А. Франс. Подлинная история одного портрета

-  Луиджи!!! – подслеповатый Бенедиче оттер пот холщевиной, смешав на лбу кобальт и охру, - Луиджи, что ты натворил, козлоногий упрямец?!

Ragazzo, которого бранил Бенедиче, опустил голову низко-низко, чтобы покрасневшие глаза не выдали безудержного веселья от вида взъерошенного старца с перепачканным красками лбом.  Мастер Бенедиче, достигший мудрости праведным трудом и размышлениями, впервые вслух назвал Луиджи козлоногим. Мастер Бенедиче, без малого три четверти века служивший красоте, из-за горсти монет присоединился к толпе жестоких, пустоглазых, улюлюкающих жителей предместья, еле сводящих концы с концами и вымещающих злость на беззащитных, худых ногах ragazzo, изогнутых вопреки естеству.

- Упрямец! Жалкий упрямец, - повторял в сердцах Бенедиче, - синьор Антонио внес задаток за картину, твой отец спустил эти деньги на прокисшее вино, а мне же придется теперь оправдываться, пресвятая дева, умалять синьора ждать неделю, пока ты перерисуешь портрет. Кто просил тебя помещать позади синьоры Де Керини моря и горы?

- Это могучий Везувий, учитель, на склонах которого растет божественный виноград – лучший из лучших, и прекрасный Неаполь, окрашенный жемчужным утренним светом, и спокойные воды Тирренского моря…

- Да, к чему вся эта чепуха?! Зачем отвлекать взор от благородного лица синьоры? Разве твои художества придают целостность портрету? Разве утренний Неаполь прибавляет выразительности глазам достопочтимой? Разве Тирренское море подчеркивает ее добрый нрав и великодушие?!

- Синьора зла как гиена и груба как высохшая на солнце мочалка…

- Прикуси язык! Пресвятая дева! Как ты смеешь судить почтенную синьору, жену синьора Антония?!

- Утренний воздух Неаполя наполнен благоуханием тубероз. Везувий окутан  безмятежностью и благодушием, которых так не хватает синьоре.

- Все-таки ты редкостный твердолобый! Мало бьет тебя твой отец! Зачем ты окружил синьору кольцом из златокудрых девиц, похожих друг на друга и на диких обманок, продающих устриц в Санта-Лючия? А? Молчишь!

Луиджи уже не прятал глаза, а наблюдал за тем, как бьется о стекло залетевшая в мастерскую пестрая бабочка.

- Я знаю, зачем, - кряхтел старик, - ты хочешь, чтобы синьор Антонио видел в палаццо старую ведьму и спешил от нее прочь, к веселым и горячим продавщицам устриц...

- Смирение, Благоразумие, Молчаливость, Почтение, Целомудрие, Послушание – вот те шесть дев…

- Вздор! Вздор! Это торговки устрицами! И ты их поместил, чтобы напомнить синьоре о возрасте, об утраченной красоте, и о печальном одиночестве, в  чьих объятиях она закончит свое существование.

Луиджи усмехнулся. Бабочка замерла, сложив крылышки в бархатный домик. Бенедиче покачал головой и задернул на окне занавеску.

-  Иди домой и подумай хорошенько о том, что будет, если синьор Де Керини увидит твои художества, а завтра приходи на рассвете, бери чистых холст и рисуй синьору, как положено, по правилам и канонам гостиных портретов. И ей-богу, Луиджи, я запру тебя в мастерской и не выпущу до тех пор, пока не останусь доволен портретом.


Бенедиче  закончил скрипеть, обреченно взмахнул холщевиной и пошаркал в смежную с мастерской комнату. Луиджи поместил бабочку в ладони и вынес за дверь, в дремотное пространство послеполуденной сиесты. Вслед за легкокрылой знакомой он пересек сад монастыря, построенного на развалинах храма Кибеллы, срывая по дороге цветы дикой календулы, красные маки, и вплетая их в обруч из душистых трав. Потеряв из вида свою пеструю попутчицу, он сбежал к ручью, громко распевая «Аллилуйя» и водрузив на свою юную кудрявую голову пышный венок.

На берегу прохладного ручья, в тени раскидистых ив и акаций еще вчера ждала его Лючия, гибкая и стройная, радостная Лючия, нежная, прекрасная, златокудрая Лючия, источающая аромат блаженства и не боящаяся его скрюченных ног, с копытцами на конце. Для нее из душистых монастырских трав сплетал венки Луиджи. Ее изображал как Смирение, Благоразумие, Молчаливость, Почтение, Целомудрие, Послушание, потому что в самозабвенной, самоотреченной любви и было высшее целомудрие, и смирение, и благоразумие, и молчаливость, и послушание. Она любила его как бога, и он чувствовал, как бьется у сердца кровь далеких забытых богов.

