читая ее, он даже не повернул в сторону Николая голову, даже  глаза  не скосил. Николай осмотрел его тюремную камеру, где все было чистенько и комфортно, и спросил: «На здоровье не жалуешься?» Сенцов ему не ответил – сказывалась гордыня: ведь к нему вчера приезжали аж международные правозащитники, чтоб проверить условия его содержания и выслушать его жалобы. «Да, вижу, вижу – уютно тут у тебя. Надеюсь, в такой обстановке легко проживешь здесь двадцать два года! Или сколько тебе осталось–то?» – сказал Николай, и, опять не дождавшись ответа, добавил суховато: «А глаза–то не испортишь книжки читать? Что–то, я смотрю, лампочка под потолком слабовато светит. Может, поменяешь? Мы тебе сейчас лампочку помощнее и лестницу принесем!» Сенцов вдруг побледнел, задрожал и, вскочив с кровати, испуганно пробормотал: «Вы на что намекаете?» Он уже знал из телевизора, как погиб по украинской версии ополченец Петр Иванов… «Ни на что не намекаем. Просто о твоем зрении заботимся – мы же люди порядочные, в отличие от вас…» – сказал жестковато Николай и хотел еще добавить «мерзких ублюдков», но промолчал...      
                Февраль 2019

КАРЬЕРИСТ
Председатель законодательного собрания области, крупный, коренастый и вальяжный, Грибасов Павел Юрьевич решил вечерком после работы заглянуть в интернет, чтоб узнать, как народ России реагирует на пенсионную реформу, которую затеяло правительство. Он слышал, что реагирует отрицательно, несмотря на то, что десятки политиков и телевизионных высокооплачиваемых пропагандистов доказывали людям, убеждали, что пенсионная реформа необходима, что народ под мудрым руководством стал жить дольше, здоровее, а значит, и работать должен больше. Они говорили каждый день по телевизору, что в результате реформы у людей вырастут пенсии, что государство будет богатеть и процветать…В Государственной думе шли дебаты, где партия коммунистов под руководством Зюганова выступала резко против реформы, заявляя, что это ограбление народа, но, увы, эта партия была в Думе в меньшинстве по сравнению с партией «Единая Россия», к которой принадлежал и Грибасов. Ему из Государственной думы, из фракции родной партии, пришло распоряжение, чтоб он тоже провел заседание по поводу пенсионной реформы в своей области и высказал свое решительное «Да» в поддержку, чтоб агитировал народ не выступать против по своему недоразумению…
Мнение людей Грибасова мало интересовало, так как его должность и должность губернатора области (впрочем, все должности в стране) не зависели от воли народа, который хоть и ходил на муниципальные и федеральные выборы, но уже понимал, что «не важно, как проголосуют, а важно, как подсчитают». Но сейчас сопротивление и возмущение народа было настолько сильным, что Грибасов лично решил с народным мнением познакомиться в интернете.
Выпив вместительную рюмку коньяка для бодрости и заглянув в свой дорогой ноутбук на портал «Мир тесен», где публиковались  много разных экспертов, он обнаружил с удивлением и даже ужасом, как там оскорбляют «вороватую власть», которая пенсионной реформой хочет залезть в карман простого человека, как оскорбляют его партию «Единая Россия». Ему стало обидно! Он, понимаешь ли, вместе с партией старается из всех сил улучшить жизнь в стране, а народ этого никак не поймет – устраивает митинги, агитирует против партии и (о, ужас) членов правительства и самого премьер–министра Медведева. Читая эти статьи, Грибасов тяжко вздыхал, матерился и с досадой твердил: «Кто им позволил себя так нагло вести с властью?! Это надо пресечь! Надо принять закон, что за критику и оскорбление власти (и, конечно же, нашей родной партии) садить в тюрьму на большие сроки или давать огромные штрафы, чтоб было неповадно…»
Грибасов, к его сожалению, еще не был членом Государственной думы (хотя на следующих выборах ему уже было предложено туда войти), чтоб иметь возможность внести такой закон, хотя мог бы это сделать через своих товарищей по партии, что попали туда от области. Однако он лично позвонил председателю Госдумы и, услышав в трубке мягкий голос своего главного начальника, возмущенно сказал: «Уважаемый… Надо принять закон, карающий за оскорбление власти! Ведь что творится в Интернете! Нас обзывают самыми последними словами – жуликами и ворами, которым место на лесоповале, пугают новым Сталиным… Коммунистическая партия Советского союза в свое время совершила ошибку – дала людям возможность себя критиковать, и мы знаем, что из этого вышло». Грибасов надеялся, что Председатель оценил его рвение и уж точно пригласит на следующий срок в Госдуму… Тот же заявил: «Да, да… Мы о таком законе уже думаем… И подобного не допустим!» Еще Грибасов горделиво отрапортовал: «Наше законодательное собрание завтра же проголосует за одобрение пенсионной реформы, да и мы сами, и я лично, готовы работать на благо родины хоть до восьмидесяти лет!» – «Это похвально!» – ответил Председатель.
Только Грибасов с силой (показывая, насколько ему неприятны прочитанные в интернете статьи и комментарии недовольных читателей) захлопнул крышку ноутбука на столе, как раздался звонок на его мобильный – звонил друг детства и юности, одноклассник, сосед по улице, Андрей Сергеев, дослужившийся до капитана первого ранга в морфлоте на северных морях. Виделись они с ним редко, но когда встречались, то много и с удовольствием вспоминали о прошлой жизни, о школьных годах, о первой влюбленности в одну девчонку –  остроглазую  голенастую Нинку. Ни  с кем осторожный Грибасов (опасающийся лишнего слова сказать) не был столь откровенным, как с другом, рядом с которым душа отдыхала от вечного напряжения и замкнутости. «Я проездом в твоем городе – могу заехать…» – сказал Сергеев. Грибасов радостно воскликнул: «Конечно! Жду!» – и продиктовал  адрес.
Он приказал молодой жене, фигуристой и грудастой Наде (со старой он развелся два года назад, когда стал работать на больших должностях и когда появились солидные деньги), накрыть на стол. Та, женщина послушная (работавшая когда–то у него референтом) и шустрая, быстро достала из огромного трехсекционного холодильника, забитого деликатесами, балык, буженину, сыр, севрюжью икру, поставила на стол бутылку дорогого армянского коньяка…
Минут через пятнадцать раздался звонок в ворота коттеджа, и по домофону послышался хрипловатый командирский голос Сергеева: «Я прибыл!» Грибасов из дома открыл кнопочкой пульта автоматические ворота и выскочил на мраморное высокое крыльцо встречать рослого подтянутого друга. Они обнялись и прошли в дом, в котором друг еще не был.
Это был дом в три этажа, с баней и сауной, с бассейном. «Хорошо ты устроился!» – сказал Сергеев, оглядывая эти хоромы: высокие потолки, лепнину в виде ангелочков на них и на стенах, покрытую позолотой, дубовые лестницы и итальянскую мебель. «В наши пятьдесят восемь пора хорошо пожить, если есть такая возможность!» – ответил горделиво Грибасов.
Увидев улыбающуюся тридцатилетнюю Надю, что встретила их в каминном зале, в шелковом сексуальном халатике с яркими птицами по ткани, Сергеев удивленно воскликнул: «Вроде у тебя два сына есть, а дочки не было! Да, кстати, как здоровье у Валентины? Она дома? Я вот ей цветы принес!» Грибасов горделиво хмыкнул: «Извини, я забыл тебя предупредить… С Валей мы развелись два года назад, но я и деньги ей оставил, и квартиру четырехкомнатную…А это, познакомься, моя новая любовь – жена Надя!» Сергеев слегка замялся, потом протянул букет с розами Наде: «Ну, тогда это вам! Рад за вас – любовь это дело хорошее… Новизна чувств, новые перспективы и мечты!» – «Это ты правильно сказал – надо начинать новую жизнь! Надеюсь, мы с Надей еще и детишек заведем! Какие наши годы! – и Грибасов, вспомнив про возмущенные статьи противников пенсионной реформы, язвительно добавил: – А то, я смотрю, народец наш совсем обленился – после шестидесяти лет себя в старики записывает, работать не хочет…а я еще ого–го! Орел! Гирю пудовую по утрам поднимаю». Сергеев развел руками: «Кстати, я ведь тоже пенсионер уже!» Грибасов хмыкнул: «Ну ты же служака – тебе положено, у тебя на подводной лодке стаж год за два шел: так что ты свое отработал, а я говорю про обычных людишек…» Сергеев пожал плечами: «Стоять у станка на заводе тридцать с лишним лет или на тракторе землю пахать – это, знаешь, тоже труд не из легких. Человек изнашивается к шестидесяти годам!» Грибасов отмахнулся и, взяв друга под локоть, провел к столу: «Давай сначала выпьем, а потом поговорим обо всем…»
Положив на стол копченую семгу и поставив бутылку конька (коньяк был не столь дорогой, как у Грибасова),  Сергеев сказал: «Я пусть и пенсионер, но тоже не с пустыми руками…» – «Опять прибедняешься – у тебя же военная пенсия неплохая! – заявил Грибасов. – Наша партия и лично Президент с премьер–министром военных людей не обижают», – он налил себе и Сергееву полные стопятидесятиграммовые рюмки коньяка и, чокнувшись, первым выпил. Сергеев тоже выпил, но неторопливо, и сказал задумчиво: «Да, военных при нынешней международной обстановке, когда Запад грозит войной, власть не обижает, но у большинства пенсионеров пенсия маленькая, особенно у колхозников, у деревенских. А они тоже нелегко на земле трудились! В мороз и в зной! Впрочем, ты и сам должен об этом знать, мы ведь с тобой из села родом…Наши отцы трактористами в леспромхозе работали – всегда усталые, в мазуте. Это ведь не в кабинете теплом сидеть и бумажки подписывать, как ты». – «Это все коммунистическая партия была виновата – эксплуатировала народ! Заставляла работать на износ ради фальшивой цели – построения коммунизма! Всеобщего равенства и братства», – сказал сердито Грибасов, опять налив рюмки. Сергеев заявил: «Так ты, как я помню, сам в нее еще в институте вступил! Ярым комсомольцем был. Заблуждался, что ли?»
Грибасов выпил рюмку и после паузы, успев закусить балыком, пробормотал: «Не заблуждался – просто хотел в большие люди выбиться. А она меня возьми да и обмани – сама развалилась и Советский союз развалила!» Сергеев хмыкнул: «А «Единая Россия» лучше? Она не заставляет народ вкалывать ради олигархов, которые жиреют и все деньги заграницу вывозят?» Грибасов тяжко вздохнул и, словно сбрасывая с себя маску, которую носил постоянно, мешающую быть искренним, откровенно заявил: «Лучше не лучше… Любая партия – это стая шакалов, которые собрались вместе, чтоб легче было прожить, отвоевать себе место под солнцем. Конечно, в коммунистической партии Советского союза было немало порядочных и наивных людей, которые верили в светлую идею, а в нашей партии таких почти нет! Лишь бы до кормушки добраться и должности…» Сергеев печально заявил: «Значит, все–таки коммунистическая партия честнее вас была?» – «Конечно, – воскликнул Грибасов. – Ей же не надо было бороться за голоса избирателей, идти на приписки и обман. Она в Советском союзе была единственной и всегда у власти. А нам надо бороться, выживать, обеспечивать место своим членам у кормушки…» – «Я смотрю, вы своего не упустите!» – «Да уж! Ошибок коммунистов не повторим, критиковать себя не дадим, глотку каждому перегрызем, кто встанет на нашем пути!» – «Будет ли только от этого польза людям и стране?» Грибасов пробурчал, немного осоловевши: «Сейчас капитализм – пусть каждый выживает, как может. И на народ нам плевать!» И тут Грибасов почувствовал от Сергеева какой–то холодок – тот замкнулся, погрустнел…
Поговорив еще с полчаса о школьных годах, Сергеев собрался ночевать в гостиницу, хотя Грибасов и предлагал ему остаться у него: мол, места полно переспать. Проводив гостя, Грибасов выпил еще рюмку коньяка и ушел спать к молодой жене, которая после душа, намазавшись ароматизаторами, словно цветок, привлекающий шмеля, уже давно ждала его, чтоб приласкать и заняться сексом...
***
На следующий день Грибасов провел заседание областной Думы. Так как в составе законодательного собрания было мало коммунистов, представителей партии Жириновского и социалистов Миронова, которые тщетно выступали против пенсионной реформы, то большинством голосов реформа правительства была одобрена. Выступивший представитель компартии, лысоватый и коренастый, бывший рабочий леспромхоза, горестно сказал: «Вы тут мерзко представили наш российский народ лентяями, которые хотят на пенсии пьянствовать и семечки, сидя на завалинке, лузгать. Но это далеко не так! Люди и с пенсией работают, если есть такая возможность и здоровье! Но часто такой возможности нет! В стране, где многие производства остановлены, в стране, которая живет за счет продаваемых за рубеж нефти и газа, рабочих мест просто нет! А если есть, то заняты молодыми гастарбайтерами из Азии. Куда теперь пойдет российский человек после шестидесяти лет? Только нищенствовать с протянутой рукой…» На эту реплику представители «Единой России» лишь заулыбались…
В заключение, после подсчета голосов, Грибасов с трибуны бодренько сказал: «Спасибо всем за работу! Желаю вам здоровья и долгих лет жизни, чтоб работать на благо родины до ста годов! – и, усмехнувшись, добавил: – А коммунисты и социалисты могут идти на пенсию в шестьдесят и сидеть с удочкой у речки, к чему всех призывают. Мы и без них справимся…»
Об одобрении реформы Грибасов сразу радостно сообщил в Госдуму Председателю. Он бы и лично Медведеву сообщил и даже бы президенту Путину, чтоб они знали, что в дальней области России, затерянной в северных лесах, живет такой Павел Юрьевич, верный их сподвижник и слуга, да только кто ему позволит, кто даст такую возможность?! Там своих холуев полно…
С чувством выполненного долга, радостный, что после очередного доказательства своей верности делу партии, он все–таки точно попадет в Государственную Думу и переберется с новой женой в Москву, чтоб начать там новую жизнь, Грибасов после заседания приехал домой. Он сел за стол, положил своей Наде крупную жесткую ладонь на оголенное специально для него аппетитное бедро, мягкое и теплое, и вдруг стал задыхаться, посинел. Хватая ртом воздух, он с ужасом смотрел на Надю и бормотал: «Скорую… скорую…» Потом захрипел, попытался встать, но свалился на пол, дернул судорожно ногами и затих.
Когда приехала скорая, он уж был мертв – выяснится при вскрытии, что у него оторвался тромб и закупорил сонную артерию…
***
На торжественных, с духовым оркестром, играющим скорбную музыку, похоронах многие важные особы, сняв шляпы, шептались кто с удивлением, а кто со скрытной иронией: «А ведь так хотел начать новую жизнь в столице с молодой женой, надеялся работать еще долго на благо страны, ратовал за повышение пенсионного возраста, хвастал своим здоровьем, а сам умер в пятьдесят восемь…» А церковный пожилой сторож Иван, стоя в кустах вдали от могилы и поглаживая седую путаную бороду, подумал: «Зато государству пенсионную денежку сэкономил».

ВИАГРА
У Семена сегодня в постели случилась «осечка»…
Он пригласил вечерком в свою однокомнатную квартиру молодую женщину, с которой пару лет плотно дружил, они выпили бутылочку полусладкого дагестанского шампанского из хрустальных фужеров, закусили горькой шоколадкой, игриво всовывая квадратики шоколада друг другу в рот, и легли в покрытую чистой цветастой простыней большую кровать, чтоб вспомнить и повторить прошлые утехи. Семен, как обычно, надеялся с Таней на азартный секс, торопливо помогал ей снимать гипюровую кофточку, ажурные розовые лифчик и трусики, вслух восторгался ее упругим и ладненьким, загорелым на турецком курорте телом. Она была невысокая, но очень хорошо сложена, с параметрами (90–60–90), без жиринки, но и не худая, не мосластая. С большими, красиво очерченными губами, с зеленоватыми выразительными глазами. Словом, аппетитная сорокалетняя женщина, на десять лет Степана моложе.
Он, как опытный ловелас, целовал ее нежно и ласково в мягкое ушко, в шейку, мял языком крупные коричневые соски упругих грудей – и видел, как трепетно откликается на ласку ее тело: соски набухли, бедра покрылись крупными пупырышками мурашек. Не забывал он и мять ладошкой свой ч…, который подозрительно вяло сейчас вставал и набухал. Это настораживало, ведь ранее тот никогда не подводил. Когда дошло до интима, член, вместо того чтобы обрадоваться окутавшему влажному теплу, потерял твердость и согнулся. Семен повторил попытку – и опять неудача. Ему стало стыдно. Если бы не красноватый свет ночника в изголовье кровати, то подруга увидела бы, как Семен порозовел от смущения, как в его глазах поселились растерянность и страх. «Я недавно болел гриппом – может, это последствия!» – пробормотал он  виновато и с досадой, что не может доставить удовольствия не только себе, но и сексапильной подруге. «Да, давай лучше поспим!» – сказала Таня, вроде бы заботясь о нем, но Семен почувствовал в ее голосе не только досаду, но и некую насмешку над ним, что ли. Может быть, ей стало обидно, что у него не «встал» на нее, такую шикарную и для всех мужиков желанную?! А ему–то как было обидно… «Вроде мне всего пятьдесят – я, конечно, не парень двадцати лет, но, однако, не рановато ли сбои начались?» – подумал Семен.
Он знал, конечно, из интернета, что у многих нынешних мужчин, в связи со стрессами на производстве, с неправильным (слишком жирным) питанием и сидячей работой (когда еще и в автомобиле в «пробках» часа два просидишь), подобные сбои начинаются уже с тридцати лет, но считал, что сам–то будет половым гигантом лет до семидесяти… «Эх, надо было таблетку «виагры» купить на подобный случай! Говорят, она здорово помогает!»  – озадачился он, но сейчас в двенадцать ночи об этом поздно было думать  – увы, все аптеки уже закрыты.

На следующий день Семен сразу после работы зашел в  ближайшую от дома аптеку (небольшое стеклянное зданьице), которых в городе развелось больше, чем магазинов, и у молоденькой симпатичной продавщицы, что стояла в белом халатике за прилавком, слегка смущенно спросил: «У вас виагра есть?» Ему казалось стыдным спрашивать – ведь получалось, что признавался этой глазастой симпатюле с завитушками рыжих волос в мужском бессилии! И пусть они незнакомы, но, он, как и любой свободный и любвеобильный мужчина, инстинктивно считал эту милашку потенциальной партнершей. Семену почему–то казалось, что она сейчас тайно думает о нем: «Мужик вроде крепкий с виду и импозантный, но слабоват – вряд ли с таким в постель пойду…», поэтому евольно пригибал голову и горбился, глаза затравленно бегали. «Конечно, есть, – ответила она обыденно, будто продавала аспирин. – Шестьсот рублей таблетка!» Семену захотелось удивленно воскликнуть: «А чего так дорого?» Представив, что на ночь (а ранее он мог за ночь раза четыре обслужить женщину) понадобится четыре таблетки, он решил, что это дорогое удовольствие – он все–таки не олигарх, а обычный менеджер в некрупной фирме по продаже строительных материалов. «Дайте одну на пробу!» – пробубнил он и отдал деньги, шесть сотенных купюр.
Взяв упаковку с голубой ромбовидной таблеткой, на которой было выгравировано «виагра», Семен, чтоб не потерять, сунул ее, как великую драгоценность, в отдельный кармашек своего кожаного бумажника.
Размышляя по пути домой о дороговизне этого средства для эрекции, он завидовал женщинам, которым не надо никаких возбудителей – ноги только надо раздвинуть… Женщине и оргазм легко сымитировать – надо лишь громко поохать и простонать с закрытыми глазами.
Зная, что в интернете многие вещи и лекарства продаются гораздо дешевле, чем в магазинах и аптеках, он заглянул в ноутбук и набрал в поисковике «купить виагру» – и  вдруг увидел там немало предложений. Зайдя на сайт одной фирмы, он нашел ценник и приятно удивился – виагра стоила, в зависимости от количества покупаемых таблеток, от ста двадцати рублей и ниже. Сообщалось, что если купит сто штук, то каждая обойдется всего по семьдесят рублей. То есть почти в десять раз меньше, чем в аптеке! «Вот дурят народ! Вот наживаются! Фиг я у вас больше куплю», – подумал Семен про грабительские аптечные цены и сразу заказал (на всякий случай) сто штук таблеток в интернете. 
Через неделю он получил на почте пришедшую наложенным платежом небольшую легонькую бандероль. Дома  открыл ее, вспоров плотную бумагу ножницами, и, вытащив одну таблетку, стал сравнивать с купленной  в аптеке – они были одинаковы, обе ромбовидные, обе синие, обе с надписью «виагра», но только таблетки из интернета были упакованы по десять штук. Семен вновь почувствовал себя половым гигантом, уверенным в своих возможностях и силах. Ему захотелось выскочить на улицу и предлагать каждой симпатичной встречной, предварительно, конечно, сделав комплимент и подарив цветы, сходить с ним в ресторан с продолжением романтического вечера со свечами в его холостяцкой квартире.
Но сначала ему хотелось реабилитироваться перед Татьяной –  и он решительно позвонил ей по сотовому: «Давай встретимся!» –  «А как у тебя здоровье?»  – спросила она затаенно. «Отличное!» – ответил он бодренько. И действительно, выпив таблетку виагры из полученных по интернету, показал вскоре такой шикарный секс, что Таня стала названивать ему каждый вечер… А однажды после бурного секса ласково заявила: «Может, поженимся?», а ведь ранее об этом даже не заикалась. У Семена сложилось впечатление, что она теперь боится его потерять, боится, что он ныне нарасхват у женщин и уже не будет уделять ей каждую ночь, ограничит общение, поставив в очередь… «Можно об этом подумать», – хмыкнул он уверенно и с достоинством: мол, такие, как я, на улице не валяются… Но соглашаться не торопился, уж лет как пять разведясь с женой и зная по своему опыту, что супружеская жизнь это не просто гарантированный дома секс, а тяжелый труд, ответственность и добровольное ограничение свободы.
Как–то подумав, что десятки, а может быть, и сотни, мужиков в его городе с возрастом начинают маяться теми же проблемами, что и он, мучаются, сомневаются, может быть, даже разводятся по этой причине с неудовлетворенными в постели женами, начинают пить водку от ощущения своего полового бессилия, Семен решил им помочь. Он дал объявление в газету, что продает Виагру по сходной цене, всего по двести  рублей за  штуку, то есть в три раза дешевле, чем в аптеке, но тоже с накруткой – все–таки вложил в это дело свои деньги, потратил на это свое  время.
Когда газета вышла, сразу же позвонили несколько мужчин и две женщины и спросили, где можно забрать. Семен дал адрес… Первый покупатель был примерно его лет, озабоченный, взволнованный, с лысиной на макушке, и попросил пять таблеток. «Надеюсь, поможет, – сказал  напутственно Семен. –  Лично мне помогло». – «Хотелось бы, – сказал с досадой покупатель.  – А то у меня с женой нелады. Говорит, что молодого любовника найдет! Жалко, семья может развалиться, а я жену люблю. Сначала виагру в аптеке  покупал, но там дорого – у меня зарплата  инженера на заводе небольшая». Второй пришла  на квартиру к Семену молодая, слегка насупленная женщина (словно чем–то обиженная на мужчин) и купила десять таблеток. «А чего сам мужчина не пришел?» – спросил Семен.  «Он, видите ли, стесняется…Стыдно ему признаваться кому–либо в своем бессилии: дескать, еще молодой, а уже…» – ответила она суховато. Семен понимающе кивнул.
Так за три дня он продал все таблетки, а спрос на них только нарастал  – звонки  от покупателей не кончались!  Особенно много звонков было поздно вечером – похоже, что людей приспичило… Ну раз народу надо, то Семен заказал еще двести таблеток по интернету и, подсчитав  прибыль, подумал, что если это дело поставить на поток, то ему будет неплохая добавка к зарплате… тем более что и клиенты постоянные появились!
Через месяц к Семену пришли двое моложавых мужчин, которые внимательно огляделись, изучая обстановку его квартиры – ему их спокойствие не понравилось: чувствовалось, что им что–то другое  надо, а не  виагру.  «А можно у вас закупить сразу пятьдесят таблеток?» – сказал  один сухощавый и остроглазый и вытащил из кармана серого пиджака деньги (две пятитысячные купюры), показывая, что пришел якобы с серьезными намерениями. Семен достал из тумбочки пять пачек по десять таблеток и протянул покупателю… Другой в это время открыл без разрешения хозяина дверь в квартиру и сказал неожиданно вошедшей в прихожую напряженной пожилой супружеской паре: «Проходите! Будете понятыми при обыске!» И тут Семен догадался, почему покупатели показались ему подозрительными… Стараясь оставаться спокойным, он сказал: «Пожалуйста, я вам сам все покажу – я ведь не наркотиками торгую! А покупаю таблетки законно по интернету».
На следующий день, отпросившись с работы, Семен  пришел по вызову в кабинет к следователю – крупному мужчине с пивным, перетянутым ремнем животом – и сел перед ним около стола. Мужчина  поднял на него тускловатые водянистые глаза и жестковато сказал: «Значит, продаете фальцифицированые лекарства? Вы знаете, что за  продажу фальшивых лекарств полагается? Это очень серьезная статья! От ваших лекарств, сделанных непонятно где и кем, могут погибнуть люди. Может, уже и погибли?!» – «Во–первых, это не лекарства, а биодобавки, на которые ваш  уголовный  кодекс  не распространяется. Во–вторых, я их сам не делаю, а купил легально в интернете. Можете и сами купить – скажу где… А  по поводу вреда: я уже два  месяца ими пользуюсь лично и, слава богу, еще жив и прекрасно себя чувствую,  –  ответил Семен. – А насчет производства, – он указал на лежавшие на столе у следователя изъятые у него вчера упаковки. – Здесь  написано,  что  они изготовлены в Индии, а значит, сертифицированы».  –  «Тогда  почему у  вас они стоят всего двести рублей (это с вашими накрутками, полагаю), а в аптеках шестьсот?!» Семен пожал плечами: «А вы не в курсе, что есть лекарства и их дженерики?» – «Кто?» – поморщился следователь. «Дженерики – то есть идентичные заменители и они стоят гораздо дешевле. К примеру, Индия закупает лицензию на производство лекарств или биодобавок и потом их продает по всему миру… В частности, купила и лицензию на производство виагры у американских производителей, а те жадничают сбавить на виагру цену… У меня, например, есть серьезные вопросы к нашему министерству здравоохранения: почему они тоже не покупают лицензии, а тратят огромные деньги на закупку лекарств в Америке? Она нас экономическими санкциями душит, а мы ей отдаем деньги от наших итак бедных граждан! Странная позиция, да?» – заявил Семен, уже подготовившись к встрече со следователем психологически и необходимыми знаниями и мало опасаясь его обвинений.
Задав этот вопрос, Семен тогда еще не знал, что в правительстве есть очень заинтересованные в покупке за огромные деньги лекарств чиновники – им американские фирмы дают за это многомиллионные «откаты» в долларах… И, понятно, что когда этим людям владельцы аптек (тоже имеющие большую прибыль с продажи дорогих лекарств) обиженно заявили, что их «виагру» мало кто уже покупает из–за конкуренции, они сильно возмутились и подключили к этому судебную систему...
***
Через месяц состоялся суд… Напористая и уверенная в своей правоте судья, в широкой черной мантии на коренастой фигуре, не приняла доводы Семена о том, что он делает доброе дело для российских мужчин, сохраняет семьи и любовь между супругами, дает людям радость и здоровье. Но, выяснив, что таблетки виагры это все–таки биодобавки, которые не подпадают под тяжкую статью в Уголовном кодеке, обвинила Семена в том, что не платил налог с продаж, не имел торговой лицензии, и назначила ему  штраф и условный срок в два года. А он с досадой подумал, что, может быть, аптеки тоже продают дженерики, а выдают их за оригинальные таблетки, жадно накрутив цену в десять раз? Жулье же кругом!   

Кстати, вскоре функция у него восстановилась! Что уж в этом помогло – виагра или же появившаяся уверенность  в своих мужских силах…

СКОЛЬЗКИЙ ТИП
Перед поездкой на зимнюю Олимпиаду в Корею российских спортсменов собрали в большом зале, и Председатель олимпийского комитета России Жуков, высокий и импозантный мужчина шестидесяти лет, оглядев всех тревожным отеческим взглядом, сказал: «Вы  понимаете, какая на вас лежит ответственность?! После якобы допингового скандала на Олимпиаде в Сочи нашу делегацию не хотели пускать в Корею. Отстранили самых выдающихся наших спортсменов, дисквалифицировали. На вас, молодых, теперь родина надеется  – вы должны проявить героизм и силу воли и  показать всему миру, что российский спорт чист! Что мы умеем побеждать и без допинга! Вас там будут проверять на допинг наиболее тщательно. Много раз. Если у кого–то есть подозрения в том, что пробы будут положительные, откажитесь – время еще есть заменить вас!»
Никогда еще глава Олимпийского комитета не был столь серьезен – обычно он напутствовал спортсменов перед поездкой бархатным голосом и бодренькими словами, улыбающийся и радостный. Словно приглашая их на великий праздник спорта. Сидевшие в зале спортсмены слушали внимательно и с напряжением, кое–кто кивал в поддержку его слов. Все понимали, что эта Олимпиада будет очень трудной – она будет без российского флага, так  как его не разрешили нести на церемонии открытия, что спортсмены будут выступать в нейтральном статусе: словно они не из великой спортивной державы, а с некой неизвестной планеты, какие–то безродные... Знали они и то, что большинство населения страны вообще требовало запретить спортсменам ездить на Олимпиаду на таких унизительных условиях. В социальных сетях по интернету и даже по центральным телеканалам выступали известные уважаемые люди страны и говорили, что это будет не честный спорт, а оскорбление Родины! И если бы не президент страны Путин, который лично принял решение отправить спортсменов, то поездка бы не состоялось, да и то за эту поездку пришлось стране заплатить пятнадцать миллионов долларов Олимпийскому комитету как штрафные санкции!
Седевшая рядом со своим напарником и близким другом Эдуардом,  красивым самовлюбленным парнем с длинными вьющимися волосами, Полина, девушка удивительно милая и добрая, слегка обернулась к нему и сказала на ушко: «Как нам с тобой повезло, что летим на Олимпиаду… Когда вернемся, то сразу же поженимся. Вот бы еще как подарок себе на свадьбу медали завоевать!» Эдуард скептически хмыкнул: «Пожениться – не проблема, вот где жить будем. У нас с тобой нет в Москве квартиры! Мы же из провинции приехали». – «Может, власти Москвы дадут за медали?» – «Держи карман шире – это  олимпийскому чемпиону по хоккею могут дать, так как этот вид спорта обожают в стране, а про наш спорт – керлинг  – никто знать не знает: дескать, толкают круглые гладкие камни по льду от нечего делать, а впереди этих камней бегут какие–то идиоты  со  щетками и суетливо натирают лед…»
***
Через пару часов после соревнований, на которых Эдуард с  Полиной, выступая смешанной парой, заняли третье место, состоялась пресс–конференция. Они были возбуждены, счастливы. Эдуарда с Полиной, которую журналисты на Олимпиаде  признали самой красивой спортсменкой за ее огромные  зеленые  глаза, стройность и обаяние, уже успели поздравить почти все российские спортсмены, все жали им руки, которыми они толкали по льду скользкие камни в некий круг, похожий на мишень, вышибая оттуда (если попасть точно) камни соперников. Им позвонил из Москвы сам глава олимпийского комитета России и поздравил с медалью. Да, это была не золотая медаль, к которым привыкли российские спортсмены на всех предыдущих олимпиадах уже с первых дней начала соревнований, но тем не менее, эта медаль была первой в российской команде, долгожданная, была неким почином, после которого, как многие спортсмены надеялись, они начнут выступать гораздо лучше, воспрянут духом после всех скандалов и перипетий.
На конференции к Эдуарду подошел восторженный с виду журналист и, невнятно пробормотав, что является представителем американского издания, название которого Эдуард не расслышал, крепко пожал ему руку слегка потной ладонью – и вдруг после его рукопожатия Эдуард ощутил в своей ладони какой–то листочек. Подмигнул заговорчески, журналист удалился, а Эдуард, глянув на листочек, увидел надпись по–русски: «Есть важный разговор! Встречаемся в 15–ОО здесь в туалете». Эдуард посмотрел на часы – было еще полчаса в запасе. «Что бы это значило? Что–за разговор?» – думал он. Наконец решив, что спорткомитет некой страны хочет предложить ему сменить гражданство и перебраться в их команду за большие деньги (Эдуард знал уже, что в Европе, где керлинг очень популярен, на нем зарабатывают огромные деньги), он направился по коридору в туалет. «Ты куда?!» – спросила Полина, будучи всегда рядом с ним. «По–маленькому захотел!» – ответил он и, увидев, что около туалета его ждет этот самый журналист, вошел за ним.
Встав у писсуаров рядом, и убедившись, что в туалете больше никого нет, они внимательно посмотрели друг на друга. «Эдуард, – сказал негромко журналист на хорошем русском языке, почти без акцента, – есть серьезные люди, которые хотят дать тебе полмиллиона долларов!» – «Это за что?» – пробормотал растерянно Эдуард, живо представив эту огромную для него сумму. Журналист достал из кармана брюк белую круглую таблетку: «За то, что ты ее выпьешь». – «Это что, допинг?» – сообразил Эдуард. «Обычный мельдоний, который российские спортсмены часто употребляют…» – усмехнулся журналист. «Но сейчас–то он запрещен! – фыркнул Эдуард. – Ты хочешь, чтоб у меня отняли медаль?» – «Что толку от твоей медали? – пробормотал журналист. – Это же не золотая. Ну дадут тебе за нее в Россию награду в тридцать тысяч долларов. Ну еще автомобиль хороший в придачу – и все! А здесь ты будешь иметь полмиллиона!» – «Но у меня есть подруга, которая тоже получит деньги за третье место!» – «Ну, хорошо, – буркнул журналист. – Добавим тебе еще двести тысяч долларов – этого ты за всю свою спортивную карьеру не заработаешь в России!» – «Но за допинг меня отстранят от соревнований. И вообще, выгонят из команды». – «Допустим, отстранят года на два. А потом серьезные люди тебя пригласят в Европу – и там ты будешь кататься, как сыр в масле!.. Впрочем, могут и раньше пригласить. Там керлинг – это шоу, где допинг–пробы не берут». – «Мне надо подумать!» – сказал Эдуард, с юности мечтающий перебраться в Европу, но ото всех скрывая это. Может, если бы у него удалась карьера футболиста или хоккеиста, которые зарабатывают большие деньги, то он бы не стремился вырваться из России, но он попробовал играть в хоккей еще в молодые  годы, но травмы, пот и напряжение оказались ему не по нутру…  «Ладно, возьми таблетку и думай…» – журналист сунул ее Эдуарду в ладонь. В этот момент в туалет вошел еще человек – и разговор пришлось прервать…
Вечером за ужином Эдуард внимательно посматривал на Полину, думая сказать ли ей о том, что предложил незнакомец. Поймет ли она, которая невероятно рада победе, вся сияет от того, что именно она принесла России первую медаль, бормочет ему о том, как довольны ее родители, позвонившие ей из захолустного городка и поздравившие ее,  как рады ее подруги? Наконец, он сказал: «Ты бы променяла эту медаль на богатую жизнь, допустим, в Швейцарии или в Италии, где у нас будет своя вилла?» – «Не поняла...» – растерялась она, удивленно глянув на него. «А что тут понимать – уедем из России и будем жить припеваючи. Все равно на этой олимпиаде мы выступаем непонятно от кого – какие–то нейтральные якобы спортсмены…» – «Но россияне–то за нас все равно радуются!» – сказала Полина, и Эдуард окончательно понял, что она его поступка не поймет… Он решил рассказать ей об этом потом, поставив  перед фактом.
Вечером в гостинице он выпил таблетку и запил ее стаканом воды, а утром, как он и предполагал, его вызвали снова на допинг–контроль, чтоб взять вторую пробу. А через несколько часов всем аккредитованным на олимпиаде СМИ было объявлено, что у российского призера по керлингу в моче нашли допинг. Что тут началось?! Во всех мировых изданиях, по всем мировым агентствам пронеслась эта весть. Все дикторы телевидения на разных языках со злорадством говорили, что русские спортсмены опять стали хитрить и подличать. Что они вообще не могут побежать без допинга, что не зря отстранили от олимпиады всех их чемпионов. Отныне, как только на лыжную трассу или на каток выходил россиянин, так на трибунах раздавалось улюлюканье и свист. При таком отношении болельщиков российские спортсмены совсем приуныли. Хорошо к этому времени Эдуард с Полиной уже улетели в Москву – чтоб не тратить лишние деньги на еду и проживание, спортсменов сразу после соревнований отправляли на родину.
Встретившая в аэропорту Эдуарда с Полиной и их насупленного мрачного тренера машина (синий микроавтобус Форд) отвезла их сразу в Олимпийский комитет, где в своем просторном кабинете ждали глава комитета Жуков и пара его заместителей. «Как получилось, что у тебя нашли допинг? – сердито спросил он Эдуарда. – Я же вас предупреждал, чтоб были чистыми…» Он глянул зло на тренера: «А ты куда смотрел?» – «Так не было у него никакого допинга, как показала первая проба сразу после соревнований! – пробормотал тренер. – Наверняка это какая–то ошибка допинг–контроля!» – «Вы опозорили страну, вы подвели лично нашего президента, который вас послал на Олимпиаду! – сказал жестко глава комитета тренеру и снова посмотрел на Эдуарда: – А ты чего молчишь?» Тот сделал круглые глаза и выпалил: «Не употреблял я никакого допинга. Мне его, может быть, где–то подсунули тайно – может, в столовой во время еды? И вообще, зачем мне допинг в керлинге – это ведь не лыжная изнурительная гонка. Тут нет особых усилий». – «Вот именно, – воскликнул тренер. – В этом спорте нет никакой потребности в допинге – спорт этот спокойный, неторопливый, рассчитанный не на быстроту и скорость, а на точность…» Глава комитета буркнул: «Ладно, идите пока отдыхайте после дороги, а мы будем разбираться… Кому–то из недоброжелателей на Западе, видимо, очень нужно убрать нас, как своих главных конкурентов, из  мирового спорта».
Когда на следующий день пришло сообщение из Кореи, что их лишили медалей за третье место, Полина всю ночь проплакала. То и дело вскакивала с кровати, ходила по комнате, заламывая руки, и спрашивала Эдуарда: «Как же ты мог? Как так получилось? – она глядела на него с недоумением и обидой и твердила. – Ведь почему–то мне никто не подсыпал мельдония? Почему–то подсыпали только тебе? Как же мне стыдно теперь будет показаться родителям, друзьям! Ведь я так радовалась, они за меня радовались! И вообще, мы же хотели пожениться после Олимпиады. А теперь даже не знаю, стоит ли?» – «А что нам мешает это сделать?» – ответил он и попытался ее обнять и поцеловать. Она отстранилась: «Грустно праздновать в таком положении, совестно друзей приглашать. Да и денег на торжество нет – ведь мы теперь не получим от страны по тридцать тысяч долларов наградных за медали». Эдуард загадочно усмехнулся: «Деньги есть и немалые… Мы даже можем квартиру купить здесь в Москве и дом на Западе. На побережье Средиземного моря…» – «Откуда? Тебе что, поступило выгодное предложение из заграницы?» – Полина растерянно напряглась. «Со временем все узнаешь…» – ответил таинственно он.
Несколько дней Эдуард постоянно заявлял и журналистам, и тренерам, что не употреблял мельдоний, что это поклеп, что это какое–то недоразумение, и требовал, чтоб это расследовала полиция… Но однажды вечером раздался звонок с неизвестного номера на сотовый, и знакомый ему уже голос сказал суховато: «Тебе надо признаться!» – «Это еще почему? – сердито ответил Эдуард. – У нас об этом договора не было. Это грозит мне печальными последствиями – меня все перестанут уважать, друзья отвернутся». – «Серьезные люди, которые выдали тебе чек, не хотят, чтоб ты обвинял олимпийскую лабораторию по допинг–контролю. Да и сам понимаешь, что деньги тебе заплатили, чтоб показать всему миру, что русским спортсменам нельзя доверять…» – «А если я не признаюсь?» – «Тебе заблокируют чек и расскажут всем про сделку – тогда последствия будут для тебя еще хуже».
Утром на следующий день Эдуард, помятый после бессонной ночи, проведенной в раздумьях, на очередной пресс–конференции заявил журналистам, что да, он действительно употреблял допинг – глаза его при этом затравленно бегали, он багровел от прилившей к лицу крови, однако, еще раз четко повторил все сказанное. Встретившая его в коридоре после конференции Полина с ужасом посмотрела на него и пробормотала: «Ты в своем уме?» – «Так надо! – ответил он сухо. И добавил: – Мы с тобой завтра же уедем из этой страны. И будем жить на Западе припеваючи…» И тут, обо всем догадавшись, Полина с ненавистью процедила: «Сволочь! Ты предал меня и родину! Как же я в тебе ошибалась».
Вскоре Эдуард один улетел в Рим, где обещал встретить и уладить его дальнейшую спортивную карьеру тот самый журналист. Ему было жалко терять красивую и страстную девушку Полину, но что поделаешь, если она оказалась такой патриоткой…










