Разъезд

Темно-серая хмарь застила горизонт. Уже поздняя осень давала о себе знать – листья с деревьев практически слетели, устлав землю коричнево-серым ковром; свинцовые тучи нависали над серым лесом и железной дорогой, по которой неспешно пробирался старенький паровоз. 

 - Всё, приехали – сказал помощник машиниста, вглядываясь в надвигающиеся сумерки. Машинист кивнул головой и повернул до конца ручку тормоза. Паровоз, выпуская пар, встал у низкой дощатой платформы с небольшим деревянным домиком, сараем и колодцем, огороженным теряющимся в листве невысоким заборчиком из деревянных реек.

- Разъезд пятьсот шестьдесят шестой километр! – громко объявил машинист.
Двое людей, спавших на полу паровоза, в самом его углу, сонно потянулись и открыли глаза.
- Что, приехали? – спросил первый в старом пальто железнодорожника.
- Да. Выходите.
- Вставай – толкнул железнодорожник всё еще не проснувшегося военного, сидящего рядом.

Уже через несколько минут на той же дощатой платформе лежали два чемодана и два вещмешка.
- Ни пуха вам. Ждите, вас скоро заберут – крикнул машинист. Паровоз свистнул и неспешно пошел вперед. Остановившись за стрелкой, он дал еще недовольный гудок.
- Да сейчас… - недовольно пробормотал железнодорожник, и не торопясь пошел к стрелке. Военный же, опираясь на трость, зябко закутался в шинель и закурил.
Наконец, стрелка была переведена, паровоз промчался назад. Прогудев на прощание, он скрылся за дальним поворотом и исчез где-то на путях, теряющихся в наступающем с боков лесу.

                ***

- Ну вот, мы и приехали. Пошли, Николаевич – сказал железнодорожник, шаря по карманам. Николаевич всё так же не торопясь курил, опершись на трость, и молчал, глядя на лес и небольшую прогалинку среди него – явно болота, где внезапно закричала какая-то птица. Разбуженная её криком, взметнулась в небо стая воробьев.
- Пошли – наконец отозвался он, и хромая, пошел по доскам к двери домика. Над дверью висела потускневшая табличка. Когда-то белого цвета, с чёрной каймой по бокам, наверху неё были нарисованы по трафарету перекрещенные французский ключ и молот. По бокам  техзнака примостилась надпись «МПС СССР», а внизу крупно было написано чёрной краской, слегка поблекшей от старости – «РАЗ’ЕЗД 566 КМ».

Заскрипел старый замок, и наконец, дверь открылась. Из дома дыхнуло сыростью, запахами пыли и креазота. Военный заглянул вовнутрь и поёжился.
- Мы здесь не так уж и надолго, товарищ политрук. Не переживай – хлопнул его по спине железнодорожник и смело вошел вовнутрь.
В доме было темно. Редкий свет пробивался через прощелины оконных ставень. Военный попытался рукой нашарить в темноте дома электрический выключатель, но на привычном месте его не было.

- Электричества тут не ищи! – крикнул железнодорожник откуда-то из-за угла. Что-то загремело, щелкнуло и в углу появился теплый и мягкий огонёк свечи. - Здесь только так. Тут еще несколько ламп есть и фонарей, так что будет светло. Сейчас еще печь затопим, вообще будет сказка.
- Андреич, надо вещи занести – сказал военный.
- Точно! Про них я в суматохе и забыл. Пошли, занесём.

