Из Книги рассказов - 2

 БЕЛАЯ  ВОРОНА

               
                « Если ты в стае, но не соблюдаешь правила игры,
                то стая выкинет тебя и будет наблюдать, как ты
                умираешь…»


   Эту историю мне рассказали старожилы. Она произошла в начале 80-х годов.
Я бы и не вспомнила о ней, но недавно, прочитала в «Новой газете» о том, как инакомыслящих, выступающих против власти, опять стали «закрывать»…

  Вот эта история.

…В небольшой провинциальный городок прислали выпускницу мединститута. Она закончила санитарный факультет с красным дипломом.
   Красивая и смелая, как поётся в песне. По национальности татарка.

 Очень скоро она получила повышение. Вступление в партию сыграло определяющую роль. И «отцы города», закостеневшие как мумии, погрязшие в своей непогрешимости, пошли на это назначение, чтобы оживить, хотя бы внешне, прогнившую жизнь.

  Но, несмотря на поддержку горкома и назначение главным санитарным врачом, она оказалась не очень покладистой, а попросту говоря «белой вороной».
   Без крепких связей, незамужняя (у замужней женщины другой статус), принципиальная, она не стала «своей», проработав год.
    У неё появились недоброжелатели и непримиримые враги.
 Увидев на пищевых предприятиях несоответствие санитарных норм, она не шла на компромиссы, не принимала подношений, как будто решила всё в корне изменить.

  Это была её ошибка.

Может быть, она вообразила, что стала главным лицом в городе. Ведь в её ведение были фабричные и заводские столовые, буфеты, магазины, больницы, школы, детские сады и пищевые предприятия.

  Она была убеждена, как её учили самоуверенные столичные профессора, что отравлений и инфекционных заболеваний можно избежать, работая, как подсказывает совесть и санитарные нормы.

  Она ещё не знала, что бессовестных больше, а санитарные нормы, писанные на бумаге, чаще всего фикция.
  Хотя наука должна идти рука об руку с жизнью, но практики – люди ушлые. Понимают, что жизнь не лаборатория. Она грязная и останется такой.

    Даже если ты хочешь честно послужить своему делу, а значит и людям, тебя не поймут.
 Ни вышестоящие, ни, увы, нижестоящие…

    …Как же она была бесхитростна и прямолинейна! Ну, подумаешь, не соблюдается в полной мере «санитария и гигиена»? И зачем так негодовать и в запале твердить о здоровье нации? Нация, слава богу, проспиртована основательно, не в одном поколении.
Ни хрена с ней не будет.

 Так нет. Она засЫпала санкциями, штрафами и даже могла остановить производство, грозила прикрыть детский  сад, где у развесёлой поварихи на кухне обнаружилась грязь и кишечная палочка.
   Вынь и положь ей чистоту и порядок. Настырная! И, когда она взывала к разуму и здравому смыслу, это был вопль вопиющего в пустыне.

   Казалось, она ничего не боится. А зря…

  «Отцам города» надоели постоянные конфликты. Ожидали холопского усердия и так прокололись!
   Что-то надо было делать. Пошли по проторенной дорожке.

     …Представили её ненормальной, как это практиковалось в агонизирующем социалистическом обществе: извлекать таких «бунтарей» из среды и прятать в недоступное место под замок…

…Прямо из кабинета главного санитарного врача, под каким-то предлогом, её забрали и доставили в психбольницу, в переводе на обывательскую речь «дурку».

   Три месяца её кололи психотропными лекарствами. Она спала. А проснётся – опять укол. Мозги у неё совсем «поплыли».

  Ещё на пару месяцев её оставили за крепкими запорами, чтобы довести до кондиции.

А потом врачи собрались на консилиум.

  Признали профнепригодной и перевели на инвалидность.

  …Карьера санитарного врача была закончена.

  «Отцы города» выделили ей однокомнатную квартиру. Такая забота должна была как-то компенсировать жизненный крах. И многие говорили: пусть скажет спасибо, что не оставили на улице. Пенсия, квартира – всё по-божески. А захочет работать – есть Общество инвалидов.

     Пока Нафисет находилась в больнице, её навещала мама. Она приезжала из Казани два раза в месяц. И всё меньше узнавала свою дочь. Нафисет сильно располнела. Вялая, малоподвижная, с потухшими глазами, она не спрашивала о родных, знакомых и ничем не интересовалась вообще.

    Сделали всё, что могли, говорили несчастной матери врачи, скоро выпишем.
(Была плохая, стала хорошая)

   Назначили срок выписки. Нафисет ушла, не дождавшись матери. Села в пригородный автобус и уехала в областной центр.

 Целый день она бесцельно ходила по улицам, а ближе к вечеру сняла гостиничный номер и упала в кровать.

…Случайный прохожий обнаружил её на рассвете под окном гостиницы. Вызвал скорую помощь. Помощь уже не понадобилась.

   Довольно скоро о ней позабыли. А, если и вспоминали, то по той причине, что не пожила она в отдельной квартире.
   А квартира, хоть и «хрущёвка», и на пятом этаже, но зато не угловая, с аркой и почти в центре, а не где-то на задворках.

   Такую квартиру ждут не один год. А иные и всю жизнь…

 
               
                ГУД БАЙ,  РОССИЯ!


                -  1  -

       Нина Авраамовна совершенно независимая личность. Небольшого роста,  с мелкими чертами лица и серо-голубыми глазами. Её чёрные, блестящие, вьющиеся волосы в короткой стрижке, всегда в лёгком беспорядке.
    Притом, она большая модница. Шьёт себе сама: всё что-то воздушное, яркое, эпатирующее – и всё на живую нитку. Кажется, вот-вот расползётся на её пикантной фигурке.
    И очень любит всякие украшения: бусы, цепи, нелепые большие перстни.

  У Нины Авраамовны семья:  двое детей – студенты и муж – военный.

     Обручального кольца она не носит. Зато кольцо носит её лысый майор с малоподвижным всегда озабоченным лицом.
       Нина Авраамовна призналась мне, что они с мужем часто ссорятся. ( Я живу этажом выше. Никогда не слышала ссор. Если они и ругаются, то, наверное, шёпотом ). И после каждой размолвки, она раздвигает супружескую постель из двух кроватей и ставит между ними шкаф…И как ей это удаётся при её физических данных? Как ещё не развалился шкаф?
      
     …Нина Авраамовна несуетлива, даже вальяжна. Иногда, при разговоре с ней, я чувствую лёгкий запах спиртного. Пару раз она предлагала разделить с ней компанию и, не найдя взаимопонимания, продолжала общаться спокойно и доброжелательно.

                -  2  -               
   
      Нина Авраамовна родилась в Бобруйске, в небогатой большой еврейской семье, которую содержал один её отец, по профессии сапожник. А прадед её до революции имел кирпичный завод.

     …Первым в Америку уехал отец. И вскоре перетащил туда детей.
 
    Осталась Нина Авраамовна и брат с женой и сыном Лёнчиком.

   Как-то, увидев меня из окна, Нина Авраамовна жестом позвала к себе. И, зайдя в квартиру, я увидела с ней молодого человека лет 23-24.

     - Брат получил вызов. – сказала Нина Авраамовна, - Уезжает в Америку. Это его сын – Лёнчик. Приехал попрощаться.

     На столе лежала куча цветных фотографий «новоявленных американцев».
   Приличный коттедж, зелень, цветы. Сверкающая на солнце машина. Улыбающиеся, довольные родственники. Рай да и только!

    Пока мы разглядывали фотографии, Ленчик, посматривая на нас снисходительно, больше молчал .

     Лёнчик – аккуратист. Чёрные брюки со стрелками, белая рубашка застёгнута до горла.  На шее свободно повязанный галстук. На кисти левой руки барсетка.
           Лицо у Лёнчика розовое и какое-то детское.
    
      Нина Авраамовна раньше говорила, что Лёнчик в учёбе не преуспел, в армии не служил. Специальности не приобрёл и работал в Бобруйске грузчиком.

    Держался уверенно. И речь у него была правильная. Но был он какой-то забавный, словно играл чужую роль.

    - Тебе не жалко уезжать? – спросила его.
    - Нет. А что здесь хорошего?
    - Ты здесь родился.
    - Дело случая…Я мог родиться где угодно.
    - Языка то не знаешь, - снова говорю я.
    - Ничего страшного. Выучу.
    - Специальности нет. Опять подсобным рабочим как в Бобруйске?
    - Там есть разные курсы – уверенно отвечает он.
    - И здесь есть – не унимаюсь я, - Ты же не захотел.
    - А там – захочу.
    - Там не захочешь – заставят, - заметила Нина Авраамовна, - А здесь мы все как спим.
    - Вот, именно, - говорит Лёнчик, - Выучусь…Ничего страшного, - и добавляет, - Зато я
      буду доллары получать.   

