Александр Иванович

  Слышно было, как за Зареченском выли волки. И еще, как трещала лучина. Какой контраст состояний - ты здесь, а стужа и волки там. Александр Иванович легко представил: поле, сине-голубое от низкой ночной луны, черная стена леса, ограничивающая бескрайний светящийся простор и на нем черные фигурки голодных животных. Одна, две… стая.
«Голод – не тетка, в лес не убежит,» - подумал Александр Иванович.
И еще подумал, почему он так подумал. Вроде сыт, обут, грамотен. В Париж, вот, собирается. Или плюнуть? И никакой тетки отродясь у него не было. Был кузен, был дядя Егор, был приятель Митька. Теперь приятельствует с офицерами. А тетка откудова? И еще мелькнуло желание встать и задуть лучину. Для экономии материала и воздуха – чего кислород зря жечь. Да и спать пора.  Вон уж, светать скоро начнет, а он еще и не ложился. То есть, лег, но сна покудова не вкусил. «Не ложился», стало быть, фигурально. Вот так и жизнь. Только-только начал, ан! уже голова блестит на затылке. Уже без пенсне ни строчки. Писать еще туда-сюда, а вот с чтением… Вроде, вчерась только отсеялись, а уже декабрь. Через недельку другую Рождество. Оно предрассудок, но традиция. В отношении надежды. Без надежды человеку никак. Без надежды хоть вой. А выть чего? Дело надо делать, дело!
Александр Иванович снова выскользнул мыслью за окошко, причудливо расписанное узором ядреного мороза: сине-голубое поле, жирная луна, готовая рухнуть в бескрайние снега, тощая колокольня Зареченского и стая обессиленных голодом зверей, оглашающих тоскливым воем округу. В лесу среди валежника обглоданный до блеска скелет лося.  В дупле скрючилась белка. Под корой застыл жучок. Вроде мертв, но нет, иллюзия. Глянь-ка на него весною – засучит лапками, побежит по веточкам. Скворцы, опять же. И ласточка бьется в сенях – тырх, тырх, тырх… В косом луче пляшут пылинки. Грибами пахнет. Особенно рыжики, когда их… Когда его… когда ее, не спрашивая и не обращая внимания на выражение глаз…
Погружение в сладкую, как патока дрему прервал стук в окно. Осторожный, но настойчивый. Как в деревяшку гулкий, поскольку мутная толща стекла многократно усилилась причудливым морозным рисунком.
Кто бы? Кого в такую пору несет, к лешему?! Или показалось? Или случилось чего. А чего? Пожар? В такой-то мороз? Летающий корабль изобрели? Или машину читать мысли?
Александр Иванович замер, напрягшись слухом. Трещала догорающая лучина. Мягко, успокаивающе – спи Ванюша, засыпай… За Зареченском тишина. Показалось, слава богу.
Нет! Выкуси!  Удаляющийся от окошка скрип шагов, тяжелое буханье ног на крыльце, колокольчик в прихожей, чьи-то голоса… И затем костяшка согнутого пальца в дверь:
- Барин-с… Александр Иванович…  К вам господа офицеры-с. Просят соизволить.
- Иду!
Александр Иванович откинул одеяло, накинул халат, воткнул ноги в обрезки валенок (смешно, но чрезвычайно удобно и тепло), изобразил на лице приветливость и вышел в гостиную.
Возле догорающего камина сидели – Пестель (в штатском), Бестужев (в форме), Рылеев (в форме). Рядом стоял похожий на якута Ваня Якушин, тоже в мундире. В руках у него что-то блестело. Кинжал?
- Я вам долг привез, - хрипло произнес Пестель, ответив сдержанным кивком на приветственную улыбку Александра Ивановича. – И проститься. Теперь уже навсегда.
- А… - начал было Александр Иванович, беря протянутую купюру.
- Скоро. Узнаете из газет. Нам пора. Идемте, господа. Сейчас каждый час на вес золота.
Тряхнув на прощанье шевелюрой, Пестель вышел. За ним в полном молчании мрачный Бестужев, Рылеев с дергающейся щекой и худенький Ваня Якушин.
«Совсем еще мальчишка, - грустно подумал Александр Иванович. И сразу задал себе вопрос – а почему грустно? А если получится? Или мы в разночтении намеков, и я печалюсь не о том? Пора в Париж, к чертям собачьим!»
И после Рождества уехал.
И больше его здесь не видели. У нас, в смысле.