Жизнеописание от нуля до 17-ти. Часть 2-ая

6.                ----- Квартира и семья -----
Дом №8 на ул. Куйбышева и пристройка к нему, построенная папой перед войной, разрушены не были. Пристройка уцелела, но в ней жили люди, не собиравшиеся пускать нас хозяев в наше жилище.
 
Что же представляла собой пристройка, в которой я жил до середины 1958 года (до окончания школы). В ней была квартира из 2-х комнат и кухни; и рассчитывалась она, вероятно, на семью из 3..5 человек.
Пристройка была бревенчатая, на кирпичном фундаменте. Стены снаружи и изнутри оштукатурены и побелены. Собственно в квартиру можно было попасть со двора через холодные дощатые сени. В сенях - чулан и погреб. Из сеней, через входную дверь захожу в кухню. Петли на двери - слева, а ручка - справа. Открываю дверь и справа на дверной лутке вижу мезузу - свиток пергамента из кожи ритуально чистого животного, содержащий часть текста молитвы Шма.
В полушаге от двери – табуретка. На ней тазик, а над ним умывальник. Далее кухонный стол-тумба, 2..3 табуретки и 2 ведра с водой. Над кухонным столом – полка.
В правом углу кухни большая печь для обогрева и готовки пищи. В стене, прилегающей к входной двери - маленькое окошко с двойными рамами. Через окошко видны сени.
Вхожу из сеней в кухню, поворачиваюсь направо и мимо окошка справа и печки слева прохожу в прямоугольную (примерно, 6 на 3 метра) гостиную.
Войдя, поворачиваюсь налево.
Дверь гостиной, через которую я вошёл, размещена на длинной (левой) стороне прямоугольника возле его вершины. На той же левой стороне, возле другой вершины прямоугольника – вход в спальню. Гостиную и спальню разделяет дверной проём без двери.
В гостиной 3 окна; на каждой стене по окну.
Спальня, примерно 2,5 на 2,5 м, с одним окном, почти квадратная и в ней у стены, напротив дверного проёма – кровать. При необходимости, возле другой стены становилась раскладушка. А ещё в спальне – столик, стул и у окна этажерка.
В гостиной - 2 кровати. Одна – у стены, напротив входа в спальню (в правом углу комнаты), а другая - у стены, прилегающей к входной двери.
Возле левой стены гостиной стоял диван, а посреди комнаты - обеденный стол и несколько стульев. К кровати, что возле правой стены, примыкал большой массивный деревянный сундук. На нём можно было сидеть (и даже вдвоём). У короткой стены, прилегающей к спальне, стоял платяной шкаф с зеркальной дверцей. У той же стены, у окна - горшки с трилистниками. На подоконниках тоже цветы. На стене, слева от входа в спальню висел радиотрансляционный динамик.
Окна квартиры выходили во двор и огород и закрывались ставнями.
Туалет был во дворе за огородами, а колонка с водой - в другом дворе, на нечётной стороне улицы Куйбышева; во дворе №17.

Вот так это всё выглядело. Но в нашей квартире, как я уже сказал, жили люди; кажется, семья военного врача. И нас в наше жильё не пускали.
Где мы жили?
Вначале некоторое время жили где-то. Возможно, в семье отца. Затем, маме удалось (по суду?) отвоевать у захватчиков нашей квартиры спальню. И спальню нам освободили, но… в неё ещё нужно было попасть, ибо захватчики перегородили вход из гостиной в спальню шкафом. И нам пришлось… заходить (точнее залезать) в спальню через окно. Вот так мы некоторое время втроём (мама, тётя Феня и я) и жили. Окно было для нас одновременно и входной дверью.
Летом такое положение вещей можно было бы считать относительно терпимым. Утром все мы расходились по своим делам (я, кстати, уже стал ходить в садик); выходили через окно и окно за собой закрывали. Вечером возвращались домой, открывали окно, попадали через него в комнату и снова его за собой закрывали.
Но наступала осень и впереди - зима. Холодало… и совмещать в одном “лице” окно с дверью стало, мягко говоря, нехорошо. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не живший в нашем дворе работник прокуратуры (прокурор?). Проходя однажды мимо нашей пристройки в туалет, он вдруг увидел людей, которые лезут в комнату через окно. Увидел непорядок, подошёл и стал разбираться. Расспросил обо всём маму и понял, что правда на её стороне.
Далее он официально вызвал в прокуратуру “захватчиков” и приказал им в 24 часа открыть для нашей семьи вход в спальню. Вот такие прокуроры были в те времена!
“Захватчики” были конечно же законопослушны и беспрекословно подчинились органам власти. В тот памятный день я вернулся домой из садика, привычно решил проникнуть в нашу комнату через окно и, вдруг, узнал от тёти Фени, что ходить теперь можно (и нужно) через дверь. И вот я первый раз прошёл через входную дверь в сени, оттуда в кухню и комнаты; и первый раз в жизни увидел всю нашу квартиру целиком: кухню, гостиную и спальню. Шкаф, прикрывавший вход в спальню, был отодвинут, и можно было беспрепятственно в неё пройти.