ОБНИМАШКИ
После окончания пединститута Катя искала работу – в школу идти не хотелось. Отработав перед дипломом практику три месяца в третьем классе, она поняла, что это не ее призвание. Катю раздражал шум детских голосов на переменах – это были режущие уши дикие вопли, сливавшиеся в некий протяжный вой. Раздражала беготня рябят, когда они, как в броуновском движении молекулы и атомы, с вытаращенными глазами суетливо носились по коридору, сталкиваясь друг с другом, падая на пол, умудряясь при этом расталкивать всех локтями. Ей казалось, что они разобьют себе носы, поломают руки и ноги, а ей за их ранения и травмы придется отвечать, ее вызовут к строгому директору, будут распекать, влепят выговор, а может быть, даже и посадят в тюрьму за то, что не доглядела. А сколько требовалось заполнять нудных и бесполезных отчетов и бумаг для завуча и вовремя их сдавать, вместо того чтобы реально учить детей?! Внутри у Кати нарастало напряжение, начинали дрожать руки перед уроками, ломило виски.
Окончательно она поняла, что не будет работать в школе, когда один из мальчишек, шустрый и хитроватый Вовка, украл деньги у скромной девочки Вики, которые она принесла, чтоб заплатить за обеды в столовую на месяц – это была тысяча рублей одной бумажкой. Когда следовало сдать деньги, Вика не нашла их в портфеле и заплакала. Тогда Катя вызвала завуча, строгую и жестковатую, слегка за сорок, взгляд которой походил на взгляд надзирательницы в тюрьме (настолько она пропиталась за годы работы «школьной жизнью», что была как кремень). Завуч закрыла дверь, чтоб никто не мог выйти из класса, и стала обшаривать всех мальчишек – их карманы, портфели… И нашла у Вовки в носке на правой ноге свернутую в трубочку тысячу… Все это время Катя сидела за столом и с ужасом наблюдала за этим действом – казалось, что присутствует при чем–то очень стыдном…
Разбираясь неплохо в компьютерах, умея создавать сайты, Катя тогда решила, что лучше будет работать в коммерческой организации – рекламировать в интернете ее продукцию. Просматривая объявления о приеме на работу, она нашла крупную фирму по продаже автомобильных шин и автозапчастей и позвонила туда. Молодой мужчина пригласил ее на собеседование. Фирма имела свое крупное двухэтажное здание около оживленной автотрассы, при нем были магазин, склады, автомастерские. Кате все там показалось вначале солидным, но когда моложавый менеджер (мужчина, который с ней разговаривал о приеме на работу), показал ее рабочее место, она озадачилась и погрустнела: это был тесный кабинет, в котором стояло несколько столов и пять компьютеров, за которыми работали две девушки и два парня. Вид у них был утомленный и даже печальный. Да и сам кабинет не понравился – в нем не было окна! А как это сидеть целый день в помещении без окна, Катя не представляла. Ведь хочется отвести усталый взгляд от тускло мигающего экрана компьютера и посмотреть на улицу, на белый свет, на солнышко, на голубое небо, на какое–нибудь деревце… Не устраивал Катю и график работы – с восьми утра до шести вечера: она не привыкла рано вставать, любила работать вечером и даже ночью, а здесь пришлось вставать в шесть утра, чтоб успеть на вахтовый автобус, который почти час ехал по городу, собирая на остановках рабочих этого автоцентра.
Проработав там день без оформления документов, как бы на стажировке, и невероятно утомившись, Катя  на следующий день на работу не вышла.
***
Перед тем как искать работу, Катя верила, что найдет ее достаточно быстро (все–таки она молодая и здоровая, а не хилая тетка предпенсионного возраста), а прошло уже три месяца, а подходящей работы, которая бы устраивала зарплатой и графиком, не нашлось. Катя начала нервничать, ей уже нечем стало платить за съемную однокомнатную квартиру, которую они арендовали с подругой, не на что покупать продукты, вещи – а ведь ей, как молодой симпатичной девушке, хотелось модно одеваться!
И вдруг в интернете она наткнулась на рассказ одной английской девушки, которая писала, что зарабатывает деньги «обнимашками» – то есть предлагает мужчинам ее обнимать за деньги и неплохо за это получает – на российские деньги три тысячи рублей за часовые обнимашки. Представив, что если в день обниматься всего лишь часов по пять, то можно получить пятнадцать тысяч, то есть почти месячную зарплату в школе, Катя восторженно воскликнула по–английски «ЕС» и крикнула своей подруге по институту Лене, с которой снимала однокомнатную квартиру: «Обсудить бы надо».
Та пришла недавно из школы и сидела сосредоточенная за столом, проверяя кипу тетрадок своих учеников – она недовольно морщилась, с трудом пытаясь разобрать скверный почерк учеников, которые будучи детьми технического века, набирая тексты на компьютере, почти разучились красиво писать. «Чего тебе?» – Лена оторвала от тетрадок усталый взгляд и посмотрела несколько осуждающе – она считала Катю лентяйкой за то, что та не пошла работать в школу, как это сделала она, и девушкой со слишком большими запросами. «Вот тут в интернете написано про девушку, которая зарабатывает «обнимашками» – обнимается с мужчинами за деньги. «Проститутка, что ли?» – брезгливо спросила Лена. «Нет! Пишет, что только обнимается!» – «Врет, наверное? Если предложат больше, то и переспать согласится». – «А что? Разве нет мужчин, которым не секса хочется, а просто нежности и тепла? Это же так приятно – прижиматься к женскому, мягкому и горячему телу. И чувствовать прилив сил. И вообще, может, они импотенты», – сказала Катя. «Так она голая с ними обнимается или нет?» – «Вроде в футболке обтягивающей и в трико!» – «Странно. Я не представляю, как это можно обниматься с первым встречным! Иной раз даже с симпатичным молодым парнем неприятно руками касаться, а она обнимается, не попадя с кем. Представь, придет к тебе какой–нибудь вонючий бомж с улицы, больной, заразный, вшивый и начнет тебя лапать своими грязными руками за груди и за попу… брр». – «Путь предварительно в душе помоется!» – «Да хоть весь одеколонами и шампунями обольется. Однако если харя у него неприятная, руки потные и запах из рта поганый… Да и пердун вдруг старый». – «Ну, пусть сначала отбор пройдет – покажется!» – «А если он обидится: дескать, почему ты меня игнорируешь, ведь я тебе деньги плачу…» Катя озадаченно прикусила пухленькую нижнюю губу: «Об этом я как–то не подумала!» – «И вообще, вдруг маньяк попадется, а с виду вроде приличный и импозантный – ты с ним начнешь обниматься, а он тебя в порыве страсти придушит или ножичком по шее резанет, или нос откусит и ухо…» – сказала Лена и отвернулась, показывая, что не намерена тратить время на глупый и никчемный разговор. Катя хмыкнула: «Ну, это можно как–то при людях делать, снимать на видеокамеру, чтоб без всяких эксцессов…» Лена фыркнула: «Глупость все это – это, может, в Англии мужики импотенты и денежки имеют, а наш мужик за одни обнимашки тебе платить не будет».
Катя замолчала, однако продолжала думать об «обнимашках» – она прошла в ванную, и, встав перед зеркалом, стала разглядывать себя: девушка она была упитанная, с пышным бюстом четвертого размера и подумала, что такое аппетитное тело обнимать любой мужчина согласится – тем более что и она в ответ будет его обнимать. В этом она даже увидела важную миссию – приносить мужчинам добро, делать общество счастливым: ведь иной мужик даже от своей злобной жены ласкового слова за жизнь не услышит и становится агрессивным. «Конечно, ты сухая, как щеклея, вяленная на солнце, ни титек у тебя нет (так – чиришки первого размера), ни мягкой приличной попы, поэтому тебя и обнимать никто не захочет», – подумала она о Лене.
Вернувшись в комнату, Катя вновь уселась с ногами на кровать перед экраном ноутбука и стала искать реальную серьезную работу… Однако вскоре опять наткнулась на еще более интересный и прибыльный вариант для девушки. «А вот это вообще замечательный заработок, – воскликнула она. – Послушай–ка, Ленка!» – «Ну, что тебе еще?» – раздраженно спросила подруга, только что поставившая пару двоек своим ученикам за диктант и поэтому сердитая. «Тут одна американка зарабатывает тем, что продает свое поношенное белье – трусики, лифчики за больше деньги! Причем, по интернету находит покупателей и отсылает им посылками. Так что никаких личных опасных встреч и никаких телесных контактов с неприятными  типами». – «И кому же это она продает?» – вдруг заинтересовалась Лена, и глаза ее заблестели. «Мужикам–фетишистам! Представь, они любят ее на расстоянии, но она для них недоступна, зато может выслать поношенные нестиранные трусики, а они потом эти трусики будут нюхать и целовать!»
Лена взволнованно привстала из–за стола, разминая затекшую спину и растирая ладонями уставшие и покрасневшие от напряжения глаза, и хмыкнула: «Но для этого надо, чтоб ты хотя бы им понравилась – твое лицо и твое тело! Они должны в тебя влюбиться на расстоянии!» – «А разве это сложно – выложить свои лучшие фотки в купальнике на свою страничку в соцсетях! И дать объявление: мол, продаю этот розовый купальник... – заявила Катя и добавила: – Конечно, за этот купальник надо назначить цену раза в два дороже, чем он в магазине стоит –  не в убыток же себе торговать!» – «А если опять какой–нибудь маньяк тебя вычислит и прирежет или знакомые твою физиономию в интернете увидят – стыдно их не будет? А если еще и родители узнают о твоем промысле?» – сказала Лена.
Катя озадаченно помолчала, а потом воскликнула: «Родители мои в деревне живут и в интернет не заглядывают, – а, подумав и радуясь своей сообразительности, добавила: – Можно тогда выкладывать фотографии заграничной фотомодели–красотки, а выдавать за свои!» Лена поправила густые пышные волосы на своей голове горделивым жестом, словно показывая, что ее личико вполне может конкурировать с модельным, и сказала с досадой: «Вот только найдется ли такое количество мужчин–фетишистов в нашей России, которые готовы заплатить за грязное женское белье?!» – «Попробовать–то можно…– воскликнула Катя. – Белья у нас с тобой много!»
Лена вдруг посерьезнела, села за стол и, уткнувшись в тетради учеников, сердито пробормотала: «Отрываешь глупостями. Мне итак сегодня надо сидеть почти до двенадцати ночи, пока все тетради не проверю!»
А Катя продолжала с огромным интересом читать статью о девушке–американке, которая, как выяснилось, уже не только белье продает, но и влюбленным в нее заочно мужикам–фетишистам мочу в баночках! Вот тут уж прибыль так прибыль – жалко ей «писнуть» в пузырек, что ли? Все лучше, чем в унитаз! А что, если на товар есть спрос?!.

Увы, как вскоре выяснилось, на Катины ажурные трусики и мочу желающих не нашлось. Пришлось ей снова искать приличную работу…
                23 декабря 2018

ЗАВИСТЬ
Узнав в анонсе, что на первом телеканале в популярной телепередаче «Пусть говорят» будут показывать встречу в Вуечичем, Николай решил обязательно посмотреть. Телевизор в последнее время, а тем более всевозможные телешоу, где постоянно пиарились скандальные личности из шоубизнеса (всевозможные безголосые певички и бездарные артисточки) он не смотрел, но ради Вуечича вечером его включил. Ведь Вуечич – это легендарная личность, человек родившийся без рук и ног, только с одной уродливой маленькой ступней с тремя пальцами, похожей на гусиную лапу. Николай уже давно знал из интернета, что тот ныне ездит по всему миру и общается с публикой, воодушевляет ее, рассказывая о своей непростой жизни – и вот наконец–то добрался до России.
Николай с женой Ниной уселись в уютном каминном зале своего коттеджа около большого жидкокристаллического телевизора, на котором было четко видно все эмоции на лицах, все подробности происходящего там действа. Николай сидел на своей инвалидной коляске, облокотившись на пластмассовые подлокотники, и внимательно вглядывался в экран. Импозантный длинноволосый ведущий восторженно объявил всему залу и зрителям: «Встречаем удивительного человека!» – и потом сразу показали Вуечича, который стоял (если можно так сказать про человека без ног) на круглом большом столе посреди зала.
Это был некий обрубок, похожий на чурбан, который, видимо, кто–то из его обслуги принес то ли под мышкой, то ли держа перед собой, как некий самовар, но только без ручек. Впрочем, как вспомнил Николай, почитав об этом где–то, инвалидов Отечественной войны, потерявших руки и ноги на фронте от жутких ранений, так и называли в народе «самоварами».
Вуечич был в черном длинном пиджаке, в белой рубашке, с красной бабочкой на шее и выглядел вполне презентабельно: большеносым и ушастым, но обаятельным и энергичным мужчиной лет тридцати. К своим пятидесяти годам повидавший немало всякого, Николай сам инвалид с двадцати лет после серьезной травмы позвоночника, не слишком был ошарашен его видом без конечностей, тем более смотрел на человека через экран, как бы отдаленно, а вот многие в зале, будучи здоровыми и мало повидавшими таких, сидели с растерянными жалостливыми лицами.
Вуечич заулыбался своей широкой добродушной улыбкой и начал странным образом расхаживать по столу, поворачиваясь к публике, что сидела в большом полукруглом зале ярусами – здесь было сотни три человек, молодых и взрослых, заполнивших все ряды сидений. Многие пришли сюда явно не ради любопытства лицезреть такого человека, а осознавая, что жизнь у них не складывается, проблемная, конфликтная, и надо пообщаться с волевой личностью и послушать, как в таком вот беспомощном положении счастливо жить.
И Вуечич рассказывал… Да, ему пришлось очень тяжело на начальном этапе жизни, когда осознал, что не такой как все, когда не мог бегать с ребятами и играть в футбол, волейбол, да и вообще ничего не мог, кроме как думать. А думы эти были тяжелые – не раз, как он сейчас признался публике, ему хотелось покончить самоубийством, не раз он думал: «Зачем богу надо было, чтоб я появился такой несчастный на свет? Зачем он обрек меня на мучения?» Он бы действительно покончил жизнь самоубийством, чтоб не страдать самому и избавить от страданий родителей, если б мог это сделать, но у него даже не было и такой возможности – он не мог взять нож, чтоб перерезать вену на горле, накинуть на шею петлю или взобраться на что–нибудь высокое и броситься оттуда вниз головой… Он лишь лежал и думал о самоубийстве! И еще он научился складно говорить, аргументировано, умно – это было единственное, что он мог делать сам.
«Родители мои состояли в религиозной общине евангелистов и не раз брали меня с собой на собрание, – рассказывал он публике через переводчика. – Там каждый мог встать и сказать, зачем он живет на земле, как любит бога и как бог любит его. И вот однажды я тоже захотел выступить – и сказал такую речь, что большинство в зале прослезились и долго мне аплодировали. А сказал я то, что жизнь прекрасна. Что бог хочет, чтоб мы не враждовали, а помогали друг другу, и он воздаст каждому по его заслугам…»
Тут микрофон взял ведущий и, восторженно поблескивая глазами и восхищенно поглядывая на Вуечича, сказал всему залу: «Сейчас Вуечич объехал уже более восьмидесяти стран, выступал там на телевидении, встречался с сотнями тысяч людей… Два года назад он женился на замечательной здоровой девушке из Японии, которая его полюбила всей душой и родила ему сына…» Публика встала и зааплодировала…
«Он, наверное, уже заработал несколько миллионов долларов. Ведь и наше телевидение явно отвалило ему полмиллиона зеленью за его приезд и выступление», – вырвалось у Николая суховато. Жена посмотрела на него несколько удивленно. «А что? – Николай начал оправдываться за свои слова. – Японка–то, наверняка, за нищего бы не вышла? Да и вообще, путешествовать по миру – большие деньги нужны: надо носильщика, который бы таскал его в какой–то торбе из аэропорта, в машину, в гостиницу и обратно. Надо обязательно медсестру с собой возить, чтоб за его здоровьем следила, нянечку, чтоб ухаживала и кормила…Вот он и старается зарабатывать».
Далее Вуечич предложил публике с ним обниматься – и вдруг десятки и десятки людей, в основном милых хорошеньких девушек, радостно и проворно вскочили со своих мест и кинулись к деревянному столу, на котором он стоял. Из них вскоре выстроилась очередь – все хотели его обнять. Они обнимали его тело, нежно прижимались к нему своими мягкими юными грудками и, довольные, в неком экстазе уходили на свои места…Это была невероятная любовь, доверчивость и нежность с их стороны! «Тоже, что ли, в общину евангелистов податься и речи там душещипательные толкать! – пробурчал Николай. – Может, и меня начнут девушки так же обнимать?» Жена снова посмотрела на него уже не столько с удивлением, сколько с осуждением и сказала: «Ты что, завидуешь ему?» И тут Николай с досадой осознал, что это действительно так… «Не завидуй, – сказала она. – Только представь, что он даже муху согнать с уха не сможет без посторонней помощи. Попу себе подтереть…» И, обняв Николая, так же крепко, как обнимали девушки Вуечича, сказала: «Бог тебя любит не меньше, чем его! У тебя есть бизнес, растет дочь. Мы тоже бываем заграницей. Ты хорошие стихи пишешь. По телевизору тебя не показывают – ну так не велика беда».
Вуечич тем временем передвигался по столу. И камера оператора то и дело выхватывала его маленькую ступню–ладошку с тремя растопыренными пальцами, которая удивительным образом словно приросла к попе. Ступня была голенькая, нежная и какая–то очень беззащитная, ее легко было поранить крошкой стекла, посадить на нее занозу. «Хоть б носок на нее одели, что ли!» – подумал с жалостью Николай и представил, как красиво на ней смотрелись бы разноцветный шерстяной носок или варежка.   

ФОНД
Хорошо помня слова основавшего фонд отца, который сказал: «Береги наших клиентов – благодаря им, мы богато живем и все имеем…», мистер Холмс поехал к одному из главных клиентов фонда – знаменитому на весь мир астрофизику Хокингу, в его дом в Лондоне. Холмс въехал в уютный дворик на черном дорогом Роллс–Ройсе, где его встретил чинный швейцар в темной форме и фуражке, учтиво открыл дверцу автомобиля и провел в одноэтажный невысокий домик – в полутемную комнату, где находился астрофизик. Тот лежал на боку на большой кровати, прикрытый толстой электропростыней до самой головы (чтоб не замерз в сыром английском климате), смотрел бессмысленным взором тусклых глаз. Из рта, где было всего несколько кривых зубов, вытекла длинная тягучая слюна.
Навстречу Холмсу вскочила со стула моложавая сиделка Марта, что неотлучно находилась при Хокинге. «Вытрите ему слюну! Пусть выглядит прилично, а то вдруг посторонний или папарацци увидит его в таком состоянии и заснимет, а фото в газетах разместит… – сказал Холмс жестковато, а потом уже благожелательно спросил: – Как у него здоровье?» – «Жив, слава богу!» – ответила она и быстро вытерла слюну фланелевой пеленкой.
Все это время лицо Хокинга оставалось неизменным – ни одной эмоции не промелькнуло на нем, да она и не могла промелькнуть, ибо Хокинг давно уже был, что называется, овощем. Когда двадцать пять лет назад он сильно заболел неизлечимой генетической болезнью и был взят фондом помощи для попавших в беду ученых на содержание, он еще кое–что соображал – говорил слова и даже фразы, которые, правда, было трудно распознать, у него шевелились рука и одна нога, он мог вращать головой и самостоятельно глотать жидкую пищу – теперь же он только лежал и получал питание через капельницы в вену и в дырочку в горле…
Узнав о приезде руководителя, в комнату вошел мистер Джонс – лысый пожилой человек в очках, с несколько отрешенным видом, и поздоровался с Холмсом – он жил во флигеле дома, где писал книги о вселенной. «Как у вас идет совместная работа над новой книгой о Черных дырах?» – спросил Холмс его. Конечно же, никакой совместной работы с Хокингом у Джонса быть не могло, как с человеком с почти умершим мозгом, но тем не менее, поддерживая миф о гениальности Хокинга, о необходимости его жизни для человечества, Джонс без тени улыбки ответил: «Я с ним советуюсь по всем основным вопросам и получаю гениальные ответы... Книга будет готова к концу года!» – «Замечательно, – похвалил Холмс. – Но чтоб показать общественности, что вы продуктивно работаете, надо устроить очередную конференцию для журналистов – и пусть мистер Хокинг выскажет очередную гениальную идею о космосе… Сделаем это дня через три в приемной! Успеешь подготовиться?» – «Конечно!» – ответил Джонс. «А ты, Марта, помой Хокинга, чтоб от него не пахло мочой и калом, постриги его, чтоб не выглядел бомжом, щечки подрумянь… В общем, сама знаешь – не в первый раз делаешь!» – сказал Холмс женщине.
Посчитав, что такая конференция очень будет нужна для крупных фирм и финансовых корпораций (спонсоров фонда), чтоб они раскошелились, Холмс торопился. И вообще, надо было спешить, а то вдруг Хокинг умрет, и тогда под кого Холмс будет клянчить деньги у спонсоров? Да, у фонда было на содержании еще несколько десятков ученых, которые попали в различные ДТП, получили психические расстройства и уже не могли работать плодотворно, но они были не такие раскрученные и известные, как астрофизик Хокинг.
Через три дня в просторной приемной собрались разномастные журналисты с видеокамерами и фотоаппаратами не только ведущих газет и телеканалов Британии, но и мировых агентств новостей – все ждали появления гения Хокинга, который, как было обещано, поведает миру открытую им очередную тайну о Вселенной.
Наконец Марта распахнула дверь из его спальни и ввезла на инвалидной коляске больного ученого. Он в черном импозантном костюме полулежал, прислонившись к высокой кожаной спинке коляски, голова его бессильно свалилась бы набок, если б не полукруглый пластмассовый  подголовник, где она фиксировалась. На лице его застыла вечная ироничная улыбка.
Публика оживилась. Защелкали фотоаппараты. «Как вы себя чувствуете?» – задала ему первый вопрос ведущая пресс–конференцию помощница и любовница Холмса, молодая яркая блондинка Герда. «Отлично! – раздался из небольшого громкоговорителя, прикрепленного к коляске, хрипловатый голос, каким обычно говорят роботы в фантастических фильмах. – Я регулярно просматриваю и изучаю все факты мировой науки и на основе их и своей интуиции делаю выводы!» При этом рот Хокинга не открывался.
Впрочем, это никого не удивило, ибо все журналисты давно знали, что к щеке Хокинга прикреплен специальный уловитель, который якобы по мельчайшим вибрациям парализованных голосовых связок определяет то, что хочет сказать Хокинг. Одного они не знали (это была строжайшая тайна), что даже мельчайших вибраций у Хокинга нет, а ответы за него дает мистер Джонс, который находится скрытно в соседней комнате.
Был задан, естественно, и очень важный для Холмса и его фонда вопрос: «Как вам помогает фонд? Как к вам относится обслуживающий вас персонал?» На этот вопрос Хокинг–Джонс ответил тем же скрипучим голосом: «Я очень доволен своими помощниками – они предоставляют мне все необходимые материалы для работы и создают удобства для жизни. Спасибо и спонсорам, что дают мне возможность существовать с  пользой для человечества».
Наконец был задан улыбчивой блондинкой вопрос и о новых откровениях Хокинга. Публика напряглась, и тут Хокинг сказал о новой книге: ее он пишет со своим помощником Джонсом о гравитационных волнах Черной дыры, которые сотрясают всю галактику…
Холмс, контролируя весь процесс, скромно стоял за спинами журналистов и мало вслушивался во все эти научные термины – он вообще не верил во все эти гипотезы о происхождении Черных дыр и прочего космического пространства. Ведь проверить это и потрогать пока что нельзя, да и будет ли когда–нибудь, даже через тысячи лет, возможно? «Хорошая наука – астрофизика, – думал с иронией он. – Болтай, что хочешь, выдвигай самые сумасбродные гипотезы и идеи и деньги за это получай!» И когда как–то Джонс сказал, что ему обидно, что его идеи присваивают Хокингу, который давно уже ничего не соображает, Холмс ему ответил: «Хокингу мы сделали имя, раскрутили его, а ты кто? Пусть он даже скажет очередную глупость, общество признает в этом гениальность – так мир устроен: хочет верить, что на беспомощном теле находится мощный мозг. И никто Хокингу из научного мира не возразит, потому как жалко же убогого обижать…»
После конференции, когда Хокинга уложили в кровать, а он, уставший от часового сиденья, закрыл глаза и сразу уснул, Холмс собрал своих помощников в его спальне и удовлетворенно сказал: «Хорошо поработали! Выпишу вам премию». И добавил с тревогой: «Я слышал, что с такой его болезнью живут максимум 25 лет, и срок этот вышел. Нам надо подумать, кем заменить его. Надо поискать по психбольницам и домам престарелых всего мира его двойника, чтоб привезти тайно сюда, если что…» И подумал о пришедшем недавно письме директора Дома интерната для умалишенных из Австралии, который написал: «У меня в интернате живет мужчина – ну вылитый Хокинг, бывший пастух коров…И мысли гениальные  тоже высказывает».
Вдруг, прищурившись, Холмс воскликнул: «Марта, а давай тебя замуж за Хокинга  выдадим!» Марта растерянно заморгала: «Да вы что…Он же…» – «Неважно! Главное, что будет повод собрать новую конференцию и рассказать всему миру, как мы удовлетворяем все желания великого ученого, – заявил Холмс уверенно. – А наши спонсоры вам на свадьбу денег подкинут!»
***
В это время в России в интернате для инвалидов, в небольшой темной комнатке, находились двое мужчин лет пятидесяти, живущих здесь уже лет двадцать. Один, горбатый, с перекошенным телом, стоявший на костылях, кивнув на телевизор, где в новостях показали ученого Хокинга, сказал с завистью: «Видишь, какая умная голова! Не то, что у нас». Другой, на старой инвалидной коляске, с втянутой в плечи массивной лысой головой, тяжко вздохнул: «Да уж… Жизнь бездарно проходит…Хотя я бы мог с этим Хокингом про космические Черные дыры поспорить».

РУКИ–КРЮКИ
Витя торчал в интернете и с придыханием во все глаза рассматривал на экране ноутбука тело «качка» – молодого мужчину, покрытого огромными мышцами – толстыми, массивными, красивыми. Он стоял на подиуме обнаженный (лишь в маленьких красных плавках), с темной блестящей кожей, согнув руки так, что бицепсы буграми вспухли под кожей. Сидевшая между огромных плеч коротко стриженая голова казалась маленькой и словно бы ненужной этой горе мышц. О, как Витя сейчас завидовал этому качку – ему казалось, что в этот момент на фото смотрят еще миллионы и миллионы самых красивых девчонок планеты, истекают вожделением и мечтают только о том, как соблазнить «качка», чемпиона мира по бодибилдингу, запрыгнуть к нему постель, гладить своими нежными ручками его каменные рельефные мышцы, целовать их и восклицать: «Ты супер мужчина! Ты красавец!». «Как было бы замечательно, если хотя бы девчонок десять так же захотели меня приласкать, но даже одногруппница по училищу, прыщавая конопатая Танька, отвергла мою любовь», – подумал Витя, быстренько снял футболку и встал перед большим зеркалом в комнате в позу качка, напрягая бицепсы. Увы, они не вздулись буграми, да и весь он со своим бледным худосочным телом смотрелся очень жалко – словно глиста какая…
Витя схватил гантели, что лежали у него около кровати и которыми намеревался заниматься в день хотя бы по три раза по полчаса, но обычно ленился, и с остервенением, сжав упрямо зубы, начал их поднимать. Через пятнадцать минут он окончательно выдохся, опустил гантели на пол и начал сантиметровой лентой, обвивая ее вокруг руки, измерять бицепсы. Хотелось, чтоб они выросли хотя бы на полсантиметра после его тренировки, но, увы... «Неужели нет другого способа, кроме как тягать тяжести сутками в спортзале, чтоб накачать такие же мышцы?» – подумал с  досадой он.
К тому времени Витя уже прочитал в интернете, что бодибилдеры употребляют специальные пищевые добавки, специальные медицинские препараты, которые помогают наращивать мышцы, но эти препараты стоили дорого (не по его деньгам), да и все равно требовались изнурительные многомесячные тренировки и калорийная белковая еда на тысячи рублей в день...
Витя стал читать статью под фотографией качка – и вдруг выяснил, что этот «скульптор своего тела», оказывается, делает в мышцы специальные уколы, которые без тренировок растят мышечную ткань. Витя поискал в интернете адрес, где можно приобрести такие уколы, – и нашел! Обрадовало, что стоили они не слишком дорого и что их можно было выписать. Размечтавшись, Витя сразу представил, как вскоре, весь «накаченный», выйдет в маленьких красных плавках на местный городской пляж у озера, где собирается в жаркий день множество симпатичных девчонок, и неторопливо пройдет перед ними по песочку… Ему поверилось, как все девчонки, округлив удивленно глаза, начнут томно постанывать и перешептываться: «Кто такой? Откуда взялся этот крутой красавчик в нашем городке?» А потом, призывно выпятив свои аппетитные грудки и попки, начнут делать ему комплименты. Среди них будет и прыщавая рыжая Танька, но он выберет самую лучшую и пойдет с ней дальше – и все парни, которым она тоже нравится, и которые считают ее своей подружкой, лишь будут с завистью смотреть им вслед. В былое время они бы его побили за подобное нахальство, но сейчас, глядя с уважением на его могучие мышцы, наверняка испуганно промолчат.
Через неделю Вите  по почте прислали небольшую коробочку с уколами в коричневых ампулах, где находилась бесцветная вязкая жидкость. Он разглядывал их с неким подозрением – не верилось еще, что они смогут нарастить мышцы. Однако в тот же вечер он позвал к себе в квартиру соседку по лестничной площадке, крупную и медлительную девушку Галину, которая работала медсестрой в поликлинике, и попросил ее поставить ему укол в бицепсы. Она с опаской смотрела на ампулы и, растягивая слова, словно резину, сказала: «А вдруг у тебя аллергия на это вещество – и ты умрешь? А я буду виновата!» – «Не боись… тут же написано в инструкции, что они не вызывают аллергию, – сказал торопливо Витя. И добавил. – А если со мной что случится, я скажу, что сам их воткнул!»
Галина медленно набрала в шприц вязкую жидкость, похожую на глицерин, неторопливо потерла бицепс на правой руке ваткой со спиртом, обеззараживая место укола, и неторопливо воткнула иглу в мышцу. Вите так не терпелось скорее ощутить результат, что ее медлительность его раздражала… По инструкции следовало мягонько и долго растирать и поглаживать место укола, чтоб жидкость равномерно разошлась по мышце, что он и старательно целый час делал, ожидая, когда же это место забугрится.
Результат стал проявляться только через две недели и еще пары уколов – бицепсы стали расти, но как–то не особо равномерно. Шишкобразно, да и были какими–то синюшно–красными. Однако вскоре все шишки разгладились и превратились в одну огромную мышцу. Витя каждый день с утра начинал разглядывать эту мышцу, напрягать ее – казалось, что теперь он подтянет пятикилограммовую гантель раз пятьсот одновременно, но когда он наконец–то взялся за гантель, то вдруг почувствовал, что силы–то не прибыло. Наоборот, подняв гантель несколько раз, его бицепсы противно заныли… Это было неожиданно! Ведь он мечтал вместе с мышцами получить и силу! Слегка раздосадованный, Витя подумал: «Ну и черт с ним – главное, выгляжу силачом, внушительно!»
Сначала он хотел похвалиться друзьям в училище, какие у него огромные мышцы, но подумав, что они заставят  показать силу мышц, а потом побьют за обманчивую внешность этих бицепсов, лишь скромно поигрывал мышцами под рубашкой с короткими рукавами, из–под которой они торчали, и небрежно говорил: «Да вот, накачал за лето…» Зато в интернете была возможность хвалиться мышцами без опаски быть разоблаченным – ведь там, на расстоянии, через экран, никто не мог проверить, есть ли в мышцах сила или они лишь некие бесполезные пузыри.
Витя фотографировал себя обнаженным по пояс с напряженными бицепсами на смартфон и выкладывал эти снимки в социальные сети, ВКОНТАКЕ, где у него появилось немало друзей из разных областей России. В основном милых девушек, которые тоже любили выкладывать снимки, на которых они были в купальниках где–нибудь на песчаном пляже на фоне мохнатых пальм или бассейна с голубой водой. Девушки стали восхищаться его фигурой и писали ему частенько: «А у тебя подруга есть? Может быть, встретимся?» Предлагали приехать к нему, обещали ласку и любовь. Витя же, чтоб сделать свое тело еще более красивым, ставил в мышцы все новые уколы – он это делал уже сам, и, сжимая зубы от боли, которую приносила длинная игла, втыкал ее в противно хрустящую свою плоть.
Впрочем, если бицепсы–то у него выросли, то все остальное тело оставалось хилым, и этот контраст сразу видели парни, которые в интернете писали: «Странно как–то: руки у тебя мощные, а на груди мышцы слабенькие, кулаки какие–то сухонькие…Какой–то ты уродец!»
Месяцев через пять бицепсы у Вити вдруг побагровели. Словно по ним колотили поленом, стали невероятно сильно ныть – они итак постоянно ныли, но теперь он от этой боли уже не мог спать. Массаж бицепсам уже не помогал. Витя пил болеутоляющие таблетки, покупая их в аптеке, но это помогало лишь ненадолго – боль успокаивалась, а потом набрасывалась с новой силой. Особенно ночью! Витя уже не мог сдерживать стоны. «Что с тобой?» – спросила как–то, войдя к нему в спальню, семидесятилетняя глуховатая бабушка, с которой он жил один на квартире с тех пор, как его мать нашла на сайте знакомств холостого мужичка на Севере у нефтяных промыслов и переехала к нему жить. «Да все нормально!» – прохрипел он и отвернулся.
Если ранее он не переживал, что мать уже пять лет живет далеко от него, то теперь захотелось ее видеть, пожаловаться ей, ибо понимал, что старенькая бабушка мало чем может ему помочь. Думалось, что если бы мать была рядом, он бы не стал так жестко экспериментировать со своим телом… Она бы его отговорила, сказала бы, что он итак парень симпатичный и видный…
***
Когда строгий, с насупленными густыми бровями, врач–хирург в больнице перед операцией осматривал Витины, похожие на смятые лопнувшие мячики бицепсы, уже все покрытые глубокими гнойными язвами, на правой руке, которая болталась как плеть, то печально качал головой и говорил: «Все это мы отрежем, но учти, что после этого ты вряд ли поднимешь что–то тяжелее стакана воды. Рука высохнет, как палка! А если процесс гниения пойдет и дальше, то ее придется ампутировать…Зачем ты ставил себе эти уколы?» Оправдываясь, Витя, еще не осознавая в силу своего юного глупого возраста всех последствий уколов, бодренько пробормотал: «Я очень хотел быть похожим на качка, которого видел в интернете – у него такая гора мышц, что даже голова кажется очень маленькая…» Врач словно бы в сторону с досадой буркнул: «Да, жаль, что нет такого укола, чтоб вам, идиотам, мозги увеличивать, а не мышцы…»      
                Декабрь 2018

