Наталья Советная. Как из нашей из деревни. Повесть

«КАК ИЗ НАШЕЙ ИЗ ДЕРЕВНИ…»
 


Физик

Год назад набралась смелости, постучала в дверь дома Хавровых. Ждать пришлось долго, времени хватило, чтобы разглядеть неподалёку от крыльца небольшой парничок, в котором торчали почерневшие былки отплодоносивших помидоров. Ещё не перекопанные грядки из-под морковки, лука зарастали мокрицей. Хватит ли стариковских сил?
Успокоилась догадкой: дочь ведь есть, поможет. Лариса приезжает из Невеля, что в шестидесяти километрах от Городка, в Псковской области. Она ближе всех к родительскому дому. Младший её брат Юрий, ведущий программист в сфере экспертизы медицинских препаратов, живёт в Беларуси, в Борисове. Оттуда к отцу-матери часто не наездишься.
Щёлкнул замок, открылась дверь. Худенький старик в валенках и коротких портках, таких коротких, что не заметить болезненную красноту и отёчность обнаженных ног было невозможно. Эти вот ноги ещё топают да топают по городским улочкам-дорожкам! Иной раз многие километры.
Хавров присмотрелся, узнал. В глазах замелькали озорные искорки:
– Знаете, – обратился ко мне на «вы», – сколько на белом свете интереснейших людей? О, какие люди есть! В кругосветные путешествия отправляются. На планерах летают. По горам лазят, открытия делают… Где ж они деньги на путешествия берут? – хитро прищурился Василий Егорович. – Это столько же средств надо! Ну да Бог с ними. Жизнь моя интереса не представляет. Старый я уже. Евдокия Максимовна у меня болеет, плохо слышит, плохо ходит, плохо видит. Некогда мне разговоры разговаривать. Надо жене давление измерить. Ждёт.
– Давайте помогу! – решительно предложила я.
Хавров посмотрел с удивлением, затоптался у порога, раздумывая. Из комнаты выглянула старушка:
– Вася, обедать пора! – Голос негромкий, требовательный, учительский тон.
Долгие годы преподавала Евдокия Максимовна в школе белорусский язык и литературу, работала завучем, директорствовала. О лебединой любви, преданности Хавровых ходили легенды. Началось всё с детства. С ребячьих игр во дворе. А потом…

Дуня возвращалась с августовской конференции. Шла уверенно, громко цокая каблучками по каменистой дороге. Мысленно прокручивала в голове, повторяла своё выступление, радуясь успеху. Увлёкшись, не услышала шагов позади. Да и двигался человек за ней тихо, почти на цыпочках.
 – Ой! – испуганно вскрикнула, вздрогнув от неожиданности, когда кто-то набросил на неё сзади ремешок, перехватив им руки.
– Ага, попалась?! – нарочито грозно вопрошал невидимый похититель.
Ремень от офицерской сумки-планшета крепко держал пленницу. Она оглянулась, снова охнула:
– Васька?! Хавров! Ты?
– А кто же ещё? – расплылся в улыбке друг детства.
Так и заарканил Василий Егорович себе в жёны Евдокию Максимовну. Навсегда. Когда она заболела, привык всё делать сам. Тем более для неё, которая стала смыслом его жизни.

Старушка прошаркала ближе, склонилась к мужу, погладила его голое колено:
 – Надень что-нибудь – замёрзнешь! – попросила настойчиво. Медленно выпрямилась. Заглядывая в глаза, приблизилась – лицо в лицо: – Васенька, обедать пора!
Хавров подхватил её под руку, виновато оглянулся:
– Рассказывать-то нечего.

 Как-то я пригласила Василия Егоровича на встречу одноклассников. Из учителей, здравствующих к тому времени, отозвались «немка» Инна Семёновна Ламбак, завуч и «историчка» Любовь Антоновна Курганович, приехал из Минска «классный», преподаватель белорусского языка и литературы, ныне профессор Николай Георгиевич Еленский. А «физик» Хавров участвовать в мероприятии отказался, сославшись на больную жену, собственную старость, немощь: «Может, я и не доживу до того вечера», – кашлянул в телефонную трубку.
 Два года спустя мы вместе с ним ехали в маршрутке из Витебска до Городка. Девяностолетний Василий Егорович не умолкал: забавлял шуточными историями, цитировал классиков. Это наш-то тихий, невозмутимый физик?!
Его терпению, казалось, не было конца. Он самозабвенно объяснял новую тему, невзирая на разговоры в классе, не обращая внимания на легкомысленных неслухов: кому надо, тот услышит.
Егозу Шинкареву Валю на переменке по-отечески незлобливо поучал: «Ты же дочка педагогов, а в короткой юбке в школу ходишь – не позорь родителей!». Валя в ответ только улыбалась. Мы тогда учились в десятом классе, укорачивание юбок и школьных платьев было для девчонок признаком независимости. Причем шик был тем больше, чем короче осмеливались обрезать подол.
На очередном уроке Василий Егорович поручил Шинкаревой подготовить классную доску. Пытаясь дотянуться до самого верха, Валя встала на стул, вызывающе демонстрируя при этом стройность ног от самого их основания. Мальчишки незамедлительно захихикали. А физик, добродушно улыбаясь, с лёгкой ехидцей спрашивал, подражая герою популярного фильма-сказки «Морозко»: «Хорошо ли тебе, девица? Удобно ли тебе, красавица?».
 Сидя на первой парте, я осторожно вытащила из-под стола край ватмана – новой школьной стенгазеты. Физик будто ничего не заметил. Это придало смелости. Полностью развернула лист, цветными карандашами стала раскрашивать карикатуры. Бесцеремонно-бессовестно. Обернувшись на класс, Василий Егорович неожиданно остановился. Перепачканные мелом пальцы крепко сжали хрупкий белый камешек, только что выводивший формулы на доске. Учитель долго-долго, безмолвствуя, смотрел на мои художества. Я увлечённо рисовала. Ребята замерли.
Федосеева, соседка по парте, толкнула меня в бок, и только тогда я не столько поняла, сколько почувствовала: что-то происходит. Подняла глаза. Хавров у доски пристально смотрел на меня. Ватман по-прежнему лежал на парте. Вместо того чтобы, устыдившись, извиниться и убрать, я смотрела на учителя и улыбалась. Дурацкая лукавая улыбка, озорные хитринки в глазах: «А что такого? Что такого?!».
Василий Егорович как-то жалостливо вздохнул, тихо, горько-отчаянно признался: «От тебя – не ожидал». Повернулся к доске, застучал мелом.

