Письмо

(из серии «Вот моя деревня»)

    Сердцу, как говорится, не прикажешь. И не попросишь. Ничего ты с ним не сделаешь – ни уговором, ни угрозой.  Это к тому, что Мария Кондратьева полюбила Кольку Парфенова. Мало, что полюбила – до сих пор еще любит! До потери всякой критики. В свой и Колькин адрес, хотя кто только Марии раньше не говорил и не советовал – не связывайся, не способен этот мужик на долгую и верную любовь. А на что способен? Способен улыбнуться всеми зубами, на гармошке поиграть, наобещать с три короба, потом жениться, а потом снова наобещать с три короба и исчезнуть. Пропасть без вести. Как на фронте, если учесть, что война уже почти двадцать пять  лет, как закончилась.
Что было? А было то, что Колька из совхозных мастерских  уволился и три года назад поехал на буровую вышку нефть качать. Ну и рубли, само собой.
- Мы, - говорил он Марии перед отъездом, - жить будем, как академики или генералы. Через год вернусь – «Москвич» купим и новую избу поставим. На цементном фундаменте, десять на десять.  И еще останется на сервант. Я посчитал. Что такое, Машенька,  год? Всего лишь триста шестьдесят дней за вычетом выходных и праздников. Не успеешь оглянуться. А там (в тундре, под Нарьян-Маром, куда Кольку армейский дружок заманил) люди столько за месяц получают, сколько в наших краях за пять лет не снилось. Ну?
«Ну?» означало согласна Мария или нет?  А как она может ему возразить, ежели влюблена по самые пятки, как школьница? Тем более муж, глава семьи. Всего лишь на год? И ведь, умеет. «Машенькой» в нужную минуту назвать, плечико погладить. В глаза посмотреть честным и прозрачным пионерским взглядом.
Только и видели голубчика. Вернее, с сентября тысяча девятьсот семьдесят первого  не видела ни одна душа. Из нашего и соседних совхозов.
Вставали разные вопросы. Может Кольку там белый медведь задрал? Нет в тундре белых медведей! По крайней мере, в Ненецком автономном округе.  Тогда волк? Сомнительно, огибает буровые вышки любая живность. А если он напился до потери памяти и замерз? Не выйдет! Там у них строгий сухой закон. Тогда что?
- Тогда, - сыпала соли на рану  Петровна (это мать Марии), - другую бабу себе нашел! Якутку узкоглазую, под стать себе. А ты дуреха. Предупреждала я тебя…
Была такая черточка у Кольки. Разрез глаз, в смысле. Как будто в его простых русских кровях имелась неразбавленная капелька татарской крови. От чего рожа его наглая не могла не нравится молодым женщинам и наивным девам, по отсутствию опыта считающим, что красота самое важное человеческое качество.
И тогда Мария, мучаясь очередным приступом тоски и ревности, представляла своего Кольку в юрте, или в чем там живут якуты.  Он, щурясь,  улыбается и обнимает плосколицую, почти без носа  бабу. Коренастую, кривозубую,  с головы до ног меховую,   пахнущую рыбой и тюленьим жиром. Кругом стоит полярная ночь, свистит метель, воют собаки, звенят колокольчиками олени. Юрту ихнюю занесло по самую трубу, а над всем этим бескрайним ужасом переливается  розово-зеленое сияние.  И что нет в той юрте никакой бабы, а Колька ее сидит один. А льдину оторвало  и несет в океан. Уже унесло. Почти к самому полюсу, где станция  полярников, и он теперь оказался у них. Учится на радиста. Но главная электрическая батарея села, и теперь связи с Большой Землей нет. Когда еще их найдут?
- Врете вы все, мамаша.
- А ты соломеная вдова и бестолковка! Забудь, тебе говорю! И начинай жить заново. И на развод подавай, вот что. Вон сколько вокруг тебя парней вьется. Хотя  бы, агроном. Или Жигалин. Чем не мужик? Ну не молод, и что? Лучше такого, чем никакого или заочного. Или Марченко. Чем не годится? Выбирай любого.
