Уитмор Эдвард Иерихонская мозаика глава 32

Семь

- Бейрут - самая роскошная шлюха Ближнего Востока, - рассуждал Таяр, - с сотней сутенёров и тысячами жаждущих разнообразить меню тварной и духовной пищи. Сутенёры вооружены, как пираты-берберы, а клиенты готовы платить. В такой ситуации естественно ожидать неприятностей...



Гангстеры и милиция - ополченцы - Бейрута начали гражданскую войну примерно через три десятилетия после того, как французы обвели линией часть побережья и прилегающую к нему горную цепь и надписали: "Ливан".

Согласно Национальному пакту[the National Covenant], в середине 1970-х годов ливанские христиане продолжили контролировали правительство, хотя больше не являлись самой большой общиной. Они по-прежнему разделяли власть с мусульманами-суннитами, хотя теперь большинство мусульман составляли более бедные шииты. Друзы сидели в горах, а шииты - на юге, который контролировали палестинские ополченцы. Ещё до прихода палестинцев здесь было одиннадцать крупных общин. Под религиозными знамёнами бурлили политика и коммерция и война кланов, честь и прибыль и ненависть и страх, а также беженцы со всего Ближнего Востока. И агенты десятков иностранных разведок; все они тратили деньги, а некоторые и делали, да так много, как обычно делают только нефтяные принцы.

Бейрут был привлекательным местом для игр, но без особого уважения зА-морем. Когда в 1974 году президент Ливана приехал в Нью-Йорк, для того чтобы обсудить в ООН что делать с палестинцами, в аэропорту Кеннеди его багаж обнюхали. Президент был крайне возмущён, хотя это ведь его сын курировал великий гашишный альянс.

Отряды ливанские христианских ополченцев именовались "Тигры" и "Гиганты" и "Фаланга". Их чванливые стрелки носили на шеях большие деревянные кресты, а на прикладах винтовок красовались изображения Девы Марии. В основном ополченцы были из маронитов, прихожан древней восточной церкви, получившей своё название от святого сирийского отшельника пятого века. В те дни они покупали оружие в советском блоке, у Болгарии. Покупали они оружие и у тех палестинцев, которые хотели заработать. Эти - палестинские ополченцы - получали оружие из Ирака и Саудовской Аравии и Ливии и Сирии. Ливанские христиане чувствовали нарастающую угрозу со стороны палестинцев, которые - опасаясь христиан - примкнули к ливанским мусульманам.

В бедных кварталах Бейрута весной 1975 года взялись постреливать. Началось с грабежей на базарах, а вскоре перекинулось на жилые кварталы. "Битва отелей" пришлась на осень. Каждая сторона заняла верхние этажи роскошных отелей первой линии, и ярко-красные линии трассирующих пуль расчертили ночное небо над городом. С рассветом стрельба прекращалась, дороги наводняли машины, и все спешили по своим делам. Многие, пытаясь куда-то с чем-то убежать, суетливо шарахались туда и обратно с дешёвыми картонными чемоданами. В конце месяца заключали перемирие, чтобы люди могли добраться до банков и обналичить зарплату.

Паузы в боях кстати использовали для захвата заложников. Бандиты устраивали импровизированные блокпосты и проверяли удостоверения личности (в которых есть графа "Вероисповедание"). Заложники стали в Бейруте новым видом денег. Если они были ценными, их можно было продать сразу, если так себе - обменять на своих. Рассортировать "деньги" по удостоверению личности было легко. Мусульманские банды брали в полон христиан, христианские банды - мусульман.

Это был конец правления центральной власти и начало правления милиции. Страх и ненависть стали теперь так же важны, как и деньги. Христиане привязывали пленников к бамперу автомобиля и под радостные крики детей волокли по улицам своих горных деревень, пока тела несчастных не превращались в лохмотья. Мусульмане или сжигали паяльными лампами и утюгами по частям, или - используя бензин - целиком.
В обычной левантийской манере обе стороны выдавали поражения за победы, а злодеяния - за проявления героизма.