Я снова рассматриваю фотографии. И, правда, чего бояться?...Вот, уехали…Сияют как медные пуговицы…В конце концов – это их личное дело.

     - Пусть все едут, - сказала пренебрежительно Нина Авраамовна, - Они как с ума сошли.
       Они этой Америкой на всю голову контужены…Мне и здесь хорошо…Дети мои ни за что не поедут.

  Она с равнодушным видом снова перебирает фотографии и качает головой.

    - Вот у Фиры, моей сестры, муж был русский…И что из этого получилось?!
    - Почему был? - спрашиваю.
    - Да это целая история, - отмахнулась Нина Авраамовна, - Я тогда не поехала в Бобруйск их провожать…У меня Вадик поступал в институт. Экзамены сдавал…Вот, Лёнчик всё знает.

   Лёнчик только этого и ждал. Ему нравится быть в центре внимания. И он с ходу начал рассказывать.

                -  3  -
               
   « Дядя Вася  и Фира жили хорошо. Он сам дом построил, своими руками. У них двое детей – Олег и Маша. Но дядя Вася выпивал…А когда пришёл вызов из Америки и все обрадовались, дядя Вася ни в какую. Говорил: « В гробу я видел вашу Америку, и на х… она мне нужна. Меня – говорил – Еще дурочка не поцеловала.» Он много чего говорил. Но Фира ему каждый день на мозги капала. И дочка Маша плакала: «Папа, я без тебя не поеду».
      
     Из-за Маши он и согласился. Но, пить стал по-чёрному. Фира его не ругала, говорила: «Только бы его в самолёт запихать. А в Америке всё будет по-другому».

    Нина Авраамовна покачала головой, а Лёнчик продолжал:

…Собрали документы. Дом продали. Уже купили билеты на самолёт. Дядя Вася вроде успокоился. И родственники его смирились.
   Ему купили новый костюм, туфли лакированные, галстук и чёрную шляпу.

   - Никогда он не носил галстуков и шляп, - удивилась Нина Авраамовна, -Ходил всегда как бомж – ватник и в праздники, и в будни.
   - В Америке встречают по одёжке, - сказал Лёнчик многозначительно. И продолжал:

 …Собрали вечер. Пришли все родственники, соседи и те, с кем Фира и дядя Вася работали вместе. Новые хозяева – белорусы- которые дом купили, ящик водки поставили.
 Молодые принесли музыку. Песни пели, плакали и плясали. Уже стемнело. Фира мне говорит: «Лёнчик, Василия нигде нет. Иди, поищи его. А то он с пьяных глаз куда-нибудь забредёт и новый костюм изгваздает.»

    Пошли мы с Сашкой, сыном соседки, искать. Нет нигде. Сашка говорит: «Пойду фонарик возьму. Ни черта не видно». Пошёл, принёс фонарик и начали мы искать по кустам и канавам. Сашка говорит: «Чует моё сердце – это неспроста. Я знаю, где искать»
 И потащил меня на задворки к сараю, где Фира держала кур.

   Подходим, дверь закрыта изнутри на крючок. Сашка позвал: «Дядя Вася, открой!» Потом выломал прут и поддел крючок. Зашли в сарай, посветили и тут же выскочили.

  …Постояли мы у сарая…Сашка говорит: «Иди. Зови мужиков. Я снимать не могу. Дядя Вася был мне как родной.»…Вот так всё и было – закончил Лёнчик свой рассказ.

   - Ты испугался? – не сразу спросила я.
   - Я покойников не боюсь…А дядю Васю жалко. Он никого не обижал. Он был хороший.
   - Фира была за ним как барыня – сказала Нина Авраамовна задумчиво, - Столько лет с ним прожила, но так и не поняла: никуда он не уедет.
   - Ну, а что Фира? – опять спрашиваю я .
   - Орала, - говорит Лёнчик, - Отъезд отложили на неделю, а потом улетели.

   Некоторое время мы молчали. Нина Авраамовна собрала фотографии в пачку и Лёнчик сунул их в барсетку.
    - Лёнчик, уедешь – нас не забывай. Письма пиши, - сказала Нина Авраамовна.
    - И посылки посылай, - добавила я.
     - Как получится – говорит Лёнчик снисходительно, ничего не обещая, но и не отказывая.

     Но я поняла, что посылок мы не дождёмся. Доллары на такую ерунду Лёнчик не потратит…



                ДОЛГОЖИТЕЛЬНИЦА  ЕВДОКИЯ  НИКИТИЧНА


                Прожив в посёлке Первомайский Щёкинского района Тульской области два года, я случайно узнала, что в нём проживает долгожительница.

     Я встретила её у киоска. Старушка покупала программу телевидения. И хотя все программы уже были распроданы, ей сказали: «Бабушка, для вас всегда есть. Приходите ещё»

    Чем-то эта старушка, маленькая, сухонькая, немощная, показалась мне необычной.
Глаза её, живые, не замутнённые старостью, весело поглядывали по сторонам, всем своим видом она словно говорила: я хоть и старая, но жить мне очень хорошо, не надоело.

    Я заговорила, прошла немного с ней от киоска и тут на мой вопрос: «сколько вам лет, бабушка?» - старушка ответила: 104 года.

    Согласитесь, что не каждый день мы встречаем старушек, которым более 100 лет. Может быть, где-то на Кавказе такие встречи и в порядке вещей, и, может, со временем долгожители не будут вызывать любопытство и удивление, и даже в некотором роде изумление.
   Но, мне почему-то захотелось больше узнать о ней. Я  пригласила её в гости, благо дом мой был рядом. Очень мне захотелось, чтобы с ней познакомились мои родные.

    По правде говоря, я надеялась, что старушка невзначай выдаст не только секрет своего долголетия, но и того оптимизма, которого так часто не хватает многим из нас.

   Короче говоря, старушка согласилась нанести мне визит, не откладывая. Она даже обрадовалась, что идёт в гости. И мы неторопливо направились ко мне.
Тут я засомневалась, поднимется ли она на второй этаж.

   «Если что, - мелькнуло в моей голове, - Сгребу бабку в охапку и донесу. Только бы увидели дома эту чудесную старушку, услышали бы своеобразную, истинно русскую речь, пересыпанную шутками, ведь так может шутить только добрый человек, не утративший разум и память»

   Несмотря на мои опасения, старушка сама, без посторонней помощи, поднялась на второй  этаж. И мы уже входим в квартиру.

- Вы только посмотрите, кто пришёл! -  с порога сказала я громко, - Посмотрите, кого я к вам привела!

   Из кухни вышла мать, из комнаты выглянула удивлённая племянница, студентка техникума.
Они почему-то не разделили моей радости, но это длилось лишь секунду.

   Мать заохала, узнав, что старушке почти вдвое больше лет, чем ей самой. Племянница заулыбалась. И мы пошли на кухню пить чай.

  - Посидим немного, - предложила я, придвигая стулья к столу.
  - Посидим, да не встанем, - усмехнулась старушка.
Я помогла ей снять верхний платок.

   Чай был готов. Мы сели чаевничать.

 Вот, что мы узнали из её рассказа о себе.

Бондарёва Евдокия Никитична родилась в 1881 году в Москве в бедной многодетной семье. Отец всё время в отлучке, на заработках. Приедет, «сгородит» ребёнка и опять «Митькой звали».
   Мать была женщина грамотная, опрятная, приветливая.
Высмотрел её граф Воронцов и взял кормилицей к своим детям.
  Всех детей кормилицы определил в приют, где воспитывались дети с 4-х до 17-ти лет.

В приюте списки висели, кто за кого платит. За Дуню платит царь.

Вспоминая всё это, Евдокия Никитична усмехается. Царская плата и опека графа Воронцова воспринимается ею с усмешкой свободного человека.

  В приюте вставали рано. Обязательная гимнастика, молитва, завтрак. Давали много овощей, особенно морковки. Учили в мастерских разному женскому ремеслу. Дуня училась на портниху. Дело это ей нравилось.

   А как исполнилось ей 17 лет, отчислили из приюта,  и поселилась она у старшего брата.
Он и определил её на работу, на фабрику, и стала она шить мундиры для офицеров царской армии.
  Однажды брат ей и говорит:
- Хочешь, Дуня, я просватаю тебя за своего товарища?

Подумала она: «Все выходят замуж и мне надо»

А муж попался ей (с её слов): «Из всей России первый. Красивый да статный. Не обижал никогда. А чтобы пить да курить – этого у него и в заводе не было».

Вскоре узнала Дуня, что и брат её, и муж помогают Бауману Николаю Эрнестовичу. Муж и привлёк свою молодую жену к подпольной работе.