Вот с этим согласиться можно. Мария женщина красивая и может себе позволить выбор.  И грусть постоянная ей очень даже к лицу. И малохольная нервная бледность, которую не берут ни солнце, ни зимний морозец.
- Лик у вас, Мария Васильевна, благородный, словно у мадонны, - намекал таким образом на «возможное» присланный к нам в прошлом году учитель рисования. – А глаза, как на иконе Владимирской богоматери. Ей, богу. А что вы сегодня вечером делаете?
- Иду на репетицию.
Да. Два раза в неделю Мария ходила на спевки хора, который организовался, когда начали строить новый клуб. Жизнь-то с исчезновением Кольки в совхозе не остановилась – и клуб в главной усадьбе начали строить, и новый коровник в Сиделкино, и библиотеку открыли в Комарово, в бывшей совхозной конторе. Поэтому еще  добавим к нерабочим занятиям Марии раз в неделю  библиотеку, где она по воскресеньям брала новые книжки.
Может и не ходила бы она никуда, а так и кручинилась, иссыхая после фермы  по своему Кольке. Но человек в мире не один. И быть один не может. Имелись у Марии три подруги, которые не могли позволить ей чахнуть и превращаться в мадонну или икону. Тем паче, кажадая могла несчастную Марию прекрасно понять, так как сама была когда-то в Кольку влюбившись. Но, слава богу, этим вирусом переболела. Имена подружкам такие: Валя, Люся  и Катя Морозова.
Валя работает на почте. Петухи еще до конца не проснулись, а Валька наша уже на велосипеде. Колесит по дорогам с набитой сумкой на плече, развозя людям газеты и иную корреспонденцию. В том числе телеграммы и письма. Валька – бабенка с юморком, любит устраивать потеху. Вынет из сумки конверт, поднимет над головой  и  начинает им вертеть, приговаривая:
- Пляши, Андреевна, тебе письмо!
И ведь не отдаст, пока Андреевна (или кому написали) в самом деле не запляшет. Ее  и прозвали «Валька-плясунья». Оно так и есть не только из-за писем.  Потому что Валька, голоса особого не имея, ходит на кружок танцевальный. Зачем? Затем, что  ноги от велосипеда такой силой наливаются, что нужно силу эту паховую обязательно переводить в дополнительное движение, иначе…
О том, что скрывается за «иначе», объясним как-нибудь потом. Это уже не для всех, как кино – «детям до 16». Потом как-нибудь.
Люська Смирнова вместе с Марией трудится на ферме. Ее  сынишке уже почти два годка. Пацан растет умнее любого Ломоносова! Знает он  уже четыре гласные  буквы и считает, загибая Люське пальцы до восьми почти без единой ошибки.
Третья подруга - Катя Морозова. Она теперь с Сашкой Игнатьевым, и у них на ноябрьские намечена свадьба. Работает Катя в библиотеке, имея право советовать Марии, что именно ей нужно читать. Естественно, никаких книжек про любовь. Даже Тургегева. Только фантастику, о животных или полностью нейтральные журналы. Например, «Знание-сила», «Ровесник».
Именно Люська Смирнова и Катя Морозова затащили Марию на хор. И тщательно следят за тем, чтобы ни одной репетиции Мария не пропускала. Молодцы! Всем, а не только им заметно, как преображается Мария, когда поет. В те минуты высокие нету для нее никакого Кольки, женского одиночества, насмешек. А есть только песня – ее содержание и ноты. Руководитель хора Степан Иванович любит повторять:
- Правильно песню спеть – все равно, что на самолете полетать. Такой вам ориентир, товарищи.
Вот, пожалуй, и все вступление.
Теперь сама история, имевшая место и время в июле месяце 1974 года на торжественном концерте, посвященном открытию нового совхозного клуба.
Началось она с того, что Валька, готовясь к развозу почты, обратила внимание на один конверт. Во-первых, «авиа»; во-вторых адресат. Письмо было написано Марии. Штемпель указывал, что    из Воркуты. Без обратного адреса, но с именем и фамилией. И припиской «до востребования». А имя и фамилия…  его! Колькины! Буквально выглядит так:
                От: Парфенова Николая (Главпочтампт, до востребования)
Конверт тяжелый, толстый. Чувствется, что постарлся Колька от души, на несколько тетрадных листов.