Жить теперь стало намного удобнее. Мы стали проходить в нашу спальню через комнату соседей. Проходить через их территорию старались быстро и делали это по возможности редко, чтобы их (соседей) не беспокоить. Такое сосуществование двух семей в одной квартире продолжалось, примерно, полгода. Соседи по квартире были, кажется из средней Азии. Их вероятно, также как и нас, не устраивало сложившееся положение вещей, и они весной (или вначале лета) 1947 года уехали на родину; и освободили квартиру.
И вот, в один прекрасный день, возвращаюсь я из садика и тётя Феня меня встречает и рассказывает, что соседи уехали. Было, конечно, приятно, но и... немного грустно; ибо соседи у нас были хорошие. Люди как люди.

И остались мы в квартире втроём. Но... ненадолго. Как только в Гурьевске узнали из черниговского письма, что квартира освободилась, они летом 1947 года приехали.
И теперь стали жить вшестером. Мы с мамой в спальне, а бабушка с дедушкой и Маша с Феней в гостиной. А через год вернулся из армии, прошедший всю войну, дядя Яша и тоже поселился в гостиной. Яша спал валетом на одной кровати с дедушкой, а Маша - валетом на другой кровати с бабушкой. Феня спала на раскладушке. В 1949 году вернулась из Польши, отвоевавшая всю войну, тётя Рая и тоже поселилась в гостиной. В общем, семья собралась почти в полном составе – 8 человек.
А с войны не вернулись (пропали без вести) папа и дяди.
Ввосьмером жили недолго. Вскоре женился дядя Яша и ушёл жить к жене и тёще. Тётя Рая тоже вышла замуж, но неудачно - муж (Гриша Липкин) оказался вором. Был с ней в гостях у её сослуживца и чего-то украл; кажется часы! И пришёл потом сослуживец к нам, и устроил скандал, и стал угрожать и размахивать чуть ли не пистолетом. И стал орать, и топать ногами, и... пропажа нашлась! И пришлось тёте Рае развестись, а дядю Гришу выгнали. Но сердобольная бабушка дала ему чего-то с собой напоследок!
Я вначале ходил в садик, а в 1948-ом году пошёл в школу.

А чем же занимались остальные? Мама устроилась работать продавцом в магазин учебно-наглядных школьных пособий, протрудилась там всю жизнь и ушла оттуда на пенсию в 64 - летнем возрасте. Тётя Феня устроилась работать продавцом в продовольственный магазин и тоже проработала там до пенсии. Тётя Маша устроилась работать в бухгалтерию на завод “Металлоштамп” (одно время он назывался весоремонтным заводом) и проработала там до пенсии. Дядя Яша проработал до пенсии рабочим на черниговской музыкальной фабрике.
Тётя Рая работала в разных организациях. Начинала паспортисткой в милиции. Но оттуда её уволили за потерю бдительности. И было это так. Пришла к ней паспортистка из черниговской гостиницы и попросила сделать паспорт для некоего уголовного типа. Тётя Рая отказалась. Та паспортистка стала искать другие возможности и, вроде бы, дело с паспортом у неё стало клеиться. Но потом, всё раскрылось. Когда где-то зашла речь об этом случае, тётя Рая (по простоте душевной) проговорилась: сказала, что её просили сделать паспорт, но она (честная и порядочная) отказалась! Так вот за то, что она утратила бдительность и не поставила начальство в известность её и уволили.

