Трижды проклят. Продолжение

Проклятие второе.



        Утром Борис проснулся с некоторым чувством неловкости перед собой за то, что лёг в постель, не раздеваясь. Он мысленно упрекал себя: «Нельзя опускаться, несмотря ни на что. Если не хотел расставаться с телогрейкой, то укрылся бы ею, и всё». Чувство вины угнетало его за то, что не взял себя в руки, пренебрёг правилами гигиены и опрятности. Он знал, что именно с этого начинается деградация, а затем депрессия и психическое заболевание. Всему виной воспоминания, которые вернулись, как только он переступил порог этого дома. Притупленные, ослабленные временем воспоминания, навалились на него еще сильней, чем прежде, яркие, навязчивые и болезненные. От этого «недуга» необходимо было избавиться: решиться, собраться и окунуться в воспоминания с головой, снова все пережить, обдумать, сделать выводы и отпустить, успокоиться, а главное - не оставлять попыток жить дальше, создавая все заново.

        «Необходимо принять жизнь такой, какая она есть, и жить каждым новым днем, больше не коря себя, не мечтая вернуться в прошлое…» - размышлял Борис.

        Борис решил так и сделать, посветив этому весь день, но сначала неспешно отдаться своим утренним привычкам: то были привычки опрятного человека. Он согрел воды в ведре, принес на кухню жестяное корыто, в котором его купали в детстве, помылся и побрился. Переодевшись во всё чистое, чувствуя себя свежо и легко, уселся завтракать. Подцепив вилкой кусок жареной колбаски, отправив её в рот, а следом - лоскут жаренной яичницы, он заметил, что испытывает удовольствие от всего: от завтрака, от уюта, от ощущения чистоты и свежести. Его взгляд остановился на недопитой бутылке водки. «Нет, пить я сегодня не буду. Разве, что вечером, перед сном. И только лишь для того, чтобы освободить бутылку и залить в неё горячую воду, затем положить в ноги под одеяло. Всю ночь будет тепло», – думал он, глядя в окно.

        Свежее и мглистое утро вызывало у него ощущение спокойствия и умиротворенности. В небе висели пухлые тучи – белые и серые. Иногда открывались прогалины голубого неба, тогда солнечный луч прожектором освещал окрестности, а садовые домики ярко вспыхивали белизной на фоне осеннего разноцветия плодовых деревьев.

        Перед освобождением ему пришлось поработать упорно и напряженно в швейном цеху, где он изготавливал рукавицы и спецодежду. Зато теперь у него на счету была приличная сумма денег. Месяца три он мог спокойно жить, а если экономить, то и все шесть.

        Насладившись видом из окна, Борис стал разглядывать внутренне убранство веранды, которая была еще кухней и столовой. Три окна веранды с кремовыми занавесками глядели в сад перед домом. «Кстати! Занавески… - осенило Бориса, - они чистые и поглаженные. Значит здесь была мама и прибралась. Да, весь дом прибран – пыли нет, постель свежая, нет и затхлого запаха. А ключи, оставленные на косяке входной двери? Это мама подготовила дом для меня, как тогда, десять лет назад!»

        Борис вспомнил, как впервые вернулся из колонии. Мама поселила его в этом садовом домике. Просила не ходить пока домой, не искать встречи с отцом. Рассказывала, что не прошли для него бесследно переживания. И не успокоился отец вовсе, а отрешился от всего, от жизни. На период следствия по его делу родителей отстранили от службы, после приговора предложили уволиться. Они поступили на работу в банк, она кассиром, отец охранником в операционный зал. Она еще как-то держалась, он напротив - перестал следить за собой, на работе задумчиво чиркал карандашом кроссворды, но так ни один не разгадал.

        - Он очень изменился, - говорила мать Борису вечером за ужином, - он не просто отпустил бороду, а перестал бриться, теперь выглядит неопрятно, неряшливо. Он почти не разговаривает, если разговор не касается тебя, а тогда он оживает – взрывается злостью и ненавистью, только для того, чтобы запретить упоминать о тебе. Сынок, ты не представляешь, как он злится. Он запретил мне помогать, когда ты освободишься. Я ему не сказала, что ты здесь будешь жить. А зачем? Он сюда не ходит, так за восемь лет ни разу и не был.

        - Мам, я все равно хочу с ним встретиться, попросить прощения.

        - Ой, сынок, только не сейчас. Ты пойми, он же все потерял, весь смысл его жизни пропал. Шутка ли, путь от постового до начальника службы криминальной милиции пройти. И друзья, и коллеги отвернулись, родственники сторониться стали, многие злорадствовали, ведь он всегда такой принципиальный был…

        - Да, мам, понимаю… Но ведь теперь ничего нельзя изменить, а жизнь продолжается.

        - Не знаю, сынок, по-моему, для него жизнь остановилась, замерла. Ты поживи пока здесь, обустройся, с работой определись. Ты же там работал?

