Глава четвёртая Вечер

      Был уже закат, когда Лука Евграфович выбрался на Большую и пошёл в сторону больницы. Рядом с Н-ской больницей проживал в том числе один из сослуживцев Луки Евграфовича, коллежский секретарь Пряткин Иван Матвеевич, некогда задолжавший два целковых. Задолжал давно уже, Лука Евграфович успел позабыть об этом долге, да и не вспомнил бы, если бы не события сего дня. Два рубля в дополнение к трём давали уже пять рублей – почти половину долга самого Луки Евграфовича.
      На Большой было ещё чрезмерно жарко и пыльно, медленно ползли тяжёлые телеги, запряжённые парами битюгов, от которых крепко разило конским потом. Лавки были раскрыты, в дверях иных видны были их хозяева в ярких рубахах, широких штанах, заправленных в короткие сапоги и с непременными часами на цепочке, протянутой поперёк живота. Это была северная оконечность города, разделённая Большой улицей на две неравные части. Восточную часть, в которой проживал городской голова и прочие важные чиновники Н-ска обычно называли Чистой Половиной уже потому, что было в ней множество садов за высокими заборами, к железным воротам которых вели мощёные отвороты. Западная же часть была хоть и менее респектабельной, хоть и называлась Складской Половиной, всё же оставалась столь же чистой и опрятной. А название ей было дано по всей видимости потому, что упиралась она в железнодорожные склады, за которыми уже был и вокзал, управление железнодорожного транспорта Н-ска и прочие важные для города деловые сооружения. Шпиль вокзала был очень хорошо виден сейчас между домами отставного полковника Пуговицына и богатого купца Маслова. Если же повернуться в другую сторону, посмотреть вдоль Большой улицы и немногим правее, то самыми заметными зданиями стали бы колокольня с широкой звонницей, а за ней, уже на другом берегу Сопли, высокая пожарная каланча. На колокольне как обычно сидел пономарь и посасывал что-то из бутылки, отбрасывающей голубоватые блики, а на каланче же разместился скучающий пожарный в блестящей медной каске, который с такой мукой смотрел на пономаря, что страдания его были видны даже со столь приличного расстояния. Пожарный этот был хорошо известен во всём городе только по прозвищу Каланча именно что за своё всевременное нахождение на оной и наблюдение за городом. Был он вопреки своему прозвищу мал ростом, рыж волосами, а на лице его в разнообразии разместились веснушки и вулканические волдыри, отчего никто не мог с уверенностью утверждать, был ли Каланча красив или нет. Что же касается дома городского головы, то старинный особняк этот был совершенно не виден за высокими грушами, чьи ветви свисали через высокий забор на Большую и создавали некоторую тень для прохожих. Сейчас же заходящее солнце светило с запада, со стороны вокзала, поэтому никакой тени не получалось.
      У ворот городского головы Лука Евграфович увидел двух городовых с шашками. Ниже по улице, подле общественного колодца стояли ещё двое и о чём-то переговаривались между собой. Лука Евграфович подивился этому и пошёл в сторону больницы, но на следующем же перекрёстке наткнулся ещё на одного городового, который отчитывал дворника за сон на посту. Луку Евграфовича заинтересовало такое обилие охраны на улицах вечно сонного Н-ска, так что он рискнул подойти к городовому и обратиться с вопросом:
      - А что это, милейший, случилось чего?
      - Проходите, вашбродь! – мрачно откликнулся тот в ответ. – По вашему ведомству убийство произошло.
      Лука Евграфович опешил и уставился на городового так, словно тот превратился в самое удивительное сказочное создание из тех сказок, что читала ему нянька в детстве.
      - Как же это? – удивлённо спросил он. – По нашему ведомству?
      - По вашему, - всё так же мрачно отозвался городовой и присовокупил: - Так вас-то поди ещё в околоток не возили?