В ГОСТЯХ
Незадолго до Нового года пенсионерке Вале позвонил сын и сказал: «Давненько не виделись. Приезжай – вместе отметим… В Москве все так красиво – все сверкает перед праздником», – и она полетела из своего провинциального городка в столицу. Ведь действительно с внуком, пятнадцатилетним Сашкой, и внучкой Светой, уже студенткой, не виделась года два – хотелось поговорить с ними о жизни, научить чему–нибудь полезному. Намеревалась она и посмотреть, как обустроился в Москве сын, который недавно был приглашен за свои заслуги служить с Тихоокеанского флота в Генеральный морской штаб, погордиться за него – уже полковника или, если по–морскому, то капитана первого ранга в свои сорок три года.
Сын Алексей встретил Валю в аэропорту и усадил в черный большой автомобиль – в автомобилях она не разбиралась (у нее их никогда и не было), но сообразила по кожаным сиденьям и по панели, на которой мигали всевозможные значки, и по внушительному размеру, что это дорогой автомобиль. Сам сын выглядел вполне здоровым (что ее порадовало), только располневшим – когда он служил командиром атомной подводной лодки на Дальнем востоке, то выглядел поджарым и более мужественным, что ли. А здесь, сидя в теплом кабинете в комфорте, видимо, несколько расслабился. «Хорошо живешь!» – сказала Валя с некой иронией. «Не жалуюсь. Правда, зарплата здесь поменьше, да и квартира пока служебная…» – сказал он и повез Валю домой в квартиру, что находилась на окраине Москвы в новом высотном доме, этажей в сорок – Вале пришлось задирать голову, чтоб сосчитать все... 
Около дома имелся огромный стеклянный супермаркет, в котором сын купил два больших пакета продуктов, вина и пива… «А что, жена у тебя по магазинам не ходит, что ли? – сказала Валя. – Это ведь бабье дело. Тем более магазин–то рядом». Сын отмахнулся: «Мне по пути нетрудно самому купить». – «А ей по пути с работы разве трудно в магазин зайти?» – спросила Валя. «Она дома сидит!» – ответил уклончиво сын. Валя удивленно воскликнула: «Здоровая баба с высшим образованием в молодые годы дома сидит без дела! Мне вон шестьдесят пять, а я и то иногда полы в ближайшей школе мою!» – «Ей дома работы хватает – детей воспитывать, убираться, стирать!» Зная, что невестка и раньше не работала, выйдя замуж за сына, который будучи военным подводником, хорошо зарабатывал, Валя заявила: «Я понимаю – в маленьком приморском военном городке, где вы жили, работы женщинам не было. Но в Москве–то работы полно!» Сын поморщился и ничего не сказал.
Внуков дома не было, что Валю огорчило – оказалось, они разбежались по своим делам: внук Кирилл в спортивную секцию, а внучка Света гуляла со своим парнем или, как сейчас говорят, бойфрендом. Зато Валю встретила в коридоре ее невестка Маша – она и раньше–то была толстовата, несмотря на молодые годы, а теперь вообще раздалась – стала этакой важной матроной с толстой задницей. Вале, всегда поджарой, стройной даже сейчас, это казалось некрасивым. В своем широком свободном халате шелковом, с какими–то китайскими узорами на нем, она неторопливо, словно разжиревшая утка, переваливаясь, пошла в кухню, заявив Вале: «Пойдемте, мама, я вас кофе угощу!» Сын пошел за ней и разложил продукты в высокий трехсекционный холодильник, что опять Вале не понравилась – все–таки она считала, что холодильник и кухня это полностью вотчина жены.
Тем временем невестка разогрела в микроволновке фабричную пиццу и подала на стол в тарелке с чашкой кофе. «Вы, я смотрю, полуфабрикатами питаетесь, – не утерпела сказать Валя. – Вот потому и (она хотела сказать «потолстели», но смягчила, чтоб не обидеть) поправились…А ведь в полуфабрикатах всяких консервантов полно вредных. Купили бы мяса хорошего, да сделали настоящие пирожки! Ведь ты же, Маша, как я знаю, не работаешь, дома сутками сидишь – времени на это нашла бы». По тому, как Маша холодно посмотрела, Валя сразу поняла, что та обиделась, и поэтому добавила радостно: «Впрочем, я вам сама завтра таких порожков настряпаю, что пальчики оближите!»
Вечером сын стал смотреть телевизор, где шел очередной детективный сериал – сел на диван, поставил на журнальный столик четыре бутылки пива и неторопливо попивал из длинного стакана. Помыв посуду, с кухни пришла Маша и, усевшись с ним рядом, тоже выпила стакан пива. «Вот у вас откуда животы–то!» – подумала Валя. Вскоре невестка ласково прижалась к мужу и положила голову ему на плечо. Он ее приобнял. «Ну и кошка, – подумала язвительно Валя, – Сейчас замурлыкает…» Когда началась реклама, сын с женой пошли на балкон – через окошко Валя видела, как они сели на небольшой диванчик и с удовольствием закурили… «Ну конечно, когда ей пирожки делать, если она то пиво пьет, то курит…» – подумала Валя с осуждением.
Внук Кирилл появился только в десять вечера – был уставший после тренировки, сам сделал себе яичницу с ветчиной, поел и сразу сел в своей комнате за компьютер – поиграть в какие–то стрелялки. Валя его спрашивала, как здоровье, как учится – на все он, не отрывая взгляд от экрана, отвечал односложно: «Все нормально. Все хорошо!». «Самостоятельный, – подумала Валя удовлетворенно. – А то на мамку–то большой надежды нет…»
В одиннадцать вечера Валя, поглядывая на часы, озабочено спросила невестку: «А Света–то где? Пора уж дома быть!» – «Она звонила и сказала, что у парня ночевать останется!» – ответила та, растягивая слова и позевывая. «Так ей всего девятнадцать! Не рано ли в таком возрасте у парня жить?» – пробурчала Валя с осуждением. Полагая, что невестка недостаточно приглядывает за дочерью, стала ее расспрашивать: «А кто парень–то? Сколько ему лет? Может, наркоман какой? Вы знаете, где он живет? Кто у него родители?» Всем своим томно–усталым видом показывая, что разговор ей мало интересен, невестка сказала: «Цыганенок какой–то лет семнадцати! Вроде еще школьник…» – «А вдруг забеременеет? Что с такого сопляка возьмешь – какой он отец будет?! И вообще, а кто родители. Чем занимаются? Я читала, что почти все цыгане сейчас наркотики продают – сделает он вашу дочь наркоманкой. Она что, русского парня не могла найти?!» – «Да не переживайте, Валентина Петровна, она умная девушка. Хорошо учится в институте!» – ответила невестка и пошла вперевалочку в свою комнату укладываться спать.
Внучка Света появилась только после полудня – тоже самостоятельная, шустренькая. Совсем не в маму, веселая, улыбающаяся. Попила кофе с бутербродами. Сев напротив нее, Валя долго расспрашивала внучку о парне, предостерегала от дружбы с ним. «Нормальный он парень, добрый ласковый. А по поводу беременности – так я же предохраняюсь…» – отвечала Света уверенно на претензии бабушки. «Ну, какой из него будет муж? Надо мужа серьезного. Солидного. Старше себя», – сказала Валя. «А я не собираюсь за него выходить – просто дружим». – «Спать вместе – это нынче дружба называется, да?» – хмыкнула Валя.
Критически посмотрев на Валю, на ее одежду, невестка сказала: «Валентина Петровна, в чем это вы ходите? Давайте я вам свои вещи подарю!» – «А чего твои вещи тебе не нравятся?» – «Из моды вышли, да и не влезаю я в них!» – «А зачем тебе модничать–то и для кого, если ты дома сидишь!? Я понимаю, если б на работу ходила! А курить на балконе можно в любой одежке», – заявила Валя с легкой издевкой, все больше и больше обижаясь на невестку в том числе и за то, что ей все равно, с кем ее дочь якшается, с кем спит…
Поджав губки, невестка достала из шифоньера кофточку, брюки и протянула Вале. Надев брюки, которые были на три размера больше, чем нужно, Валя хмыкнула: «Слишком большие!» – «Так надо поправиться, а то несолидно в ваши–то годы выглядеть сушеной воблой!» – заметила невестка. Валя хмыкнула: «А может, это тебе надо похудеть?» – и, сняв штаны, демонстративно отложила в сторону, как и кофточку: дескать, не надо мне с вашего барского плеча.
«Бабуля, поедем – я тебе Москву покажу!» – сказала Света – и они вышли на улицу. Внучка посадила Валю рядом с собой на переднее сиденье в небольшой машине, которую отец ей недавно купил в кредит, чтоб ездила в институт – и они поехали. Часа три Света катала Валю по Москве, по центру – показала, где работает отец, – высотное здание Генерального штаба с коваными воротами... Проехала мимо величественного храма Христа Спасителя, мимо своего института…
Давно Валя не была в Москве и поразилась переменам в ней – столица действительно сильно похорошела. «Давай–ка заедем в магазин – мяса купим. Хочу для вас свои фирменные пирожки сделать!» – сказала Валя. Вскоре Света остановила машину около очередного супермаркета. Увидев там на прилавке под стеклом замечательную телячью вырезку, свежую, приятного розового цвета, правда, дорогую, Валя предложила ее купить –_и внучка расплатилась своей карточкой, заявив с усмешкой: «Сейчас папе придет СМС, сколько денег я потратила с его счета…»
Только Валя с внучкой вошли в квартиру, как из комнаты выскочил в прихожую Алексей и закричал на Свету: «Ты куда потратила столько денег с моей карты?» – «Успокойся, – осадила Валя его. – Это не она, а я купила вам мяса и сейчас испеку для вас пирожки». – «Мы вроде не голодаем и без ваших пирожков!» – высунулась в проем двери кудрявая голова невестки. «Вот именно! – воскликнул сын. – Я же еще не адмирал, моей зарплаты не хватает на вас всех». – «Так этого мяса хватит вам на полмесяца, – сказала Валя. – Вы на полуфабрикаты не меньше тратите, а больше». – «Ешь, что тебе дают, что приготовила моя жена!» – продолжил сын на повышенных тонах, и тут Валя поняла, кто его так «накрутил» – конечно же, невестка, которая наверняка обиженно наговорила ему, что свекровь оскорбила ее по поводу полноты, отказавшись от ее вещей, что своими пирожками хочет показать, что та плохая хозяйка…
Сын продолжал еще что–то бубнить, а Валя прошла в комнату за сумкой со своими вещами и вернулась к двери...  «Ты это куда?» – растерялся сын. «Уезжаю домой. Спасибо за гостеприимство», – сказала Валя и дернула за ручку двери. Сын припер дверь ногой и пробубнил: «Да не обижайся ты! Сейчас Новый год будем справлять…» – «Справляйте одни и ешься свои полуфабрикаты. Вам без меня веселее будет!» – сказала сухо Валя. Сын крикнул: «Маша, принеси–ка ключ от двери», а так как та долго не откликалась и не шла (явно не хотела, чтоб Валя осталась), то ему пришлось звать ее три раза. Наконец она появилась с победительным видом и протянула сыну ключ. Тот запер дверь и довольный, взяв Валю под руку, чуть ли не насильно увел в комнату. Валя, не раздеваясь, уселась на стул и думала, что делать: не драться же с сыном! Не устраивать же скандалы! Ей хотелось плакать от обиды и досады…
Тем временем Свете позвонил бойфренд и позвал на встречу – и та, накинув норковую шубку, выпорхнула из квартиры. 
Невестка в пять часов (то есть задолго до Нового года) начала неторопливо накрывать на стол – постелила белую скатерть, поставила фужеры, положила вилки, ложки. Потом сын с нею уселись на диван перед телевизором. Громко его включив и глядя советскую кинокомедию, они смеялись, им было весело, они опять пили пиво. В тот момент, когда они про Валю окончательно забыли, она прошмыгнула незаметно к двери и выскользнула на лестничную площадку. Ее никто не окликнул, никто за ней не побежал.
Спустившись вниз на улицу, Валя спросила у молодой нарядной женщины в шубке, как доехать до нужного аэропорта, и села в автобус.
В этот новогодний вечер она добиралась по перегруженным дорогам до аэропорта с пересадками часа четыре. Где–то через два часа раздался звонок (ее хватились) с телефона сына – увидев его номер, она сбросила вызов… Сын звонил еще раз пять постоянно и настойчиво, а Валя каждый раз сбрасывала. Наконец раздался звонок с номера, который принадлежал невестке (может, сын хотел так обмануть Валю?) – она тоже его сбросила. Тогда пришло сообщение: «Ты где? С тобой все в порядке? Возвращайся!» Валя на него не ответила.
Добравшись до аэропорта, она уселась в дальний угол зала ожидания на коричневый, из искусственной кожи диванчик и стала размышлять о своей жизни – очень себя было жалко. Она вспомнила, как забрав двухгодовалого сына, сбежала ночью от пьяного мужа, который распускал руки, и больше к нему не возвращалась. Было тяжело, было голодно, пришлось жить в рабочем общежитии, пока через несколько лет не получила квартиру, но сыну она ни в чем не отказывала – вырастила его здоровым и умным парнем, а он, видишь ли, мать родную по наущению жены за покупку мяса укорил…
Вскоре на большом экране, что висел на стене зала ожидания, показали кремлевскую Спасскую башню, потом появился бодренький, в  костюмчике  с красным галстуком, Путин и зачитал новогоднее поздравление россиянам… Зал был полон людей, кто–то из них закричал «Ура! Ура!!» и стал всех поздравлять с Новым годом. 
 Самолеты то улетали, то прилетали, а так как самолет Вали был в двенадцать дня, то она приготовилась прикорнуть на диванчике, прислонившись к спинке… Сколько она продремала – неизвестно, но вдруг ее кто–то пошевелил – Валя открыла глаза и увидела сына. Он был взволнован, бледен. «Слава богу, нашел!» – пробормотал он. «А ты думал, что я под автомобиль брошусь или пешком в свой город пойду?» – усмехнулась Валя. «Так ведь на звонки и сообщения не отвечала…» Валя промолчала. «Кушать хочешь? – спросил он и достал из пакета несколько бутербродов с ветчиной и сыром, а также небольшой термос с кофе и добавил: – Это тебе Маша сделала!» Валя насупилась, думая, есть ли эти бутерброды, хотя действительно проголодалась. Наконец, она выпила чашку горячего кофе и взбодрилась. «А теперь давай поедем домой – там хорошо отоспишься…» – сказал сын. «Нет уж! – она глянула на часы. – Видишь, вскоре мне улетать!» – «На другом самолете улетишь…» Валя грустно улыбнулась: «В общем, поздравь от меня всю семью с Новым годом. Ну и Маше большой привет! Вы, я смотрю, любите друг друга, а это главное!»
                Январь 2019

ЗАБОТЛИВАЯ ЖЕНА
У Рашида нудно зачесалось в причинном месте – утром он проснулся, пошел в ванную и снял трусы, чтоб посмотреть, что случилось. И увидел, что головка члена вся воспалена, красная, будто обожжена кипятком. Первым делом ему захотелось рассказать об этом жене, пожаловаться, но почему–то стало стыдно. Вдруг она подумает, что он заболел страшной венерической болезнью? Вдруг решит, что он  ей изменяет с какой–то подзаборной заразной ****ью? Рашид попытался вспомнить: может, действительно был такой грех? Может быть, выпив лишку любимого коньяка, он согрешил с бабенкой, которая работает в его магазине одежды продавцом – ведь есть там молодуха, накрашенная и незамужняя, которая на него заглядывается, ласково ему всегда улыбается, разговаривает с ним заискивающим тоном, уважительно: мол, Рашид Гимадеевич, подскажите то, подскажите это... Так нет, он всегда был в здравом уме! И хотя ему иногда действительно хотелось с этой фигуристой Маргаритой переспать в темной бытовке на мягком тюке с товаром, но он себе этого не позволял. Тогда Рашиду подумалось, что он схватился за что–то грязное и заразное (типа дверной ручки), за которую до этого хватался бомж–сифилитик. И эта болячка перешла к нему, когда пошел в туалет и взялся немытыми руками за свой член.
Очень тщательно и обильно помыв его хозяйственным мылом (слышал, что оно убивает гораздо больше микробов), Рашид понадеялся, что покраснение и боль вскоре закончатся. В течение дня, уходя часто в туалет, он закрывал плотно дверь и посматривал на головку – увы, краснота и жжение не кончались. Вечером в квартире он еще раз тщательно осмотрел причинное место и с ужасом обнаружил, что краснота перешла на сам член  и даже на яйца – все набухло и зудело… Он опять там тщательно помыл мылом, а потом еще и шампунем и лег спать.
Жена к тому времени лежала в кровати, но не спала, а ждала его… Он хотел выключить красный ночник, что висел над изголовьем супружеской кровати, но Лиля схватила его руку и сказала: «Что–то я соскучилась по тебе… Давно любовью не занимались».
Он лежала голенькая, со снятыми трусиками, и призывно слегка раздвинула полненькие ножки. Рашид засмущался, отвел взгляд и виновато буркнул: «Что–то я устал сегодня. День, что ли, тяжелый был? Или погода какая–то хреновая – дождь идет с утра...» И лег, отвернувшись от жены. Ему казалось, что сказав жене о своей болячке, он признается в своей слабости. А он, как истинный мужчина, этого никогда не делал и делать не хочет. Лиля насупилась и с минуту молчала, сверля взглядом его затылок – он аж чувствовал кожей этот обжигающий взгляд… Видимо, она пыталась понять, почему он, для которого всегда была желанная, отказывается от секса. Наконец она суховато заявила: «У тебя что, другая появилась?» Рашид ждал этого вопроса и бодренько откликнулся: «Да ты что! Я только тебя люблю! Никто мне не нужен…» – «Что–то сомневаюсь! – заявила она. – Ну, тогда проблема какая–то! Надо в больницу сходить». Он резко повернулся к ней и, чуть не плача, пробурчал: «Да, какая–то зараза на хрене выскочила». – «Какая еще зараза?» – напряглась жена. «Сам не знаю». – «И давно?» – «Да уж дня три». – «А что молчал? Покажи». – «Стыдно как–то…» – замялся он. «Покажи, покажи…я же тебе свою показываю!» – «А вдруг и ты заразишься?» – испуганно сказал он. «Значит, вместе лечиться будем». Рашид, тяжко вздыхая, неторопливо повернулся к жене, скинул одеяло и слегка приспустил трусы. Лиля смотрела на «дружка» пристально и напряженно: «Да…Может, с кем–то все–таки трахался?» У Рашида аж слезы выступили: «Богом клянусь… ни с кем». Жена с прищуром и изучающе посмотрела ему в честные глаза и сказала: «Тогда завтра с утра к венерологу! А то как бы хуже не было». Он пожал плечами и хмыкнул: «Страшно… Вдруг что–то откроется? СПИД какой». Он, еще только подумав про врача, испугался – сердце сильно застучало, на лбу выступил пот… «Ладно, с тобой пойду!» – сказала, успокаивая его, жена.
Утром они поехали на своей машине в венерологическую поликлинику, что стояла в небольшом скверике, огороженная высоким железным забором, словно скрываясь от посторонних глаз. Ноги у Рашида стали будто ватные – не шагали. Если б рядом не было решительно настроенной жены, он точно бы развернулся и поехал обратно. Он медленными шажками доковылял до врачебного кабинета и долго не решался потянуть за ручку двери. Тогда жена решительно дернула ее на себя и, втолкнув Рашида, сказала сидевшему за столом мужчине в очках и с бородкой: «Мы к вам на прием». Врач удивленно посмотрел на нее: «А вы кто? Мать его?» – «Нет! Жена!» – «Тогда  выйдите, ему же не десять лет! Вон какой детина!» – врач оглядел крупного, похожего слегка даже на медведя своей массивностью, Рашида и приказал: – Снимай трусы до колен…» Рашид растерянно глянул вслед ушедшей за дверь жене и, смущенно покраснев (от того, что недалеко от врача сидела миловидная женщина–медсестра и поглядывала на него), стянул трусы. Надев резиновые белые перчатки, врач пощупал член Рашида, приподнял яйца и буркнул: «Ничего страшного! Это кандидоз!» Рашид невольно заулыбался, успокаиваясь: «А что это такое?» – «Грибок такой…Тебе, милок, надо к эндокринологу. Наверняка, у тебя высокий сахар в крови. Не проверял?» – «Нет!» – «Ну а на будущее, чтоб подобного не появлялось, надо отрезать крайнюю плоть! Видишь, у тебя уже от воспаления начался фимоз – сращение крайней плоти. Головка уже не оголяется…»
Рашид вышел из кабинета воодушевленный, светящийся. Будто подвиг какой совершил, радостно сказал: «Нет никакой особой болячки. Есть грибок кандидоз… Сахар, говорит, высокий. Надо к эндокринологу». Но жена не очень–то обрадовалась и пробубнила: «Тогда сейчас же едем к эндокринологу…»
Эндокринолог, толстая и сердитая с виду женщина лет пятидесяти, велела своей худенькой юной медсестре взять из пальца у Рашида кровь. Та ткнула ему в указательный палец похожим на толстый фломастер укалывателем, выдавила из подушечки пальца капельку крови и приложила к ней маленький черный глюкометр – тот запикал, и на небольшом экранчике показал цифру 25. «Ого! – воскликнула медсестра. – Это очень много». – «А сколько надо?» – спросил обреченно Рашид. «Норма – пять с половиной!» – «Вам срочно надо или колоть инсулин, или пить таблетки…» – сказала басовито эндокринолог и продиктовала медсестре, какие пить таблетки и в каком количестве, а медсестра все это аккуратненько записала и подала листочек с рецептом Рашиду.
Жена тут же заставила Рашида заехать в аптеку и лично купила ему глюкометр и таблетки. А дома прочитала инструкцию пользования глюкометром и вскоре научилась быстро определять уровень сахара в крови у Рашида. Он смотрел на ее действия и удивлялся и одновременно радовался тому, как она решительно взялась за его лечение – она ему казалась уже не просто любимой верной женой, но и второй мамой, ибо только мама могла так заботиться о его здоровье… «Любит, значит, любит!» – думал счастливо он. 
Когда через две недели сахар в крови снизился, а грибок стал умирать – отеки и краснота исчезли, Рашид поехал с женой к хирургу в частную поликлинику – ему сказали, что врач–мусульманин там качественно делает операции по удалению плоти, и к нему все муллы города направляют новорожденных мальчиков, чтоб сделать обрезание. Вот и Рашиду хирург, крупный мускулистый татарин, воткнув обезболивающий укол прямо в член, который после этого стал как деревянный (настолько потерял чувствительность), острым скальпелем резанул сросшуюся плоть. Выбросив окровавленный шматок кожи в ведро, он радостно, словно сделал великое для Аллаха дело – очередного мужчину посвятил в свою веру! – сказал: «Вот теперь будешь истинным мусульманином! В аллаха–то веруешь?» Рашид не знал, что ответить – он был обрусевший татарин, атеист, но, чтоб не обидеть хирурга, сказал: «Теперь точно начну верить!» – «Тогда купи у меня Коран и читай молитвы!» – сказал хирург.
Рашид купил – небольшого формата, в зеленой обложке, тисненой золотыми узорами, и честно пытался вечерами после работы читать. Однако, несмотря на чтение сур и восхваления Аллаха, крайняя плоть у него воспалилась и целый месяц не могла зарасти и зажить – опухла и кровила.
Когда наконец все зажило, Рашид как–то ночью с досадой сказал жене: «Вот ведь прицепилась зараза черт те знает куда – сколько стыда от этого! Была бы хоть на руке, ноге или пусть даже на голове – все было бы легче…» Жена серьезно ответила: «Не черт–те знает где, а в очень важном месте. И вообще, вас, мужиков, жалеть надо – стесняетесь лечиться, а потом умираете молодыми! – и добавила ласково: – Ну что, сегодня ночью он уже будет работать?»
                Январь 2019










БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОСТЬ
Проглядывая список известных певцов страны, директор благотворительного фонда Игорь, моложавый мужчина с добрыми глазами, позвонил нескольким с единственным предложением: «Наш фонд размешает рекламу на телевидении, чтоб люди жертвовали деньги на лечение больных детей. Могли бы вы поучаствовать в этой рекламе? Вы прочитаете текст из пяти слов и призовете людей жертвовать деньги!» Известный певец Басков тут же в ответ бесшабашным шутовским тенорком заявил: «Извините, мне очень некогда – у меня съемки и концерты!» – и положил трубку. То же самое сделали еще несколько самых высокооплачиваемых исполнителей российской эстрады.
Игорь старался говорить с ними ласковым голосом, показывая, как уважительно, с каким подобострастием к ним относится, но, увы, это не подействовало. Откликнулся лишь один, Стас – певец малоизвестный, он заинтересовано спросил: «А что я с этого буду иметь?» – «Как что? Вас покажут по телевизору – люди увидят, какой вы отзывчивый и порядочный человек, и пойдут на ваши концерты!» Певец некоторое время молчал, отчего Игорю становилось тревожно – он–то думал, что когда предложит певцам сняться в социальной рекламе, то они все дружно согласятся, ан нет... Наконец певец буркнул своим неприятным и каким–то сдавленным голосом (как он таким голосом только поет?): «А будет ли мне какой–то гонорар за это?» – «Приходите, поговорим», – пробормотал Игорь устало, лишь бы заинтересовать певца – не хотелось отказываться от, казалось бы, замечательной идеи – использовать для благой цели известных людей.
 Через два часа певец Стас появился в офисе фонда и важно заявил, глядя недоверчиво на Игоря и молодого парня–оператора,  что  примостился в джинсовом костюмчике  у телекамеры на треноге: «Только  давайте побыстрей, а то мне некогда…» – «Все готово, – кивнул с улыбкой Игорь. – Становитесь вот сюда к стенке,  смотрите на экран монитора вон туда – и читайте с него текст, а мы будем все это снимать! Только постарайтесь читать проникновенно, чтоб люди захотели жертвовать деньги на лечение детям». – «Ладно, постараюсь! – сказал небрежно Стас, встал около стены и, покачиваясь всем своим длинным телом, стал читать: «Это так благородно – жертвовать деньги нуждающимся! Дав немного, вы спасете кому–то жизнь, подарите счастье дышать, смотреть на этот мир. Пошлите капельку своего добра на этот счет». «Уже неплохо, – сказал Игорь. – Но хотелось бы чувственней, искренней…» – «Чего еще вам не нравится? Вы меня еще будете учить! В моих песнях я такие тончайшие интонации передаю, а тут какой–то примитивный текст…» – «Все хорошо! Но надо чуточку добрее!» – успокоил его Игорь. Певец напыжился: «Ладно, еще раз попробую, но только раз! Учтите!»
И он еще раз прочитал своим занудным сдавленным голосом текст с монитора. Глядя на него, Игорь уже пожалел, что пригласил его – это на сцене Стас иногда выглядел убедительным, когда пел, как и почти все нынешние певцы «под фанеру» обработанный на  компьютере и очищенный электроникой от хрипов  и всхлипов текст, а здесь был груб и холоден и вообще очень несимпатичный, как человек. «Спасибо, – сказал Игорь. – Вы сделали большое дело!» –  и отвернулся от него, чтоб поговорить с оператором, как сделать съемку наиболее выигрышной. «Эй. Эй, – окликнул Игоря Стас. – А где я должен буду получить гонорар?» – «Какой еще гонорар? – вырвалось удивленно у Игоря. – Вы же снялись в социальной рекламе, а не в рекламе товара! Сюжет с вами покажут по телевизору и не раз». – «Меня это как–то не греет!» – нахмурился Стас. – Деньги давай!» – «У нас в бюджете это не предусмотрено», – пробормотал Игорь. «А мне плевать! Ты–то, наверное, здесь на зарплате сидишь?! И оператор твой тоже на зарплате! И вообще, еще неизвестно, что это у вас за фонд такой? Собрались, наверное, жулики – деньги с народа собираете себе на красивую жизнь, а детьми больными прикрываетесь?! Я сюда на такси приехал – потратился, костюмчик гладил, постригся в парикмахерской. Сколько расходов! В общем, так – или деньги, или я вас тут засужу. Я вам письменно никаких разрешений снимать меня не давал». Игорь грустно улыбнулся, достал из кармана пиджака свои последние пять тысяч одной купюрой и протянул Стасу. «Мало, конечно, но да ладно… – буркнул Стас и добавил, уходя: – Жулики!» Когда он закрыл дверь с демонстративным шумом, Игорь ему вслед буркнул тихо: «Бездарь безголосый!»
***
 Через неделю миллионы зрителей смотрели по телевизору сюжет, где начинающая звезда эстрады, певец Стас, проникновенно говорил с экрана, как это важно поддержать своими деньгами больных детей. А следом показали изможденных, с тусклыми глазами, постриженных наголо бледненьких детишек, которые смотрели с надеждой на зрителей. И всем зрителям казалось, что Стас, этот благороднейший и добрейший человек, конечно же, одним из первых отдал деньги на лечение этих детей. А потом брали из пенсий и небольших зарплат кто пятьсот, а кто и тысячу – и переводили на счет фонда…
 
НЫРНУЛ
Под снегоходом противно затрещал лед, и в быстро расползающиеся щели между тонкими, всего лишь пятисантиметровыми кусками льда хлынула странно темная–зеленая вода. Степан понял, что ему вряд ли выбраться из этой западни. Он резко газанул, надеясь, что широкая резиновая гусеница еще способна вытащить его по осколкам льда на цельный лед, но… И тут он подумал о трехлетнем сынишке Саньке, который сидел у него на переднем сиденье между ног. Он–то как выберется, если пойдут на дно? Схватив мальчишку за шкирку курточки, Степан, прежде чем снегоход погрузился под воду, швырнул Саньку на лед метра на три от полыньи. Тот упал в снег и вытаращился на отца темными глазенками, еще не понимая, что случилось – ему было больно после жесткого броска, но он не заплакал, сообразив, что отец это сделал не по грубости…
Вскоре холодная вода окружила Степана со всех сторон и стала проникать в одежду, а снегоход фыркнул напоследок, заглох и быстро ушел в глубину. Степан надеялся, что достанет ногами дно, что здесь мелководье, но даже тут, на окраине озера, ноги не нашли опоры.
Вынырнув, Степан попытался ухватиться за кромку льда, но руки соскользнули, он опять ухватился – и опять не смог удержаться. Намокшая одежда – теплая куртка, толстые ватные штаны, меховые унты – сковывали движения, тянули Степана на дно. Санька побежал к отцу с желанием помочь выбраться, но Степан жестко прохрипел: «Отойди от полыньи!» Санька замер на месте и сморщился, желая заплакать…
Степан посмотрел по сторонам, надеясь, что кто–то из поселковых мужиков находится на озере – сидит у лунки и на мармышку ловит ладненьких окуней, как это намеревался делать сегодня он, но покрытая снегом гладь озера была пустынна. Помочь было некому. Он вспомнил о дороге, которая проходила метрах в пятистах от озера и по которой иногда ездили лесовозы, но до нее надо было еще как–то добраться…
У него кончались силы, холодная вода парализовала мышцы, дышалось вся тяжелее... Подумав, что если даже выберется из полыньи, то все равно замерзнет до смерти в мокрой одежде, пока будет добираться три километра до поселка по двадцатиградусному морозу, Степан, глянув печально на Саньку и, отплевываясь от воды, сказал: «Беги  на дорогу по следу от снегохода и, если там увидишь кого, то зови сюда. Ладно…» – «А как же ты?» – «Беги, я тебе сказал! И вообще, лучше к мамке беги. В поселок», – уже жестко процедил Степан.
Санька неторопливо, бочком–бочком, постоянно оглядываясь, побежал по широкому следу, оставленному снегоходом – снег там был слегка примят гусеницей. Однако он был еще мягок, проваливался под валенками, и Степан боялся, что Санька устанет шагать, упадет и замерзнет… Ладно он! Он–то уже пожил на белом свете почти сорок лет.
Пока у Степана были силы держаться на поверхности, он смотрел, как Санька бежал до берега, потом его маленькая фигурка в желтой курточке замелькала между кустарниками и деревьями, что росли на берегу, – и наконец, скрылась…
Санька очень торопился, но короткие ножки не могли бежать быстро, да и теплая толстая одежда, в которую сегодня одела мама, отпуская с отцом на рыбалку, не давала это делать. Наконец, вспотевший, тяжело дыша, с раскрасневшимися щеками, выбравшись по следу снегохода на дорогу, что тянулась от лесоповала к поселку, он посмотрел по сторонам. Дорога была наполовину заметена недавней пургой, две колеи на ней, продавленные гусеницами тягачей–лесовозов и тракторов, плохо просматривались. На ней никого не было – ни машины, ни трактора, ни одного человека. Пусто. Санька растерялся, не зная куда бежать: то ли обратно к отцу и сказать, что никого не нашел, и быть с ним рядом, чтоб как–то помочь, то ли в поселок.
Вспомнив, что отец приказал бежать к мамке, он кинулся к поселку. Легкая снежная пурга била в лицо, но он бежал и бежал. Когда выбивался из сил, и у него немели мышцы на ногах, он останавливался передохнуть, и снова бежал. Постоянно думал о папке: как он там? Держится ли за лед? Выбрался ли? Верилось, что сейчас они с мамкой побегут к дяде Леше соседу, у которого тоже есть снегоход, и поедут выручать папку!
Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем увидел стоявший на окраине села свой бревенчатый дом, из кирпичной трубы которого шел светлый дымок. Обрадованный, с новыми силами, он вбежал во двор и начал дергать на себя показавшуюся очень тяжелой входную дверь – она не поддавалась. До ручки он не доставал и стал пинать в дверь валенком, горько заплакал. Наконец зацепился зубами за обшивку двери и с трудом ее открыл… Ввалившись в дом вместе с белыми клубами морозного воздуха, закричал: «Мама, мама! Ты где?» К нему вышла из кухни улыбающаяся мать и удивленно и радостно спросила: «А что вы так рано? Нарыбачились, что ли? И много поймали?» Она уже успела соскучиться по мужу и сыну, для которых в воскресный день пекла пироги с мясом и картошкой – ее ладони были в муке… Хватанув воздух запекшимися губами, Санька выкрикнул: «Там папка в озеро нырнул!» – «Как нырнул?!» – округлив глаза, мать побелела лицом. «Вместе со снегоходом! Ему помощь нужна! – сказал Санька. – Поехали за ним скорей!» И подумал, что, может быть, папка уже выбрался на лед и идет к поселку. Весь в сосульках. Но главное, что живой… И, может  быть, завтра с утра они опять помчатся на рыбалку на быстром снегоходе по полю, рассекая огромной лыжей, что торчит впереди, сугробы, и снежная пыль будет виться у них за спинами густым туманом...

ПРАВЕДНЫЙ МЭР
Помощник по общественным связям мэра, худощавый и говорливый Илья, принес в обширный кабинет своего шефа ноутбук и показал тому на экране саркастическую разоблачительную статью про то, как дочь мэра в составе группы школьников города ездила от Фонда, который должен был устроить экскурсию детям–инвалидам и детям из малообеспеченных семей по историческим и культурным местам Турции.
Моложавый  импозантный мэр Петр Олегович, сидя за столом, побагровел лицом. Он был человек выдержанный, проработавший немало и успешно в бизнесе, прежде чем стать мэром крупного города, и поэтому умел сдерживать эмоции, но сейчас у него внутри все бушевало. Он понял, что статья может сильно навредить и ему и партии «Единая Россия», в которой он по карьерным соображениям состоял и которая в последнее время потеряла свой авторитет среди населения в связи с принятием неудовлетворяющей народ страны пенсионной реформы, что и показали выборы губернаторов, на которых кандидаты от партии проиграли коммунистам и партии Жириновского.
«Как этому журналисту попал в руки список ездивших в Турцию детей?» – буркнул мэр «Может быть, кто–то из сотрудников фонда слил? Там, наверное, есть недовольные начальством», – ответил Илья. «Это неприятно… – процедил мэр и добавил: – А что этот журналист (как его, Саврасов Дима) такой борзый? Неужели ничего не боится? Ты что–то знаешь про него?» – «Конечно, знаю – на всех пресс–конференциях он задает вам и мне, и всем членам нашей администрации каверзные неприятные вопросы. Скандальный тип!» – «А…» – Петр Олегович вспомнил моложавого длинноволосого мужчину, который на последней пресс–конференции требовал от него убрать мусорную свалку от окраины города, жаловался на плохой асфальт на городских улицах…
«Узнай, нет ли на него компромата.  Может, он педофил или мелкий мошенник? Может, бизнесом занимался и налоги не платил?» – процедил мэр, полагая, что тогда может прижать его борзое перо, уголовное дело завести и сказать людям, что такому никчемному человеку верить нельзя. «Уже узнал, – пробормотал с досадой помощник Илья. – Чист, зараза. Женат, двое детей, примерный семьянин! Бизнесом не занимался». – «Жалко…» – мэр прищурился. Помощник наклонился к его уху и прошептал: «А может, его кто кирпичиком по голове в темном подъезде тяпнет…» Петр Олегович холодно ответил: «Ты что? Это не 90 годы, когда всюду беспредел был. Сразу все поймут, кто его и за что… так что придется разбираться по закону! Как–то реагировать…» 
Мэр нажал кнопку селектора и, когда ответил мелодичный милый голос его помощницы по социальным вопросам Валентины Петровны, сказал: «Зайди ко мне срочно…» Через минуту она появилась у него в кабинете, быстро пробежав в туфлях на высоких каблуках по коридору мэрии со второго этажа на третий приличное расстояние. Она была раскрасневшаяся, запыхавшаяся, отчего выглядела очень мило и симпатично – словно в постели после секса с Петром Олеговичем, который давно был  ее любовником. Он ткнул пальцем в ноутбук, который стоял перед ним на столе: «Ты, Валентина Петровна, еще не читала статью про то, как некоторые дети ездили в Турцию на экскурсию вместо детей из малоимущих семей?» – «Нет! А что?» – «А ничего! Нас тут грязью обливает журналист: говорит, что совести у нас нет». – «Ну так не мы же их послали, а фонд…» – пробормотала Валентина Петровна. «А список–то кто составлял детей для поездки? Я знаю, что это ты делала!»
Валентина Петровна часто задышала, не зная, что ответить… «Списочек–то очень характерный… – Петр Олегович стал читать с экрана: – Вот мальчик Дима – сын начальника полиции города… Вот девочка Катя – дочка начальника ГИБДД. Вот мальчик Саша – сын начальника управления по культуре… И так далее... Что–то я не вижу ни одного школьника из малообеспеченной семьи?» – говорил он жестковато, но вдруг вспомнив, что и его дочь затесалась в этот список, с досадой поморщился. «Ну, так детки–то все умные, знают иностранные языки! Они в Турции встречались с важными людьми, – пробормотала Валентина Петровна. – Не могли же мы послать туда хромых и убогих, которые два слова связать не могут! Что бы тогда в Турции о России подумали? Дескать, здесь одни дебилы живут…»  Петр Олегович закрыл ноутбук и, подытоживая, сказал женщине: «Можешь идти пока. Будем надеяться, что все это быстро заглохнет». «А ты, Илья, – глянул он на помощника по связям с общественностью,  – вызови мне сюда исполнительного директора Фонда…»
Через два часа в кабинет мэра Илья ввел лысенького маленького мужичка лет пятидесяти, в помятом костюме и с такой же помятой физиономией. «Здравствуйте, Петр Олегович! – сказал мужчина подобострастно. – Чем обязан?» – «Вы, наверное, в курсе, что в интернет попал список детей, которые ездили в Турцию месяц назад от имени вашего фонда!» – «Да, мне уже сообщил ваш помощник. Да и по другим каналам прошла эта информация… А что было делать? Нужны были умные дети! Да и список дала ваша помощница по соц.вопросам», – и он повторил то, что сказала недавно Валентина Петровна. «Но надо же голову иметь – все–таки фонд–то создан для помощи многодетным и малоимущим семьям… – сказал мэр с осуждением и добавил. – И я тут из–вас оказался замешанным в этом нехорошем деле». – «Виноваты, виноваты… – пробормотал мужичок. – Но, сами понимаете, мы же деньги от спонсоров собираем, а спонсоры видят, чьих деток мы на экскурсии посылаем: разных начальников… Ну и на это денежки дают, в надежде, что те будут как–то благодарны! Сами понимаете… А если бы мы сказали спонсорам, что потратили деньги на каких–то ивановых и сидоровых, то спонсоры могли бы и отказать…» – и мужичок многозначительно замолчал. «Я бы вам советовал побыстрее загладить вашу оплошность, – сказал мэр, – и послать детей из неблагополучных семей куда–нибудь…» Мужичок закивал: «Как будут деньги, так сразу!»
На следующий день с утра живенькая секретарша в короткой юбке заскочила в кабинет мэра с выпученными глазами и сказала: «Вас вызывает губернатор Андрей Никифорыч!» Петр Олегович взял телефонную трубку и бодренько и воодушевленно ответил: «Слушаю Вас!» Губернатор суховато спросил: «Что–за скандал у вас в городе с детьми, что в Турцию ездили, случился?» – «Да, это мелочи! Разбираемся! Я уже дал нагоняй и своему заместителю, которая не отследила это, и директору Фонда. Думаю, все скоро затихнет». – «Это правильно, что дал… А вот по поводу, что затихнет! Мне сообщили, что эта новость уже гуляет по России, тысячи возмущенных… А сегодня, как мне сообщили, даже на брифинге у пресс–секретаря нашего президента спросили, как Кремль намерен реагировать на подобный инцидент… Нехорошо получается. Деткам ваших чиновников не на что было на экскурсию съездить, что ли? Вот у тебя, Петр Олегович, дочь ездила, а судя по твоей декларации о доходах, в позапрошлом году ты заработал 37 миллионов, а в прошлом аж 66...» Мэр сглотнул и с досадой виновато ответил: «Я так замотался с проблемами города, что даже с домашними поговорить некогда – утром чуть свет на работу, вечером тоже появляюсь дома только в полночь. Даже не знал, куда дочка ездила и по какой причине». Губернатор проворчал: «Думаю, что этот вопрос тебе надо как–то закрыть, а то как бы хуже не было… Кто–то должен за это поплатиться». – «Понял…» – ответил мэр.
Когда  разговор закончился, он вызвал по селектору Валентину Петровну. Она явилась незамедлительно и покорно встала у стола: «Слушаю, Вас… » Он слегка виновато посмотрел в ее преданные глаза, встал с кресла, погладил ласково по плечу и сказал: «Только что звонил губернатор – словом, как он мне намекнул, народ в стране требует жертв по поводу поездки детей от фонда. Придется тебе подать заявление на увольнение…» Валентина Петровна растерянно вскинула на него свои голубые красивые глаза, как смотрит собака, которую вдруг непонятно за что пнул хозяин. Он взял ее мягкое тело за талию и сказал: «Не беспокойся! Я тебя не брошу – будешь работать в моей фирме замом по маркетингу. Зарплата в два раза больше, чем здесь… Пойми, не мне же теперь в отставку подавать?! Мне итак придется раскошелиться – директор фонда сказал, что потратил на поездку 400 тысяч. Я их  возмещу…»
Вечером Петр Олегович пришел пораньше домой в свой коттедж, что находился в лесу в престижном месте на трех  гектарах земли, и сразу направился на второй этаж в комнату дочери Кати, шестнадцатилетней крупной девицы. Та сидела у ноутбука, задрав ноги в рваных по моде джинсах на кожаном диване, и покачивалась в такт звучащей из компьютера музыке, улыбалась чему–то. «Выключи! Поговорим!» – сухо сказал он. «Говори», – она чуть убавила звук. «Я тебя забыл спросить, как ты в Турцию со своими дружками от фонда съездила, – сказал он. – Интересно было? Чем вы там занимались?» – «Чем? Чем? Так болтались! По городу на автобусе прокатились. На Босфоре в кафе посидели. В море покупались… С местными сверстниками встретились». – «Да… –  хмыкнул он задумчиво. – Вы итак с мамой в год по два раза заграницу мотаетесь  – в Италию, Испанию… Что  тебе  эта Турция сдалась? – и добавил: – А ты слышала, что в интернете на вас травля началась?» – «Конечно! – усмехнулась дочка горделиво. – Всякое завистливое быдло на нас бочку катит! И в классе тоже косые взгляды получаю. Но пусть только рыпнутся – Димка, сын начальника полиции города, устроит им взбучку».
Глядя на ее брезгливую физиономию, с какой она отозвалась о простых людях, с какой уверенностью в своей правоте и в том, что чем–то лучше остальных, так как папа у нее крупный бизнесмен и мэр города, Петр Олегович вдруг сердито сказал: «Ты это чванство–то брось! Ты кто такая – королева, что ли, голубых кровей? Были времена, когда вот таким королевам на гильотине башки отрубали! Может, читала про французскую революцию и важную Марию Антуанетту, чью окровавленную голову потом народу на площади показывали? А?» – «Ты че, пап?» – растерянно заморгала Катя. «А ничего – народ он терпит–терпит, а потом возьмет вилы и насадит нас ни них! Мне вот пришлось за вашу поездку в Турцию из своих денег четыреста тысяч заплатить фонду». Катя насторожилась и буркнула: «Пап, так мы ведь от фонда не только в Турцию ездили, но еще в Артек на экскурсию и в Питер…И хвалились в об этом в социальных сетях!.. Ты за это тоже заплатишь?»
***
Павлик из малообеспеченной семьи, который должен  был ехать в Турцию, но в последний момент получил отказ, сидел в малогабаритной однокомнатной  квартирке, где они ютились вчетвером (он, мать и две сестренки) у старинного компьютера, купленного с рук по объявлению в газете. Он разглядывал в интернете фото исторических объектов Турции. Он очень увлекался историей, готовился к поездке в Турцию, и сейчас говорил важно и солидно, сидевшей рядом десятилетней сестренке Нине: «Видишь, это прекрасное огромное  здание  с куполом в Стамбуле! Это когда–то был христианский  храм Святой Софии! Тогда Стамбул назывался Константинополем и был столицей Византийской империи. Но когда его захватили турки  во главе со своим ханом Мехмедом 2 в тысяча четыреста пятьдесят втором году, то в этом храме сделали мечеть и  достроили по сторонам четыре высоких минарета!» – «А кто такая Византийская империя?» – спросила сестренка, восторженно поглядывая на эрудированного пятнадцатилетнего брата. «О, это была очень богатая страна, где жило много купцов, которые торговали по всему миру. Именно в Византии первыми признали Христианскую веру – была такая царица Елена, мать царя Константина, которая приехала в  Иерусалим, где  когда–то распяли Христа на кресте, нашла  этот крест и привезла его к себе на родину. А уж потом из Византии христианская вера перешла и в Древнюю Русь!»
С бледным усталым лицом, мать Павлика и Нины, уложив двухлетнюю дочку Соню в кроватку спать, удовлетворенно сказала сыну: «Какой ты все–таки у меня грамотный! Учись! Вырастешь, устроишься на хорошую работу и тогда сам съездишь в Турцию! А то власти пообещали, а сами обманули». «И меня возьмешь!» –  сказала Нина радостно.

