jjj

начало 90-х

 Как вы сказали...? Рост - три классические табуретки, бежевые волосы, глаза цвета пенки американо. Дурные привычки: две пачки сигарет в день и около пятнадцати кружек кофе ежедневно. - вот как надо описывать - говорю. Я отвлекся сразу на коричневые обои, что претили глазам. Все было в гамме кала, под цвет моих глаз. Я в общем-то сразу это заметил. Но чтобы начать уповать - потребовалось разрезание скальпелем сердцевины видения, что указывало на немного глуповатое совпадение. Дверца шкафа была приоткрыта, как бы намекая, что здесь не все так строго и засекречено. Усы полицейского были густыми и красивыми - ничего не скажешь... А?

- Антон Иванович Имаджинидов, ваши "литературные описания"... - и он жестом обозначил кавычки - не есть подача показаний. Вы подозреваемый нераскрытого преступления, все улики указывает на вас. Так что давайте без стагнации!

- Но я ничего не сделал. - жалобно выплескиваю я. - Где вообще мой дружок?

- Кто, простите?

- Адвокат, черт вас дери.

Шесть лет тому назад:

Саша, будешь играть в настольную игру? - спросил моего брата Дима и направил на него лампу. Игрушечный, кажется, свет. Какая тут оценка еще более стремительная: вокруг всякая прочая дребедень - расставлены стаканчики с кока-колой, из них Эверест, хотя экстрим мы не любили, разлитая лужа лимонада на столе, озеро подножья, много-много дисков с юношеской музыкой - рок-группой - целый артефакт. Какого цвета комната не имеет значения для нас. В тринадцать лет это не замечается, только если все не покроется остротой или цветом крови. А так это прозрачность. Как мы еще не сбили стены всмятку от неведения. Но разве что мороз мог определить наше состояние, настроение. Эверест с озером у подножья и целый артефакт будет в будущем картиной пазлы, которые я соберу, а пока это только намеки.
При суровой зиме мы прятались безнадежно по квартиркам провинции кто куда. И так составился коллектив из нелепых мальчишек.

- Мне что-то лень, я объелся... - отвечает важно брат и тянется до потолка своими толстыми ручонками.

- Я тоже пас. - возразил я беспечно.

- Тогда я отправлю вам "луну-насильницу" в facebook.

*"Луна-насильница" - это смайлик фиолетово-синей луны и если отправить три штуки, то она придет и съест ваш десерт.

- Мне пришло. - кричу я. - Мне страшно. - А-а-а.- Как ты мог, Дима? - спросил я наигранно.

- Саша, тебе не пришло, ха-ха, вот умора, у него интернет плохо грузится!

- Все, получил - с аплодисментами заявился Саша.

- И так играем на фильм, кто выиграет берет за мои деньги в прокат фильм. Договорились? - вопрошает Дима.

- Да.

- Да.

Мы включили люстру в нашей детской синематеке. Мы уже в том возрасте были настоящими синефилами. Кино было для нас как жвачка утром перед поцелуем с любовником. И мы малолетние антихулиганы и антипреступники доили ночь. До самого позднего завтрака мы слонялись по комнате, играя. Наша тусовка была лихая и утонченная одновременно. Нам было по тринадцать лет, Диме пятнадцать.
Меня занимала коробка из-под игры - потертая жирноватая, ведь ее постоянно брали кабы как. Ее уголки утратили остроту, об нее я ране царапался, даже бил ее как-то со злости после школы, на ней наложены воспоминания насилия. Быстрее, сильнее, тупее.
Когда насильно восходило солнце - это было разве что сигналом, что надо ложиться спать, а не возможностью созерцания красоты, сигналом, что надо ложиться спать, чтобы во сне провести время до вечера. Тусовка была бешенная, всем снилась лихорадка ночи, зажигание огня, взрывы газировки.

***
Я был взбалмошный в семье и среди друзей, которых было маловато, всегда являлся вылитым Петросяном. Шутки мои были младенческие, но озорные, искренние, нециничные, взятые прямо из щекотки в желудке. Но совершенно противоположное можно было наблюдать в школе. Я был стесненный псевдо-авторитетами. Я был неактивен, занятый домашней молчаливой моралью.

Говоря про мораль. Итак, стоял обшарпанный, преобшарпанный, препреобшарпанный день, который мне казался прелестным - я не слышал пения птиц или запаха осени, нет. Я ждал конца дня, когда мне купят эклеры и я смогу насладиться разговором с отцом. День это сам по себе не призывал приоткрыть глаза. Когда я вернулся из школы, папа сидел за столом и оформлял заказы за компьютером для японской компании NIKKEN. У нас было множество предметов, предметов с очень сочной эстетикой, фильтр, магнитное одеяло, напульсник и еще полно всякой всячины, которая облагораживает здоровье и делает сильнее. Откуда эта помощь нашей семьи? Помощь эта от NIKKEN - вот как бы я рекламировал сейчас эту компанию. Я разделся.
Светило разодетое облаками солнце, кусок солнца, его было видно за шторой, оно просачивалось и с энтузиазмом освещало, несмотря на шторы, всю комнату.
Отец был очень собран и быстро кликал на окна в программе. Я наблюдал за ним за вазами с искусственными цветами, только треугольник его лица, что казался бордовым, бордовый подбородок в отношении нежно розовых цветков, виднелся.
Я решил подойти к нему и округлил его шею в объятии.
- Антон, славный мальчик, какие новости? Он слегка прислонился к моему животу локтем. - Сегодня пойдем на ипподром, ты же, я знаю, любишь лошадей?
- Да, папа. - сердечно ответил я.
- А пока ступай учиться.
Я был ужасным болваном, который продавал свой талант видеоиграм вместо того, чтобы впитывать. Меня возможны волновали неподъемные книги, так как было страшно даже подумать, что я прочту из них хотя бы сорок страниц, максимум двадцать за неделю, и то, боязливо читать без систематичности и того получается десять страниц в течении дня, так как потом уже пропадал интерес. Я был попросту побежден воображаемым массивом, некоторой горой потенциальных концептов. Чтение! Хуже смертной скуки!

