Жили-были дед да баба

Из книги «Воробушек»: Китайнер М. Г. Воробушек: Рассказы. – Ярославль: ИПК «Индиго»,  2021. – 208 с.

На улице Школьной конца пятидесятых годов прошлого века, короткой и кривой, пересекаемой где-то у своего основания улицей Голубятной, наш дом практически не стоял. Он только примыкал к ней своим торцом, как бы обещая:
я и сюда приду. Кстати, у этой улочки теперь другое название. Теперь она носит имя известного поэта. А тогда называлась просто: Школьная. И дома на ней такие высокие тогда не стояли: разве что пара трёх- или четырёхэтажных, дореволюционной постройки, в районе набережной. А остальные были старенькие, деревянные, покосившиеся от времени
и словно бы вросшие в землю.
Мои соседи очень гордились своим домом. Он как бы вплывал в стаю почти деревенских хибарок, глядя своими окнами на волжские просторы. Правда, между моими окнами и Волгой маячил шпиль колокольни полуразрушенной церкви Благовещенья, но мне он не мешал. Даже наоборот: было интересно разглядывать реку и проплывавшие по ней пароходы сквозь голые арки колокольни, где уже давно не было колоколов.
Сразу же после постройки наш дом своим расположением образовал некий тупой угол: одно его крыло простёрлось вдоль Волжской набережной, а второе – вдоль Флотского спуска. Правда, потом справа (если смотреть со стороны двора) пристроили ещё одно крыло на несколько подъездов,
и дом при взгляде сверху стал напоминать некую трапецию, правая сторона которой как раз и располагалась по улице Школьной. Но сверху на наш дом никто не смотрел, разве что лётчики из изредка пролетавших самолётов. Но им, думаю, было всё равно.
Так вот. Тогда, в конце пятидесятых, мы с папой, выходя из нашего дома, сначала шли по этой самой Школьной улице к трамвайной остановке, которая была на Красной площади. Папа говорил: поедем в Центр. И мы ехали, но сначала – шли.
А почему в Центр? Да ещё и с большой буквы? А потому, что наш дом, по понятиям того времени, стоял на городской окраи-не. Да и была она, наша улица, по сути, той самой городской окраиной. И быт там был почти деревенский. Местные жители, те, что не работали, особенно старики, большую часть дня проводили на лавочках под окнами своих домов, лениво переговариваясь, щёлкая семечки или – кто покультурней –
с газетой в руках. Об одном таком доме, вернее паре, которая в нём жила, я и хочу рассказать.
Папа называл их Иван да Марья.
Я сейчас затруднюсь точно назвать их возраст. На мой детский взгляд, они были глубокими стариками и почему-то ассоциировались с угнетёнными крестьянами с картинки из учебника истории, который я видел у моей старшей сестры. Хотя сейчас, по зрелому размышлению, я думаю, что им было лет по шестьдесят – семьдесят. Но парой они действительно были колоритной.
Во-первых, очень колоритным был сам их дом. Низенький, в два окна на фасад, почти вросший в землю, сложенный из крупных старых брёвен, но почему-то с ярко-зелёной покатой крышей. И с лавочкой, выструганной из цельной толстой доски, под окнами. Дом с лавочкой тоже был такой, как на картинке в учебнике. А вот сами старики заслуживают отдельного описания. Хотя бы потому, что были они тогда непременным атрибутом улицы, почти её визитной карточкой…
Бабка в моей памяти отложилась смутно. Помню, что она всегда – весной, летом и осенью – была одета в застиранную вязаную кофту неопределённого цвета и в валенки с галошами. На голове у неё был такого же неопределённого цвета платок. Зимой кофту сменял потёртый тулупчик, а платок уступал место бесформенной мужской кроличьей шапке.
И всё. Больше ничего о ней не помню. Зато дед до сих пор стоит у меня перед глазами как живой. Но по какой-то непонятной причине – только в летней одежде.
Высокий и худой, простоволосый, с длинной – почти до пояса – седой бородой, в белой, даже, скорее, бесцветной толстовке, но подпоясанный солдатским ремнём с крупной латунной пряжкой. Вместо брюк он носил тёмно-синие офицерские галифе. Ноги всегда были обуты в начищенные до блеска хромовые сапоги. В зубах дед постоянно перекатывал цигарку, которая то дымилась, то гасла, но не покидала его рта.
Когда мы проходили мимо сидящей парочки, бабка, как правило, провожала нас равнодушным взглядом, а вот дед широко улыбался и подносил руку к седой голове, делая неопределённый жест: то ли приподнимал несуществующую шляпу, то ли по-военному отдавал честь.
Я никогда не слышал, чтобы они разговаривали. Ни между собой, ни с окружающими. Казалось, весь смысл их тогдашнего существования заключался в том, чтобы придавать улице соответствующий колорит. Но из разговоров взрослых – не знаю, откуда это стало известно, –
я понял, что у деда была мечта. И не просто мечта – мечта всей его жизни: дед мечтал о мопеде.
И ещё я знал, что бабка была против. Оказывается она, эта молчаливая бабка, крепко держала деда в узде, отбирая у него и мизерную пенсию, и случайные приработки. Аргумент был один: «на похороны»!
И ведь как в воду глядела: года через два от маленького домика отъехала полуторка, в кузове которой стоял простой деревянный гроб, а вокруг него на откидных лавках сидели дед и пяток старух…

…Поначалу дед куда-то пропал. И на лавочке перед домом его не было видно, и по улице он не ходил, да и в самом доме, похоже, никто не жил: ставни на окнах были закрыты
и вечерами сквозь них не пробивался даже лучик света. Говорили, что дед уехал к внукам. Хотя какие там внуки – за те несколько лет, что мы прожили рядом, я их ни разу не видел.
А потом вдруг дед появился вновь. По утрам, когда ещё на улице почти никого не было, он выходил из дома, садился на лавочку, попыхивал цигаркой и время от времени поворачивал голову вправо, как будто искал поддержки или согласия. Но потом понимал, что рядом никого нет, вздыхал, опускал голову, ещё некоторое время дымил своей «козьей ножкой», а затем вставал и уходил. Родители мои, когда речь заходила об этом старике, говорили, что, вероятно, он один долго не протянет.
…И вдруг всё изменилось. Августовским утром, выйдя из подъезда во двор, я услышал какой-то треск, доносящийся с улицы. Конечно, я побежал посмотреть, что это такое. И, выбежав из двора, увидел…
Дед летел по улице на мопеде. В своей выцветшей толстовке, но без ремня, с развевающейся по ветру бородой, сияя начищенными сапогами, он восседал верхом на предмете своей многолетней мечты, на чуде, которое вдруг обрело реальные очертания. На мопеде. Он летел по улице навстречу бьющему в глаза солнцу, и счастье, которое переполняло его, было ярче солнечных лучей…
Умер он в холодном октябре. Говорили, что «гробовых» на похороны дед не оставил – все деньги до копейки он ухнул на свой мопед. Поэтому хоронили его внуки, которые, как оказалось, всё же были. Они же увезли с собой нехитрый дедов скарб...

…И потом ещё много лет, услышав характерный треск велосипедного мотора, я вспоминал того деда, летящего на мопеде по улице навстречу взошедшему солнцу. И бабку его покойную вспоминал тоже. Но это так, заодно…