гл. 1-20. Молодые печали и радости

ВОСЕМЬ КРУГОВ БЫТИЯ
или Жизнь Ивана Булатова

Семейный роман-эпопея

Книга 1. ТЕПЛО ПОД КРЫЛОМ КУКУШКИ
или Злые усмешки судьбы

Глава 20.  МОЛОДЫЕ ПЕЧАЛИ И РАДОСТИ

Первый запой и загул Ивана Булатова. – Чрезмерное наказание для сельского продавца. – Грозное неудовольствие подземных сил. – Трагедия молодой матери. – Свадьбу Петра назначили на Троицу, но пока он продолжил свои гуляния на даче. – Интимная задумка о младшем брате.


*   *   *
Со смертью коня жизнь Ивана будто оборвалась. Не знал, что делать и к чему применить себя. Ходил, ничего не видя вокруг, всё из рук валилось. Недолгой оказалась его радость после столь долгожданной покупки. Нет больше Смирного! И шкуру с коня сдирать не стал, потому что заразная она и совершенно никчемная. Крепко загоревал молодой, но такой неудачливый крестьянин, руки опустились, взгляд потух. Ничего в доме и по хозяйству делать не хотел. Незаметно пристрастился к вину и сигаретам, начал деньги в карты проигрывать, ведь тонкости этих игр он плохо знал.

И дома ему тоже всё опостылело вместе с зарёванной Любой. По пьяни он даже гульнул несколько раз: одно тело молодое да горячее под хмельную руку подвернулось. Вспомнил тогда про Петькины россказни срамные и решил: а почему бы хоть на время не забыться в чужих объятиях? Вот и попробовал в пьяном угаре прильнуть к приветливой Параскиной груди. Но наутро пронзительная боль потери настигала его с новой силой: нет больше Смирного! Нет у него коня, как будто и не было вовсе! Ненужным и чуждым становилось ему женское внимание до тех пор, пока снова не напивался до полузабытья. Когда опять безразличным становилось, куда идти – в свой ли дом или в чужой...

На Покров изрядно выпивший Иван пришёл к дяде Николаю Булатову. Но тот не стал приглашать племянника в дом, чтобы не смущать своих домочадцев пьяным его видом. Присели на завалинке, гость привалился лбом к дядиному плечу и стал плакаться:
- Не хочу так жить! Не могу! Лучше руки на себя наложить, в Бульбоне утопиться...
Услышав глупости эти несусветные, Николай вскипел и разозлился:
- Даже думать не смей о таком! А о нас ты подумал? О том, как мы с Марией станем изводить себя, что не смогли уберечь племянника от греха такого страшного...

От такого яростного дядиного наскока Иван слегка пришёл в себя и головой закивал в согласии. Вроде бы и прислушался к правильным словам, а из думок своих тягостных выбраться не мог. И Николай ничем не смог вразумить пьяного племянника. А тот признался, что почти все деньги наличные уже потратил и продолжал пропивать их остатки, прокуривать да в карты проигрывать.
- Ну, его твои деньги, – горестно сказал дядя Николай. – Вот и веди им счёт.
Но очень обидно ему стало! Ведь ещё две тысячи лей собирался он к Михайлову дню отдать Ваньке, как это прилюдно на его свадьбе пообещал, и от своих слов отказываться не собирался. Только деньги-то предполагалось дать племяннику для обзаведения хозяйством, а не на карты и вино.

Собрался с духом, поднапрягся и сказал об этом Ваньке:
 - Каждая пропитая тобой копейка, считай, моим потом полита. И что же ты с этими деньгами делаешь, Иван!
Тот помолчал, неловко поёрзал на завалинке, ответил:
- Знаю, и стыдно мне. А не могу... и не хочу так жить. Ни сил, ни слёз уже не осталось, так плохо мне...
И снова Николай взвился от возмущения:
- А вот и не верю я тебе! Не верю, что ты не Булатов! Что ты не наш! Ни один в роду Булатовых не пьянствовал, как бы тяжело ему ни приходилось!..

Долгонько ещё посидели дядя с племянником. Тяжкими и праведными были упрёки и примеры умудрённого жизнью и убелённого сединами родного человека. Постепенно трезвел Иван и сам себя всё больше стыдился. После трудного этого разговора он остепенился, но... ненадолго. Смертная тоска продолжала заедать его. И снова начал он топить своё горе в вине и картах...
 
*   *   *
Осенью 1940 года сельского активиста и депутата Василия Тузовинского назначили работать продавцом в сельском магазине, который организовали на месте бывшей Розенберговой лавки. И однажды по недосмотру или каким иным образом он на тридцать копеек обсчитал хромую вдову Марфу Огородникову, жившую на краю хутора Перепёлкин Хвостик. Деньги были небольшими, но Марфа очень расстроилась: в бедствующем её доме каждая копеечка была на счету.

Но на все её просьбы и увещания Василий не отзывался, заартачился и никак не хотел возвращать злосчастные копейки. Говорил, что правильно рассчитался с ней, а Марфа теперь невесть чего требует от него. Но люди, невольно перекинув на него все свои стереотипы отношения к бывшему лавочнику Розенбергу, не очень-то и верили ему и уж совсем не одобряли денежный обман вдовы. К тому же, дело ещё и в том было, что в последнее время Василий из-за новой должности в большой гонор пошёл, на людей стал свысока посматривать. И вскоре зазнайство очень дорого обошлось ему.