 «Бауман называл меня цыганочкой, - вспоминает Евдокия Никитична, - Я была смуглая, глаза чёрные, волосы густые, тёмные как смоль, коса в руку толщиной. Ну, говорит, цыганочка, ты у меня молодец. Хорошо работаешь. Спасибо. Да…хороший был человек Николай Эрнестович. Только убили его…Как? Собрался он на фабрику, где забастовка была, с речью выступить, чтобы рабочих поддержать. Его отговаривали, но он только махнул рукой и вскочил в пролетку. А там провокатор и убил его железной трубой по голове»

«Вся Москва хоронила Баумана, - продолжает дальше старушка, - Никто в домах не остался. Все вышли на улицу. Пошли утром, а дошли к кладбищу к 6-ти вечера. На кладбище речи говорили. Похоронили, возвращаемся. А на Манежной нас встречают полки.
  Залегли мы. Говорят мне мужчины: «Иди, Дуня, ты женщина, тебя не тронут. Пройдёшь»
Но только я поднялась, как пуля свистнула. Кожу со лба содрала. Это я потом узнала, что только кожу. А сначала не поняла. Кровь залила лицо, ничего не вижу. А мне кричат: «Беги, Дуня, беги!»
   Я и побежала. Хорошо, добрые люди помогли. Обмыли лицо, перевязали рану.

  - А Ленина не видели? – спросила я.
  - Нет, врать не буду. Ленина не видела. Не пришлось.
  - Ну, а потом.
  - Потом забрали моего мужа в армию на германскую войну. Было это в четырнадцатом году. Но он меня перед этим отвёз в свою деревню к отцу-матери, с двумя малыми ребятами. Жили мы дружно, хоть и бедствовали. Война не окончилась, а тут и революция подоспела. Муж вернулся. Хотел снова в Москву податься, на фабрику, а куда с больными ногами. В окопах застудил.  Так и остались мы в деревне. А в деревне своя война была. Кулаки и подкулачники вредили, как могли. Кто затаился, кто пролез к власти. Но, я ничего не боялась. На собрании режу по глазам. Уж мне грозили всячески, в окна стреляли. Такие вот дела.
    Однажды после собрания товарищ Калиновский велит мне остаться. «Ты, говорит, вижу, женщина грамотная, бедовая и…кажется, не деревенская. Как ты оказалась тут?»

     Всё я рассказала ему о себе. А он внимательно так всё выслушал и ахнул: «Так, ты и Баумана знала? И листовки расклеивала?! И баррикады строила? И ты не в партии?!»
   Нам, говорит, нужны сейчас в партии честные, бесстрашные люди, преданные делу. Пиши заявление. Я тебе первый дам рекомендацию.

     Вступила я в партию. Работала в колхозе, куда посылали. Кладовщицей была, секретарем в сельсовете, даже председателем.

    Так, мы сидим, разговариваем, пьём чай. Уже племянница в техникум убежала, а мы сидим с матерью и слушаем. Я, правда, посматриваю на старушку, не устала ли она. Всё таки, возраст нешуточный. Спрашиваю.
 Нет, говорит, не устала и продолжает вспоминать свою жизнь:

« А тут снова началась война. Немцы почти до Тулы дошли. А взять не смогли. Тульское ополчение не допустило. А в нашей деревне немец побывал. Хоть и недолго…Ну, вот, пришло им время удирать. Стали они ещё больше бесчинствовать и грабить. Шум стоит, крик, последние харчи отнимают. Заскакивает и в нашу хату один с топором. А топор у него был особый. Блестел как зеркало и острый, как бритва. Видно изготовил он его для устрашения русского человека.
   Кладёт он топор моему мужу на шею и кричит: «Коммунист?»
Муж молчит, а я так и замерла у печки. А надо сказать, что муж мой в партии не был, хоть и подсоблял всегда.
   Немец из себя выходит. Глаза выпучил, орёт не своим голосом на своём языке, что-то выкрикивает и давай у моего мужа по карманам шарить.

   Я свой билет всегда при себе носила. Мало ли чего. Дом загорится, бомбу ли кинут…Вижу такое дело: и меня ещё обыскивать станет. Вынула я осторожно свой билет и положила его под кирпич на печи,  который там лежал. А тут и другие немцы в дом ввалились. Кричат, торопятся, а сами рыскают, что бы взять. Вижу: последнее забирают. Кинулась я к ним: «Оставьте, гады, хоть последнее, пожалейте внучат»
 А тот, что с топором, замахнулся на меня и оттолкнул. Я упала и так ударилась, что потеряла сознание.

   Очнулась, немцев нет. Муж цел и невредим. Внуки рядом. Я к печке. Ищу свой билет под кирпичом, а его нет. Признался мой муж, что билет в огонь кинул. И, правда, смотрю, последние искорки сверкнули. Ох, что ж он наделал! Смотрю на него – больной, измученный, старый.
    Я никогда его не ругала. И тут смолчала. Поняла, не за себя, за меня и внуков испугался. Только заплакала я и он за мной. Я плачу – билет жалко. Он плачет, что я, слава богу, жива осталась.
   После войны везде ходила, говорили: езжай в Москву, там восстановят. А тут муж заболел и умер.

   - Евдокия Никитична, - спросила я, - А в бога вы верите?
   - Нет, - покачала она головой, - В бога не верю. В приюте у нас церковь своя была, водили в неё каждый день.  Во все святые места возили на экскурсию, как сейчас говорят.
Увидела я однажды, как плачет икона Божьей Матери. А я бедовая и страсть какая любопытная. Как это, думаю, деревянная икона и плачет? Выбрала время, заглянула за икону. Батюшки! А там баночка с водой и трубки. Вот как она плакала по нашим грехам!

   Рассказала я подружкам, а те дальше. Донесли начальству и решили меня наказать.

  У нас в приюте за проступки разные так наказывали - наголо брили. Меня же побоялись обрить и вот почему: граф Воронцов изредка навещал нас, детей своей кормилицы. Вот из-за него и побоялись…А косу мне отчекрыжили. Жалко мне было, но я гордая была, виду не подала. Подставила сама косу – режьте.
   Только после этого перестала я целовать руку попу на уроке закона Божьего.  И ничего не могли со мной сделать.

   Старушка улыбается и качает головой.

  - Ну, а вот вы жили долго в деревне. Там наверняка была церковь. И вы не ходили?

  - Нет. Меня туда силой не затащишь. Так и прозвали безбожницей…А поп был пьяница, каких свет не видал…Иду я как-то за водой к колодцу, а было это на Вознесение. Вижу, стоит наш батюшка на дороге, пьяный вусмерть. Крест его на дороге валяется. А ему, вишь ты, приспичило. Так он на крест и помочился…Потом заходит он ко мне в дом благословлять и дань собирать. Так я его выпроводила и отчитала при всех. «Ты, говорю, бесстыдник, бога проповедуешь, а сам невежественных людей просто обманываешь. Ты, говорю, на крест нужду свою справил, а теперь целовать его даёшь. Тебе, говорю, не в церкви служить, а в канаве валяться».

   - Люди то, небось, осудили? – интересуется моя мать.
   - А то нет! – быстро отвечает старушка, - Вера то, она живучая. Почитай, тыща лет на Руси. А только всему конец приходит…Так, что в бога я не верю и в церковь не хожу.
 А, вот, было мне 99 лет, и приснился мне сон. Будто бы является ко мне Божья Матерь. А вокруг ангелы.
   - Ангелы то какие были? – спросила я.
   - Нешто я их когда видела? Да, и кто видел то? Какие на иконах нарисованные, такие и во сне привиделись: ребятишки с крылышками, - старушка махнула рукой, - Ну, а Божья Матерь ко мне обращается. Сейчас, говорит, власть хорошая, просто замечательная и жизнь, говорит, такая, что не зря за неё умные люди голову положили. Такое она мне говорит, что я и без неё знаю. А дальше, говорит, ещё лучше будет.
     Рассказала я своей дочери (а она, не в пример мне, богомольная) про этот сон. А дочь мне и говорит: «Видно, знак тебе подан. Второй век менять будешь, а без бога. Сходи ты ради меня в церковь. Вместе пойдём».

   Пошла я с ней да пожалела. Уж, коли человек прожил без веры, так нечего ему туда шляться…против своей воли…Свечками, ладаном пахнет. Задыхаюсь в духоте. Не чувствую никакой святости ни в душе, ни вокруг себя. Да, так разобраться, откуда ей взяться.
    Вышла из церкви, села на лавочку с бабками, передохнуть, а там одни разговоры: кто с кем сошёлся, да кто с кем расшёлся, да кто чего купил.

   Так и ушла я. Зачем ходила – не пойму? Всё это мне не нужно. Себя не переделаешь. Знаю, что помру. И там, куда меня положат, ничего не будет. Вот, и прошу дочку хоронить меня без попа, но с музыкой. Я музыку люблю. И пусть музыку заказывает. У меня всё для похорон изготовлено. Всё лежит…Только, думается мне, не похоронят меня по-моему. Дочь религиозная. Не захочет она без попа.