Всю дорогу, пока ехали в маршрутке, открывая в старом учителе удивительного, словно бы незнакомого мне человека, со стыдом думала, помнит ли он тот урок физики?

Раньше не часто приходилось встречать Василия Егоровича на улице. А в последнее время как подталкивать кто стал нас друг к другу. То возле аптеки увидимся, то вместе с горы-каменки спускаемся (моя мама живет на той же улице, что и Хавровы). Однажды случилось подвезти на машине старика-учителя, смиренно, но упорно преодолевавшего уже не первый километр до больницы, которая на другом краю города.

Сейчас, закупив в кулинарии пирожки с капустой, я намеренно свернула с площади на улицу Галицкого, к дому Хавровых. Ступала по «екатериненской» каменной дороге с горы вниз, к мосту, осторожно – не шоссе всё же. В стотысячный раз дивилась: умели укладывать булыжники наши прапрадеды! Сколько воды текло-утекло по этому крутому склону, сколько ручейков точило-подтачивало твёрдый бугристый его лоб, сколько ног топтали, сколько колёс укатывали, сколько войн прокатилось, а она, дорога-каменка, – жива! Жива.
Мысли снова и снова возвращались к старому учителю. На эту гору Василий Егорович столько раз поднимался за свои 96 лет. Небось, каждый камушек его ноги помнит, спинку ему подставляет, плечиком подталкивает.

Разбуженная моим приходом, Евдокия Максимовна Хаврова поднялась с подушки, опустила с дивана ноги в толстых вязаных носках:
 – Вася, я спала?
Наклонившись к мужу, сидящему рядом, тронула за плечо:
– Я спала, нет? – в её слабом голосе звучала настойчивость.
– Спала, спала, – дед отвечал спокойно, без раздражения, даже ласково. – Гостья у нас! – прокричал жене на ухо.
– Зачем пришла? – забеспокоившись, старушка подслеповато уставилась на меня.
Я искала, куда же положить пирожки, угощение старикам. Небольшой стол у окна заставлен, завален коробочками, пузырьками, пакетиками с лекарствами. В маленькой жарко натопленной комнатке ещё помещались старинный буфет, телевизор и стул, занятый одеждой. Табуретку себе я принесла из крохотной кухоньки, там же отыскала блюдо для пирожков и, потеснив лекарственные пузырьки, водрузила на край стола.
– Гостинец нам принесла! А денег брать не хочет, – улыбаясь, пояснил Василий Егорович.
Старушка неожиданно проворно сунула руку в карман ворсистой кофты, достала сложенную богатую купюру и, очевидно, принимая меня за социального работника, бросила деду на колени:
 – Отдай ей!
Я испуганно отказалась от щедрой благодарности. Горечью ожгла мелькнувшая мысль: сегодняшний мир даже стариков-пенсионеров, людей старой закалки, приучил за каждый жест, сделанный в их сторону, спешно благодарить деньгами, задаривать. На первый взгляд, безобидны и даже справедливы слова, которые впервые услышала лет тридцать назад, в Каунасе.: «Всякая работа должна быть оплачена!». За небольшую услугу – подвезти на машине – незнакомый литовец настойчиво всучил водителю советский рубль. Непривычно. Не по-доброму это как-то получилось. Разве нельзя просто помочь? Нынче слова про оплату работы стали оправданием, вытеснили нестяжательную доброту, бескорыстную помощь.
Василий Егорович обнял жену, проводил в спальню, укрыл пледом:
– Ты, Максимовна, поспи, поспи ещё, а мы с гостьей побеседуем.


Как Господь горе и радость делит

Кто-то постучал в окошко Егоровой хаты. Он подвинул занавеску. В сумерках Микола Буйнов, пастух из соседней деревни:
– Егор Степанович, сделай милость, отпусти Мавру Фёдоровну молитвы почитать! Помирает батька мой. Надо бы на отход души. Попов няма-то ныне, всех повывели. А грамоте мы не обучены. Отпусти, Егор Степанович! Христом Богом прошу! Не дай без покаянной, без отходной, батьке моему уйти.
Хавров вздохнул, повернулся к палатям. Мавра уже собиралась, молитвослов и псалтырь в платок заворачивала. Недели не проходило, чтобы кто-нибудь не позвал то к больному, то к малому, то на похороны.

Мавру Фёдоровну Ершову брал Егор с приданым не простым – тёлочкой породистой, заморской. Таких ни у кого больше в деревне не было. Когда-то, перед революцией как раз, долгопольский барин породу тёмно-красной масти в своём хозяйстве завёл. Он же тёлку подарил девочке, которая в его доме в услужении жила. Семью её отца много лет назад помещик в карты выиграл. Правду сказать, выиграл он охотничьих собак. Но проигравший картёжник своих гончих пожалел. Сговорился вместо них Ерашовых уступить.
 Мавра девочка работящая, старательная, трудилась, как говорят, рук не покладая. По дому помогала да нянчила барских деток, лаской их одаривала. Сама на лету всё схватывала. Барыня даже грамоте её выучила. По- церковнославянски девочка понимала, святые книги читала. Вот барин за усердную работу и наградил. Лучшего приданого и желать нечего.

