В парке

Я вспоминаю парк, мимо которого меня несли из роддома домой и в который потом возили на коляске и водили на прогулки. Вместе с дачей и двором моей пятиэтажки, парк составлял ту часть мира, которую я считал своей, которой доверял и через которую детская моя душа познавала и впитывала в себя таинство неизвестного и пока ещё чужого большого мира.

Парк делила пополам длинная аллея, бравшая начало у дворца культуры и заканчивающаяся пустой площадкой, где зимой устанавливали большую новогоднюю ёлку. Однако аллея имела ещё одно невидимое для других продолжение : проходившие через неё компании, шествия пионеров, школьные колонны, парады ветеранов и даже коляски с лошадьми – попадали прямиком в детский ум, неся вместе с собой первый опыт осмысления человеческой цивилизации.

По одну сторону аллеи была концертная площадка с необычным по теперешним временам устройством: зрительские ряды составленные из больших парковых скамей стояли под открытым небом, а у высокого одноэтажного бетонного здания где давали концерты «коллективы самодеятельности» из соседнего ДК – будто бы вырезали фронтальную стену. Когда вокруг никого не было, взрослые поднимали меня на площадку внутри этого здания и я ощущал, что без спросу неведомых хозяев-великанов оказался в их доме.

Обойдя здание и пройдя берёзовую рощицу, вы оказывались у бассейна с большим фонтаном. В теплое время в бассейне плавала детвора и лягушки, но меня больше манили два соседних водоема, где плавали стайки рыбёшек. Иногда сидя на краю каменной стены, иногда улегшись на живот, я наблюдал за рыбками, входя в какой-то особенный задумчиво-сосредоточенный лад. Так могло продолжаться и час, и наверное, дольше, если бы взрослые не звали меня продолжить нашу прогулку.

Если смотреть со стороны аллеи сразу за фонтанами был виден фасад кафе с массивной вывеской «Лукоморье». Как почти во всяком кафе из детства любого человека – в моём продавали самое вкусное в мире мороженое, секрет изготовления которого так же безнадёжно утерян во времени, как и само детство. Но было и кое-что ещё. С первого этажа, где я погружал в рот холодные разноцветные шарики – вверх, под высокий потолок закручивалась крутая винтовая лестница с вырезанными в металле узорами. Она вела в овальный проём в верхней части глухой стены, и за всё то время что я бывал в Лукоморье, только дважды я видел, как человек поднимался по этой лестнице, и исчезал внутри таинственного проёма. Случалось это под вечер и как люди спускаются обратно – видеть мне уже не доводилось.

Но самым таинственным было не это…музыка! Живые звуки, извлекаемые из неведомых мне предметов – проливаясь сверху, закручивались вместе с узорами винтовой лестницы и струились по полупустому залу закрывающегося кафе, смешиваясь с проникающими через окна вечерними сумерками. Вкус таявшего во рту мороженого, неизвестным науке образом соединялся с этим сумеречным музыкальным потоком и создавал целостную симфонию ощущений, охватывающую всё моё детское существо. Могли ли знать, невидимые мной скрипачи, какую безраздельную власть в такие вечера они имели над детской душой?

И всё же самым моим любимым местом в парке была полянка, далёкая и от любых исходящих от людей звуков и от тропинок, которыми торопливые прохожие спрямляют свои пути. Изгибистые, выложенные плитками с изящным орнаментом, соединяющиеся и вновь разбегающиеся дорожки, проложенные среди причудливых, нездешней красоты кустарников и деревьев, образующих что-то вроде лабиринта, разгадать который мне было никак не по силам – занимали меня до чрезвычайности. Но это было не то… Каким-то детским чутьём я осознавал, что эта рукотворная красота создана нарочно, чтобы на неё смотрели, а она удивляла и вызывала восторги. А на моей полянке, в противоположной стороне парка – было что-то иное, что упускает из виду, всякий восторженный взрослый…

Тихая безмятежная простота наполняла её. Простота была и в еловом лесу, располагавшемся в одном из углов парка, но там она проявлялась иначе: полог елей, подобно витражным окнам храма, пропуская приглушённый рассеянный свет и не имея подлеска – придавал пространству между стволами-сводами атмосферу торжественного, величественного покоя. Всё в нём было велико – и ели, не имевшие в нижней своей части ни веток, ни иголок; и ничем не прикрытые пустоты между их стволами, и даже муравьи чувствующие дух этого места – строили себе большущие муравейники и сами тоже были большими. Наверное, поэтому, я чувствовал, что пока ещё мал для этого леса и не находил в его простоте того уюта, который ощущал на своей полянке.

Образовалась ли она естественным образом, из-за того что часть саженцев просто не прижилась на общем для них пятачке или была замыслена чьей-то волей, чтобы каждый гость парка мог найти себе местечко по душе – неизвестно. Но для меня лучшего места нельзя было и придумать: окружённое со всех сторон, набирающими силу берёзами и клёнами, у которых всегда можно было найти покров от летней жары, с густыми кустами на периферии, ограждающими от ветра и плотной, но не слишком высокой, всегда открытой для солнца травкой по центру – полянка давала ощущение защищённости и домашнего уюта. Всё на ней было своим, знакомым и почти родным. Так что и случайно пробегавший мимо муравей, мог вызвать закономерный, обращённый ко взрослым вопрос – «а как его фамилия?».