- Пап, давай сейчас уже пойдем?
- Я бы с радостью, только тебе надо заниматься.
- Я сделаю домашнее задание и мы пойдем? - я был готов кричать и плакать.
- Конечно.
Мой отец был брюнетом, с сильными жесткими волосами, коричневыми глазами, его отрочество проходило в малообеспеченной семье, родители его не любили, не заботились, с самого раннего детства он был уже самостоятелен и верил в свои силы, вырос очень достойным, высоконравственным, уважаемым человеком, у него были, конечно, и отклонения в поведении - приходилось проверять по несколько раз кран, чтобы убедиться, что уж точно закрыт, проверять газовую плиту, он никогда не курил в постели, избегая таким образом пожара, никогда не зажигал свечи.

- Сынок, ты сделал домашнее задание? - спросил он с блестящими глазами симпатии.
Разумеется,  я сделал его кабы как. Написал попросту длинные тексты, как будто это хорошие конспекты, писал я их бездумно и ничего не понимал. Ипподром, ипподром!

Мы попали на ипподром. Звать приятелей с собой я не хотел, поскольку наедине с отцом гораздо лучше, ведь он не отвлекается на Диму, Сашу, но уделяет внимание только мне. Громогласное стирание песка и испачканные копыта, их удары по земле и скольжение - обескуражили меня и я как будто сам скакал на лошади. Но Саша позвонил отцу и отвлек нас.
Саша был раздосадован, над ним надругались старшеклассники, скорее всего, из-за избыточного веса. Моего брата обидели какие-то подонки. Я должен отомстить.
Когда мы пришли домой, он очень робко и стесненно долго смотрел в зеркало, как бы сужая себя воображением.
Мы с папой подошли к нему и отец заговорил:
- Что ты видишь?
- Знаешь, папа, ты знаешь, что я вижу... - ответил он строго и дерзко, но злился он на себя.
- А что если это можно исправить?
- Я знаю, что это можно исправить. - склонил он голову и встал на колени, чтобы обнять отца.
- Я считаю, что ограничение в количестве еды и при том изменения качества поможет тебе с легкостью избавиться от этакого недуга. Ты же любишь достигать цели. Сделай это ради себя, полюби себя.
- Папочка...ты прав...
Я улыбнулся и лихо смахнул с себя всю тревогу за брата.
- Саш, тем более, мы скоро едем в Петербург. Нечего унывать... Повеселимся скоро, как следует...Отвлечешься!
Спустя две недели, мы все-таки собрались, разложили аккуратно вещи по чемоданам, понаблюдали, как мама красится, чтобы прилично выглядеть в самолете. Я задвинул все шторы, отец проверил газ и свет и мы вышли совершенно впечатленные собственными ожиданиями. Я боюсь летать на самолете, ведь это очень трагично падать. Несмотря на то, что я знал, что это более безопасно, чем, скажем, поезд или авто, но вот еще что, в самолете можно уснуть и поесть с одноразовой посуды.
Стаканчики, вилки, влажные салфетки, все это сборище белизны перед мной. Я сидел и смотрел на романтическую ауру родителей, спокойствие.
Но тут я услышал их разговор:
- Дорогая, я чувствую себя совершенно инфантильным.
Она промолчала с секунды три.
- Но ты таким совсем не кажешься. Что с тобой, милый?
Я отвернулся от них очень тихо.
Когда я услышал отцовские признания, то вдруг потерял контроль. До этого мне казалась ответственность легкой, так как большая ее часть была положена на него. Но сейчас я был опустошен. Окошко самолета было закрыто мною набухшими и вспотевшими пальцами. Но до того я пристально наблюдал глаз с небесами, который опускал веки с движение окна, которое я закрывал. Я ломал пластиковую вилку. Вдруг мне стало видно все: дырка в сидении, слишком симметричные ромбы на ковре.
Что это? - у меня не возникало вопроса. Я был одержим отрицательной увлеченностью.
Когда мы вышли из самолета было холодно. К тому же я оставил свой шарф на верхушке сидения. Солнце крало мои глаза. Я все пристальнее надругался над собой, взирая свечение, впритык. Чертовски холодно.

- Сынок, где Саша?
- Он ищет мой шарф.
- Пусть скорее возвращается.