-  Аллилуйя! – прошептал Луиджи и послал воздушный поцелуй ручью.

-  Аллилуйя! – пропел ручей, - Аллилуйя, милый фавн!

«Куда же пропала Лючия? Где заблудилась? Не поманил ли ее таинством странствий бродячий цирк?» Луиджи грустно без ее улыбки. В прибрежном иле еще видны его одинокие копытца. «Лючия, где ты?!»


Луиджи не может без содрогания думать о синьоре Де Керини, не то, что рисовать ее портрет.

-  Эй, козлоногий! Козлоногий! – кричат маленькие оборванцы и кидают в него камешки и обглоданные косточки персиков. Луиджи бежит, уворачиваясь,  по теневой стороне улицы к своей лачуге. «Аллилуйя! Аллилуйя!» выстукивают его копытца.

У дверей лачуги в облупленном ночном горшке растет чахлый кустик мяты. Луиджи вывалил в горшок горсть берегового ила, повесил на гвоздь увядающий венок и скрылся в темноте убогого жилища. Словно в пещере циклопа внутри было душно и жарко, и пахло раскаленным железом и прокисшим вином. Сидящий на плетеном стуле злой и бородатый человек никак не отреагировал на появление ragazzo. Человек этот был когда-то актером в неаполитанском театре. На сцене он играл посредственно, но за сценой, за сценой сам Дон Жуан мог позавидовать его мастерству. Богатые синьоры и синьорины убивали друг друга за право озолотить соблазнителя. И однажды в его сети попалась самая знатная синьорина Неаполя. Ничего хорошего из этого не вышло. Через девять месяцев герой-любовник получил подарок в шелковом конверте и предписание немедленно убраться к черту, поскольку содержимое конверта кричало на все лады и стучало копытцами. Неунывающий бородач подался в акробаты и исколесил пол Италии, наставляя рога мужьям самых обворожительных красоток. В конце концов, он сорвался с трапеции и осел в беднейшем предместье Неаполя. И все, что осталось у него от прежней веселой жизни, был козлоногий Луиджи. Луиджи кормил бородача, продавая рукотворные фигурки девы Марии жителям окрестных деревень, и акварели с видами Неаполя заезжим путешественникам и городским буржуа.

Понюхав купленную на базаре рыбу и определив, что она еще не протухла, ragazzo ловко выпотрошил ее и зажарил, затем отнес отцу, оставив себе, по обыкновению, хвост и голову.

Пьяный акробат набросился на рыбу и сжевал ее вместе с костями. Глотнув вина из горлышка бутылки, он приказал Луиджи подать ему очки и книгу.

- Слушай, - изрек бородач, - слушай же внимательно. «Прихотливое движение мельчайших твердых частиц, взвешенных в жидкости или газе, - броуновское движение – объясняется неуравновешенностью ударов, испытываемых броуновской частицей со стороны молекул жидкости или газа». Ха-ха-ха! Не лучше ли было сказать «похотливое движение мельчайших частиц»?!

Луиджи поставил на стол перед отцом два огарка. Бородач погрузился в чтение, прихлебывая из бутылки.

-   Луиджи, - крикнул он, когда погас один огарок, - как поживает портрет досточтимой Де Керини? Она была старухой еще до твоего рождения. Ха-ха-ха! А оборванец Антонио приходится ей двоюродным внуком! Вот, что делают деньги! Теперь он богатый синьор, а она до сих пор живая,  ведьма. Луиджи, вступай в каморру.

При свете огарка лохматый, бородатый, пьяный акробат напоминал Луиджи древнегреческого Крона. Иногда Крон вскидывал голову, сверкал глазом и произносил что-то нечленораздельное грохочущим голосом. В такие страшные минуты в руках Луиджи рождались самые прекрасные фигурки пресвятой девы Марии.

Наконец погасла вторая свеча. Акробат захрапел. Луиджи выбрался на воздух и направился, не спеша, в сторону портовых доков и набережной, поискать там златокудрую Лючию. «Лючия, где ты?!»