РЕВНОСТЬ
Утром Саше, импозантному поэту–барду и прозаику, позвонила на домашний телефон хорошая знакомая Валя, одинокая женщина ему симпатизирующая, бывшая певица и работник Дворца культуры, и сонным недовольным голосом сообщила: «Тебе еще Флера не звонила?» Флера была их общая подруга, которая, несмотря на возраст, приближающийся к семидесяти, еще работала процедурной медсестрой в поликлинике – женщина она была моложавая, энергичная, всегда ярко накрашенная, с молодежной прической «каре». «А что случилось?» – спросил тревожно он, полагая, что произошло нечто трагическое с их общим другом поэтом Сергеем, с которым Флера сожительствовала. «От нее Сергей уехал – вот та теперь и жалуется на него: дескать, бросил ее ради какой–то молодой бабенки! В общем, она мне сегодня всю ночь спать не давала – разговаривала со мной по телефону до трех часов утра. Сейчас глаза  раскрыть не могу – настолько она меня утомила». – «Надо было положить трубку – и дело с концом: дескать, сорвалось!» – сказал Саша, представив, что сделал бы, если бы кто–то всю ночь нудно досаждал своими проблемами и спать не давал. «Да как–то совестно было отказывать в разговоре – все–таки у нее трагедия семейная». – «А ей не совестно было тебя доставать всю ночь своим нытьем? И вообще, какая к черту трагедия – он что, в первый раз от нее уходит?! Каждый год такое случается! Тем более что они официально не женаты и детей у них общих нет».
Закончив разговор с Валей, Саша стал названивать Сергею, чтоб узнать лично от него, что случилось. Сергея он знал уже тридцать лет как человека очень любвеобильного, импульсивного, который, несмотря на неказистую внешность и солидный возраст, как говорят, не пропустит мимо ни одну юбку, и поражался, что он живет с Флерой уже пятнадцать лет. Столь долгое сожительство Саша объяснял тем, что Флера, поженив своих двоих детей и отселив, живет одна в двухкомнатной квартире, хорошая хозяйка, которая прилично его кормит и следит за его гардеробом. А что еще надо мужику, который остался пятнадцать лет назад вдовцом после смерти жены от рака женских органов, и в бытовом плане мало приспособлен к жизни?!.
В продолжении нескольких минут Саша звонил Сергею на домашний телефон. Потом столько же на сотовый – ни один номер не отвечал, что было странно: обычно тот всегда окликался быстро… «Может быть, с ним случилось что–то? Заболел серьезно и при смерти находится?!» – подумал Саша и позвонил его близкой подруге Свете, что жила в другом городке, откуда Сергей был родом и куда постоянно ездил в творческие командировки, создав там литературное объединение. Недавно он Сашу с ней познакомил, когда подъехали к ее дому, и она вышла к Саше в машину: после Сергей таинственно и радостно сказал, что живет иногда с ней. Женщина Саше показалась талантливой: она выпустила уже три сборника милых детских стихов, диск своих песен...
Ответив Саше на звонок, Света воскликнула: «О, кого я слышу? Как здоровье? Как творчество?» – «Все прекрасно! – ответил Саша. – Но у меня вопрос: ты не знаешь, куда Сергей делся? Что–то я его никак не могу найти, на  звонки он  не отвечает…» – «Так он уехал в какое–то дальнее село к другу юности на Урал. Сказал, что приедет через недельку!» Узнав, что требовалось, Саша заодно похвалил ее книжки, которые она подарила в прошлую встречу, и успокоился: мол, с другом все в порядке…
Вечером раздался звонок от Флеры, которая трагическим голосом Саше сказала: «Ты знаешь, Сергей–то меня бросил ради молодой бабенки! Он мне уже целую неделю не звонит и не приходит. Живет, наверное, с  ней?» – «Как мне сообщили, он на Урал к другу юности уехал…Так что не переживай – вернется через недельку!» – успокоил Саша. «Нет, уже не вернется, – продолжила она монотонным голосом. – Мы с ним разругались: я ему сказала, чтоб он пришел за своими вещичками и свалил… Теперь с молодухой будет жить!» Саша про себя усмехнулся: «Это с какой же молодухой? Ведь Свете самой уже 64 года! А тебе 68 – небольшая разница», а сам сказал: «Видишь, сама же его выгнала, а теперь упрекаешь в чем–то!» – «Все равно как–то жалко – ведь мы с ним вместе пятнадцать лет!»
И тут Саша вспомнил слова Сергея, который ему жаловался, что Флера с ним уже пять лет не спит, да и сама Флера ему об этом говорила, объясняя свое нежелание к  интиму тем, что женщине в таком возрасте это противопоказано, что это может привести к раку женских органов, что и случилось с женой Сергея… «Так что ты от меня–то хочешь?» – спросил Саша. «Может, ты знаешь ту женщину, с которой он живет?» – «Никого я не знаю… – заявил Саша. – И вообще, мне сегодня Валя говорила, что ты всю ночь ей жаловалась на Сергея. Я бы тебе посоветовал не выносить все ваши проблемы на люди, а разобраться по–тихому с Сергеем. Вам же не пятнадцать лет, чтоб просить  советов со стороны. Значит, что–то ты ему не додаешь, если он налево ходит». Флера озадаченно хмыкнула, повторив свои слова: «Да, я же с ним уже не сплю давно!» – «Вот видишь, ведешь себя как «собака на сене» – ни себе, ни другим!» – подытожил Саша.
Похоже, что Флера рассчитывала говорить с ним долго, но он ее этим жестковатым ответом осадил и еще добавил: «Извини, мне некогда с тобой сейчас разговаривать…»
Саша надеялся, что его больше уже никто не побеспокоит своими разговорами, но нет… К вечеру раздался звонок на сотовый – высветившийся на дисплее номер был незнакомый, его не было в записной книжке телефона. «Саша. Это я – Света, – послышался тревожный голос. – Мне только что звонила жена Сергея, некая Флера, и наговорила столько гадостей, что я до сих пор отойти не могу. Обозвала на «П» и на «Б». Это ты, что ли, дал ей мой телефон?»  Саша ошарашенно воскликнул: «Я че дебил – раздавать всем телефоны?! Да меня бы под пыткой не заставили это сделать. Причем я про ваши взаимоотношения с Сергеем ничего не знаю (здесь он немного слукавил)». – «Она мне заявила, что отбиваю чужого мужа, что она приедет и вымажет мне ворота дома дегтем, как это было в старину в селах! Что она пойдет в администрацию города и расскажет там, какая я сволочь… – печально сказала Света. – А в городе я на хорошем счету: меня мэр уважает. Я постоянно на виду, устраиваю фольклорно–поэтические праздники города. Мне этот шум совсем ни к чему».
Неожиданно для себя Саша взбеленился, словно это его жена захотела измазать ворота его любовнице, и, выматерившись, почти закричал в трубку: «Что она врет! Какой он к черту ей муж! Обычный сожитель, которого она использует как бесплатную рабочую силу у себя на даче и в хозяйстве. Как наступает весна, она сразу становится с ним ласковой и везет на дачу, где он пашет, как папа Карло, а осенью, когда урожай собран, тут же отправляет его домой. Еще та особа. Умеет им манипулировать! Я бы на его месте давно послал ее на три буквы. А ты ее не бойся. Это не советские былые времена, когда она бегала в партком жаловаться на своего бывшего мужа,  который тоже погуливал». – «Так откуда же она узнала мой телефон и о моем существовании в подробностях?» – еще больше озадачилась Света. «Откуда. Откуда…Она же ведь родом из вашего маленького городка, где все друг друга знают. У нее там наверняка остались близкие подруги, которых она заставляет следить за каждым шагом Сергея», – ответил Саша.
В этой ситуации ему более всего было жалко Свету, которая в силу своей заботливости иногда давала приезжающему в их город в творческие командировки Сергею ночлег и ласку и за это доброе дело еще и имела неприятности…
Утром Саше опять позвонила Валя и сказала раздраженно: «Сегодня Флера снова не давала мне полночи уснуть – позвонила и говорила с двенадцати до трех. Опять жаловалась на Сергея. Оказывается, она нашла эту женщину–разлучницу». – «Я знаю уже... – пробурчал Саша. – А Флера свихнется на почве ревности, если так себя будет вести – ты ей об этом скажи. Тоже мне Джульетта нашлась в семьдесят лет! Прямо такие страсти бушуют, что аж завидно!»
Через два дня Саше позвонил Сергей. Голос его был обиженный и слегка словно пришибленный: «Привет, – сказал он. – Я вот приехал, а тут, оказывается, шум и гам, скандалы. Ты почему дал Флере телефон Светы?» Саша сердито фыркнул: «Достали вы меня уже все! Делать мне нечего – телефоны раздавать! Я же не баба–сплетница, чтоб всякие интриги плести. И вообще, на твоем месте я бы жестко сказал Флере: да, у меня есть женщина, потому что ты со мной не спишь». И тут Сергей (чего Саша от него совсем не ожидал) начал ему жаловаться: «В общем, Флера нашла в моем телефоне номер телефона Светы и заставила его уничтожить. И вообще, мне пришлось пообещать, что я больше со Светой общаться не буду!» Саша ему хотел сказать, что надо уметь защищать своих любимых женщин от нападок, кем бы эти женщины ни были, но, чтоб Сергей не обиделся, лишь сказал: «Разбирайтесь во всем сами!»
Дня через три на сотовый телефон Сашиной жены Даши, которая была с его слов в курсе всех перипетий «любовного треугольника», позвонила Флера. Они о чем–то долго разговаривали, а потом жена пришла в комнату, где Саша писал очередной рассказ о любви, и сказала: «Флера хвалилась, что у нее теперь полная гармония с Сергеем, что она даже, помня твои слова про «собаку на сене», теперь спит с Сергеем, хотя это ей в ее возрасте и не нравится». – «Ну и ладно. Рад за них...» – буркнул Саша. Помолчав, жена добавила: «И еще она, словно оправдываясь за свою ревность и собственнические инстинкты, сказала: мол, ведь и ты держалась крепко за мужа, хотя у него немало было любовниц. И перечислила мне имена нескольких…» Так как Флера знать их лично не могла, то Саша сразу с некой усмешкой подумал о Сергее, который не раз присутствовал на вечеринках, которые устраивал Саша со своими подружками в сауне, и наверняка сказал Флере, что Саша еще больший бабник, чем он… «И что ты ей на это ответила?» – спросил Саша заинтересованно. «Сказала, что знаю всех твоих любовниц – даже тех, которых ты уже забыл!» – с кривоватой усмешкой заявила жена. «Вот и правильно!» – похвалил Саша и порадовался за свою жену, которая никогда, что называется, не выносила «сор из избы» и делать это, в отличие от Флеры, не будет, хотя может посуду поколотить и физиономию ему поцарапать за измены… Ну так ведь имеет право  – все–таки законная жена!

СОБАКА НА СЕНЕ
В воскресенье, в полдень, на сотовом Гриши раздался приятный мелодичный звонок. На экране телефона он увидел номер Зины с двумя девятками на конце – давней любовницы (симпатичной разведенной женщины тридцати пяти лет,  без детей). Та слегка смущенно, но и настойчиво своим красивым грудным голоском сказала: «Я поняла, что не могу без тебя жить – очень, как выяснилось, по тебе скучаю. Нам надо срочно все обсудить, как дальше жить вместе!» В груди у Гриши сразу томно потеплело – наверное, любому мужчине в возрасте «за пятьдесят» приятно, когда милая молодая женщина признается в любви?! Захотелось быть со всеми добрым, нежным. Ласковым. Да, он еще мужчина был крепкий, энергичный, с густыми волосами, не поседевший, но тем не менее, уже чувствовал, что не конкурент молодым самцам…   
Они с ней общались уже лет восемь, но мельком, урывками, с редким интимом. Она приходила к нему со своими проблемами, чтоб поговорить о жизни, получить советы, как от человека, который старше ее на двадцать лет, который кое–чего добился в жизни… Она знала, что он был женат, но и знала то, что уже года как четыре развелся с женой, которая измучила его своей (впрочем, не на пустом месте) ревностью и мелочными упреками по разным пустякам, хотя и продолжал жить с ней в общем коттедже. После развода он намеревался продать этот огромный, трехэтажный дом, в пятьсот квадратных метров жилой площади, чтоб поделить деньги с женой и разбежаться по разным квартирам, но пока и цену хорошую за дом никто не давал, да и самому жалко было продавать. Ведь дом находился рядом с лесом, недалеко от города, в престижном месте, где имелся участок в двадцать соток земли – земли ухоженной, обработанной, с прекрасным садом, где росли яблони, груши, черешня и множество всяческих кустарников с ягодами. Столько во все это было вложено труда! Столько сил и энергии, чтоб построить и обиходить! В нынешнем возрасте Грише создавать нечто подобное было уже сложно – не имелось ни прежних молодых сил, ни финансовых средств.
До сегодняшнего дня Гриша никогда не приглашал Зину к себе в дом, когда там находилась бывшая жена – выбирал для этого время, когда жена уезжала куда–либо, была на работе или же ходила нянчиться с внуком к сыну, который жил отдельно на квартире. А теперь вдруг сказал: «Приезжай! Поговорим! Познакомишься заодно с моей бывшей супругой». – «А как она к этому отнесется?» – спросила тревожно Зина. «А как она должна к этому отнестись, если мы с ней официально развелись четыре года назад, а спать вместе перестали уже лет как восемь…» – хмыкнул он. «Может, встретимся в другом месте?» – все еще сомневалась Зина. Гриша сейчас себя не слишком хорошо чувствовал после сильного гриппа, ему не хотелось садиться за руль и ехать куда–нибудь в кафе или гостиницу, чтоб встретиться там с Зиной, и поэтому он решительно сказал: «Если у нас с тобой серьезные намерения, то тем более мы не должны прятаться от кого бы то ни было!»
После разговора с Зиной Гриша подошел к бывшей жене Клаве, которая сидела на кухне и неторопливо пила кофе, одновременно переписываясь с кем–то в смартфоне, и сказал: «Сейчас приедет моя подруга. Она хорошая женщина – будь с ней поприветливей…» Крупная коренастая Клава насупилась, но ничего не сказала в ответ.
Минут через пятнадцать перед домом на уютной тихой улице остановилось белое такси, из которого вышла Зина – стремительная, молодая, ладненькая, с короткой стрижкой русых волос, которая обрамляла ее кругленькое личико. Гриша ее встретил на крыльце у открытой двери, приобнял, решительно взял за руку и провел в дом, где в коридоре их встретила Клава. «Вот познакомься, – сказал он ей. – Это Зина, моя подруга!» И поймал себя на мысли, что ему хочется хвалиться Зиной – ее молодостью, живостью, ее ладненькой фигуркой, уважительным отношением к нему.
Зина Клаве ласково и слегка заискивающе улыбнулась, словно перед ней находилась, как в таких случаях говорят, «старшая жена», которая, несмотря на развод, имела на Гришу еще немало прав… «Я вот вам гостинец принесла!» – сказала Зина и подала Грише пакет с коробкой конфет и пачкой чая. «Ну что ж, тогда пойдем на кухню к столу и там поговорим…» – сказал Гриша. И они все трое пошли на кухню. «Вообще–то я Грише его любимую картошку с грибами жарить собралась, – сказала Клава суховато, показывая, что продолжает ухаживать за бывшим мужем и заботиться. – Он попросил...» – «Кстати, ты картошку умеешь жарить?» – спросил он Зину, кулинарные способности которой до этого не проверял: они кушали или в кафе, или обходились бутербродами. «А что же ее не пожарить–то?» – ответила бодренько Зина. «Тогда чисти и жарь – она вон в пакете лежит!» – сказала отрывисто Клава и кивнула на раковину.
Зина надела висевший у раковины фартук и сноровисто принялась мыть и чисть картошку. Делала это быстро и шустро, в отличие от несколько медлительной пожилой Клавы. Нашла на столе сковороду, подсолнечное масло, порезала репчатый лук, недавно  собранные Гришей подберезовики – и минут через десять картошка была готова. Зина наложила ее Грише в тарелку, а Клава, когда та ей предложила, отказалась. Гриша попробовал картошку и с изумлением воскликнул, нисколько при этом не кривя душой: «Замечательно пожарила. Теперь ты у нас будешь главная по картошке».
Они покушали, попили чаю, и тут Гриша, желая побыть с подругой наедине, сказал: «Пожалуй, мы с Зиной сходим в сад!» – «Да, кстати, надо виноград с кустов срезать – по–моему, он уже дозрел», – сказала суховато Клава. «Сделаем», – заявил Гриша, радуясь, что Клава не выразила пока еще недовольство Зиной. Он взял ножницы, тазик – и вышел с Зиной через заднюю дверь в сад.
Была прекрасная осенняя погода – светило солнце, теплый ветерок ласкал лица. На некоторых кустах и яблонях еще висели ягоды и фрукты. Зина с восторгом пробовала то одну ягодку, то другую, а потом прижалась к Грише, обнимая за поясницу, поцеловала сладким и розовым от ягод ртом и сказала: «Как я по тебе соскучилась!» – «Я тоже!» – сказал он, прижимая ее, податливою, мягонькую и нежную, к себе…
Вдруг из двери вышла Клава и, сердито глянув, заявила: «Я бы вас просила не целоваться при людях!» – и ушла. Зина посмотрела с опаской кругом, пытаясь увидеть среди деревьев сада посторонних. «Это она имеет ввиду соседей, которым хорошо видно со второго этажа соседних домов весь наш сад», – пояснил Гриша. И подумал, скользнув взглядом по окошкам двух соседних домов, что, конечно же, Клаве придется потом объяснять любопытным соседкам (если они действительно глядят в окошки), что–за девица обнимала и целовала ее Гришу. По каким–то своим причинам и комплексам Клава не говорила, что давно с мужем развелась – так что все соседи еще думали, что рядом с ними живет образцовая дружная семья.
Зина после слов Клавы растерянно отпрянула от Гриши: «Ой, я что–то не то сделала…» – «Все нормально! Не переживай! Пойдем собирать виноград!» – и они начали срезать ножницами с очень замысловато и густо переплетенных ветвей лозы крупные и спелые кисти зеленого и бардово–фиолетового винограда, не забывая отправлять часть ягод себе в рот. «Хорошо здесь у вас, – сказала мечтательно Зина. – Тишина, покой, все растет». – «Вот поэтому–то я до сих пор и не продал дом и не разделил его с бывшей женой!» – заявил грустно Гриша.
Набрав полный таз ягод, они пришли домой, и Гриша похвалился Клаве: «Здесь ведра полтора будет! Урожай в этом году неплохой, если учесть что это уже второй сбор…» Заметив на полу около кухни десятка три двухлитровых стеклянных банок с консервированными огурцами и помидорами, со сливовыми компотами, которые жена заготовила для зимы за прошедшие две недели сентября, Гриша сказал: «Пора бы это в подвал убрать!» – «Пока некогда было», – согласилась Клава. «А теперь у тебя вон помощница есть, – сказал Гриша и обратился к Зине. – Поможешь?» – «Конечно!» – охотно откликнулась Зина, стала брать банки и уносить вслед за Клавой в подвал коттеджа, где находились не только специальное темное и холодное помещение для консервантов, но и столярная мастерская, и сауна… Минут через десять все банки стояли там аккуратненько на деревянных полочках.
После этого Гриша  с Зиной удалились в каминный зал, и Гриша прикрыл за собой филенчатую дверь, чтоб с Зиной в спокойствии наконец–то вдоволь нацеловаться. Они сели на диван у горящего камина, Зина положила голову Грише на грудь, подогнула колени и так нежно прижалась к нему, что он понял: ему надо обязательно быть с ней рядом – он действительно нужен ей, а она ему…
Словно маленькую девочку, он нежно гладил ее ладонью по голове, пальцами перебирал ее мягкие волосы и говорил ласковые слова, поглядывая на горящие с треском березовые дрова и описывая вслух, как замечательно они будут с ней жить, как дружно, как будут любить друг друга… «Я бы сразу навсегда осталась здесь с тобой! – сказала Зина. – Но сегодня я обещала пойти к родителям, чтоб рассказать о тебе».
Они вышли из каминного зала, и Зина стала одеваться – одела свою красную кожаную курточку, кроссовки и, прежде чем направиться к двери, сказала Клаве: «Было очень приятно познакомиться. Всего вам доброго!» Клава холодновато кивнула: «Всего доброго и тебе тоже…»
Проводив Зину на крыльцо и дождавшись такси, в кое она села, помахав ему ручкой, Гриша вернулся в дом и прошел на кухню, где сидела Клава и смотрела что–то в своем смартфоне. Полагая, что сноровистая и благожелательная, готовая всегда помочь, Зина не могла не понравиться Клаве, он сказал: «Пусть она живет с нами или хотя бы приходит почаще – все тебе польза. Поможет по хозяйству, полы помоет, постирает, обед приготовит! Добрая же женщина, я думаю, найдете общий язык!» Клава жестковато посмотрела на него темным, странно мутным взором, обошла его сзади и вдруг, цепко схватив двумя руками за уши, стала грызть ему голову – натурально, как злобный зверь вроде хорька. Но так как рот у нее был по сравненью с его головой маленький, то зубы только скользили по его волосам, не доставая до кожи, но уши было больно. Гриша настолько растерялся, что сидел не шевелясь, наконец воскликнул:  «Ты что, охренела?! Ведь мы с тобой давно разведены – я тебе никто, ты не имеешь на меня уже никаких прав!» Но его доводы Клаву не убедили, она рычала: «Я хотела взять из сейфа карабин и вас пристрелить, когда вы в зале за закрытой дверью сексом занимались! И меня бы оправдали!» – «Каким сексом? Мы просто сидели и разговаривали!» – воскликнул Гриша. «Бля… толстожопая!» – продолжила Клава, и Гриша, чувствуя все–таки некую вину перед бывшей женой, сдерживая свои эмоции, сказал: «Не оскорбляй зря хорошую женщину!»
И подумал грустно, что, пожалуй, придется дом продавать…

ПРОХОДИТ ВСЕ
Сергей стоял на автобусной остановке, дожидаясь автобуса. Собирался ехать в компьютерную мастерскую, чтоб забрать лазерный принтер – ему позвонили, что его наладили. Неожиданно в груди, в области сердца, сильно кольнуло, и боль стала разливаться все шире и шире. Ноги стали словно ватными, заныла голова, пульсируя острой болью в виски – и Сергей, чтоб не упасть на землю, присел на железную скамеечку, что стояла в глубине остановки под навесом, скрывающим пассажиров от дождя. Сергею становилось все хуже – он чувствовал, как полностью теряет контроль над телом, и прилег на бок на скамеечку, надеясь, что боль в груди и слабость в теле закончатся.
Несколько человек, что были на остановке, посмотрели на него брезгливо и подозрительно – подумали, что он пьян, что пусть и не бомж, но человек низкого социального уровня и достатка. И действительно, в своей скромной куртешке с капюшоном на голове, в потертых джинсах и простеньких кроссовках он выглядел таковым. О, если бы они знали, кто это сейчас прилег беспомощный на скамейку?! О, если б знали, что это тот самый, знаменитый на всю страну, Мавроди? Тот, чье гордое имя ежедневно звучало в начале «девяностых» по телевидению и во всех газетах! Тот, чей портрет был напечатан на миллионах (так называемых «мавродиках») – казначейских билетах, похожих цветом и формой на американские доллары, на которых он был солидный и красивый, по своей значимости равный одному из основателей Америки – президенту Вашингтону! 
Впрочем, это раньше Сергей был самым богатым человеком в стране, собравшим с населения миллиарды и миллиарды в свою финансовую пирамиду «МММ», а теперь стал скромным гражданином, жившим одиноко в простенькой двухкомнатной квартире на пенсию и на небольшие гонорары от книги, написанной про свою бурную авантюрную жизнь. Ранее он не особо задумываться о том, как произошло, что он все профукал – казалось, что еще проявит талант в другой области, что вновь окажется «на коне», благодаря своему великому уму и волевому характеру, что станет мощным писателем, как Достоевский, или крупным политиком, руководителем своей партии! И ведь были к этому все предпосылки: книга его вызвала ажиотаж среди читателей и разошлась большим тиражом, он пять лет был депутатом Государственной думы! А теперь понял, что годы его славы ушли, и ему стало обидно и досадно.
Сергей вдруг представил, как в лучшие времена, имея огромные деньги, мог все богатство перегнать заграницу в швейцарские банки, купил бы остров в теплом океане, построил там дворец, окружил бы себя прекрасными любовницами и жил, наслаждаясь жизнью, путешествовал по морям и странам на своей белоснежной огромной яхте. Он представил, как десятки лучших докторов следят за его здоровьем, как нежные ручки любовниц в экстазе массажируют его тело; как ест самые лучшие деликатесы – и благодаря этому живет до ста лет в добром здравии и блаженстве. А что теперь? А теперь он словно заперт в двухкомнатной квартире и редко выходит на улицу, чтоб подышать свежим воздухом и размять мышцы – опасается, что некий бывший вкладчик в МММ, потерявший там последние деньги и свихнувшийся на этой почве, ждет его в подъезде с кирпичом, чтоб проломить черепушку… Теперь его давно бросила жена и даже не дает видеться с единственной дочкой! Теперь он не летает на своем самолете, не ездит на Мерседесах и Бентли, а добирается до нужного места на переполненных людьми автобусах… Теперь, в свои небольшие шестьдесят лет, имеет подорванное здоровье и массу болячек… Как? Как все так бестолково получилось?!
Прошло пять минут, десять – мимо проехал один автобус, другой, третий, а Сергей все лежал боком на скамейке и мутным взором, сквозь толстые запотевшие очки, поглядывал на меняющихся на остановке пассажиров. Им всем было не до него! Ну хоть бы кто подошел и спросил: «Что с вами? Вам плохо?» А ему становилось все хуже и хуже – в груди жгло, будто туда сунули раскаленный уголь, ломило виски. Сергею было стыдно попросить людей помочь ему – казалось, они сразу его узнают и злорадно скажут: «А, это тот самый главный жулик в России? Что, плохо? Вот кара–то тебя и настигла!» Хотя какой он жулик? Ему просто нравился сам авантюрный процесс, как когда–то Остапу Бендеру – литературному герою, его любимому персонажу… Сейчас в стране жуликов гораздо больше и они намного жуликоватее его! Причем, сидят они во власти на государственных должностях. От их подлости и злобы аж страшно становится жить…
Наконец Сергей уже плохо слушающимся языком хрипло пробормотал: «Помогите, пожалуйста! Вызовите скорую! У меня что–то с сердцем!» И потерял сознание… Вскоре приехала «скорая», двое крепеньких в халатах санитаров сунули его на носилках в машину и отвезли в больницу, где он, не приходя в сознание, умер...
***
Напоследок его имя прозвучало по телевизору, когда дикторы многих телеканалов с удивлением и с некой растерянностью (дескать, какая нелепая смерть столь необычного и в чем–то великого человека!) вечером объявили на всю страну, что на автобусной остановке скончался от инфаркта в шестьдесят один год известный в «лихих девяностых» авантюрист Мавроди… Пожалел ли кто его? А ведь почему–то жалко…
                Декабрь  2018




УВЯДШИЙ БУТОН
На День своего сорокалетия Ирина готовила торт. Она увидела его цветную фотографию в Интернете, прочитала, как делать, купила необходимых ингредиентов – шоколадного масла, два вида крема, малиновый сироп, ананас, домашних яиц, сгущенного молока, грецких орехов. Открыв ноутбук с фотографией торта, Ирина поставила экран перед собой, чтоб сверяться с образцом. Будучи неплохой хозяйкой по части приготовления вкусненького, она считала, что справится с задачей. Руки были в тесте, в креме, она ни на что не отвлекалась и даже звонки по «сотовому», что лежал перед ней на столе, раздражали. Глянув на высвечиваемый номер, она не отвечала, решив перезвонить потом.
Прошло три часа, пока торт приобрел высокую слоеную основу, где пышное и нежное печенье перемежалось с сиропом, сгущенным молоком, шоколадом, тертыми орехами. Завершая свой шедевр, Ирина с высунутым от старания язычком водрузила сверху розу из красного крема и написала аккуратно и красиво сегментами, вроде раскрытых листьев, от центра к краю зеленым кремом: «Любви», «Счастья», «Здоровья», «Удачи», «Красоты» – так делает известный усатый телеведущий на передаче «Поле чудес», выкладывая на вращающийся стол таблички с надписями предметов, которые можно выиграть в суперигре. Но только у телеведущего это «Холодильник», «Автомобиль», «Автоприцеп», «Домашний кинотеатр» и другие дорогие предметы, а у Ирины более веские призы, пусть и виртуальные. Их как раз хватало на пятерых – на себя и четверых подруг, которых пригласила на празднование.
В шесть часов вечера раздался звонок в дверь – это пришли подруги. Веселые, бодрые, улыбающиеся. Чмокнули юбиляршу по очереди в щечку, вручили пакеты с подарками и огромный букет красных роз. Ирина сразу поставила его на середину покрытого шелковой скатертью стола в широкую хрустальную вазу. На столе ждали бутылки шампанского, вина и даже бутылка марочного коньяка – для тех, кто любит покрепче. В изящных тарелках лежали жареная рыба, колбаса нарезанная кружочками, сыр, виноград, груши, яблоки. 
Ирина взялась открывать шампанское и, дергая пористую пробку, напряглась и прищурилась, опасаясь, что пробка под давлением газов ударит в глаз. «А что, мужчин сегодня не будет?» – спросила энергичная Света, замужняя, уже с двумя детьми. Это был намек на то, что пробки должны вытаскивать мужчины… «Нет достойных!» – ответила Ирина капризно и решительно выдернула пробку.
Через четыре часа женщины под частые тосты в честь именинницы выпила все спиртное и потребовали десерт. Ирина взяла из холодильника торт и тожественно внесла в комнату с возгласом, изображая звук оркестра «Пап-пап-пара-пара-пап-пап-па!» Водрузила на стол. Подруги уставились на торт, заахали и захлопали в ладоши. Светка закричала: «С твоими-то хозяйственными способностями все мужики должны у ног валяться!» – «Давайте накроем торт бумажной салфеткой, чтоб не видно было, какую надпись выбирать, и каждый ткнет в торт вилкой», – предложила Ирина. Так и сделали – Светке попало слово «Любовь», а хозяйке торжества «Здоровье!». «Так несправедливо! – заявила решительно Светка. – Любовь должна быть у именинницы!» – и она передала Ирине на тарелочке свой кусок.
Все стали изображать на лицах удовольствие, причмокивать языками, облизывать губы, поедая торт и запивая густым ароматным чаем. Ирина смотрела на это грустными глазами. Еще когда разрезала торт на сегменты, то чувствовала, как что-то в ней сопротивляется, не хочет, чтоб эта красота погибла в один момент – ведь на ее создание было потрачено столько сил, терпения, старания! Подумалось: «Как все непрочно в этом мире?! Мы маемся, украшаем жизнь, а она раз – и разрушается». «Ты чего опечалилась?» – спросила Светка, чувствительная к сменам настроения близких – научилась этому в своей многочисленной семье, где надо быстро определить, кто чего хочет, чтоб не обиделись. «Да так…  Годы бегут…» – ответила Ирина и, махнув бесшабашно рукой, рассмеялась.
***
Проснувшись на следующий день, в воскресенье, поздно, почти в обед, Ирина прибралась после гостей, помыла пол, тарелки и уставилась на букет роз. Вчера в суете она не успела рассмотреть букет, а теперь разглядывала каждую розу внимательно, нежно гладила шероховатые, словно замшевые, лепестки пальчиком и удивлялась совершенству и изяществу природы, ее бесконечной фантазии. Каждый лепесток был единичным в своем роде и только издали казался однотонно красным, а реально имел множество оттенков от светло-алого с желтизной, до багрово-пурпурного, у каждого был особый изгиб, свой волнистый обрез на кончике.
Потом она прочитала в Интернете, как сохранить цветы как можно дольше яркими и привлекательными. Предлагалось обрезать черенки, бросить в воду пару таблеток аспирина, что Ирина незамедлительно и сделала.
В понедельник рано утром она ушла на работу в свой женский школьный коллектив, а когда вернулась, то с досадой заметила, что розы потускнели – не было в лепестках прежнего атласного блеска, они слегка усохли. Ирина схватила ножницы и еще на один сантиметр обрезала зеленые жесткие стебли, потом вылила из вазы старую воду и налила новой и опять бросила туда две таблетки аспирина, который быстро растаял, словно мелкие кусочки сахара. Она подышала на розы, погладила нежно и стала говорить добрые ласковые слова: «Хорошие мои! Красивые!» – читала, что цветы любят, когда произносят приятные слова, слышат их и понимают. И вообще, чувствуют какими-то непонятными индикаторами благоприятное поле любви.
Ирине показалось, что розы воспрянули, отогрелись и приобрели первоначальный свежий вид, но на следующий день, придя с работы, заметила, что розы привяли. Ирина повторила прежние процедуры с особым рвением и страстью. Отныне она ни на чем другом не могла сосредоточиться. Даже проверяя тетради учеников с сочинениям по литературе, она плохо вникала в смысл написанного, а постоянно думала о розах. Отрывала от тетрадей с каракулями учеников взгляд через каждые пять минут и смотрела на цветы. Как они себя чувствуют? Может, им еще надо ее заботы, любви и тепла? Уходила на кухню поесть и, схватив тарелку с едой, бежала в комнату к розам, боясь, что без нее заскучают. Даже ночью не могла спокойно спать – несколько раз проспалась и глядела на темнеющий в свете ночника шикарный букет.
Отныне жизнь Ирины превратилась в борьбу за розы, за их жизнь, против тления… Но как она ни противилась, вскоре стали падать на скатерть лепестки, они скручивались, скукоживались, чернели по краям, как изъеденные кариесом зубы, и в конце недели розы выглядели поникшими, свесившими обреченно бутоны и почти голыми. А от воды шел нехороший запах гниения. Ирина села около них – и вдруг заплакала, горько, безутешно, размазывая по щекам слезы. В жутком бессилии и утомлении она плюхнулась на кровать лицом вниз и, не раздеваясь, уснула.
Утром Ирина пошла в ванную, погляделась в большое зеркало на стене – и не узнала себя. Оттуда смотрела почти старуха с опухшим, бледным, дряблым и морщинистым лицом. С тусклыми, словно выцветшими глазами, с растрепанными и безжизненными волосами. «Неужели это я?» – подумала Ирина с ужасом. И с тоской осознала, что это действительно так. Ведь ранее она никогда не ложилась спать, не приняв ванную, а перед тем как лечь в кровать мазалась дорогими кремами, гладила ладонями личико, а иногда делала кефирную маску, озорно и кокетливо поглядывала в зеркало быстрыми темными глазками, словно бросала взгляд на симпатичных мужчин, мысленно говоря: «Я еще очень хороша! Я еще свежий бутончик…» Поэтому просыпалась бодрой, оптимистичной, с планами на будущее. А сейчас думалось: «Жизнь стремительно проходит! Нельзя сказать: «Остановись, мгновенье…» Вспомнились с грустью съеденный торт и увядшие розы.
Вдруг осознав, что пройдет еще пяток лет и она окончательно превратится в стареющую женщину, которая будет доживать свой век одна, так как капризно перебирала мужчин, считая их недостойными столь умной, привлекательной и образованной, не родила ребенка, Ирина скинула одежду и прыгнула в ванную под холодный душ. Быстрые струи отрезвили, взбодрили. Накинув на обнаженное, пока стройное и упругое, тело махровый халат, она позвонила разведенному пятидесятилетнему мужчине, не красавцу,  но  заботливому и работящему, который третий год тщетно добивался ее, словно молодой парень, и сказала ласково: «Давай встретимся! Я соскучилась!» – «Когда?» – спросил он растерянно, полагая, что она, как обычно, будет капризно оттягивать время свидания. «Прямо сейчас», – сказала настойчиво Ирина.             

ПЛЮС-МИНУС
Среди рабочего дня Игорю в офис позвонил товарищ-бизнесмен: «Я слышал, у тебя скоро менеджер увольняется. У меня есть знакомая – возьми к себе на работу!» – «Симпатичная, что ли?» – Игорь считал, что менеджер – это, по сути, визитная карточка фирмы, всем клиентам она должна нравиться, чтоб захотели придти к нему за товаром еще и еще, да и самому приятно, когда милая девушка находится рядом и ласкает взгляд телесными формами и симпатичным приветливым личиком. До этого у Игоря все менеджеры были такими. Друг, смачно причмокивая, сказал: «Не только симпатичная, но еще и знающая дело – работала в фирме четыре года по тому же профилю, чем занимаешься ты!» – «А чего к себе не возьмешь?» – спросил вкрадчиво Игорь. «Ну, у меня же не такие большие денежные обороты, чтоб платить ей достойную зарплату!» – ответил он с сожалением. «Пусть тогда позвонит…» – сказал Игорь и положил трубку.
Ждать долго не пришлось – уже через пять минут раздался звонок девушки. Она представилась очень приятным голосом: «Это Дина!» Красивый чистый тембр для Игоря значил много, трогал некие струны в душе, волновал, да и клиентов-мужиков привлекал, и он сказал: «Давайте встретимся…» Почему-то казалось, что если голос хорош, то и девушка должна быть соответствующая.
Встречу Игорь назначил на вечер, когда кончалась работа и он уезжал на ночь в родное село, чтоб спокойно отоспаться там одному в своем доме, так как жена недавно родила второго ребенка, девочку, – и по ночам та частенько плакала. Оказалось, что девушка живет по пути его следования, и ему не стоит труда свернуть с трассы на полкилометра и к ней заехать. Остановившись у старой кирпичной пятиэтажки, Игорь позвонил по сотовому Дине и коротко сказал: «Я у подъезда на большой черной машине».
Минут через пять вышла круглолицая девушка с пышными формами, в кожаном плаще, и направилась к машине. Если бы не огромные темные глаза и не крупный яркий рот с чувственными губами, то она бы Игоря не привлекла, ибо он обожал девушек с изящными личиками.
С неба накрапывал мелкий дождь. Чтоб не мокнуть на улице, Игорь предложил девушке сесть в машину. Она села и стала отвечать на заранее продуманные Игорем вопросы. Он быстро понял, что девушка разбирается в специфике его товара. Большие глаза ее мерцали каким-то темным огнем, ее округлые формы придавали ей очарование и женственность. Игорь вдруг почувствовал себя холостым. Захотелось смотреть как можно дольше в глаза девушки и таять под ее томным гипнотическим взглядом… «А вы свободны сегодня вечером?» – спросил вдруг он. «В общем-то, да…» – ответила она, понимая, что за этим последует предложение провести вечер вместе – девушки это сразу чувствуют. «Я еду к себе в родное село. Это тридцать километров от города. У меня там камин в доме – посидим, поболтаем за рюмочкой хорошего винца. Завтра утром приедем», – сказал он. «Хорошо», – ответила она, подумав лишь мгновение. «Я человек, в общем-то, порядочный, – добавил Игорь, чтоб развеять ее сомнения, если они есть. – Так что не бойся». – «Я вижу…» – ответила она, и пошла в дом за сумочкой, где лежал необходимый набор нужных вещей – косметичка, зубная щетка и еще то, что требуется женщине, когда едет ночевать к мужчине.
Игорь хорошо водил машину, любил скорость, ну а когда в машине ехала милая девушка, то сразу превращался в аса, в автогонщика. Не в том смысле, что начинал выжимать педаль газа до упора, а чувствовал себя словно талантливый актер на сцене перед огромным залом – движения при переключении скоростей становились мягкими, словно бы кошачьими, руль вращал лишь одним пальчиком, лицо выражало скрытый азарт, силу, мощь темперамента, глаза поблескивали, мышцы наливались силой. Изредка поглядывая в зеркало заднего вида, он видел там «мачо» с мужественным лицом и очень себе нравился! Вот и сейчас рядом Диной он испытывал сладостное владение собой и машиной, когда мчался по шоссе, обгоняя всех. «Ты не боишься скорости?» – спросил он. «Нет, – ответила она. – Я сама скоро получу права!» – «Похвально!» – сказал он, отметив мысленно, что у девушки немало плюсов…
Вскоре Игорь уже въезжал в просторный двор своего коттеджа, размерами которого и удобством расположения на пригорке, около леса, любил похвалиться гостям – в коттедже было пять больших комнат, огромная кухня-столовая с камином, ванная и туалет, словно это настоящий городской дом, а не деревенский, где все удобства во дворе.
В доме он достал бутылочку мартини из шкафа, где всегда лежал запас спиртного на подобные случаи, – сам-то он пил немного, но угостить милую девушка, это – пожалуйста. Попросил Дину похозяйничать на кухне, достать из холодильника необходимые продукты и накрыть на стол. Положил в камин березовые поленья, напиленные коротко, чтоб удобнее складывать в красивый пирамидальный костер. Зажег их. Светло-розовые огоньки побежали по поленьям вверх, освещая темную глубину камина, а потом, разгоревшись и набрав силу, и пространство вокруг.
Когда Дина, тщательно вымыв в раковине рюмки, протирала их до блеска, Игорь опять подумал: «Аккуратистка и чистюля – это хорошо, это плюс…», но, обратив внимание на ее ногти, поморщился. Огромные, они выставляясь из пальца сантиметра на три. Они были чистыми, ухоженными, покрытыми розоватым лаком, тем не менее, Игорь не представлял, как можно с такими ногтями что-то делать по хозяйству, мыть полы, шить, стирать – словом делать то, что обязана в доме женщина. «У тебя это накладные?» – спросил он, услышав недавно от своей секретарши, что есть и такие: приклеишь их на торжественный случай, а потом отцепишь. «Свои», – с гордостью ответила Дина. Представив, сколько надо времени потратить каждый день, чтоб привести ногти в порядок, вычистить, подрезать, Игорь хмыкнул… Он знал, что девушки любят длинные ногти, считая, что пальцы становятся красивее по аналогии с ножками на длинных каблуках, но однако две сестры Игоря в молодости никогда не имели ногти длиной более полсантиметра. «А не тяжело с ними картошку чистить?» – спросил он. «Я уже привыкла…» – ответила Дина. Не поверив, Игорь подумал: У меня на два миллиметра отрастут, так и то руль крутить мешают». Уже зная, в какой фирме работала Дина, он спросил: «А почему ты рассчиталась? Ведь фирма еще существует и процветает». Дина отмахнулась: «Мы переезжали в новое здание – и директор сказал, чтоб все работницы помогали носить столы. А я отказалась». – «Тяжелые были?» – «Да не очень. Просто не мое это дело – я менеджер, а не грузчик». Игорь крякнул, решив, что, конечно же, с такими ногтями столы носить даже сильной девушке невозможно и записал это в минус…
Было уже двенадцать ночи, когда закончили ужин. «Пора спать», –  Игорь решил постелить девушке в другой комнате, на диване. Во-первых, он устал, во-вторых, надо было рано вставать, чтоб к восьми утра приехать обратно в город, а в-третьих, чувствовал еще некую настороженность по отношению к девушке. Когда указал на диван, показал, где взять в шкафу постельные принадлежности, Дина с недоумением глянула на него. Оставив ее, Игорь ушел к себе и уже засыпал, когда вдруг раздался негромкий голос Дины, и в проеме двери появилась она в коротком халатике: «Мне почему-то страшно одной». – «Ладно, бери свое одеяло и ложись рядышком», – сказал он сонно. Она легла с краю широкой кровати лицом к Игорю. Прошло минут пятнадцать. Сквозь прищуренные веки он видел, что она не спит, смотрит на него внимательно. «Я в туалет хочу», – сказала вдруг она. «Ты ходила уже туда – знаешь, где…» – заметил он. «А сейчас темно, страшно». – «Кого?»  – «Не знаю». – «Ну пошли», – Игорь пошагал впереди Дины по длинному коридору, включил в туалете свет, открыл дверь и пропустил вперед девушку. «Не уходи», – попросила она испуганно, быстренько села на унитаз, пописала, промакнула между ног туалетной бумажкой.
Халатик у нее был расстегнут, и Игорь, раз девушка сама хочет, чтоб увидел ее попку, сказал буднично: «У тебя чудная фигурка!» Тут Дина хвастливо открыла халатик полностью – и перед взором Игоря предстало все её тело. Его можно было назвать хорошим, если бы не груди – они, очень большие, отвисали студенистыми лепешками. Иным мужчинам такие нравятся, вызывают восторг и сексуальное влечение, но только не Игорю – ему нравились груди пиалообразные, упругие, со стоячими сосками. Где-то он слышал выражение, что груди «это то, что умещается в мужскую ладонь, а остальное вымя», и сейчас оно вспомнилось. Он был несколько разочарован, ибо когда груди Дины были подтянуты лифчиком, то не казались настолько большими. Примерно такие же были у его бабушки – когда в детстве случайно видел их, то испытывал неприязнь и стыдливость…Но и то, те груди имела рожавшая и вскормившая грудным молоком пятерых детей женщина в годах! «А какие тогда груди будут у Дины, когда родит и ей стукнет не двадцать пять лет, а пятьдесят? – растерянно и почему-то испуганно подумал Игорь и живо представил это. – Наверное, точно до пупка?» Тем не менее, он закрыл ладонью глаза, будто ослепленный ее красотой, и воскликнул: «Божественно!» Надо же было ее поощрить за эту смелость…
Девушка опять легла рядом с Игорем, не снимая халатика  – она явно ожидала, что после показа своего тела, его возбудила. Под утро он почувствовал сквозь сон, как в трусы залезла теплая нежная рука и стала мять член. Член набух, но Игорь сделал вид, что крепко спит.
Утром во время завтрака, когда спешно пили крепкий кофе с бутербродами, Дина посмотрела на Игоря обиженно и выговорила: «Ты бы не мог дать мне пятьсот долларов авансом – мне надо заплатить в автошколу за права». – «Надо посмотреть, как у меня с финансами…» – не поднимая глаза от чашки, ответил Игорь, хотя в сумочке лежала большая сумма. Подумал с удовлетворением, что сумел сдержаться от соблазнения, а иначе бы не смог отказать…   
***
Приехав в офис, Игорь подсчитал все плюсы и минусы девушки – это получилось автоматически, словно какой-то калькулятор в голове щелкал циферками, прибавляя и отнимая. В результате ни плюсы, ни минусы не перевесили – некие виртуальные весы колебались туда-сюда весьма незначительно. И поэтому он не мог принять решение.
Дина позвонила вечером и спросила воодушевленно, полагая, что уже решил однозначно в ее пользу: «Ну как? Когда приступать к делам? Поедем сегодня в деревню?» – «Пока тут еще кое-какие загвоздки…– ответил Игорь. – Давай поговорим на эту тему завтра». Завтра вечером она опять позвонила, и он смущенно ответил: «Опять тут непредвиденные обстоятельства». А когда позвонила еще через день Игорь, увидев на дисплее ее высветившийся номер, просто не взял трубку: и отказать вроде было стыдно и как бы не за что, но и принять ее не мог…Он в мучительных раздумьях крутил головой, хмыкал – в нем шла серьезная борьба. Следующего звонка Игорь уже ждал как жестокого и неотвратимого наказания за свои сомнения. Но Дина не позвонила. Не позвонила ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Игорю было стыдно за свою нерешительность и он зашел в офис к товарищу, спросил: «Ну как там Дина?». Товарищ с досадой и недоумением воскликнул: «Дурак, от такой бабы отказался. А теперь все – она уже работу себе нашла!». Товарищ полагал, что известием разочарует, но Игорь лишь с облегчением погладил себя ладошкой по груди, подумав: «Ну и ладно».
Он принял на работу замужнюю женщину сорока лет, энергичную, деловую. А когда вдруг вспомнил о Дине, когда ее женские плюсы всплыли в сознании, то с некой гордостью подумал, что сумел все-таки переломить в себе бывалого самца, не поддался ее чарам, а посчитал, что бизнес и семья выше соблазнов. Это для азартного темпераментного Игоря почти подвиг!    