Через некоторое время, когда уже все вещи были занесены, железнодорожник копошился в большом шкафу, стоящем у стены. В доме всё так же было темно, но военный уже открыл ставни и заглянувший в пыльные окна сумрачный вечер своим слабым светом осветил дом изнутри. На самом деле, ничего особенного в нём не было – в углу большая круглая печь еще по дореволюционному проекту, рядом с ней - столик, мойка и умывальник, этакий кухонный уголок, рядом с которым примостился большой шкаф. У единственного окна, выходившего на сумрачный лес, стоял стол с «летучей мышью» посередине. У другого окна, выходившего на пути – небольшой письменный стол, с настольной керосиновой лампой. От стола – кровать с матрасом, перпендикулярно ей стояла такая же кровать, только на стене висел гобелен, а всё пространство над гобеленом и над второй кроватью занимала полупустая книжная полка, где стояла вперемешку техническая, политическая, художественная литература. На письменном столе валялись покрытые пылью сигнальные флажки в чехле, а на косяке висел сигнальный фонарь.
- Мить, а зачем мы здесь? – смотря в окно, спросил военный.
Железнодорожник оторвался от копошения в шкафу, и, достав оттуда бутыль с чёрной наклейкой «КЕРОСИН», сказал:
- Ты же сам знаешь. В командировочном предписании – планируется увеличение движения, нужно будет ставить разъезд под работу, для технических остановок поездов, переводить им стрелки. Но расписания нам не дали, иных документов тоже… Так что не знаю. Посидим тут с тобой, а дальше видно будет.
- А на самом деле?
- А на самом деле – железнодорожник поставил на стол бутыль – это к твоим, так сказать, коллегам вопрос. Что они тут творят? Ты должен знать.
- Ты как-то говорил, тут телефон есть – вспомнил военный.
- Есть, Николаич, ты прав – сказал железнодорожник и полез в тумбу письменного стола. Из неё появился самый обычный городской телефон, с номеронабирателем и телефонной вилкой.
- Его спрятали на всякий пожарный. Хотя, кому тут быть? Место глухое и болотное, здесь люди появляются редко… Однако ж, спрятали. Ну, посмотрим? – железнодорожник, смахнув пыль и паутину с круглой телефонной розетки рукавом форменного пальто, вставил туда вилку телефона. Из поднятой трубки раздался мерный гудок железнодорожной АТС.
- Работает, Дим Андреевич – сказал военный и положил трубку на рычаг.
- Ну и отлично. Будут какие указания – позвонят. Стрелка переведена в нужное положение, так что тут работает всё по-прежнему.
- А теперь что?
- Обустраиваемся, Даниил Николаевич. Сними шинель, например. На улице нам пока делать нечего, разве что дров набрать, но я не замерзну – сказал железнодорожник, снимая пальто.
- Холодно пока – поёжился военный, но шинель расстегнул.
- Зажги пока фонари, а я пойду наберу дров – железнодорожник поправил китель, надел висевшую на вешалке ватную жилетку и вышел во двор, глухо скрипнув дверью.

Переливая керосин из бутыли в лампы, чиркая спичками и наблюдая как тепло и ровно горят огоньки в них, военный наблюдал, как пространство дома освещается, приобретая жилые черты. Вот выплыли из темноты очертания занавесок на окошках, из темноты сверкнул медным боком керогаз, стоявший рядом чайник. На полках над условной кухней заблестела посуда – стаканы, алюминиевые миски, пузатый керамический чайничек. Он подошел и сел на кровать. Колючее шерстяное одеяло, на нём полотняной мешок – открыв его, военный обнаружил старое, но вполне целое постельное бельё.

- О, ты уже обосновался, я гляжу? – раздался голос железнодорожника. По полу глухо ударила вязанка самых разных дров и щеп.
- Да – глядя в окно, сказал военный – потихоньку. Что, сейчас растопить печь надо?
- Да это дело недолгое – скрипя дверцами поддувала и топками, железнодорожник принялся разжигать огонь. Разгорелась щепа, занялись дрова, за ними – уже лежавший в топке уголь.
- Видишь, как хорошо. А я и не знал, что здесь есть уголь. Надо будет днём поискать, остался ли он в сарае – а то там темнота, хоть глаз выколи. Есть будешь?
- Да давай. Только переодеться надо – сказал военный.
- Это ты правильно заметил – железнодорожник чуть приоткрыл дверцу поддувала, которое ровным светом осветило кружок деревянного пола. Военный же посмотрел на окно, выходящее к болоту. С него полз непонятный, слегка зелёный туман.

