У ангелов хриплые голоса 7

На светлое время дня его ещё как-то хватило. Чаячьи вопли раздражали, но он всё равно всё утро бродил по берегу, вслушиваясь в их голоса, с наслаждением подставляя лицо ветру, чувствуя кожей, слухом, обонянием полноту жизни. Хаус оставался в номере — не то спал, не то читал, и в этом тоже был свой плюс — они слишком тесно общались последнее время, ему хотелось теперь немного одиночества. В обед они вдвоём часа два посидели в уютном кафе с живой музыкой, и Уилсон даже съел полпорции энчиладас, запивая местным горько-сладким бильче. Но, едва вернулись в номер, Хауса вызвали на рецепшен:«Сеньор Экампанэ, ляман пор телефонэ».
- Кто это?  - встревожился Уилсон. - Кто может тебе звонить сюда?
- Пока не возьму трубку, не узнаю, - резонно ответил Хаус, берясь за трость.
Вернулся нескоро и какой-то загруженный.
- Ну, кто это был? Кто звонил? - пристал Уилсон.
- Что? А-а... Да, ерунда — в прокате, где мы брали последнюю машину, оказывается, неправильно нам посчитали общую сумму. Они извинились, я доплатил — инцидент исчерпан.
- Как это ты доплатил? По безналичному расчету? С какой карточки? И откуда они узнали, что ты здесь? Мы же случайно выбрали отель.
- Ну, наверное, они уже с десяток обзвонили, - пожал плечами Хаус.
- А доплатил как? Купюру в трубочку просунул?
- Я сказал «доплатил» для краткости, господин Коломбо, - терпеливо объяснил Хаус. - На самом деле позвонил Чейзу, продиктовал сумму и счёт. Ещё вопросы?
Уилсон отстал, но не поверил и остаток дня перебирал варианты, какие неприятности могли настигнуть сеньора Грегори Экампанэ здесь, в Бенито-Хуарес, за много километров от Нью-Джерси.
Ночью стало хуже — во всех отношениях: одышка сделалась сильнее, кашель — мучительнее, мысли — безнадежнее. Хаус тоже не спал — Уилсон слышал неровное дыхание с его кровати из-за шкафа.
Ещё с вечера погода стала портиться: небо затянули низкие клубящиеся, как дым, тучи, слизнув закат, и тьма упала сразу, как штора. А к ночи ветер,  набрал силу, и теперь за стеной бушевал шторм — здесь в это время часто свирепствуют ветра, так даже в путеводителе было написано, если Уилсон правильно понял слова «эль темпорал» и «тифон». Он лежал на боку, катая под языком ментоловый леденец от кашля — горький и вонючий, слушая громкие удары волны о берег и откаты шипящих на камнях пенных языков, ровный, похожий на женский голос, крик ветра, царапанье где-то на крыше куска задравшейся кровли, шелест деревьев, гнущихся и мотающихся в резких порывах, и тоска, и без того почти не оставляющая его последние дни, словно питалась этими звуками. Она душила его, и он чувствовал при каждом вдохе её сжимающуюся на горле пятерню.
- Поговори со мной, - наконец, не выдержал он.
- О чём?
«Господи, да всё равно, о чём. Я просто хочу слышать твой голос. Просто отвлеки меня от этого ледяного шёпота смерти, уже сидящей на моём плече. О чём-нибудь смешном, бестолковом, глупом, как вся наша жизнь...».
- Я не знаю...
- Давай я тебе лучше снотворное уколю, - предложил альтернативный вариант Хаус.
Уилсон обречённо вздохнул:
- Давай...
Кровать Хауса заскрипела, и это был ещё один невыносимый звук в общей какофонии — унылый и болезненный.
Лекарства у них лежали в сумке в коробке— Хаус не вынимал их, чтобы в случае поспешного отъезда не забыть в номере. Эта коробка была самым ценным их стратегическим запасом — одни наименования вызвали бы острый припадок слюнотечения у любого дилера. Чейз с тяжёлым вздохом сказал, что даже за половину, по всей видимости, будет гореть в аду. Доктор Роберт Чейз, завотделением диагностики «ПП» — единственный, кто знал, что Хаус жив, и единственный, на кого Хаус мог надеяться, как на свидетеля защиты, если когда-нибудь всё-таки решит вернуться. Это именно у доктора Роберта Чейза хранилось истинное заключение судмедэкспертизы, которое вместе с заключениями полиции и пожарной инспекции давало Хаусу слабую призрачную надежду на не слишком долгий тюремный срок и восстановление лицензии врача по его отбытии. Уилсон часто об этом думал, но заговорить не решался. Только однажды спросил: «Что ты будешь делать потом, когда меня не станет?» «Ещё не думал», - беззаботно отмахнулся Хаус. Но тогда у них было пять месяцев впереди. Сейчас от них осталось несколько недель. Уилсон чувствовал себя в силах пережить боль, удушье, дикую слабость, если бы за ними светило что-то, хотя бы призрачное, как закат за этими свинцовыми клубами туч, но когда ему не оставалось ничего кроме страха и невыносимой мучительной печали об уходящей от него жизни, он едва мог терпеть подкатывающие одна за другой панические атаки. Он боялся, что начнёт снова срываться на Хауса, который никак не заслужил этих отравленных дней перед тем, как похоронить его и остаться в одиночестве на чужой земле — без имени, без работы, без будущего. И чем дольше будет длиться его агония, тем хуже для них обоих. А раз так, может быть, верный выбор — покончить со всем разом, по крайней мере, Хаусу руки развязав?