ВЗБОДРИТЬСЯ
Президент проснулся в девять утра и пошел завтракать в личную столовую – там ждала улыбчивая молодая официантка, которая подала меню. Глянув на листочек с надписями блюд, он сказал, что будет есть. Пока она готовила еду, помощник, которому стекалась информация из силовых органов, ФСБ и министерства иностранных дел, быстро зачитывал Президенту основные события, которые произошли в стране и за рубежом за ночь: в частности, что сказал и сделал президент Америки, где случились теракты. Порадовало, что никаких особых происшествий в России не случилось – ничто крупное не сгорело, не взорвалось (как когда–то военные склады), не утонуло (как подводная лодка «Курск»), да и войной никто не угрожал, пока Президент спал, а значит, он может без отсрочек заняться привычными делами.
С легкой душой и приятным чувством аппетита, что говорило о хорошем здоровье, он завтракал. Он не привередничал – ел кашу с молоком, состоящую из нескольких круп, омлет из двух яиц, кусок стерляди, мед с творогом, парочку салатов. Ему, человеку не крупного телосложения, вполне этого хватало, чтоб с утра зарядиться энергией.
Он бы мог, конечно, каждый день есть омаров или другие деликатесы – солидное государственное обеспечение позволяло это делать, но считал, что простая российская пища гораздо здоровее и полезнее. Он уже вышел из того возраста, когда хотелось попробовать нечто экзотическое – все это он, будучи на самой высокой должности в стране, уже давно попробовал и не обнаружил в том особого удовольствия. Сейчас для него было главным здоровье! Именно о нем он заботился, именно о нем были его мысли! 
После завтрака Президент направился в сопровождении охранника в тренажерный зал – это было светлое помещение с несколькими окнами, выходящими на солнечную сторону, в нем стояли с десяток блестящих тренажеров иностранного производства. Он подошел к одному – позанимался, развивая плечевые мышцы, подошел к другому – позанимался, развивая ножные мышцы… Подошел к третьему – и тоже позанимался… Эти удобные тренажеры позволяли «качать» отдельно все группы мышц – и трицепсы, и бицепсы… Ходя от одного тренажера к другому, он поглядывал краешком глаза на себя в зеркала, что висели на стенах – и очень себе нравился. Отмечал, какие развитые у него плечи (пусть и не слишком широкие), какие мускулистые руки, какой подтянутый живот. В этот момент он походил на юношу, который лепит свое тело, чтоб понравиться любимой девушке, чтоб напугать хулиганов, которые могут к ней «пристать» на улице… И хотя ему было уже под шестьдесят, в нем осталось еще много от тщедушного худенького ленинградского пацана, который когда–то занимался дзюдо, чтоб не бояться сверстников, которые были крупнее и сильнее. Конечно, хотелось ему нравиться и молодой подруге – известной гимнастке, чемпионке мира, которая была моложе его на тридцать лет и выглядела свежо и изумительно! Ему мало было того, что он ей нравится, как уважаемый большинством народа человек – хотелось, чтоб любила его и как сексуального мужчину, которого приятно обнимать, целовать, заниматься с ним сексом, чтоб она ни разу не пожалела, что связала судьбу с ним… Сейчас она улетела на три дня на чемпионат мира по гимнастике в Рим, чтоб поддержать своим авторитетом российских гимнасток, а то бы он занимался вместе с ней спортом еще с большим удовольствием и рвением. Приятно ведь, когда молодая женщина смотрит на тебя с восхищением! Увы, его бывшая жена уже так не смотрела, да и заниматься спортом не любила, что и явилось одной из причин развода… Ведь любому мужчине нужно вдохновенье, тем более на столь ответственной работе!
Из спортзала он прошел в 25 метровый бассейн – так что было где размахнуться… Помещение было ярко освещено лампами, которые пронзали светом зеленоватую воду. Он снял спортивный костюм и нырнул – вода была такой температуры, когда не холодно и не жарко! В самый раз, чтоб бодренько проплыть километр – именно столько он проплывал каждый день! Конечно, если был в дальней командировке, то плавать не удавалось, и тогда он чувствовал себя скверно, словно что–то себе не додал.
Он плыл, считая, сколько раз сделал это туда и обратно. Умножал в уме на четыре – это значило, что проплыл очередные сто метров. Впрочем, он бы итак не сбился, потому как на кромке бассейна стоял секундомер, показывающий не только время, но и количество заплывов. Если бы сейчас в резиденции была подруга, то плавали бы вместе, переговаривались бы о чем–то хорошем, а так приходилось молчать – не разговаривать же с двумя дюжими охранниками, которые стояли вдоль стен и посматривали на него. Вдруг судорога ногу сведет? Вдруг сердечный приступ – и он на дно пойдет. Они кинулись бы спасать его в костюмах, ну, может быть, ботинки бы только сняли.
Затем он в плавках отправился в соседнее помещение, где еще имелись бассейны, но поменьше (три на четыре метра). В одном вода была пятьдесят градусов тепла, в другом – десять! Сойдя по никелированной лесенке в один бассейн, он бултыхался там минут пять, потом перебрался в другой, уже с водой холодной, которая его взбодрила. После этих процедур тело чувствовало легкую усталость, зато в голове была удивительная свежесть! Этакая благодать!
Было около двенадцати часов дня, когда Президент вошел в цивильном костюме в обширный кабинет, где ждал пресс–секретарь, лупоглазый Пусков. «Ну, какие у нас сегодня планы?» – спросил Президент, поздоровавшись с ним за руку. «Вот!» – Пусков зачитал список, где говорилось, кого Президент должен сегодня поздравить с юбилеем (это были знаменитые престарелые артисты, певцы и писатели, коллективы театров). Пусков зачитывал очередную фамилию, Президент ему кивал благосклонно – все люди были уважаемые, много сделавшие для страны и, конечно же, они ждали, что именно он поздравит их, не забудет про их юбилеи. Ну а как он забудет? Ведь работал большой коллектив сотрудников, которые четко отслеживали все юбилеи, чтоб, не дай бог, никого не попустить, а то обидятся! Проклянут и Президента, и всю российскую власть за невнимание к их старости, пожалуются западным СМИ. Так что ему не жалко поздравить каждого, медальку или орден вручить – пусть порадуются! Да и ему радость – делать уважаемому человеку приятно! Стоять в красивом Георгиевском зале Кремля, где проходят награждения, и вешать на грудь орден, жать юбиляру руку, дрожащую и морщинистую, и видеть в его глазах любовь и почитание! Была бы его воля (конечно, чтоб награды не девальвировались от вручения каждому), он бы только и занимался этим приятным делом! Это ведь не распекать очередного чинушу за плохо проделанную работу, чего он всегда терпеть не мог.
Тексты поздравлений юбилярам уже были заготовлены – и Президент предупредил секретаря: «Прочитайте все внимательно, чтоб не было повторов, а то обидятся! Ведь они же каждый – индивидуальность!» Ему вспомнился случай, когда двух заслуженных артистов поздравили абсолютно идентичным текстом, а они похвалились друг другу и вдруг это выяснили! Был конфуз! Ранее, об этом никто бы не узнал, а теперь в век интернета, информация разошлась мгновенно по стране, чем не упустила возможность воспользоваться оппозиция, заявив, что Президент относится к людям формально…
После обеда приехал молчаливый и замкнутый  (видимо, в силу своей профессии и должности) начальник ФСБ, у него был, как выяснилось, к Президенту важный разговор. Начальник, коротко стриженный, в цивильном сером костюме, виновато посмотрел на Президента, усевшись рядом за столом – печальный взгляд говорил, что его худшие опасения подтвердились. «Месяц назад, вы разрешили проверить финансовые сделки в министерстве обороны… К нам были сигналы. Так вот, действительно, министр обороны подписывал документы на продажу стратегически важных объектов бизнесменам за очень небольшие деньги… – начальник ФСБ мягким движением протянул папочку. – Вот здесь все сделки с указанием реальной их стоимости и за какую были проданы. Ущерб на миллиарды рублей…» 
Президент раскрыл папочку и стал вглядываться в цифры, хотя очень не хотел вникать в эти дрязги... Ведь надо было сделать выводы. А выводы были неутешительными – его подвел один силовой министров, поставленный на должность по протекции старинного друга по Питеру, еще недавно бывшего в правительстве вице–премьером, тестя этого самого министра. Он тогда Президенту говорил «Сердючков – человек финансово грамотный, создал крупную и преуспевающую торговую фирму, он умеет правильно распорядиться деньгами, которые мы выделяем на оборону…» А теперь выясняется, что распоряжался Сердючков деньгами в собственный карман…
Президент поморщился и потер грудь ладошкой, настолько ему стало неприятно, настолько разрушило душевную гармонию, которая имелась с утра. «И что, он все себе присвоил?» – спросил он упавшим голосом. «Да нет, деньгами в основном пользовалась его заместитель – некая Василькова, которая занималась недвижимостью министерства… – сказал начальник ФСБ. И, слегка замявшись, добавил: – Как мы выяснили, она его любовница. Женщина молодая и приятной наружности…» Президент приободрился, дернулся в кресле, поудобнее усаживаясь – его новость порадовала. Он сказал: «Это меняет дело – ради женщин мы, мужчины, порой идем на разные грехи…» По крайней мере, это слегка реабилитировало Сердючкова, а то Президент уже подумал, что тот обыкновенный жулик, не оправдавший высокое доверие… Конечно, ему было неприятно узнать, что тот обманывал свою жену, дочь его друга, но это было прощаемо… Кто из них в этом не грешит?.. Президент скороговоркой, словно отмахиваясь от этой проблемы, сказал: «Вы посоветуйтесь с Председателем следственного комитета, но, я думаю, сильно наказывать Сердючкова не стоит. А вот с этой, как ее… Васильковой надо разобраться и примерно наказать, но тоже без жестокостей. У нас все–таки не 37 год. А сделки признать незаконными…» Начальник ФСБ кивнул: «Слушаюсь…» – и вышел.
После его ухода Президент стал готовиться к поездке в Государственную Думу – полчаса с пресс–секретарем и двумя советниками редактировал свою речь. Она уже была заранее написана, и ему следовало внести в нее поправки, что он любил делать – будучи по натуре гуманитарием, владея неплохим журналистским слогом, он всем показывал, что не попугай, озвучивавший чужой текст, как делали престарелые Генсеки Советского Союза, а здраво мыслящий и умеющий формулировать свои мысли президент. По сути это был его отчет перед парламентариями за год работы нового срока президентства – что сделано, что предстоит сделать… Цифры экономического роста и планы ему нравились – высокие мировые цены на нефть и газ, которые страна продавала за рубеж, позволяли улучшать жизнь простых людей, не говоря уж о чиновниках. Так что им всем обижаться на Президента резона не было… Особенно ему нравилось, что Россия выиграла право провести зимние олимпийские игры, а доходы позволяли это мероприятие осуществить с блеском – это он считал огромнейшим достижениям для международного престижа страны и своей персоны в частности… Поэтому он сейчас надеялся на полнейшее одобрение депутатами своей политики и собирался в Думу с удовольствием!
Уже через час его кортеж из нескольких черных автомобилей подъехал к зданию Думы. Она была окружена сотнями полицейских, движение с прилегающих улиц было перекрыто. Президент вошел внутрь и, сразу окруженный главными лицами Госдумы, направился к президиуму – туда, где обычно сидели спикер и его заместители. Зал был полон депутатами, которые при виде Президента встали и долго и громко хлопали. Увы, не так часто он их баловал своим вниманием. Широко улыбающийся спикер торжественно объявил, кто у них в гостях, хотя это и так все видели, и дал Президенту слово: «Прошу!»
Он уверено и бодренько поприветствовал присутствующих – что–что, а уважить чиновников и депутатов добрыми словами, он, как человек весьма дипломатичный, умел. Затем вкратце рассказал, как успешно развивается страна, сколько зарубежных инвестиций привлекла, сколько произвела нефти и газа… В ответ получил немало оваций от депутатов «Единой России» – партии, которая ободряла все инициативы правительства: все ее члены смотрели на него с чувством восхищения.
Подошло время выступить лидерам партий, которые должны были показать Президенту, как они видят дальнейшее развитие страны, что–то ему посоветовать… На трибуну вышел коренастый невысокий человек с квадратным лицом и носом–«сапожком» – лидер коммунистов Зюганов. Он начал вполне доброжелательно, заявив: «Уважаемый Президент… Уважаемые депутаты!», а потом вдруг сказал: «Да, мировые цены на энергоносители ныне высоки – и это для нас хорошо! Но давайте посмотрим, куда уходят деньги от их продажи. Они уходят на обогащение олигархов, на их яхты и самолеты, на их особняки, виллы и дворцы на Лазурном берегу и в Лондоне, на покупку ими островов в теплых морях. А простые люди, которым по Конституции эти богатства принадлежат, прозябают в нищете! Как следствие, население страны сокращается – людям не на что кормить и воспитывать детей. За годы капитализма мы потеряли немало заводов и фабрик, самолетостроение, станкостроение, мы до сих пор по экономическим показателям (включая промышленность и сельское хозяйство), не достигли уровня Советской России. Но правительство, надеясь наивно на «невидимую руку рынка», ничего не хочет планировать и развивать… Дескать, все это сделают частники! А мы, мол, будем красоваться в телевизоре и говорить умные речи… Никто не озабочен, что будет, если вдруг цены на энергоносители упадут, если в мире случится военная заваруха! Ведь мы же окажется беззащитными перед Западом».
Зюганов говорил жестким твердым голосом, с большой тревогой и озабоченностью, и приводил плачевные цифры упадка России, которые перекрывали все бравурные показатели Президента – они били все его «тузы», как козырные карты! Президент почувствовал себя лжецом и инстинктивно пригнулся под взглядами глядевших на него с растерянностью депутатов. Но более всего его злило, что Зюганов каждую свою хлесткую реплику подкреплял резким движением ладони с торчащим указательным пальцем – получалось, что он отсчитывал его, как справедливый директор провинившегося ученика… Президент осознал, что еще пару минут такой речи Зюганова, и его авторитет исчезнет – останется только, виновато пригнув голову, удалиться отсюда, хорошо хоть не под свист толпы вдогонку. Вспомнив, что он все–таки «высшая власть», а не мальчик для битья, Президент побагровел от возмущения и сердито выкрикнул: «Пальчиком–то не трясите! Не трясите!» Зюганов слегка растерялся, ладонь его опустилась, а голос стал тише – потерял трубность и напор. Может, он подумал, что его сейчас лишат слова и отключат ему микрофон?
Следующие лидеры партий работу Президента и правительства в основном хвалили, но, тем не менее, он уехал из Думы в прескверном настроении и решил, что больше там не появится. Прибыв в резиденцию, он выпил рюмку коньяка, поужинал и позвонил руководителю своей администрации: «Ну, какие у нас планы на ближайшее время? Вроде меня на КВН в жюри приглашали? Хочется встряхнуться, о чем–то веселом подумать». Руководитель администрации оживился и стал перечислять, куда Президента приглашают: «На Черном море нашли амфоры на утонувшем в древности греческом корабле – просят приехать и лично опуститься на дно за ними… Еще из Сибири орнитологи хотят, чтоб вы лично научили журавлей–стерхов летать. Это можно сделать на дельтаплане…» – «Хорошо, хорошо! Скажите, что я согласен, а то хочется вырваться отсюда», – сказал Президент и додумал фразу: «Подальше от Думы и всех жуликов чиновников...»
Перед тем как лечь спать он позвонил подруге в Рим по спецсвязи и, услышав милый, нежный и всегда очень бодренький голосок, сказал: «Дорогая, как ты там? Когда прилетишь? Я сильно скучаю и устал без тебя. Гребу, понимаешь, как раб на галерах, а никакой благодарности…»
***
Не знал он еще, что скоро мировые цены на энергоносители упадут, Запад покажет ему на Украине свой шакалий оскал и заставит наконец встрепенуться и заняться конкретной и тяжелой работой по развитию своей экономики и импортозамещению…Слава богу, здоровье на это есть!      
                9 апреля 2018

ТАЛАНТ ДУШИ
Костя ехал на черном кроссовере «Порше каен» стоимостью восемь миллионов по шоссе из Московского пригородного поселка, где имел коттедж. Он торопился в телестудию, где должен дать интервью. Интервью, хотя считался известным киноартистом, у него брали нечасто – и поэтому, когда позвонили со студии, то обрадовался. Одно дело – блистать на экране, и совсем другое – общаться со зрителями напрямую, ведь на экране ты играешь роль и говоришь чужие слова, создаешь некий образ, а в интервью озвучиваешь свои мысли, показываешь, какой ты в реальности. Косте казалось, что граждане страны мало знают его настоящего – какой он умный и решительный, как критически настроен к положению дел в стране...
Он начал сниматься двенадцатилетним мальчишкой у известных режиссеров, и ему думалось, что зрители до сих пор воспринимают его наивным мальчуганом, а не умным дядькой, которому уже пятьдесят пять, который имеет свои суждения – и это злило. Злило от того, что многие советские артисты в пятьдесят лет, в отличие от него, были уже уважаемыми людьми, любимцами страны, а он в представлении народа еще недоросль! И в этом он винил именно народ, который неспособен оценить его большой талант!
Сжимая руль интеллигентными ручками, которые не знали физического труда (Костя его категорично сторонился, так как с детских лет начал зарабатывать актерством и этим перед всеми хвастал), он радовался, что легко подчиняется его воле огромная машина. Казалось, что и все вокруг так же должны подчиняться ему.
Углубившись в эти размышления, Костя не заметил знак ограничения скорости, не заметил полицейский пост – и очнулся, когда на дорогу вышел полицейский в защитной форме со светоотражающими зелеными полосами и махнул палочкой. Он вызвал у Кости резкое отторжение уверенным видом и крупным мясистым лицом. Матюгнувшись с досады, Костя остановился машину и приоткрыл окно. «Куда торопимся?» – спросил суховато полицейский. «Спешу на съемки!» – сказал Костя, растягивая тонкие  губы в улыбке. Он надеялся, что слово «съемки» и его узнаваемая физиономия подействуют на полицейского – он, если не возьмет под козырек, то понимающе кивнет и скажет «Езжайте!» Полицейский же внимательно посмотрел на него, скосив набок голову, и не узнал, что перед ним известный артист. «Ваши документы!» – сказал он. Костя, играя желваками на худощавом, желчном лице, протянул права и техпаспорт. «Нарушаете, гражданин Сабанин…» – сказал полицейский, глянув в права. «Я же сказал, что тороплюсь…» – «Все куда–нибудь торопимся, – философски сказал полицейский и добавил с намеком: – Ну что, будем писать протокол?» Костя вынул из бардачка тысячу и протянул полицейскому… «Нас там трое… да и машина, я смотрю, у вас дорогая…» – сказал тот, криво глянув на купюру. Костя протянул еще две купюры… «Больше не нарушайте…» – сказал полицейский – и Костя рванул вперед.
Ему стало очень погано. И даже не потому, что пришлось отдать деньги, по сути, взятку – только за один съемочный день он получал, как опытный и популярный актер, пять тысяч долларов, а это триста тысяч рублей. Погано было от того, что полицейский его не узнал, и Костя в очередной раз убедился, что народ его не ценит и не уважает. Вспомнились истории, которые рассказывали в интервью артисты (добродушный толстячок «вини–пух» Леонид Леонов, не менее симпатичный актер и клоун Юрий Никулин, да и другие) о том, как нарушали правила дорожного движения, а гаишники, увидев, кто сидит за рулем, расцветали в улыбках, смотрели с обожанием, штраф не брали, а просили автограф и готовы были обнять и расцеловать – такое испытывали счастье от того, что «повезло» остановить любимого народом артиста. Теперь можно будет рассказывать родным и знакомым с восторгом: «Какой хороший человек мне попался!» Так вот, видимо, хорошим человеком Костя для полицейского не был…
Обиженный, Костя приехал на студию. Уставившись холодными пронзительными глазами на молодого субтильного телеведущего, на две телекамеры, что нацелились на него, он готовился говорить откровенно и жестко. «Что вы такой сердитый? Вы по жизни такой?» – задал первый вопрос телеведущей мягким голосом. «Мне просто не нравится жизнь в России! Здесь опасно жить! – ответил жестко Костя. – В любой момент тебя могут унизить, оскорбить. Вот, например, когда ехал сюда, пришлось дать взятку полицейскому и так у нас везде – всем надо дать… Поэтому–то я и увез семью (детей и жену) в Канаду, где другой моральный климат, купил там дом, прилетая сюда лишь на съемки». – «А кто в этом виноват?» – спросил телеведущий – канал, который брал интервью, считался оппозиционным власти и поэтому всегда готов был ее покритиковать.
Снявшись в последнее время в нескольких знаковых фильмах, где критиковалась российская действительность, где чиновничья государственная машина уничтожала в человеке личность, заставляя его спиваться, нравственно и физически гибнуть, Костя олицетворялся с героями этих фильмов и вопросы задавались ему соответствующие… Он ответил: «В России много лет ищут национальную идею. А, по–моему, ее давно нашли – у русского народа это хамство и культ силы…»
На многие вопросы Костя ответил в том же духе. Говоря резко, безаппеляционно, он наполнялся гордыней, которую считал за чувство собственного достоинства! И чувствовал, как у него распрямляются плечи…
***
 На следующий день после показа по телевидению интервью, Косте позвонил знакомый артист, с которым он когда–то учился в ГИТИСЕ, и сказал: «Ты слышал, что сказал про твои слова режиссер Н.., который нас снимал в фильме про Сибирь?» – «Нет еще...» – ответил Костя суховато и через губу, как обычно разговаривал со всеми, кроме режиссеров, от расположения которых зависел. «Он сказал, что ты оскорбил русский народ и что теперь тебя будут снимать гораздо реже…» – добавил знакомый. «Что–за глупость!» – пробормотал Костя, хотя сердечко екнуло и прижалось, словно мышка в норке при появлении опасности – ведь, несмотря на то, что имел вид на жительство в Канаде и ждал там получения гражданства, никто на Западе и в Америке сниматься в фильмах ему не предлагал, хотя он этого хотел и напористо учил английский язык...
В течение дня звонки от знакомых продолжались, и все они рассказывали Косте, как на его высказывания отозвались люди – среди них были уважаемые им, общественные деятели и даже депутаты Госдумы. Было впечатление, что в стране больше говорить не о чем, как о Косте! Аж слова президента Путина обсуждали менее активно! Все в основном говорили, что Костя неправ. «Ну что, заело?! – думал мстительно он. – Вместо того чтобы жизнь в стране улучшать, избавлять от коррупции и хамства, вы на меня накинулись? Правда глаза колет, да?!»
Костя зашел в интернет, в социальные сети, где велись жаркие дискуссии по его словам, и, видя, что подавляющее большинство осуждает его и предлагает выгнать «под зад» в любимую им Канаду «поганой метлой», где проживает его семья, цедил: «Я значит, для вас, для людей душу рву на съемках, показываю в фильмах, как вам плохо живется, а вы меня помоями обливаете, неблагодарные свиньи! Недаром я вас хамами обозвал!»
Вечером Косте пьяненьким голосом позвонил Иван Сидоров – артист, сыгравший в паре фильмах о войне этакого лопоухого красноармейца, попавший своей придурковатой и нахальной физиономией деревенского простака–выпивохи в роль и получивший за счет этого популярность. В последний год он был известен своими скандалами и загулами: то покажут в интернете ролик, как он сношается с собакой, то покажут, как голышом, напялив шапку–ушанку с красной звездой, бегает пьяный по улице за сожительницей и матерится «на всю ивановскую», то в ресторане подерется с официантом. Теперь режиссеры и актеры старались не знаться с ним. «Ты прав – хамская страна, хамская!» – заявил Сидоров, и Костя не знал, что ответить. Еле сдерживался, чтоб не расхохотаться. Хотелось сказать: «А ты на свою рожу–то давно в зеркало смотрел?», но Костя лишь буркнул в ответ: «Благодарю за  поддержку…»
Когда казалось, что Костя уже привык к оскорблениям и ничто не могло его обидеть, в интернете разместили комментарий Андрея Басова, его бывшего друга, замечательного актера, популярного и всеми любимого. Пару лет они не общались, редко пересекаясь на съемках, говоря лишь суховато: «Привет!» Костя видел, с каким пиететом, с какой теплотой относятся к тому актеру и артисты, и съемочный персонал, и публика, как хотят с ним поговорить, улыбнуться ему, и испытывал зависть. На вопрос журналиста, как Басов относится к резкому суждению Кости, тот грустно и по–доброму сказал: «Я думаю, в его высказывании много личной обиды, честолюбия. Он профессиональный актер, но, увы, нелюбимый народом. Ведь любовь народа – высшее признание для актера и он это понимает. Он сыграл сотню ролей, а другой сыграл лишь пять, но того люди знают и помнят. Потому что главный талант, который не заменит никакое мастерство, – это талант души, несущий свет и добро родной Стране!» У Кости помутнело в глазах – показалось, Басов нагло влез в его душу и вытащил оттуда самое сокровенное на всеобще обозрение. Он скрывал это даже от самого себя – разве ему, великому таланту, кому–то да завидовать? Он скрупулезно подчитывающий свои многочисленные роли, солидные гонорары, глядевший с любовью в зеркало на свое, как ему казалось, мужественное лицо, всегда думал: «Я самый лучший! Лучший! Любите, люди, меня!» А оказалось, не любят… Чувствуют, что нет в нем того самого «таланта души»? И Костя решил, что  при встрече с Басовым, обязательно набьет этому хаму морду!
                7 марта 2018
РАЗДУМЬЯ
Вечером Сергею позвонил на «сотовый» товарищ из села и печально сообщил надтреснутым голосом, что умер общий друг Володя – шел из магазина пьяный, упал в сугроб и замерз – и что завтра похороны. Сергей положил телефон на тумбочку с грустным видом, сжал зубы – тяжело терять товарищей, с которыми в детстве тесно общался, занимался общими мальчишескими делами, купался на Каме, рыбачил. Казалось, теряешь не просто друзей, а огромную и лучшую часть жизни – детство и юность. Особенно это больно, когда тебе за пятьдесят, когда понимаешь безвозвратность потерь! Воспоминания о детстве, обычно теплые и светлые, становятся после этого неполными, что ли – словно на фотографии, где затушевали или обрезали лица, стоящих с тобой рядом близких людей.
Размышляя о Вовке, Сергей с досадой отметил, что так и могло закончиться – он давно развелся с женой, нигде не работал, жил в стареньком домике вдвоем с подслеповатой матерью на ее пенсию, выпивал… Не раз Сергей встречал его на улице, приезжая из города, где давно жил, в родное село к родителям, подсаживал к себе в машину, обычно пьяненького, и говорил: «Брось пить, найди себе нормальную бабу и живи, как все порядочные мужики», – он считал себя вправе учить товарища детства. На другого было бы, как говорят в таких случаях, начихать... Представлял, как тяжело матери–старушке смотреть на непутевого сына, переживать за его неудавшуюся судьбу. Но Вовка только отмахивался и просил денег на бутылку водки. Сергей давал – а куда денешься, тем более человек он был состоятельный, имел свой бизнес… Да и стыдно было прослыть в глазах бывшего товарища жлобом  – в детстве считалось «западло». Сергей его даже взял на работу – строить коттедж: Володька не имел никакой специальности и поэтому делал подсобные дела, хотя Сергей ему платил как специалисту–каменщику. Но Вовка один раз не вышел на работу, второй, потом вообще ушел в запой на неделю и, наконец, заявил: «Не хочу я вкалывать – мне на пропой итак хватает!»
Взяв из шкафа альбом с детскими фотографиями, которые в последнее время частенько пересматривал, Сергей сел на диван в своем кабинете и закрыл дверь, чтоб телевизор из комнаты жены не мешал резкими звуками кинокомедии погрузиться в далекий мир деревенского детства. Он стал разглядывать черно–белые, порой пожелтевшие и мутные, словно подернутые матовой пленкой, фотографии, где был в компании с Вовкой. Вот играют в футбол на школьном стадионе – без рубашек, с голыми торсами, чтоб не жарко было! Вот катаются на лыжах с горки – прыгая с самодельного трамплина из сбитого снега и облитого водой, чтоб не расползался! Вот стоят на камском берегу с куканами, на которых у каждого десятка  по два  голавлей… И что сейчас удивило – на всех фотографиях Вовка смотрит с недоверчивым прищуром, нигде не улыбается. Отчего так? Может потому, что отец неродной шпынял его, а ему приходилось от него защищаться?
Вспоминая общение в детстве с Вовкой, Сергей вспомнил случай… Он давно стерся из памяти, а теперь словно выплыл откуда–то из глубины. Сергею тогда было лет двенадцать. Он прибежал к Вовке (тот жил по соседству), чтоб позвать на рыбалку на Каму. Вовка был во дворе со своим знакомым Колькой – тот был старше их года на три, Сергей его недолюбливал и остерегался.… Сейчас у тех в глазах была странная веселость. Вовка Сергею заявил: «Достань–ка из–под крыльца мои удочки…» Сергей, будучи услужливым для товарищей, нагнулся, заглядывая под дощаное крыльцо, и сказал: «Не вижу никаких удочек…» – и вдруг почувствовал болезненный удар – словно в задницу воткнули острое шило. Аж слезы выступили от боли. Он оглянулся и увидел довольные физиономии Вовки и Кольки. У Кольки в руках была маленькая рогатулька, которая стреляла согнутыми из алюминиевой проволоки пульками. Резинка у нее была тоненькая (выдернутая обычно из резинки для штанов), но пулька летела очень быстро!
Сергей, сморщившись, схватился за зад и стал растирать ладонью. «Зачем это вы?» – спросил обиженно. «Не переживай – мы хотели попробовать, как это! – ответил Колян. И добавил примирительно: – Ладно, пошли рыбачить…» Минуты через три Сергей уже забыл,  как Вовка  с Колькой его обидели… Он вообще, в детстве (да и сейчас тоже) обидчивым не был – и вскоре они уже шли на реку, о чем–то веселом говорили. А сейчас он подумал с озадаченностью, почему тогда Вовке не отомстил, ведь вина его была – они заранее сговорились с Колькой и именно Вовка обманул Сергея, заставив нагнуться, чтоб штаны натянулись, ибо так удар пульки будет наиболее болезненным. Другой бы, может, на месте Сергея полез в драку, схватил палку и стукнул Кольку или тоже стрельнул пулькой (рогатулька у него имелась) Вовке в задницу! 
Сейчас Сергей склонялся к мысли, что, наверное, надо уметь давать сдачи, чтоб обидчикам было больно, иначе посчитают за слабака, труса и начнут постоянно унижать, надсмехаться! Впрочем, если агрессия была явной, он вступал в драку!.. А чаще, встречаясь с тихой подлостью, думал, что лучше отойти от злобного человека подальше: ведь он потом тебе в стократ пакость сделает! Ведь ты–то сделаешь ему «баш на баш», потому как человек порядочный и не ожидаешь подлого удара, который такой человек может нанести в любую минуту…
Вспомнив, что Колька еще в молодые годы попал в  тюрьму за серьезную драку, где его закололи заточкой, а теперь думая о Вовке, у которого в характере было  немало мстительности, Сергей вдруг осознал: «Увы, жизнь наказывает тех, кто не умеет жить с людьми в гармонии! Тяжко они живут, да и умирают рано…»
Выпив рюмку коньяка за упокой Володькиной души, он решил, что завтра с утра пораньше поедет на похороны  друга детства. Ведь  надо помочь его матери с расходами.               