   Всё это старушка говорит, добродушно посмеиваясь.

- Да уж как хотят, - продолжает она, - Мне будет всё равно…А пожить ещё охота, посмотреть, как люди дальше всё устроят. Очень мне интересно…А я всё время хожу или книжки читаю. Но сидеть долго не могу, боюсь: разучусь ходить. В магазин хожу за продуктами, газеты покупаю. Продавцы  все ласковые, хорошо встречают, не отказывают…
    А, вот, иду я как-то в магазин мимо заведения, где мужчины пиво пьют. Один и просит у меня двадцать копеек. Нету, говорю, потому как вижу, что ты - пьяница.
   Я этих пьяниц всю жизнь не любила. Ни муж, ни сын у меня не пили. Нету, говорю, и весь сказ. Как, он говорит, нету? В магазин идёшь с сумкой, значит, есть деньги. Ну, может, и есть, отвечаю, да не про твою честь. Иди, говорю, сначала заработай, а потом в чужие сумки заглядывай. А то не посмотрю, что мне 104 года.
  - 104 года! – удивился он, - Ой, бабка, ты меня просто поразила! И ты ходишь в магазин?! А мне, вот, только 30 лет, а мне уже на работу не хочется ходить.
  - А ты брось пить. А то в жизни не видишь ничего из-за этого. Ты, может, ещё больше проживёшь.
  - Нет, - говорит он, - До таких годов не проживу. Я печень свою испортил. Врачи говорят: годок-другой продержусь.
  - Эх, ты, неразумная твоя голова.
      Жалко мне его стало. Поняла, что испортил он свою жизнь всю как есть. Молодой мужчина, а ума как у курицы. В каждой жизни есть пережитки, но поддаваться им нельзя. Нужно перерабатывать их, вперёд смотреть. Чего дальше то будет?

  Дала ему двадцать копеек. Бог с ним. Слышала, что если такой не похмелится, то и помереть может. Может, он похмелится и задумается. А как задумается, так, может, остановится. А? И так может быть?

   Пожали мы плечами. Кто ж его знает. А старушка тем временем потянулась за платком.

- Спасибо, - говорит, - Вам. Я просто счастливая. И мне хорошие люди попадаются.
- И вам спасибо на добром слове, - сказали мы.

Тут она стала прощаться. Но я проводила её до самого дома…


               
                ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ  СРОК


 
    Решив покинуть север, куда я попала целенаправленно, за новыми впечатлениями, мне показалось, что я увидела ещё недостаточно.
  К этому времени я уже поработала во Дворце Морфлота художником народного театра.
Поработала на рыбокомбинате, оформляя этикетки для рыбной продукции; на телефонной станции морского порта.
И тут мне предложили работу в торговом порту – тальманом с испытательным 2-х месячным сроком.  Я подумала, что двух месяцев мне будет достаточно, чтобы познакомиться и с этой стороной жизни.

 
   Второй день выхожу на работу в морской торговый порт.
Территория порта огромна.  Вся заполнена складскими помещениями, контейнерами, строительным лесом, пачками труб, металлическим профилем, железными бочками и ещё чёрт знает чем.
   Мимо причалов проложены рельсы. Сюда подают железнодорожные вагоны под погрузку и разгрузку.
   Огромные портовые краны тоже разъезжают по рельсам. Большие корабли стоят у причалов. Всё грузится, разгружается, шныряют японские «Тойотки», выкрашенные в оранжевый цвет.
   Людей на этом пространстве мало. Всё, что можно – механизировано.

 В переводе тальман  – человек погрузки.
  На голове моей белая каска, куртка и брюки из х/б, ботинки на толстой подошве: вся моя экипировка.
   Бригада докеров работает. Моё дело считать, писать, оформлять документ и сдавать куда надо.
    Сложного ничего нет. Сложности начались потом, во взаимоотношениях с бригадами, каждый раз разными.

    Тальманы  - все женщины.
Вместе собираемся редко. Обычно сидят два-три человека. Ковыряются в своих бумагах.

Есть прямо оторвы. Разговаривают матерком, нарочито! Грубоваты, больше закусывают. А есть незаметные, как тени.
    Вроде вместе все, но каждый особняком. Я пока присматриваюсь и прохожу инструктаж.
   
    И, вот, посылают меня на один из причалов, у которого стоит белоснежный корабль «Ермолова», который идёт на Шпицберген.

    Докеры работают споро. Они же работают на наряд. Я считаю поддоны с ящиками, записываю.
   Светка – тальман Морфлота, вся в разговорах со вторым помощником, спрятались от ветра.

- Всё – кричит бригадир.

Иду проверять вагон. Докеры дорогу загораживают. Но я всё равно поднимаюсь осмотреть вагон ( всё по инструкции )
  Сразу бросается в глаза раскуроченный деревянный ящик. В нём оцинкованная банка килограммов на десять.

- Что это? – спрашиваю
- Это лишнее.
- Надо доложить стивидору.
- А вот этого делать не надо – замечает бригадир, - Я ж говорю: лишнее…А что лишнее, то наше.
- С каких пор?...Лишнее оформляется актом.
- И охота тебе…
- Совсем неохота…Так что, берите банку и тащите к стивидору.

Бригадир недовольно берёт банку, к нему присоединяются ещё двое амбалов и мы пошли.
  Все молчат. Прошли немного и меня вталкивают в какую-то каптёрку.

Бригадир ставит банку на пол и достаёт большой складной нож. И, ни слова не говоря, вскрывает эту банку.
   Снимает фуфайку, бросает на пол и на эту фуфайку высыпает содержимое банки.

Целая гора конфет «Мишка на Севере»!
Я не успела возмутиться, как бригадир снимает с моей головы каску и насыпает в неё конфет. Шоколадных! Конфет! До верху!

- А теперь иди…Чай пить…Да помалкивай. У нас тут один непонятливый с причала упал.
  Еле нашли водолазы.

И стали смеяться.

И тут же выставили меня из каптёрки.

   Я вернулась в тальманскую. Про конфеты ни гу-гу и что делать – не знаю. Грузчики все здоровые, по два метра ростом…наглые…сволочи…Как теперь с ними работать?

     Оформляю документы и невольно вздыхаю. Заткнули мне рот, чтоб не вякала. И жаловаться некому. И что будет дальше?

   А в тальманской кроме меня ещё одна сидит. Женщина в возрасте. Тоже работает недавно.
  Спрашивает она меня:
- Что так тяжело вздыхаешь? Давай помогу. Я ведь раньше экономистом работала.

И я не удержалась. Рассказала, что со мной стряслось. И смотрю на неё вопросительно.

- Что делать, - говорит она, - Домой нести. Назад в банку не запихаешь.
- Не хочу я с ними работать. С козлами.
- Они сами не захотят. Ты не тот человек…Не догадливый.
- И что? Увольняться?
- Зачем? Другие бригады есть.
- Крохоборы! – не унимаюсь я, - Зарплаты большие, премии получают, на Доске почёта висят, орденоносцы хреновы. На работу приезжают на личных машинах…Тьфу!

Она огляделась и понизила голос.
- А ты не распаляйся. Здесь система такая. Все повязаны…Вот, сегодня перегружали контейнеры. На одном нет пломбы. Надо составлять акт. Бригадир говорит: «Не надо». Прилепил кое-как. Так и отправили…А ведь они сами её сорвали. Что-то искали…Может, и нашли…Не переживай. Привыкнешь.
 - И не собираюсь…Они будут воровать, а отвечать буду я. Придёт рекламация.
- Они ведь не ж.д.вагон спёрли. Так, по мелочи…Молчи и никому не говори.

И стали мы с ней вроде заговорщиков. Встречаемся в тальманской иногда.
Спрашиваю её, почему она из Питера переехала в Мурманск.

- Так захотел муж.

(Видно, она из тех женщин, которые за мужем хоть на Северный полюс)

Но она уточняют, что это второй муж. А с первым, от которого дети, она разошлась и квартиру разменяла.
А второй муж захотел уехать в Мурманск и уговорил её обменять квартиру.
- Сейчас он работает в пассажирском порту докером, - говорит она.
- Он бригадир? – спрашиваю.
- Нет. Простой грузчик…Пошёл, чтобы машину купить.

Наконец, видя, что я не могу разобраться самостоятельно, говорит:

- Он младше меня на двадцать четыре года.

Я очень удивилась, но и глазом не моргнула. Слышала где-то, что есть такие молодые парни, которые любят пожилых. По-моему, их называют геронтофилы.

  Ну, это как кому нравится. И ради него она всё бросила и оказалась здесь. В царстве вечной мерзлоты. Теперь уже навсегда. И назад ходу нет.

  Вот, как втюрилась…
А ведь когда-то была красавицей. Смуглая. Глаза чёрные как нефтяные скважины. Еврейка?...Говорят, они очень сексуальные…До седых волос. В этом их счастье и беда.