7.                ----- Садик -----
Садик я посещал около двух лет. Это была первая общественная организация, с которой мне пришлось иметь дело. До того я жил в семье и моё поведение всегда контролировал кто-нибудь из взрослых. Ну а в садике контролёра рядом уже не было, и я получил, так сказать, некоторую степень свободы. Эта ситуация была для меня принципиально новой.
Садик (2-х этажное серо-зелёное здание) находился недалеко от 8-ой школы и довольно далеко (в 8..10 кварталах), от нашего дома. Вначале меня в садик водили, а потом я стал ходить туда сам; возможно потому, что у взрослых не хватало на меня времени.
Шёл я в садик неспешно, так как ещё не понимал, что всё в этом мире протекает не только в пространстве, но и во времени; и значит надо ко времени приноравливаться. А приноравливаться ко времени – это приходить вовремя (т.е. не опаздывать). Помню по дороге (в садик и из садика), пускал я по весенним ручьям, текущим вдоль проезжей части дорог, лодочки и кораблики (из щепок) и с азартом наблюдал за тем, как они быстро и весело скользят по воде. Если кораблики тормозились, то я расчищал им путь. Нередко приходил домой с мокрыми ногами. “Где это можно намочить ноги?”,- спрашивали меня,- “ведь улицы почти сухие”. “Ты, наверное, специально по лужам ходишь?”. Ну что тут можно было сказать в своё оправдание? Не понимают они где ноги мочат!
Поскольку я ещё был, что называется без руля и без ветрил (без чёткого и жёсткого внутреннего самоуправления), то бесконтрольность и неожиданно обретённая свобода передвижения (по дороге в садик) привели меня однажды к одному незапланированному приключению.
Шёл я утром в садик, встретил по дороге какого-то приятеля по садику (не помню кого) и он предложил мне куда-то пойти с ним. Я согласился. Чётко помню, что сомнения в правильности своего поступка у меня возникали. И я что-то такое приятелю на этот счёт говорил. Но он меня убедил в том, что предлагаемый им вариант времяпрепровождения не так уж и плох; предпочтительнее пребывания в садике. В общем, мы куда-то пошли; где-то ходили; были в какой-то (в его?) квартире, и так незаметно прошёл день. А собирались, кажется, ненадолго. Не помню, кормился ли я в тот день?
Вечером припёрся я домой, а дома переполох и маме, оказывается, всё уже известно. Дело в том, что вместе со мной в садик ходила Ася Милова – дочка маминой подруги-сослуживицы Жени Миловой. Вот она пришла на работу (в магазин, где работала мама) и рассказала своей маме о том, что Боря сегодня в садике не был. Мама меня долго расспрашивала, где я был, и зачем я там был, и вообще, зачем я это сделал. Естественно я ничего вразумительного рассказать не мог, поскольку понимал, что поступил не лучшим образом. Не помню, пытался ли я врать? Наверное, нет, поскольку всё уже было доподлинно известно. Провела мама со мной разъяснительную беседу; этим и ограничилась, а экзекуции не было. Спасибо ей за это (за мягкое женское воспитание). На следующий день я уже пошёл в садик (сам!) без всяких отклонений в сторону. В садике воспитательница меня тоже расспрашивала, где меня накануне носило; просила так больше не поступать. Отсюда я сделал вывод, что она тоже в курсе этого моего путешествия-происшествия.

Осталось в моей памяти ещё и такое воспоминание. Мы (малышня) бегаем по комнате, играем, ну и шумим, наверное. Нормально с современной точки зрения. Но... вдруг меня бесцеремонно хватает за руку воспитательница, подтаскивает к стене; согнутым указательным пальцем берёт меня за подбородок и откидывает этим самым пальцем мою голову назад. Делает это так сильно, что я затылком ударяюсь о стену. Вижу перед своим лицом её разъярённое, побагровевшее, злое продолговатое лицо (рыжеволосую голову); вижу её кричащий (разверзающийся и закрывающийся, произносящий какие-то слова) напряжённый рот; слышу её крики. Кричит, что-то типа: “Сколько можно?…” Самое интересное, что я не понимаю, за что она меня так? Отчётливо понимаю другое, понимаю, что она хочет вменить мне в вину то, чего я не совершал. Она меня с кем-то спутала и я ни в чём виноват. Но объяснить ей её ошибку я ещё не умею. Она меня заставляет отстоять какое-то время у стены. Я подчиняюсь; стою. До этого случая со мной подобным образом никто ещё не обращался. Не помню, плакал я или нет, но запомнил этот случай на всю жизнь.
Что ещё? Помню, удивившие меня (ещё тогда) издержки, связанные с распорядком дня. Ну, то, что мы по часам ели и спали это, конечно, было нормально. Но нас, кроме всего прочего, сажали в определённое время (перед послеобеденным сном) на горшки. Заводили в туалет и усаживали всех на горшки; в одной части туалетной комнаты садились мальчики, в противоположной – девочки. Вот и сидели двумя группами; друг против друга. Нужды, при этом, никакой я не испытывал; делать ничего не хотелось. Но порядок есть порядок; приходилось садиться и сидеть. Рос я законопослушным ребёнком.
Затем был послеобеденный сон. Спать поначалу не хотелось; шумели, баловались (я не шумел и не баловался). Воспитательница обходит все кровати. Командует: “Сложить руки ладошка к ладошке. Руки на подушку. Повернуться на бочок. Голову на сложенные руки. Не разговаривать“. Постепенно приходит сон, да такой крепкий, что потом проснуться трудно.

