Пробуждение

Была ночь. Или всё-таки день? Искусственный свет наполнял палату, где лежала Валя. Нет, должно быть, всё-таки день. Потому что утро она помнила: этот день начался с приготовлений к операции.
Вчера был день её рождения. А сразу после – больница. Это она тоже помнила. Начало зимы.
Ей говорили: сорок не отмечают. Но она собрала друзей, потому что знала, что завтра будет больница. А дальше – неведомо.
Палата была наполнена светом: откуда он проникал, Валя не видела.
Со стороны источника света шёл дедушка. Он подошёл к кровати и сел на край. Так тихо, что кровать не шелохнулась. Смотрел, как обычно, ласково. Улыбался.
Лицо деда всегда казалось Вале самым красивым. Папа был весь в него. Только у папы глаза чёрные, а у деда – голубые-голубые, добрые-добрые. Сидит и внимательно так смотрит на Валю.
Потом взял её за руку.
– Ну, как ты? – спросил тихо.
– Ничего. Видишь, немного сдала.
– Ну-ну, с кем не бывает!
– Да. Вот, правнучку твою вырастила и поваляться малость решила. Раньше всё как-то некогда было.
– Да, правнучку видел. Красавица.
– Знаешь, она и человечина такая славная выросла, добрая.
– Знаю. У нас в роду других и нет. Только характер не у всех есть.
– С этим у неё тоже вроде бы всё хорошо. Целеустремлённая.
– В тебя.
– Да нет, не похожа на меня ни в чём. Мне кажется. Решительная больше. И бескомпромиссная. Хотя я к компромиссам тоже позже пришла.
– Не похожа – что ж в этом плохого? Каждый человек – особенный. Мир украшает по-своему. Вон, сыновья у меня… Похожи, скажешь? – дедушка грустно улыбнулся.
– Нет, не скажу. Они тоже мир украшают. Талантливые ведь оба.
– Да… Поменьше б того таланта.
– Да нет, я не о том. Конечно, этого б поменьше. Но ты же сам сказал, характер не у каждого есть…
– Знаю, что ж поделать. Но душа-то болит. За детей. Воевал. Лучшей доли желал им. Да и чего не хватает? В любви росли. И живут.
– Ты тоже не знаешь, чего не хватает? Я думала, пойму когда-нибудь.
– Нет, не поймёшь. Что-то в каждом есть, что ни понять, ни принять так и не сможешь.
– Есть. Уже и в дочке такое замечаю.
– Да. А иной человек на саморазрушение падок. Наверное, это ему предназначено, чтоб у вас там не засиживался.
– Наверное. Но не все ведь? Вот, ваше поколение – какое саморазрушение? Война.
– Тоже немало таких было. С саморазрушением. Другим боком только оно выходило. Скрывались от беды, страдания старались любыми путями от себя отвести. А любых-то не бывает. Путь он один – прямой. Остальные – беспутство.
– Но отводили ведь?
– А душе-то от этого легче ли?
– Не знаю.
– А я знаю. Душа с кривого пути слетает и плачет о человеке. Мучения у неё, ох, какие!
– Мне казалось, выдумка это, что душа у нелюдей…
– Какая выдумка! Душа-то человеческая каждому вложена сызмала. И живёт с ним, лиходеем. Так она такое претерпевает… Не приведи Господи!
– Похоже на голод?
– Голод… он-то пройдёт. Хоть иногда и вместе с жизнью. А муки, когда душу разрушают, не проходят. Ни до, ни вместе.
– Так всё-таки разрушают?
– Пытаются, конечно. Но не могут. Вот она и корчится в муках.
– Дедушка, как на фронте было? О чём думал, когда казалось, конец? Душа-то как такое принимала?
– Господи! – думал… а дальше всё сразу – молился будто. Молитвы-то я ещё помнил. В детстве все мы молитвы учили. Бабка мне говорила: «Вот, Колюшка, молись, спасение-то в Боженьке». В детстве бабку слушали. Вот молитвы и теснились в разуме, когда горячо становилось. Да не в разуме, конечно, где-то в сердце. Там уж некогда было рассматривать где.
– У всех так было?
– У всех, – дедушка снова улыбнулся.
– Да на что тебе знать?
– Думаю часто: вот война – время очищения. Преодоление себя. Просветление сердца. Вот как оно случается, это преодоление?
– Ну-ну-ну, нагородила. Ты же знаешь, о войне мы не говорили. Какое уж тут просветление? Отрицание и попрание жизни.
– Да вот мне как-то нагадали, что по моему характеру я должна была родиться в двадцатом… В самый раз к войне успела бы.
– Голубушка моя, да ты поменьше ерунду слушай.
– Да я не слушаю обычно. А тут как-то представилось…
– И представлять нечего. Каждому страданий по силам даётся. Твоё время – только твоё.
– Дедушка, я часто думаю о тебе. Перед смертью ты сильно мучился?
Дедушка молчал и улыбался. Лучики-морщинки вокруг голубых глаз разбегались в ласке. Рука у дедушки была холодная, как всегда, даже в жаркие летние дни.
– Помнишь, мы гуляли как-то летом. Я взяла тебя за руку – а рука холодная. «Почему?» – спрашиваю. «Это у нас наследственное – рыбья кровь», – сказал ты.
– Так и есть. И у меня, и у прадеда твоего. И у отца, – ты знаешь.
– И у меня. Знаю.
Мы помолчали.
– Как же я рада, вот, тебя увидала. Мы останемся вместе?
– Нет. Тебе пока ещё рано к нам. Ещё надо поработать, дел много. А уж как срок – встретимся. А теперь вставай!
Дедушка потянул Валю за руку, она приподнялась и открыла глаза. Видела, как дедушка совсем незаметно встал и отошёл к свету – к окну, наверное. Яркий свет слепил, и глаза переставали различать его силуэт.

– Милая, ну, просыпайся, – чей-то чужой, нетерпеливый голос. – Ну-ну, разоспалась, вставай!
Валю тормошили и легонько хлопали по щекам. Теперь пришлось по-настоящему открыть глаза. Сильный свет ламп. Врач улыбается.
– Вот и отлично, а то спит, понимаешь. Отлично вышла из наркоза. Теперь проснуться. Цепляться взглядом за предметы. Не спать. Ни минуты не спать!
И она ушла.
Потолок расплывался. По нему бежали облака. Плясали светильники.
Дедушки не было.