Спустя уже полчаса, военный был в стареньких галифе, удобных тапочках и нательной рубахе, поверх которой была накинута ватная жилетка. Железнодорожник же переоблачился в ещё довоенный лыжный костюм, из-под куртки которого торчала морская тельняшка.
- Ну, что, Николаевич, за встречу? – сказал он и поднял стакан, наполовину наполненный водкой.
- Давай. За встречу так за встречу – согласился военный.
Стаканы тихо ударились друг о друга. Поморщившись, оба потянулись к кускам тонко нарезанной копченой колбасы.
- И что нас сюда привело? Какая беда? Причем здесь ты? И почему ты? Мы с тобой не виделись с сорок четвёртого.
- Андреич, я сам ничего не знаю. Ну – замялся военный – мы прибыли из Поселка. И прислали нас следить за поездами. Я вот только до конца не уяснил, почему меня сюда направили.
- Это странное место... Тут разъезд не так давно появился. Наверное, ваши что-то затеяли. Не знаешь, спрошу тебя в который раз, что именно вам не сидится?
- Так указание в штабе было самое общее! – горестно вздохнул военный. А детали, деталей нет! Сиди, да рассуждай: кто, куда, зачем…
Военный подкурил от лампы и продолжил:
- Бойцы на станции говорили, что пока тут много неясного.
- Кому нужна эта глушь – спросил вслух железнодорожник, разливая по стаканам водку – но раз послали, значит нужна. Давай, что ли, за дорогу?
- За неё, родимую – согласился военный.
Снова стукнули друг о друга стаканы. Закусив колбасой и продолжая выпускать клубы дыма, военный продолжил:
- Много изменилось, на самом деле. Но, впрочем сам подумай: непонятные решение это только следствие. Но всё изменится, правда, неизвестно в какую сторону.
- Почему же?
- А ты сам подумай. Рано или поздно этому социализму, как и любому другому, придется обновляться. Слишком большая разница уже сейчас видна между тридцатыми и сегодняшними временами, а уж что будет дальше!
- Но ведь война была, сам понимаешь, она внесла свои правки – сказал железнодорожник и закурил.
- Да – согласился с ним военный, махнул стакан и поморщился – война была. Но не век же быть её последствиям? Скоро всё станет как было, мы снова пойдем по тому же руслу… Но те условия, в которых мы строили социализм… Они ушли, понимаешь? Теперь совсем по-другому.
- Ты хочешь сказать о внешнем окружении?
- Да. Враги уже не те. Да и мир… Он меняется. Вот ты, железнодорожник, видишь это?
- Как и ты, военный – в тон ему ответил собеседник, так же махнул стакан и занюхал рукавом – паровозы уходят в прошлое, семафоров всё меньше.… Но ведь и у тебя уже наверняка не БА-20, которые мы застали? Небось, новенькие бронемашины уже появились? Да и что там с основным оружием?
- Винтовка уже ушла в прошлое… Вовсю автомат осваиваем. Да и не в пример, тем, что были – наш инженер Калашников придумал. Вот уж оружие нового времени…
- Вот и ты мне за это. Времена меняются.… И ты думаешь, обновления не избежать?
- Конечно. А ты как думал? – удивился военный – Необходимо будет обновить и людей, и идею приспособить к новому времени. Главное, что бы ничего не сломалось, не рухноло во время этого…

Железнодорожник сосредоточенно смотрел на мерный свет керосиновой лампы. Её свет освещал дом, который уже целиком окутал туман – нет, не зеленоватый туман с болота, а самый обычный. За окнами будто бы повесили лёгкую тюль, от которой отражался огонёк лампы и возвращался тысячей отблесков. Играя и перемигиваясь, они падали на внутренности домика. В печке трещали дрова и казалось, что в мире нет ничего – ничего, кроме этого дома, тумана и тёмного леса рядом, заманивавшего к себе таинственной зеленцой, повисшей над болотом.

