Чистое небо

Из книги «Воробушек»

Если бы когда-то давно я задумал бы поступать во ВГИК, то, наверное, смог бы предъявить достаточно большой список фильмов, в которых мне довелось сниматься в детстве и юности. Это были бы те фильмы, которые снимали у нас в Ярославле в пятидесятые – семидесятые годы. «Женщины», «По тонкому льду», «Чистое небо», «Человек в зелёной перчатке», «Цветы запоздалые»…
Но во ВГИК я поступать не стал. По многим причинам. Во-первых, в первых двух фильмах я засветился совсем в юном возрасте и в толпе, в фильме «Человек в зелёной перчатке» меня надули при расчёте, а «Цветы запоздалые» снимались уже в годы моей студенческой жизни. Во-вторых, не было таланта. А в-третьих – желания. Но всё же одна роль – маленький фрагмент в фильме «Чистое небо» – принесла мне актёрскую славу, по крайней мере в пределах моей квартиры и даже целого двора.
Слава – она всегда приходит неожиданно. Вот так живёшь, живёшь и не подозреваешь, что она, слава, стоит уже где-то у тебя за спиной и только ждёт момента, чтобы положить свою ласковую руку тебе на плечо и спросить: «Ну, как – готов?».
Хотелось бы, конечно, ответить по-пионерски: «Всегда готов!» – но нет. К этой славе я готов не был.
Короче, в 1960 году на нашей улице снимали художественный фильм. Ну, не весь, конечно, а отдельные его сцены. Назывался он «Чистое небо», а режиссёром был Григорий Чухрай. Ну, если честно, про название и режиссёра я узнал потом, когда съёмки уже закончились, а о том, что на нашей улице будут снимать кино, мне сказал мой дворовый приятель Толик. Это он, почему-то начисто игнорируя дверной звонок, зимним утром забарабанил в дверь нашей квартиры и закричал, едва я открыл дверь:
– Слышал, у нас на улице кино снимать будут?!
– Нет, – сказал я, на ходу натягивая пальто, – не слышал. А какое?
– Про войну, – ответил Толик. – Там уже ежи поставили и мешки с песком тащат.
К слову сказать, моему поколению мальчишек не надо было объяснять, что такое ежи. Ежи – значит противотанковые заграждения. А мешки с песком… Ну, тоже для чего-то были нужны. Война же…