Выросла из тёлки высокая красавица-корова. Но своенравная. Так и норовила через забор сигануть, беды в огороде натворить.
Вася Хавров уже в школе учился, когда однажды, вернувшись с занятий, застал чудную картину. Отец вместе с двоюродным братом Костей, изо всех сил удерживая корову, вставил ей в рот распорку и пытался вытащить из глотки застрявшую картофелину. Пальцы у него большие, толстые – никак подхватить ими клубень не получалось.
– Васька, сынок, – обрадовался отец появлению мальчика, – у тебя пальчики тоненькие, иди же скорее – помоги!
Корова дышала тяжело, всхлипывала, хрипела, сучила мощными ногами, пытаясь вырваться. Её серые, будто стальные, рога угрожающе остро торчали, готовые в минуту проткнуть любого на их пути. Огромная красная раззявленная пасть с жёлтыми, крупными, как булыжники, зубами, с языком, шевелящимся, словно мокрое живое существо, дыхнула на мальчика дурным жаром.
– Сынок, тащи, тащи бульбину! Не дай Бог – задохнётся кормилица!
Васькина рука чуть не по плечо вошла в коровье пылающее зево. Пальцы неуверенно ковырнули картофелину. Буренка судорожно дёрнулась, кашлянула. Мальчонке померещилось, что распорка, не позволяющая захлопнуться челюстям с зубами-жерновами, сейчас не выдержит, вылетит наружу. Он отчаянно впился ногтями в скользкий клубень и в то же мгновение выдернул его из болезненно отёкшей глотки.
 Егор ловко вытащил распорку. Измученная корова шумно вздохнула, снова громко закашлялась и, почуяв свободу, рванула к сараю.
Мужчины, отряхнув одежду, присели на бревно. Им тоже надо было передохнуть, успокоиться. Раскрасневшиеся, потные, они размазывали грязь по небритым щекам, не замечая, как побледневший Васятка подтягивает дрожащими руками мокрые шаровары и беззвучно плачет.
 
У Хавровых уже трое детишек было: Анна, Нина и Василь, – когда Мавра Фёдоровна померла. Не захотела четвёртого дитятка, которого Бог даровал, вот и померла.
После её смерти заменила маму сироткам ласковая и заботливая родная тётка Татьяна Степановна. Была она бездетная, по этой причине муж её бросил, взял в жёны другую. Вернулась Татьяна в родительский дом, где брат Егор вдовствовал. Всю свою нежность его деткам отдала. А во время войны чуть было не лишились они и тёткиной заботы.

...С утра в деревне начался переполох. Облава. Из каждой хаты немцы с полицаями забирали подозрительных. Татьяна печку топила, чугунок ухватом к углям подставляла, когда дверь отворилась. Она так с чугуном на весу и замерла. Фашист оглядел хату, указал рукой на хозяйку, поспешно вышел.
 – Собирайся, Хаврова, сучка партизанская! – рявкнул полицай.
 – Что ты, Игнат, умом тронулся, что ли? Какие партизаны? Глянь, у меня же детки малые! – побелела лицом Татьяна.
 – Знаю я вас, советских прихвостней, детей своих не пожалеете, последний хлеб в лес отдадите, – отводя глаза, буркнул Игнат, с которым когда-то Татьяна вместе коров на водопой гоняла. – Иди уже, чего стала?
Аня с Нинкой, забившись в угол на печке, захлюпали, разревелись в голос. Вася сжал зубы.
 
…Ильюха Навельский, отхлебнув из бутыли самогонки, прихватил верёвку, санки и отправился за хворостом, напевая себе под нос:

– Касіў Ясь канюшыну,
Касіў Ясь канюшыну,
Касіў Ясь канюшыну,
Поглядаў на дзяўчыну…

Впереди два немца конвоировали молодую женщину. Мужичок пригляделся – так это ж Танька Хаврова! Расстреливать ведут? Таньку?
Чуть не каждый день за деревней шла расправа. Долго не разбираясь, подозреваемых в помощи партизанам немцы казнили. Ильюха, жизнью битый пройдоха, умел выходить из воды сухим, из огня – живым. Германцев он знал как облупленных. Ещё в Первую мировую целых четыре года в плену провёл. Языком вражьим владел не хуже, чем родным. Фрицы его не трогали, потешались, как над местным шутом. Для партизан же он был бесценным человеком в деревне.
– Гутен таг, панове! – нагнал Навельский конвой и громко затянул:

– А дзяўчына жыта жала,
А дзяўчына жыта жала,
А дзяўчына жыта жала,
Ды на Яся паглядала!

Немцы заулыбались, одобрительно закивали. Ильюха показал на санки:
– Присаживайтесь, панове! Доставлю по назначению. С ветерком!
Фрицы захохотали, крутя пальцем у виска – что с дурачка возьмёшь?
– Не хотите? А как баба скажет? Может, бабу на саночках подвезу?
Таня оглянулась. Глаза заплаканные. Бросила сквозь зубы:
– Скоморох!
Мужичок даже присел:
– Ой, то ж подружка моя, Танька! Я ж жениться на ней желаю. Панове, куда вы её?
– Партизанка, помогала им, – насупились конвоиры. – Пошёл вон!
Навельский неожиданно бросился в присядку, заскакал перед фрицами, перед растерянной Татьяной:
 
– Так бяры ж ты Яніну,
Так бяры ж ты Яніну,
Так бяры ж ты Яніну –
Працавітую дзяўчыну!

– Панове, отдайте мне Таньку, она не партизанка, она моя подружка! Я жениться на ней хочу. На веселье, на веселье приглашаю панов. Самогонку на стол! Первачка! Цельная бутыль для паночков. Заходите, гости дорогие!
Немцы переглянулись, отойдя в сторону, оживлённо о чём-то пошушукались. Вести приговорённую за околицу, к месту расстрела, ещё далековато. На партизанку не похожа: ревела, скуголила – простая баба, такая же дурочка, как этот шут. Крепко морозило. Прихватило ноги в лёгких сапогах. Хотелось в тепло. Хотелось самогоночки.

…Так бяры ж ты Яніну –
Працавітую дзяўчыну!

– Ўзяў! – пел Ильюха срывающимся голосом, таща за собой санки с дрожащей, рыдающей Таней Хавровой.

Отвел-таки Навельский от Васиной тётки неминучую смерть. Вот так
Господь горе и радость меж людей делит.
 

