Часть бесполезности

Я относился к той разновидности графоманов, которые, садясь что-либо написать, даже если есть какая-никакая идейка, вдруг начинают с задумчивым видом размалевывать поля на листе бумаги. Я рисовал что попало. Завитушки, чёрточки, придуманные сию секунду, буквы неизвестных мне языков. Рисовал рожицы, части тел, в том числе и нечеловеческих, рамки, извлекал из бездонных глубин подсознания чудовищных монстров, гибридоуродов каких-то. Рисовал так, словно я не писать что-то приготовился, а снимать копию росписи Сикстинской капеллы.
«Ну, его! Почему же голова вечно такая порожняя?! А ведь учился наравне со всеми - «чему-нибудь и как-нибудь». Даже книжки ещё читаю».
Хотел, было, бросить эти бесплодные потуги сделаться писателем, но ничего не смог с собой поделать. Вроде бы, только что встал у плиты печь оладьи с изюмом, как – бах! – будто в авангардном кино: сижу за столом и малюю чёртиков по периметру страницы, а середина остаётся нетронутой, словно я её не себе, а для кого-то другого оставляю. Наверное, однажды придёт этот кто-то, кто знает, что именно он захочет написать, а листы уже подготовлены, и ему не придётся тратить драгоценное время на «муки творчества», и примется он сразу заполнять серединки своими мыслями. Мои же мысли, так и останутся при мне, и лишь фоном к чужому произведению.
Так продолжалось несколько лет. Я терпел себя и аккуратно складывал в отдельный ящик письменного стола разрисованную бумагу. И ждал таланта. Всё равно в ком. И вот однажды….
Вы, верно, подумали, что меня прорвало? Если да, то вынужден сообщить вам:
- Вы хреново разбираетесь в людях!
Знаете, с чего я начал этот лист? Я тщательно отделил верхний правый уголок двойными линиями, выписал в получившемся четырёхугольнике самую красивую на свете цифру 2, вы таких ещё не видывали, а точку возле двойки провертел раз десять – всем точкам точка вышла, я таких старательных точек даже в первом классе не писывал. Истратил на это половину своего писательского запала и пять-шесть минут времени.
Нет, ничего подобного – я не изменился. Но однажды, в грустном ветреном начале сентября прошлой осени, когда, спасаясь от мокрой пыли промозглых моросящих дождей, я готов был бежать, куда угодно, только бы, ни сидеть дома одному и не рисовать «абы шо», меня занесло на Площадь Революции. Там, почему-то не помню каким образом, я оказался в каком-то замшево-плюшевом артистическом салоне. В малиновом полумраке на бордовом бархате кресел вокруг крохотной, томно освещённой сцены сидели какие-то полупрозрачные почти призрачные люди. Они потягивали из высоких стаканов коктейли и с малиновым блеском в глазах вяло слушали монотонный трёп человека на сцене.
Я огляделся, отыскал местечко поотдалённей, благо посетителей в салоне в это время суток было немного, и примостился там один, заказав себе выпивку и салат.
Парень на сцене выглядел каким-то тусклым, заплесневелым. Весь его вид, вся его одежонка – истёртые джинсы, кеды, клетчатый твидовый пиджак, из драных швов которого торчала грязная вата, грязно бежевый бесформенный шарф, – всё говорило об одном: слушая этот голос, я теряю время. Но разве это могло меня напугать? Я его столько угробил! И ещё угроблю!
- Может быть, у вас возникли вопросы? – неожиданно спросил нас парень, и я понял, что попал на творческий вечер некого автора.
Я попытался разглядеть на заднике сцены его фамилию, которую смутно припоминал написанной на афише, пришпиленной кнопками к входной двери салона. Всплыли Селлинджер, Кинг, Пелевин, Набоков, Абэ и кто-то ещё, а этот не всплывал. Я закурил, чтобы скрыть конфуз от самого себя, хотя бы потому, что больше никому в зале это не было нужно. Мне почему-то стало стыдно за него. Мне казалось, что никто не знает, как зовут автора, что все здесь – такие же случайности, как и я.
Человек на сцене вынул носовой платок и вытер пот со лба. В салоне была жара.
- Как вас зовут? – раздался неожиданно чей-то резкий, неприятный, язвительный даже вопрос. Я бы обернулся в поисках владельца вопроса, но не сделал этого, потому что за моей спиной никого не было, кроме оклеенной красным китайским шёлком стены. Да я и без того узнал свой гнусавый тенор.
Автор смутился – кто бы ни смутился на его месте – откашлялся, пряча взгляд, и ответил:
- S. O. S..
- Никогда не слыхал! – Я сам не понимал, зачем веду себя так отвратительно нагло, но остановиться уже, почему-то, не мог. – И, что вы, простите, написали?
- Я? – отшатнулся парень, и концы его безумного шарфа замахали на меня. – Что вы, что вы! Я не осмелюсь на это без соавтора!
Чувствуя, что вот-вот взбешусь, я запихнул к себе в рот свой кулак и ринулся к выходу. Не ведаю, что меня толкало на странные нелогичные поступки в тот вечер. Либидо? Комплексы? Глупость? Я уже взялся за ручку двери, когда услышал над левым ухом сиплый, сдавленный шёпот:
- Вы, случайно, каракули на страницах не выводите?
Просто пощёчина. Кто-то подглядел, как я ковыряю в носу. Кто-то прочел мой самый чёрный дневник, в который самому-то заглядывать страшно, такое там гадство. Я тут же обернулся, и… никого. Только кровь из прокушенного кулака глухо капает на бордовую ковровую дорожку, и я вернулся в зал.