Марк Вознюк, довольно грамотный житель села из числа последних переселенцев, с самого начала формирования Михайловского сельсовета держал злой зуб на продавца Тузовинского. Видимо, что-то не поделили они во время распределения должностей при новой власти. И Марко решил якобы пожалеть плачущую вдову, куму свою. Посоветовал ей съездить в Лозовую и с письменной жалобой обратиться в райисполком за правдой. А на самом деле обиженный Вознюк задумал натравить её на Тузовинского и тем самым отомстить более удачливому сопернику.

На другой день Марфа сходила в Лозовую и по инстанциям обратилась с жалобой из-за обсчёта её продавцом Тузовинским в личных корыстных целях. Именно так расценил исполкомовский юрист неправомерные действия Михайловского продавца.

И злосчастного зазнайку Василия на следующий же день арестовали. Из Лозовой на пароконном тарантасе приехали два милиционера, приказали свернуть торговлю, закрыть магазин, чтобы его опечатали. Но при этом проявили милость: разрешили ему собрать вещи, заявив, что он арестован на время проведения ревизии и следствия.

 От услышанного грома среди ясного неба у Василия в голове всё помутилось и руки-ноги затряслись. Милиционеры сказали также, что они всего лишь подчинённые люди, исполняют приказ, а разбираться будет вышестоящее начальство. И от последних слов у Василия свет в глазах вообще померк: он-то уже знал, что от советского вышестоящего начальства никакой взяткой не откупишься, это тебе не жадные румыны. Новая власть очень строго соблюдает законы социальной справедливости, особенно рьяно – в отношении рабочих и крестьян.

Произносимые старшим милиционером обвинения злыми мухами влетали в уши Василия и терзали его душу, пока младший по званию выправлял нужные бумаги – составлял акт, протокол, постановление... Эти громогласные слова служивого человека в синей форме и белой фуражке с красным околышем, столь сурово исполнявшего свои обязанности, настолько больно жалили душу Василия, что ему показалось, будто не слова вылетали из его рта, а раскалённые камни. От этого и голова милиционера вместе с его фуражкой и красным околышем как бы утроилась и превратилась в голову огнедышащего Змея, который безобразно скалился и плевался огнём, заживо превращая в уголёк тело недавнего продавца-гордеца...

Но вот служивые закончили писать бумаги, дверь закрыли на замок, приклеили к ней и косяку длинную бумажку с синей печатью и подписями, а затем ещё и залепили двумя сургучными печатями по краям. Всё, опечатали магазин. Будто приговор вынесли.

А на улице Василия дожидалась заплаканная жена его Анна. За ней послали михайловского участкового милиционера Киприана Коконова с поручением, чтобы она вещи и еду для арестованного мужа собрала. Ошарашенного и обезволенного Василия с узелком провизии усадили в тарантас и повезли в Лозовую.

А до этого, увидев, какой грозный оборот стали принимать учинённые ею дела, Марфа перестала злорадствовать и теперь чуть ли не со слезами на глазах сочувствовала горю Анны. Не думала и не гадала она, что с зазнавшимся продавцом, обсчитавшим её на сущие копейки, поступят так жестоко, в тюрьму заберут. Ну, в этот самый... в изолятор, которым летом Киприан-милиционер с выпученными глазами так сильно стращал народ.

Коконова оставили ответственным за сохранение в целостности бумажки на двери с двумя сургучными печатями, а заодно и всего находящегося в магазине товара. Киприан надулся от важности и преисполнился рвением: служба есть служба! Начал покрикивать на собравшихся людей, чтобы даже не вздумали нарушать закон. Но люди, как завороженные, смотрели на белую полоску на двери, и никто даже не собирался подходить к опечатанному магазину: такое дело себе же дороже станет. Не дай бог, ещё и в Сибирь загремишь...

И был в этот день большой религиозный праздник – Покров Божьей Матери. Но никакого праздника в селе не стало. Поняли михайловцы, что с новой властью шутки шутить не стоит. В случае нарушения закона она таким тяжким покровом накроет тебя, что жить не захочется...

*   *   *
Вскоре в райцентре началось следствие по делу Тузовинского. А в магазин приехала целая комиссия. Всё, как есть, они там пересчитали и перевесили. Нашли ещё какие-то просчёты-недочёты и упущения в работе неопытного, но заважничавшего Василия.

Всезнающий Дрюня регулярно подпитывал народ страстными новостями. Не разглашать служебную информацию до оглашения судом решения по делу михайловского продавца оказалось непомерной задачей для участкового милиционера. Втихаря рассказывал он людям о том, что увидел и услышал в магазине. И строго предупреждал, чтобы на него никто не показывал, а то никто больше никаких новостей не узнает, если начальство дознается о разглашении тайны следствия.

Жадные до сплетен селяне безусловно соглашались с ним и клялись, что будут молчать даже под пытками. И узнавали от Киприана намного больше того, что на самом деле происходило и выяснялось в магазине. От одного к другому его пересказу росло количество недостающих вещей, денег и килограммов. И задолго до суда все в селе уже твёрдо были уверены в том, что крепко попался зазнавшийся продавец, так что не миновать ему Сибири...