- Послушай, а может быть, в самом деле, пора уже всё это кончать? - спросил он темноту. - Мы неплохо провели время, но — ты же это понимаешь - больше по-настоящему хорошо уже не будет. Впереди ничего не остаётся, кроме страха и безнадежности, ими уже почти каждый мой час отравлен. А потом придёт боль, удушье, агония. Я — не стоик, ты знаешь. Я измучаюсь сам и измучаю тебя. Стоит ли дожидаться до последнего? Может, решиться и — одним движением плунжера... А, Хаус?
- Прямо сейчас? - уточнил Хаус.
- Не хочу ждать, пока станет совсем плохо, - сказал он, чувствуя, как что-то обрывается в груди, заполняясь сосущей пустотой. - Ночь подходящая: ненастье...
Хаус молчал очень долго, а когда снова заговорил, Уилсон услышал в его голосе какие-то новые нотки, придающие знакомому в каждой интонации звучанию сходство со старым дребезжащим механическим фонографом.
- Ладно, как скажешь... - сипло сказал он. - Сейчас — так сейчас.
- Эй, постой! Как так «ладно»? - ошеломлённо переспросил Уилсон, ожидавший привычного сопротивления и совершенно растерявшийся, не встретив его. - Просто «ладно» - и всё?
- А ты что хотел? Речей? Духового оркестра?
- Не знаю... - растерянно проговорил Уилсон. - Я уже столько раз просил, и ты отказывался под всеми мыслимыми и немыслимыми предлогами. Почему же теперь так легко согласился?
- Потому что ты прав. Смерть не стоит усилий — только жизнь. Подожди, я сейчас всё приготовлю.
- Как буднично...
- Шарики надуть? - Хаус оставался Хаусом. - Рукав подними — я быстро.
- Не шарики, но... - ещё более растерянно и подавленно откликнулся Уилсон. - Ты... хоть попрощайся со мной, что ли... Скажи что-то... Ты  ведь меня больше никогда... - его голос задрожал и оборвался.
- Это само собой, - всё так же хмуро и механически сказал Хаус. - Ты мне важен —  сейчас важнее всего на свете. Я буду рядом, пока ты не умрёшь. Буду держать тебя за руку. А когда ты умрёшь, я буду скучать по тебе до самого конца. Хорошо, кстати, что ты сказал девчонкам на рецепшен, что болен — будет меньше проблем с полицией. Найдут на вскрытии опухоль — дальше и рыть не будут. Тело, наверное, скажешь, в Нью-Джерси перевезти? Или лучше пусть кремируют? С урной вообще-то проще, чем с гробом. Сам понимаешь, я вне закона, заниматься этим не смогу — придётся просить кого-то ещё...
Так просто и буднично, так цинично... Уилсон чувствовал, что ему горло перехватывает от этой хмурой деловитости Хауса. Хотя... можно его понять: это для Уилсона с момента наступления смерти проблемы заканчиваются, Хаусу ещё разгребать и разгребать. И он, конечно, не может не понимать этого. Да и сама ситуация — циничнее некуда. Безобразнее пьяной шлюхи с гнилыми зубами, тупее африканского носорога. Весь его мир — воспоминания, страсти, сожаления, знания, опыт, мечты, любовь — одним движением плунжера прекратит своё существование. Как это будет? Головокружение, ускользающее сознание и... всё? Ничего больше? Ничего! Никогда!
Хаус щёлкнул включателем лампы, поставил коробку на стол и стал готовить шприц. Уилсон следил за его движениями широко раскрытыми глазами, он был очень бледен. Проклятое воображение рисовало перед его внутренним взором одну картину за другой, и от этих картин его всё сильнее колотил озноб.
Завтра — вернее, уже сегодня, Хаус рано утром спустится на рецепшен, бледный с трясущимися руками и скажет, что его друг умер во сне. Бледность и трясущиеся руки, надо надеяться, получатся у него без усилий.