Парень в клетчатом пиджаке сидел, свесив ноги с края сцены, болтал ими в воздухе и метал дротики для игры «Дартс» в посетителей, а посетители потягивали коктейли и не обращали никакого внимания на торчащие из них оперения.
- Вам бывает бесполезно?
Я не понял, о чём это он.
- Ну, бесполезно?
- Безвыходно?
- Нет, бесполезно?
- Вы имеете в виду, одиноко?
- Одиночество – часть бесполезности.
Пришлось постоять, притворяясь осознающим высказанное утверждение, ведь я вернулся совсем не за этим.
- Вы стоите? Присядьте! – предложил автор.
Мне показалось – я выяснил, что хотел, и собрался уйти совсем. «Ещё один тусклый, промахнувшийся человечек, заметавшийся когда-то давным-давно, а теперь ненавидящий зеркала, за то, что они без прикрас тычут ему в лицо того, кем он стал. Задохнуться бы! Просто, перестать дышать!».
Я, всё же, пододвинул стул так, чтобы оказаться напротив собеседника и, закинув ногу на ногу, принялся изучать затяжки на своих брюках. Автор швырнул куда-то мне за спину последний дротик, отёр ладони о фалды пиджака и, уставившись, почти не мигая, будто гипнотизируя, в мою переносицу, начал:
- Лет в десять я написал свой первый рассказ. Перечитывал его тысячу раз, пока ни убедился в его совершенстве. Рассказ действительно был совершенен. Написан он был сразу начисто, без правок и помарок – я всегда так писал. Тема, образы, всё свежо и динамично. Я набрался смелости и отправил рукопись в один известный журнал. Журнал выходил каждую неделю; и вы бы знали, с какими переживаниями я раскрывал каждый свежий номер и не находил в нём своего творения! Прождав целый месяц и не получив ответа, я написал им вежливое письмо. В десять лет я писал только вежливые письма….
Автор вдруг умолк и, посыпав физиономию пыльцой озабоченности, подскочил к клиенту с седой богемной шевелюрой справа от меня.
- Ну, вот, - воскликнул мой новый знакомый, обращаясь ко мне. – Видите, снова подсунули паршивую смазку! Никому верить нельзя! Видите?
Я видел, как рука седого господина дёрнулась и поплыла вверх, неся бокал с «Маргаритой» ко рту, но где-то у финиша раздался металлический скрежет. Рука, замерев на мгновение, выплеснула напиток господину в лицо. По щекам потекли слёзы. С оперения дротика, торчащего изо лба, закапало.
- Официанты, наверное, страшно недовольны? – предположил я.
- Ещё как! Больше двух недель никто не задерживается. Одни думают, что я сумасшедший. Другим просто невмоготу обслуживать механические манекены. Живые посетители заглядывают к нам нечасто, да и те сбегают, как только понимают, в чём дело.
- Эх! – вздохнул автор и щёлкнул тумблером где-то на затылке большой куклы. Седой господин так и замер с перевёрнутым бокалом в силиконовой руке.
- У меня есть знакомый….
- Да-да, знакомый, который чинит всё подряд, просто даром и лучше любой мастерской.
Я искренне удивился:
- Так вы его знаете?!
Хозяин тоже удивился. Посмотрел на меня внимательно, перестал удивляться и произнёс:
- Такой знакомый есть у всех.
- Понятно, - серьёзно сказал я.
Автор столкнул манекен на пол. Тот был тяжёлый и упал очень веско. Голова вывернулась так неестественно, а стеклянные глаза его уставились на меня так жалобно, что я подумал: «А если этот тип всё-таки лжёт?».
Человек в клетчатом пиджаке занял освободившееся место и продолжил, словно и не останавливал своего повествования:
- Ответ пришёл спустя пять дней. В нём, вкратце, говорилось, что рукописи так не выглядят, тем более в десять лет, не обманывай, мальчик, ты не писал этого сам, и прочее, и прочее.
- Вы не шутите?
- Какие тут шутки? А уж они-то были настроены, как нельзя более серьёзно. Они пожелали мне успехов и заметили, что стремление моё к литературному творчеству весьма похвальный факт.
- И что?
- Я, дурак, написал им ещё один рассказ, талантливее и совершеннее первого, а журнал подал в суд на моих родителей. Процесс они не выиграли – присяжные зашли в тупик, но родители всё равно меня наказали. Потом мама устроила в доме обыск, однако, черновиков не нашла, да и не могла найти того, чего не существовало. Напрасно пытался я убедить её, что пишу сразу без правок и ошибок – меня наказали снова. С тех пор я ничего не пишу. Разучился. Мысли, идеи, сюжеты так и вьются, так и просятся на бумагу, но, как увижу перед собой чистый лист, сразу покрываюсь холодным потом, и мне становится так страшно, что я запираюсь в туалете, хотя живу один, и пою. Слуха у меня нет, поэтому страх постепенно улетучивается.
Автор подскочил ко мне и, хватая меня за уши, закричал:
- Помогите! Помогите мне! Мне необходимы ваши каракули! Мне нужны муки вашего творчества! Своих у меня нет! Станьте частью моей бесполезности, а я стану частью вашей!
Я услышал за ухом короткий сухой щелчок и почувствовал, как задвигались шестерёнки, спрятанные где-то глубоко во мне. Мой рот раскрылся, а рука, поскрипывая и подрагивая время от времени, понесла к нему стакан с мартини….
Малиновый полумрак….

2006 год