Три месяца провёл Василий в изоляторе, куда жена его Анна уже все ноги истоптала с передачами и бесполезными слёзными просьбами к начальству. И только в январе 1941 года состоялся суд над первым михайловским продавцом. За выявленную недостачу (кстати, не такую уж и большую) Василию дали срок – три года и один день тюрьмы, это с учётом времени содержания в изоляторе.

В селе так и ахнули: три года за тридцать копеек! Но ведь это чересчур строго! Зато на примере суда над Василием Тузовинским михайловцы прекрасно поняли и усвоили очень крепко, что Советская власть умеет и будет надёжно защищать свои интересы. Что станет применять самые суровые меры наказания к нарушителям закона. Так что не зря Киприан Коконов неустанно говорит об этом и стращает Сибирью.

Хорошо хоть, Василия не в эту морозную глухомань отправили. Узнали, что будет он теперь уголь в шахтах копать где-то на другом конце Украины.
- Ну, Украина – это не Сибирь! – соболезнующе ободряли Анну знающие люди. – И оглянуться не успеешь, как вернётся домой твой Василий...

...Но через полгода после суда над Тузовинским началась страшная война с фашистской Германией, и продавца Василия в селе больше не видели. То ли он в тяжких трудах на шахтах сгинул, то ли на фронте в штрафном батальоне погиб –  в послевоенное время никто в селе не мог знать этого. Да и что значит какая-то пылинка, судьба одного маленького человечка, попавшего в огненный вихрь такой кровавой войны, что за четыре года кровопролития она десятками миллионов людских жизней насытиться никак не могла...

*   *   *
О том, что в михайловском магазине произошло нечто абсолютно неправильное, недовольное руководство Верховным Мироустройством дало знать людям лёгким сотрясанием земли. Буквально через неделю после ареста Василия Тузовинского прошла земная рябь по всей Бессарабии, словно дрожь по лошадиной шкуре, когда животное избавляется от надоедливо жалящих насекомых.

Больше всего взволновалась земля в Кишинёве. И это было правильно. Потому что именно в больших городах всякая смута и козни зарождаются. А потом вся эта политическая грязь вываливается на головы людей то в виде драконовских законов, то новых налогов, ещё обременительнее прежних.

Неизвестно, насколько кровно были заинтересованы силы подземные именно в судьбе Василия Тузовинского, но оба эти весьма взволновавшие михайловцев события люди связали в одну пару и накрепко. А как же иначе? Столь уважаемого человека, порядочного семьянина, крепкого и гостеприимного хозяина, считай, ни за что ни про что на три года в шахту загнали. Виданное ли дело?! Вот земля и растревожилась.

Правда, в октябре она только предупреждала людей о возмездии. А о своей колоссальной мощи во весь голос заявила в ноябре, поздней ночью с субботы на воскресенье. Можно сказать, что дело было даже ранним утром, ведь дни в это время становятся довольно короткими, а ночи – томительно долгими.

Булатовы Иван с Любой к тому времени уже проснулись, постольку в целях экономии керосина легли спать затемно. Но с постели молодые пока не вставали: темно на улице, да и другим делом они были заняты. И вдруг обоим почудилось, будто откуда-то из глубины земли пошёл тяжкий гул. Они переглянулись и замерли в тревожном ожидании и непонимании, что такое происходит. С каждым мгновением подземный гул всё сильнее нарастал, становился таким угнетающе неотвратимым и страшным, что кожа вмиг гусиной сделалась. Показалось, будто великая подземная мощь гневается и ворчит в грозном своём неудовольствии.

И как бы в подтверждение этой догадки молодых людей, к жуткому гулу из преисподней добавилось сотрясание земли, усиливавшееся с каждым мгновением. Постель так и затрепетала, заколыхалась наподобие подтаявшего студня в миске.

В одном нижнем белье Иван с Любой единым духом выскочили из дому. А тот так и подпрыгивает на своём месте, будто в лихоманке! Да так сильно трясётся, что того и гляди развалится, и стены его во все стороны разлетятся. Всё ещё переживавший из-за потери коня, но вследствие дядиного увещания недавно бросивший пить Иван очень испугался, что теперь он ещё и без дома останется. Поэтому, внезапно оказавшись во дворе, молодой хозяин в первую секунду оцепенел и не знал, что делать. Да и что тут можно было поделать, когда земля под ногами пляшет так, будто сам чёрт безумно скачет на раскалённой сковороде?

Единственное, что Иван успел сообразить, так это – не дать стенам дома упасть! Где же ему после этого жить с Любой? У тёщи?! Ну, уже нет! Вот и упёрся обеими руками в стену рядом с входными дверьми, расставив ноги как можно шире и изо всех своих молодецких сил упершись ими в пляшущую землю...

И что бы вы подумали? Это простое действие одного человека тут же помогло усмирить вселенскую стихию! Сразу же вроде бы как послабее стало трясти дом, а вскоре и вовсе перестало сотрясать его. Но обуянный ужасом Иван не почувствовал этого и всё ещё стоял, упёршись в стену до того крепко, что у него самого уже мышцы рук и ног затряслись, а ему казалось, что это земля всё ещё продолжает содрогается.

И тут он услышал смех Любы – вначале мелкий и дробный, но тут же перешедший в истерический хохот:
- Да не трясёт уже землю..., перестало! Иван, да отпусти ты дом, хватит! А то ты его и в самом деле развалишь.