Портрет Де Керини никак не рисовался. Ни могучий Везувий, ни волшебный утренний свет, ни величественный древний Неаполь, ни Смирение, ни Послушание не помогали скрыть гнусность на лице достопочтимой синьоры. Работа с натуры была омрачена позорным бегством ragazzo, когда вожделеющая юной плоти старуха Де Керини поманила его своими голыми худыми ногами с ссохшимися пальцами, похожими на хрящи бычьих хвостов. Вначале Луиджи, не терявший присутствие духа, прятался за мольбертом и усиленно втирал белила в воротник на портрете. Но синьора стала яростно браниться и ерзать в кресле, угрожая встать и добраться до художника, чтобы вонзить в него когти и осыпать ласками. Ошеломленный, близкий к обмороку ragazzo предпринял поистине полководческий маневр: схватив подрамник с портретом, он бросился к Де Керини и приблизившись к ее креслу, показал ей портрет. Ни одно зеркало, спрятанное в недосягаемых недрах палаццо, не обладало всей правдивостью холста. Узнав себя, синьора вскрикнула и извергла фонтан зловонной мочи, окатив Луиджи с головы до ног. Защищаясь холстом как щитом, бедный ragazzo метнулся к двери со скоростью гепарда. Словно стремительный горячий сирокко покинул он паллацо Де Керини.   

Рассвет застал ragazzo на берегу ручья. Он утомился в скитаниях по улицам ночного города, так и не найдя Лючии, и спал, положив под голову кустик резеды.


Едва утренний туман спрятал вершину Везувия, как старый Бенедиче вышел на дорогу, встречать непутевого Луиджи. В то утро ему показалось, что как-то особенно ярко источали туберозы свой дивный аромат. И медовые травы, и отцветающая резеда. Дорога была пустынна. Лишь по обочинам то там, то здесь из травы взлетали, растворяясь в утреннем эфире озорные, юркие феи, похожие на прозрачных стрекоз, что живут по берегам серебристого ручья. Пройдя по дороге шагов пятнадцать, старый Бенедиче остановился и, опьяненный солнечным ветром, вдохнул полной грудью соблазнительную цветочную смесь, и вспомнил веселую и гибкую, златокудрую торговку устрицами, которую любил в юности, и лучше которой никого не было на свете. Он смахнул застрявшую в морщинах слезу, и не в силах двинуться дальше, произнес короткую молитву Всевышнему. Дремавшая недалеко дикая коза, испуганная низким утробным воем Бенедиче, пронеслась мимо старика, разбрасывая свои пахучие шарики. Напуганный Бенедиче послал козу к черту и вернулся в реальность.

Уж солнце плескалось в водах залива, а ragazzo все еще не появился в мастерской.  Бенедиче стонал и кряхтел возле чистого холста, смахивал тряпкой пыль и ночных бабочек и перемежал проклятья с поминанием пресвятой девы Марии. Наконец, ворвался Луиджи, принеся с собой зной и энергию летнего полдня.

-  Я нашел подходящую веревку, - проворчал старик, - и сейчас привяжу тебя к мольберту, как козу, пресвятая дева. Чтобы ты до вечера не отходил и не отлынивал от портрета.

И он ушел, шаркая ногами, в соседнюю каморку, искать пропавшую веревку.
А Луиджи остался возле чистого холста. Он смешал краски. Темный фон – классический фон гостиных портретов. Окружность. Нет. Четверть окружности цветом цветущей дождевой воды в заброшенном фонтане на пьяцца Кавор. Маленький глаз в виде точки чистейшей умброй. Красный вытянутый прямоугольник – рот, плотно сжатые, скупые, излучающие презрение губы. Тонкий черный прямоугольник – сигара. Синьор Антонио курит сигары, поставляемые контрабандистами из каморры. И, скорее всего, синьора Де Керини также курит сигары, когда синьор Антонио проводит ночи в порту. Теперь – несколько полосок яркой радуги – преломление света на белоснежном воротнике синьоры. Несколько капель изумруда – все-таки синьора живет в Неаполе, самом прекрасном и не менее древнем, чем Сиракузы. Кобальт плюс металлик – стрелы Амура. Они полетели мимо много-много лет назад. Сердце синьоры не знало любви. Любовь заменили плотские утехи, эгоизм и жадность, а с годами и жалость к себе. Желтые треугольники – охра разбавленная белилами – это стрелы времени. Они не щадят и не пролетают. Они падают сверху острием и пронзают все человеческие головы, все, до единой. И, наконец, красная охра и жженая сиена – то темнее, то светлее, переплетаясь, сплетаясь, вплетаясь в темный фон полотна… Что ждет синьору после смерти? Заплачет ли душа синьоры, когда Всемилостивый Господь протянет ей свои руки? Познает ли любовь эта исстрадавшаяся во злобе и грехе душа?