Распределение

Новенький диплом престижного Витебского кинотехникума на имя Василия Егоровича Хаврова по специальности «техник-инспектор» лежал на столе в хате и, казалось, солнечно сиял. Вокруг замерли, боясь даже прикоснуться к важному документу, Нина и Аня, Егор Степанович и тётка Таня. Они гордо переглядывались, молчали. Шутка ли, Васька – специалист!
Василий, терпеливо наблюдавший за роднёй, прервал молчание:
– Распределили меня на работу в Иркутск.
Татьяна Степановна не выдержала:
– Куда это? Где ж такой будет?
– В Сибири, – насупившись, ответил за сына Егор. – Что ж, сынок, ближей ничего не было?
– Ты, батя, фамилию мне какую дал? Хавров! Буква «ха» в алфавите на каком месте стоит? То-то же. Пока до меня очередь дошла, все ближние места закончились!
Сёстры заохали, запричитали:
– Как же добираться туда будешь?
Василий засмеялся, вытащил из внутреннего кармана пиджака железнодорожный билет:
– На поезде. Через Москву. И довольствие денежное уже при мне – молодой специалист! Половину тебе, батя.

Ждать поезда на Курском вокзале пришлось всю ночь, а переночевать негде. Устроился Василий на газетке под скамейкой, опасаясь, как бы не прогнала милиция. То ли спал, то ли дремал под паровозно-вокзальный шум, только вдруг как будто затрясло его, закачало, словно на телеге по дороге проселочной. Свежим сеном запахло. Отец в белой рубахе рядом. Правит лошадью, а Василий на сене, соломинку грызет и следит, как ветер облака по небу гонит. Хоть на поле ни ветринки, ни один колосок не колыхнётся. Под облаками ястребок замер, чёрной точкой повис. Да не повис вовсе! Камнем вниз – всё ближе и ближе! Закружил ястребок над телегой, словно прицелился – в голову Ваське.
– Сынок, поглядь-ка, – отец весело присвистнул, – какой пассажир под телегой у нас!
Василий перевернулся на живот, свесил голову: мать честная! Крупный заяц-рысак мчится, увёртываясь от колес, от лошадиных копыт, не сбавляя бега, не высовываясь из-под спасительной повозки. Так вот откуда птица-ястреб над головой!
За жёлто-голубым полем – лес, окутанный золотистым сосновым духом. И радостнее поблёскивали красноватые огоньки заячьих глаз. А стервятник всё кружил и кружил в ожидании жертвы, в надежде на её ошибку, страх …
Телега поравнялась с первыми реденькими кустами олешника, въехала в дурманящую лесной свежестью ажурную тень, и в то же мгновенье заяц метнулся в зелёную чащобу, где уже невозможно было уследить за ним даже острому ястребиному оку.

 Ехать до Иркутска пришлось долго, почитай неделю. Пока добрался Василий до места назначения, его кошелёк заметно похудел. Надо было думать-рассчитывать копейки до первой зарплаты, затягивать ремешок на штанах.
В кабинете начальника по кадрам Иркутской кинофикационной сети за столом сидела худощавая женщина со вздёрнутым носиком. Взглянув на Хаврова из-под очков, взяла документы, бегло ознакомилась:
– Молодой специалист! Это, уважаемый Василий Егорович, почётное звание в нашей стране. Молодым – везде у нас дорога! – Она приветливо улыбнулась, точь-в-точь как тётя Таня.
– Сохранились ли у вас железнодорожные билеты, молодой человек? – поинтересовалась она. – Напишите-ка заявление, приложите проездные документы и – пожалуйте с ними в бухгалтерию. В общежитии нуждаетесь?
Хавров, ликуя, словно выиграл в лотерею, прыгал по ступенькам конторы, спускаясь из бухгалтерии на первый этаж. Потом он вышагивал по улице до общежития, мурлыча под нос весёлый мотивчик из репертуара Утёсова:

– У самовара я и моя Маша,
А на дворе совсем уже темно.
Как в самоваре, так кипит страсть наша!
Смеётся месяц весело в окно...

Через два месяца, в конце сентября, Хаврова призвали в армию. На советско-китайскую границу. Ещё дальше от родимых мест, от белорусской деревеньки Долгополье.
 
«Здравствуйте, мои дорогие папа, тётя Таня, сестрички Нина и Аня! Пишет вам сын и брат, рядовой Красной Армии Василий Хавров. Служу я в селе Кукелево в Усть-Сунгарийском укрепрайоне. Охраняю границу с Китаем. Климат здесь суровый, но жить можно. Советскому бойцу не страшны никакие трудности.
 Живём мы пока в амбарах под крышей из дранки. Тут, как и у нас, хаты тоже кроют дранкой. Казармы должны построить. А командный пункт уже делают. Из железобетона – никакой гранатой не пробьёшь ! Мы изготовили себе кровати – нары в два яруса. Очень даже удобно. Правда, спать мешают бурундуки. Не пугайтесь! Это маленькие, как мыши, зверьки. На белок похожи. По спинке полоска бежит. Они не опасные. Шустрые, игривые. Зерно любят. Я ж говорю – как мыши. А мы в амбар пришли, им помешали, получается.
 По ночам уже сильно подмораживает. Спим, не раздеваясь, в шинелях. Зато утром вставать хорошо –никто не спросит за норматив по одеванию (шучу!). Вода тоже замерзает. Но солдат – человек находчивый. Если подолбить каблуком сапога лёд на лужах, то можно раздобыть пригоршню воды – ополоснуть лицо. Так что у меня всё хорошо, даже весело!
Пишите, как живёте, какой урожай бульбы собрали? Как наша корова, много ли даёт молока или уже запустилась? Хорошо ли ест, подрастает парсючок? Что там про моего друга Петьку слыхать? Здоровы ли соседи Ерашовы? Передавайте им привет. Другим соседям тоже.
С тем прощаюсь. Жду ответа, как соловей лета! Ваш любящий сын и брат Василий».