А сконфузившийся Иван в тот миг и сам сообразил, что землю уже перестало трясти. Отошёл от стены к хохочущей жене, стоит рядом и в смущении переминается, на дом оглядывается и удивляется. Да что станется с этой мазанкой, в самом деле? Понимал уже, что лёгкий домик их никак не пострадал бы от этого землетрясения. Но вот надо же, а! Насколько сильно захотелось ему сберечь своё добро, что начал голыми руками защищать свой дом от стихии. И впрямь, неловко получилось...
- Ну, чего ты разошлась, в самом деле... – стал смущённо урезонивать он Любу.

Хорошо хоть, что в ту ночь ни дождя, ни ветра не было. Но от холода и пережитого страха беременную женщину стало уже поколачивать. Поэтому Иван, согревая жену, обнял её покрепче:
- Давай в дом пойдём, Люба, раз земля уже успокоилась. Чего на холоде мёрзнуть? Не дай бог, застудишься ещё. А тебе нужно  быть здоровой матерью, - и нежно погладил её ладонью по заметно округлившемуся животу.

Но Люба из истерического смеха уже в неудержимый плач ударилась. Крепко к груди Ивана прижалась, шею до боли обвила руками и зашептала, захлёбываясь своими слезами и страхом:
- Боже мой, как я испугалась... как испугалась...

Иван почувствовал, как сильно нервная дрожь колотит жену, словно ту же самую землю минуту-другую назад. Испугаешься тут, ещё бы! А как же иначе, если за довольно короткий срок уже второй раз в жизни испытываешь жуткий страх, когда под тобой земля пляшет во все стороны, будто под ногами у пьяного человека, и кажется, что вот-вот провалишься куда-то.

Впервые сильное землетрясение они пережили шесть лет назад, когда в конце марта 1934 года земля вдруг заколыхалась под ногами. Так страшно стало! В тот год двенадцатилетний Ванька жил у дяди Николая, и отец был жив ещё. Это спустя три месяца его не стало, и тогда Ванька стал круглым сиротой. Так что очень плохим был для него 1934 год.

Но последующие годы оказались ещё хуже, когда он попал в Катранову кабалу. Да и женитьба особого счастья не принесла. Правда, недавно он получил часть своей наследной земли. Но о больших деньгах пришлось забыть на радость Катрану. И свадьба Ванькина была летом, будто в насмешку, когда всё было точно так, как в народе говорят: после свадьбы бедняка даже ночка коротка. К тому же, венчался он в тот самый день, когда королевская власть в стране поменялась на Советскую...

И вот теперь снова, уже во второй раз за две недели, только теперь несоизмеримо сильнее земля начала содрогаться, будто больной падучей болезнью человек. А ещё и страшный этот гул из-под земли... Это надо же, до чего жутким и утробным голосом может стонать земля... Что она хотела этим сказать? О чём предупреждала? Или от чего предостерегала?..

Странные эти мысли Ивана вдруг были прерваны воплем Киприана, иерихонский бас которого срывался едва ли не на фальцет:
- Ива-ан, что это было?! Отчего земля затряслась?! Или это румыны с войной назад вернулись?!

Выскочив в одном кителе на плечах и исподнем белье, со своего крыльца увидел он, что Иван с Любой раньше него из дому выбежали и теперь в обнимку стояли во дворе. Вот и завопил он спросонья и страху, как раньше, будто кабан недорезанный. Люба шепнула об этом сравнении мужу и тихонько засмеялась, а Иван тут же нашёл злую шутку для нелюбимого соседа, вконец заважничавшего своей должностью:
- Да нет, не румыны, Киприан. Это ты сам во сне так расхрапелся, будто тысяча бугаёв заревела в один голос. Вот и затрясло землю со страху.

Киприан даже сплюнул от злости и досады: голова и без того ужаса полна, а тут ещё Иван-бестолочь издевается. Но проворчал сдержанно, как бы в оправдание:
 - Скажешь тоже, чтобы из-за меня землю затрясло!
- Из-за тебя, из-за тебя! И из-за власти твоей тоже! – Иван даже позлорадствовал такому откровенному проявлению слабости человека при погонах.
А тот сразу же вскинулся:
- Но-но, Иван, ты потише давай шуми! И власть нашу не трогай, она здесь не причём! И язычок свой прикуси покороче, а то прямиком в Сибирь загремишь вместе со своим землетрясением.

Ну, нагородил милиционер невесть какого дреколья со сна и перепугу! Поэтому быстрая на язычок Люба тут же нашлась и засмеялась:
- А землетрясение это ты сам будешь собирать в мешок?
- В мешок?! – даже опешил Киприан.
 Но тут же взял себя в руки и продолжил с такой злостью в голосе и таким нехорошим тоном, что Люба вмиг утихла: с Сибирью шутки шутить никому не хочется:
- А и соберу я вам мешок на долгую дорожку! Ещё как соберу!

Чтобы замять неприятную тему разговора, Иван подошёл к плетню и попросил у Киприана закурить:
- Мой табак дома остался. Да и пока сыщешь его... А тут и руки всё ещё трясутся.
Киприан тоже подошёл к плетню. И стал уже весьма доволен тем, что не один он так сильно испугался. Пристально посмотрел в лицо глазами своими, вылупленными и огромными от только что пережитого, и было заметно, что с лица его белизна не сошла ещё. Да уж, крепко испугался этот блюститель порядка!