Я , если честно, был удивлен простоте отца, несмотря на то, что он считал себя ребенком. Никак он не выпендривался, чтобы защитить свое чувство от общего узнавания.
- Антон, а где хитрый пес? - тихо спрашивает.
- Он у мамы.
Отец повернулся.
- Ах, да.
- Саша сейчас придет.
- А вот он, с твоим шарфом.
Шарф был в клеточку бежево-коричневый. А наш пудель черного цвета, как тьма, был очень воспитанным. Но все время вилял хвостом.
Нас было пятеро. Мы в кучку уткнулись лицами друг другу. Пошли забирать чемоданы.  Идиллия. Все так упрощенно, но не до схематичности. Все приправлено стремлением ветерка из счастливых открытых ртов.
Мы вышли и безыменный наш пес лаял на собак прочих, топающих мимо.
Вздремнув в кофейне центра Мегаполиса, так я называю Петербург, мы выпили кофе. Затем отправились в отель.

- Забронировано на имя Виктор Владимирович, посмотрите, пожалуйста.
- Не получается открыть файл.
- Что же нам делать?
- Подождите, пожалуйста.
- Мы посидим в фойе.
- Да, я к вам подойду, когда загрузится.
- Хорошо, спасибо.
Папа повернулся стало было...
- О, подождите, сэр, загрузилось.
- Да, номер 236.
- Спасибо.
- Спасибо.

Мы полакомились горячим шоколадом из автомата. Сидим в холле. Разгадывая кроссворд, отец говорит: - Пойдите прогуляйтесь!
- Конечно.
Мы так радостно проходили дома, мама все фотографировала. Саша улыбался. Правда, нас с Сашей волновали только покупки да сувениры.
Звонок.
- Да, пап! Алло.
- Дай, пожалуйста, трубку маме.
- У нее руки жирные.
Мама ела картошку фри.
Я сбросил.
Что-то не совсем ультрамаринового цвета озаряло мне глаза и я привыкший к разным цветам созерцал именно этот. Но мама сказала возвращаться:

Мы пришли в отель, сразу было заметно столпотворение вокруг одной точки - дивана. Мне стало как-то не по себе. Я начал приближаться...

Спустя час, очень тяжелый. Часы казались из камня, стрелочка еле шевелилась против ветра, одна медсестра ходила туда-сюда, открывая и закрывая двери, как проститутка прохлаждающаяся по отелю. Спустя час к нам подошел врач, черти его дери, с абсолютно непонятным лицом. Мама закрыла руками лицо. 


ГЛАВА ВТОРАЯ.

- Какого черта, вы даже достоевщину от экзистенциализма Сартра не отличите. - говорю я с раздраженностью и как вылитый политик.

- А мне незачем это знать. Я профессионал в русской литературе. - отвечает.

- Но вы должны учитывать контекст "русской литературы" - и я перекривлял ее. - контекст!

- Сядь. - сказала Фаина Рафаелевна, стиснув зубы в одну линейку и как бы склеив их.

- Я в свои шестнадцать знаю больше, чем вы за свои шестьдесят лет. В миллион раз.
Тем более я гений.

Тут раздался хохот.

- Вы безобразно и безнадежно тупы, ненависть - вот, что я к вам испытываю, мусор человечества! - кричу я напоследок.

Прозвенел звонок.

- Останься, Имаджинидов.
- Удачной беседы... - заметил нелепо один оборванец.
- Разговоры! - завопила Фаина Рафаельевна.
- Зачем же ты меня выставляешь на посмешище? Это гнусно...
- Мне не о чем с вами говорить, кроме литературы, конечно.
Все закончилось.


***
Я пришел домой. Моя комната была обставлена по личной моде. Со вкусом. На столе из дуба, немного поцарапанного канцелярией, во время написания новелл, стояла пластмассовая лошадь. Обертка от киндера сюрприза, календарь с гороскопом, в который я не верю, мишень для игры в дартс, репродукция Кандинского, магнитофон.
Потолок в стиле далматинца, весь в пятнах. На полу груды, груды бумаги. Черновики. Я расшвырял тряпье и уселся писать:
" Я расшвырял тряпье и уселся писать. ". Чтение Байрона. Вячеслав Прах "Дешевый роман". Карел Чапек "Война с саламандрами". Бесподобные работы. Я нырял в них с лестным поцелуем... О. Андрей...Я вспомнил о нем, потому что именно он посоветовал последнюю книжку.