Тут бы, бросив все сразу, крутить педали к Марии! Но загвоздка оказалась в том, что пятнадцатое июля – не только дата открытия «Дома Культуры», но и законный день пенсий. И хочешь ты или нет обрадовать подругу, а прежде отвези и отсчитай-ка людям денежки. Кому они полагаются, и кто сам на почту прибыть за ними не может. И так, чтобы  успеть до трех. Потому что  ровно в пятнадцать ноль-ноль торжественное открытие, и сразу после митинга праздничный концерт. В том числе  танцевального кружка, где  Валька будет плясать испано-кубинский танец «Гренада». А после кадриль «У тещи на блинах». Уже солируя.
А потом, около полудня, когда солнце решило показать свои масимальные способности, между деревнями Засторонье и Павловкой случилась беда. Валька проткнула шину переднего колеса, и велосипед стал непригодным для езды. Хоть плачь! Хоть топай ногами, или что еще.
Дотащившись до моста  (наша речка Луговец мелкая, но холодная и быстрая),  Валька не могла уже. От невыносимой жары и обиды: время идет,  еще половины дел не сделано, а тут  проклятое колесо.
Умыв лицо и шею, стало Вальке  легче, и в прояснившуюся голову пришла здравая мысль – сидеть у моста, в сыром его тенечке, даваемом настилом, и ждать попутной машины.
А как села Валька и еще чуток поостыла, так почувствовала в себе желание. И чем больше себя убеждала, что нельзя, тем сильнее это желание становилось. Участковым  быть не нужно, чтобы догадаться, чего Вальке страстно захотелось. То есть, осторожно Колькино письмо вскрыть и прочесть, чего он там Марии понаписал. И не из любопытства, а по заботе и предосторожности.
А вдруг  там что ужасное?! Узнав которое, Мария решит наложить на себя руки или еще чего похуже придумает. Во всяком случае не сегодня, в день выступлений и настоящих зрителей – начальства из района, корреспондента из газеты, гостей-соседей из других совхозов.
Или наоборот. Такое, от чего Мария расцветет, превратившись голосом в Людмилу Зыкину. Вдруг? И как с этим быть? С желанием и совестью. И машины, как назло, ни одной. То пылят так, что руля не видно, а то тишина на пять верст вокруг. Или это специально? Что нет никого, и ничто не мешает узнать, чего там Колька накатал. Тем более, солнце лупит не хуже лампы. Здесь же технология простая – пройтись водичкой по клеевому краю и потом чуть подогреть. И само отпрыгнет,  как будто и не запечатывали. Сколько уже раз она такое… Ой! Словом, что делать?
Через пять минут Валька, забыв про все,  читала письмо.
«Дорогая моя Мария! Далекая моя супруга! Не здороваюсь  и не передаю никому поклоны. А прежде (подчеркнуто прямой чертой), с первых самых строк прошу у тебя прощения! Прости (подчеркнуто двойной волнистой линией)! И еще раз прости! И есть за что. Случилось со мною следующее…»
И Валька узнала, что произолшло с Колькой в эти три года. Собственно, ничего необыкновенного с мужской точки зрения. Тем паче, учитывая условия жизни на буровой. Кем нужно быть, чтобы устоять. Словом, Петровна (мамаша Мариина) была почти права. Насчет якутки. Только оказалась она не якуткой, а сменной поварихой. У них там в тундре, кроме буровой вышки, бесчисленных бочек, вездехода, вагончиков, озер со щуками и вечной мерзлоты, пронизанной сверху миллиардами комаров,  имеется домик, где кухня с настоящей плитой и готовкой. И две бабы в смене. Смена по две недели. У буровиков по месяцу. Потом на вертолете в Воркуту отспыпаться. Потом снова назад.