Достал Дрюня из кителя кисет и бумажку:
- Гляжу, тебя тоже изрядно поколачивает... Вот это силища, а!.. На, крути. Только экономно, – тут же ввернул он новое словцо. – У меня дома нет табачной фабрики.
Иван, зная о щедром казённом довольствии соседа, склонил голову пониже, чтобы тот невзначай не заметил его ухмылки: ну, до чего же жадный этот Кокон! С лишней щепоткой табака и то ему жаль расстаться...

Постояли, покурили, делясь впечатлениями от землетрясения. А замёрзшая Люба в дом ушла, застеснявшись перед соседом своего нескромного одеяния. Заодно и посмотреть решила, что стало с посудой. А Дрюня, как только услышал от Ивана про попытку спасти дом от развала, так и захохотал во всё своё лужёное горло:
 - Ну, ты даёшь Иван! Руками дом удержать! Ну, умора!

А Иван после сильного ночного потрясения сказал об этом не столько сгоряча, сколько с умыслом, чтобы отвлечь мысли Дрюни от своих неловких слов о новой власти. Но тут же и пожалел о своих откровениях. Наперёд ведь знал, что Кокон может по всему селу разнести новую байку про Ивана, со смаком приукрашенную своими же словами о том, как его сосед рогом упирался в стену и даже пукал от страха и натуги, настолько крепко спасал свой дом от разрухи. Ну, да и бог с ним, с этим Киприаном. Угостил табаком, вот и ладно. К счастью, тут жена его Надежда голос подала из сеней. Словно покинутый всеми и замёрзший котёнок пискнула:
- ...иан! – мол, Киприана в дом позвала.
Докурили соседи свои цигарки, кивнули друг другу на прощание и молча по домам разошлись...

*   *   *
После Рождества Люба ходила уже с довольно большим животом. Как-то перед обедом пошла она огородами к колодцу за водой. Но тропинку так сильно замело снегом, что не понять было, где она находится. И на обратном пути, проходя по огороду тётки Марии Глебовой, оступилась с натоптанной тропинки в рыхлый снег. Да так неудачно получилось, что упала она на живот и водой себя облила. Поясницу тут же будто острым ножом пронзило! От боли и ужаса Люба заплакала и сильно покаялась, зачем только пошла за водой этой дурацкой! Пришёл бы Иван домой и принёс воды. Да вот подумала, что небольшое ведёрко не тяжело будет принести и чай заварить к его приходу. Вот и принесла воды! Вот и заварила чай!

Несчастная молодая женщина кое-как добралась домой с полупустым ведёрком, потому что к колодцу возвращаться сил уже не оставалось. А следом бледная как смерть тётка Мария прибежала. Это её дочка-подросток Юстинка, двоюродная сестра Ивана, заметила через окно, как Люба упала, и со страху на весь дом запричитала. Мария только глянула, как Люба в снегу корячится, как еле поднялась, вмиг почуяла беду беременной женщины и побежала к ней домой.

Стала расспрашивать о самочувствии и укорять её за легкомыслие. Люба сидела на низкой скамеечке у печки, головой к ней горестно прислонившись, а внизу живота у неё уже стало сочиться. Тётя Мария как увидела красные пятна на полу, стала белее стены, так и рухнула на лавку под окном, в ужасе ахнув:
- Что же ты наделала, девка, а?..

...Выкидыш у Любы случился. Мальчик должен был родиться. Но он даже не закричал, мёртвым на свет появился. Задохнулся, видать, пока молодуха животом больше суток мучилась. Да и не жильцами такие дети рождаются, как ей сказали обе тёти Марии, Булатова и Глебова.

Как же плакала, как ругала себя Люба!.. Но только одна она об этом и знала, поскольку муж Иван снова целыми днями начал пропадать. Приходил домой крепко выпившим, говорить с ней не хотел, видеть её не мог...

Да, для Ивана ужасное дело это обернулось очередной трагедией. Очень хотел он ребёнка, именно сына ждал. Уже снилось ему, как он нянчит Ваську своего, как в облака подкидывает его и ловит, и смеётся, и целует... И вот на тебе – не доносила жена сыночка, мёртвым родила... И вот на тебе: после гибели Смирного он не так давно и с таким большим трудом вытащил себя из глухой ямы отчаяния, как в его дом очередная смерть заглянула... От новой тоски безысходной снова он начал пить-гулять и на Любу злиться: и без того нелюбимая жена его не то, что родить, но даже выносить ребёнка не может...

*    *    *
При всех своих стараниях и регулярных разговорах с Петром оженить своего старшего сына Игнат Иванович Булатов не смог ни осенью, ни зимой. Тот упёрся камнем, тем самым будто подтверждая еврейское значение своего имени, и ни в какую нельзя было сподвигнуть его на женитьбу. При этом Пётр ещё и весомо отговаривался:
- После свадьбы мне придётся отделиться от вас. Но своего дома у меня нет, а зимой дома никто не строит. Так что до лета потерпите меня как-нибудь в своём доме.

Очень неприятно и больно стало Игнату от сыновних слов: неужели родительский кров для него уже чужим становится? Но ведь прав был Петька, когда заявил, что не на полу же ему начинать детей заводить. Нет в доме места для молодых: как ни прикидывай, негде их положить.