Так текли мои дни, пока я снова не встретился с Андреем. Именитым философом. Нон-конформист, с нимбом над руками, которые постоянно что-то пишут, работают.
Шел дождь. Он расчесывал волосы. И хотел было успеть на концерт джазовый со мной, после того, как мы договорились встретиться на пересечении Ворошиловский-Красноармейская. Мы шарахались окаменевших капель и как испорченные дети перешагивали лужи без строгой сноровки. Мы бежали, но потом сильно устали. Но до места осталось шагов десять.
Слева женщина кашляла пресловутым звуком, каким-то скрежетом ногтями по школьной доске. Еще одна женщина разговаривала по телефону: "Я не знаю, сколько можно повторять? А?" На ней были летние туфли и плотное розовое пальто.
- Антон, а, Антон, ты меня слушаешь? - пищал Андрей.
- Да, да, прости.
Десять минут как мы не шутили и не смеялись. За кофе я двигался шибко и крепко при том. Нам надело и мы решили пойти в кино. Чертовски повезло. Шла картина "Мартин Иден". Даже несмотря на то, что Андрей был философом, он не умел анализировать кино по Делезу, только один разочек, когда он попробовал у него не вышло очень уж далеко. А кстати, он его не читал, только от меня слышал. Когда мы смотрели картину, он робко смеялся. То ли от того, что его пучило от сырных чипсов, то ли от надуманного эксцесса в голове. Но надо заметить, что я тоже посмеивался в такт ему, так как не хотел его обижать тем, что не разделяю его точки зрения.
Когда Мартин Иден, персонаж картины, утопил себя в океане, Андрей насильно отправил меня в пиццерию, жадно съел кусок.
- Друг, ты что не голоден вовсе?
- Ты же уже, наверное, догадался, что я придерживаюсь аскезе?
В это время над нами навернулась лампочка и зашуршал пакет "с собой". После андрейной тусовки я уехал на автобусе домой. Принял ледяной душ и понял, что вот он выход за скобки привычного комфорта. После - я положил на себя жутко мокрое холодное полотенце. Я начал икать - противно так, но в этом есть своя необходимость, пришлось съесть яблоко. Сразу после - сел писать, после того, как стрелка часов перевалила на восьмой час вечера, я встал из-за стола. Походил и поторчал где не надо. Я выкурил сигарету "LAKY STRIKE" и избыточно стонал от неловкой боли, что посетила меня украдкой. Я опростоволосился и на одном дыхании приоткрыл свой дневник; "Встал в пять утра. Не бодр." Я думал о том, что мне нужна помощь.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

- Здравствуй, Антон. - говорит Юрий Сергеевич, после того, как я его поприветствовал.
- Понимаете, мне плохо...
- Что ты имеешь ввиду? Что значит "плохо"? Тревога или наоборот ближе к подавленности?
- Я не знаю точно, но скорее не тревога, я просто несчастен. Когда пишу еще более ли менее, но когда ничем не занят - все отвратительно.
- Я должен знать по точнее, Антон.
- Я понимаю. Но мне кажется, что это совершенно неизведанное ранее состояние.
- Ясно.
- Что вам ясно? - спрашиваю.
- Это необъяснимое состояние тоже лечится.
- Спасибо, Юрий Сергеевич. Я вас люблю.
- До свидания, Антон.
- До свидания.
После разговора меня снова скрутило. Скрутило так, что я был готов согнутым стоять вечность: это пышное всеобъемлющее, срывающее крышу чувств или колебание чувств, которое мешает думать, как будто закладывает голову и я кружусь с вами в танце или с чертом, который утяжеляет движения, качественное изменение. Я готов удариться об стену или потрясти себе мозги. Только вот на мне стоит дом и все, что я могу в этой выемке, что проделало мое тело продавило почву, все, что я могу в этом натуральном гробу, это только напрячь мышцы. Это обитель "з". Черви ползут и составляют звук - длинную "з".
За дверью послышался шум. Кажется, кто-то пришел.
- Антон, почему ты куришь в квартире?  - закричала.
- Мам...
- Я просила спокойно два раза!
Я просил прощения до того,  что хотел встать на колени, но мама меня остановила. Я был так мил с ней.

***
- Гадина, тупая гадина, закрой свой рот!- ору я.
- Что происходит?
- Это урод забрал мой личный дневник и читал его вслух!
- Угомонитесь оба. - проговорила учительница.
- Скажите, а, скажите, вы знаете о существовании Жан-Люка Годара? - спрашиваю в сердцах.
- Кому какое дело - отвечает некоторый Руслан. - Зачем это знание в жизни, как оно пригодится? Надо жениться, родить детей, кормить и поддерживать семью, быт одним словом. Как без этого? - как бы с достоинством проговорил он.
- Но как же стремление к священному Граалю? Новизна. Не борьба с ветряными мельницами? - говорю со всей искренностью и непониманием.
- Кому это надо? Скажи мне, крошка.
Тут Фаина Рафаелевна крикнула.
- Идите все к чертям!
Тут заходит директор.
- Простите, мне надо идти. - говорю.
Когда я пришел домой, мама сказала, что сегодня годовщина смерти отца.
- Я люблю тебя, мама. Спасибо, что напомнила, но я знаю, да.
- Как день в школе?
- Прекрасно!
Процедура поминок, когда заедаешь воспоминание малиновой или другой начинкой - это  отвлекает от конкретной скорби, которая давит на солнечное сплетение, когда вы припоминаете, то есть очень сильно в некоторый момент начинаете плакать или еще что-то похожее. Это гораздо глубже, так как естественно находит, когда его не зовут, может потому длиться очень долго, ведь его никто не смущает, он длится и длится само по себе.
Потом я пошел к себе в комнату делать всю сочную работу после выпитого кофе. В глазах мутнело и мороз по коже не давал сосредоточиться. Я слышал как скрипит дверь и уставился на фото отца. Было горячо обидно.

- Антон, дай, пожалуйста, трубку маме.
- У нее грязные руки. - и сбросил.

Кто же убил его?