      Лука Евграфович не на шутку взволновали слова городового. Он приложил два пальца к козырьку фуражки, городовой ответил ему тем же, после чего первый отправился было дальше, но вдруг заметил, что двое городовых у колодца тычут в него пальцем, да ещё один из ни куда-то побежал, придерживая шашку, а второй быстрым шагом пошёл вверх по улице, прямо в сторону Луки Евграфовича. Тут уже нужно было действовать быстро. Лука Евграфович заметил какую-то недовольную даму в старомодном кринолине и будто бы случайно задел её наряд грязным кончиком своей трости. Та резко развернулась к Луке Евграфовичу своим красным от негодования лицом и закричала:
      - Да что вы себе позволяете? Итс зе ворст бехавиор который можно представлять себе! Ай хоуп ю фил стыд, иначе я…
      Лука Евграфович языков не знал, зато заочно был знаком с Агриппиной Афанасьевной. Это была вдова начальника школы, почившего в прошлом году Теодора Пупкова, да по совместительству ещё учительница английского языка. По церковной метрической книге была Агриппина Афанасьевна записана Аграфеной, дочерью Афанасия, в девичестве Орлова, в замужестве Фёдора Пупкова сына Борисова жена. Внешностью вдовушка была не обижена и наделена всем, чем только женский пол стремился обладать – великолепной пышной фигурой с тонкой талией, крепкими бёдрами и высоким бюстом, миловидным лицом с маленьким ртом и пухлыми губками, да большими голубыми глазами, обрамлёнными густыми ресницами. Была Агриппина Афанасьевна большой поклонницей всего иностранного, поэтому никому никогда не позволяла называть себя Аграфеной, а мужа своего Фёдором. Поговаривали, что и обедали в семье Пупковых на англицкий манер и что вроде как обеды эти и свели Федьку Пупкова в могилу. Во всём городе один только фельдшер, принимавший Агриппину Афанасьевну при родах, называл её то Грунькой, то, в редкие минуты благодушия, Грушенькой, а та лишь смиренно молчала при этом. Одевалась Агриппина Афанасьевна тоже на заграничный манер, хоть и весьма старомодно, а поскольку наряды свои получала не иначе как из столицы, весьма берегла их. Тут же не повезло Луке Евграфовичу зацепить пыльным концом трости ветхую ткань наряда, бывшего очень модным в лучших лондонских домах этак с полвека назад. Лука Евграфович внутренне сжался и стал вспоминать иностранные слова, которые он изучал некогда. В голове плясала мешанина из латыни, греческого и французского, но никак не укладывалась в стройные предложения. Тогда Лука Евграфович решил блефовать и отдаться полностью на откуп своей фантазии. Он пошевелил языком во рту, выплюнул малиновую семечку и с выражением сказал:
      - О, мадам! Де пежо тюртэ!
      С этими словами он широким жестом сорвал с головы фуражку и расшаркался перед Агриппиной Афанасьевной. Та недоумённо посмотрела на Луку Евграфовича и спросила сразу подобревшим голосом:
      - Ду ю ноу иностранные языки? Айм вери глад встретить ю!
      - А ми труа! – заявил Лука Евграфович, вдохновлённый достигнутым эффектом.
      - Фолоу ми! – Агриппина Афанасьевна махнула рукой Луке Евграфовичу и пошла по улице мимо городового, который наблюдал эту сцену, завороженно раскрыв рот, в котором не хватало одного переднего зуба, потерянного при усмирении пьяной драки. Городовому что-то кричали его сослуживцы, но тот был слишком ошеломлён наблюдаемым действием, чтобы обратить на них внимание. Тем временем Лука Евграфович и Агриппина Афанасьевна уже свернули за угол и были таковы.
      – Энд нау ю кен гоу со мной ту май аппартмент, - продолжала учительница. - Я донт хир иностранную речь со лонг тайм! Итс со хард! Ай энд ю ар единственные образованные пипл ин дис таун!
      - Ох, - Лука Евграфович почувствовал, что его собеседница ищет сочувствия, поэтому подхватил её под локоть. – Эжен тритэ ла манто.