- Ты сразу съезжай, - сказал Уилсон, с трудом проталкивая слова в пересохшее горло. - Не дожидайся полиции. Только скажи кому-нибудь, чтобы матери позвонили. Сам не звони — она тебя по голосу может узнать. Пусть Чейз или ещё кто-нибудь...
- Соображу, - буркнул Хаус.
Тон сухой, почти неприязненный.  Хотя... неудивительно: то, что сейчас чувствует Хаус — совсем не пряник. Вот уж с кем ни за что не хотел поменяться местами даже сейчас...
Уилсон прерывисто вздохнул и стал закатывать рукав своей тёплой футболки. Руки не слушались. Мысли скакали отрывочно и бессвязно:
«Нужно только ещё чуть-чуть продержаться... страшно... можно отказаться... бессмысленно... какие прозрачные глаза у Хауса... а может, там всё-таки что-то есть... не верю... жгут слишком резко затянул — кожу больно... какая разница... сейчас уже всё... кто же был тот мальчишка... уже не узнать... ну, ещё чуть-чуть потерпеть... сейчас... господи, не хочу!!!»
Игла вошла в вену. Хаус чуть потянул на себя — механическое машинальное движение — и кровь смешалась с жидкостью в шприце.
- Не надо! - вырвалось у него в самый последний миг.
- Да всё уже, - Хаус выдернул шприц, силой согнул его руку в локте, прижал. - До утра проспишь. Что, понравилось умирать? По-моему, ты успел передумать, а? Хорошо, что я не купился.
Казалось, шире глаза раскрыть уже нельзя, но у Уилсона получилось. Хаус с болью прочитал в них изумление, переходящее в ужас. Он предвидел подобную реакцию, но иначе было просто невозможно. Капризная воля Уилсона нуждалась в шоке, и он этот шок должен был спровоцировать. Ради него же.
- Ты... - выдохнул Уилсон. - Ты — сволочь! Ну, ты и сволочь, Хаус!
К этому он тоже был готов. К тому, что Уилсон его ударит, был готов. Не был готов к тому, что в следующий миг, словно выдохнув за один вскрик всю злость, Уилсон обессилено закроет лицо руками и заплачет — горько, жалобно, негромко, как уставший и обиженный ребёнок, которому в такие минуты кажется, что весь мир ополчился против него, и уже ничего светлого в жизни больше не будет.
Хауса перекрутило от жалости, но он всё равно чувствовал свою правоту. Он знал Уилсона не первый день и «инструкцию пользователя» изучил вдоль и поперёк. Доктор Кавардес позвонил ему сам, не ожидая звонка — значит, его заинтересовал случай, и этим следовало воспользоваться немедленно, пока  онколог не передумал. А договор с онкоцентром «Бенито-Хуарес» требовал подписи пациента, и лечение - активного содействия пациента, поэтому для получения того и другого — Хаус так считал - любые средства хороши. Но Уилсона было жалко до нестерпимости, хотя уже минут через десять он заснул, всё ещё судорожно всхлипывая во сне.

Продолжение второго внутривквеливания

- И вы говорите, что вы — его друг? - Кадди с удивлением смотрела на молодого мужчину, сидящего перед ней, безупречного от носков серых замшевых туфель до уложенных аккуратной волной каштановых волос, от серебристо-серого галстука до элегантного браслета часов на запястье и от белоснежного крахмального воротничка до запаха дорогого парфюма. - Вообще-то, любого главного врача на тысячу миль в округе такая рекомендация, скорее уж, отвратила бы, чем привлекла.
- Любого, но не вас, - улыбнулся доктор Джеймс Эван Уилсон, онколог, претендент на вакантную ставку в её больнице.
- Да, пожалуй... Меня — заинтересовала. Где вы работали до сих пор?
- Сначала в Чикаго, в Центральной Окружной. Потом здесь, в Нью-Джерси.
- Но рекомендации у вас не с последнего места работы...
Она ещё в самом начале разговора заметила, что он слегка косит, но сейчас, после её вопроса, косоглазие сделалось сильнее, и Кадди поняла что её потенциальный новый сотрудник готовится соврать.
- Дело в том, что я не слишком долго проработал в Нью-Джерси — меня не успели узнать.
- Ну, настолько-то, чтобы отказать в рекомендации, видимо, успели, - улыбнулась Кадди. Уилсон ничего не ответил, но ответно улыбнулся ей — понимай, как хочешь.
- Из Чикаго рекомендации отличные, - заметила она вслух, просматривая резюме. - Самостоятельная научная работа, несколько статей, благодарности пациентов, вы были номинантом конкурса «врач года» регионального значения.
Уилсон шевельнулся, скрипнув стулом.