В садике у меня появился первый в жизни приятель – Гриша. Вместе играли, тянулись друг к другу; вдвоём нам было хорошо. Помню его улыбающуюся, добродушную физиономию; белобрысую вихрастую голову. Жил он на ул. Комсомольской рядом с ул. Муринсона в нескольких кварталах от меня. Ходили мы друг к другу в гости. Был у него дома. Когда мы стали, со временем, ходить в разные школы, дружба сошла на нет. Бывало, я приходил к его двору; к зелёным воротам и калитке. Возле ворот всё заросло травой. Приходил, но войти через калитку во двор, пройти через боковую входную дверь и коридор в квартиру и спросить Гришу я не всегда решался. Стеснялся. Стеснялся и всё тут. Стеснялся и ждал когда он выйдет на улицу сам. Шло время, а я ждал своего приятеля; и раздирали, при этом, мою душу противоречия.
Я понимал, что нечего время тянуть, что нужно зайти в калитку и квартиру, но духу на этот подвиг не хватало. Подходил я к заветной калитке; настраивался на её открытие, но в решающий момент пасовал. Был недоволен этой своей нерешимостью, но перебороть себя не мог. Промучившись и прождав его довольно долго у ворот и калитки не солоно хлебавши, несколько обескураженный и расстроенный своей нерешительностью возвращался я домой. Чётко осознавал, что сам во всём виноват.
Но, видимо, упрямство – моя отличительная черта; вторая моя натура. Почему? Да потому, что бывало, пройдя часть пути домой, я опять с середины дороги возвращался к той же самой калитке и снова упрямо (и попусту) ждал у моря погоды. Самое интересное, что я об этих своих мучениях-приключениях Грише никогда ничего не рассказывал; в голову не приходило. Не развита была ещё во мне культура общения и коммуникабельность, контактность. Такая вот у нас оригинальная дружба с ним была.

Ну, а между тем постепенно приближалось 1 сентября 1948 года. И вот оно – это первое число наступило. А вместе с его наступлением начался в моей жизни новый период – период школьный.

8.                ----- Первый класс -----
Черниговская средняя школа №3 имени Богдана Хмельницкого, в которой мне довелось учиться 10 лет, располагалась в 1948 году в массивном (почти квадратном) светло-сером 2-х этажном здании в 6..7 кварталах от моего дома. Первого сентября названного года мама отпросилась на полдня с работы и отвела меня в школу в 1-ый «В» класс. Все последующие дни, до последнего учебного дня в 10-м классе включительно, ходил я в школу самостоятельно!
Дорога в школу проходила через центр города. Надо было пройти через скверик (в квартале от меня); мимо кинотеатра им. Щорса (в двух кварталах); пересечь наискосок городскую площадь (по ней проходили праздничные демонстрации); спуститься по ул. Шевченко (2 квартала под уклон); после здания областной милиции повернуть направо. Ну а там, всего ничего: через квартал повернуть налево и в конце очередного квартала войти в небольшой, обнесённый забором, школьный двор. А в нём школа.
По широкой серой каменной лестнице поднимаюсь на крыльцо и захожу в просторный холл 1-го этажа. Справа от входа раздевалка; вдоль стен (справа и слева) двери в классные комнаты. В конце холла две лестницы (правая и левая), ведущие на второй этаж. Там же (в торцевой стене холла), за лестницами ещё 2 классные комнаты. В одной из них (в той, что слева) я и провёл первые школьные годы.
Планировка второго этажа – такая же, как и первого. На втором этаже, кроме классных комнат, находились учительская и актовый зал (над моим первым классом). Вначале школа была вроде бы начальной (не хватало классов(?) учились в две смены; было ещё и вечернее отделение), а потом, после переезда в новое более просторное здание (примерно, в 1954 году), наша 3-ья школа превратилась из начальной в среднюю. В том здании 3-ья школа размещается и сегодня.