      Внезапно он вспомнил настоящее французское слово вместе с его значением, чему так обрадовался, что сделал прыжок вперёд, резко развернулся и сказал Агриппине Афанасьевне:
      - Ма шер!
      Лицо у вдовушки расцвело, как пион. Она вновь подставила Луке Евграфовичу локоток и повела его в свою квартиру переулками и подворотнями. Пришлось свернуть в Кузнечный переулок, обойти длинный магазин купца Бархатова и выйти на Воскресенскую, от неё ещё немного пройти в сторону вокзала и там уже войти в парадное, пропахшее насквозь кошками, мышами и тараканами, водившимися здесь в таких количествах, словно они соревновались друг с другом в многочисленности. Лука Евграфович силился вспомнить, кто должен идти первым по лестнице, дама или кавалер, не смог вспомнить, поэтому шёл то впереди, то сзади, а в иных местах, где свободного пространства было чуть больше, оказывался рядом и брал под ручку. На втором этаже была квартира покойного Фёдора Пупкова, похожая при жизни хозяина на кунсткамеру, а ныне, после его смерти, на лавку старьёвщика. Фёдора Борисовича Лука Евграфович помнил хорошо. Преподавал этот учитель несколько предметов – географию, химию, физику и прочее естествознание. Преподавал с такой завидной энергией, что и ученики его пропитывались интересом учителя. Про него говорили, что в молодости был Фёдор Борисович народовольцем и чуть ли не бомбистом, и что вроде как его родной брат готовил для народовольцев бомбы и подорвался при изготовлении той самой, которую потом взорвали в Зимнем Дворце. Смерть брата по словам городских сплетниц так огорчила и расстроила Фёдора Борисовича, что он оставил своё революционное ремесло и уехал в Н-ск, где сначала учительствовал, а потом и возглавил школу. Ему уже ударила в бороду седина, когда был он окручен молодой тогда ещё Агриппиной Афанасьевной, поженился на ней, прожил пять лет в бездетном браке, да и покинул этот мир, подхватив молниеносную простуду, искупавшись после бани в бочке с ледяной водой. Кто присутствовал при его лечении рассказывали, что перед смертью Фёдор Борисович так кашлял, что дребезжали стёкла в окнах и слышно было даже на улице. Впрочем, в больнице говорили, что умер Фёдор Борисович вовсе не от простуды, а от чахотки и что ежели бы он питался не англицкой, а нормальной пищей, как все прочие жители города, то и никакая чахотка его не забрала бы.
      - Гууд, май френд, - сказала Агриппина Афанасьевна, усаживаясь на протёртый индийский диван. - Вот из юр фёрст имя?
      - Лука! – немедленно ответил Лука Евграфович, зацепившись за слово «имя» - Маи наможе эстю Лука эмо евангелие!
      В слове «евангелие» Лука Евграфович перенёс ударение в самый конец, чтобы слово звучало непривычно и по-французски.
      - Гууд май френд, - повторила Агриппина Афанасьевна. – Энд вот из юр секонд отчество?
      Тут уже Лука Евграфович не раздумывая поклонился и сказал:
      - Евграфович! Маи тудэ Лука Евграфович! То де жеман колесе!
      - Лука Евграфович?! – собеседница от удивления выпучила глаза и заговорила по-русски – Так это вас разыскивают городовые?
      - Меня! – подтвердил Лука Евграфович, хоть и удивился тому, что его собеседница так неожиданно перешла на родной язык. – А зачем?
      - Как, вы не знаете? В городе произошло убийство. Я как раз шла… Там… Зарезали человека… Вот… - Агриппина Афанасьевна быстро овладела собой и добавила: - Со скэри! Ю кен стэй ат май апартмент. Ай хэйв тубедрумная квартира энд ю не найдут хир!
      - Так это… Того… Я ведь и не убивал никого, —неуверенно сказал Лука Евграфович. – Не виноват я ни в чём.