***

- Вы все тупицы!
После того, как я это сказал, мне показалось, что в классе как-то сжато, как в худом тугом шкафу. Темно как-то. Я знал, что мне это "все" очень вредит. Моему потенциалу. Я в грязи...
Я видел гримасы, у всех было одно лицо, я не мог в это поверить. Как будто они одели маски. Но большинство склоняло голову прямо в телефон. Фаина Рафаелевна это знала, но ей, видимо, было плевать. Кстати говоря, несмотря на мои всплески, я очень внимательно и усердно вслушивался в каждое ее слово, ведь в литературе она была сильнее меня - повод учиться. Но тут меня как будто озарило. Во время слушания, как был поникнут Раскольников, я себя с ним отождествил, и отсюда результат. Я решился. Надо что-то с этим сделать.

- Мамочка, слышишь?
- Да...
- Я кое-что решил...и я кое-что решил.
- С сегодняшнего дня я занимаюсь дома, если ты позволишь, конечно.
- Не хочешь ходить больше в библиотеку?
- Нет. Я перейду на домашнее обучение. Буду ходить в школу только на экзамены. Но заниматься дома.
Она помолчала с секунды три.
- Что ж...Надо подумать, не жди, что я так быстро тебе разрешу. Надо обдумать плюсы и минусы. А что это вообще нашло на тебя?
После этого я стал одержим закончить школу с золотой медалью. Я все успевал, но забросил писательство. Я был доволен, но как всегда не всем.
Что-то меня гложет и затапливает.
Я решил позвонить Юрию Сергеевичу и договориться о встречи. Сегодня был понедельник, как раз время для записи на прием.

- Алло, Антон...это ты?
- Да, я звоню с телефона мамы, у меня какие-то неполадки с моим телефоном.
- Говорите, слушаю...
- Ну, опять вы обращаетесь ко мне "на вы"! - нервничаю.
- Говори.
- Я что-то неважно себя чувствую, нужно с вами встретиться. Когда можно?
- Э-э-э, во вторник в шесть вечера.
- Хорошо, спасибо.
Я был едва спокоен, что уже завтра переложу всю боль на психиатра, это как-то помогает. То сострадание, которое он проявит можно использовать себе во благо. И так. Я был деликатен, но и очень уж озорным одновременно являлся. Эксцентричность вылетела из меня как пуля. Я был попросту "на кайфе". Быть влюбленным в кого-то больно, а надеяться на взаимность - роскошь. Я был арестантом.
- Антон, все твои симптомы типичны для твои расстройства.
- Правда? Мне стало легче, в самом деле.
Я был в одном наушнике белого цвета, ведь Людвиг Ван должен быть со мной повсюду.
- Какой у тебя аппетит? - и он развеял мои фантазии.
И тут мама за уже, как оказалось, давно открытой дверью, внезапно входит и отвечает за меня.
- Он есть по ночам. Готовые завтраки.
- Но...только по ночам... - отвечаю жалобно я.
- Повышенный аппетит? - в это время я озлобленно смотрел на маму.
Мне было стыдно перед идолом. Я даже тренировал свою речь, когда шел к нему. Но это не самое худшее...Меня начало пучить на приеме и начал приподнимать уродливо брови, выпучились глаза...
- Он жалуется на переменчивость настроения, доктор. - мама меня буквально спасла от внимания и наблюдения за мной Юрия Сергеевича.
- Да, очевидно. - подтвердил он.
От него я вышел как выжитый лимон, хотя и насытился эстетикой его кабинета. О, эта обитель "з". Мама же была довольна. "Таблеток больше намек на лучше" - говорила она.
- Саша! - кричу, - Сделай, пожалуйста, телевизор потише.
- Окей.- послышалось едва.
Саша был очень умен в естественных, математических науках. Но напрасно растрачивал свое время, на инстаграм, фейсбук и прочее, прочее.
- Впрочем, можешь слушать громко, я закончил уже.
Тут мне стало скучно и я подумал.
Пойду-как я с Андреем прогуляюсь...
- Привет.
- Привет.
- Сегодня отличная погодка...
- Ни за что не поверю, что ты меня позвал за этим...
- Такое дело... - я совершенно зависим. Моя жизнь не должна катиться в бездну в этой жалкой провинции! Я чувствую, что обязан выбраться. Выпрыгнуть как рыба из реки.
- И что думаешь?
- Хочу за границу...
- Куда?
- Скажем, в Чехию.
- Хм...
- Только вот надо убедить маму...
- Ну и что ты будешь делать в Чехии?
- Я стану чешским писателем.
И тут опередив его вопрос я накидал схему победы!
- Что ты начнешь... - я перебил.
- Я буду учить язык около года, затем поступлю в университет на кинематографическое отделение.
- Ты шутишь? На кинематографиста...
- Да. - ответил я твердо.
- Почему ты считаешь, что это возможно?
- Осталось убедить маму.

- Мам, мама, мама! Я начну работать на нескольких работах! Я все сделаю, только выслушай!
- Да, сынок, подожди-ка... - она передвинула тумбочку и достала за ней лежащую ручку.
- Мама, я уеду жить в Чехию! Ты мне, надеюсь, в этом поможешь.
- О чем ты говоришь? - в недоумении.
- Нам одобрят визу. Я буду учиться в университете Менделя. Закончу языковые курсы и получу сертификат В2.
- Не понимаю, что ты от меня ждешь? У нас нет денег...
- Давай, давай попробуем...
- Ничего не обещаю...