        - Да, я шить умею, на машинке, - задумчиво отвечал Борис.

        - Ну, вот! Поищи работу, а я потихоньку, Бог даст, уговорю отца.



        «Тогда всё казалось легче, чем сейчас, - размышлял Борис, - меня встретила и поддержала мама, сейчас – никто».

        Десять лет назад, после своего первого освобождения, Борис при поддержке матери устроился на работу в швейный кооператив, а когда зарплату выдали продукцией, он растерялся, не знал, что делать с пачкой рукавиц и целой коробкой женских халатов. Мать и тогда пришла на помощь. Она убедила соседку Надежду Павловну заняться торговлей и продавать рукавицы и халаты на стихийном рынке у входа в садовое товарищество. И Борису, и Надежде Павловне такое начинание было выгодно. Все складывалось гладко: работа, жилье, скромный достаток – все это радовало Бориса. На работе он познакомился с миловидной девушкой Настей. Она тоже не знала, как обратить в наличные деньги выданную ей продукцию. По протекции Бориса Настя стала поставщиком Надежды Павловны. На этой почве Борис и Настя сблизились, затем подружились, стали встречаться, казалось, влюбились. Все шло хорошо, Борису не доставало лишь одного – примириться с отцом. Каждый раз, когда приходила мать, Борис спрашивал о разговоре с ним. Мать отвечала, что не было подходящего момента. Борис расстраивался. Он планировал жениться, и просил мать намекнуть об этом отцу, но та в ответ вздыхала.

        С тем прошло лето, за ним настала осень. Однажды вечером, Борис возвращался от Насти. Подходя к дому, он заметил свет в окнах веранды, подумал, что мать пришла. Однако, подойдя ближе, увидел распахнутую дверь, услышал глухие стуки, хруст ломающейся мебели, звон разбитого стекла. Борис поспешил в дом.

        Войдя на веранду, в её кухонной зоне он увидел опрокинутый посудный шкаф, два разбитых табурета на полу и сгорбленного старика, размахивающего топором и крушащего все вокруг. Борис бросился к нему, ухватился за топор, пытаясь вырвать из его рук. Он не сразу узнал в этом старике с седой бородой, торчащей клочьями в разные стороны, перекошенным ртом так, что в чаще бороды виднелись желтые зубы, своего отца. Только взглянув ему в глаза, узнал что-то родное в их уголках. Борис оторопел. «Это отец», - ударила кровью в голову догадка. Преодолевая волнение и еле сдерживая ком в горле, Борис сказал:

        - Папа, пап! Ты чего делаешь, зачем ты так?

        - Втихаря здесь живешь? В тайне от меня? – неистовствовал отец, вырывая топор.

        - Ладно, ладно, успокойся. Не надо ничего ломать. Если хочешь, я съеду, ты только скажи, - пытался успокоить отца Борис, не выпуская топор из рук.

        - Куда? Куда ты съедешь? У тебя ничего нет! Ты все потерял, не успев приобрести! Я все тут разнесу, тебе нечего здесь будет делать, а если ты все равно сюда придешь, я спалю дом! – все больше распалялся отец, все больше прилагал усилий, вырывая топор из рук Бориса.

        - Да, зачем жечь? Лучше продай его, хоть при деньгах останешься, – пытался предложить выход Борис.

        Но его слова еще больше разозлили отца – он воспринял их как издевательство:

        - Ты кто такой, чтобы учить меня? – кричал отец, сверкая глазами, - Освободившийся зек! - заключил он.

        - Я еще и твой сын! – пытался достучаться до него Борис.

        - Сын!? Сын, который меня опозорил, лишил всего? Ты мне больше не сын! Я давно проклял тебя!

        Как кнутом по глазам ударили Бориса слова отца.  Ему стало невыносимо стыдно и горько за то, что этот истеричный, жалкий и неопрятный человек – его отец, тот, кем он гордился и восхищался всю свою жизнь, бравый офицер, благородный и мужественный, и по его вине отец превратился в жалкую тень того, кем он был прежде.

        Голова Бориса опустилась, следом опустились плечи, сдерживая накатившие слезы, он ослабил кисти рук, удерживавших топор. Отец изо всех сил рванул топор. Не встретив противодействия, он не удержался на ногах и, резко всем телом, полетел назад, упав на спину. Топор, вырванный из рук Бориса, сработал как натянутая и отпущенная пружина, тут же, как отец ударился затылком о пол, в голову ему с хрустом ударил обух топора. Затем, выскользнув из рук ослабевшего отца, топор полетел, кувыркаясь через всю веранду, и упал на пол у самого входа.

        Борис бросился поднимать отца, взял за плечи и потянул. Он почувствовал, как неестественно расслабленно тело отца, увидел, как повисла его голова. Борис не сразу разглядел рану на его лбу слева, а только тогда, когда стала просачиваться кровь, образуя треугольник, острый угол которого имел глубокий провал.