- Ну да… Ты же всё видел сам. Только сейчас еще немного и тебя отправят в запас. Демобилизация знаешь ли… Куда пойдешь?
- Не знаю. Может, останусь по партийной линии. Или учителем в школу. А ты? Расстанешься с железкой?
- Давно уже хотел. Мне всё это надоело.
- Тебе всего тридцать… сколько?
- Тридцать два – усмехнулся железнодорожник – я на год старше тебя.
- А ты уже устал от жизни.
- А ты… Ты разве лучше? – железнодорожник глубоко вздохнул и плеснул водки в стакан.
- Нет – сказал военный, залпом выпив спиртное и занюхав рукавом – но…

- Ты инвалид – жестоко сказал железнодорожник, выпив и закуривая – тебя таким сделала война. И даже не та, что была совсем недавно. Та, которой через два месяца одиннадцать лет.
- Ты про Финку? Так здрасте, ты тоже там был.
- Был и помню. В армии я прослужил восемь лет. И сам знаешь, это были далеко не самые простые восемь лет!
- Ну так и я прослужил… - военный покрутил в руках коробок спичек – и тоже многое видел.
- А я сегодня вижу совсем другое.
- Что?
- Знаешь, то ради чего мы воевали, начинает рушится – сказал железнодорожник.
- Да? – военный поднял бровь – Поделись. Может, я думаю что-то похожее.
- И ведь ты прав… - начал железнодорожник - тот социализм, который строили и мы, пусть даже совсем юными – ведь ты же работал до призыва?
- Ага – кивнул военный – я телефонистом был на райузле.
- Значит, тоже строил. И я, когда в депо работал – все мы, мы строили новое общество. Общество для новых людей, для другого поколения. И оно – новое поколение – жило рядом с нами. И кто… Кто остался?
- Ты про что?
- Сколько наших сверстников погибло. Сам вспомни, вспомни! Когда рядом стоял твой товарищ, а потом свист – и всё, его уже нет. Об этом еще споют в песнях, не переживай. А кто остался? Кто вылез?
Военный замер, вспоминая многочисленные усиления по просьбам МВД. Его собеседник это заметил и ухмыльнулся.
- У нас в депо есть бригадмил…
- Погоди, это которая «содействия милиции»?
- Она самая – кивнул железнодорожник, плеснул немного в стакан и сразу же выпил – так вот, её бойцы на работе перестали появляется. Милиции не хватает. Знаешь, я до войны много милиционеров знал, из них только два человека работают. Сутками работают! И скажи, ради этого отребья мы строили новый мир?
- Преступность – заметил военный – имеет социальный характер и по мере…
- По мере приближения к коммунизму будет исчезать – перебил железнодорожник, закуривая – у меня по марксистко-ленинской «отлично» было. Только вот что получается: коммунизма не видать. Да и, наверное, не будет.
- С чего ты взял? – удивился военный
- Кроме всяких уголовников у нас, сам знаешь, много привилегированных появилось молодых людей. Те дети, которые родились в войну на них смотрят всё чаще, на нас всё реже. Ведь кто мы?
- Ну… - военный задумался – ты рабочий класс.
- А ты военнослужащий, страну защищаешь. А им это становится неинтересно, знаешь ли. Это мы с тобой вступали в комсомол ради идеи, ради будущего. Наше с тобой поколение погибло, отстаивая его. А теперь мне всё больше кажется, что мы обречены. Товарищ Сталин рано или поздно умрет, уснет навсегда – он же человек! А кто будет после него? Да и в конце концов, причем тут вождь?
- Действительно, у тебя же по МЛП пятёрка была, роль личности в истории знаешь – подколол разошедшегося железнодорожника военный – причём тут вожди? Может дело в объективной действительности?
- Ооо, понеслось! – хлопнул по коленям рабочий – ты политрука сверни, ведь знаешь, знаешь что я секретарём дивизионной комсомольской организации был. Я вообще-то член партии, если что!
- И я член партии, между прочим – заметил политрук – вступил раньше тебя.
- Ну да, ну да… Я в то время другим занимался.
Повисло неловкое молчание. Политрук долго смотрел на пачку «Беломорканала» на столе, потом всё же выхватил оттуда папиросу и закурил.