***
- Я считала и пересчитывала, у нас нет таких денег. - Я нахмурился - Понимаю, ты старался, но, увы, я ничего не могу сделать.
-Ты обязана! Это мое будущее!
- Сынок...
- Ты хочешь меня убить? - уже с уже мокрыми глазами.
- Подожди...
- Я тебя ненавижу, слышишь, ненавижу!
- Да ты ума лишился! Посмотри, что с тобой сделала твоя безумная идея!
- Это сделала со мной ты...
Я закрыл дверь очень громко. Моя судьба разбивалась на осколки. Эта стерва не должна мне мешать.
- Мамочка, родная я так тебя люблю...
Я смахнул рукой.

Я спрашивал с вылетающими слюнями о том, как она видит мое будущее. Стоял напротив нее в метрах пяти в коридоре. Меня как бы поправил Саша, сделав замечание на счет моего ора. Этот ленивый мальчуган имеет право меня приглушать.
Он ударил кулаком о стену и начал защищать маму. Она меня не понимает. Как мне можно оставаться гнить в этой непышной продовольствиями провинции.

- Это обитель "з"! - говорю я ей.
- Что за обитель?
Мои амбиции высоткой установленные седым архитектором, так что здание начало стаптываться и нырять в землю, я погряз. Мне надо распутаться. Сидеть на профессорской заднице на обогревателе-стуле и всякие прочие распетюкивания - всевдо-философской несуразице я не хотел уделять внимания. Я чувствовал, что мой долг убраться отсюда. Только Европа меня спасет.

- Даже не думай прикасаться ко мне. - твердо заметил я.

Голова стала мягкой и меня начало клонить в сон. Обои как будто рычали на меня. Но когда я это перетерпел меня окутала какая-то детская свежесть от зубной пасты рта ребенка, смешанная с молоком матери. И я понял...
- Мама, ты мне враг! С этого момента я сам по себе.
И я отправился писать роман сразу после разговора. Я писал не до утра, конечно, но часов до четырех.  Теперь я имел совершенно прозрачную цель.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Издательство не одобрило мою книгу. Я хотел было опустить руки на минутку, чтобы позволить отчаянию немного меня затянуть в альтернативу. Но через неделю мама подошла ко мне:

- Сынок, я считала и пересчитывала, у нас, правда, нет таких денег...
- Я и так это знаю! - в бешенстве заорал я.
- Но я решила одолжить деньги у знакомых и взять в кредит.


***
- Дорогая, я чувствую себя инфантильным. - пронеслось у меня несколько раз в голове, когда я сидел в самолете.

Только теперь я был один в самолете, даже на пуделя нельзя было положиться. Полет прошел невнятно, несмотря на роскошное обещание приятного времяпрепровождения стюардессы. Как там будет?
Готические соборы на диете - такова их худоба, не бедность, но что-то зловещее.
Прекрасная оточенная архитектура щекоткой топала по глазам. Я записывал отпечатки увиденного, продлевая жизнь собственного прошлого.
Вот время, когда можно браться за похождения без цели туда, куда достает ощущение. Но когда я стал ведомый жаркой красотой я сделал остановочку. Стоп. Я был поражен, как можно сесть на кормешку этих выдвинутых новых реалий. Как бы абсолютного "лютого зашквара" я не испытывал, но пик, который меня водил за нос приклеился более. Потому, чтобы не прислониться к телу красоты слишком близко я не стал продолжать. Зашел выпить кофе. Меня волновало, что делать с питьем пятнадцати чашек кофе, к которым я привык - здесь пришлось пить гораздо меньше.
Надо купить термос. Я крепко сдавил окурок. Так что коричнево-оранжевый мундштук помялся до неузнаваемости. Душил я его с присказкой. Опустил чашку и проглотил язык было, от горячего напитка, что ударил мои "вкусовые сосочки". Но ни то чтобы я был недоволен. Свет был приглушенный, несмотря на мутную темную ночь. Лампочки двигались от массы насекомых, что их покрывали. Конвульсии, что поделать. Она нервничала в кульминации под некоторый хор этих посиделок. У официанта были мокрые белые капли на коричневом воротнике. Я жадно смотрел на его изъян, который мне был по душе. Раз, два, три - считал я, четвертая чашка, когда я думаю, я повышаю дозировку. Второй стул не скрипел, тот, на которым я сидел ужасно скрипел. Но пересел я не из-за того, что он скрипел и мешал, просто люблю выбирать лучшее из того, что дано. Но иногда выходить за скобки.
Мне хотелось схватить буквально все и втереть себе в кожу. И зависнуть. Я заказал еще кофе. Мне предложили со льдом. Какое приятное извращение, на которое я ответил отрицательно. Столик были липким, в сахаре весь, так что его можно было облизать как теплое растаявшее мороженое. Нет. Облизать как будто пятно на пальце. Так точнее. Я коснулся лба - он был жирный.

- У нее жирные руки.
И сбросил.