- Это было неправильно, выдвинуть меня на конкурс, - сказал он. - Из-за малого опыта. У меня слишком мало опыта. Но я наработаю. Я люблю работать. Если вы меня возьмёте, я постараюсь не дать вам повода пожалеть о принятом решении.
Он держался в меру скромно, в меру нагловато — чувство меры у него, по всей видимости, было отлично развито — за первые две-три минуты разговора оценил уровень её демократичности, как начальницы, и чётко определил черту, за которую заходить нельзя. К тому же, по всей видимости, честолюбия ему не занимать. Если при этом он — хороший врач, честолюбие — отличный рычаг для карьерного роста. Внешний вид — отличный, производит впечатление надёжного, твёрдо стоящего на земле; врача, на которого можно положиться. В глаза взглядывает, но ненадолго, взглядом не давит. Соврать может — уже соврал — но не брехун: улыбка в ответ на её замечание была, пожалуй, со значением: «ну вы же понимаете, да?» плюс сразу приглашение в союзники. Значит, дружелюбный, и совесть есть, а значит, можно будет надавить на неё ради сверхурочной работы, например.
Что, интересно, может связывать его с Хаусом? Она бы дорого дала, чтобы как-нибудь, обратившись в муху, например, незаметно пробраться туда, где эти двое думают, что они одни, и просто послушать, как и о чём они говорят.
Хаус раздражал, как щекотка, а этот Уилсон, продолжая аналогию, скорее, напоминал поглаживание. «Интересно», - подумала Кадди, рассеянно листая его резюме.
- Вот вам ситуационная задача, - наконец, предложила она. - Вы считаете, что больному необходимо провести некое дорогостоящее исследование, ваш начальник придерживается иного мнения и не даёт «добро». Ваши действия? Выберите варианты: проведёте исследование, не смотря на запрет начальника, откажетесь от исследования, откажетесь от начальника?
Теперь он остро и настороженно посмотрел на неё, чуть наклонив голову и быстро отвёл взгляд, и она сообразила, кого он ей напоминает, когда так смотрит: забавного полувзрослого щенка.
- Или вот, вариант попроще, - продолжала она, делая вид, что не заметила  его настороженности. - Ваш коллега при написании научной статьи учёл не все получившиеся при эксперименте варианты параметров. Доведёте ли вы эту информацию до своего начальника, до научного комитета или промолчите из соображений коллегиальности?
Уилсон, вздрогнув, шумно проглотил слюну и медленно поднял взгляд. В глазах «самой сексапильной главштучки округа Мерсер» он увидел нескрываемую насмешку.
- Вы знаете, - выдохнул он. -  Хаус вам рассказал...
- Конечно — а вы как думали? - усмехнулась она. - Я не покупаю котов в мешке.
Кровь бросилась ему в лицо, он встал:
- Извините. Тогда я думаю, что я напрасно...
- Куда? А ну-ка, сядьте!- она легонько, но раздражённо, хлопнула ладонью по столу. - Доктор Уилсон, я вас беру. Рекомендации у вас отличные, впечатление вы на меня произвели самое благоприятное, вашу статью об ароматизации эстрогенов у онкобольных я прочитала, хотя и не со всем согласна — я, видите ли, по специальности эндокринолог — но написано всё очень толково, со знанием дела. А что касается интриг и мышиной возни, я предпочитаю такой стиль руководства, при котором это практически исключено.
Он вспыхнул:
- Думаете, я — интриган?
- Ну, своему другу доктору Хаусу вы, я полагаю, и в подмётки не годитесь на этом поприще, но я лишь имела в виду, что здесь вам не будет тяжело просто заниматься лечебной и научной работой — без взаимного подсиживания и решения трудных нравственных дилемм. Я — конечная арбитражная и третейская инстанция, мои распоряжения обязательны к исполнению всеми отделениями. Такой вот диктат. В общем, если вы не передумали, ознакомьтесь с внутренним расписанием, и с понедельника можете приступать. Да, забыла вам сказать: мы используем внутреннюю ротацию, поэтому у вас будут часы амбулаторного приёма, несколько оперативных часов и работа со студентами — мы обучающий госпиталь.

ххххххх

Уже под утро Хаус всё-таки заснул, а когда проснулся, в номере он был один. Кровать Уилсона стояла пустая, аккуратно застеленная, самого Уилсона не было.
Как сыщик, Хаус попытался вычислить маршрут Уилсона по экипировке. Он осмотрел его вещи и увидел, что на месте нет лёгкой ветровки с капюшоном, джинсов и кроссовок. По всей видимости, Уилсон снова, как вчера и позавчера, пошёл на берег — куда-то дальше без денег и документов он не отправился бы.
Разговор с ним Хаусу предстоял долгий и трудный, особенно с учётом вчерашнего, и поэтому, вероятно, одевался он, собираясь на розыски, без особенного энтузиазма.