Однако для установления нового беспорядка предстояло сделать кое-что ещё, и обе стороны рьяно взялись за дело. Палестинцы принялись грабить главные банки, находившиеся в их секторе Бейрута, а христиане разграбили порт, находившийся в их секторе.



За право первого проникновения в каждый банк палестинские боевики, под присмотром офицеров сирийских спецслужб, ведут уличные бои. Отправив мёртвых на кладбище и проникнув в банк, боевики пытаются пробиться в подземелья, и, поскольку они не имеют нужного опыта, на помощь им из Европы летят профессионалы преступного мира... Опустошены одиннадцать крупных банков.
А христианские ополченцы тем временем грабят склады в порту. БОльшая часть товаров впоследствии отправляется на продажу в Ирак - с большОй прибылью для бесчисленных посредников.



Сирийский диктатор был непримиримым врагом руководства ООП. Он помогал христианам, но христиане всё равно проигрывали. Ливан распадался, хотя никто на Ближнем Востоке не хотел, чтобы палестинцы и левые мусульмане захватили страну; по крайней мере, не хотел никто с деньгами или значимой военной мощью - ни саудовцы, основной кошелёк палестинцев, ни сирийцы или израильтяне.

Пора было прекращать бардак. Сирийский диктатор предложил свои услуги. Лига Арабских государств дала добро, и в 1976 году две дивизии сирийской армии вошли в Ливан.

Уважение Халима к маневровым способностям диктатора значительно возросло. Как сказал Халим Таяру: только очень умный мангуст получает приглашение поддерживать порядок среди змей.




***

Халим был в ужасе от ливанских дикарей. Он говорил об этом с Таяром в Бейруте. Он говорил об этом с Зиадом в Дамаске, слишком часто. Он даже говорил об этом с полковником Чади в доме с видом на долину Бекаа. Халиму всегда казалось, что он достаточно знает о войне, смерти и жестокости.

Он знал и кучу - предложенных мудрецами, циниками и просто испуганными людьми - объяснений причин всего этого.

Он знал, что по большей части во всём этом смысла нет. На великие дела толкает великое: патриотизм, семья и племя, честь. Или очень личное: патриотизм, семья и племя, честь. Но даже на войне в чистом виде - когда две группы людей согласились стать солдатами и взяли оружие и охотятся друг на друга, - даже тогда многие гибнут впустую: мусоля былинку внезапно ловят случайную пулю, или, скорчившись за каким-нибудь камнем и печально глядя то на левый, то на правый сапог, в момент падения снаряда вдруг пропадают в никуда.

Всё это он знал. Но свирепый хаос Ливана? Проявления зверства по тысяче раз на дню? Эта безграничная ненависть, страх и саморазрушение?



***

В Дамаске, в доме Халима, Зиад стоял перед камином. Ещё одна зима, год спустя после памятной прогулки по снегу вдоль реки. Теперь исчезли иллюзии Зиада о Бейруте как городе музыки и танцев и смеха. Броня сирийских танков разделила воюющих, но что ушло, то ушло, и не осталось теперь никакой надежды на мирное сосуществование.

Тепло и светло было только перед камином. Сквозняки, гуляя, толкали пламя. В лицо пыхало жаром, но остальная часть комнаты была холодной сумеречной пещерой. Зиад по обыкновению жестикулировал, а Халим одним глазом наблюдал за ним, а другим - за пляской теней по стенам и потолку. Снаружи выл ветер и кастаньетили жёсткими листьями пальмы. Время от времени был слышен треск - то ветер отрывал апельсинному дереву ветвь и швырял её в ночь. Весь дом дребезжал и скрипел, даже, казалось, камнями кладки. Халим вспомнил об одиноких в холоде и во тьме статуях, наверняка сейчас согревающихся воспоминаниями о Греции или Риме или Византии.