Шариковая ручка испачкала мне большой палец и почему-то мизинец. Мне надоело все это. несмотря на общую новизну. Я вышел за угол и наткнулся на отель две звезды "Брно" - так он назывался в честь города. Ах, да я пролил кофе себе на штаны, так что поэтому ушел.
Я думал, к чему "это" можно привести. К чему?
Я решил как бы пописать, но мне не очень то хотелось. Я писал и думал, как нужно срочно полить из шланга всю мою жизнь. Несчастную жизнь, несмотря на красоту, что ко мне стучится. Какая морока. Я настоящий ментальный трудоголик. Не моя инициатива пребывать в крем-супе или каком-то миксе из воспоминаний гадких и поразительных, показательных и учащих всю текучесть. Наверное, я обрубок. Но никак не решусь на это дело! Я слаб?
Я пописал. Я идиот, но с изюминкой. Что-то тоскливо от этого, клонит в сон. Я уснул на полу, в позе эмбриона. Мне снилось как я болтыхаю ногами над огромной высотой и с ноги слетает тапок. Как же это было страшно.
Я проснулся. Итак, я проснулся...Это день был еще тучнее прежнего. Я отправился под черным зонтиком от ИКЕА на разведку в университет. Чешский меня прельщал, я так хотел уже приступить к занятиям. О, формальности. Которые обязательны. Знакомство с учителями. Кое-кто мне сразу стал противен. Ее звали Пани Рената. Бледная кожа. Длинная юбка. Строгая блузка. Сама она выверенная, вся из себя. Строгая. Улыбается согнутым мостиком, как бы в обратную сторону. Уголки губ вниз.
Грудь аккуратно спрятана. Голос прелестный, если честно. Стройная. Но если быть более проницательным, то она навивает и даже накручивает паутину видений, указкой машет, но непросто болтыхая воздух, а как бы дирижирует. Почему-то к ней у меня возникло отвращение. Но я этого старался не замечать. Меня все тогда раздражало. Я даже подрался с соседом по номеру, отель был студенческий. И поскольку я причинил ему боль, он мог отомстить потому я передвинул свой матрас в ванную и там спал - в самый первый день. До того, как я познал тело библиотеки.


***
Я пошел в библиотеку в стиле модерн. Теперь курить сигарету одну за другой не получалось, ведь я поднимался на самый верхний этаж - седьмой и сидел в углу, чтобы никто на меня не посматривал. Никто меня не видел. Никто не шпионил. Я курил каждый час. И катался, следовательно, очень часто на лифте. Пил много кофе из автомата. Крепкий. Но даже несмотря на то, что я сидел в самой дыре этой библиотеки, я все равно иногда оборачивался, чтобы на меня никто не смотрел. Или оборачивался, когда кто-то отодвигал стул, этот гул был невыносим, даже если отодвигание стула было далеко. Как же я раздражался. Я хотел невидимкой стать. Как-то было неудобно. Но я мог и испытывать экстаз, когда перелистывал страницы чешского учебника и особенно, когда закладывал уголки и закладки. Когда библиотека закрывалась, я шел в отель, чтобы заодно поругаться на соседа и попросить, чтобы меня пересилили в личный номер на одного. А пока я старался раздражать своего соседа громким просмотром фильма "Империя соблазна" про Стива Джобса. Когда я смотрел эту картину так придирчиво и ел карамельный пудинг, то на меня находила тоска. Потому я посматривал на часы.
Библиотека была моим туннелем в облачную жизнь, облака которой могли подвинуться любознательно - то есть я мог пересесть на любое место - облака. Мое воображение было либерально и без отеков, оно прыгало со скакалкой, но загвоздка в том, что эти прыжки можно было остановить, замедлить, немного прикоснуться, убавить скорость. И поцелуй тоже был в репертуаре. Детская площадка обозначала чешскую грамматику, а лестница на горку - чешские диалоги, слова.
Прерогатива еще и в том, что я не мог, попросту не мог встретить здесь безалаберных разговоров и говорящих попусту, энергией библиотеку снабжали правые полушария интровертов. И когда я привстал с легким скольжением каблучка туфель, в меня уткнулось боковое зрение сотрудника библиотеки с потертым помятым бейджиком,  на меня в лоб он так и не посмотрел, но я чувствовал, что он за мной наблюдает посредственно. Я буквально был в этом уверен. Но после этого эксцесса я отправился сквозь собственную презумпцию, оттопырив пальцы и небрежно прорычал и после стал идти. Я устал. особенно от того, что возвращался в комнату к соседу. Но когда его пересилили я нажал себе на виски, чтобы этот момент застыл, стиснуть так, чтобы я никогда оттуда не выбрался. Но чем больше вы думаете о чем-то тем больше вероятность с этим расстаться, какое впечатление выдержит такое давление?
Я стал танцевать, правда под струнный квартет Бетховена это получалось неуклюже. Что-то еще мне кружило голову...


***
Я пошел к Пани Ренате на занятие. В этот раз она была очень мила, ко всем обращалась очень дружелюбно. Мне даже захотелось критично улыбнуться, когда я это осознал, но что-то помешало:
- Антон, что ты сидишь без дела, все пишут. Далее на меня уставилась пани Рената. Я стал писать, что не знаю, что писать по-чешски. Я редко так отвлекался, обычно очень собран и опережаю всех. Но что-то из нее хотело выпрыгнуть, так мне казалось. Нет. Это невозможно. Тогда собрав все силы, я залез на парту и начал читать по-чешски отрывок из Карела Чапека. Она меня сразу усадила. Так проходил день за днем, как она расхаживала по классу и заглядывала в тетрадки. Я же спал с ее образом на ресницах - волосы и уголки губ. Но что-то от этого мне становилось все более несуразно. Как-то я был сломлен что-ли. Понимаете, на поверхности я мог веселиться, но болезненно. Только не смех мне вредил, а само то состояние, которое ни за что не менялось. Я что-то заплакал на ее занятии. И знаете, что произошло? Она это увидела и проявила сострадание без даже капли высокомерия, как мне сначала показалось. Глаза ее хотели помочь. Все вышли, а я нарочно остался.