Среди деревьев окаймлявших лужайку, был и мой любимец – дуб. Он выделялся между прочих не только размером, но и возрастом. Кажется, он рос на этом месте всегда, а всё остальное – парк в целом, окрестные здания, деревья вокруг были пущенными им когда-то побегами. Хотя мой детский ум не мог вместить этот образ, но дух исходящей от дуба древности – я ощущал вполне явственно. И каждый раз, приходя на место, сначала с помощью взрослых, а потом самостоятельно - приветствовал старый дуб, залезая на его невысокую пологую развилку и оглядывая оттуда местность.

Вечер прибывал в парк всегда украдкой, будто бы робея перед человеком - он обтекал стороной широкие людные аллеи, шумные игровые площадки и даже мою полянку. Скромно довольствуясь дальними уголками парка и неприметными ложбинками, он лишь слегка приподнимался в разросшихся кустах, чтобы посмотреть оттуда на людей, и построить рожицы, заметившим его детям. Обретая смелость, вечер взбирался на макушки деревьев и растекался по их кронам, силы его прибывали, и он с предвкушением ждал момента, когда сможет пролиться вниз и, растворив в себе все границы и контуры – стать покоем ночи.

Когда мне случалось возвращаться домой уже в потёмках и со мной был отец, мы непременно проходили мимо старой одноэтажной постройки на углу парка. Я всегда загодя ждал этого момента – когда мы выйдем из аллеи, подойдём к красной кирпичной стене, отец поднимет меня руками высоко над землёй, а я, вцепившись в неприметный со стороны переключатель – что есть силы, поверну его и… над нами радостно загорится фонарик! Самый настоящий ночной фонарик, который будет светить и после того как мы уйдём, может быть, скрасив своим светом дорогу ещё не одного ночного путника.

Постояв минутку под своим зажжённым фонариком, я возвращаюсь домой, с ощущением, что уношу в себе частичку его света и когда прохожу под другими дорожными фонарями, думаю, что унесенный мной свет, соединяясь с их светом – делает дорогу домой немножко светлее…

И вот теперь, в настоящем, когда припоминаю ту детскую пору и понимаю, что назад дороги нет, я всё же пытаюсь представить себя частью того потерянного сказочного полуязыческого мира. Кем бы я мог быть в нём сейчас? И думается мне тогда, что я непременно был бы ночным фонариком.

И висел бы фонарик над маленьким чугунным мостиком, выгибающимся над бассейном с рыбками, неподалёку от кафе. И провожал запозднившихся его гостей, покачиваясь на ветру и помахивая им на прощанье своим огоньком. И убаюкивал бы неяркими, тающими в вводе лучами засыпающих в ней рыбок. Летом, в кругу его света, плясали бы ночь напролёт неутомимые бабочки, а зимой кружились бы снежинки. И знакомая лягушка из соседнего бассейна, приходила бы вечером поквакать под его светом, и он едва заметно подмигивал бы ей.

Поздней ночью, когда из людей в парке оставался бы один мирно храпящий сторож, поговорить с ним приходили б великаны, и они поведали бы ему, что всегда рады узнать от дворецкого-паука, когда ребятня приходит поиграть в их доме без одной стены. Той же ночной порой, по-соседски заглядывали бы к нему и музыканты из тайной комнаты: подшучивая над учёным котом, не дающим музицировать в большом зале, они рассказали б ему по секрету, что нарочно оставляют дверь в их комнате открытой, чтобы все гости могли насладиться их игрой. Прилетала бы к нему, устраиваясь чуть поодаль, и старая летучая мышь, пересказывая полуночные свои беседы с большим дубом, которого узнала ещё малюткой – о том, как не хватает старику тепла людских рук и как отрадно ему бывает от нежных объятий, лазающих по нему детишек. Как всегда, невольно сужая конус его света, навещал бы его тёмный вечер, и скромно извиняясь за поспешность своего наступления - делился бы грустью от торопливости людей, которые едва его завидя, расходятся по домам, а ведь ему так хочется посвятить их в таинства ночи…

А когда перед рассветом наступал бы час тишины – то был бы самый счастливый его час. Будто под ветерком, фонарик слегка наклонялся бы в сторону мостика. И хотя ветра бы не было, на той стороне моста тоже склонялся бы другой фонарик. И когда на мостике, одни лучи встречались бы с другими – свет становился бы общим. И фонарик, позабыв о столбе и лампочке, без остатка обращался бы в этот свет.

Но зная теперь, что через несколько лет в парк придут упадок и запустение: лишённые полива деревья высохнут, концертная площадка обветшает, кафе закроют, а почти все висящие над водой лампочки останутся без электричества…я думаю о том, что для фонарика лучше быть снятым, чем висеть без света другого фонарика. Ведь даже самому яркому фонарю, если он остаётся один – становится слишком темно во мраке ночи.