…Попали с ней опять в одну смену. Она обрадовалась. Говорит: девчонки курят, пьют, ругаются матом…Никакого интеллекта.

- А зачем он здесь? Интеллект.
- Ничего женственного, - добавляет она – Ты не такая.
- Я тоже ругаюсь матом…Вчера меня крановщик послал. Я ему снизу такое выдала, что сама удивилась. Вся бригада нервничала. Грузили трубы и профильное железо…Украсть нечего, - я расхохоталась – Для них это потерянное время…Хватают, бросают кое-как…Марки путают…Ударники долбанные. Но я настояла, чтобы перегрузили. А они нажаловались шефу – не умею работать, - я опять стала хохотать.
- Вызывали?
- Вызывали.
- Ну и что?
- А ничего!...Так, вокруг да около. Ничего конкретного. Я ведь не жалуюсь. Повторяю как попугай: «Марки перепутали». Дурочкой прикинулась. А у меня два месяца по договору…Продержусь…
- Да, - говорит она, - Скажу тебе по секрету: докеры тебя невзлюбили. Ходит такой слух. Говорят: высокомерная.
- Ох, Зоя Тимофеевна! Никогда не была высокомерной…Но и опускаться не буду…
 И почему рабочие отношения надо разбавлять личными переживаниями? Нет ответа.

…И что интересно, когда начинают «топить» - никому и дела нет. Никто не возмутиться. Зачем? Почему?

За неделю до окончания «испытательного срока» отправляют меня на самый дальний причал, на погрузку из портового склада сахара на корабль. Идёт в Дудинку.
Ночная смена, только на бумаге. Стоит полярный день. А это значит светло. Можно газету читать.
  Грузчики на «тойотках» возят поддоны, на них уложены мешки с сахаром. Поддоны подхватываются стропальщиками и краном подаются на корабль.
   Поработали полчаса – сломался кран. Докеры сели отдыхать. Тут и Света появилась, молодая и красивая тальман морского флота, и поделилась со мной, мол,
   вчера отмечали в «69 параллели» день рождения лучшей подруги, а днём собирались на проводы моряков (уходят на три месяца и среди них её жених)

- Я сегодня никакая, - говорит она, - Сплю на ходу. Пойду на корабль покемарю. 
Потом я перепишу у тебя.

   Кран починили, снова стали возить сахар. Через час бригадир говорит: «Всё»
Я смотрю по документам:
- Нет, - говорю – Ещё сорок мешков.

Разбудила Свету. Та сразу «врубилась», стала звонить от второго помощника на склад.
Ничего не выяснив, пошла сама. Возвращается и говорит:
- Ты представляешь, они утверждают, что мы ошиблись! Ты правильно считала? Ты уверена?
- Не уверен, не обгоняй.
- Ну и стой на своём. И ничего не подписывай…И я не буду подписывать…А кладовщица, между прочим, была бухая. Пусть начальство разбирается.

    На этом мы закончили и разошлись. В «тальманской» я увидела Зою Тимофеевну.

    Она мне опять про свою жизнь толкует.

- Тяжело так жить, - говорю скептически – Большая разница  в возрасте…Хотя…и не моё это собачье дело…Интересы разные…Вы не жалеете?
- Нет – говорит она как-то не очень уверенно, - Но жить действительно тяжело. Он приводит друзей, каждый вечер…Гитара, песни, магнитофон…Пьют, закусывают…А я…подавальщица. Деньги не считает.
- И какую машину он купит? Что накопит?
- Спит и видит…
- Как будет катать молодых баб, - вырвалось у меня.
- Кто знает…может, и будет. Но пока всё хорошо у нас. Вот…только…вчера я попросила его ноги вымыть. Принесла таз тёплой воды, а он меня оттолкнул и воду разлил.
- А говорите: всё хорошо. Он ещё и хам!
- Я сама была виновата. Не хотела, чтобы он в постель с грязными ногами ложился.
- Понятно.
- Ничего тебе не понятно, - рассердилась она, - Ты молодая, чтобы понять…Я его люблю…Я всё ради него бросила…Дом, семью, мужа.
- Детей, - продолжила я в тон, боясь, что она что-нибудь забудет.
- Дети взрослые. У них свои семьи.

Мы помолчали. И почему она мне всё это говорит? Мне стало досадно…

- Что же вы так, Зоя Тимофеевна, прокололись?
- Я как с ума сошла, - согласилась она – Вены из-за него резала.

Вены меня доконали. Я не смогла смотреть ей в глаза: «Господи! Ведь уже бабушка! Дура она, что ли?»
В груди шевельнулась неприязнь. Но я себя ничем не выдала.

А тут меня вызывают к шефу. Тот спрашивает, почему сдала документ, а не расписалась.

- Не довезли сорок мешков сахара со склада. Складские говорят: это мы со Светой ошиблись. А мы считали.
- Придётся сахар выгружать на причал. Вы знаете, во сколько это обойдётся?...Если вы ошиблись,  вы будете платить.

Я задумалась, потом сказала:
- Пусть выгружают и пересчитывают.  Подписывать документы не буду…Сорок мешков сахара не довезут в Дудинку!
 
 Он внимательно на меня посмотрел и говорит:
- Идите.

В тальманской меня поджидала Зоя Тимофеевна.

- Ну что?
- Будут выгружать…Вот я почти уверена, а как сказали, что придётся заплатить, так сомневаться стала. Надо позвонить Светке.

Но Светка уже смылась домой. И мы пошли к проходной. И тут Зоя Тимофеевна, не попрощавшись, метнулась к высокому блондину.

    У него было недовольное  выражение лица. Молодой, а явно наметилось брюшко, и верхняя часть туловища укорочена.

   Докеры наши как стальные кони…А этот и на грузчика не похож…Альфонс!
Но, может, я слишком придирчива…

  …Два дня отдыха, положенные после ночной смены, были днями тревожных сомнений. Ведь  я могла ошибиться! А если заставят платить? Таких денег у меня нет! Могут заставить платить через суд. И придётся работать бесплатно.

   И такое случилось в последние дни испытательного срока…И зачем я устроилась в порт!
   В общем два дня были мукой мученической…На работу шла как на казнь.

В тальманской как-то на меня все странно смотрели, но никто ничего не говорил.
Потом все разошлись с бригадирами на точки, а мне и работы нет.
…Вроде как не доверяют.  Пошла к Светке.

- А я собиралась к тебе, - говорит она, - Ты не представляешь, что здесь было.
  Снова выгрузили поддоны. Заставили весь причал. Кто-то стал срывать бирки красные и голубые. Как будто перепутать хотели. Теперь всё грузят назад…Ну, прямо, мартышкин труд.
- А сахар нашли?
- Нашли…В складе
- Ох! Ты меня обрадовала. А я, признаться, вся изнервничалась. В последний день работы…

  Как на крыльях я полетела в тальманскую. Меня встретила Зоя Тимофеевна:
- Шеф вызывает тебя …Нашлись твои сорок мешков.

И я снова в кабинете у шефа. Жду, что он скажет про эти злосчастные мешки.

А он говорит:
- Испытательный срок ваш окончен. Хочу предложить  постоянную работу. Завскладом.

Я похолодела и замотала головой.
- Зарплата хорошая, - продолжает он.

Я опять мотаю головой. Почему же он ничего не говорит про мешки с сахаром? Ошибка не моя. Он должен извиниться…Не хочет…Ну, и я ничего не хочу.

- Зря не соглашаетесь. Надо устраиваться капитально. Пенсию большую заработаете.
- Пенсию?! Да когда это будет!
- Ну, а если подумать? – опять говорит он
(Вот привязался!)
- Спасибо. Не хочу…Ну, а с мешками сахара что?
- Да нашли, нашли, - сказал он торопливо – Всё нашли.

А где нашли – не сказал.

…- Последний день работаю, - сказала я Зое Тимофеевне весело.

Присмотрелась и увидела у неё под глазом плохо запудренный фингал. Следы трудного счастья.
- Дома-то как? – спрашиваю её.
- Вчера он меня огорчил…Хотя, не думаю, что он хотел обидеть.

Она замолчала, словно решая, говорить или не говорить.

- Ну, и чем он огорчил?
- Ляпнул спроста…а у меня душа замерла.
- Что он ляпнул?
- Мы ехали в троллейбусе, покупать ему куртку «Аляску» в «Альбатросе»…Сидим рядом.
- Он девчонок разглядывает, - догадалась я.
- На то и глаза…Но, это не главное…Он посмотрел на мои руки и сказал…
- И что он сказал?
- Сказал…« какие у тебя старые руки »

(Тут можно бы было написать, как у неё предательски заблестели глаза, ввернуть что-то, мол, как ссутулились от горя её плечи, и как дрожащей рукой она поправляет свои крашеные волосы…Ничего этого не было. Она ко всему привыкла, ко всему была готова)

- Ну, это не самое обидное из того, что вы ещё услышите.