Воскресным июньским днём сорок первого года отправил Хавров очередное письмо. Писал, что служить осталось немного, скоро он демобилизуется и вернётся домой.
В полдень командир батареи неожиданно отдал приказ построиться личному составу.
– Товарищи красноармейцы! Сегодня, в четыре часа утра по московскому времени, нарушив все договора, без объявления войны гитлеровская Германия вероломно напала на Советский Союз. Жестокие бои идут на территории Западной Белоруссии. Враг бомбит воинские гарнизоны и населённые пункты. Пограничные части Красной Армии героически сопротивляются.
Строй замер. Бойцы боялись пропустить даже слово. «Фашисты! Гады! Гады! Га-ды-ы-ы-ы!», – отчаянно гудело в голове у Василия. Командир продолжал:
– Красноармейцы! В этот трудный для Родины час перед Амурской военной Краснознамённой флотилией в Усть-Сунгарийском укрепрайоне стоит чёткая задача. Смотреть в оба! Охранять границу так, чтобы не допустить развязывания ещё одной войны – на Дальнем Востоке. Япония, выступающая в союзе с Германией, ещё в тридцать втором году завладела Маньчжурией и хозяйничает совсем рядом. Советский Союз поддерживает правительство Китая, который отводит японскую агрессию от территории России. Но вступать в войну с Японией до полной победы на западном фронте чрезвычайно опасно.
«Гады, гады, га-ды-ы-ы-ы!», – уходила земля из-под ног Хаврова. Обрывалась и без того тонкая связь с родной Белоруссией.
– Недолго фашистам топтать нашу землю, – разносился над строем голос командира. – Моргнуть не успеют, как мы развернём их в обратную сторону! Знавала уже Русь таких гостей!
Словно оглушённый, стоял Василий на плацу и не сразу до него дошёл приказ ротного: «Запевай!». Туго, хрипло, надрывно прозвучали первые слова строевой:

– Если завтра война, если враг нападёт,
Если тёмная сила нагрянет…

Но с каждым словом голос запевалы крепчал:

– Как один человек, весь советский народ
За свободную Родину встанет…

Песня, подхваченная бойцами, вдруг зазвучала новым смыслом, налилась грозной силой:

– В целом мире нигде нету силы такой,
Чтобы нашу страну сокрушила, —
С нами Сталин родной, и железной рукой
Нас к победе ведёт Ворошилов!..

Ни Василий Хавров, ни его однополчане, никто в стране тогда не думал, даже предположить не мог, что война станет тяжелейшим испытанием для всех, что продлится она долгие четыре года и назовётся Великой Отечественной.
Когда немцы приблизились к Москве, часть техники и вооружения с Дальнего Востока в спешном порядке, в сопровождении офицеров, стала перебрасываться на Западный фронт. Василия вызвали к командиру.
– Старшина Хавров, как имеющий среднее специальное образование вы направляетесь для дальнейшего прохождения службы и учёбу в Дальневосточное артиллерийское училище. Подготовьтесь к отъезду.

Однообразная жизнь Василия в Усть-Сунгарийском укрепрайоне сменилась напряженными занятиями по десять – двенадцать часов в полевых условиях, подвижных лагерях. Марш-броски, учебные тревоги… Курсантов учили воевать: наступать и обороняться, управлять и командовать в условиях боевой обстановки, отдавать приказы и ставить задачи, метать гранаты и бутылки с зажигательной смесью.
Сытный дух из столовой в обеденное время властно притягивал будущих офицеров.
– Нет худа без добра! – шутил Хавров, уплетая гречневую кашу с тушёнкой, что полагалась по так называемой второй норме. Подобрав всё до крошки, поглаживал себя по тощему животу, подмигивал соседу:
– Смотри, Лёха, скоро пузо наем! Для начальника – не последнее дело. Налетай, Лёха, ешь, а то силёнок не хватит седло на лошадь поднять.
На границе без конной подготовки – погибель! Бывало, проскакав десятки километров, Василий останавливался, чтобы дать коню передышку. Кони тоже не жировали, слабели. У вспотевшей от усталости животины рёбра ходуном ходили.
– Отдохни, хороший, отдохни, – утешал Ветерка Хавров, стягивая с коня седло. И сам, обессиленный, валился на землю. Лежал на спине, вглядываясь в глубину неба, тревожно следил за плывущими с запада облаками. Высоко-высоко парил ястреб. Замер, повис чёрной точкой. Да не повис вовсе! Камнем вниз – всё ближе, ближе! Закружил, закружил ястребок, словно прицелился. Отец в белой рубахе рядом. Правит лошадью, весело присвистывает.
Пять минут дрёмы – и с новыми силами в путь. Много ли надо молодому.

 
«И не раз, и не два били мы врага!»

  В июле 1945 года, когда Япония отвергла ультиматум США, Великобритании и Китая, стало ясно, что войны на восточной границе не избежать.
Протяженность Усть-Сунгарийского укрепрайона, созданного в тридцать втором в селе Михайлово-Семёновское, напротив устья реки Сунгари, – тридцать пять километров. Более пятидесяти дотов, минные поля, заграждения. Старшинский и рядовой состав к началу войны с Японией имел уже изрядный опыт: прослужили по шесть–восемь лет, а большая часть офицеров – не менее десяти–пятнадцати. Накануне боевых действий укрепрайон усилили тремя батареями на конной тяге.
  Часть, в которой служил Василий, перебросили под Гродсково. Теперь уже лейтенант Хавров, построив взвод, обратился к солдатам:
– Товарищи бойцы, наша армия одержала великую победу на западных фронтах. Теперь настал наш черёд. В интересах социалистической Родины Красная армия примет решительные меры, чтобы навсегда уничтожить опасный плацдарм близ наших границ. Захватническим планам японских империалистов, которые хотят отбросить нас, русских, за Урал, захватить советский Дальний Восток и Сибирь, никогда не сбыться! Никогда не ступит нога самурая ни в Хабаровск, ни во Владивосток, ни в Читу! Наши бои впереди. Сегодня мы должны укрепиться на нынешних рубежах.
Пятачок, где предстояло окопаться огневому противотанковому взводу, – сплошная скала. Лейтенант долбил, долбил вместе с бойцами камень, вгрызался в ночь….
На днях китаец-перебежчик принёс блокнот. Самурай писал: «Коль печень съешь врага, Сырую, с теплой кровью, То, чуждый жалости, Ты покоришь весь свет».
«Вот чего захотели!», – крупный пот катился со лба, тёк ручейками по спине. Лейтенант остановился, посмотрел на взмокших уставших бойцов и неожиданно запел:

– Мы не раз и не два недруга учили
Обходить стороной русские луга.
И не раз, и не два мы в поход ходили,
И не раз, и не два били мы врага!