Наиболее укромный угол в доме – за печкой, но там спят Игнат со Степанидой. За занавеской на Гришкиной с Ванькой постели положить молодых? А сыновей куда распихать? Одного уложить на лавку за столом вместо Петьки, а второго под стол? Этого ещё не хватало! Кроме того, очень близко к молодым придётся ночевать парням и слышать всю их ночную возню. Так что не надо этим смущать ни Гришку, ни Ваньку в особенности.

Игнат невольно представил Петьку на месте своего отца, а малого Ваньку на своём месте, и неуютно ему стало от тех воспоминаний и своих представлений. Выходит, что придётся лета ждать. Волей-неволей пришлось соглашаться с решением Петьки: «Придётся вам подождать до Троицы. Раньше этого дня свадьбы не будет!».

Петька всегда говорил так твёрдо, будто отрезал. И после этого такого упрямца ничем уже нельзя было переубедить в принятом им решении. «Ну, что ж, раз до Троицы ждать, так до Троицы» – смирился Игнат и отстал от сына, прекратив попрекать его нежеланием жениться.

А тот по-прежнему продолжал регулярно ходить на дачу шефа. Не бегал уже туда, как раньше, и не так часто пропадал там, как бывало, но Доринку навещал исправно. Зато ночь с субботы на воскресенье теперь и вовсе стала его, как закон. Тогда полноправно ночевал он у своей полюбовницы. Кроме того, он всякий раз посещал заветную дачу, как только оказия такая подворачивалась, когда ему по делам доводилось бывать в Залесье или Подлесье. Тут уже, как говорится, сам бог велел заглянуть к зазнобушке на огонёк...

*   *   *
Незаметно Петька стал прикипать к желанной и разлюбезной своей любовнице, хотя вкратце знал уже историю её непотребной жизни. После Нового года Доринка сама рассказала её, будучи в лёгком подпитии по случаю своего двадцать первого дня рождения. А родилась и выросла Дорина Садовяну в Яссах

Бывший неказистым и глубоко провинциальным этот городок вдруг обозначился, как гриб после дождя, и стал весьма значимым на политической карте мира всего лишь лет за сто пятьдесят до описываемых событий. В то время всемогущий фаворит великой русской императрицы Григорий Потёмкин на многие годы и с большим размахом устроил в Яссах свою резиденцию: тогда Россия упорно сражалась с Турцией за религиозное, политическое и экономическое влияние на придунайские и балканские страны. Вот при этом светлейшем русском князе и вовсю расцвели румынские Яссы.

Начинала Доринка работать горничной у родителей будущего своего шефа, живших в этом старинном и красивом румынском городе, расположенном вблизи пограничной реки Прут. В ту пору сын её бывших хозяев и нынешний хозяин Доринки, работал в Телешове начальником полиции.

Дачу вместе с землёй этот шеф выкупил у местного землевладельца, переехавшего жить в Кишинёв. Сделал ремонт по европейскому образу, стены в спальной обтянул розовыми, в крупную белую лилию шёлковыми обоями. Привёз из Ясс современную мебель и обустроил малоприметное для постороннего осуждающего взгляда, для себя но весьма уютное любовное гнёздышко, как сам же он и стал называть свою дачу.

Жена шефа вместе с детьми периодически жила то в Телешове, то в Кишинёве, но большей частью – в Яссах. И шеф, дабы мужская его красота и сила не зачахла от недостатка женского внимания во время отсутствия жены, прекрасно проводил время со своей горничной Доринкой. Весьма любвеобильным мужчиной оказался этот ловелас, да и очень страстная в постели Доринка оказалась ему вполне под стать. Вот так безмятежно началась её жизнь на новом месте под крылышком не очень щедрого, но и не жадного, зато весьма пылкого любовника.

Был он лет на пятнадцать старше. Но своим интересным внешним видом, прекрасной образованностью, безупречным воспитанием, блеском и шармом в поведении, предупредительным и любезным обхождением, недорогими, но тщательно продуманными и очень уместными подарками, а больше всего горячей своей любовью заманил он на свою дачу понравившуюся ему девушку, где и сделал её своей сексуальной наложницей.

Три года уже, как Доринка живёт здесь и ни о чём не жалеет. Впрочем, жизнь на даче не стала для девушки ни счастливой, ни безоблачной. В постели шеф оказался не слишком ярко выраженным по мужской части любовником: Доринка к тому времени уже познала радости более сладкой плотской жизни с одним очень горячим парнем, до которого шефу в этом плане было далековато. К тому же, шеф был совершенно беззаботным самцом: он несколько раз брюхатил молоденькую любовницу, после чего возил её в Яссы на операции по удалению нежеланных плодов греховной связи. После одной из них, ставшей неудачной вследствие запущенных сроков беременности, Доринка больше не могла забеременеть.

Такой оборот дел оказался к совершенному счастью шефа, что привело к значительному укреплению его психологического комфорта и душевного равновесия. А заодно и меньше отражалось на финансовом положении этого чистоплюя, поскольку нелегальными услугами акушеров больше не нужно было пользоваться. Зато несчастье это привело к полному, но, правда, лишь к краткосрочному расстройству чувств девушки, которая втайне всё же мечтала о ребёнке и связывала с ним надежды на значительное укрепление своего положения для дальнейшей жизни возле шефа. Нескромно признаться, ей даже грезились венчальные кольца...