Примерно половина черниговских школ (в том числе и 3-ья) считались русскими. В них обучение велось на русском языке, а украинский язык и литература были отдельными предметами. Другая половина городских школ – это украинские школы. В них всё было с точностью до наоборот.
У нас была просторная классная комната; парты в 3 ряда. В каждом ряду по 6..7 парт и все были заняты. Несложные (сегодняшние) подсчёты показывают, что нас первоклашек было никак не меньше 35 человек; (35 мальчишек; обучение в те годы было разделено по половому признаку; и школа наша называлась мужской). Парты с учениками были слева от входной двери, классная доска справа, а стол нашей первой учительницы Марии (или Марины) Дементьевны – прилегал вплотную к среднему ряду парт. Большие высокие окна (их было 3 или 4) находились слева от учеников.
В среду 1-го сентября 1948-го года мама вошла вместе со мной в класс и посадила меня в среднем ряду, на 4-ой или 5-ой парте. Возможно, она посадила бы меня ближе к учительскому столу, но ближе все парты уже были заняты. Прозвенел первый в моей жизни школьный звонок, и вошла Мария Дементьевна – молодая, среднего роста, худощавая блондинка, с бледноватым немного вытянутым лицом и чуть впалыми щеками. Она поздравила нас с началом школьного периода нашей юной жизни. У неё был красивый, глубокий, грудной голос. “Меня зовут Мария Дементьевна”, - сказала Мария Дементьевна. “Если захотите меня, о чём-то спросить, поднимите правую руку, и я к вам обращусь”. Затем, она рассказала, как нужно вести себя в школе и на уроке. И после того начался собственно урок. Мы её внимательно слушали; ведь всё было для нас в диковинку, и вдруг... прозвенел звонок. И на переменке выяснилось, что моя мама (вместе с другими мамами) никуда не уходила; была в коридоре и волновалась, наверное. Расспрашивала меня об уроке, о моих впечатлениях; задавала какие-то вопросы.

В тот день у нас было 3 или 4 урока (да и те сокращённые) минут по 35(?). Нас первоклассников, видимо, боялись поначалу перегрузить. Последним нашим уроком в тот день было пение. Помню поющую Марию Дементьевну и наш подпевающий, нестройный мальчишечий, неспетый хор. Мария Дементьевна разучивает с нами песню, дирижирует, старательно произносит слова и благодаря её энергии и усилиям из нашего 1-го класса несётся: “Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом вся Советская земля….”. Помню, что песня эта была мне знакома, и она мне нравилась (как, впрочем, и другие известные мне в то время песни).
Учиться я начинал с нуля; не умел ни читать, ни писать, ни считать. И это в то время, по-моему, было нормой. Считалось даже хорошим тоном не готовить детей к школе. Дескать, в противном случае, им будет неинтересно, скучно учиться; да и баловаться на уроках будут от скуки.
Вначале научила нас Мария Дементьевна правильно держать в правой руке перьевую ручку и карандаш. А на уроках каллиграфии писали мы палочки, различные крючочки и элементы букв в специально приспособленных для этого тетрадях для 1-го класса. Тетрадные листы были разграфлены в 3 горизонтальных линии, пересечённые (с правым уклоном) косыми линиями под углом 75 градусов. Сейчас таких тетрадей, по-моему, нет; а зря; для делающих первые шаги в написании букв они в самый раз. Впрочем, впрочем, сегодня в 21-м веке всё совершенно другое.