Мы выскочили на улицу. О войне пока ничего не напоминало. Наоборот, бегали какие-то совершенно гражданские дядьки и тётки, что-то носили, ставили прожектора, ограждения, разные непонятные приборы и прокладывали рельсы. Такие же, как трамвайные, только уже. А ежей и мешков я не увидел. Как оказалось, ежи и мешки располагались в другом конце улицы и предназначались для другого эпизода. Но и у нашего дома съёмочная жизнь кипела вовсю.
Первым делом мы пошли посмотреть, как укладывают рельсы. Но оттуда нас сразу прогнали. Тогда мы отправились туда, где ставили прожектора. Там нам повезло больше: нас даже попросили что-то подержать, пока какие-то дядьки тянули провод. Один дядька так и сказал:
– Эй, пацаны, подержите-ка вот здесь, чтобы не… не упало чтобы…
И мы с радостью подержали. А потом что-то поднесли. И что-то переставили. Словом, окунулись в гущу съёмочного процесса…
А потом нас шуганули. Самым беспардонным образом. И, что самое обидное, шуганул тот же дядька, который раньше попросил подержать. Обернувшись в нашу сторону, он небрежно бросил:
– А теперь брысь отсюда! Сейчас снимать будут.
Мы с Толькой, конечно, расстроились. И обиделись. Как таскать – так «эй, пацаны», а как сниматься – так «брысь отсюда!».
И тут та самая рука славы, которая давно нависала над моим плечом, ухватила меня за рукав. Вернее, ухватила меня за рукав какая-то полная тётка, лет тридцати.
– Подожди, Михалыч, – сказала она этому дядьке. – Мне этот парнишка нравится…
Ишь ты – нравится! Чем это я, интересно, ей понравился? Пальтишко у меня было старое, шапка мятая, да и ухо одно у этой шапки свисало сверху, так как завязка оторвалась давно и полностью. И валенки были старые, с заплатой.
– Слушай, парень, – сказала она мне, – ты где живёшь?
– Тут, – ответил я. И показал рукой на свой дом.
– Это хорошо, – обрадовалась тётка. – А молочный бидон у тебя дома есть?
– Большой? – почему-то спросил я.
– Да нет, – засмеялась тётка, – обычный, трёхлитровый.
– Есть, – сказал я. – И ещё маленький, на один литр.
С этим маленьким бидоном я иногда ходил на рынок за сметаной.
– Маленький не надо, – сказала тётка. – А большой тащи. Мамка разрешит?
– Разрешит, – ответил я. – Она сейчас на работе. Но она ругаться не будет.
– Вот и хорошо, – сказала тётка. – Тащи. Потом найдёшь меня.
И куда-то побежала, громко призывая какого-то Валентина. Или Валерия.
Вот за какое время десятилетний мальчишка может пробежать расстояние до своего подъезда, подняться на четвёртый этаж, схватить бидон с полки и домчаться обратно? Ни за что не угадаете! Я тоже время не засекал. Но, когда я побежал, Толька только начинал ворчать, что у него тоже есть трёхлитровый бидон, а когда вернулся, он ещё ворчать не закончил. Так что быстро я сбегал.
…Тётку эту я сразу нашёл. Да её почти и не пришлось искать: она по-прежнему бегала по съёмочной площадке, кого-то хватала за рукав, кого-то ругала, кого-то за чем-то посылала. Словом, шумная была тётка, а потому заметная. И я, как её увидел, сразу же подошёл к ней и сказал:
– Вот.
– Чего – вот? – не сразу поняла тётка.
– Вот, – повторил я, – бидон…
– Какой бидон? – раздражённо отмахнулась тётка, а потом, вдруг вспомнив, сказала: – Ах, да! Молодец! Пойдём-ка со мной!
И, опять ухватив меня за рукав пальто, потащила куда-то к проложенным рельсам.
– Григорий Наумович, – сказала она, подводя меня к крупному улыбчивому мужчине. – Я мальчика нашла…
И тогда этот Григорий Наумович тоже ухватил меня за рукав, качнул вправо-влево, повертел на одном месте и, удовлетворённо кивнув, сказал тётке:
– Пойдёт. На грим, – и отвернулся.
Что такое грим, я знал. Дело в том, что до переезда в этот дом наша семья жила в помещении гостиницы «Ярославль», а нашими соседями были артисты театра имени Фёдора Волкова. Поэтому я прекрасно разбирался в разных театральных словечках и понятиях. Вот и в этот раз: дядька сказал «на грим», и я сразу же понял, что мне сейчас что-то будут рисовать на лице.
«Только бы не бороду! – подумал я. – С бородой меня никто не узнает!».
Но бороду мне рисовать не стали. Мне вообще ничего не стали рисовать на лице. И на других частях тела, кстати, тоже. Тётка постарше и потолще, переговорив с моей провожатой, опустила второе ухо на моей шапке, потом подняла его обратно, потёрла каким-то белым порошком моё пальто в районе плеча и, покрутив меня вокруг своей оси, как тот улыбчивый дядька, оторвала на моём пальто верхнюю пуговицу.
– Положи в карман, – сказала она. – Мама потом пришьёт.
И взялась за мой бидон.
Больше всего я боялся, что и от него она что-нибудь сейчас оторвёт, и даже хотел просить, чтобы она этого не делала. Потому что за испорченный бидон мне могло от мамы и влететь. Но тётка, покрутив бидон, произнесла: «Ладно», и на этом моя подготовка к роли была закончена.
Самое интересное, что мне никто не сказал, что я буду делать в фильме с этим бидоном. Может быть, думал я, на меня нападут фашисты, а я достану из этого бидона гранату и как… Или в этом бидоне я буду приносить пищу раненым бойцам, спрятавшимся в развалинах от врагов… Да мало ли что я мог сделать с этим бидоном! Да я бы сам целый фильм снял!
Но всё оказалось гораздо проще. Над одним из канализационных люков поставили водонапорную колонку, привели человек двадцать взрослых, выстроили их в очередь к этой колонке, а меня поставили рядом с этой очередью с бидоном в руках и велели прыгать и вертеться, делая вид, что мне очень холодно. Особо делать вид мне не пришлось, поскольку мне действительно было довольно холодно, тем более что из больших труб на нас дули ветром со снегом, изображая метель.
Снимали нас часа два. Или три. А может, и пять. Не знаю, в общем, сколько. По крайней мере под конец съёмок я действительно замёрз, и тот усатый улыбчивый дядька время от времени кричал мне:
– Мальчик, поактивнее. Не стой столбом…
Потом нас всех поили горячим чаем, а мне та, первая, тётка дала ещё две конфеты. А потом велела принести свидетельство о рождении.

…Когда я прибежал домой, чтобы найти это свидетельство, мама уже пришла с работы. Поэтому вместе со свидетельством я привёл на съёмочную площадку маму. Тётка очень обрадовалась, и они вместе с мамой пошли куда-то, а потом мама вернулась очень удивлённая, но довольная.
И я понял, что меня не будут ругать за взятый без спроса бидон и оторванную пуговицу. А тётка сказала, что я больше не нужен, и дала ещё одну конфету…
Когда вечером пришёл с работы папа, я узнал, что за этот день мне заплатили почти треть маминой месячной зарплаты. И не потому, что в кино так много платили, а потому, что мама работала в детской библиотеке, и зарплата у неё была очень маленькая… Я не помню сейчас точную сумму, помню только, что пять рублей из заработанных денег мне было выделено на мороженое…

Я долго ждал, что теперь меня начнут снимать в разных фильмах, но больше о моём существовании никто не вспоминал. Съёмки продолжались, менялись декорации и люди, у противотанковых ежей, установленных в конце улицы, через пару дней снимали взрыв и, перепутав что-то, так грохнули, что в двух соседних домах вылетели стёкла. Мы бегали смотреть, усатый дядька ругался, а какая-то тётка, уже третья, говорила, что можно будет отснять выбитые окна и списать на это затраты на новые стёкла. Словом, было очень интересно…
А потом в один прекрасный момент всё исчезло.
И колонка, и рельсы, и противотанковые ежи. Даже восстановленные стёкла в двух домах уже не казались такими новыми. Киношники уехали, а я остался. Короче говоря, киноактёра из меня не получилось. Да оно и к лучшему. Потому что потом, много лет спустя, когда уже появился интернет и я смог неоднократно пересмотреть сцену из кинофильма «Чистое небо», где я прыгаю с бидоном в руках, мне стало казаться, что это вовсе и не я. Нет, дом был точно наш. И улица наша. И церковь на заднем плане тоже была той самой, как в жизни. А вот себя я не узнавал.
«Может быть, – думал я, – это вовсе и не я? Может, потом эту сцену пересняли, а я и не знал. А может быть…».
Всё, конечно, могло быть. Но – вряд ли. Скорее всего, я просто вырос.