      - Зей вил нот разбираться! – Зей вил килл тебя!  - Она вскочила, отодвинула портьеру, за которой оказалась старая дверь, покрытая облезлой краской неопределённого цвета. – Май рум из дак. Зере из биг бэд… Хир! Шнель!.. ой, то есть фаст! Фаст я говорю!
      Последняя фраза была произнесена так властно, что Лука Евграфович не посмел ослушаться. За дверью оказалась ещё одна спальня, только ещё грязнее и старше, чем предыдущая. Агриппина Афанасьевна схватила Луку Евграфовича за руку, подтащила к кровати, одним лёгким движением бросила его на пыльное покрывало, сорвала с себя свой ветхий кринолин и заявила:
      - Килл ми май разбойник!
      Хоть и будучи в некотором ошеломлении, Лука Евграфович мгновенно подхватил эту игру. Он вскочил на ноги прямо на кровати, посмотрел по сторонам, увидел коллекцию ножей и сабель, развешанную на ковре, выхватил какой-то на редкость уродливый нож с волнистым лезвием и закричал:
      - Ага! Де жопрэ мадам де перди ваши деньги!
      Агриппина Афанасьевна словно только этого и дожидалась. Она выразительно потёрла пальцами друг о друга и спросила:
      - Оу май пират. Хау мани мани ду ю нид?
      - Кимэ абжюр! – воскликнул Лука Евграфович и скромно добавил: - Три рубля… Мне бы… Как жалование получу, сразу отдам.
      Учительница выдвинула ящик стола, достала оттуда три старых серебряных рубля, взяла их щепотью, подошла к Луке Евграфовичу и сказала:
      - Энд ю нид победить меня!
      Рубли полетели вниз между грудей Агриппины Афанасьевны и скрылись в темном провале как в копилке. Лука Евграфович подхватил учительницу за талию и удивился её весу. Будучи куда стройнее купчихи Шеиной, Агриппина Афанасьевна тем не менее была тяжела, как мешок с песком, так что вместо того, чтобы раскрутить даму вокруг себя, сам Лука Евграфович крутанулся вокруг Агриппины Афанасьевны и чуть не упал. Как обходиться с такой массой он к стыду собственному не имел ни малейшего представления и только с тоской душевной представлял себе ситуацию, если вдруг эти трёхрублёвые игры приведут к тому, что Агриппина Афанасьевна окажется сверху. И она таки оказалась. Правда вся страсть, с которой начала она греховное безобразие сие в тот же момент улетучилась, словно её и не было никогда. Лука Евграфович даже замер от такой неожиданности, но Агриппина Афанасьевна грозно посмотрела на него и сказала совсем не по-английски:
      - Ну?..
      Пришлось Луке Евграфовичу стараться самостоятельно. Он извивался ужом, дёргался и всё более сам себе напоминал Пигмалиона, связавшего жизнь свою с ожившей мраморной статуей. И статуя эта возвышалась над Лукой Евграфовичем, нещадно давила сверху, холодила его своей мраморной мертвенностью и только порой подгоняла его новыми грозными понуканиями. Когда всё закончилось, у Луки Евграфовича болели все кости, а все мышцы его не слишком могучего тела отдавались коликами при любом неосторожном движении. Агриппина Афанасьевна отошла в угол и принялась плескаться в медном тазу, наводя порядок и чистоту в разнообразных местах своего тела, ничуть не обращая внимания на своего измученного кавалера, который продолжал лежать на проеденном молью покрывале. Окончивши мытьё, она бросила на Луку Евграфовича равнодушный взгляд и вышла из комнаты. Из-за занавеси тут же раздался испуганный вскрик, послышались тяжёлые шаги и скрип половиц, дверь широко распахнулась и в комнату вошли двое городовых при уряднике и шашках. Урядник козырнул перепуганному Луке Евграфовичу и сказал:
      - Собирайтесь, вашбродь!
      - А я не… - пискнул Лука Евграфович, но всё же начал покорно одеваться. Когда со сборами было покончено, городовые расступились, пропуская его из комнаты, но у Луки Евграфовича внезапно ослабли ноги и встать с дивана он не смог. Тогда урядник осторожно взял его под локоть, очень сочувственно покачал головой и повёл вниз.