Начали мы изучать и рисовать на уроках письма буквы, на уроках чтения – осваивали букварь, а на уроках арифметики знакомились с цифрами (от 0 до 9). Помню, что диковинная форма цифр (недаром цифры называют арабскими), существенно отличающаяся от формы букв, меня удивила. В общем, процесс, что называется, пошёл; началась школьная жизнь.
Теперь у меня появились новые, ранее неизвестные мне обязанности. Надо было не только ежедневно ходить на занятия в школу, но ещё и дома заниматься - готовить уроки. Это была коренная перестройка, революция в моём (первоклассника) сознании и поведении. Надо было внимательно слушать объяснения учительницы, а это из-за шума в классе и неумения концентрироваться не всегда получалось. Дома тоже надо было напрягаться. Кончилась детсадовская дошкольная вольница; время на гуляние и бесцельное времяпрепровождение существенно сократилось. Теперь могли и не пустить гулять, если уроки не сделаны. Было отчего прийти в уныние. Вечерами мама и тёти, вернувшись с работы домой, проверяли мои тетради; просматривали дневник и записи в нём; заставляли переписывать то, что было написано, с их точки зрения, небрежно; заставляли читать вслух букварь, писать цифры, решать арифметические примеры, учить стихотворения…
За меня взялись в семье всерьёз; поблажек и малины не было. Все за меня переживали и постоянно довольно жёстко контролировали. Приходилось крутиться и чему-то, в меру сил, учиться.
Постепенно я привыкал к школьной жизни. Мы первоклашки уже перезнакомились и возникали приятельские отношения, складывались приятельские пары, или группы по интересам. Обычно сближались те, кому приходилось делить общую на двоих парту, или те, кто жил в одном дворе, на одной улице, или в одном районе. Появилась, довольно скоро, некоторая раскованность, а вместе с ней баловство и шум на уроках. Стала постепенно и наглядно проявляться дифференциация между нами - пацанами (или по-украински – хлопцами). Проявлялись характеры, выявлялись различия в поведении, сообразительности (успехах в учёбе), в силе, ловкости и т.д. Появились отличники, середнячки и двоечники (и не всегда это были лодыри). Появились лидеры и аутсайдеры. Формировалась система ценностей, система взглядов на мир. На переменках, если была возможность, мы резвились, толкались (иногда “стукались”, т.е. попросту дрались). Стоял многоголосый гул.

В общем, сейчас я описываю то, что всем нам (вышедшим из детства) хорошо, в своё время, было известно. Было известно, но почти забыто; сокрыто временем. Я тоже вспоминаю всё это с трудом; занимаюсь раскопками в собственной памяти. Вглядываюсь в прошлое, возвращаюсь в себя образца 1948 года, пытаюсь всё представить в лицах, в ситуациях. Пытаюсь вспомнить, о чём думал, что слышал, видел и чувствовал 7-милетний мальчик Боря. Что интересовало этого человечка; чем он жил?

9.                ----- Приятели -----
В детстве приятельские отношения завязываются быстрее и проще, чем в зрелые годы. Это, видимо, непреложный интуитивно понятный закон и у психологов наверняка имеется ему объяснение. Вот и у меня в младших классах было несколько приятелей. Одного из них звали Вадим Ванжа. Сидели мы с ним на предпоследней или последней парте в третьем от окна ряду. Приятельствовали. Так же, по-видимому, приятельствовали и другие ребята нашего (и думаю, что не только нашего) класса. Впрочем, один из эпизодов моих с Вадимом отношений, стандартным, пожалуй, не назовёшь. Хотя, как знать?
А дело было так. Вадим раза два или три угощал меня на уроках вялеными бычками. Вяленую рыбу я до этого никогда не пробовал и, возможно, поэтому бычки казались мне невероятно вкусными. Хочу заметить, что бычки – это не речная черниговская рыба, а морская. И в реке Десне их нет. И вот сидим мы на уроках. Под партой у каждого по бычку. Мы их нетерпеливо чистим; снимаем шкурку, перед тем как съесть. От нетерпения и предвкушения удовольствия слюнки текут. Процесс захватил нас настолько, что нам не до уроков. Слушаем краем уха, о чём идёт речь и если надо что-то писать, то пишем. Написал, и опять за прерванное дело, т.е. за бычка. На замечания учительницы не реагируем. Увлеклись до предела. Да и работа непростая, поскольку бычки были слишком пересушены. Помню, что наши ногти не справлялись с задачей. Нужно было поддеть ногтями шкурку и, уцепившись за неё, отодрать шкурку от тела бычка. Сделать это было невероятно трудно. Но когда бычок постепенно очищался и сразу же по мере очистки по частям отправлялся в рот на пережёвывание, а затем и на проглатывание, то блаженству нашему не было предела. В общем, нетрудно догадаться, что, с тех самых пор, воспылал я любовью к бычкам.
Столь понравившиеся нам бычки продавались в магазине, недалеко от школы. И мы даже, вроде бы, ходили на них смотреть. Смотреть, конечно, интересно, особенно когда нет денег.