Под стук тяжёлых ломов, звон дроблёного камня, вылетающего с каждым взмахом десятков лопат из уходящих вглубь окопов, будто под барабанную дробь, покатилась подхваченная солдатами песня:

– На родных полях завыли ураганы,
Тучи полегли над самою землёй.
Огневым дождем встречать гостей незваных
Пробил час, товарищ боевой!..

Девятого августа советские разведчики перешли границу. Авиация нанесла удар по дорогам Маньчжурии. Боевые действия велись на фронте протяжностью более четырёх тысяч километров. В войне с опытным, хорошо вооружённым врагом Красная армия одним броском преодолела огромные расстояния. Позади безводные пустыни, горы, леса. Освобождена Маньчжурия, города Сахалян, Айгунь, Фуцзинь, Цзямусы, Харбин. Части шестой гвардейской танковой армии, преодолев Большой Хинган, освободили Инкоу, Аньдун, Чанчуню, Муданьцзянь, Мукден.

Грузовик с размашистой жёлтой надписью на капоте «Смерть японским самураям!» двигался вдоль железнодорожной насыпи. Хавров, возвращавшийся из штаба с водителем Володей Копыловым, подмечал:
– Гляди-ка, готовились японцы к войне с нами нешуточно. Семь линий железнодорожных путей к нашим границам проложили. Семнадцать укрепрайонов. Почти пятьсот километров по фронту, тридцать – в глубь.
–Тридцать не везде. Местами – километров пять, – возразил водитель.
– А сколько дотов на склонах сопок, какие железобетонные башни с бойницами для кругового обстрела! Хозяевами себя чувствовали на китайской земле.
Грузовик подскакивал на ухабах, временами исчезал в клубах пыли, буксовал в глубоких песках. Поля с просом, гречихой, диковинным земляным орехом, сорго, называемым местными гаоляном, закончились. Дорога петляла между скалистыми сопками, покрытыми виноградниками.
– Товарищ лейтенант, спросить можно? – Копылов покосился на
поблёскивающий на груди Хаврова орден. – Где отличились?
– За Мукден. Командовал огневым противотанковым взводом.

Выполнить приказ – овладеть высоткой, – не удавалось уже второй день.
Японцы установили на вершине орудия, пристрелялись. «Голову не дают поднять! Должны же у них когда-нибудь закончиться боеприпасы. Смертники… Побрал бы их леший!, – думал Хавров, решая, что же предпринять. На глазах погиб танковый экипаж. Маленький японец, обвязанный минами, бросился под гусеницы.
Разведка докладывала: зайти с тыла не удастся. Все подходы обстреливаются. Самураи сбрасывают гранаты, обмотанные чем-то вроде шпагата. Катятся с горы, как мячики, пока не остановятся внизу, как раз у наших позиций. Вот тогда и взрываются, словно управляемые.
Хавров не спал всю ночь – просчитывал удар каждого орудия, отдавал распоряжения о дислокации боевых групп. Чёрное небо безжалостно поливало водой. Ливень не прекращался вторые сутки. Японцы притихли. Лишь изредка раздавались одиночные выстрелы. Как только верхушка сопки стала просматриваться в мутном утреннем свете, лейтенант отдал приказ.
От мощного удара артиллерии разнесло вершину горы, деревья срезало, будто лезвием. Гром орудий слился с грохотом каменного дождя и криками: «Ура-а-а-!».
Уцелевшие вояки сдавались в плен. Худые, грязные, ещё недавно мнившие себя властителями не только Китая, но и русской Сибири, выглядели жалко, обречённо.

Семнадцатого августа Квантунская армия получила приказ своего командования о капитуляции, но в отдельных районах бои ещё продолжались. Через три дня советскими войсками были заняты Южный Сахалин, Маньчжурия, Курильские острова и часть Кореи. Двадцать третьего августа в Порт-Артуре был спущен японский флаг и над крепостью взвился советский.
В Токийском заливе на борту американского линкора «Миссури» второго сентября был подписан акт о безоговорочной капитуляции Японии. Через неделю, восьмого сентября, в Харбине прошёл парад советских войск в честь победы над империалистической Японией.
Василий Хавров участвовал в нём – самом восточном параде Великой войны.
 
 
«Как из нашей из деревни…»

Дождался Василий весточки из Долгополья осенью сорок шестого года, перед самой демобилизацией:
«Здравствуй, дорогой сынок! Привет тебе из родного дома посылает твой отец Егор Степанович. Присоединяются также тётя Таня и сёстры.
 Возвернулся я, Васенька, с войны второго сентября. Дошёл с боями до самой Эльбы. Жив-здоров. Только, когда пахал в деревне на поле, то о железину, что в земле от снаряда, распорол ногу, ступню. Внимания сразу не обратил. Дело дальше делал. А нога разболелась – мочи нет терпеть. Доктора сказали, что надо резать. Отрезать, значит. Войну прошёл, возвернулся на двух ногах, а теперь – отрезать. Татьяна Степановна, сестричка моя, лишать меня ноги не дала. Сама стала выхаживать. Мази, примочки. Я терплю. А до работы стал непригодный. Разве что-нибудь руками сделать. Вот корзины плету. Как совсем без дела остаться? Нельзя, чтобы без дела.
По случаю прикупила Татьяна весной парсючка. Попался удачный. Ест хорошо. Хряпы вместе с бульбой наворачивает так, что только за ушами трещит. А когда случается конских «яблок» в мешанку добавить, вес у поросёночка на глазах прирастает. Будет к Рождеству свеженина.
 Как ты, сынок, служишь? Скоро ли демобилизуешься? Ждём не дождёмся тебя домой. Без мужских рук в хозяйстве нельзя. Татьяна Степановна по тебе плачет. Говорит, соскучилась очень. Приезжай скорее!
Шлют тебе низкий поклон Ерашовы. А Петра нет. Похоронка на него пришла.
На сим письмо заканчиваю. Егор Степанович Хавров».