- Ну и накурил я – заметил железнодорожник – давай выйдем? Сказав это, он плеснул себе водки в стакан и сразу же выпил.

Политрук очень неодобрительно на это посмотрел, но положил тлеющую папиросу в пепельницу, налил себе спиртного, чуть глотнул.
- Пошли.

Выйдя на улицу, уже слегка пошатывающийся железнодорожник сел на ступеньки и жадно закурил.
- Ты сядешь?
- Я, если сяду, потом не встану, так и буду на ступеньках ночевать. Я рядом постою – военный облокотился на перила ограждения крыльца.
- Николаевич, это не нам решать… И не нам мудрить, какие причины если то, чего я так не хочу, о чём я боюсь подумать всё же случится… Для этого академики есть, профессора, и может быть потом, когда всё повторится, они будут анализировать, заодно может и наш, наших сверстников подвиг вспомнят…
- Тебе я гляжу очень горько – сказал военный.
- Да. Наверное, я устал жить.
- С чего?
Будто не слыша вопроса приятеля, железнодорожник смотрел на дощатый перрон. Папироса тлела в его руках.
- Обожжешься – тронул его за плечо военный – пошли в дом. Железнодорожник, ничего не говоря, встал с крыльца.

Политрук переставил табуретку ближе к печке.
- А ведь хорошо когда-то было!
- Когда-то... Почему не сейчас?
- Потому что тогда давно все было иным, новым . Первая любовь, друзья. Первые открытия, а звезды – политрук вдохнул воздух – они казались чем-то волшебным. Еще не истрепан азарт, еще очень хочется жить.
- Мне иногда кажется, что во мне все сожжено. Не осталось чувств – железнодорожник перевёл взгляд на печурку.
- А во мне еще есть что-то, какая-то жажда воспроизводства ощущений. Наверное потому и стал политработником, чтобы дать людям лучшее.
- Но ведь должны же быть общие закономерности. Как с всеобщими законами бытия.
- Да нет. Это тонкости восприятия... Они всегда разные. Глядишь, съездить к морю, полечится и лучше станет. Но... Пока только одно желание. Уйти далеко и сменить имя. Начать все заново. Кажется, что позади так много всего, так много ошибок и потерь, что и жить-то уже так нельзя...
- Да, с такими мыслями нужен долгий отпуск – задумчиво протянул политрук - в какой-нибудь поселок у моря, снять дом с виноградником и видом на море и думать о своем Да, как раньше! Когда всё было проще, когда все жизненные устремления сосредоточены в одном образе и тебе хочется жить, бороться, преодолевать. И кажется вот она, рукой дотянись, а теперь… - политрук задумался -  теперь мне ежедневно нужно проводить с самим собой политбеседы, теоретически выводить смысл жизни. И как-то странно на душе, вроде и жаль
образ и в тоже время и нет. Порой так хочется отмотать время назад, снова держать эти ладони, смотреть в глаза полные огня… А иной раз проснешься, и словно пусто внутри и не было ничего, странно, конечно…
- Ты про свою невесту?
- Да, которая в оккупацию погибла – сухо сказал военный. Промолчав, он налил водки в стакан и выпил залпом.