ТАКОЕ ВОТ КИНО
Моложавый кинорежиссер Николай Савельев, одетый демократично в джинсы и свитер, в сопровождении миловидной дамы, отвечающей за воспитательные и культурные мероприятия в университете, зашел в лекционный зал, где на ярусах расположились сотни две студентов. Раздались хлопки. Он бодренько помахал в ответ рукой и сел за журнальный столик, где стояли графин  с водой и длинный стакан. «Рад встрече!» – сказал он, чтоб расположить публику к себе. Ему хотелось откровенного разговора, чтоб узнать, чем молодежь живет, какими идеями  и что хочет увидеть на большом экране, какие перед ним, режиссером, поставит творческие задачи.
«Вот к нам в гости заглянул известный кинорежиссер Николай Петрович Савельев, – представила его публике дама с торжественными нотками в голосе и кивнула на большой экран. – Недавний фильм его о знаменитом хоккеисте из Советского союза вы только что посмотрели. И сейчас можете задавать вопросы…» – она обвела взглядом студентов, которые посматривали на Савельева кто скептически–настороженно, кто с уважением и  интересом – все это читалось по их глазам… «Ну кто самый смелый?» – подбодрила дама. «Что вы хотели сказать своим фильмом?» – спросил худощавый парень со второго ряда. «Что? – хмыкнул Савельев в микрофон. – Я рассказал о патриоте родины, который не жалел сил, чтоб прославить ее. Не все у него сначала получалось, тренеры в него не верили, а он доказал всему миру, что советские хоккеисты самые лучшие…» – «Вы считаете, что он так хорошо играл ради родины, а не ради честолюбия и денег?»  – спросил парень.  «Ну и ради этого тоже…» – ответил Савельев. «Фильм несовременный, – сказал  круглолицый  рыжеватый парень с третьего ряда. –  Сейчас ради родины никто не играет! Большинство хоккеистов уехало за длинным рублем за океан. Каждый – эгоист». –  «Но они же приезжают играть за сборную России на мировые и европейские турниры!» – ответил Савельев. «Зато футболистам абсолютно плевать на престиж родины – они, как недавно по телевизору показывали, пили пиво и кальян курили всю ночь перед ответственным международным матчем и, естественно, проиграли. А зарплату огромную не стыдно получать». – «Да, это проблема. Может быть, мне надо будет снять фильм о знаменитом вратаре Льве Яшине, как пример патриота…» –  усмехнулся Савельев. «Все это в прошлом, да и нам неинтересно, – продолжил парень. – Мне спорт до лампочки.  Я хочу наукой заниматься! А наука выше патриотизма… Наука всемирна. А так как в нашей стране за науку платят копейки, то я хочу уехать на Запад». – «А разве великий ученый Менделеев  не был  патриотом? Разве тебе не приятно, что именно русский человек создал таблицу химических элементов?» – «Абсолютно не важно! Сейчас ученые всего мира должны объединиться на идеях победить рак, создать энергию ядерного синтеза, решить экологические проблемы. А патриотизм и границы государств ни к чему! Надо мыслить глобально!» Савельев усмехнулся: «Допустим, ты уедешь, другой уедет, а остальное население России – все сто сорок миллионов – не уедут. Да и не каждый может приспособиться к жизни на Западе, к его ценностям». – «Пусть «недалекие» здесь живут!» – «А вы, молодые и умные, разве не чувствуете ответственность за тех, кто останется? Ведь если уедут все умные, то общество деградирует». – «А  мне плевать – я эгоист». – «Эгоист? А интересно, за  какие ты деньги в вузе учишься? За бюджетные, то есть за народные. Народ, значит, тебя выучит, а ты заграницу свалишь? Нехорошо! Ведь ты и другие, свалив на запад, своими мозгами будут укреплять военное могущество наших стратегических противников!» – «А что, разве мы собрались воевать с Западом?» – с издевкой заявил «эгоист». «Все может быть – мало, что ли, они на нас нападали? И Гитлер, и Наполеон… Даже если и не нападут, то вынуждают нас (когда–то великую технологически страну) униженно выпрашивать у них за большие деньги технологии, в создание которых и такие вот, как ты, вложат там свои мозги», – обиженно сказал Савельев.   
Таких «эгоистов», которые без смущения и сомнений об этом заявляли, среди студентов оказалось немало, и это досадовало. Савельев смотрел на этих молодых, сильных и здоровых людей и чувствовал, что Россия многих из них уже потеряла. Именно в погоне за некой «красивой жизнью», вложив в их души оголтелой рекламой космополитизм, оторвав от народных корней… Трудно в городе, полном соблазнов, оставаться патриотом, когда тебя всюду окружают иностранные вещи, лезут в глаза, навязывают себя – это красивые автомобили на дорогах, одежда, вина и продукты в бутиках, названия магазинов и баров на иностранном языке… Что Савельев мог им сказать в защиту патриотизма, если российская власть от него отказалась, убрав из Конституции какую–либо идеологию, оставив взамен лишь одно: обогащайся любой ценой?.. Как ему, режиссеру–патриоту, вложить в их души любовь к родине,  если они смотрят в основном западные блокбастеры, ибо его фильмы неспособны с ними конкурировать в силу своих небольших бюджетов? Ну как соперничать фильму с бюджетом в пять миллионов долларов (даже если режиссер гений) с фильмом, в который  вложено триста миллионов? 
Прощаясь со студентами, Савельев сказал: «И все–таки ходите на наши фильмы! К сожалению, наше законодательство в этой области, по–моему мнению, допустило большую ошибку, разрешая без ограничений показывать западные фильмы, в отличии, скажем, от той  же  Франции, где для иностранных фильмов есть квота в 25 процентов! А Китай, например, разрешает показывать в год всего сорок фильмов! Они понимают, что кино – это важное  оружие в пропаганде!» – «Что, опять ставить «железный занавес»?» –  спросил иронично рыжеватый парень. «Да, надо допускать на свой кинорынок только шедевры, тем более что это товар, деньги от которого идут на Запад, в тот же Голливуд!» – «Не надо нам ничего навязывать – мы сами разберемся, где пропаганда, а где нет!» Савельев усмехнулся: «Вы знаете, кто такой Клуни?» В ответ публика широко заулыбалась, со всех сторон послышались горделивые реплики: «Это же голливудский актер Джордж Клуни!»; «Он собрался в очередной раз жениться на английской журналистке»; «Свадьбу будет справлять в Италии, откуда родом…» – и студенты сообщили Савельеву еще много другой информации про этого актера… «А откуда вы все это знаете? – улыбнулся он. – Он вам друг, родственник, а может, преподаватель любимый в вашем вузе?» – «Так телевизор о нем постоянно говорит!»; «В интернете про него полно написано…» – наперебой заговорили студенты. «Вот видите, – воскликнул Савельев, – как Голливуд пропагандирует свои фильмы. Меня только одно поражает, что это на нашем телевидении делается по собственной дури – услышали где–то за рубежом новость и тут же с восторгом и придыханием повторяют! Эко великая новость? Он ведь не на обезьяне женится, чтоб это выдавать как сенсацию». – «А что вы можете предложить лично по импортозамещению в кино?» – спросил говорливый парень. «Скоро выходит мой фильм о русских былинных богатырях – вот и сходите на  него, не пожалеете!» – ответил Савельев.             
***
Вскоре Савельева пригласили на телепередачу на «первый канал», где должен состояться разговор о культурной идентичности России, ее интересах в международной политике. Савельеву не нравилось, что передача называлась «ток–шоу», как и многие другие на нынешнем телевидении, по некоему западному образцу, но ток–шоу так ток–шоу, главное, чтоб содержание было полезное, а таким он его хотел сделать, идя на передачу. Иногда он, когда было время смотреть телевизор, включал эту телепередачу и с досадой видел одни и те же лица, ему однозначно неприятные. Казалось, они прописались на ней, застолбили себе местечко на первой скамье (то ли по праву родственников начальству телеканала, то ли по своей наглости) рядом с ведущим, чтоб все зрители их видели, чтоб они могли всех перекричать, навязывая свое мнение. Особенно Савельеву не понравился господин со странным именем Эмнуэль – когда Савельев услышал, как к нему обратился ведущий программы, то послышалось «говно…ель», и если убрать мягкий знак в  конце слова, то имя будет очень вонючим…
Идя на передачу, Савельев надеялся, что «гамнуэля»  там не будет, но когда вошел в студию и сел на скамью, то сразу увидел этого типа, который сидел на самом видном месте и насмешливо посматривал на экспертов, которые рассаживались полукругом на нижние скамьи.
Операторы заняли места у телекамер – и передача началась. Ведущий, судя по широко расставленным ногам и ехидной улыбочке с насмешливым прищуром, был человеком уверенным и, представив Савельева, сказал: «К сожалению, а может, к счастью (но это факт) отношения нашей страны с Западом ухудшились. Сегодня нам хотелось бы понять, почему так произошло и какие это несет проблемы. Есть ли выход из этой ситуации? Что нам по этому поводу скажет режиссер Савельев,  снявший недавно фильм про наших древних национальных героев–богатырей».
Савельев негромко и скромно, чувствуя себя здесь чужеродным элементом, где в основном выступают политики, сказал: «К счастью, народ не забыл своих героев былинных  – и поэтому зрители на фильм идут. И что радует, идет молодежь, которая, к сожалению, воспитывалась на западных героях – человек–паук, бэтман и других…» Вдруг раздался скрипучий, словно звук не смазанного колеса  на телеге, брезгливый голос Эмнуэля, хотя его никто не просил высказаться: «Все ваши герои замшелые давно быльем поросли, а вот западные героев знают во всем мире, фильмы о них собирают огромные деньги. Давно пора от Ильи Муромца и других бандитов с большой дроги отказаться!» – «Этим героям уже пятьсот лет, а может, и тысяча – их образы верой и правдой служили нашему отечеству…» – ответил Савельев. Эмнуэлю, видимо, только этого и надо было (завязать спор) и он воскликнул с гримасой досады: «Бэтман и другие американские герои борются за справедливость и закон, а ваши герои только пугали всех в мире, все страны. Бряцали своими мечами и булавами!» – «Они защищали отечество и Русь от иноземных захватчиков, тоже защищали слабых и сирых». – «Ага! Опять этот лживый  миф о том, что Россия только защищалась! Она что, сразу такой огромной была? Или все–таки присоединила огнем и мечом земли в округе?» – взвизгнул Эмнуэль с диким восторгом и победительно посмотрел рыжими глазками не только на Савельева, но и на остальных. «Если бы не мы присоединили, то другие бы сделали – такова жизнь. А если бы мы отказались от этой исторической роли (объединения  вокруг себя народностей на основе равноправия), то и нас бы давно сожрали – например, Польша или Китай… и это всем должно быть понятно!» – ответил Савельев.
Пока он говорил, Эмнуэль, наклонив голову, дергался на стуле и гримасничал: показывая брезгливыми ухмылками, насколько он не согласен с его словами, насколько он якобы умнее Савельева, и наконец, воскликнул: «Но теперь–то времена изменились – и государства должны объединиться, а не пугать других своей идентичностью! Глобализм, однако». –  «Вот именно, – сказал вдруг крупный  мужик, настороженный, с головой словно вбитой  в  плечи, – Нам надо вливаться в цивилизованный мир, а не отстаивать свою идентичность!» Левый глаз мужика косил в сторону, словно ощупывая пространство сбоку, показывая, что мужик боится неожиданного нападения. Савельев его тоже видел, когда просматривал выпуски ранних телепередач, и знал уже, что это бывший профессор исторического вуза, а теперь якобы руководитель фонда «За демократию и прогресс», который спонсируется западными деньгами.
Но если Эмнуэль был явно из инородцев, космополитичность которых всем известна, и которые не внесли никакого вклада в укрепление могущества страны в прошлые века, то крупный мужик с ежиком светлых волос, голубоглазый, с широким лицом был русским и с фамилией Сытин. Если бы не подозрительно косящий глаз, он выглядел бы вполне приличным человеком. «Надо отказаться от своих имперских амбиций и ценностей и влиться в дружную семью народов Запада, – продолжил он. – А не  отстаивать их с маниакальным упорством!» – «А почему мы должны  отказаться,  а  не  Америка,  например? Почему они имеют право навязывать нам странную ювенальную юстицию, пропаганду сексуальных меньшинств и многое другое, что не соответствует нашим ценностям? А мы не имеем права от этого защищаться?» – спросил Савельев удивленно. «А потому, –  воскликнул Эмнуэль. – Что мы проиграли в глобальном плане! И теперь должны подчиниться более верному порядку». – «А если я не желаю подчиняться? – воскликнул Савельев. – Их ценности –  это Содом и Гоморра!» – «А придется! – заявил уверенно Сытин.  – Россия и русский народ оказались неудачниками и должны уступить во всем». – «Да, Россия, к сожалению, испытывает определенные трудности из–за  того,  что  к  власти пришли некомпетентные люди, но я и другие патриоты будем делать все, чтоб она вновь возродилась!» – закончил  Савельев. Тут Эмнуэль громко захохотал, а косоглазый буркнул: «Не получится! И ваши богатыри не помогут!»
Савельеву показалось, что, говоря  плохо о русских былинных богатырях, они оскорбляют предков – именно пра–пра–пра дедом, а не мифической личностью представлялся Савельеву Илья Муромец, и если они его ненавидят, то явно их предки Соловей–разбойник, а может, и сам Кащей.
В это время ведущий, глянув на часы, заявил дежурную фразу: «Уважаемые зрители, сейчас мы прервемся на несколько минут на рекламную паузу. Оставайтесь с нами!» Савельев  встал со скамьи и с удивлением спросил ведущего: «А что делают эти люди на главном государственном канале с их, мягко говоря, странной позицией?» – «Ну, у нас же свобода слова…– ответил ведущий. – Каждый  имеет право высказать свое мнение!» Савельев хмыкнул: «Да, мнение можно высказать, если оно позитивно и направлено на улучшение жизни в стране. А они натуральные предатели!» – и он направился к выходу из студии. «Куда же вы?» – воскликнул ведущий. «Я все сказал…–  ответил  сухо Савельев. – У меня нет времени спорить с демагогами, которые ничего из себя не представляют…»
Он, чувствуя за собой правоту, еле сдерживался, чтоб не наброситься на «оппозиционеров» с кулаками. Представлялось, как Эмнуэль, получив удар в нос, перестанет кривляться, а у Сытина начнет косить и второй глаз, заплывая фингалом фиолетового цвета… Глядя на публику, которая хлопала ему во время спора, а сейчас провожала благосклонными взглядами, Савельев понимал, что она бы его в мордобое поддержала – сама, может, и не вклинилась бы, но кричала бы радостно: «Так им! Так!» И от того, что он, культурный человек, не  ввязался в драку, у него было чувство чего–то недоделанного,  какого–то унижения.
С досадой сжимая кулаки, Савельев вышел на улицу. Купив в ближайшем магазине гостинцев, он сел на такси и направился в Дом интернат для деятелей  кино – к режиссеру,  у  которого на курсе учился двадцать лет назад. Теперь тот, потеряв жену и дочку в автокатастрофе, одиноко жил в этом Доме со многими известными в прошлом деятелями советского кино. Савельев иногда его навещал – говорил с ним по душам, обсуждал современный кинематограф. Сейчас после телепередачи он чувствовал особую потребность его увидеть.
*** 
Пока Савельев ехал на такси, которое часто застревало в пробках, он размышлял о том, что случилось в обществе, почему оно стало настолько толерантно (если брать иностранное словечко) к разрушителям России! Вспоминались факты, которые происходили в стране за последние годы, которые показывали, что она, если говорить начистоту, наводнена предателями, причем высокопоставленными, людьми не помнящими своего родства, не уважающими предков, которые создали величайшую державу! Они разворовывают ее, бросив народ на произвол судьбы! Они ограничивают финансирование науки, лишая родину высококлассных специалистов, которые когда–то создали атомную и водородную бомбу, запустили Гагарина в космос… Их равнодушие и ненависть к России передались молодежи, наиболее талантливые представители которой хотят уехать за  границу  в поисках лучшей жизни.
Думая обо всем этом, Савельев тяжело вздыхал…
***
Машина такси въехала в ворота обширного двора, в конце которого стоял двухэтажный кирпичный Дом–интернат с голубенькими балкончиками, и остановилась у крыльца. Выйдя, Савельев огляделся – место это ему нравилось: интернат стоял в сосновом лесу, на обширной территории, по асфальтовым дорожкам которой сейчас гуляли несколько человек – он узнал двух актрис советского  кино, некогда бодреньких и веселых красавиц, а теперь сгорбленных, седых, с потухшими взглядами. Он, хотя  и  был с ними не знаком, уважительно кивнул, чем очень их обрадовал – они сразу оживились, кокетливо заулыбались.
Предъявив на входе паспорт охраннику в черной форме, Савельев вошел в здание и направился в комнату на  втором этаже, где и жил известный в прошлом режиссер. Постучал в дверь – и, услышав знакомый старчески–хрипловатый голос, вошел. «Здравствуйте, Евгений Иванович! – воскликнул Савельев бодренько, интуитивно считая, что молодое, громкое, веселое передаст жизненную энергию старому и больному. Евгений Иванович сидел в кресле около стола в маленькой (метра три на четыре) комнатке и  смотрел телевизор. Редкие волосы были седые, а глаза еще умные и живые – при виде бывшего ученика в них появился блеск. «Смотрю вот телевизор – и тоска берет…– воскликнул он. – Ничего хорошего не показывают: сплошное нытье или сплетни о певичках и фотомоделях. Нет былого советского энтузиазма! И это, поверь мне, не брюзжание старого человека, которому якобы не нравится все молодое и прогрессивное. Запуталась наша страна, запуталась…» Савельев показал на пакет с продуктами: «Я  вам принес ваши любимые соленые рыжики, фрукты и бутылочку коньяка для бодрости… Куда поставить?» – он глянул на небольшой холодильник в углу комнаты. «Коньяк и рыжики сюда на стол! – приказал Евгений Иванович, встал с кресла и достал из прикроватной тумбочки две стограммовых рюмки, вилки и тарелочки. –  Очень рад тебя видеть!»
Савельев вытащил литровую банку рыжиков, бутылку любимого Евгением Ивановичем армянского коньяка «Арарат» в пять звездочек, выложил на стол фрукты и уселся около стола. Наливая в рюмки оранжевую, со специфическим запахом жидкость, Савельев кивнул на работающий телевизор: «Вы правы насчет телепередач. Я  только что с одной еду. Очередное ток–шоу, – брезгливо  сказал он. – Ближе к вечеру покажут. Так вот поразился тому, сколько околачивается там ненавистников России – и, кстати, им за предательскую болтовню еще деньги приплачивают. Деньги народа, который они, мягко говоря, обсирают!» Евгений Иванович поднял рюмку морщинистой, с прожилками вен, рукой и сказал: «Мы должны этому противостоять. Иначе страна погибнет!» – и выпил. Крякнув, закусил слюнявым рыжиком. «Я итак с ними сегодня поругался, еле сдержался, чтоб морды не набить. Впрочем, для телепередачи это было бы хорошо – их рейтинг сразу подскочил бы: ведь не каждый день известный режиссер бьет морды либералам». – «Ну, морды бить пока не будем, – интеллигентно сказал Евгений Иванович. – Надо действовать своим оружием – искусством! Вот как мы действовали в свое время!» – «Да, те замечательные фильмы о Великой Отечественной войне, что вы сняли, это классика – они воспитывали молодежь, но ведь тогда вам помогало государство! Оно было нацелено на патриотизм, а сейчас, увы… Люди, захватившие власть, это компрадоры в большинстве, космополиты. Да и деньги у тех, кто обокрал Россию, а своих детей и семьи вывез за границу. А ведь недаром сказано, что у бизнесмена родина там, где его деньги», – с досадой сказал Савельев. Евгений Иванович помрачнел: «Это–то и страшно. Судя по тому, как обострились отношения с Западом в последние два–три года, дело пахнет не только холодной войной, но и горячей! По сути, у нас сейчас сороковой предвоенный год, когда Советский союз уже готовился к войне – мобилизовал промышленность и дух народа. А наша власть, к сожалению, потеряла бдительность». – «А может, она хочет сдаться, как сдалась в 90 годы вместе с Ельциным? – грустно  вздохнул Савельев. – И нас, глупых патриотов, хочет затащить в западный рай!  Может, мы не понимаем своего счастья? Что–то ерепенимся, а лучше объединиться со всем миром? В самом деле, зачем тратить ресурсы на вооружение, если можно их потратить на лучшую жизнь?» Евгений Иванович хмыкнул: «Увы, хорошей жизни запад для России не уготовил. Ему нужны лишь ее богатства природные и рабы, которые будут эти богатства добывать на Севере. Что мы почти за тридцать лет дружбы с Западом имеем? В сталинское время за пятнадцать лет Советский союз стал второй державой мира, а мы за тридцать лет даже не можем достигнуть тех высот, которые имела Российская федерация  к 90 году! Да  и  по  всем духовным показателям деградировали – во всем Советском союзе было 15 тысяч убийств в год, а сейчас 30 тысяч (это только официально) в одной России! А наркомании тогда вообще не было. И так во всем!» – «Может, это изъяны капитализма?» – вздохнул Савельев. «Да нет! Это потому, что мы безоговорочно приняли ценности Запада – его либерализм. Китай не принял, живет своими обычаями, поэтому не разрушил духовные основы, что позволило и экономике развиваться! Так что только жесткое отстаивание своих ценностей спасет Россию от вымирания».
Поговорив с Евгением Ивановичем, в очередной раз увидев в нем единомышленника, зарядившись уверенностью в их общей правоте, Савельев поехал домой – дописывать сценарий нового фильма, в котором будет поднята тема патриотизма. Ему не терпелось высказаться о своих болях. Это должен быть фильм о молодом, очень способном парне, которой  учился  в авиастроительном институте и которого западный агент, заманивает в авиастроительную компанию в Америке посулами богатой жизни, огромной стипендией. Западные спецслужбы уже обанкротили все самолетостроительные заводы в России, чтоб уничтожить конкурентов – и талантливому парню негде применить свои силы, хотя он и патриот в душе.
***
Пузатый Председатель фонда содействия кино, получив заявку на новый фильм Савельева и прочитав синопсис на него, пригласил к себе в кабинет члена фонда – известного кинокритика и киноведа. Председатель фонда, правительство которому щедро выделило на этот год несколько миллиардов рублей, чувствовал себя человеком очень важным и богатым, словно эти деньги были его собственностью –  по крайней мере, и кабинет у него был шикарный, и ездил он на дорогой иномарке, и одевался в костюмы от кутюр, и зарплату имел солидную, а к ней еще кое–что от дошлых продюсеров, на фильмы которых выделял деньги. «Ну, кому в этом году выделим средства?» – спросил он у киноведа, с которым уже давно сотрудничал в фонде, выплачивая солидное вознаграждение за прочитанные сценарии и рецензии на них, и который хорошо знал пристрастия начальства. «Если, по моему мнению, – сказал рыхлый телом киновед гнусавым голосом, поглядывая с холуйской улыбочкой, – есть два сценария, которые заслуживают внимания – один фильм про царя Ивана Грозного, кровавого диктатора и тирана. Его собирается снимать маститый режиссер Н… Ну и сценарий про нашу беспросветную жизнь, где власть срослась с православной церковью и душит простого человека и его семью… Его снимает режиссер К., уже отмеченный многими наградами международных конкурсов». – «А как насчет сценария Савельева?» – спросил руководитель фонда вкрадчиво. «Думаю, надо отказать. Это будет опять патриотический фильм о том, каков Запад подлый, с критикой высшей власти. А зачем нам с ней ссориться?» – «Но ведь его фильмы собирают большую кассу в прокате!» – заметил председатель. «Кассу–то собирают, но ни одной международной премии не получили!» – ответил киновед. «Да, –  сказал председатель фонда задумчиво. – Запад такие фильмы не покупает и премии за них не дает…» – и он подумал о том, как нравится премьер–министру страны, когда он приходит к нему за деньгами для фонда и хвалится очередным призом западного кинофестиваля (какой–нибудь уродливой алюминиевой, но с позолотой статуэткой) за российский фильм. Тот прямо–таки расцветает – вечно недовольное лицо подростка, который вынужден заниматься скучным делом подъема экономики страны, у него оживляется. Не понимает он, что западу нравятся фильмы, которые обгаживают всю российскую жизнь. Им приятно осознавать, что в варварской России все плохо, а у них якобы все хорошо!            

О СТАРИКАХ С ЮМОРОМ
Старик заболел.
Старик лет семидесяти пяти, в больших валенках, сгорбленный, входит на кухню, охает, хватается  за  поясницу и  говорит с досадой:
– Что–то захворал я. И тут болит, и там болит. (Показывает на грудь и живот). Наверное, пора  на  покой.
– На какой покой? – жена отодвинулась от газовой плиты, где варила суп, и испуганно посмотрела на старика.
– Куда  все уходят, когда срок наступает!
– Твой срок еще не пришел.
– Бог лучше знает, у кого когда срок.
– А я тебя туда не  пущу.
Старик ухмыльнулся:
– Ты же не ангел, чтоб распоряжаться, кому когда. Против сердитой костяной бабы с косой еще никто не смог  устоять. Ни императоры, ни президенты. Они дорогущие эликсиры молодости из женьшеня пили, а толку?
– А я не пущу!
– Под лавку меня, что ли, спрячешь? Или в погреб засунешь?
– Зачем под лавку? Дам ей сковородкой чугунной по пустой черепушке.
– Тогда она на тебя обидится и тоже с собой заберет.
– Уж лучше вместе уйдем, чем одной оставаться на старости лет.
– Поживи еще.
– Вместе поживем. Я тебя вылечу! Сейчас баньку затоплю, веничком тебя березовым похлещу. Чаем с малиной напою.
– Бывает, что  и банька с малиной не  помогают.
– Завтра  в  больницу сходишь, докторам покажешься.
– Старость уколами и таблетками не победить!
– Одну меня  на  белом свете оставишь?
– Ну а что? Дети и внуки приедут из города, помогут. Мы уж с тобой на этом свете более полувека вместе прожили. Надоели, наверное, друг другу хуже горькой редьки. Характер–то у меня ведь не  сахар. Матюгнусь, бывало…
– Ты мне не надоел. Я бы еще с тобой столько же прожила. Столько хорошего было за эти годы! И поработали, и порадовались жизни. Помнишь, как мы с тобой песни вечерами на скамейке у палисада пели? И еще будем…
– Оптимистка ты! Вечно еще никто не живет! Да и зачем жить другим обузой? Лучше уж сразу помереть.
– И не  стыдно тебе?  Вон друг твой и сосед  Ахмет еще бодренький, а он старше тебя на месяц. Когда вы с ним в  юности за мной ухаживали, ты что сказал? «Буду беречь тебя до конца твой жизни!» Обещание дал – так что выполняй! И вперед меня туда не собирайся.
– Выполнял ведь.
– Нет, ты еще не всю работу в жизни доделал.
– Как не всю? Дом построил, детей вырастил, сад посадил. А для страны хлеб на комбайне убирал, – он показывает крепкие мозолистые руки. – Хорошо потрудился.
– Нет, нет, – старуха машет руками. – Сейчас еще не время помирать. Надо обязательно до весны дожить  – огород посадим, картошку и тогда уж можешь… Так что месяца четыре потерпи. Надо уходить туда, когда все цветет, когда солнышко светит, а не осенью, когда на душе итак уныло. А зимой, когда метель воет, мороз, как мне без тебя холодно и одиноко будет?! Да и могилу как в мерзлой  земле копать?
Старик почесал затылок:
– Месяца четыре? Это, пожалуй, можно.
– А лучше восемь… До следующей осени – ведь надо же будет нам собрать урожай, в погреб спустить, чтоб я не  голодала без тебя. Ягодки и яблочки из сада должен попробовать.
– Яблочки?.. – задумывается старик.
–  Да, как же урожаю–то не порадоваться?! Они ж висят на веточках такие наливные.
– Месяцев восемь?.. Ладно, уговорила.
– Вот и хорошо. А когда урожай созреет, сделаем яблоневую наливочку – и будем всю зиму ею лечиться.
Старик озадачился.
– Предлагаешь мне и следующую зиму зимовать?
– Ну а что мелочиться? Если уж родились на белый  свет, то пожить надо. Чего не жить–то в наше время! Дети и внуки радуют, не голодаем.  Пойдем, выпьем по рюмочке сладкой наливочки – и в баньку.
– По две рюмочки… – говорит старик настырно. – А лучше по три. Если радоваться – так на полную катушку!
– И три не жалко для пользы! – восклицает обрадовано старуха.
 Она достает из шкафа графин с янтарной наливкой и наливает старику. Старик быстро выпивает, бодренько распрямляется, передергивает плечами и подпрыгивает, стукая валенком об валенок. Восклицает:
– Хороша! – напевает: – «И жить  хорошо и жизнь  хороша…» 
Уходя, негромко хмыкает:
– И  чего не сделаешь, чтоб опохмелиться…
– Так ты меня обманул, старый? Надо было только одну  рюмку тебе дать! – кричит вслед старуха.
– А тогда бы я обиделся и точно помер.

Надумал жениться
Крупная женщина в цветастом платье, подвязанная платком, в глубоких калошах, работает около забора мотыгой – окучивает картошку на огороде. Недалеко высится деревянный домик. С другой стороны забора бодренько подходит крепенький, как боровичок, коренастый и кривоногий старик в рубахе навыпуск и в сатиновых широких штанах, с вилами, смотрит заинтересованно и оценивающе на дородную женщину. Ласково говорит:
– Привет, Катерина!
– Здравствуй, Павел, – отвечает она и картинно выгибает поясницу, откидываясь назад.
– Погода сегодня выдалась… –  он поглядывает на безоблачное небо. – Работаешь?
– Работаю! Дел–то в хозяйстве полно. Трудно одной без мужа  управляться.
– Это верно… А мне трудно без жены!
– Да, рановато мы без своих половинок остались.
– Видимо, бог так распорядился.
– Но жить–то надо. Раньше срока в могилу не сойдешь.
Приободрившись и повиливая попой, старик говорит:
– Я что надумал–то: а не сойтись ли нам? Ты женщина работящая, хозяйственная, да и с виду (вертит рукой) так ничего. Я – тоже (приосанился, волосы пригладил, рубаху одернул).
Женщина встрепенулась:
– Это как –  сойтись?
– Жить вместе. Возьмешь чемодан с платьями – и ко  мне.
– Что ты говоришь? –  воскликнула  она испуганно. –  В наши–то годы? Тебе ведь уже семьдесят пять, да и мне около этого.
– А что? Для любви возраст не помеха! – старик выпятил  грудь, приосанился.
– И не стыдно тебе такое говорить?
– А чего стыдиться–то? Мужчина и женщина для того  и созданы, чтоб жить вместе.
Женщина  посмотрела на небо и перекрестилась:
– Жены твоей бывшей и моей подруги, Марии, стыдиться надо! Царство ей небесное.
–  Вот –  ей царство  небесное,  а нам пока земное.
– Она  от туда увидит наши с тобой шашни–машни  –  и проклянет!
–  За  что же  нас проклинать–то?
– Есть за что! Ведь мы же любовниками станем! Память ее предадим. Представь, если б ты раньше ушел, а она  бы к соседу пристроилась… Не было бы тебе обидно?
Старик  хмыкнул:
– Все люди сходятся, расходятся. Наоборот, она порадуется за нас, что стали помогать друг другу на старости.
– Это называется прелюбодейство!
– Это называется взаимопомощь. Ведь если мы будем жить одним домом – какая выгода! Один дом содержать проще и дешевле, чем два. Опять же легче сварить одну  кастрюльку супа на двоих, чем кастрюльку каждому. Так что переезжай ко мне!
– А дети наши как это воспримут? Обидятся  на  нас.
– А им–то какое дело? Мы же не вмешиваемся в их семейные дела – пусть и они в наши не вмешиваются. Вот сынок у меня нашел себе молодуху, а от жены ушел.  Когда я сказал, что так нехорошо – он заявил, что не твое дело.
– Видишь, и сынок в тебя пошел, – укорила  она.
– В  каком смысле?
– Изменщик! Кобелина.
– Ну, какой я изменщик? Я со своей Машей пятьдесят лет душа в душу прожил! Ты же сама видела… Ни разу на тебя с тайной мыслью не посмотрел, хотя ты женщина всегда сдобная  была.
–  Ой, ли? Не посмотрел?
–  Ну, смотрел… На что глаза–то даны? Хочется посмотреть на приятное.
– Ладно. Шутки в  сторону, – Катерина демонстративно отвернулась.
– А я не шучу! Вчера поясницу прихватило – встать не мог. Думаю, никто ведь и поможет. А ты бы потерла мне скипидаром – и все прошло. Да и я бы тебе что–нибудь  потер, когда приспичит!
Женщина  замахала руками:
– Нет, нет! Просто так я с мужчиной жить не буду! Этот ж стыд перед всем селом. Все будут говорить: мол, спуталась на старости!
– А как будешь?
Женщина замялась скромно и ничего не ответила.
– Замуж. что ли, хочешь? –  спросил старик.
– Ну, хотя бы так… – она кокетливо повела плечом и искоса взглянула на старика.
– Может, еще и фату? – удивился старик.
– Фату не надо, а печать в паспорт надо, –  решительно заявила  она.
– Так ты с мужем без печати жила все сорок лет.
– А теперь хочу с печатью! Чтоб все по закону было! А то меня мама не поймет.
– Маме твоей уже восемьдесят девять и живет она у твоей сестры в  городе. Ей–то какое дело?
– Она будет против. Она хочет умереть спокойно, зная, что дочка младшенькая замужем и с печатью. Определилась.
Старик с досадой махнул рукой:
– С печатью – так с печатью! Только это ж лишние  расходы, а пенсии у нас небольшие.
–  И с колечком –  всю жизнь о колечке мечтала.
– Хорошо, с колечком… – он с досады шмыгнул носом.
– Постой! –  женщина озадачилась. – У меня кошка, а у тебя собака, они ведь друг друга не любят. Как же я к тебе  с кошкой приду? Ее ведь твой Шарик обижать будет! Так  что не получится у нас с тобой женитьбы.
– Опять двадцать пять! Да разберемся как–нибудь! Главное, пожениться быстрей… (ловко перепрыгивает к ней через забор) Пошли твой чемодан собирать. 
Старик берет ее под  руку – и они уходят.
 
Старики на  рыбалке
На берег реки приходят старик со старухой. С удочками из ореховых ветвей и со стеклянными банками с червями. Старик хочет сесть рядом со старухой на обрыв, а потом пересаживается подальше. Они закидывают леску в воду и смотрят внимательно на яркие пластмассовые поплавки.
– Хорошо, что нашли время порыбачить. А то я в последний раз только девчонкой рыбачила, – говорит азартно  старуха. – Да и сейчас не пошла бы, если бы не спор, кто больше рыбы поймает.
Старик посмеивается в седые длинные усы:
– Ага, спорить она со мной надумала! Со мной, лучшим рыбаком на Каме! Да я знаешь, сколько пескарей выловил!? (загибает пальцы) Несколько тысяч! И даже белугу чуть не поймал размером с лодку!
– Куда  же  она  делась? – хмыкает старуха.
– Да леска порвалась!
– Ври больше! – отмахивается  она.
– Какая же ты, старая, зараза! Все время мне противоречишь, всю жизнь по  рукам бьешь!
– Ты не отвлекайся… Рыбачь, рыбачь. Кстати, а чего далеко  от  меня ушел?
– Ты  мне своим криком всю рыбу распугаешь!
– Ну посмотрим, посмотрим… – вдруг старуха вскидывает удочку. На  крючке у нее трепыхается рыбка:  –  Надо же золотая  рыбка попалась?!
– Какая еще золотая? – фыркнул удивленно старик. – Нет таких  в Каме. Они только в сказках бывают.
– С красными и желтыми плавниками.
Старик подбегает к старухе и брезгливо разглядывает рыбку:
– Так это же  сорожка! Ты даже в рыбах не разбираешься, а еще рыбачить надумала.
– Кому сорожка, а кому – золотая. Итак, счет один  ноль в мою пользу.
Старуха, плюнув на червяка, что извивается на крючке, снова закидывает удочку в тихую заводь с зеленоватой водой. Сидят, рыбачат. Старик с досадой и нервно часто дергает удочку. Искоса поглядывает на старуху.
Вдруг старуха  вытягивает еще рыбку:
– Еще одна золотая…
– Да какая, к черту, золотая?! – подбегает к ней старик.  – Это  же  окунь!
–  Кому  окунь, а кому –  золотая.  Итак, счет два  ноль в  мою пользу! – и старуха бросает рыбку в ведерко  с водой.
– Лови, лови всякую мелюзгу. Зато я сразу вытащу нечто огромное (показывает широко руками). Судака или щуку килограммов на пять.
Вскоре старик  подсаживается поближе к старухе.
–  А чего там не сидится? – спрашивает старуха.
– Да там место какое–то  несчастливое.
Сидят далее, рыбачат. Вдруг старуха поймала еще рыбку. Берется за нее морщинистыми пальцами и снимает с крючка:
– Ого, опять золотая!
– Ты чего меня нервируешь? Какая еще золотая? Это  же обыкновенный карась! Молчи лучше! – злится старик.
– А чего молчать–то, когда счет три ноль в мою пользу!
Сидят, рыбачат. Старуха опять вытаскивает из речки рыбку:
– Ага, вот уже  и четвертая! –  заявляет довольно.
Старик берет ее банку червей, разглядывает подозрительно и говорит:
– Ты  где червей копала?
–  Там же, где и ты. В огороде у хлева.
– А чего они у тебя такие шустрые по сравнению с  моими? Так и дергают хвостиками, заразы. Вот потому и рыба на них кидается. Ты, наверное, напоила их чем–нибудь.
– Чем? – старуха округлила  глаза.
– Самогоном, наверное! Плеснула им – они и задергались на радостях. (Нюхает банку) Так что давай банками поменяемся. (Он берет банку жены, а ей отдает свою).
Сидят дальше.  Опять у старухи клюет – она ловко вытаскивает рыбку из  воды.
– Ого, уже и пятая! – глаза старухи светятся восторгом.
Старик нервно подбегает к ней:
– У тебя, наверное, крючок особенный? Дай мне свою удочку, а  ты  мою возьми. (Отбирает у нее удочку).
Сидят дальше. Опять жена выдергивает рыбку:
– Ага, уже шестая! Ну что, сдаешься? Проиграл спор – огород будешь копать один. И суп сваришь, и в хлеву приберешься… И вообще, кофе мне в постель принесешь, как во французских фильмах показывают, – старуха с насмешкой  поглядывает на старика.
– Сеня Кропотов никогда не сдавался! – старик горделиво ударяет себя кулаком в грудь. – Будем ловить дальше.
Сидят, ловят. Вдруг опять старуха вытаскивает рыбу:
– Уже седьмая! 
Старик суетливо вскакивает и начинает трясти укоризненно пальцем:
– Я  понял! Ты же на червяка плюешь, прежде чем в воду закинуть. А слюна–то у тебя особенная, ядовитая, сразу рыбу парализует! Я всегда замечал: она и меня парализовала. Особенно в юности. Вцепишься своими губами в меня – и уже все, не вырваться. Ведешь, как теленка на поводке, куда хочешь. Так и до загса довела. Плюнь–ка мне тоже на  червяка… (подставляет ей крючок).
Жена с досадой смачно плюет:
– На! Не жалко! Могу еще и в физиономию наглую плюнуть!
Сидят, рыбачат. Вдруг старик с радостным криком вытаскивает из воды рыбу:
– УРА! –  разглядывает рыбу и бормочет с досадой: – Ерш поганый попался!
– Такой же, как ты – колючий, занудный  и скользкий!
Старик с обидой возражает:
– Конечно, кому ерши, а кому сплошь золотые рыбки! Ладно, пойдем домой. Что–то  я проголодался. (Заглядывает в ведерко жены). Тут вроде уже  на уху хватит…
Старик берет пластмассовое ведерко:
– Дай я сам понесу Ты только того…  не говори никому, что  все  сама  поймала. А я за это сам уху сварю.
– А чего?
–  Стыдно же.
– И кофе в постель принесешь! – заявила горделиво старуха.
Уходят, положив удочки на плечо…
 
Старики и бинокль
Старик в футболке с рисунком девушки на груди и в джинсах молодцевато и азартно смотрит в бинокль на поле за селом и шепчет радостно:
– Вымя большое! Гладенькое… Ну и телеса тоже в  норме,  загорелые.
Подходит неожиданно и тихо в халатике и босоножках сдобная жена:
–  Это ты  про кого говоришь?
– Я то? –  старик растерянно вздрагивает. – Да  про корову  нашу  Машку.  Она вон там в поле пасется.
– И как? Оводы ее не одолевают?
– Одолевают, но она руками от них отмахивается.
– Какими еще руками? Ты что спятил? – старуха округлила глаза.
– То есть я  хотел  сказать –  хвостом.
Старуха удивленно:
– А что в эту штуковину даже оводов видно? Дай–ка посмотрю…
Старик  нехотя дает. Старуха  долго смотрит и бубнит:
– Что–то я там нашу корову не вижу! А вот дочку нашей соседки Машку, которая на днях к ней в гости приехала из города, да! Вот охальница! Стыдоба. Если мужа до сорока лет не завела, то теперь можно лежать почти голышом посреди луга! – глядит подозрительно на старика. – Так это она чужих мужиков с биноклями заманивает?
– Ну почему заманивает? Просто загорает!
– Нет, не просто. Вымя–то свое как выпятила! И лежит–то прямо в двух шагах! Подходи и дои! То–то я удивляюсь, куда муженек уже третий день из бинокля поглядывает.
–  Каких – двух шагах? Ты не правильно смотришь… – старик выдергивает у жены бинокль и перевертывает: – Ты  вот так  посмотри. Видишь,  как она далеко.
Старуха смотрит с недоумением, потом переворачивает бинокль обратно:
– Ты мне мозги–то не перевертывай! Разлеглась, понимаешь… –  трясет с укоризной  головой.
– Не разлеглась. А  ягоды собирает. Клубнику!
–  Голышом, да?
–  Так жарко же!
– Нет. Я сейчас к Клаве пойду – пусть дочку приструнит! Избаловались они там в городе–то! А  бинокль–то я от тебя спрячу!
–  Не имеешь права! Это сын капитан мне лично морской подарил?
– Чтоб ты за чужими бабами смотрел?
–  Да что с тобой разговаривать? – старик машет с досадой рукой. – Пойду–ка я прогуляюсь.
– Куда?
– Клубнику соберу, а то всякие приезжие городские соберут раньше. Нам на  варенье не останется.
– Нет уж!  Вместе  пойдем!
– Тебе ж нельзя далеко ходить. У тебя  одышка… – говорит  старик  с показной  заботливостью.
– А тебе можно на одиноких баб смотреть? Сердце–то  ведь пошаливает. Не дай бог переволнуешься, возбудишься. Инфаркт схватит.
Старик вдруг поэтически восклицает:
– Ладно, пошли вместе! Ягод соберем, ромашек нарвем… Помнишь,  как когда–то в юности на этом лугу мы  с  тобой в ромашках  валялись?
Старуха с грустью  вздыхает:
– А ты мне сладкие ягодки прямо в рот складывал…и целовал.
– Да! Красота! В то время трава там была по пояс! Ромашки высотой с метр, а клубника почти с куриное яйцо! (показывает руками) Да, хорошие  времена были. Ляжешь в траву – и никто не увидит, хоть рядом пройдет.
Старуха кивнула:
– После этого–то я и сына Пашку родила…Теперь капитан на корабле!
– Нет, Пашку ты родила после того, как мы на лодке  рыбачить ездили. Поэтому у него и тяга к воде. Качку хорошо переносит. А вот Зинку, да – после клубники… Поэтому она у нас и агрономом стала.
– Мне,  наверное,  лучше  знать.
Старик соглашается:
– Ладно! Пошли, прогуляемся! Погода–то какая  стоит! Замечательные летние денечки! Много ли нам их в жизни еще осталось?
(Обнявшись, уходят)

 Старик  с претензиями
Старуха сидит на стуле перед телевизором и кричит:
– Ваня, идем телевизор смотреть – хорошую передачу  показывают.
Муж приходит с кухни, нехотя садится рядом с ней на другой стул и говорит сердито:
– И что они там полезного могут показать?
– Клуб путешествий. Вон, видишь, симпатичный мужчина по Африке за львами гоняется… Ой, ой, сейчас он льва схватит!
Старик обиженно:
– И что же в нем симпатичного?! Лев–то симпатичней его будет.
– Ну как же? Он весь такой мускулистый и загорелый.
– Зато лысина на макушке… А  у меня еще нет!
– При чем здесь ты?
– При чем? При том! А бы на его месте там гораздо  лучше смотрелся. Я, между прочим, с детства хотел путешественником быть! По миру ездить! В Африке побывать, в Австралии на кенгуру посмотреть! Я в свое время здесь в  округе все леса и овраги пешком исходил и на велосипеде изъездил… – сказал он горделиво.
– А кто тебе помешал?
– Кто? Кто? Ты, конечно.
– Каким образом? – старуха оторвала  взгляд  от экрана.
– Влюбился в тебя, дуру! Как тебя тут одну оставишь? Уеду в Африку – а сосед Санька уведет тебя. Лапшу тебе на уши навешает.
– Не навешал бы.
– Тебе–то? Да запросто! Ты же лопоухая! Всему веришь! Тебе же наплевать, что я в Африке героически с львом сражаюсь! Побежала бы с Санькой в кусты целоваться!
– Так меня бы с собой в Африку взял!
– Тебя там только не хватало! Ты же квашня неповоротливая! Подошла бы к речке воду попить – а оттуда  крокодил. Хам – и нет тебя… (старик щелкает челюстями и вскидывает руку на старуху, та в страхе отшатнулась).
– Не хвались! Тебе бы самому лев голову откусил! – заявила она, придя в себя.
– Мне? Да я бы ему клыки–то обломал! Я б его за хвост и… (показывает, как бодренько размахивает львом над головой).
– Ага! Тебе вон на днях шавка бродячая размером с варежку все штаны порвала… Бежал  от нее вприпрыжку!
–  Так она сзади подло напала! Но я ей еще отомщу!
– Ладно…мститель. Пока тут хвалился, уже и передача кончилась. Не дал толком посмотреть. Вроде новости начинаются! –  старуха поерзала  на стуле. – У, какой дядька–то симпатичный! Политик! Депутат, что ли? Холеный какой, гладенький.
Старик привскочил с досады на стуле:
– И что в нем симпатичного? Молодой вроде, а уже  лысина, а у меня еще нет (трет темечко ладошкой и клонит голову к жене, показывая).
– Лысина – она от большого ума! Видишь, как он красиво и умно говорит! Заслушается! – старуха поцокала
– Говорить–то все мастера! А что он конкретно сделал  для народа? Меня бы туда – я б в стране порядок навел! Я бы жуликов и коррупционеров в бараний рог скрутил! (показывает, как скручивает – будто белье выжимает). Я бы вам, пенсионерам, пенсию в два раза поднял, а лучше б в три!
– А себе?
– А мне–то зачем? – старик горделиво показывает на экран.  – Я же буду там, в телевизоре. У меня зарплата ого–ого, министерская!
– Да ладно хвастать–то! – жена отмахивается.
– Между прочим, я всегда политиком хотел быть, чтоб  служить для блага простого народа! – говорит старик с пафосом, вскинув гордо подбородок и смотрится в зеркало на стене, красуясь..
– А  что ж не стал?
– Ты  помешала!
– Это как?
– Влюбился в тебя, дуру, не поехал в город учиться. Уехал бы в Москву в университет – а тут Санька сосед тебе  бы лапшу на уши навешал. Побежала бы с ним целоваться в кусты.
– Не  навешал бы.
– А… тебе же наплевать, что я один в Москве, холодный и голодный, грызу гранит науки, – он обиженно всхлипывает.
– Меня бы с собой взял! Я бы тебе там борщ сварила,  чтоб гранит науки не грыз.
– Так ты же деревенщина, доярка! Это в Африке тебя можно антилопам показывать, они родственницы коровам, а не в Москве! – он многозначительно и важно поднял заскорузлый палец.
Старуха обиженно:
– Ну и нашел бы себе там городскую образованную…
– Нашел бы? Говорю, влюбился в тебя, дуру – и вся жизнь коту под хвост! А то сейчас смотрела бы на меня  по телевизору и завидовала…что тебе до меня не дотянуться!
Жена отмахнулась и встала:
– Ладно болтать… Пошли картошку копать. А то с этим телевизором все дела забыли.
     (Уходят в прихожую,  одевают калоши).