      На улице уже началась ночь и только запад слегка алел последним закатным светом. У парадного уже стояла обшарпанная коляска, запряжённая пегой лошадкой такой толщины, что похожа она была на пёстрого кабанчика. Луку Евграфовича городовые усадили сзади, один сел рядом с ним, второй впереди, вместе с урядником.
      - Трогай! – крикнул урядник и коляска покатила по пыльной дороге.
      - Я же не… - снова попытался оправдаться Лука Евграфович, но снова его голос дрогнул, сорвался и засвистел фистулой.
      - Это да! – согласился городовой, который сидел рядом. – Досталось вам, вашбродь. Радёшеньки небось, что мы вас от учительши вызволили?
      - Так-то оно сказать, - добавил вслед за ним урядник, - У нас каждую неделю кто-то на учительшу жалобы пишет. Только мы им входящие нумера не даём, потому как на другой день приходют и забирают. Стыдно вроде как от бабы этакий позор получать. Так что ежели ваше благородие тоже желает жалобу писать, так пусть пишет на своей бумаге и чернила чтобы свои были. Нам зазря бумагу переводить вовсе даже не с руки.
      - А я? – осторожно спросил Лука Евграфович. – Меня зачем? В околоток то...
      - Вас-то? Так вы не слыхали, сталбыть? Убийство же в городе как раз по вашему ведомству. Работника товарного склада Микитку Алексеева зарезали. Часа три назад мальчишки нашли на путях. Едва успели его с рельсов сволочь, чтобы поездом его не переехало. Он жив ещё был, да пока до больницы довезли, уже и представился. Господин фершал сказали, что ножом его. Так то уже господин судебный следователь прибыли, а мы вот свидетелей ищем. Вот и вас нашли.
      Лука Евграфович стал вспоминать. Микитка Алексеев числился начальником путейских и складских сторожей, чина не имел, но дело знал хорошо. Сам обходил участки, а бывало даже наряжался в бродягу или обычного путейского рабочего и делал вид, что пытается что-то стянуть на путях или со склада. Сильно на него жаловались сторожа за частые зуботычины, которыми Микитка награждал их за ненадлежащее несение службы. Сторожа даже пытались вздуть Микитку, но тот и сам силушкой был не обижен, да ещё и всюду таскал с собой дружка, который был глуп как пробка, но силой Микитке не уступал. Лука Евграфович уже хотел было рассказать всё в голову пришедшее уряднику, как вдруг с облучка послышалось громкое: «Тпру!», после чего коляска остановилась посреди дороги. Тьма уже была кромешная, но вдруг впереди вспыхнул керосиновый фонарь и осветил высокую фигуру в чёрной рясе. Отец Григорий собрал паству и перегородил дорогу. В толпе в основном присутствовали старые бабки с иконами, растрёпанные и припылённые, похожие внешностью своей на дохлых ворон, мальчишки с палками, визжащие, дерущиеся и кривляющиеся словно мартышки, да ещё пьяные уже мужики с бутылками.
      - Осади! – крикнул урядник. – По какому такому праву безобразия устроили?
      Отец Григорий в мерцающем свете лампы был похож на медведя, обряженного в чёрный балахон, вставшего на задние лапы и ревущего басом. Что он там ревел никто не мог разобрать, но бабки неожиданно пошли вперёд, окружили коляску и принялись причитать:
      - Христом богом…
      - Воистину, батюшка…
      - Царя на вас нет…
      С этими причитаниями они облепили коляску тёмной, копошащейся массой, в которой как мухи в дёгте потонули белые мундиры урядника и городовых. Луку Евграфовича вытянули из коляски и поволокли во тьму, причитая, молясь, плача, хохоча, приплясывая и всё это под неразборчивый бас пьяного уже в стельку отца Григория. Лука Евграфович вырывался, орал, звал на помощь, но его тащили, тащили, медленно, но верно, во тьму и неизвестность.