        Не желая принять страшное и необратимое, Борис, рыдая звал отца, просил очнуться, сказать, что-нибудь, щупал пульс на его шее, прикладывал ухо к его груди, надеясь услышать биение сердца. Но всё тщетно, кроме стука своего сердца, каждый удар которого, казалось, звучал набатным колоколом, он ничего не слышал.

        Все это Борису вспомнилось отчетливо, ярко, будто это было вчера. Все остальное он вспоминал вскользь, поверхностно: как сняв свою рубашку, приложил ее к ране на голове отца, как вызывал «скорую», как фельдшер констатировал наступление смерти, как в дом вошла мать, как она бросилась к отцу, обняла его голову и истошно кричала, затем тихо плакала. Когда мать престала плакать, она сидела на полу рядом с телом отца и причитала: «Как же так? Как же так?». А потом посмотрела на Бориса презрительно и сказала: «Будь ты проклят».

       «Как же зло она это сказала…» - вспоминал все годы Борис.


 
       Борис вытер покрасневшие, слезившиеся глаза полотенцем, высморкался в него и посмотрел в окно. В саду он заметил немолодую женщину с угрюмым лицом. Она была вся в сером, спутанные седые волосы покрывал узорчатый платок. Женщина быстрым и равномерным шагом ходила между яблонь, сгибая колени она поднимала с травы желто-красные плоды, собирая их в подол своей юбки. «Надежда Павловна», - не сразу узнал её Борис, за десять лет она порядочно постарела. Надежда Павловна была к нему участлива, он был ей благодарен, и ему хотелось поговорить с ней. Борис приветственно помахал ей рукой.

        - Здравствуй, Боря! - Надежда Павловна входила на веранду, - уже приехал? А я вот яблочки собираю. Чего добру пропадать?

        - Да, на здоровье, Надежда Павловна, собирайте сколько надо! Куда их девать?

        - Вот и славно! Я варенья наварю и тебя угощу.

        - Проходите, Надежда Павловна, сейчас будем чай пить. Варенья нет, зато есть сушки с конфетами, - на душе Бориса становилось тепло, прошлое отступало.

         Уже распивая чай Борис решился спросить:

        - Надежда Павловна, Вы случайно не знаете, как там мама?

        - От чего ж не знаю? Знаю! Вот сюда давеча приезжала. Все лето не была. Я уж думала, не случилось ли чего? А потом гляжу – приехала в начале осени. Я сюда зашла, а она прибирается, окна намыла, занавески вешала. Я ей помогла чуток.

        - А что говорит? Про меня вспоминала?

        - Да… что говорит… Работает говорит, на пенсию не собирается. Про тебя, Борь, ничего не говорит, а вот дела её сказывают. Дом, видать, она тебе подготовила, чтоб, значит, проживал ты здесь.

        - Не знаю… Мы ведь так после и не виделись. Письма я писал, а она так и не ответила, - произнёс Борис и задумался.

        - Почему не писала тебе – не знаю, а себя она сильно корит, переживает, что рано сказала отцу, что ты здесь проживал. Рассказывала, что хотела сначала остановить его, чтоб сюда не ходил, но подумала, что поругаетесь, покричите, да и помиритесь.

        Потом Надежда Павловна рассказывала последние новости, ругала погоду, чиновников и ещё кого-то, хвалила своих детей и внуков. Потом неожиданно спросила:

        - Борь, а ты чего вину то признал? Может я что-то не так следователю или судье сказала? Ведь я всё рассказала, что слышала. Сказала, что не в себе отец твой был, и тебя бы порубил… Что они слушали, да не услышали?

        - Всё услышали, виноват я… неосторожность… Поэтому всего 10 лет дали…

        Повисло неловкое молчание. Первой молчание нарушила Надежда Павловна.

        - Недавно Настя заглядывала, про тебя спрашивала, - сменила она тему разговора.

        - Да? – удивился Борис, - Я ведь тогда сказал ей, чтобы не ждала, жизнь себе не портила.

        - А она и не портила. Вскоре после тебя замуж вышла, ребеночка родила, теперь развелась, сейчас одна сына воспитывает.

        После этой встречи Борис пребывал в хорошем настроении. В туманном его будущем стали угадываться очертания тропинки, которая приведет к счастливой жизни. «Я обязательно вымолю прощение у мамы, найду Настю, а дальше… Всё у меня ещё будет! И семья, и работа… Большая семья…» - такие мысли не отпускали его. Этот день принес Борису некоторое облегчение.

        Остаток дня Борис занимался хозяйством, иногда останавливался у окна, устремив взгляд вдаль, на родные места, от которых был оторван.

        Уже поздно вечером, кутаясь в одеяло, грея ноги горячей бутылкой, он представлял себе счастливую жизнь в семье с любящими друг друга людьми. Впервые за долгие годы он засыпал с улыбкой на суровом лице.




        Окончание следует.