А до шефа у Доринки в Яссах был парень Жику Мортяну из простой рабочей семьи – высокий, плотный и яркий брюнет. Работал токарем-железнодорожником, хорошо зарабатывал. Влюблён был в Доринку без ума! А уж как он умел нежить-миловать! Ах – до полного самозабвения и быстрой потери девичьей чести, о чём влюблённая девушка нисколько не сожалела, а лишь вволю наслаждалась бурными проявлениями безграничных чувств любимого парня.

Но родители девушки были недовольны этим женихом-рабочим. Дочь свою они хотели видеть замужем за состоятельным мужчиной с солидным капиталом и пристойной родословной. так что Жику со своим сватовством получил от ворот поворот... А недавно Доринка узнала, что в июне прошлого года, незадолго до всеобщей мобилизации по случаю ожидавшейся войны с Россией, милый и горячий Жику в одночасье женился, перестав ожидать свою любимую девушку, так надолго пропавшую где-то в лесах Бессарабии...

Петька посочувствовал Доринке, особенно из-за того, что она теперь не сможет стать матерью. Прекрасно понимая, что своё будущее с ней он связывать не станет, парень теперь без никакой опаски пользовался её сердечным и телесным расположением. С его слов Доринка знала о предстоящей его женитьбе этим летом на неведомой пока невесте. Сама она тоже собиралась летом уехать в Румынию, потому что в народе пошли упорные слухи, что границу могут закрыть для свободного пересечения её местными жителями.

Но пока что всё для неё сложилось наилучшим образом: начавший жиреть и терять любовный пыл, к тому же и поднадоевший полицейский чиновник уехал далеко и надолго, а вместо него у неё вдруг появился молодой и горячий любовник, который с первых же минут дал большую фору не только шефу, но и Жику. Про влюблённого в неё сторожа Нику и говорить не хочется: это временное и никчемное, но слишком ревнивое явление, которое в постели было даже значительно хуже шефа. Так что девушка решила для себя: как только она вполне насладится любовью с Петькой, уедет в Яссы устраивать свою личную жизнь. Таковы теперь были её планы.

Доринка была на год с хвостиком старше Петьки, поэтому она уже невольно и очень серьёзно задумывалась о создании семьи. И очень сожалела, что своих детей у неё не будет. Но узнала, что сможет взять на воспитание ребёнка из приюта. Хотела мальчика, говорила, что можно усыновить даже месячного малыша.

Сочувствуя Доринке, Петька старался не только развеивать грустные её мысли, но и самому побольше насладиться впрок, поскольку близость разлуки уже чувствовали оба. А когда Петька рассказал Доринке о своём красавце-брате и девственнике Гришке, которого уже начала дёргать призывная комиссия, девушка легко согласилась с вроде бы шутливым и полупьяным предложением Петьки помочь ему познать женщину. И весьма живо заинтересовалась молодым человеком, узнав, какой он красивый. Глаза её так и загорелись, когда она воодушевлённо стала рассказывать Петьке, каким она представляет себе этого прекрасного Фэт-фрумоса.

* Фэт-фрумос – молдавский фольклорный герой, красивый юноша-пастух, сказочная мечта всех незамужних девушек.

У Петьки даже ревность зашевелилась: а вдруг Доринка охладеет к нему, если Гришка окажется более удачливым в постели?.. Но от своего плана завзятый упрямец не отступился. И накануне Прощёного воскресенья, которым заканчивалась Масленица, решился он всё же осуществить давно задуманное: сделать мужчиной брата, которого через месяц должны в армию забрать, как об этом парням прозрачно намекали в призывной комиссии Лозовского военкомата.

*   *   *
Для начала осуществления своего плана, в масленичную субботу вечером Петька предложил Гришке прогуляться по селу. Конец февраля выдался хоть и сырым, но был довольно тёплым. Поэтому совместный вечерний моцион по селу перед сном с недавних пор снова стал обычным делом для братьев. Но в данном случае Петьке нужно было вдали от лишних ушей провести с братом деликатную беседу.

От столь откровенного предложения своего прямолинейного брата Гришка так и распахнул свои голубые глаза и рот едва не разинул от неожиданности и удивления. Но тут же, всего лишь после секундного замешательства, с большим оживлением, даже суетливостью согласился с предложением брата по-мужски познать его любовницу. Но на все жадные Гришкины расспросы насчёт Доринки и о действиях с ней в постели Петька отвечал весьма сдержанно и остепенял нетерпеливого молодца, мол, скоро он сам всё узнает, девушка опытная и сама направит всё в нужное русло, поэтому пусть потерпит немного. Ага! Зажравшемуся постельными лакомствами Петьке легко было сказать такое, а вот завожделевшему Гришке каково было это – «потерпеть»?!

Но обоим братьям, в очень разной степени возбуждённым предстоящими событиями, было совершенно безразлично, что с понедельника, третьего марта, начинался Великий пост, во время которого даже мужу с женой нельзя грешить в постели. Об этом сластолюбивые молодцы совершенно не вспоминали. И впоследствии, всего-то через пять лет, видимо, именно это большое и тяжкое прегрешение смертельно аукнулось им обоим. Ну, а сейчас из-за сильного Гришкиного возбуждения и нетерпения Петька снова невольно приревновал его к Доринке. Но тут же взял себя в руки: сам же ведь захотел этого, вот и терпи теперь, козак. И через минут снова уже нисколько не сожалел о том, что хочет осуществить возникшее у него ещё осенью желание: омужествить, наконец-то, своего любимого брата.