Медленный товарняк тянулся по сибирской тайге, тормозя у каждого посёлка, делал долгие санитарные остановки в выжженной степи. Василий читал-перечитывал дорогое отцовское письмо. Лёжа на соломе, подолгу смотрел на мелькающие вдоль дороги редкие домики, золотистые сосны.
Вагон качало, трясло, словно телегу на проселочной дороге. Пахло лесом, полем.
Отец в белой рубахе подаёт голос на лошадь, а Василий на сене, смотрит, как ветер правит куда-то облака. Под боком, в мешке, похрюкивает поросёночек. Только что присмотрели на базаре. А под облаками ворон. Один, другой. «Ка-а-ар, кар-р-р!», – всё ниже, ниже.
Черно над полем – над коровьими, свиными тушами. Чума! Язва сибирская! В ужасе вскочил Хавров на повозке:
 – Гони, батя, гони!

Кто-то тряс его за плечо:
– Эй, лейтенант, что приснилось?
Василий очнулся. Рядом, скрестив ноги, морской офицер. Два ордена и медаль «За отвагу».
– Капитан третьего ранга Николай Стригунов! – представился моряк.
Хавров сел, пригладил взъерошенные волосы, из которых торчали золотистые соломинки. Пожал руку попутчику.
– Приснилось, понимаешь… На границе с тридцать девятого. По сёлам только-только народ обживаться стал, а тут – падёж скота. То эпидемия язвы, то чумы. Целые кладбища коровьи да поросячьи. Нас, солдат, отправляли туда. Тонны мяса закапывали, сжигали. Приснилось, что в нашей деревне такой падёж, а я с батей поросёночка только купил. Была ли та чума в Приамурье диверсией или сама по себе?
– Японцы проводили опыты, – объяснил моряк, – выкармливали крыс, мышей, заражённых чумой, сбрасывали их в расположении частей, в тылах. Диверсанты разбрызгивали бактерии тифа, сибирской язвы. Факты налицо.
Василий подивился:
– Это ж настоящая бактериологическая война!
– Да, лейтенант. Хотя только опыты были, но хватило и их. Далеко путь держишь?
Хавров рассказал об отце, деревне, Белоруссии, куда добираться надо через Москву, с пересадкой.
– Ишь, куда тебя занесло! – посочувствовал офицер. – Мне-то до Новосибирска, скоро дома буду.
Наклонившись к Василию, прошептал на ухо, указывая на коробки:
– Везу подарок из Владивостока детскому дому. Икра! Не знаю, как от поезда дотащить одному. Да и опасно: воры, бандиты на вокзале не дремлют.
Хавров оглядел коробки: в три ряда по три штуки в каждой связке. Попробовал приподнять, удивился:
– А сюда как же притащил?
Попутчик улыбнулся:
– Сюда помогли – товарищи провожали. Вот такая, лейтенант, боевая задача!
 Василий почувствовал себя неловко. Надо бы помочь. Он и не против. Но попробуй потом в поезд сесть! Стригунов заметил его смущение:
– Не волнуйся, лейтенант, погостишь у нас. Примем как дорогого гостя. Сестра моя, Катерина, на вокзале в железнодорожной кассе работает. Так что будет тебе билет по первому классу!

…Под ногами шуршала цветная опавшая листва. Золотились у школы молодые берёзки. За отцовской хатой в Горянах пламенели освещённые заходящим солнцем багровые осины. Огромная луна выкатилась и повисла в ещё светлом небе над верхушками далёких тёмных елей.
Нина Хаврова с подружкой Ерашовой Любой лущили бобы во дворе, когда Егор Степанович, заметив сына в окно, выскочил из хаты, гремя самодельными костылями:
– Васька, Васька вернулся!
Девки взвизгнули, побросали работу, помчались навстречу, сквозь радостные слёзы заверещали на всю деревню: «Приехал! Приехал!». Вечером в хате собралась близкая и далёкая родня, соседи, друзья-товарищи. Говорили и молчали. Плакали и пели:

 
– Как из нашей из деревни
Ваньку в рекруты берут –
Ходят бабы по деревне
И ревут, ревут, ревут…
 

На другой же день, осмотрев хозяйство, принялся Василий за дела. Вычистил хлев, постелил поросёночку свежей соломы. Подлатал крышу, почистил трубу, обмазал вокруг свежей глиной, чтобы не затекало во время оттепелей и дождей, поправил покосившиеся столбы у ворот. Управившись по хозяйству, пошёл  в МТС.
Место заведующего нефтебазой было свободно.


Диверсанты

У конторы притормозил грузовик. Ванька Фролов, пятиклассник Долгопольской школы, соскочил со ступеньки кабины.
– Кабинет направо, – подсказал пареньку шофёр.
Ванька осторожно постучал, приоткрыл дверь:
– Мне бы Василия Егоровича Хаврова!
– Я Хавров. Заходи смелее.
Стряхнув с башмаков грязь, паренёк протянул сложенный вчетверо листок:
– Вот. От директора школы.
Василий разгладил записку: «Уважаемый Василий Егорович! Есть серьёзный разговор. Надо встретиться».

– Грузовик во дворе. Можно прямо сейчас ехать, – предложил по-хозяйски
Ванька.
Директор школы, Михаил Федотович Ласков, одетый по-военному – в гимнастёрке и галифе, вышел навстречу Хаврову, поздоровался левой рукой. Вместо правой – пустой рукав прижат солдатским ремнём.
– Здравия желаю, лейтенант! Спасибо, что откликнулся. Присаживайтесь. Хочу сделать перспективное предложение. Как смотрите на профессию учителя?
Хавров озабоченно молчал. Ласков наступал:
– Школе нужен физрук. Для начала отправим на преподавательские курсы в Витебск. Понравится – дадим направление на учёбу в институт. Подумайте.