Она вздохнула. А я подумала:

«Эх! Зоя Тимофеевна. Любовь-любовью, но как бы он у вас квартиру не оттяпал. И окажетесь вы в бомжатнике…Надо бы вам домой вернуться, но это ещё сложнее, чем оставаться здесь»


…Через несколько дней я уже ехала в поезде домой, к своим родным, которые меня всегда ждут…



                ИСПОВЕДЬ  ЗЕКА


               
Иду я по подземному переходу, что на улице Тверской и слышу, как под гармошку кто-то горланит песню.
   Вскоре вижу самого певца. Парень коренастый, кудрявый, развесёлый, в кирзовых сапогах. На Иванушку – дурачка похож.
     Ничего особенного в нём нет, а чем то привлекает внимание. Как будто он задался целью будоражить людские души и, если не удаться сделать в полной мере, так хотя бы свою душу потешить.
      Люди сосредоточенно проходят мимо. Но некоторые и положат одну - две купюры на футляр от гармошки.
      
       Положила и я. Отошла и остановилась неподалёку…Парень больно чудной. Редко такого увидишь… Видно, из глубинки, где его талант уже оценён по достоинству и требуется выходить на широкую публику. Имитатор…Косит пением под Высоцкого.
    А песни блатные. Гармошку рвёт. Головой мотает. Поёт в своё удовольствие, привнося в известный образ, что-то своё индивидуальное.
    Разухабистый, смелый, он, вдруг, зарычит «аки зверь» - душа в пятки уходит. Но при этом и на выручку посматривает.

    Слышу разговоры.

  -  Что же это такое? Вся страна распевает блатные песни!
  -  Поют то,  что нравится.
 -  Неужели блатные песни могут нравиться?
-   Могут. И даже очень.
-  Но, почему?
-  По качану.

Какая то старуха сообщает с гордостью за певца:
- Сам сочиняет…Слова свои, а музыка народная.

Подумалось:
« Почему же мы, русские люди, любим такие песни?  Что ж они душу нам переворачивают каким то каторжным надрывом?...»: Братан мне хлеба дал и табак…Где это может быть…В тюрьме, на пересылке, на поселении…А этот парень, может, и дня не работал, пьяница и паразит…Но тем не менее прирождённый артист»

- Нравится, как поёт? – спрашивает меня мужчина, снисходительно улыбаясь.

   Он в чёрной куртке, чёрных брюках. На голове чёрная шляпа, чуть примятая сбоку.
Во рту две коронки «под золото». Лицо мужественное. Прямо «голливудское». Тёмные глаза под чёрными бровями спокойно-доброжелательны.

 - Нравится, как поёт? – снова спрашивает он. Подходит ближе.
-  Сама не пойму…Любопытно.
-  Блатняк, - говорит он пренебрежительно, - На публику работает…Да, он и в зоне то не бывал…Что он знает.
-  Трудно судить…
-  А я был…Сначала попал в колонию для малолеток. Потом ещё раз…Я там видел такое – врагу не пожелаешь…Спасибо матери – прописала назад в Москву. Теперь я работаю в Москве…Я же коренной москвич.

В его голосе прозвучала снисходительность.
   Мы медленно продвигаемся к выходу. Я изредка кивну, мол, слушаю, и у меня нет аллергии на тех, кто был в зоне. А он продолжает:

- Выскочил я из этой мясорубки…Снова дома…но начались проблемы в семье…Хоть в петлю головой…Живу и…не вижу смысла…Можно я обрисую ситуацию? Может, вы что посоветуете?
- Если это недолго, - сдаюсь я, стараясь быть вежливой.
- На ходу неудобно…Давай ( он неожиданно перешёл на «ты»!) посидим на лавочке.

И, вот, мы уже на лавочке, в маленьком сквере, прямо из выхода подземного перехода.

- Я слушаю…Говорите…Только покороче.
- Ладно...Можно я закурю?
- Курите.

Он закуривает «Приму» и начинает:

- Я женат (Короткий взгляд на своё обручальное кольцо)…Живём в одной квартире, но как чужие люди…Когда я вернулся оттуда…всё в дом тащил…так хотел угодить…а она, сука…

Я попросила его «без выражений», он согласился и продолжал:

-…а она, сука, стала от меня гулять. И дочь против меня настроила.

     В это время к нам подсаживается старуха с внучкой. (Кругом полно лавочек, а ей приспичило именно сюда). Села. Слушает и внучку за руку держит. Но, для меня это даже к лучшему.

- Любил я жену, - продолжал бывший зек с сожалением, - Делал ей подарки…А зачем? Пока меня не было, она подрабатывала проституцией…Потом мне всё соседи рассказали…Ну, вот как это называется!
 - Так оно и называется…Вы же оставили семью без средств существования…Сколько раз сидели?
- Три ходки…Но последний раз получилось глупо…Мы с ней поссорились, а на носу праздники. Мириться надо. Купил я вино, конфет, печенье…Мне друг через магазин мясо достал: филе на шашлыки…И надо же было нам зайти в «Метёлку»!
- Куда?
- Кафе «Метелица»…Представь себе – лето, жара…Мы с другом решили поесть мороженого…Сели за столик.  К нам никто не подходит. Пробегает мимо официантка. Я ей говорю: «Обслужи нас». А она:  «Столики не мои». Ждём. Никто не подходит…Опять она пробегает мимо. Я ей говорю: «Мороженого  охота. Сделай такую милость – обслужи». А она в ответ: «Пошёл ты!»…

Он закурил снова.

- А к чему, я так и не понял…Но, они там…все наглые…Пошли мы на второй этаж. Я с сумкой спортивной…Нашли столик. Сидим, ждём…Не обслуживают…Чертовщина какая то! Я подзываю официантку и говорю: «Что же вы так издеваетесь? Мы – не приезжие. Сами москвичи…Не хотите работать – пишите заявление на увольнение. Я подпишу» А она говорит: « Сиди смирно. А то я позову директора. Она с тобой разберётся». Я говорю: «Зови!»
    Пришла директриса. Жирная. Самодовольная. Одета во всё блестящее, как патриарх в церкви…Побазарили…Мороженое нам принесли. В чашках на ножках, из нержавейки. С ложечками…Я начал есть. А друг говорит: «Давай сматываться! Такие все злые, что могут отравить»

   Оставили мы недоеденное мороженое, спустились на первый этаж и , тут, я захотел в туалет. Он в подвальном помещении. Отдал я сумку другу, иду вниз. А там директриса с охранником. Увидела меня и говорит мне:

- Ну, что тебе тут надо? Что ты здесь бродишь? Правду ищешь?

Меня это задело…У меня глаз намётан…Я пригляделся к ней…Она бухая…Думаю: всякая падла будет мне указывать – куда идти, куда не идти. И говорю ей: «Мне нужно поссать»

(Ох! Что же так откровенно и грубо. И бабка слушает, даже платок с уха сдвинула. А внучка, хотя и маленькая, тоже выражает интерес…рот открыла)

- Так я ей и сказал…Или, говорю, хочешь, чтобы я это сделал некультурно, на твоих глазах?…Тогда она говорит охраннику: «Дай ему». И он разворачивается и бьёт меня под дых. Я на него…Справился с ним. Директриса вызвала подмогу…Там сверху балка была, я за неё уцепился и ногами их…Я бы убежал, но на выходе из «Метёлки» меня менты застукали…Чем то по голове сзади саданули и я…отключился»

Я посмотрела на часы, думая, что на этом приключения бывшего зека окончились, но он торопливо продолжал:

- Очнулся я в вытрезвителе. Там коек двадцать стояло. Почему-то все пустые…Меня положили на койку, привязали вафельными полотенцами и стали бить.
   Один всё норовил по печени, сволочь…Потом все устали и куда то ушли…Я пошевелился, чувствую – освобождаюсь. Встал. Сделал из подушек мумию, чтобы  похоже было, прикрыл простынёй. И встал за дверью. Дверь открывается – меня не видно. Заходит тот, что меня бил по печени, и к моей койке…И тут я его уделал. Да так, что он свалился и встать не может. Я его задвинул под койку и выхожу к ментам. Говорю: « Мне нужно домой, меня ждёт семья» «А этот где? - спрашивают. «Под койкой. Может, жив. А может, притворяется мёртвым»

   Меня опять молотить и водой отливать.

  Потом суд…Я прошу:

  - Дайте адвоката.

А они – пидоры…( я смотрю на него укоризненно, указываю глазами на бабку с внучкой)…- А они говорят: х…тебе , а не адвоката!

Я говорю : Согласен на штраф.