- Ты знаешь, у нас в райкоме – давно еще – лежала подборка ленинградской «Смены». Навсегда запомнилась фраза оттуда – «Переутомленные в молодости нервы могут потом сказаться в упадочных настроениях, в неверии в торжество революции, в нежелании работать и даже жить». Может, это про нас?
- Может – политрук задумчиво глянул на лампу – знаешь, часто стал подмечать: работаю по инерции. Но ведь это бессмысленно. Внутри как будто пустыня…
- Знаешь, что, Николаевич… Давай спать. Поздно уже, да и засиделись мы…
- Давай. Ведь, как говорится, там во снах – хорошо…

                ***

Такой же серый, как и вчера, день уже давно проглядывался в окне. Зеленоватый туман с болотца сполз, осталась лишь легкая, почти прозрачная дымка, осенний утренний холод, деревья с почти облетевшими листьями и редко перелетающие птицы.

Железнодорожник проснулся в удивительно хорошем самочувствием, даже пить не хотелось; но вспомнив еще выученные с молодости правила, он выпил стакан воды, подошел к умывальнику… Военный еще спал.

«Не буду шуметь. Хотя?». Он посмотрел в зеркало. Проявляющаяся щетина, впалые глаза и синяки под глазами… Старый лыжный костюм явно был к лицу, в нём он напоминал беженца. Но надо, надо привести себя в порядок! Хотя?

Гудка в телефоне не было. Значит, не судьба. Из чемодана он достал несессер, старый еще с довоенных времен, бережно сохраненный в огне войны - тогда это была одна из немногих вещей, связывавших его с домом.

Тихо, но очень аккуратно он побрился. Достав из чемодана форму, железнодорожник оделся, поправил фуражку, пригладил орденскую планку… «За боевые заслуги», «За оборону Москвы»… Всё вроде на месте. На месте была и красная полоска лёгкого ранения, железнодорожные значки.

Из чемодана появился «ТТ». Последний подарок командира – связисты редко гибнут от пуль, но он погиб именно от неё; а задолго перед смертью шутя говорил «Вот умру, заберешь себе». «Зачем себе?» - отшучивался тогда еще заместитель политрука – «У меня ведь есть свой!». Но уже став младшим лейтенантом, он вспомнил его слова, стоя над телом молодого старлея.

Уже стоя в лесу, в пальто, он повертел в руках пистолет и улыбнулся.

                ***

Звук выстрела распугал птиц. Взметнувшись, они закричали, захлопали; с деревьев слетели листья.
- Андреич, стреляют! – продрав глаза, сказал военный. Но железнодорожника рядом не было.

Увидев сложенную постель и закрытый чемодан, военный сразу понял в чем дело. Он до последнего не хотел верить… Но стоя на маленькой опушке, он глубоко вздохнул, закрыл рукой глаза железнодорожника, постоял рядом, сняв форменную фуражку.


Уже у крыльца ему стало очень плохо. Вот, уже дверь – и в глазах темно.

                ***

- Глянь, что это здесь? – сказал машинист помощнику.
- Не знаю… Сань, тормози. До этого поста с утра не могут дозвонится, помнишь диспетчер говорила их навестить? Вроде линию починили, а трубку не снимают. А тут видишь, вон, кто-то лежит…

                ***

Две серые пирамидки с красными звездами. На табличках – только имена, фамилии, крайние даты. Но один раз на могиле появился уже взрослый мужчина, аккуратно прикрепивший табличку с фотографией молодого, задорного парня с «пилой» в петлицах связиста и со звездами на руках.

И по странному стечению обстоятельств, на другой пирамидке через неделю тоже появилась фотография. Её принесла немолодая женщина, с седыми волосами – она очень следила за работой кладбищенских мастеров, прикреплявших рамку. Когда один из них сказал, что можно вставлять фотографию, женщина достала из карман слегка потёртую фотокарточку молодого человека. Надпись на обороте гласила «Танечке от Данилы, на долгую память. 10/III – 1939 года». Рамку привинтили, мастера получили свои пять рублей и довольные ушли, а женщина осталась. Постояв еще с полчаса, она перекрестилась и ушла.

С развесистого клёна слетел последний лист. Зима вступала в свои права.


07/X-2021 года.

Все персонажи вымышлены, любые совпадения случайны.