-   Ragazzo!!! – Бенедиче нашел веревку и, застыв у мольберта, с ужасом смотрел за тем, что вытворял на холсте увлеченный ragazzo. Бедный старик не смог подобрать слов, чтобы выразить весь шквал эмоций. Бедный старик и не подозревал, что может еще так переживать от увиденного! – Ах! Ах! Я тебя! Пресвятая дева!

И веревка, описав в воздухе петлю, обрушилась на лицо Луиджи.
-   Вот! Вот! – уворачиваясь от веревки и не сдерживая хохота, отвечал ragazzo, - вот лучший портрет синьоры!

Но портрету не суждено было украсить стену в неаполитанском палаццо. Бенедиче, не вынесший беспощадной импровизации с формой и цветом, и в то же время потрясенный невероятным сходством изображения со своим внутренним отношением к семейству Де Керини, смешал все краски грязной тряпкой, с которой никогда не расставался и которая всегда была у него под рукой.

Холст стал таким же грязным, как тряпка Бенедиче.

Луиджи застыл и получил веревкой по лицу.

-   Больше я тебе холстов не дам, - сказал  Бенедиче, - рисуй на том же. И помни, синьор Антонио дружен с каморрой, а там шуток не любят. Останешься, мальчик, без рук и без ног…

- А я дружен со старым богом, - сказал погрустневший Луиджи, - и хотя он не такой могущественный, как новый, но все же посильней каморры.

-  Богохульничаешь! Богохульничаешь! Ах, Луиджи, ты слишком беден, чтобы рисовать то, что хочешь. Портрет должен быть р е а л и с т и ч е н! На портрете не должно быть ни пейзажа, ни посторонних. И ты слишком самонадеян, раз смеешь подражать великому Леонардо! Кто ты такой? Ты бедный, бездарный Луиджи!

-  Еще и козлоногий…

-  Правильно! Ты бедный, бездарный, козлоногий Луиджи! Прекрати смеяться, когда я тебя ругаю! На портрете старая синьора должна быть на двадцать лет моложе. У нее должно быть умное, благородное лицо, величественная посадка головы. От ее головы должно исходить сияние благочестия и доброты. Ты меня понял?! Если ты не боишься каморры, то пожалей хотя бы меня, старика…

Луиджи пристально смотрел на грязный холст. Острое предчувствие сковало все его члены. Предчувствие скорой и необычной встречи с портретом. Он уже не слушал Бенедиче. Он вообще уже не слышал ни звука, ни шороха. Магнетизм холста стал сильнее земного притяжения. Схватив самую большую кисть, Луиджи принялся за фон. Вначале он прошелся газовой сажей, густой как мрак преисподней, затем добавил глубины византийской ночи. Бенедиче застыл у него за спиной, выражая своей позой живейшее внимание. Не холст был натянут на мольберт, а древняя материя хаоса. Бесконечная вселенная до сотворения мира. Ragazzo попятился, отдавив старику ногу. Бенедиче, уставший от эмоций, махнул рукой и поплелся в свою каморку. Бенедиче пытался успокоить себя, но на душе его скребли кошки.

У Луиджи тоже бог знает, что творилось на душе. Он подходил к холсту вплотную и отходил в самый дальний угол мастерской. Он наклонял голову к плечу и вставал на табурет. Наконец, он выдавил на палитру золотистую охру и, схватив заостренную дощечку, нанес на холст несколько ярких царапин. В тот же миг материя тьмы приступила к поглощению света. Портрет был готов. Теперь Луиджи отчетливо видел на черном квадрате едва прикрытую черным шелком дерзкую нагую Де Керини. Она была моложе лет на тридцать. Черты ее лица только начинали заостряться, тронутые временем, но еще не обезображенные им. В глазах горел огонь. Пресыщенность кривила губы. И темно-рыжая копна волос, уставшая от долгого экстаза, небрежно падала на лоб и плечи. Мерцающая в черноте пространства, то пропадающая в нем, то обретающая силу и осязаемость живой плоти, она была достойна Юпитера или Марса.

Луиджи отвернулся от мольберта. Черный квадрат – его последнее слово. Нарисовать синьору лучше он не способен. Пусть синьор Антонио обращается к синьору Бонито. Луиджи достал из кармана горсть золотых монет, сложил их башенкой на палитре и оставил мастерскую. Если Бенедичче умрет, взглянув на портрет, то святой отец из храма Кибеллы скажет, что старик жил искусством и был им же отравлен. И тогда пресвятая дева Мария сжалится и омоет перепачканный лоб старика водой из журчащего ручья. А ragazzo отправится пасти ленивые стада, предсказывать будущее встречным путникам, поить их вином, ловить птиц и искать среди нимф ту единственную прекрасную, веселую и стройную, златокудрую Лючию.