Потом, однажды Вадим мне говорит, что тут недалеко, в разрушенной (во время войны) части дома, в развалинах, он видел ящики, а в ящиках бутылки с пивом. Предложил пойти за пивом. Мне бы надо сообразить, что дармовое пиво так просто на улице не валяется. Но сообразить не смог, был ещё глуп и потому согласился.
Ну и вот, после второго урока, на большой перемене (а это минут 15-20) побежали мы за пивом. Действительно, всё совпадало с рассказом Вадима. Лезли мы по каким-то развалинам, лабиринтам и в одном месте за дощатой перегородкой увидели ящики с бутылками. Это был, по-видимому, магазинный склад(?). Сейчас (сегодня) я понимаю, что эта дорога к складу Вадиму, видимо, была хорошо знакома (?).
Когда мы это всё увидели, атмосфера (для меня, во всяком случае) стала нервной. Видимо, для Вадима тоже, потому что он явно стал нервничать и торопиться. Одна из досок перегородки сдвигалась и за ней (для человека нашей комплекции) открывалась дорога в склад. Вадим быстро отодвинул доску, пролез в склад, подбежал к ящикам, и схватил (украл) бутылку (или две) из ближайшего ящика. Я тоже (со страхом) пролез туда же. Попал вовнутрь и почувствовал, что ноги меня дальше не несут; не слушаются. К ящикам я не побежал; струсил и бутылку не взял. Выбрались мы из склада (вначале я, а потом Вадим) гораздо проворней, чем вошли в него. Закрыл Вадим за собой дверь (т.е. доску) и мы быстро смотались (убрались) с места преступления. И только тут я отчётливо понял, что столкнулся с воровством. Мы благополучно (незамеченными) выбрались и добычу Вадим спрятал здесь же в развалинах.

Побежали в школу. Бежали и, по воровски, оглядывались назад и по сторонам. Помню, что у меня в душе сразу же поселился страх; стало тоскливо. Нет ничего хуже нечистой совести. Это я понял тогда чётко. Вдруг нас кто-нибудь видел и придёт за нами. Препротивнейшее чувство. Однако, всё обошлось и мы, кажется, даже не опоздали на очередной урок. В бутылке(ах?) как потом выяснилось была минеральная вода "Нарзан(?)". И я её (вроде бы) даже не попробовал. Не исключаю, что вяленые бычки были с того же склада.

Описал это приключение и задал себе (сегодняшнему) вопрос: - “А смог бы я при другом раскладе и других обстоятельствах превратиться в вора?” Грань ведь очень тонкая. Ответить на 100%, что нет (вором не стал бы) - не могу. Перейти грань, о которой пишу, ребёнку с не оформившимися нравственными устоями, к сожалению, легко. А если обстоятельства вокруг “благоприятные”то тем более легко.

В августе 2006 г. попала мне в руки, издающаяся черниговской еврейской общиной, газета “Тхия”( = Возрождение) за 17 января 2006 г. В ней на 4-ой странице статья: “Разом будувати життя”. Подписано: Вадим Ванжа. И должность: Председатель правления черниговской городской иудейской религиозной общины. В начале статьи – фото: Ванжа(?) и православный священник. Похож! Но, выглядит лет на 50!? Кроме того, в той же газете на последней странице, в составе редколлегии нахожу: В. Ванжа. А в списке Юбиляры месяца читаю: Ванжа Вадим Фомич. Тот самый Ванжа!? Поразительно! Во-первых, мне никогда и в голову не приходило, что у Вадима, (видимо?) еврейские корни. Ну, а во-вторых, ещё раз убедился в том, что мир действительно тесен.

Другого школьного приятеля звали Вовка Оркин. Учились вместе игре на скрипке у Абрама Исааковича Симкина. Вовка всегда был аккуратно одет, причёсан и приглажен. В общем, примерный мальчик из примерной семьи. Думаю, что Вовку дома интенсивно воспитывали. С чего я взял? С того, что он поучал меня, как взрослый маленького. Видимо, дома воспитывали его, а вне дома он воспитывал меня. И делал это как-то неестественно. Объяснял мне с позиций взрослого человека, как следовало бы правильно поступить в данной, конкретной ситуации! Советы сверстника были для меня в диковинку, но я не обижался, и принимал их спокойно. Вовке ничего не отвечал; и не помню, чтобы советам его следовал.