УПУЩЕННОЕ
Получив в автоаварии травму позвоночника, Игорь передвигался на костылях и, будучи писателем, вел литературный кружок, числясь работником городского Центра детского творчества. Школьники приходили к нему домой, где их учил писать стихи, рассказы и статьи. Это был небольшой приработок к пенсии. Чаще других приходила восьмиклассница Оля – девочка с короткой стрижкой, с веснушчатым носиком, молчаливая. У нее была своеобразная походка – она шла, наклонившись вперед и опустив упрямо голову, словно преодолевая сильное сопротивление ветра. «Упорная, настырная…» – думал Игорь. Она писала статьи о школьной жизни – вдумчивые,  серьезные.  Игорь часто предлагал их в городскую газету, где публиковали. Занимался он с группой школьников обычно часа полтора два раза в неделю, а Оля стала приходить три–четыре раза в неделю и задерживалась надолго. Сначала Игорю это нравилось, он думал: «Вот какая молодец – хочет серьезно научиться журналистике», а потом это стало тяготить. Ему необходимо было читать новинки литературы, самому писать, переодеться, в туалет сходить, а она сидит и сидит… Если б у него была двухкомнатная квартира (он бы девочку посадил в одной комнате, а сам разместился в другой), но он, приехав недавно из небольшого поселка, жил в однокомнатной служебной квартире и то благодаря тому, что жена работала кладовщиков в рабочем общежитии, где ей выделили жилье. Писать при чужом человеке он не мог – не способен  был сосредоточиться.
Однажды, когда Оля уже сидела третий час, Игорь, устав от ее присутствия и не зная, как развлечь, включил девочке  телевизор. Там как раз шел фильм о подростках. Оля села перед телевизором и досмотрела весь фильм, изредка оборачиваясь к Игорю с загадочной улыбкой. Взгляд ее пронзительный его уже раздражал… «Оля, – сказал он как можно мягче и деликатней, – фильм уже кончился. Мы обо всем с тобой переговорили – так не пора ли тебе домой?!» – «Можно я еще посижу?» – сказала она. «Неужели у тебя дома никаких дел нет? – спросил удивленно он. – Ведь надо подготовиться к завтрашним урокам». – «Я уроки уже в школе сделала…» – ответила она. «Может, тебе с подругами надо погулять?..» – намекнул он. «Не люблю с ними попусту болтать», – и она продолжила смотреть телевизор. «Тебе, может, надо приготовить маме ужин, в квартире прибраться?» – добавил он, с трудом сдерживаясь, чтоб не крикнуть на нее… Сегодня он себя не очень хорошо чувствовал, хотелось полежать в тишине на диване, а телевизор и Оля мешали это сделать…
Он напоил ее кофе на кухне, надеясь, что после она будет сговорчивей и уйдет, а она опять уселась у телевизора. «Оля, на улице прекрасная погода – светит солнышко, неужели тебе не хочется быть на свежем воздухе. Будь я здоровым, день–деньской бродил бы по городу…» Оля в ответ лишь улыбнулась своей странной улыбкой… Жестко выгнать ее не хватало духу – все–таки была его лучшей ученицей, да и к тому же могла обидеться и больше не придти, однако Игорь заявил: «Оля, ты мне мешаешь». – «Чем?» – ответила она и вдруг заплакала. Он не знал, что делать…
В этот момент вошла в квартиру жена, Игорь ей в прихожей шепнул: «Достала меня эта Оля – сидит уже четыре часа. Ты, что ли, ее прогони…» Ирина подошла к Оле, положила руку на плечо и сказала: «Что ты плачешь?.. Пойдем, покушаем…» – и накормила девочку ужином. 
Когда наконец–то Оля ушла, Игорь растерянно развел руками: «И что сидит?» Ирина, зная кое–что про Олю, как и про других учеников мужа с его слов, сказала: «Она же только вдвоем с матерью живет, отца своего не знала… Может, уже считает тебя за своего отца, а не просто учителя?!» Подумав, что ей пятнадцать лет, а ему лишь двадцать семь, Игорь себя представить ее отцом никак не мог.
***
Вскоре он прекратил занятия со школьниками и стал заниматься только творческим трудом – у него вышли четыре книжки рассказов, и он решил, что можно прожить на гонорары. Оля частенько позванивала – в то время она училась в областном городе в университете на факультете журналистики. Игорю было приятно, что она, будучи его ученицей в этом деле, легко прошла творческий конкурс. Теперь ее статьи появлялись в областной и республиканской прессе. Читая ее очередную статью, он находил отголоски тех мыслей, которые в девочку вложил, и довольно покрякивал.
Как–то вечером Оля заявилась с тортом – к тому времени Игорь с женой уже получили двухкомнатную квартиру, адрес которой Оля знала. Ему показалось, что она почти не изменилась – стала только чуть крупнее, но ходила так же, наклонившись вперед, и стрижку имела такую же короткую, спортивную. «Ты как здесь оказалась?» – воскликнул он, радуясь встрече. «После окончания университета вернулась в родной город и буду работать в городской  газете». – «А почему в областном городе  не осталась? Там, наверное, перспектив больше». – «По маме соскучилась, да и здесь интересней – город–то ведь большой… А если уж уезжать, то только в Москву».
Этим вечером Игорь был в квартире один, так как жена уехала в другой город навестить на пару дней своих родителей. Они с Олей  попили чаю с ее тортом, выпили по рюмочке коньяку, а потом уселись на диван перед телевизором… Вспомнив, как когда–то она упорно смотрела телевизор, Игорь усмехнулся: «Как–то ты сидела у меня еще в той квартире часов пять… Неужели некуда было идти или телевизора дома не было?» – «Телевизор был… Но мне хотелось быть рядом с вами». – «Зачем?» – «Вы мне очень нравились», – ответила она откровенно и посмотрела внимательно ему в глаза. Он удивился: «Чем же? Я ведь инвалид». – «Тем, что вы умный, сильный и талантливый. Все остальное – ерунда». Игорь растерянно откашлялся и спросил шутливо: «А сейчас не нравлюсь?» – «И сейчас нравитесь…» В каком–то благодарном порыве он ее приобнял и поцеловал в губы – она закрыла глаза и прильнула к его груди. Он автоматически заскользил рукой по ее бедру под подол, и она слегка раздвинула  ноги… Тогда он снял с нее трусики... Оля часто и глубоко задышала, откинув голову… «Надо же… А я ведь не понимал, что тебе нравлюсь», – сказал Игорь и стал расстегивать ремень на брюках. «Вообще, я всегда мечтала с вами жить, как с мужем!» – сказала вдруг Оля. «Но я женат!» – ответил он. «Это не помеха, если два человека любят друг друга… – и добавила: – Только сразу хочу предупредить, что буду уходить рано утром и приходить поздно вечером – буду делать карьеру. Хочу стать редактором нашей газеты». И сказала это с таким напором, что Игорь в это поверил, хотя и хмыкнул: «Ты же еще молода для редактора». – «Зато упорная…» Он перестал расстегивать ремень, размышляя о сказанном Олей… По сути, она решительно и смело предложила стать женой! Конечно, было приятно, что столь неглупая девушка много лет любит его! Но любит ли он? Увы, внешне она не красавица, хотя и миленькая… Впрочем, к тому времени он и жену не очень–то любил – они все чаще спорили, да и его писательскую карьеру она не приветствовала – по крайней мере, о темах его рассказов с ним не разговаривала, и он чувствовал духовное одиночество! Да и детей у них не было, которые бы могли крепить брак. Одно в жене удовлетворяло – в бытовом плане она заботилась о нем – готовила еду, пекла пироги, водила машину… но главное, что это она получила квартиру со своей работы, а значит, он, как порядочный мужчина, должен уйти из жилья! А куда? Тем более в таком беспомощном положении, на костылях… Или Оля считает, что они будут жить здесь, а жену выгонят… «Этот вопрос так быстро не решается… –  сказал Игорь Оле и отстранился. – Тут подумать надо и все взвесить». – «Думайте… – сказала она. – Я буду ждать вашего решения».
В этот вечер у них секса не было – Игорь испугался, что это будет авансом в совместную жизнь, его обязательством. В дальнейшем Оля часто звонила, напрямую не спрашивала о его решении, а он уходил от ответа. Статьи ее появлялись в городской газете, Игорь читал их, смелые, напористые, с удовольствием и понимал, что в чем–то он и Оля близки – а именно, общественной активной позицией, желанием изменить мир к лучшему. Ему подумалось, что с такой пробивной женой его писательская судьба складывалась бы более успешно – Оля бы ходила по издательствам, редакциям журналов (чего Игорь лично делать не мог) и проталкивала его произведения. 
Как–то она позвонила в очередной раз и сказала, назвав  Игоря по имени–отчеству: «Я сейчас работаю заместителем главного редактора городского телевидения! Хочу организовать передачу вроде «Спокойной ночи малыши». Предлагаю вам сотрудничество: будете писать сказки и сценарии для нас!» К тому времени он активно начал заниматься бизнесом, отложив творчество, которое при новых ельцинских порядках перестало приносить какую–либо прибыль, и сказал: «Спасибо за доверие, я подумаю» – по сути, отказался. Потом она создала свою коммерческую газету…
Через полгода Игорь узнал, что Оля вышла замуж за  парня со своего курса и уехала с мужем в другую область – на его родину…
***
Недавно Игорю исполнилось шестьдесят – он известен как писатель, немало заработал бизнесом, живет в коттедже, ездит на красивой машине. Словом, жизнь удалась, как говорят, тем не менее, почему–то грустно. Кажется, упустил свой счастливый шанс. Вспоминаются былые романы с женщинами, узловые моменты в судьбе, в том числе вспомнилась любовь Оли. Может быть, если бы они сошлись, то жизнь была бы более интересной и насыщенной? Может, перебрались бы в Москву, создали свой литературный журнал, и Игорь бы тогда имел известность на всю Россию, славу и уважение от государства? Может быть, даже орден за заслуги получил лично  из рук президента?..
Эх, почему у нас только одна жизнь!       

МЕЧТА О КРАСИВОМ
В соцсети  «Мой мир» к Мише на страничку вошла девушка с украинским именем «Ксана» и фамилией «Варная» – ее фотография отобразилась: брюнетка, с большими блестящими глазками, с вьющимися волосами, похожая на его любимую молодую певицу. К Мише часто заходили на страничку друзья его знакомых, да и просто люди, которые услышали о его песнях, которые он выкладывал в интернет, и захотели пообщаться или узнать о нем больше, посмотреть его фотографии. А в последнее время, когда разошелся с женой и написал в анкете, что находится в активном поиске, к нему стали заходить на страничку женщины – те искали мужа или друга. Вот и сейчас он подумал, что девушка прочитала его анкету и решила узнать, подходит ли в качестве друга… Если судить по фото, ей было лет двадцать пять, хотя и написала в анкете, что ей 81 – так часто делали женщины, чтоб ошарашить мужчину, заинтриговать. А так как Мише уже было за пятьдесят, и он свой возраст в анкете не скрывал, то шутливо написал: «Приезжай в гости – посидим на лавочке, семечки полузгаем, поболтаем по–стариковски». – «А где вы живете?» – написала она. Он ответил – и завязалась переписка.
На второй день Миша ей откровенно сказал: «Я человек реальный, а вот ты кто такая? Ведь фото и имя твое выдуманные». Конечно, он сразу понял, что ей отнюдь не 25 лет и что она ищет человека его лет, человека не слишком смазливого, но солидного и для серьезных отношений. Тратить время и далее на пустую переписку ему не хотелось… «Вы правы, – заявила она. – Мне уже сорок один год и звать меня Таня». – «А с кем ты живешь?» – «С мамой и сыном». – «А где могу посмотреть на твои реальные фото?»
После суточного молчания она ответила: «В одноклассниках»… В «Одноклассниках» Миша тоже был зарегистрирован – и поэтому набрал в поисковике «Татьяна Варная», указал город Воронеж и ее день рождения… Поисковик показал, что таких женщин в Воронеже нет… «Опять обманула!» – подумал Миша и написал: «Таких не нашел». Она ответила: «Ой, я в последние годы в Москве жила – там Москва стоит…» Миша опять обратился к поисковику – и опять такую не нашел… «Что–то не могу тебя обнаружить», – написал он.
К тому времени какие только мысли не посещали его?! Ему казалось, что проститутка ищет состоятельных одиноких старичков (вроде его), влюбляет в себя, а потом или грабит, или травит и убивает. А так как он написал, что живет один в коттедже, что занимался бизнесом, то его мысли были не такие уж фантастические…  «Имя мое Федорова», – написала, наконец, она. И снова Миша обратился к поисковику. На этот раз в Москве нашлось немало женщин ее возраста. «Там таких около сотни», – написал он ей. Казалось бы, ему, человеку неглупому, уже следовало прервать переписку, но по манере письма он чувствовал, что человек–то она неплохой; он узнал, что она работает в больнице в травматологии, иногда сдает кровь пациентам, что верит в бога, что неплохо готовит – все эти выводы  подкреплялись тем, в каких она состояла группах. Стало вериться, что с ней можно закрутить роман…
Каждый день Миша входил в интернет с приятным чувством, с мыслью, что сейчас с незнакомкой поговорит о чем–то интересном… Он фантазировал о ней, о ее жизни, пытался  понять, почему так шифровалась. Думалось, что у нее бывший муж – ревнивец и уголовник, от которого сбежала, и теперь он выискивает ее, чтоб расправиться.
Наконец, она написала: «Я там в красной кофточке, подпираю рукой подбородок». Пролистав в поисковике сотню женщин, Миша обнаружил такую – там было фото женщины лет 35, красивой блондинки, с полными губками и огромными голубыми глазами. Такой только в кино сниматься. И тут у Миши в груди защемило. Подумалось, что уж эту–то красавицу он будет холить, что будет посвящать ей свои песни: ради нее сочинит такие шедевры, что их запоют Басков и Киркоров… Представил, как написав очередную песню, он играет ей на гитаре, а она глядит восторженно огромными распахнутыми глазами, а потом целует его влажными и мягкими губами… Какое  счастье!
Несколько часов он находился в эйфории… Общался с ней в «Моем мире», ибо страничка в «одноклассниках» была доступна только для друзей. Узнал, что отец у нее был шофером, как и у него, что с детских лет она умела кататься  на мотоцикле, и написал: «Не мешает тебе твое, мальчишеское, женственности?» – «Нисколечко!» – ответила она. В результате Миша ее представил высокой, спортивной, стройной и энергичной женщиной, которая гоняет на мотоцикле по городским улицам в шлеме и кожаной куртке – именно о такой всегда мечтал жене. Его бывшая была другой – хоть и высокой, но не фигуристой, вяловатой. Вскоре он посвятил Тане песню и выслал с дарственной надписью. В песне рассказывалось о женщине, которая умело ведет машину любви по виражам судьбы к мечте… Ему захотелось пригласить ее с сыном (он представил, что сыну лет пять–десять) жить к себе и стать ему отцом.
Наконец, Миша написал: «А почему возраст указан не 41, а 36?» – «Это мне племянница страничку делала, когда я еще молодая была…» – «Опять ты что–то от меня скрываешь…» – обиженно написал он.
Два дня она молчала, а потом написала: «Надо искать женщину 46 лет, с моими фамилией и именем…» И тут Миша нашел обычную русскую бабу, полную, приземистую, с круглым простоватым лицом… Совсем не красавицу, не певицу и не актрису… Проглядев фотографии, где она стояла с матерью, с двумя великовозрастными сыновьями, в мешковатой одежде, он иронично усмехался. Если б ему было лет тридцать, он бы обругал ее за обман, но в свои пятьдесят Миша многое в жизни повидал, готов был ко всяким неожиданностям. Да и зачем было на нее обижаться, если захотел обмануться, расчувствовался… Он представил, каково ей, когда блеф раскрылся! Может быть, у нее от волнения сердце из груди готово выскочить? Может, она красная от стыда вся до кончиков ушей? «А ты и в реальности неплохо выглядишь?» – написал он. «Правда?» – она так искренне спросила об этом, что Миша тут же добавил: «Вообще, настоящая русская красавица… И тут женщина ему рассказала, что давно в разводе, что живет в селе, что муж ее бил и пил, что она родила двоих детей, что мечтает встретить хорошего мужчину, чтоб дожить с ним до конца жизни… «А зачем ты пытаешься это сделать с такими ухищрениями? Ведь для серьезных отношений все равно придется открыться перед мужчиной! А он подумает, что ты обманщица, что всегда будешь его дурить?» – «Я не обманщица!» – ответила она. «Тогда зачем тебе все это нужно? Ведь на твое смазливое фальшивое фото клюют только малолетки». Она  молчала… 
Пытаясь понять тип этой женщины, Миша представил задавленную тяжелым бытом бабенку, которая одна тянет все хозяйство на себе и ищет какого–то проблеска в жизни, какой–то красивой мечты, мужчину, который будет говорить комплименты хотя бы по интернету… песни ей дарить и стихи, как сделал он. «Мечтательница ты!» – написал Миша. Она азартно и с облегчением от того, что ее понял, откликнулась: «Да, да… Я все  время мечтаю, –  но добавила горестно: – Только почему–то ничего не «збывается…» Именно так  – с  буквой «з» в начале слова.
***         
Через два дня, почувствовав, что Миша потерял к ней интерес, Таня ответила очередному мужичку лет тридцати, который написал смазливой «Ксане»: «Какая прекрасная девушка! Давай дружить!» Она ответила: «Попробуем…» – и в груди радостно затрепыхалось от азарта и кокетства…
                Октябрь 2018

ОБИДА ПРОВИНЦИАЛА
Провинциальному писателю Голохову пришло письмо из «толстого» московского журнала, куда послал недавно свои короткие рассказы. С затаенным выражением на лице он вскрыл конверт: надеялся, что там написали: «Мы вас опубликуем. Поздравляем!» Мечталось с гордостью показать журнал с рассказами жене, которая не особо–то верит в его талант и постоянно ехидно говорит: «Что–то из тебя великого писателя не вышло!» Показать хотелось и товарищам–литераторам, среди которых каждый второй мнит себя великим гением…  Тем более что посланные в журнал рассказы были интересны для читателей, на злободневные для нынешней России темы. Но прочитал: «Уважаемый… мы внимательно ознакомились с вашими рассказами, и они нас не устроили. Учитесь у Чехова писать кратко, ясно, с большим смыслом». Вот так: на огромном листе всего две строчки.
Голохов озадачился и загрустил, ибо уже был не новичок в литературе – до сорока лет он написал сотни две рассказов, издал пять книг и понимал, что пишет неплохо. У него было филологическое образование, он многому учился у Тургенева, у Бунина и Чехова… Знал их творчество, может быть, гораздо более, чем сотрудники редакции журнала. Но уж такой он был сомневающийся человек, что тотчас взял с полки шкафа несколько томов из полного собрания сочинений Чехова и в который раз стал перечитывать… А потом сел за компьютер и написал письмо в редакцию:
«Когда слышишь имя Чехова, то невольно чувствуешь себя по сравнению с этим классиком, известным во всем мире, некой букашкой. Он величина! Он громадина!  О нем сказано и пересказано множество замечательных слов, хотя он о себе говорил, что в табели писательских талантов стоит на 98 месте, а незадолго перед смертью опять же писал в письме, что читать его будут после кончины «лет семь… Ну, семь с половиной». Он, конечно, прибеднялся… Ведь его сейчас в табели о рангах ставят на четвертое место после Толстого, Достоевского, Гоголя… То есть выше другого великого писателя Тургенева, а ведь еще и Горький есть, и Булгаков, и Шолохов… Ну да ладно. Думаю, что если бы не пьесы Чехова, если бы не его мрачноватый пессимизм и над чиновниками ирония, а также своеобразное обличение царской России, как антипода социалистического энтузиазма народа, то его могли бы подзабыть при советской власти… Впрочем, еще один плюс в его копилку: он был чужд какого–либо национализма – например, рассорился со своим радетелем Сувориным, который в деле Дрейфуса, обвиненного Францией офицера в предательстве, вступился за последнего: дескать, чего еврея обижаете… Хотя вроде, как может знать некто литератор Чехов, что происходило на самом деле с Дрейфусом… Общался он тесно и с художником Левитаном, написал великолепную «Скрипку Ротшильда», пронизанную жалостью к евреям… Словом, за это советские евреи, занявшие важные посты в культуре СССР, конечно же, Чехова любили, хотя ранее высказались против рассказа Чехова «Тина», где тот написал про хитрую владелицу сахарного завода, которая обманывает (украв векселя) русского молодого офицера. пожелавшего получить с нее должок: дескать, зачем национальную вражду подпитывать… Но это был лишь небольшой эпизод.
Только что перечитав по  вашей рекомендации Чехова снова, хочу добавить несколько замечаний… Начнем с рассказа «Роман с контрабасом»,  о котором, кстати, Бунин сказал, что если бы Чехов написал только этот рассказ (он упомянул еще один), то вошел бы в русскую литературу уже как оригинальный и интересный писатель. Итак, рассказ начинается с того, что по дороге в богатый дом князя идет с контрабасом, чтоб обслуживать помолвку (сговор) молодой княжны с чиновником, музыкант. Жара, он устал… и видит речку. Он решил искупаться, разделся и поплыл. На другом берегу заметил барышню, которая сидела с удочкой и, разморившись, уснула. Тогда он прикрепляет к ее удочке букет цветов и уплывает обратно. Барышня, проснувшись, думает, что попалась огромная рыба, дергает удочку... Считая, что крючок зацепился за что–то на дне, тоже раздевается и спускается в речку. Комизм заключается в том, что пока они плавали, одежду украли и у музыканта, и у барышни какие–то жулики. Чтоб его голым никто не увидел, музыкант прячется под мосток, а потом туда же прячется и голая барышня. Увидев его там, она падает в обморок… Наконец, он ее садит в футляр от контрабаса и несет до деревни, чтоб попросить там одежду. Вдруг он видит жуликов, укравших одежду, гонится за ними – и в результате в темноте футляр теряет. Его находят его друзья–музыканты и несут в дом князя, где футляр из любопытства открывает будущий жених…
Дальше рассказывать не буду, ибо уже совсем неинтересно, тем не менее, по этому фильму был снят фильм внешне диковатым режиссером, который сыграл главную роль. Так вот если ранее я, читая этот рассказ, даже улыбался, то ныне возникло несколько вопросов к Чехову. Во–первых, что, музыканты все ходят без трусов, раз наш герой оказался в реке совсем голышом? Видимо, и барышни тоже (а она дочка князя) не имеют даже панталон, словно крестьянские девки, раз лезут в воду без всего… А теперь по поводу букета! Откуда музыкант нарвал полевых цветов, если из воды–то не выходил?.. Наконец, когда найденный на дороге футляр от контрабаса с барышней внутри несут музыканты, они хоть и удивляются, что он тяжел, но не откроют, чтоб посмотреть, что внутри. Ведь контрабас весит всего лишь килограммов пятнадцать максимум, а барышня, в любом случае, килограммов пятьдесят… И наконец, почему барышня (как выясняется, дочка того самого князя) не наряжается дома, в ожидании жениха, а одна торчит на речке и рыбачит, когда сегодня у нее помолвка?! Почему в доме князя нет переполоха от ее  пропажи?
Вот я и хочу сказать, что ранее действовала магия имени, а теперь я, слава богу, от нее освободился. А на других она, похоже, еще действует. Ох, не знал драматург Чехов, который весь замысел этого рассказика построил на вымышленном страхе героев предстать голыми перед людьми, что ныне в театрах голые актеры в его пьесах будут сношаться прямо на сцене перед  сотнями  зрителей…
Или вот рассказы «Невеста», «Черный монах», «О любви»… Увы, ни один не вдохновил, не произвел впечатление. Видны потуги Чехова придать смысл этим историям, но... В рассказе «Невеста» некая молодая барышня собирается выходить замуж, но понимает, что не любит жениха, да и жизнь свою в небольшом скучном городке считает никчемной – и перед самой свадьбой сбегает в Петербург. Там поступает учиться – и тут, как пытается нам доказать Чехов, обретает смысл жизни… Какой смысл – об этом Чехов не пишет, потому что и сам не знает. Да, она якобы учится в университете, но на кого, зачем, ради какой великой цели? – об этом ни слова. И мне думается:  стоило ли менять шило на мыло. Сказал бы тогда ясно и прямо, что в большом городе весело: есть тусовки, балы, театр, концерты, ибо девушка–то пустая и новой ученой Софьей Перовской ей не стать. Но тогда ведь уже нельзя будет говорить о большой цели ее существования вне брака!»
Положив тома Чехова на полку, Голохов сердито подумал: «На кого мне обижаться? На Чехова? Так у него действительно есть талантливые произведения…» И решил обидеться на редакцию журнала, так как полагал, что редактора многих журналов не думают о воспитании нравственного читателя произведениями авторов из провинции, а печатают себя и дружков в тщетной надежде прославиться. Да и кормушка, однако! Вот потому и сократились их тиражи до жалких двух тысяч экземпляров, а ранее были миллион… 
Обижают москвичи провинциалов! Ой, как обижают…

СБОР
Подъехав с женой к продуктовому магазину, я увидел на крыльце парня лет семнадцати. Он собирал деньги для больной девочки – ее фотография была приклеена к ящичку, который парень держал на уровне живота. Жена ушла в магазин, а я, оставшись в машине, поглядывал на парня. Он был высокий, жилистый, симпатичный. Я наблюдал, подойдет ли кто, чтоб положить в ящик денежку. Мимо проходили молодые и взрослые, мужчины и женщины, в основном хорошо одетые, приехавшие сюда порой на огромных джипах и «мерседесах», но денег никто не клал.
Парень стоял с безучастной физиономией и смотрел как бы через людей, не навязывался им. Я подумал, что если бы он с укором смотрел на каждого проходящего, пытался поймать их взгляд, то, может быть, те засовестились. Впрочем, иной мог бы за такое и в морду дать или отругать?..
Мне стало его жалко. Занялся бы он лучше серьезным и полезным делом! Книжку интересную почитал, за девушкой поухаживал!.. Да мало ли дел?! А он унижается за небольшие деньги, которые перепадут от полученной суммы.
Я вышел из машины. Сунул сторублевую купюру в небольшую щель в ящичке и, получив от парня благодарный кивок и короткое тихое «спасибо», поглядел на симпатичное жалостливое личико девочки лет десяти на фотографии и спросил: «Ты думаешь, что есть такая больная?» Парень скромно ответил: «Вот тут рядом с фото ее адрес и телефон…» – «Это не проблема – девочку найти, которая будет на звонки отвечать, как ей скажут. Тем более и звонить никто не будет». – «А вы позвоните». – «Не  буду! Мне просто интересно узнать, кто–то тебя сюда привез или сам пришел?» – «Привезли». – «Кто? Не родители же девочки?» – «Есть люди, которые занимаются сбором денег для таких больных!» – «Ты веришь, что они по доброте душевной этим занимаются? Или все–таки на этом зарабатывают?» Парень смущенно пожал плечами. «А ты что–то с этого имеешь?» – «Совсем немного». – «А как ты их нашел?» – «Прочитал объявление в газете, хотел устроиться на работу во время летних каникул». – «Неужели надеешься заработать?» Парень вздохнул: «Я здесь всего лишь второй день стою. Люди мало дают». – «А как думаешь, почему?» – «Не знаю». – «А я знаю: не верят они ни в больную девочку, а кормить хитрецов, которые организовали этот сбор, не хотят. И я деньги сейчас положил с одной целью: поговорить с тобой». Парень порозовел от смущения. «Дело в том, – продолжил я, – что больные дети в нашей стране не брошены государством – они получают хорошую пенсию, а родители – за уход за ними, их бесплатно лечат, делают операции! Так что в деньгах от якобы благотворителей они не нуждаются».
Я вспомнил о племяннике, у которого с рождения дефект в сердце, и  хотя он чувствует себя вполне комфортно, учится в обычной школе, однако получает пенсию в пятнадцать тысяч рублей, да еще и матери доплачивают пять тысяч за уход за ним! Таким деньгам позавидуют многие пенсионеры, проработавшие всю жизнь! «Но мне сказали, что девочке нужна операция заграницей. Показывают же по телевизору, как собирают деньги на лечение детей», – сказал парень. Я усмехнулся: «О, там действуют жулики покрупнее твоих работодателей! И доход у них в миллионы долларов!» – «Но люди же жертвуют…» – «Тебя обманули, вот что обидно. Тебя заставили унижаться за гроши! Извини, но я в твоем возрасте постыдился бы стоять здесь. Неужели другой работы нет? Иди грузчиком, кирпичи на стройке подавай. Руками что–то делай и на базаре продавай». – «Я подумаю…» – буркнул  парень.
Вернувшись в машину, я стал размышлять о мерзком бизнесе, где пытаются эксплуатировать жалость человеческую, где привлечены врачи, которые родителям увечных детей врут (за мзду себе) о заграничных чудо–клиниках, в которых вылечивают всех детей, где телеведущие с дрожью в голосе рекламируют эти чудо–клиники, которые хотят одного – нажиться на российских детях… Нет, не жалко положить тысячу и даже пять тысяч рублей в ящичек, если для пользы, но досадует, что кто–то вечером откроет его, засунет потными прилипчивым пальчиками денежки себе в карман и подумает: «Вот паразиты, мало дали!»
За десять минут, что я ждал жену, парню положил мелочь один мужчина (видимо, получив сдачу, решил не оттягивать ею карман), да прибежала девочка с бантиками, лет десяти, что выпросила у мамы небольшую купюру… Когда вышла из магазина жена с сумкой продуктов и села в машину, я, ее всегда добрую и отзывчивую, которая давала колбаску бродячим кошечкам и собачкам, спросил: «Почему в ящичек не положила?» – «Жулики ведь… Стоят у всех магазинов!» –  сухо ответила она. «А мне таких вот стояльцев жалко: они возненавидят род людской за жадность, а люди возненавидят их за то, что они думают о них плохо…» –  и я тяжко вздохнул.      

НА ЛУНУ
В этот вечер студент Игорь сидел в Красном уголке общежития одного из лучших институтов по качеству технического образования в стране –  МФТУ им. Баумана и смотрел, как часто бывало после занятий в институте, с друзьями телевизор. Телевизор был один на весь этаж, старенький «Рубин» в сером корпусе, но зато «цветной». Рассказывали  дикторы (элегантно одетые приятные мужчина и женщина – он в темный костюм с  галстуком, а она в светлый, с воротником под горлышко) про новости в стране, показывали репортажи, какой обильный урожай собрали комбайнеры житницы России Кубани, какой грандиозный цех запустили на новом станкостроительном заводе в Волгограде… Вскоре должны были сообщить о культурных событиях в стране и о славных спортсменах, которые многих побеждают на международных соревнованиях.
Все новости были позитивные – сказанные дикторами чистыми твердыми голосами с пафосом, показывающим оптимистичный трудовой и жизненный настрой советских людей. Вдруг мужчина, глянув на листочек бумаги перед собой, ровным голосом сказал: «Как сообщает агентство ТАСС, сегодня американские астронавты высадились на Луну! Они хотят исследовать ее поверхность, взять пробы грунта…» – и, в общем–то, все… Если бы Игорь не слушал внимательно диктора, то мог бы пропустить эту новость – настолько была сообщена обыденно… «Как – на Луну?! – закричал Игорь и вскочил со стула с вытаращенными глазами. – Так ведь это же величайшее событие… Человечество сейчас должно ликовать! Все люди земного шара должны выйти на улицы обниматься, целоваться и танцевать! Ведь впервые человек ступил на поверхность другой планеты,  о чем мечтали великие умы уже сотни лет. Осуществилась мечта всего прогрессивного мира».
Игорь вспомнил, как будучи мальчишкой, узнал по радио, что в космос запустили Гагарина! Тогда радовался весь советский народ, его родители, учителя в школе, только и говорили об этом событии по радио… Именно тогда–то Игорь решил, что выучится на инженера–конструктора и будет создавать космические корабли – и мечту осуществлял, отлично учился на факультете, где обучали этому… Он итак любил физику и математику, а после полета Гагарина стал с еще большим упорством и интересом изучать, начал с друзьями мастерить небольшие ракеты и запускать на пороховом заряде в небо, метров на сто. Надеялся, что в будущем, создав настоящий корабль–звездолет, полетит на нем к далеким планетам, азартно напевал популярную в то время песню, которая часто звучала по радио, где были прекрасные слова: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…» Он запоем читал научно–фантастические книги английского фантаста Герберта Уэллса, «Аэлиту» Алексея Толстого, многих других, и с замиранием сердца представлял, какие невероятные тайны ему откроются в космических далях, как будет общаться инопланетянами. Они представлялись ему страшноватыми с виду, но добрыми!
Сейчас Игорь стал толкать в плечо сидящего рядом друга – одногруппника и соседа по комнате Сергея, который, как показалось, не был рад новости  – сидел задумчивый, потирая ладошкой большой нос и покусывал пухлые губы. «Ты чего такой растерянный! – удивлялся Игорь. – Не понимаешь, что случилось, что ли? Человек же на Луну ступил! Шаг оставил своей подошвой». Сергей кисло улыбнулся: «Это, конечно, хорошо…. Но не советский же человек, а американец!» – «Ну и что? – воскликнул Игорь. – Первый спутник, облетевший вокруг земли, и космонавт все–таки наши, да и на Луну мы первые высадили луноход и первыми привезли пробы лунной поверхности. Надо и с другими делиться славою!»
Игорю тоже было немножко неприятно, что на Луну высадись американцы – хотелось, чтоб Советский союз, имеющий передовой в мире общественный строй, победоносно шествовал и в космосе, но что поделаешь? – все объять невозможно… «Зато мы первые полетим на Марс, – заявил горделиво он. – Может, это будем мы с тобой!»
На следующий день в ярусном лекционном зале института пожилой и седоватый, но еще бодренький профессор Сапунов, был угрюм. Рассказывал студентам теорию термодинамики без обычного азарта… Когда он закончил «читать» лекцию и собирался уходить с кафедры, Игорь встал со скамьи и воскликнул: «Юрий Петрович, а что вы думаете по поводу полета американцев на Луну?» У всех студентов в зале сразу загорелись взволнованно глаза, и они с интересом уставились на преподавателя – хотелось узнать мнение одного из лучших ученых профессоров, который воспитал много замечательных конструкторов ракет и лично был знаком с великим конструктором Королевым… Сапунов пожал плечами:  «Что я могу сказать… Если они это сделали, то молодцы, но я почему–то сомневаюсь. Как–то очень легко и быстро у них получилось! Например, создать двигатель с такой огромной тягой, которая может забрасывать на орбиту массу в сто пятьдесят тонн. Как известно, наши двигатели развивают тягу только в двадцать тонн  – поэтому и приходиться ставить их по четыре на ракету».
После его ответа Игорь остался в двояких чувствах: он очень хотел верить в то, что человечество способно создавать теперь мощные ракетные двигатели, что оно близко к созданию космического звездолета, который сможет улететь в другую звездную систему, к другим мирам, но слова профессора зародили сомнения  – он понимал, что профессор в этой области знает гораздо больше его… Однако Игорь подумал, что профессор, возможно, досадует, как и друг Сергей, что не советские люди первые полетели на Луну, и поэтому отрицает полет американцев.
Игорь стал следить за публикациями о полете в зарубежных научных журналах, пытаясь найти более подробную информацию, размышления и сомнениях, но, увы, ни один ведущий ученый мира не сомневался в высадке астронавтов на Луну. Даже космонавт Леонов, который первым вышел в открытый космос в скафандре, а затем в составе советского экипажа состыковался с американским космическим кораблем – с «Аполлоном», высказался однозначно в пользу американцев… Игорь ему, человеку с виду приятному и совестливому, верил, да и проект «Союз–Аполлон» казался настолько грандиозным, что Игорь, который до этого не курил, стал покупать сигареты «Союз–Аполлон», на пачке которых было изображены соединенные два космических корабля на фоне голубого космоса.
***
Через несколько лет после окончания института, когда Игорь работал в оборонном научно–производственном объединении, где выпускали ракетные двигатели, он почувствовал, как что–то сломалось в отлаженной системе космической отрасти. Если ранее его коллеги, инженера  и конструктора, с азартным блеском в глазах приходили на работу, бурно спорили и осуждали перспективы советской космонавтики, конструкции кораблей, вносили постоянно рационализаторские предложения и свято верили, что в скором времени действительно полетят на Марс, то сейчас немного стихли и даже скисли. Ранее к ним на производство часто приезжали крупные деятели правительства и партии, маршалы и генералы, и, собрав коллектив прямо в цеху, энергично размахивая руками в подтверждение своих слов, говорили, как важна для страны космонавтика, как она повышает престиж социалистической родины в мире, какие перспективы открывает для роста экономики, обещали крупные  капиталовложения – и действительно давали. По крайней мере, зарплаты у Игоря и коллег были гораздо выше, чем по стране, плюс не обделяли премиями, правительственными наградами и орденами руководство, а теперь зарплаты снизились, премий не стало…
Как–то на одном из совещаний Игорь (уже ведущий инженер) спросил директора научного объединения, который закончил их ВУЗ, но только на пятнадцать лет раньше: «Василий Иваныч, или мне только кажется, или же на самом деле… Но в стране про нас подзабыли. Захиреем ведь…» Директор  насупился и отмахнулся: «Ты преувеличиваешь…– а потом с досадой буркнул: – Действительно, со смертью нашего великого Королева у нас уже не стало прорывных проектов. Да и поняли, что американцев нам, к сожалению, не догнать. Они вон на Луну уже несколько раз слетали, а мы ни разу. Поэтому зачем огромные деньги в  это дело вбухивать!» Игорь хмыкнул: «Что–то я сомневаюсь по поводу Луны –  как–то у них гладко получилось, ни одной внештатной аварийной ситуации в этом невероятно труднейшем деле первопроходцев, словно на электричке на дачу съездили!» Директор развел руками: «Сомневайся не сомневайся, но весь мир им верит…»
***
В тот знаменательный день августа 1991 года, когда упертый ниспровергатель Ельцин стоял на импровизированной сцене около высотного здания, так называемого «Белого дома», окружный суровыми соратниками, которые  защищали его бронежилетами от возможной пули снайпера, и громко и резко заявлял, что коммунисты себя провокацией ГКЧП дискредитировали, Игорь был у себя в квартире в Подмосковье. По телевизору показали, как Ельцин размахивает гневно кулаками, как многотысячная толпа на площади поддерживает его овациями и криками: «Долой коммунистов!» На толпу напирали танки, а отчаянная молодежь ложилась им под гусеницы…  Игорь смотрел на это с грустным равнодушием: он состоял в компартии и, казалось, должен возмутиться речью Ельцина, но… Да, ему не нравился трусоватый соглашатель и миротворец с Западом Горбачев, доведший страну до плачевного состояния с пустыми прилавками в магазинах, но не нравились и члены ГКЧП – правительственные деятели, которые вознамерились остановить крушение социализма: уж очень были нерешительные, бледные, сидевшие за столом с трясущимися ручонками, без азарта в глазах, без нужной в этом деле энергии и уверенности в правоте.
Раздался телефонный звонок – и его давний друг и коллега Сергей сухо сказал: «Слушай, а почему мы, коммунисты  и те, кто  хочет жить при социализме, не вышли против Ельцинской толпы? Да, народу в толпе немало, но в ней одни тусовщики, наивные студенты, либералы–интеллигенты от искусства, а настоящих–то трудяг с производства мало… Разве им устоять против наших мозолистых рук?» Игорь с досадой ответил: «Может, если бы члены так называемого ГКЧП обратились за помощью к народу, мы бы и вышли… Да и то вряд ли! Уж слишком активно западная пропаганда, чуждая нам, в стране поработала.  И репрессии–то политические у нас при социализме с расстрелами сталинскими, и нищета беспросветная, и полнейшая научная отсталость… Мы же, по мнению либералов, все своровали у Запада – и ракету космическую, и атомную бомбу. А они при капитализме вон какие якобы молодцы – много раз на Луну слетали. Так что по всем параметрам капитализм лучше социализма, как теперь считает большинство нашего народа!» – «Это точно… – тяжко вздохнул Сергей. – Но главная беда нашей компартии – она вырастила удивительно наивное поколение людей, которым кроме жвачки и джинсов и благословенного американского рая мало чего нужно в жизни…»
*** 
Лет через десять, когда уровень жизни при капитализме у народа упал в два раза, когда закрылись десятки тысяч заводов, когда закончились бесплатная медицина и образование, когда перестали платить людям зарплату, когда началась война в Чечне, то у народа наступило прояснение в мозгах. Игорь это заметил по разговорам с коллегами и по тому количеству статей в интернете, где стали бичеваться язвы западного капитализма, который, оказывается, совсем не такой «белый, сладкий и пушистый», как большинству недавно верилось. Появилось вдруг много публикаций про странные полеты американцев на Луну, открылось немало очень интересных для Игоря, как специалиста в этой области, фактов…
Он их выискивал на просторах интернета, этой энциклопедии всечеловеческой информации, и, поражаясь обману, только охал и ахал. Округлив глаза, он разводил руками, вскакивал со стула и начинал шастать по комнате в возмущении. Оказалось, что американцы лишь запускали корабли–болванки на орбиту около земли, а потом якобы встречали астронавтов после лунной экспедиции, приводнившихся в океан. Выяснилось, что электромобиль, на котором они лихо раскатывали по лунным холмам, по габаритам больше чем грузовой отсек на космическом корабле, а значит, он никак не мог туда уместиться. Выяснилось, что и флаг–то американский, воткнутый важно ими в лунную поверхность, колышется, хотя не Луне нет воздуха, а значит, нет и ветра. Внимательные люди заметили, что на фотографиях «с Луны» на некоторых камнях есть явно видимые следы инвентарных номеров, какие бывают на реквизитах в постановочных кинопавильонах, что тени от фигур людей и камней на лунной поверхности тянутся в несколько сторон, как это бывает при освещении софитами... Наконец, кое–кто из специалистов взяв на анализ лунный грунт, который американцы «привезли с Луны» якобы аж полтонны и раздавали по многим музеям мира, выяснил, что это обыкновенная земля из пустыни, а в одном анализе даже нашли труху окаменелого дерева… Выяснилось и то, что американцы, якобы имевшие сотни килограмм лунного грунта, вдруг купили за большие деньги несколько грамм такого грунта у Советского союза, который был давно привезен советской космической станцией! С какого такого перепугу они это сделали? Явно хотели сотворить идентичным свой грунт, добавив туда необходимые лунные примеси… И таких нестыковок было сотни! Но уж совсем Игоря поразило откровение известного режиссера фантастических фильмов Кубрика, который перед смертью сознался, что высадку и пребывание американцев на Луне он снял за большие деньги по заказу их  космического агентства НАСА.
Когда Игорь это интервью прочитал, то сразу позвонил Сергею, с которым регулярно обменивались фактами об американском обмане, и закричал, несмотря на возраст уже за шестьдесят, как обиженный, жаждущий справедливости пацан, в трубку: «У режиссера Кубрика совесть перед смертью проснулась – и он сознался, что полеты на Луну – постановка!» – «Что и требовалось доказать… Потому–то они уже более тридцати лет не летают на Луну, которую якобы колонизировать хотели. Поняли, что дальше обманывать весь мир чревато… – возмутился Сергей. – Вдруг якобы и пленки оригинальные этих съемок потеряли, и все технологии производства мощных ракетных двигателей разом утратили! И теперь наши, еще советские, двигатели покупают».
Игорю с досадой подумалось, что если бы не этот обман американцев, то советская страна не прекратила бы космическую гонку, что гораздо большего бы достигла в освоении космоса, да и он с Сергеем при должном финансировании научных разработок с азартом бы еще трудились в этом направлении, а «не сидели на пенсии», и может быть, действительно создали бы мощный корабль, способный лететь с людьми на Марс!
Сергей добавил печально: «Если бы не эта афера, то, возможно, и Советский союз не развалился. Мы бы продолжали верить в правоту своего пути, и другие страны бы за нами тянулись, а не за американцами…»
Услышав их разговор, двадцатилетний внук Игоря, названный в честь деда Игорем, худощавый и субтильный парень с тускловатыми глазами, собирающийся в ночной клуб на тусовку, с усмешкой скепсиса хмыкнул: «Чего вы все прошлое вспоминаете!? Было бы да кабы… Кому нужен сейчас этот космос?! Никому! Жить надо в свое удовольствие, путешествовать, девушек любить и вообще красиво и комфортно существовать…» Игорь–старший грустно вздохнул: «Эх, не понимаете вы, молодежь, какое это удовольствие и восторг – разгадывать тайны космоса!» И пошел в прихожую одеваться потеплее (в ватник, сапоги), чтоб пойти на работу – сторожить производственное захиревшее объединение, в котором когда–то работал инженером, а то в дырках в заборах оставшиеся недоделанными двигатели ракет, собранные из цветного металла, вынесут и в металлолом сдадут за пиво и жвачку… 
А космонавт Леонов, как Игорь недавно узнал, до сих пор якобы верит, что американцы были на Луне. Впрочем, говорят, он работает за большую зарплату в какой–то американской фирме. Может, боится, что иначе выгонят? Кто  его переубедит? Хорошо, если россияне или китайцы сами слетают на  Луну и, убедившись, что там  нет американских следов, объявят об этом на весь мир! Вот стыдоба–то Америке будет! Впрочем, у нее совести–то никогда не было…
                Август 2019