  Не отделаешься, говорят.
 Я заявление пишу прокурору. Мне говорят: Забери своё заявление назад, пригодиться для параши. Ты, говорят, чуть двоих не убил.

Что ж, говорю, жаль, что помешали.

…И дали два года с отработкой на стройках народного хозяйства.

  Он снова закурил.

- Вам дым не мешает? – спрашиваю старушку

- Нет. Не мешает…У нас в доме мужиков нет, так я хоть здесь мужской дух почувствую.

   А мой собеседник продолжает:

- Отрабатывал я в городе Чехове. Жили в общежитии.

- Пьянствовали, - в тон говорю.

- А чего ещё делать?!...Но, я работал хорошо. Мне даже землю дали под садовый участок. И со стройматериалами помогли…Всё построил по своему чертежу.
 …Теперь работаю я на нём один…Говорю своей: поехали чеснок сажать, чего земле пропадать. Но, ей этого ничего не нужно. И дочку со мной не пускает. Так настроила, будто я не отец ей, а чужой дядька…Она, стерва, не стесняется приводить в дом клиентов. Мне хоть на кухню не выходи. Не хочу видеть эти рожи. Я бы всех…, но – нельзя. Судимый.

   Голос его предательски дрогнул, но он быстро взял себя в руки. (А я думаю: Ну, обрисовал он свою ситуацию. И какого же он совета ждёт?...Надо прощаться и уходить. Разберётся, как-нибудь, и без чужих советов)

-  Я сегодня был на даче. Всё вскопал, земля трудная. Да еще после дождя…Перестроил кой-чего…Посадил чеснок.

- Чеснок сажают под зиму – не утерпела бабка.

- По-разному сажают…Наработался, спина отваливается…Но, разве я покажу ей, что устал…Нет…Никогда.

- Вот, вы совета просили. Ну, раз так всё плохо – ищите другую женщину, - говорю я.
- Где её искать?

Бабка вся встрепенулась:

- У меня дочка с мужем разошлась…А дочка моя и образованная, и хозяйка хорошая, и с виду очень симпатичная…Не знаю, что этому идолу нужно ещё!?
- Вот, и познакомьтесь, - обрадовалась я, желая видеть счастливый конец истории.
Он скептически посмотрел на бабку.

- Сначала нужно развестись…Разменять квартиру. Квартира у нас хорошая.  Со всеми удобствами. Трёхкомнатная. На втором этаже…А, по правде говоря, и…жену жалко. Дура ведь. Пропадёт совсем…И дочку нельзя так оставить…

И тут он взял меня за руку. Это было неожиданно и не кстати. Я быстро отняла руку. И говорю:

- Какие у вас руки ледяные.
- Я отморозил, когда был в детской колонии…А там было хуже всего…За одну сигарету предлагали делать минет…Мрази!

- Серьёзная причина, чтобы бросить курить, - сказала я.

   Его глаза сузились. Лицо стало жёстким.

- Я никогда никому этого не рассказывал…Никогда…Суки-менты обращались с нами как с последними подонками…Я не люблю встречаться с теми, с кем сидел в детской колонии. Там полный беспредел…Когда много знаешь – плохо…И никого там не исправили.

  Ну, кажется, всё. Мне пора проявить инициативу и попрощаться.  А он опять взял меня за руку.

- Пора, - сказала я, поднимаясь с лавочки, - И вам пора отдыхать. Вы ж наработались…Спасибо за откровенный разговор…История грустная, но таких историй много…Хотя…я думаю, у вас сильный характер. Что-нибудь придумаете.
- Тебя проводить? – спросил он.
- Нет. Мне на электричку.


- Спасибо, - сказал он – Что выслушала меня…Никому не рассказывал…А тут разговорился…Самому удивительно.

Я ушла. А бывший зек остался на лавочке со старухой и её внучкой…



              КУРЬЕР  БЕРТА  И  СТРАНСТВУЮЩИЙ  РЫЦАРЬ    


     Берта стояла на трассе в ожидании рейсового автобуса. Был майский моросящий день.
Её оранжевая курточка с капюшоном совсем потемнела.

     В свои 28 лет она выглядела подростком, тщедушным  и сутулым. Голубые джинсы заправлены в синие чешские сапоги.
  На худеньком, как обрезанном, лице очки с толстыми стёклами.


После работы она съездила к брату в пригород, сообщить, что мать положили в больницу.

Брат возился в гараже. Как всегда ему было некогда. Горбатый нос, всклокоченные седеющие волосы по бокам словно отполированной лысины, большой чувственный рот, делали его похожим на фавна, о чём он не подозревал. Зато у него прекрасные глаза цвета мокрого асфальта в чёрных пушистых ресницах.
      На базе старого «Москвича» брат хотел собрать новую машину.  Берта потопталась вокруг разбросанных деталей машины. И, не дождавшись вразумительного ответа на вопрос, когда она смогут навестить мать, она пошла в дом.

     Невестка кормила детей. Сама тоже ела что-то прямо из сковородки, вытирая ладонью рот.
     Равнодушно выслушав Берту, пообещала: «Придём».
И смахнула с груди то, что не донесла до рта, в котором виднелись осколки зубов.

Племянник, пижонистый малый лет 14-ти, ковырял вилкой в тарелке, словно он привык есть в лучших ресторанах. Племянница 7-и лет, рыжая как огонь, таскала украдкой карамель из конфетницы на столе, и прятала в карман, запасаясь впрок.

    К столу Берту не пригласили. Она немного посидела на краешке табурета, разглядывая неопрятную закопчённую кухню, деловито снующих тараканов у переполненного мусором ведра.
    Когда один, наиболее смелый, отправился в сторону Берты,  она поднялась и, попрощавшись,  ушла.

   До перекрёстка она добралась на своих двоих и стала ждать автобус. Мимо то и дело проносились машины.
    Берта отметила про себя, что машин стало больше. Появилось много больших, чёрных, с затемнёнными стёклами, как те, что она видела в бандитских сериалах.

   Автобус задерживался. Берта накинула капюшон куртки и задумалась.

«Не любят они мать» - думала она о брате и его семье, - «Сколько им мать ни помогает – вечно недовольны. Когда им что-то нужно, так и вьются около неё: «мамуля», «бабуля»…Деньгами любовь не купишь. Нет теплоты, заботы. Каждый сам по себе»


     Задумавшись, Берта не заметила, как рядом остановилась машина. Водитель, приоткрыв дверцу, спросил : « Как проехать в Одоево?»

      Берта поправила указательным пальцем вечно съезжающие очки и подошла поближе.

- В Одоево? – переспросила она, - Вам нужно проехать мост и повернуть налево.

  Так как водитель всё еще не трогался с места. Она попросила:

- Подвезите меня. Мне с вами по пути.
- Садись, раз по пути, - согласился водитель.

Берта села в машину.

 - Издалека едите? – вежливо спросила она
 - Да.
 - Я так и поняла.

 Берта была словоохотлива. Незнакомых людей она не дичилась. 

- Машина у вас грязная и вид усталый.

В это время в моторе что-то затарахтело.

- Третий день за рулём, - пояснил незнакомец, - Тащусь на одном энтузиазме.
- Вы могли бы у нас переночевать. Отдохнуть. Уже поздно. Я сейчас одна. Мать в больнице. А денег мне не надо.

- Можно и заплатить, - раздумывал незнакомец, - Сейчас без денег никуда не сунешься. Жизнь такая, детка.
   
- Вы меня не поняли, - огорчилась Берта, - Я приглашаю от чистого сердца.
- Надо подумать, - уклончиво сказал он.
- Вы устали. Так почему же вам не воспользоваться моим приглашением? Вы мне не помешаете.

- А ты не боишься приглашать в дом незнакомых людей?
- У вас доброе лицо…Я постелю вам на диване. Отдыхайте сколько хотите…Только в семь я встаю. Надо на работу. Я работаю курьером.

Они помолчали.

- А вот и мост впереди. Тут уже и до моего дома недалеко, - сказала она.

- А как тебя зовут? – спросил незнакомец.
- Берта. Это моё имя по паспорту. А недавно я приняла крещение. И моё второе имя Галя.
  Называйте, как хотите.
- Берта лучше. Берта – мне понравилось. У меня был напарник Роберт. Так он говорил, что его имя означает : блистательный, великолепный. Значит и ты – блистательная и великолепная.
  - Правда? – удивилась она, - А все говорят, что я очень некрасивая.

Незнакомец взглянул на неё.

- По-моему, они ошибаются. У тебя благородный профиль. Можешь мне поверить? Я в этом разбираюсь.

 Когда они проехали под мостом, он сказал:

- Я принимаю твоё приглашение. Куда сейчас направо или налево?
- Налево, - сказала Берта, придерживая очки пальцем.


Вскоре машина подъехала к одному из 5-ти этажных домов.

Незнакомец снял с шеи пушистый мохеровый шарф и бросил на заднее сидение.