Вовкин отец служил в органах МГБ( = министерства госбезопасности) и однажды, в Новогодние каникулы, Вовка, видимо, с подачи отца, предложил мне вместе с ним поиграть на скрипке, на новогодней ёлке в отцовом ведомстве. (Я, к тому времени, уже год или два учился играть на скрипке). Я согласился.
В назначенный день и час мы со скрипками пришли на ёлку в здание управления МГБ по Чернигову. Чего-то мы там пиликали (сказать играли, было бы бессовестно и нескромно). Приняли нас радушно, умилялись, хотя мы того и не заслуживали. После игры Вовка получил новогодний подарок, ну а мне подарок не дали. Сейчас я, конечно, понимаю, что за подарок Вовкин отец, видимо, заплатил деньги. И понимаю, что мне подарок, изначально не был предусмотрен. Но понял я это через годы, а в тот день остался на душе осадок.

Вовка бывал у меня, а я у него. В нашей квартире нас не притесняли и не ограничивали, а вот баловаться и шуметь в их квартире не позволялось. Сдерживала нас и тормозила Вовкина мама - полноватая, широколицая женщина лет 40-ка. Сдерживание усиливалось, если дома был отец – невысокий, лысоватый, полноватый и рыхловатый мужчина.
Из обстановки в их квартире запомнилась большая высокая кровать. Высоту кровати обеспечивали матрац и подушки, накрытые светлым покрывалом.
У Вовки нас тормозили, зато на улице мы чувствовали себя раскованно и вольготно.

С Вовкой Оркиным связано ещё и такое воспоминание. С ним я не научился курить. Не пошло… и всё! И вот как это было.
Шли мы с Вовкой по улице говорили о чём-то и вдруг увидели, как идущий перед нами человек отбросил вправо дымящийся окурок.
Вовка сразу же(!) бросился за окурком, подобрал его и ловко оторвал ту часть, которая была в зубах и губах курильщика. Затем курнул и предложил курнуть мне. И я тоже(!) курнул. Табачный дым оказался горьким и противным; и тем мне сразу не понравился.
Я, вообще-то, к тому времени, уже хорошо знал, что курить плохо. Знал, конечно, и то, что некоторые мои приятели уже закурили и получают за это от родителей нагоняй, а то и по шее. Зная, что и в школе за курение тоже гоняли. И…, тем не менее, я курнул. Курнул (нашкодил) и потом понял, что от меня теперь будет исходить противный, ощущаемый на расстоянии, табачный дух. Ну и влип, понял я! Приду домой, и… меня разоблачат! А не хотелось этого жутко! Вот такие мысли полезли в голову.
В общем, я всё это понял. И понял, что надо что-то делать! И для начала, решил, расставшись с Вовкой, проветриться. Долго гулял, гулял на улице один и… ждал, когда проветрюсь. Наконец, решил, что вроде бы хватит и заявился домой этаким смирным, послушным ягнёночком. Прихожу домой и вижу, что меня заждались! «Где ты был?»,- спрашивают. Я что-то невразумительное несу и дистанцируюсь от всех; держусь на расстоянии. Это чтобы запах курева не почувствовали! И ещё хитрый ход - сразу же попросил есть.
Сел я за стол и мама поставила передо мной то ли борщ, то ли суп? А к первому блюду можно и чеснок! И я попросил кусочек чеснока; это, чтобы перебить запах курева! Смотрю, что все удивляются, но чеснок дали. А для меня чеснок был главным блюдом; и я съел весь зубок. И только после этого успокоился. Понял, что чеснок спас и почувствовал себя в безопасности.
Того одного раза (а было это, по-моему, во 2-ом классе) мне хватило, чтобы больше никогда в жизни не курить. А курить мне предлагали часто, и бывало, что табачный дым вокруг меня стоял коромыслом, но приобретённый, во 2-ом классе иммунитет против курева всегда во мне перевешивал.
Ещё вспоминаю, как мы однажды смотрели с Вовкой Оркиным кино. Возле его дома была огороженная киноплощадка под открытым небом. Дело было летом, и фильмы на киноплощадке начинали показывать в темноте; т.е. поздно. В общем, смотрели мы с крыльца Вовкиного дома какой-то фильм, и закончился он в первом часу ночи. И потом я (3-классник?) припёрся домой в половине первого. Бедная мама не знала, что и думать. Все родственники и соседи меня уже давно искали и хотели обращаться в милицию. Сегодня, я всё это вспоминаю с глубоким сожалением!