Конечная

— Станция «Щёлковская». Конечная. Поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны.
Как много раз я это уже слышал и сколько раз придётся ещё услышать… И каждый раз после этого подниматься наверх, в толпе таких же уставших жителей Гольяново, Восточного, Щёлково…

В детстве я мечтал жить в центре Москвы. Мама не понимала, чем мне так не нравится мой родной Железнодорожный, а мне всегда казалось, будто я и в провинции не свой, и до москвича не дотянул. Лет с 14 я начал приезжать на эту самую Щёлковскую хотя бы раз в неделю, спускался в метро, ехал до Арбатской, пересаживался и выходил обязательно на Смоленской, чтобы все эти МИДы, кольца, троллейбусы — красота! Ходил по переулкам, заглядывал в окна, всё как в грустных песнях. Но я-то не грустил, я-то верил, что лет через 10 я обязательно сам буду жить… Ну если не на Спасоглинищевском, то Сивцев Вражек точно станет моим домом.
И вот мне 29 лет, я старший специалист в отделе закупок одной там московской компании, снимаю однушку в десяти минутах ходьбы…

— Алик! — голос казался знакомым, но будто бы я не слышал его уже лет десять. — Сто лет не виделись, ты как здесь?
— Да как, домой иду… — то ли снег валил слишком густо, то ли все эти шапки и шарфы меняют людей до неузнаваемости, но мне было жутко неловко, что я смотрю человеку прямо в глаза и не могу понять, чьи это глаза и откуда я их знаю. — А ты?
— А я вот родной город решил проведать. А то все эти саммиты-шмаммиты, ой, брат, знал бы ты, как надоело это всё! — Лёшка устало рассмеялся.
Мы учились с Лёхой в одной школе, и вот смех его я ни с чьим не спутаю. Когда нам было по 13, его голос ещё не стал таким представительно-басовитым, как сейчас, но смех уже был исключительно взрослым, таким дипломатским… Или дипломатическим. В любом случае, тогда, в наши с ним 14, к МИДу катались мы именно с Лёхой, и он всегда говорил, что будет там работать. Потому я его Дипломатом и прозвал.
— Какие саммиты, Лёха, так с четырнадцати годков всё и мечтаешь до сих пор? — тут рассмеялся уже я, но больше для порядка и от облегчения, что узнал.
— Да если бы, ненаглядный мой дружище, если бы… Вчера только из Шанхая, а на следующей неделе опять в этот, как его звать…
— Гонконг, Алексей Геннадьевич, — подсказал Лёхе рослый мужчина, стоявший у него за спиной. Однако, не как друг, а на расстоянии, на котором за спиной могут стоять подчинённые или охранники.
— Да, Валера, спасибо. В Гонконг, Алик. Там чёрт ногу сломит, что творится у них, я запутался уже, кому куда и что.
Мне стало как-то внезапно больно. Не от ностальгии, не от Лёхиной манеры говорить, как будто он никакой не Лёха, а в самом деле Алексей Геннадьевич и всегда им был. Больно стало, потому что у Лёхи никогда не было богатенького папы или связей, и как я теперь буду оправдывать себя? Чем я буду успокаивать себя по вечерам в этой опостылевшей однушке?
— Так и что же, Дипломат и вправду дипломатом стал? — я старался держаться непринуждённо, как будто бы радовался за друга, которому на деле всё больше начинал завидовать. — А в Железнодорожном у тебя что, тоже саммит? Или встреча в посольстве Балашихи?
— Эх, Алик, вот ты шутишь, а мне уже все эти границы опостылели, сам не помню иногда, в какой стране сейчас и в какой вчера был… Зато в Железке точно не был со школы. Хочешь, погнали вместе?
Я покосился на крепенькую Камри, на капоте которой мгновенно таял снег, в отличие от моей куртки. Пришлось поддаться соблазну и выбрать уютную пробку, моя одинокая однушка в этот раз не выдержала конкуренции.
— Ну погнали. А что, с мигалкой?
— Господь с тобой, Алик! Во-первых, я не злоупотребляю. А во-вторых, не дослужился ещё до мигалки. В роддом только когда жену возил, пришлось попросить старших товарищей. А так – ни-ни! Постоим спокойненько, как все. Да и не виделись-то сколько, что нам эти… Валера, сколько там?
— Полтора часа навигатор показывает, Алексей Геннадьевич, — Валера уже расположился на водительском: судя по всему, знал, что босс и не таких уговаривал, что там какой-то Алик.