- Мне страшно, - повторил Зиад. - Никогда ещё мне не бывало так страшно. Мои прежние страхи ничто по сравнению с нынешним. Эти убивают людей просто так. А перед тем как убить делают с ними такие вещи! снова и снова и снова...
Я хочу перестать ездить туда, но знаю, что не могу даже заикнуться. Я пробовал. Мой капитан даже не смеялся надо мной. Он просто поднял со стола телефонный справочник и ударил меня по голове; бил и смотрел на мою реакцию. На что мне жаловаться? У меня ведь есть работа, не так ли? Мне ведь платят, не так ли? Я сириец, а не ливанец, не так ли? Почему я ною? О чем мне ныть?..


Они засиделись. Зиад пил больше обычного. Его плечи подёргивались, а руки - курил он одну за одной - двигались быстрыми короткими рывками. За стенами бесновалась буря, а в большом зале, за маленьким кругом света, метались по стенам неуклюжие беспокойные тени.

Халим попытался утешить друга. Слов он произнёс мало, но сказал достаточно; показывая что разделяет страх Зиада. Одно это было для его друга спасением из пропасти отчаяния.

Халим понимал это достаточно хорошо, так как его самого уже давно пользовал таким образом целитель-Таяр.

Зиад был в ужасе от своего места в жизни, и Халим, как друг, давал ему всё, что мог: внимание и любовь, и, обнимая сердечно, делился силой. В свете костра он помогал сдержать наваливающуюся ночь.

Халим сам себе удивлялся: так много времени тратить на беспокойство о друге. Своих забот хватало. Полковник Чади был чрезвычайно компетентным профессионалом, человеком тонких нюансов[a man of nuance], и предъявлял к Халиму высокие требования. Правда, тот Йосси изначально был интровертом, но Халиму всё равно приходилось очень много работать, чтобы удовлетворить полковника Чади, оставаясь Стайером. И в каждом очередном путешествии он старался заметить как можно больше деталей и рассчитать каждый шаг на пути. Сделать чуть меньше, пренебречь любой мелочью было бы фатально.

Но возвратившись домой он снова и снова ловил себя на том, что думает о Зиаде: представляет что-нибудь совместно пережитое, вспоминает выражение его лица или нервное движение рук. Эти образы навязчиво возвращались к Халиму, как будто он каким-то образом был вынужден видеть жизнь своего друга более ясно, чем свою собственную. Почему так, интересно? Была ли жизнь его друга отражением его собственной, или это его разум видел её именно так? Как в зеркале? Потому что легче разглядеть суть другого, чем копаться в самом себе?

Осознание иронии происходящего стало для Халима огромной неожиданностью. Знание себя было сущностью бегуна, его силой и его защитой. Если взглянуть со стороны, то Стайер сейчас колоссально успешен. Работая на полковника Чади, он снабжает Моссад весьма подробной информацией о действиях сирийцев в Ливане. Стайер знает всё, что сирийские разведслужбы делают, часто до того, как они начнут делание. Что же, Стайер так преуспел в Дамаске и Бейруте, один против кучи профессионалов, и дрогнул из-за дружбы с таким ничтожеством, как Зиад?

Сама мысль об этом поразила Халима. И сильно обеспокоило, что операция "Стайер" вдруг будто повисла на ниточке - не из-за каких-то реальных трудностей, а из-за трюков собственного воображения.

Он слишком любил Зиада, чтобы считать жизнь друга жалкой. Но он находил сложившееся бесконечно печальным, и в конце концов жестокие пути Ливана могли привести его друга только к катастрофе. Этого перепуганного гонца, снующего туда-сюда между безжалостными военачальниками, маленького человека меж могучими, монструозными насильниками. Халим всем сердцем желал, чтобы подвернулся какой-то способ действительно помочь Зиаду, какой-то способ выскользнуть.

Но такого способа не было, для обоих. Халим знал это, и предвидел судьбу своего друга даже слишком ясно. А в дальнем уголке сознания зудело сомнение: отчего это он связывает чужую судьбу со своей?