НАВСЕГДА ОБИЖЕННЫЙ
Рано утром домой сенатору Джону Маккейну, бодренькому живчику с неизменной улыбочкой и выпуклыми глазками, позвонил коллега по республиканской партии Смит и радостно надтреснутым голосом воскликнул: «Империи зла большее нет! Мы победили!» «Империя зла» – это, по  выражению президента Рейгана, был Советский союз… Джон только проснулся и завтракал, сидя в столовой, – ему подумалось, что пока он спал, произошла битва давних врагов – Советского союза с Америкой: а так как США целехоньки, судя по тому, что дом Джона не пострадал, в окошко, куда  он непроизвольно выглянул, не видно разрушений соседних зданий, а небо не заволокло дымами от пожарищ, то вероятно американцы первыми бросили на СССР атомные бомбы, разрушили Москву и еще несколько самых крупных городов – и Советский союз сдался, униженно попросил мира. Джон хотел сказать сенатору Смиту, у которого были большие связи в Госдепе и Пентагоне, благодаря которым он был в политике осведомлен лучше других, что не стоит подписывать торопливо мирный договор с Советским союзом, который принес американцам немало горя и обид за последние десятилетия, что его надо бомбить и бомбить, вдалбливая в каменный век, но тот сказал: «Советский союз сам разрушился…»
И опять Джону с радостью подумалось, что в России взорвался разом атомный арсенал, и ее территорию огромную накрыла волна убийственной радиации, а значит, теперь людишки там поумирают, оставив Америке все полезные ископаемые для ее благоденствия….  Вот так он мечтал, и все в нем трепетало от восторга! Но Смит добавил: «Там собрались президенты трех республик союза – и подписали договор о его разрушении! Это были президент России Ельцин, президент Украины Кравчук и президент Белоруссии Шушкевич… Причем, после подписания договора, Ельцин сразу позвонил нашему президенту Бушу и проинформировал гордо о случившемся, словно хвастливо отчитался перед начальником». – «А где в это время был президент Советского союза Горбачев?» – спросил удивленно Джон. Ему подумалось, что Горбачев может воспротивиться разрушению страны и арестует сепаратистов. «А он же трус!» – ответил  Смит.
То, что Горбачев слабак, да еще и наивный глуповатый парень, не понимающий, что идет вечная борьба за место под солнцем между странами, Джон знал давно – с той поры, когда тот начал подписывать с президентом Америки Рейганом договоры о разоружении в ущерб России. А уж когда выходец из партийной системы Ельцин всячески его стал третировать, а тот не смог или испугался с ним расправиться, то Джон окончательно понял, что с таким президентом как Горбачев Советский Союз нежизнеспособен! И вот это свершилось! 
Джону было досадно, что распад Советского союза произошел сам собой, без горячей войны, а значит, и без  разрушений, которые бы окончательно смели упертую воинственную Россию с карты мира, но и такой ход событий его порадовал. Ведь Американцы победили в холодной войне, а значит, оказались сильнее, хитрее, умнее… И в этом есть большая заслуга Джона – человека, который будучи конгрессменом вот уже с десяток лет, постоянно голосовал за увеличение расходов на вооружение, за всевозможные санкции по отношению к Советскому союзу! Было ему отчего эту страну ненавидеть!..
Джон с затаенной обидой и досадой вспомнил, как во время американской военной компании во Вьетнаме, которому помогал специалистами и вооружением Советский союз, желая сделать его социалистической страной, он, полетев с авианосца бомбить столицу Ханой, был сбит в самолете советской ракетой. В отличие от многих друзей и товарищей он не погиб, не сгорел в обломках при крушении, а сумел катапультироваться и упал в озеро. Да, он выжил, но, сломав две руки и ногу, попал в плен вьетнамцам и долгие пять с половиной лет просидел в мерзкой тюрьме, где его пытали, избивали, плохо кормили, постоянно водили на допросы, пока наконец не освободили за большие компенсации  от США. После этого он долго лечился, передвигаясь на костылях. А ведь если бы не помощь Советского союза вьетнамцам, разве бы великая и могучая Америка не расправилась с этими узкоглазыми примитивными азиатами за короткий срок, раздавив их как клопов?! Разве бы она не справилась быстро и в других странах – с тем же бородатым самозванцем Фиделем Кастро на Кубе, если бы опять Советский союз не вмешался!!?
Джон включил пультом телевизор: любимый телеканал, где умели смаковать с ненавистью все проблемы Советского союза – и вскоре там показали видеосюжет, как трое президентов (насупленный Ельцин, с хитроватыми маслянистыми глазками Кравчук, пухлощекий Шушкевич) за столом подписывают по очереди договор о развале Великой державы! На радостях он выпил полстакана виски со льдом и поехал с шофером в конгресс, чтоб там вдоволь порадоваться со своими коллегами, обсудить дальнейшие шаги Америки в отношении ослабевшей России!
Вскоре, когда растерянный и униженный Горбачев, оставшись не у дел (страны–то возглавляемой им не осталось), подал в отставку, в Америку, в конгресс, приехал (Джон в этом посодействовал) президент России Ельцин, крупный и грубоватый с виду мужик, и, выступая перед Джоном и его коллегами с трибуны, пообещав, что коммунизм больше никогда не возродится, громко и важно в конце речи заявил: «Господь, храни Америку!!» Джон ему аплодировал вместе с остальными конгрессменами, хотя и думал: «Ты наивный считаешь, что нам коммунизм в твоей стране не нравился? Нет! Теперь–то ты, друг любезный, в благодарность Америке должен развалить армию и саму Россию, а то она слишком большая и может мешать еще интересам США в мире! Вот тогда наконец–то и наступит рай для благословенной Америки на земле!» Вообще, Ельцин ему напомнил пьяного дровосека, которому не хватает топора, чтоб махать им без оглядки на все стороны и все бездумно рубить под корень…
Судя по тем экономическим реформам, которые опустили ВВП России вполовину по сравнению с советским временем, Ельцин работал со своими соратниками (под присмотром американских советников) в правильном для Джона и Америки направлении… Джон регулярно следил за событиям в России и довольно потирал ладошки – ему нравилось, что американские фирмы, компании и бизнесмены скупают за гроши лучшие заводы в России и крупнейшие месторождения нефти и газа… А особенно он  радовался, глядя по телевизору, как по приказу Ельцина по так называемому российскому «Белому дому» – высотному зданию, где забаррикадировался опальный парламент, не желающий отдавать суверенитет страны американцам, стреляли из танков прямой наводкой! Это было грандиозное зрелище с дымом и пламенем! Джону казалось, что уж теперь–то о такой некогда великой стране, как Россия, можно будет забыть навсегда!
Когда же из России сообщили, что больной (от частых  запоев) Ельцин решил уйти на пенсию и оставил после себя преемником моложавого Путина, Джон насторожился. Ему было досадно, что это бывший КГБешник, разведчик, человек из силовых органов, который и сам некоторое время возглавлял новую структуру ФСБ. Ему было тревожно, что он и высказывал коллегам, чтоб совместно воспрепятствовать этому назначению – заявить, что не дадим кредиты России, что наложим санкции, если президентом будет человек из КГБ. Но Джону из ЦРУ донесли,  что Путин, как и многие бывшие офицеры в России, теперь яро выступает против коммунизма и за сближение с Западом, что мы, дескать, через своих людей в руководстве России контролируем ситуацию… Доверял Джон Ельцину и его окружению, полагая, что они–то знают, кого выбрать в приемники, чтоб не изменил курс страны…
***
Через семь лет Джон сидел в Германии в большом зале на ежегодной «Мюнхенской конференции», которая созывалась для того, чтоб обсудить среди ведущих держав проблемы мировой политики. Джон разместился во втором ряду, прямо посередине, недалеко от трибуны, когда на ней появился Путин – невысокий, худощавый и моложавый, со светлыми редкими волосами, в сером костюме – и начал свою речь негромким голоском. Однако, судя  по его решительному виду, настрой у Путина был боевой… «Ну и что ты нам скажешь, моль российская?» – подумал Джон язвительно и широко заулыбался… Но когда ему стали переводить речь по наушнику, то все больше мрачнел. Путин смело говорил о том, что он против распространения военного блока НАТО на Восток, прием в него новых стран, потому как Россия теперь больше не враг Западу! Заявил он и о том, что ему не нравится, что рядом с Россией США размещают противоракетные комплексы… «Мы много раз говорили Америке, что не собираемся воевать с Западом, так почему же тогда размещать противоракеты. А нам отвечают: дескать, от нападения Ирана! Извините, где Иран и где Европа? Да и нет у Ирана ракет с такой дальностью, чтоб долететь до Европы. Размещение этих противоракет нарушает взаимовыгодный баланс ядерного оружия, который сложился за последние годы. Мы против того, чтобы США строили однополярный мир, в котором могли бы диктовать всем свои условия», –  продолжал Путин, и тут Джон заерзал на кресле, задергался, словно его  кусают блохи.
Потом, когда американская делегация собралась у себя  в резиденции, Джон зло всем сказал: «И эта гнида еще будем указывать, где нам ставить ракеты? То–то он мне давно и сразу не понравился». Джон чувствовал себя обиженным еще и потому, что являлся главным лоббистом установки противоракет в Европе, производители вооружений ему за это платили солидные денежки – по сути, Путин, воспротивившись, сейчас «залез ему в карман!»
Приехав в Америку, Джон сразу выступил в конгрессе, куда были приглашены представители Пентагона и ЦРУ, которым жестко сказал: «Как вы могли допустить, что Россия опять получила возможность что–то нам запрещать?» Он сверлил чиновников колючими глазками и трясся от злобы. Крупный и солидный министр обороны пытался его успокоить: «Все это лишь слова – у слабой России сейчас нет ни ресурсов, ни технологий, чтоб препятствовать Америке! Поговорит Путин – и утрется. А мы будем делать свое дело». Джон сердито возразил: «Вы тоже меня здесь успокаивали, что скоро Чечня выйдет из состава  России, а за ней и вся страна посыплется, как карточный домик, а Путин ее усмирил…Так что его нельзя недооценивать». И ему вспомнилось, как он, с интересом наблюдая за противостоянием  Чеченских боевиков и Российской армии, радовался победам чеченцев. И требовал от ЦРУ активнее им помогать инструкторами, на что они опять же его успокаивали: «Мы не можем действовать слишком откровенно на этом направлении. Да и нашим израильским друзьям это не понравится – победа Чечни приведет к укреплению ислама в Арабских странах и возможному нападению их на ненавистный им Израиль…»
Очередной раз Джон порадовался, когда на Украине случился переворот, в результате  которого был свергнут и позорно бежал пророссийский президент, губошлеп Янукович. Полностью будучи солидарен со своим другом, бывшим Госсекретарем Збигневым Бжезинским, ярым русофобом, поляком, впитавшим многовековую зависть и ненависть побеждаемой Польши к России, и который писал о противостоянии стран в своей мудрой книге «Великая шахматная доска», что без Украины Россия никогда не будет державой, Джон полетел туда. Несмотря на свой преклонный возраст, он без устали встречался со многими политическими деятелями Украины, всем уверенно и поощрительно говоря: «Америка с вами! Ничего не бойтесь!» Трусоватые украинские политики, пугая его скорым нападением соседа–агрессора, наперебой просили об американском высокоточном оружии, о деньгах за предательство России – и он им все это обещал. Ему верилось, что если еще немножко поднажать на Россию, то она пойдет на попятную… Всех сомневающихся убеждал в конгрессе, что нельзя медлить, как это случилось в Грузии  в 2008 году, когда американцы побоялись вступить в открытый конфликт с Россией... А когда Россия захватила Крым и поддержала сепаратистов в Донбассе, а, по его мнению, рохля и трус президент Обама ничего не предпринял, с Джоном случился нервный срыв – он впал в истерику, понурый ходил по дому и часто моргал красными слезящимися глазами, готовый заплакать; в конгрессе, выступая, еле успокаивал дрожь в руках и головы –  она у него непроизвольно дергалась. Всюду он, как попугай, повторял мрачно фразу: «Как так случилось? Как мы просрали свою победу?» Он с недоумением поглядывал на скрюченные ладошки, которыми когда–то крепко держал штурвал самолета, словно великая победа США в «холодной войне», как некая вода, как песок, просочилась и просыпалась между пальцев, и он этому не мог воспрепятствовать! Ведь еще недавно, справляя с помпезностью свой восьмидесятилетний юбилей, он говорил приглашенным друзьям: «Я умру счастливый! Я и моя Америка отомстили России за все наши унижения!»
Когда через год Джон умирал от рака головы, лежа в постели, уже похожий на высохшую мумию, с обтянутым тонкой кожей абсолютно голым черепом, то мучился не столько от болей в теле, сколько от тяжкой мысли, что Россия опять воскресает в былой мощи! И что он бессилен этому помешать. Ему казалось, то он сидит в душной тесной камере вьетнамской тюрьмы и уже никогда не выйдет на свободу! Она ему была хуже ада, в который он, возможно, не попадет, будучи христианином, хотя и немало бомбами из своего самолета сжигал напалмом вьетнамских детей…         
                Август 2019
 
УХ, ЗМЕЮКИ!
Поздно вечером, возвращаясь на своей дорогой иномарке из офиса домой, Сергей, сорокалетний импозантный мужчина, отец двоих детей, позвонил на сотовый Наиле – девушке, с которой месяц назад расстались, потому что он не готов был рвать отношения с женой. Та, зная про его похождения «на стороне» с молоденькой симпатичной медсестрой, устраивала скандалы, била посуду, пугала разделом солидного имущества, которое Сергей заработал в последние годы, трудясь по десять-двенадцать часов в день в торговом бизнесе строительными материалами. Расстались они с девушкой тяжело, с рыданиями с ее стороны, с взаимными обидными упреками – эта грустная сцена засела в его сознании, и сейчас он желал перед девушкой оправдаться, снять с себя чувство вины…
Когда Сергей подъехал к «девятиэтажке» на маленькую бетонную площадку около подъезда, Наиля вышла из дома в темной кожаной курточке и села на переднее сиденье  машины… Пока шла, садилась, он пристально смотрел на девушку, пытаясь уловить в облике и взгляде признаки, что она жалеет о расставании с ним. При виде ее – стройной, милой и модной – в Сергее всколыхнулись теплые чувства, показалось, что потерянное можно склеить: теперь, когда жена успокоилась, тайно встречаться в гостинице или на съемной квартире и быть более скрытными, осторожными. Однако в глазах девушки он не заметил радостно-восторженного света, с каким его обычно встречала, а в облике не имелось обреченности – она шла уверенно, с высоко поднятой головой. Она и ранее выглядела независимой и гордой, но при умелом отношении к ней Сергея, терпеливого, ласкового и опытного в обращении с женщинами, встречи заканчивалось страстными объятьями и поцелуями, на это он надеялся и сейчас.
«Чего тебе? О чем хотел поговорить?» – спросила Наиля, глядя смело в глаза, и ни малейшей слабины не проявилось в звонком голосе. Собираясь с мыслями, Сергей закурил, осторожно положил девушке руку на такое знакомое, теплое, изящное колено, и, легонько поглаживая ладошкой через тонкую ткань телесных колготок, проникновенно сказал: «Извини, что так нелепо и грустно окончилась наша последняя встреча. Я по тебе сильно скучал. Каждый день вспоминал с нежностью. Может, начнем сначала?» – «Сначала? – задумалась она и вдруг отрезала: – Чтоб и далее морочил мне голову два года? А я верила тебе и хотела настоящей семьи, детей…» Так как она не убирала его руку с колена, Сергей подумал, что можно приступить к обольщению – он притянул девушку за шею, чтоб поцеловать, но она решительно отстранилась: «Не надо… Ведь ты же не готов развестись с женой». В ее жесте было столько непоколебимости, что он не отважился на вторую попытку.
Однако, Наиля не отказалась от разговора с шутками и смехом о жизни общих знакомых… Вдруг на телефон Сергея настойчиво стала звонить жена, которой он коротко буркнул: «Позвоню позже!» – не хотелось разговаривать сухим официальным тоном, чтоб ее не злить, но и ласково делать это при Наиле было некрасиво; тогда жена позвонила еще, потом еще – и пришлось телефон выключить! «Видишь, как она к тебе прилипла! Как за тебя держится! Она тебя никому не отдаст», – констатировала сухо девушка, хотя он и не сказал, кто звонит. Наиля замкнулась. Разговор перестал клеиться, возникли напряжение и длинные паузы. Сергей осязаемо почувствовал, как жена незримо встала между ними мощной стеной и словно залепила рот пластырем – язык потерял былую гибкость. Сергею казалось, он еле проталкивает слова и звуки через плотную субстанцию! «Зараза! – подумал он сердито. – И здесь достает!»
Заканчивая разговор, он с надеждой спросил: «А если обстоятельства изменятся? Если я все–таки решусь…» – «Тогда и приезжай!» – ответила девушка и вышла из машины.
Досадуя, что встреча окончилась безрезультатно, виня в этом некстати позвонившую жену, Сергей зло и резко газанул с места, но поехал не по главной дороге, ибо следовало возвращаться назад с полкилометра, а напрямик по узкому и темному переулку, чтоб быстрее оказаться дома.
Еще издали он заметил в свете фар огромную лужу, что образовалась на асфальте от обильных осенних дождей. Вспомнив, что здесь в низине часто появлялось глубокое озерцо из-за не работающей сливной канализации, хотел развернуться, но кто-то будто подталкивал в зад машины. Надеясь проскочить лужу на скорости, Сергей газанул и, заливая капот волной мутной воды, помчался вперед…
На середине водоема мотор замолк, и из-под капота запарило. Сергей несколько раз попробовал завести мотор, судорожно вращая ключ в замке зажигания, но стартер не крутился. Сообразив, что залило распределитель, и, пока контакты не высохнут, с места не стронуться, он откинулся на сиденье и зло закурил. Через пять минут снова попробовал завести мотор, но безрезультатно… Прошло еще десять минут – и опять его попытки закончились ничем.
В середине ноября на улице было не более нуля градусов. Салон в машине быстро вымерзал, а Сергей был одет в легкий костюм, полагая, что нигде не придется выходить на улицу; его стало бить в ознобе. Он еще попробовал завести мотор, но понял, что бесполезно – надо искать машину, которая из лужи выдернет! Но где ее взять? Все шофера, зная про лужу, не заезжали в мрачный безлюдный переулок, да и время позднее – около двенадцати часов ночи – кто в такую пору здесь поедет?!
Сняв ботинки, закатав выше колен штаны и ступив в жгуче холодную мутную воду с плавающими льдинками, Сергей побрел по луже глубиной около полуметра на сухое место… На обочину он выбрался, но (мозги уже плохо от холода и позднего времени соображали) ботинки оставил в салоне. Возвращаться в лужу не хотелось и Сергей пошел в носках двести метров к главной улице, по которой еще, пусть и редко, ездили машины, искать тягач. Легковые на «голосования» не останавливались, а когда одна тормознула, то, узнав, что его «иномарка» стоит в глубокой луже, и глядя с подозрением на босые ноги просителя, шофер хмуро заявил: «Ведь я тоже застряну!» – и укатил прочь.
Наконец, остановилась Газель, водитель которой запросил у Сергея немалые деньги, но он охотно согласился, ибо замерзать не хотелось…Когда подъехали к машине, оказалось, у Сергея нет буксировочного троса – его он, отмывая багажник, выложил в гараже и позабыл кинуть обратно. Хорошо, какая-то хлипкая веревка нашлась у водителя Газели в кузове, которой он машину Сергея и выдернул из лужи под тусклый уличный фонарь. Между тем, Сергей так задубел, пока цеплял веревку в луже с босыми ногами, что побежал в ближайший ларек (благо они теперь работали круглосуточно), купил бутылку водки, которой стал тщательно и обильно натирать красные от холода ступни и лодыжки. Аж полбутылки израсходовал. Хотел глотнуть, но испугался возможной встречи с «гаишниками». Наконец, полез под капот с тряпочкой, чтоб смахнуть воду с двигателя, протереть контакты, но задел там что–то – и его машина вдруг неистово и пронзительно запищала: включилась сигнализация. Напрасно он судорожно нажимал кнопку на пульте управления защитой от угона – визгливое пищание продолжалось без  остановки.
Это происходило в час ночи под окнами двенадцатиэтажного дома. Сергей с ужасом представлял, что сейчас думают о нем уснувшие жильцы, как матюгают! Выяснилось, они не только матюгали, но и бдительно следили – минуты через три к Сергею спереди и сзади подлетели с включенными «мигалками» две полицейские машины. Выскочившие из них полицейские враз сердито заорали: «Руки на капот!» Сергей попытался объясниться, но сильный и болезненный удар кулаком в спину, заставил его пригнуться. «Кто такой? – уставился на него лейтенант в бронежилете. – Документы есть?» Сергей назвался, достал из внутреннего кармана пиджака документы, хотя, будучи уверенным, что сегодня самый поганый день в его жизни, был готов к тому, что их не окажется, что где-нибудь в суматохе их потерял.
Полицейские долго осматривали его несчастную физиономию, светя в глаза ярким фонариком, проверяли номера его машины. «В чем, собственно, дело?» – осмелился спросить Сергей. «Нам позвонили, что угоняют машину», – сказал недовольно лейтенант, расстроенный, что не поймал грабителя, а значит, не получит премиальных. «Это у меня сигнализация сломалась… – сказал Сергей, дрожа, – когда в лужу попал, и мотор заглох!» Вдруг лейтенант категорично заявил: «Все равно права заберем, а машину на эвакуатор и на штрафстоянку!» – «Это почему?» – простонал Сергей. «От тебя же водкой на километр воняет», – ухмыльнулся лейтенант. «Это я ноги растирал, чтоб не замерзнуть – ведь по ледяной луже ходил! – прохрипел Сергей, радуясь, что удержался от приема водки внутрь. – Готов пройти любое освидетельствование!» И стал дышать в физиономию лейтенанту. Тот недоверчиво принюхивался, а потом принес из машины улавливающую алкоголь трубочку, но и она ничего не показала. Лейтенант с досадой потряс ее и снова сунул Сергею ко рту! «Действительно!» – пробурчал он недовольно, махнул остальным полицейским, чтоб садились  по машинам – и они уехали.
Мотор у Сергея по-прежнему не заводился, что убедило – надо буксироваться до гаража. Он хотел позвонить жене, чтоб приехала на своей машине и дотянула его до дома, но, уже осознавая, что сегодняшние злоключения без ее участия не обошлись, (ведь и поехал-то он напрямик, чтоб быстрее быть дома и не оправдываться униженно за опоздание) звонить не стал. Да и как ей объяснить, почему его занесло в другой конец города в столь позднее время?! Вскоре он поймал таксиста, который потянул машину, сигнализация в которой всю дорогу продолжала включаться и выключаться, давя мерзкими звуками Сергею на ушные перепонки.
Сергей окончательно уверовал: все напасти послала жена, почувствовав нутром (бабы все злобствуют, когда супруг счастлив!), что муж встречается с любовницей. Вспомнилось, она действительно обладает качествами ведьмы и может наслать беду! Однажды жена уехала к родителям в другой город погостить на несколько дней, а Сергей, воспользовавшись моментом, решил закадрить миленькую сексуальную девушку, что жила недалеко от офиса и завлекательно улыбалась при случайных встречах на улице. Под предлогом научить ее мастерскому вождению, он доверил ей руль машины и решил свозить на базу отдыха в лес. Когда она похвалилась, что папа шофер и что она уже три года имеет водительские права, Сергей без сомнений и опаски сел на пассажирское сиденье. И вдруг девушка (Сергей не успел вывернуть руль), въехала на лесной дороге в зад дорогому джипу, из которого вышли трое мрачных парней и настойчиво попросили оплатить ущерб... Хорошо, у Сергея имелись при себе деньги. Многообещающую поездку пришлось отменить, а теперь Сергей окончательно понял, что тогда без порчи жены, как и сейчас, не обошлось!
Что удивительно – у гаража вдруг машина завелась и сигнализация на ней отключилась… Злой, замерзший, голодный, усталый, мокрый и грязный Сергей с трясущимися руками ввалился в квартиру в два ночи и, наткнувшись на ехидно-насмешливый взгляд жены, которая, казалось, знает про его злоключения, прошипел сквозь клацкающие зубы: «Ух, змеюка!» – «Кто?» – спросила она, разогревая ему ужин. «Кто, кто… – проворчал он и, опасаясь дальнейших козней, (вдруг жена нашлет тяжелое воспаление легких, которое упрячет его на месяц в больницу?) выдавил обтекаемо: – Погода, машина, полиция, лужа, сигнализация – все вы, бабы, одинаковы!»
Больше он на свидания с девушками не ездил.
Может, весной поедет, когда потеплеет и лужи высохнут?

УСТАЛА
О, как худенькая маленькая Надя устала!
Рано утром мама разбудила ее жестким окриком: «Вставай, пора уроки готовить…» Мама была строгая – никогда не улыбнется, всегда сосредоточенная, энергичная, сухопарая, словно засушенная вобла, с пронзительным взглядом холодных, похожих на синенькие льдинки, глаз. Ослушаться ее было нельзя, а то сдернет за ногу с кровати на  пол.
Надя, словно робот, вскочив с постели, хотя очень хотелось поспать, механическими, мало осмысленными движениями умывшись, одевшись, начала учить уроки – писать, считать. Необходимо было к началу занятий все подготовить, чтоб получить хорошую оценку, иначе мама с такой укоризной посмотрит и так язвительно что–нибудь скажет, что жить не захочется.
Приготовив уроки, Надя слегка испуганно спросила: «А  можно, я сегодня с папой встречусь? У меня между школой  и тренировкой два часа времени есть…» Мать посмотрела на нее исподлобья, размышляя, наконец сухо выдавила: «Ладно…Но только не опаздывай. И вообще, не показывай отцу, что по нему скучаешь…» Надя, стараясь не показать радость, чтоб не  расстраивать этим маму, кивнула…
Ее одноклассницы и подруги, придя неторопливо из школы, послушают любимую музыку или начнут на смартфоне переписываться с друзьями, а потом счастливые и спокойные, улегшись на диван, готовят уроки, а Надя должна бежать в спортзал на секцию спортивной гимнастики и там тренироваться несколько часов то на брусьях, то на кольцах, то в прыжках через «козла»… И не дай бог, туда опоздать – никакие  отговорки, что на улице ливень или мороз, или снежная буря, что дороги замело, не принимались ее тренером Ниной Ивановной. Та, приземистая, с короткой сильной шеей, с узким мосластым задом, со стрижкой под мальчика, в синем спортивном костюме с надписью на груди красным буквами «Россия», когда–то бывшая чемпионкой мира по гимнастике, но так и не ставшая олимпийской чемпионкой (о чем горько сожалела), теперь вознамерилась вырастить из своих воспитанниц чемпионок. Это была ее мечта, она решила посвятить этому оставшуюся жизнь и доказать всему спортивному миру (всем тренерам и чиновникам от спорта), что лучшая, и за это получить почетное звание, прибавку к  зарплате, а главное Имя! Но сделать это именно через своих воспитанниц, которые выступят вроде ее инструмента по достижению цели. Поэтому ее слова и команды по отношению к Наде были хлестки, словно удар плетки, они подгоняли. Если тренер видела, что Надя решила постоять в сторонке, отдохнуть и отдышаться, то вопила: «Хватит лодырничать!» В этом она совпадала с ее мамой, но если  мама действовала только внушением, то Нина Ивановна могла подзатыльник дать жесткой ладошкой и пнуть под зад… Сначала Надю это сильно обижало, хотелось плакать, бросить секцию гимнастики, но потом подумалось, что наверное так и должно быть, тем более тренер постоянно говорила: «Тренируйтесь до мозолей и пота!  Потом мне спасибо скажите, когда будете стоять на пьедестале почета с олимпийской золотой медалью на  груди!» Однако Наде всегда казалось, что Нина Ивановна в тот торжественный момент с неким чувством ревности эту медаль жестко отберет и гордо повесит себе на  шею.
После каждой тренировки, глядя на кровавые мозоли на маленьких ладонях, на синяки на худеньких ногах от ударов о брусья, чувствуя, как ноют мышцы и растянутые сухожилия во всем изможденном теле, Надя грустно думала: «И зачем мне все это? Ради чего?»  Ей не очень–то хотелось становиться олимпийской чемпионкой, ей мечталось быть художницей – она с раннего детства любила  и умела рисовать и теперь желала сесть на берегу тихой красивой речки и писать красками картины: чтоб вокруг никого не было (ни мамы, ни тренера, ни их окриков), а была лишь тишина, спокойствие, нежное пение птиц в склоненных над журчащей водой плакучих ивах. Но когда она брала в руки карандаш в свободное время, то мама ее одергивала холодно: «Лучше уроки учи – а то на тройки скатишься! А ты должна и в школьной учебе пример показывать, чтоб в институт поступить!» Надя растерянно отвечала: «Зачем мне учеба? Зачем гимнастке быть образованной? Ей не за это деньги платят». Мама скептически ухмылялась: «Может, великой гимнасткой ты и не станешь с твоей–то ленью, но хоть образование  получишь и будешь  этим  на хлеб зарабатывать. А то нам надеяться не на кого – папаня твой лопоухий алиментов не платит… Так что мы сами» – и мать, получившая в свое время два высших образования, разведенная по своей инициативе с мужем, работавшая ведущим инженером в строительной компании, сердито и горделиво прищуривалась.
Надя не считала своего отца «лопоухим» – да, он был мягким, немножко даже слезливым, иногда выпивающим, но каким–то нежным, писал стихи о природе. И когда ей удавалось, хоть и очень редко, с ним  видеться, живущим в другом конце города со своей матерью, Надиной бабушкой, то Надя с ним  просто гуляли  по улицам, смотрели на небо, разговаривали о чем–то хорошем, о каких–то пустяках, однако она чувствовала, как мир вокруг останавливался в своем суетливом беге, что обретал яркие краски и нежные звуки, что люди уже не похожи на роботов, нацеленных только на то, как сделать карьеру и заработать побольше денег, ее душа словно бы отогревалась от доброты и тепла.

В этот день тренер Нина Ивановна была особенно жесткой и сердитой – может быть, у нее случились проблемы личного характера в семье, может, она обиделась, что ее учениц не взяли на первенство России по гимнастике. Она то и дело рычала на Надю, сильно дергала ее за то за  руку, то за  ногу, которые, по ее  мнению, у  Нади  недостаточно верно и точно двигались, без  необходимой резкости и амплитуды. Надя так устала повторять много раз одно и  тоже упражнение на «бревне», что в конце концов сорвалась и ударилась губой об деревянную поверхность. Губа распухла, кровила, но Нина Ивановна не пожалела Надю, а сказала: «Сама виновата!»
После тренировки уйдя в раздевалку, Надя достала из своего шкафчика железный продолговатый флакон с дезодорантом, который ей вчера купила мама, чтоб уничтожать с тела запах пота после интенсивных тренировок. Надя пшикнула из него на подмышки и принюхалась – пах он очень приятно, цветочно–луговым запахом. Она пшикнула еще раз себе в нос – и ощутила, как приятно закружилась голова: сразу перестала болеть губа, а на душе  полегчало.
Надя, скрывшись в углу раздевалки, уселась там на скамеечку, много напшикала дезодоранта в целлофановый пакет, где аж стало сыро, и натянула пакет на голову. Она глубоко вздохнула – и словно провалилась в иную жизнь: она оказалась в лугах на цветочной яркой поляне с ромашками и васильками, лежа на траве. Она там, широко раскинув руки, смотрела в огромное небо, по которому плыли причудливые белые облака, пропускала сквозь ресницы солнечный цвет, который делился на удивительно прекрасные радужные полоски и кружки. Наде верилось, что она сейчас, отдохнув, наберется ярких впечатлений, возьмет кисти и краски, поставит перед собой мольберт с чистым холстом и начнет изображать замечательный спокойный мир, в котором оказалась. И никто, ни ее мама, ни тренер своими резкими криками и жесткими взглядами не помешают ей – они остались где–то далеко, в какой–то совсем другой суетной жизни…
Надю поздно вечером обнаружила пожилая уборщица тетя Маня, которая терла шваброй пол в раздевалке. Подумав, что девочка умаялась после тренировки и спит на скамеечке, прислонившись головой к стене, она окрикнула: «Пора домой!» Пошевелила ее легонько ладошкой за худенькое мосластое плечо, но та не проснулась – она была мертва. 
Врачи и следователи из полиции никак не могли понять причину смерти – задохнуться, по их мнению, тринадцатилетняя умненькая девочка, кандидат в мастера спорта, в здравом уме, не могла. Сработал бы инстинкт самосохранения, заставив пакет сдернуть с головы. Решили, что от аллергии на дезодорант, который вызвал астматический спазм и шок… Одно их удивляло, почему у нее было такое счастливое, улыбающееся лицо…   
                Май 2019













СОДЕРЖАНИЕ
повести
Агент правды…3
Пикапер…95

рассказы
Выхода нет…125
Вмешался…129
Блаженная…138
А деревня лучше…142
Адвокат лиса…148
Картина–мечта…150
Поддержка…153
Обиженный жизнью…160
След…163
Новые дети…169
Ненависть…175
Родная земля…180
Девочка–припевочка…184
Фонд помощи…195
Россия под сапогом…197
Ух,  какие проблемы…204
Проморгал…209
Родиться заново…216
Душа России…219
Последнее путешествие…223
Жить–то хочется…228
Права покойного…232
Верили…238
Заглядывалась…243
Надоела…248
Украинка…253
Получить по заслугам…259
Несостоявшийся юрист…263
Драгоценность…268
Вкусный бензин…272
Жуть ночная…274
Кто старое помянет…277
Горячая лыжня…280
Удар по самолюбию…284
Размер  вши…288
Мститель…291
Интересное  видео…295
Дама скандала…300
Последний вечер…306
Побег в никуда…311
Претензии…317
Ложь оплачиваемая…321
Фальшивая правда…327
Око за  око…331
Карьерист…336
Виагра…342
Скользкий тип…348
Обнимашки…354
Зависть…358
Фонд…361
Руки–крюки…365
В гостях…369
Заботливая жена…375
Благотворительность…379
Нырнул…381
Праведный мэр…383
Ревность…388
Собака на сене…393
Проходит все…397
Увядший бутон…400
Плюс–минус…403
Взбодриться…408
Талант души…415
Раздумья…419
Такое вот кино…422
О стариках с юмором…432
Упущенное…444
Мечта о  красивом…448
Обида провинциала…451
Сбор…454
На луну…456
Навсегда обиженный…463
Ух, змеюки!...469
Устала…474



 







Автор более полусотни книг. Пишет прозу, стихи, сказки для детей и взрослых, пьесы, публицистику и философские статьи. Член СП России, лауреат международных, всероссийских и республиканских литературных премий.

                16+


ГОГОЛЕВ МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ
Литературно-художественное издание
Авторских печатных листов 28
Редактор Я. Самов
Набор М. Николаев
Корректура Г. Михайлов
Оформление автора
По всем вопросам звонить 8.902719.14.16
mixaigog@mail.ru

Формат 84 х 108 1/ 32 Печать офсетная. Бумага офсетная
Усл.-печ. л.   Тираж  500 экз. Заказ №.
Отпечатано в полном соответствии с качеством
предоставленных диапозитивов в ОАО «Дом печати – ВЯТКА»
610033, г. Киров, ул. Московская, 122