Две поварихи «уже». То есть, профессия надежно отделена от ихнего возраста и пола. Но две остальные еще могут волновать. И не только могут, но и специально этим занимаются, кокетничая с кем попало, включая и Кольку. У одной, вроде, имеется муж. Вторая не замужняя, но очень настырная. Все ему пирожки подсовывала. Рыбные и с повидлом. А потом адресок дала – если вы, Николай Георгиевич, будете в Воркуте тем же периодом, что и я, то милости просим на чаек. Ну и…
Теперь Колька одумался, все сравнив и взвесив, и просит разрешения (снова подчеркнуто) вернуться домой. Не без денег, между прочим.
 И конец в балагурном колькином стиле:  «Жду ответа, как северный олень короткого лета!».
И не постыдился меленько приписать в уголке: «Целую…»
И как такое? В смысле необходимого знака – «плюс» или «минус»? Обрадуется Мария или начнет рвать на себе волосы? А с чего их рвать-то? Мужик жив, здоров, при деньгах. Домой хочет. Ну было. И что теперь, задушить его? Тем паче, это тебе не наш колхоз, а буровая. Там не только поварихой или якуткой увлечешься. Оленем тем самым, который ждет не дождется лета. Валька бы простила. А чем Мария умней?
Только Валька успела конверт заклеить (так, что ни одна экспертиза не определила бы, что его когда-то вскрывали), как едет Шарапов. Уже без сена, пустой…
Но как Валька ни старалась, как не торопилась, а, все ж таки, опоздала. И к торжественному моменту открытия, и к началу праздничного концерта. Вбежала в зал, а там народу… Цветов по углам, лозунгов. А на сцене выстроен тремя ярусами хор в белых, как у невест одеждах. Все, как одна, включая Марию, стоящую чуть левее от Степана Ивановича, держащего дирижерскую палочку.
Пели грустно-лирическую.
                Гаснет закат понемноножечку,
                вечер окутал Урал,
                первую робкую звездочку месяц на землю послал…
И Мария вступает с припевом. Сама чуть не плача:
                Слышу шаги дороге-е-е…
Сжалось у Вальки сердце. Ой как сжалось! Праздник, радость всеобщая, середина лета, пенсию привезли… А человек от любви умирает. За что? Стоит Мария и вот-вот зарыдает. Ну как же до такого? Нельзя! Не будет!
И Валька, почти  того не понимая, но прекрасно чувствуя, что делает абсолютно правильно, бежит к сцене по главному проходу.  И, перекрикивая Марию, кричит на весь удивленный  зал. И машет, как платочком над головой конвертом:
- Пляши, Машка! Письмо тебе! Пляши, хватит кручиниться. Колька твой написал!
И Мария, точно от сна очнувшись, забывает свое нытье уральское и начинает робко улыбаться и осторожно так приплясывать.
А за нею со второго ряда спрыгивает Люська Смирнова и тоже в пляс. Уже бойчее, уже руки в боки!
А там и весь хор – знают люди о  многолетнем горе.
Лишь на миг оторопели Степан Иванович и гармонист Быков. Лишь на миг, после которого залилась плясовым весельем гармошка Быкова, позволяя одуревшим от солидарной радости бабам выделывать «калинку», а залу им дружно хлопать. Точно в такт. Все громче и громче…
Словом, вышел праздник.
А через месяц приехал Колька. Похудевший, но по-прежнему шутливый и нагло-симпатичный. Через год родилась у Марии дочка, и новая изба построилась. На бетонном фундаменте. И в ней стоит лакированный сервант.  А «Москвича» они не купили – зачем в совхозе городская машина?
Говорят, в мире главный закон – это закон равновесия. Или «маятника». Сколько смеха – столько и слез. И наоборот. Наверное, оно так. Потому что история, начавшаяся пятнадцатого июля 1974 года, имеет продолжение.
В том смысле, что маятник полетел назад. Через долгих пятнадцать лет. То есть, в апреле тысяча девятьсот восемьдесят девятого. В виде приехавшего к нам паренька, подозрительно  на Николая Георгиевича Парфенова похожего.
Но об этом, мои дорогие, в другой раз.