Назавтра, сразу после праздничного воскресного завтрака, на котором все объелись вкуснейшими блинами со сметаной, мёдом и вареньем, Петька повёл Гришку на Дачу. Чтобы заранее не взбудоражить брата, как по весне молодого коня при виде кобылицы, в дороге «умудрённый» плотской жизнью старший брат очень сдержанно рассказывал о своих похождениях. Упомянул также о том, что Доринка больше не сможет забеременеть, отчего Гришка недоверчиво вскинул глаза:
- Как это так?
- Да после аборта. Да не боись ты, не из-за меня было это дело года два тому назад. А мною за полгода это самое уже сто раз проверено: не беременеет она, и точка, – самодовольно улыбнулся Петька.

В ответ Гришка как-то вымученно из-за своих переживаний, но тоже улыбнулся нескромному хвастовству брата, ничуть не сомневаясь в его мужских способностях. Не стёрлось ещё в памяти то, как он на сеновале облапал тогда всего, коняра этакий! Но ввиду предстоящих очень важных и ответственных событий Гришка был очень сдержанным. Петька прекрасно понимал состояние неопытного брата: впервые такое у него должно произойти, вот он и волнуется.
- А тебе не страшно было тебе... тогда, летом? – вдруг спросил Гришка.
- Мне? Страшно?! Ну, уж нет! Нисколько, – гордым павлином расплылся в улыбке Петька. – Да и некогда было мне соображать тогда, что и как там происходит.

Чтобы развеять мысли брата и укрепить его настроение, Петька стал припоминать смешные моменты во время своего общения с Доринкой, при этом время от времени ободрительно хлопал Гришку по спине и тискал за плечо. Но вдруг остановился и захохотал, негодник:
- Да, ты и сам помнишь, как однажды на сеновале попался мне под сонную руку!
У сосредоточенно слушавшего его парня от последних слов даже маки на щеках вспыхнули:
- Да ну тебя, Петька! Вспомнишь тоже такое...
Гришка осерчал и обиженно отвернулся, но Петька приобнял его и повернул к себе лицом:
- Ты это..., успокаивайся, давай. Не заводись. А не то..., если опасаешься, лучше домой пойдём может, а? – и пытливо, с участием глянул брату в глаза.
Но Гришка упрямо, с каким-то ожесточением мотанул головой и сказал:
- Да нет! Пошли на дачу, чего уж тут...

...Парни подошли к нижней кромке Второго леса и по тропинке начали подниматься на Водораздельный хребет. Сразу за его гребнем, очень узким в этом месте, вниз как бы провалилась Яма, а к ней в свой черёд почти прилепилась дача шефа. Наверху братья остановились не только передохнуть, но больше для того, чтобы с духом собраться. Неспешно оглядели окрестности своего родного села, все эти досконально изученные родные пейзажи, на которые никогда не надоедает смотреть как молодому, так и пожилому человеку, искренно любящему свои края.

- Думаю, таким гостинцем Доринка будет довольна. И очень довольна... – вдруг сказал Петька.
Впав в светлую задумчивость и лёгкую грусть при виде окрестностей Михайловки и от осознания предстоящих важных для Гришки событий, он снова крепко приобнял брата. Гришка недоумённо пожал плечами, поскольку слушал вполуха и ничего не понял насчёт подарка. Лишь глубоко вздохнул. По всему было видно, что сильно переживает парень. Петька ободряюще потрепал его за плечо, после чего братья повернулись и пошли вниз к даче...

...Вначале дорогие гости вместе с благочинной «хозяйкой» дома посидели в гостиной. Поговорили друг с другом для знакомства, чтобы поскорей прошли Гришкины неловкости и стеснения. И тут выяснилось, что этот скромница умеет очень складно говорить по-молдавски! Петька очень сильно подивился этому: когда это их краснощёкий стеснёна успел так наловчиться говорить на ромейском языке? Тем не менее, Гришка в данный момент расслабился и довольно свободно изъяснялся с Доринкой, стал даже улыбаться.

Затем на кухне, бывшей одновременно и столовой, угощались изысканными барскими яствами и вином – ведь Масленица сегодня и Прощёное воскресенье, или как? За столом все постепенно раскрепостились и даже развеселились, особенно после того, как по предложению Петьки все по-христиански хоть и шутливо, но вполне всерьёз перецеловались и попросили друг у друга прощения.

Когда снова перешли в гостиную, где продолжали шутить и улыбаться, Петька вскоре заметил, что Гришка уже довольно-таки осмелел в разговоре с девушкой – с очень красивой девушкой... м-м-м... вернее, с очень молодой, слишком открытой в общении и всё равно очень красивой женщиной! Увлёкшись переводом какого-то трудного слова и подбирая заменяющие его слова, Гришка невзначай взял Доринку за руку, аи та и не отняла её. Другую руку увлечённый парень, почти обняв девушку, положил на спинку дивана, а внимавшая ему улыбчивая Доринка даже не подумала отодвинуться... Вот это дела завертелись!

Тут-то всё и понятно стало Петьке: дело у молодых на полюбовный лад уже пошло. Под предлогом якобы справить малую нужду, вышел он во двор, за сараем постоял немного в раздумье и решительно направился в Михайловку. Просто-напросто сам себе жёстко приказал: «Уходи прочь! В таких делах третий – лишний...».

Продолжение следует.