— Ну ты ж не торопишься? — Лёха смотрел на меня так, как будто и вправду можно было всё отложить… Да мне и откладывать было нечего, полуфабрикаты в морозилке ждать могут долго, а кроме них меня ждать было некому.
— Ну если обратно добросишь, то не тороплюсь. А то нам, простым людям, и от дома-то до центра сорок минут, а уж если ещё до метро автобусом, да с утра, если у мамы оставаться…
— Доброшу, конечно, что ты. Да и какой ты простой, ты ж мечтатель всегда был, куда выше летал в облаках, чем я. Помнишь, тогда у МИДа я что сказал?
— Что будешь прямо вот здесь и работать.
— Так оно и вышло. Но ты-то помнишь, что ответил?
Я задумался. Странно, но Лёхины слова я все эти годы помнил, а про свои как будто забыл…
— Ты тогда сказал, Алик, я тебе процитирую: «Будешь, значит, дипломат? Это хорошо! На меня работать будешь, Лёха, на Президента!» — Лёха рассмеялся своим с детства взрослым смехом. — А ведь прав ты оказался. Работаю я на страже интересов страны, а страна – это народ, так что на тебя я и работаю.
— Ты это серьёзно сейчас? — я почувствовал, как начинаю раздражаться.
— Вполне. Неужто сам не помнишь?
— Не мог я такого сказать, это раз. Потому что никогда в президенты не метил.
— Да что ты, Алик?! Ты ж хотел так в центре жить, чтоб никого центрее не было. Разве нет?
Я начал вспоминать, и стало ещё неприятнее.
— Ну хорошо! Пусть так. Но вот твои шутки про то, что ты на меня работаешь, это ты зачем? Тебе что, нравится вот так вот внаглую меня мордой тыкать?
— Ты чего, Алик? — Лёха выглядел растерянным, но я решил, что дипломат на то и дипломат, чтобы играть получше сериальных актёров.
— Ничего! На саммитах будешь наших иностранных партнёров мордами тыкать и искренне недоумевать, что им не нравится. А меня – не надо.
— Да какие саммиты, ты о чём сейчас, я просто вспомнил, как мы с тобой…
— Это мы тогда с тобой, Лёха, сейчас мы в разных упряжках, понимаешь? Ты наверху, а я там, где-то внизу ползаю, крошки подъедаю за орлами, которые летают высоко. У меня ничего своего нет, мне однушка моя, работа моя, метро это чёртово – ты вообще давно в метро спускался?
— Каждый день.
— Ты меня за кого держишь? Или ты в метро в ООН катаешься?
— Я в метро катаюсь между ведомствами, когда весь центр забит. Ты зря думаешь, Алик, что я в золотую клетку себя посадил и сижу в ней.
— Пускай, хорошо, но ты сегодня почему не на метро? — я сам понимал, как глупо звучит мой вопрос, но остановиться уже не мог.
— Алик, я… Извини, если я тебя задел, давай о другом?
— Нет уж, Алексей Геннадьевич! — я всё больше напоминал себе нашу классную: она тоже не могла успокоиться, пока кто-нибудь из нас не выходил из себя, и она победоносно не выгоняла его из класса, сопроводив эту экстрадицию двойкой в дневник. В уютной камри дневника Алексея Геннадьевича не было, как и у меня – красной ручки, поэтому победителем из этой истерики я выйти не мог. Только этот факт меня распалял, а не останавливал. — Как ты думаешь, Лёха, сколько я получаю, м? Можешь не отвечать, ты столько в Азбуке Вкуса за один поход оставляешь. Или в Глобус Гурмэ, где ты там закупаешься, а? Да тебе стыдно должно быть так жить! Я что, выбирал тебя? Как ты на меня работаешь, как ты можешь так говорить?! Ты там на народные деньги, ты…
— Алик, если бы я был политиком, я бы сейчас наверняка вступил с тобой в горячую дискуссию. Но я, как и ты, работник по найму. Я не виноват, что ты недоволен тем, где ты работаешь. Но слушать я это не хочу. Давай мы просто закроем тему и поедем дальше молча. Договорились?
Лёха как будто тоже начал выходить из себя, но здесь в роли классной мог быть только он, а мне выходить на декабрьскую обочину МКАДа совсем не хотелось. Потому я решил остыть без резкого снижения температуры, отвернулся к окну и замолчал. Замолчал и задумался. Почему я так разозлился? Почему я завидую Лёхе? Зачем мне вообще было жить в центре?