- Pije;, nap;;klad, pivo?
- Ano.
- St;le kou;itе!
- Аno.
- Zem;;tе ve t;icet!
Она меня поразила своим искренним гневом. Как бы волнение за меня. Горячее огня. Я немного отстранился от картинки ее уголков губ и стал видеть целые губы во сне. Креативное напряжение. Кто-то бы разозлился на ее вторжение в личную жизнь и пессимистические прогнозы, но не я. Теперь ее юбка украшала талию, стройность и ее жизнь. Хотелось ее раздеть и съесть. Я решил написать ей письмо:
"O, Pan; Renata,miluji va;e ruce. Jste moje l;ska. Cht;l bych Vas milovat je;t; v;ce. S pozdravem, Anton." Я встретил ее, когда курил и нелюбезно ей вручил, с некоторым эпатажем, письмо. Тогда у меня случился приступ "звездомании".
Мне казалось только я могу влюбиться на этом свете и все являются должниками за этот распыляющийся дар мой. Я даже стал, когда сморкаюсь, думать, что это не эстетично, даже как-то уродливо и не достойно того, чувства, которое я испытываю. Что это мое поведение не правильно выражает состояние души. Тем более любовь все видит. По глазам Пани Ренаты было видно, что она прочла мое скромное признание. Она стала что ли морщиться и в этих складках прятаться от моего зноя, но все это ненарочито. Ей , как я полагаю, польстил мой восторг, потому она стала его продлевать отчужденностью. Я бы мог сейчас все облить в джойсовском стиле- неологизмами всякими, так чтобы модернизм трещал, но я сыт прочими уникальными метафорами и "остранением". Экзотика может слоняться и ловить машину авто-стопом где-то на обочине. Но это "варево" что-то мне никак не приглядывается. Муравьиная аккуратность вот то, что надо. Так я рассуждал, чтобы написать свой дневник правдиво, хотя без литературности не представлял своей жизни. Пока я складывал и минусовал как бы я понял, как со мной обошлась Пани Рената. Леденела кровь. Когда в этот раз все вышли из класса и я остался она демонстративно достала бумажку желтоватого цвета и начала рвать - мое письмо. Причем рвала она, сложив сначала пополам, затем еще пополам и рвала, рвала. Пока не разодрала в клочья. Напрочь. Может ей все-таки было противно и она хотела стать бунтующей как бы, представляя нашу разницу в возрасте. Я тщательно наблюдал, как она разрывала письмо, мое письмо. Мы уже молча выходили за дверь, как я вдруг зашел обратно и демонстративно дорвал бумажки с очень серьезным лицом. Я хотел перевести стрелки - чтобы теперь она, она восхищалась мной. Этот восторг, который я испытвал в ее отношении был таков только потому что она была строга как линия начерченная под линейку. После всего она ко мне подошла и сказала: "Я все замечаю!". Меня это не поразило. Потому после этих слов я вернулся в отель разочарованным, но снабженный пусть негативной, но энергией все-таки! Я это очень ценил. И далее я стал переписывать с ее образом письмами, я отправлял их в ящик, как будто по ее адресу складываю в настоящий ящик, но только теперь этот ящик был личный и потому мне было легче сохранять с ней предсказуемую близость и ждать от нее верность. Так я нашел в себе воплощение женского начала.

ГЛАВА .....
Мне пришлось распрощаться с Пани Ренатой, так как я перевелся в более развитую группу, где выше уровень знания чешского языка. Мне ни за что не было стыдно, ведь это просто юношеская несдержанность. Я стал все реже ее видеть, пока она как мираж, не исчезла. Она, думалось, почерствела и совершенно безразлично ко мне относилась. Пока я не оказался в нужное время, в нужном месте:

- On je skvely a chytry chlapec...
- Trosku ot togo...
Они сказали, что я умен, разве это не победа? Мои брови приподнялись, округлив глаза, мне казалось, я был похож на психа. Так на меня повлияли сплетни Пани Ренаты. Что бы между нами могло бы быть при честности, открытости и без предрассудков?


***
Но вот я перевелся в другую группу, но ни в коем случае не забывал ее образ, который врезался и остался там с отпечатком и прочими побрякушками. Новые преподаватели для меня были все похожи на нее, только не так совершенны.


***
Сдал я чешский превосходно, был лучший в группе. Теперь наконец-то, когда я так и не забыл лика Пани Ренаты, я стал искать сосредоточие философских рассуждений в будних и даже в лиловом цвете. Я искал в общем-то университет, сначала в Праге, а когда не получилось, по некоторым причинам, я стал искать его в другом городе. Попался Пардубице. Я стал более сдержанным и стал придерживаться бытийной пунктуации. Скоро моя уникальная хватка больше не пожимала руки знаниям - я начал гнить.