В институте Василий Егорович выбрал заочное отделение физмата. Учился в Витебске, работал в Городке. Преподавал в школе, что стояла на горе, слева от дороги-каменки, напротив раскидистой плакучей ивы, в длинном одноэтажном здании. Одинаково охотно вёл уроки физкультуры, труда, черчения, математики, физики.

В половодье речка разлилась так, что воды её плескались на ступенях крыльца дома, где поселилась молодая семья Хавровых. Василий Егорович поднялся рано утром, чтобы успеть перевезти на лодке Евдокию Максимовну и не опоздать в школу. С нынешнего понедельника на его плечи легла новая забота: заменял заболевшего директора школы Григория Семёновича Орловского и завуча Соснера. Виктор Геннадьевич уехал в командировку в Ленинград. Командуй, лейтенант Хавров!
Выбравшись на берег, Василий Егорович привязал лодку у моста и, поддерживая жену за руку, стал подниматься в гору.
– Вася, посмотри, на столбе объявление. Что там? – заметила Дуня трепыхавшийся на ветру тетрадный листок.
«Граждане жиды! Мы ещё доберёмся до вас. Ваше место на кладбище за гончаркой. Но вы можете откупиться. Готовьте денежки!», – призывала листовка, написанная печатными буквами под копирку.
Хавров сорвал бумагу, скомкал. Оглянулся по сторонам, куда бы выбросить. Передумал, засунул листовку в карман. Что за дурацкие шутки?
Учительская гудела:
– Бернадские сегодня ставни открывают, а там – листовка: «Бей жидов!».
– Говорят, у колодца в центре такую же нашли!
– Бутмачиха ведро из колодца достаёт – листовка.
– На деревьях по всему городу…
– Диверсанты!
– Вся милиция уже на ногах! – сообщила учительница второго класса Клавдия Миновна.
– И в райкоме переполох, – поддакнула преподавательница пения.
Хавров кашлянул, подождал, пока учительская умолкнет:
– Пора в классы. Расписание есть расписание!
Вскоре на школьном дворе появился незнакомец в сером пальто со стареньким портфелем. Он внимательно осмотрел территорию. Заглянул в дровяник, туалет. Прошёл по коридорам здания. В учительской предъявил документ:
– Сотрудник НКВД, товарищ N. Попрошу собрать для экспертизы тетради всех, до единого, учеников.
– Вы думаете, это наши дети? – похолодел Хавров.
– Думаем, что дети. А чьи, проверим – узнаем! – обнадёжил сотрудник, заталкивая тетради в объёмный портфель.
В коридоре тётя Поля, школьная техничка, прозвенела колокольчиком, созывая учеников на урок. Василий Егорович пошёл по классам. Он всматривался в лица ребят, пытаясь уловить, почувствовать, кто так глупо, недобро пошутил с листовками.

…В Маньчжурии китайцы встречали советских бойцов-освободителей с красными флажками в руках, вывешивали их над нищими фанзами. Угощали солдат сладкими арбузами, сочными помидорами, огурцами. Выкрикивали пожелания долгой жизни. Но среди искренних светлых взглядов нет-нет да и мелькали улыбчиво-холодные, острые, как клинок.

«Глаза, глаза – душа человека, – думал Хавров, вглядываясь в ребячьи лица. – Хорошие дети… Бесполезная затея! Нет в моей школе этих “диверсантов”».
У шестиклассников – диктант. Притихшие, они не обращали внимания на директора, поскрипывали пёрышками. Василий Егорович уже направился к двери, когда его взгляд задержался на Хайме Дзябкине.
Мальчишка исподлобья тревожно следил за Хавровым, его ручка зависла над тетрадкой, а на пёрышке повисла чернильная капля.
– Дзябкин, зайдёшь ко мне в кабинет на переменке! – приказал директор.
Опустив голову, пряча руки за спиной, Хайм стоял перед Хавровым и носком ботинка возил по полу. Директор молчал, думая, с чего начать. Видел, как заливаются краской мальчишечьи уши.
– Скажи, Хайм, какую книжку ты сейчас читаешь?
Дзябкин удивлённо уставился на Хаврова:
– Про фашистскую разведку и диверсантов.
– Называется-то как? – уточнил Василий Егорович.
– Сейчас вспомню, – Хайм наморщил лоб. – «Разоблачать происки фашистской разведки». Комиссар госбезопасности написал, Кубаткин.
– Разведчиком хочешь стать?
– Ага, – совсем расслабился ученик.
– В кино-то давно был?
– В прошлое воскресенье. С папкой. «Сына полка» смотрели.
– Понятно. Про разведку… Книгу тебе тоже папка дал?
Хайм вздохнул:
– Не-е-е, сам у него взял.
– Копирку у него тоже сам взял?
– Ага, – кивнул Дзябкин и густо заалел, на носу выступила капелька пота.
У Хаврова сел голос. Его, его школа! Хорошо, если только выговор, а то и с работы слететь можно.
– Отец знает?
Мальчишка, готовый расплакаться, покачал головой.
– Вот что, диверсант. – Директор слегка обнял Хайма. – Дуй-ка ты в райком к отцу, расскажи ему всё, пока не поздно. Может, удастся пожар затушить. Кто с тобой ещё был?
– Яшка Ковалёв, – заплакал Хайм.

Весеннее половодье в том году спало быстро. Возле дома Хавровых ещё грязно, сыро, но солнышко припекало, подсушивало пригорки. Отца Хайма Дзябкина перевели в другой район. Затихли, забылись разговоры о диверсантах. Вошла в берега бурливая по весне речка Горожанка.
Много, много утекло воды с тех пор. Подрастали ученики, взрослели, приводили в первый класс своих ребятишек. Были среди них и Маресьевы, и «диверсанты» с пиратами, и Гагарины, ставшие потом известными в районе трактористами, агрономами, врачами. И греет душу старого учителя память: что-то доброе заронил в детские сердца, протянул руку, приласкал, помог, не дал в обиду. Как того зайца-смельчака под их с батькой повозкой. Выручили косого, не отдали в добычу ястребку.
Пускай это – сон. Так что же?