— Алик, я тебя понимаю, — уже спокойный голос Лёхи прервал мой спонтанный самоанализ. — Я помню, как ты любил центр.
— Я и сейчас люблю, — буркнул я, для порядка оставаясь оскорблённым в лучших чувствах.
— А вот я уже не так. Понимаешь, он красивый, но… Я бы с удовольствием приезжал туда погостить. Помнишь, когда в Новую Москву начали госслужащих переводить? Нас тоже хотели. И наши, в основном, забузили, заегозили, а я даже обрадовался как-то. Знаю, ты сейчас скажешь про то, что мне-то в час пик в метро бы толкаться не пришлось, что нам бы и мигалку каждому, небось, выдали… Я не буду спорить с тобой. Я просто хотел бы хоть какой-то определённости. Чтобы даже если я не знал, в каком городе я проснусь через десять дней, я точно знал, что вечером я обязательно услышу вот это, как там… «Поезд идёт в депо…»
— Поезд дальше не идёт, просьба освободить вагоны! — почти хором поправили Дипломата мы с Валерой.
— Да-да. Конечная. Вот видите, не помню уже. И это не ностальгия, ностальгия – это поездка в Желдор посреди рабочей недели. Туда надо на подольше, чтобы увидеться со всеми, но боюсь прошлого. Поэтому всё некогда, всё дела… Ты вот, Алик, часто с мамой видишься?
— Ну раз в неделю точно.
— А я уже полгода не заезжал. Гонконги эти, Шанхаи… Это ты скажешь опять, что я с жиру бешусь. А я, знаешь, как рад тебя сегодня был у метро встретить? Я из машины вышел, чтоб на людей посмотреть, чтобы вот как будто я тоже домой сейчас пойду, и всё рабочее на работе останется, понимаешь?
И я хотел что-то возразить, но как будто бы понимал. Лёха, весь такой взрослый и представительный, весь такой Алексей Геннадьевич, говорил, а голос дрожал: будто вот-вот заплачет. И не пьяными слезами тоскливыми, а искренне так, как будто нам по четырнадцать, как будто это не я что-то в жизни упустил, а он…
— Как будто понимаю, Лёх, но вот чего понять не могу: ты, получается, свою работу тоже не любишь?
— Нет, работу я люблю. Семью люблю, работу люблю, а вот всё равно не хватает этого. Чтобы, знаешь, пусть даже в час пик, но со всеми. И не надо никакого «как в детстве», да я и в детстве-то в метро не спускался, откуда оно в Железке – я просто как будто забываю иногда, куда иду и зачем.
— Ну так этого никто не знает…
— Никто, но вот скажи: хотел бы ты завтра проснуться, скажем, в Пекине?
— Ну уж всяко лучше, чем на Щёлковской!
— Это тебе один раз лучше. А вот и послезавтра? И послепослезавтра? И вот только начал привыкать – в Москве. И порадовался, что домой, и вот ты дома, и снова – в Шанхай какой-нибудь. И так не одну неделю, не две, не три. Годами так, Алик, — Лёха ненадолго задумался. — Я не говорю, что я свою жизнь бы поменял на твою. Мне нравится моя жизнь. Но вот представь: хочешь ты вечером после работы тихонько на кухне посидеть, на Щёлковской, а нет в Гонконге Щёлковской, Алик! И в выходные по центру не погуляешь, как ты любишь.
И я хотел его перебить, но если бы я сказал, что в центр я теперь езжу только на работу, что я не турист какой-то, чтоб по Варваркам с Остоженками гулять… Не понял бы меня Лёха. Да я и сам бы себя не понял, если честно. С одной стороны, я живу, конечно, совсем не в центре. С другой стороны, 40 минут – у Лёхи столько на взлёт с посадкой уходит чуть ли не каждый день. А мне долго. А там же МИД этот, там же кольца, там же… Ну, троллейбусов уже нет, конечно, но электробусы тоже ничего. Красоты-то снаружи меньше не стало, а вот где-то внутри я её растерял, судя по всему. Чему я завидовал? Чего было такого моего у того же Лёхи, чего у меня не было?..
Когда я очнулся от своих ошеломляющих новизной мыслительных процессов, я понял, что мы едем совсем не в сторону Носовихинского, а даже, скорее, от.
— Лёха, а мы зачем обратно?
— Это, Алик, тебе спасибо. Я бы ведь сейчас по Железке покатался, всплакнул – и домой. Как такая таблетка спасительная от того, чего не хватает, лечебный приступ ностальгии. Только потом опять заново. А с тобой поговорил и понял: не этого мне надо. Определённости хочу. Я тебя до дома довезу, а там – номер запиши мой…
— Номер я твой запишу, конечно. Но до дома меня не надо. Можешь у метро высадить?
— Могу и у метро. Так тебе зачем по снегу-то потом одному? Может, до дома, всё-таки?
— Не, Лёх. Мне к метро. А вот и она, кстати, Щёлковская. Давай тут выскочу, чтоб вам не крутиться. Спасибо тебе за всё. Пересечёмся потом в центре?

Распрощались с Лёхой, с Валерой, и я нырнул в переход. До Смоленской полчаса, до закрытия – вагон времени. Нагуляться успею как раз: погостить у Садового кольца – и домой. Чтоб поезд дальше не шёл.
И чтобы конечная.