Они вошли в подъезд. Берта открыла ключом двери квартиры на 1-м этаже.

 В квартире было тесновато от множества вещей, купленных в разное время.
  Чувствовалось стремление к украшательству. На тёмно-красных обоях эстампы, приколотые кнопками.

  На двери в соседнюю комнату большое зеркало. На другой, вероятно ведущей в кладовку, аляповатый абстрактный клоун, выпиленный из фанеры.

   Люстра была великовата для низкого потолка. На окнах шторы, собранные в складки. Половину комнаты занимал старый облупленный рояль.

   Незнакомец огляделся. На лице его не отразилось ничего. Он открыл крышку рояля, потыкал клавиши. Некоторые не работали. И он осторожно закрыл крышку.

   - Музыкой увлекаешься? Пойду я посмотрю, что у меня с машиной.


    До позднего вечера он возился с машиной под окном.

Когда он вернулся, Берта ожидала его на кухне. На столе в подсвечнике горели свечи.

- Я вам постелила на диване, - сказала она, - Чай готов. Вы можете умыться. Вот, чистое полотенце.

- А почему ты не включаешь свет? – спросил он.

- При свечах так красиво. Я люблю смотреть, как горит свеча.

- Ладно. Пусть будут свечи. Будем экономить электричество. – согласился он и пошёл умываться.

Вернувшись, он прошёл в комнату и увидел, что здесь тоже свечи в красивых подсвечниках.
 Берта, не слышно, двигаясь как тень, ставила на стол чайную посуду.

- Чай мы будем пить обязательно, - сказал он, - Но у меня есть кое-что посущественнее.

Он достал из сумки колбасу, хлеб, сыр и бутылку вина.
- В старину путешественники ужинали при свечах, у камина – сказала Берта, - Хотите я включу камин и тихую музыку?
- Давай камин, давай музыку, - незнакомец охотно принимал условия пока не понятной ему игры.

  Он открыл бутылку. Налил себе и хотел налить ей. Берта отказалась.
- Ой, подождите! – воскликнула она, - Я сейчас вернусь.

Она вернулась довольно быстро. На плечах была накидка с блёстками. Она явно ожидала одобрения. И незнакомец не заставил себя ждать.

- Тебе идёт – сказал он серьёзно

Он поднял стакан, налитый до половины :

- За тебя, блистательная Берта.

- Что же ты не спросишь, кто я и куда еду? – спросил он, подкрепившись и закуривая сигарету.
- Вы – странствующий рыцарь. Вы едете совершать подвиг.

Он подозрительно посмотрел на неё.
- Не знаю…Можно ли это считать подвигом…Я об этом и не думал…Дело в том, Берта, что моя сестра умерла три месяца назад. И теперь я еду, надеясь забрать племянника.
- А зачем его забирать? – спросила Берта.
- Понимаешь, отец пьёт, а дед и бабка совсем больные. Надо парнишку выручать. Он там совсем от рук отобьётся. У меня самого трое детей. Четвёртый не помешает…Хотя, моя жена думает иначе.
 - Её понять можно, - сказала Берта, - Ей трудно с тремя детьми.
 - Хочу понять и не могу. Я раньше не замечал, что у неё чёрствое сердце. Раньше, всё было по-другому. Мы были моложе. Стеснялись друг друга. Боялись обидеть. Теперь она освоилась, появились грубоватость, неуважение. А ведь я обеспечиваю всю семью.
 - А согласится ли отец отдать своего сына?- спросила Берта.
 - Пока не знаю. Предстоит разговор. Я попытаюсь его убедить.

  Вдруг он спросил:

- А почему ты, Берта, ничего не ешь? Выходит, мне и нечем тебя угостить.
- Не беспокойтесь. Мне этого есть нельзя. У меня хронический гастрит. И, наверное, пора мне ложиться. Я вас покидаю. Утром, когда будете уходить, просто захлопните за собой дверь.

Берта включила свет. Погасила свечи. Выключила камин. Сняла с проигрывателя пластинку.

Незнакомец сидел за столом, подперев голову руками, думая о своём.

- Спокойной ночи, - сказала Берта, - Благодарю вас за приятное общение.

Берта ушла в соседнюю комнату. Переоделась. Сняла очки, положила их на тумбочку.
Глаза её стали большими и глубокими, а выражение лица беспомощным, как у всех близоруких людей.


Проснувшись утром, Берта вспомнила, что ночевала в квартире не одна.
В соседней комнате диван был пуст. Постель аккуратно сложена.  Она заметила на столе мохеровый шарф незнакомца.
  Она выглянула в окно. Машины не было. То, что незнакомец забыл шарф, её огорчило.

Она растерянно огляделась и тут увидела, что рядом с шарфом лежал листок бумаги.
Это оказалась записка. Она надела очки и прочитала следующее:

« Берта, - было написано торопливым почерком, - Спасибо тебе за приём. Он прошёл на высоте. Извини меня, но я сначала подумал, что у тебя «крыша поехала», но ты оказалась нормальным, хорошим и добрым человеком. Было бы очень жаль,  если кто-то воспользуется твоей доверчивостью. Сейчас такое время, что могут и обидеть. Мне бы этого не хотелось. Шарф оставляю тебе на память. Конечно, ты заслуживаешь большего, но это то, что было у меня под рукой. Не унывай, блистательная»

И подпись : «Алексей – Странствующий Рыцарь»…



                МОЛИТВА  ОТ  ПЬЯНСТВА


     Баба Махора была известна тем, что лечила от пьянства. Лечила она на Библии.
И вот приходит к ней телятница Зинка. Женщина замужняя 30-ти лет, мать троих детей. На работе Зинке сказали: "Не будешь лечиться - уволим по 33-й статье. Это тебе последнее предупреждение".
И Зинка решила пойти к бабе Махоре.

Живёт баба Махора одна. В свои почти 80 лет домик свой держит в порядке. Из живности - кот Тихон. Лечит Махора бесплатно уже лет тридцать во имя Отца и Сына, и Святого Духа.

Зинка робко заходит в дом.

- Пришла? - говорит баба Махора, - Сейчас будем лечиться. Заговаривать тебя от пьянства.

Баба Махора заводит Зинку в комнату.
Махора садится за стол. Указывает Зинке на табуретку напротив. Молча зажигает свечу. Находит в карманах халата очки, с тяжёлым вздохом открывает Библию.
Нацепив на нос очки на резинке, строго смотрит на Зинаиду:

- Принесла четвертинку?
- Принесла. Самогонки. Четвертинку. - угодливо отвечает Зинаида.

Зинка еще не присела. Стоит.

- Садись, - говорит баба Махора, - И повторяй за мной слова Молитвы.
- Век буду тебя благодарить, баба Махора. Не могу сама бросить - прямо беда.
- Помолчи...И делай всё как я тебе скажу - говорит Махора, - Но сначала поставь бутылку перед собой. Стакан принесла?
Зинка кивает. И достает стакан из хозяйственной сумки.
- Налей в стакан - говорит Махора, - Поднеси к губам. Отпей глоток. И поставь на место.

Зинка с оживлением выполняет всё, что ей говорит Махора, и добавляет:
- С удовольствием...Лечение такое мне нравится.
- Фу - машет у себя перед носом Махора, - Ну и крепкая, аж сюда запах пошёл. Ты что же, водой не запиваешь?
- Мужик мой запивает, а я никогда.
- Потом его приведёшь.
- Если пойдёт. Он упёртый.
- Ладно...Повторяй за мной. Ты должна прочувствовать каждое слово.

Зинка кивает.

"Апостол Павел сказал: Всё нам можно, но не всё нам полезно. Господь дорогой, - Махора повысила голос и с чувством продолжает: - Ты видишь как я низко пала! Ударилась в пьянку. Я забыла детей своих. Забыла дом и семью. Всё забыла ради бутылки"

И, подняв глаза на Зинку, Махора немного помолчала.

- Верно говоришь, баба Махора. Ох! Как верно. Всю душу переворачиваешь!...А свечка то! Свечка то как трещит!

Баба Махора смягчается. Ей кажется, что Зинаиду проняло.


- Не перебивай...Повторяй за мной: "Своими силами ничего не могу сделать. Нет у меня воли. Я слаба и беспомощна. Ты, Господь, всё видишь, всё можешь, всё в твоей власти. Отдаю себя в руки твои. Спаси и помоги..."

- Спаси и помоги...- как эхо повторяет Зинка.

- Опять пригуби глоток. И поставь на стол...Повторяй: "Делай со мной, что хочешь. Если тебе угодно, избавь меня от пагубы. Не дай погибнуть. Сделай это ради моих детей. И ради прославления имени твоего...Опустилась я на самое дно..."
- На самое дно...- повторяет Зинка, - Надо ещё глоток?
- Пей...Один глоток.

Бутылка звякает о стакан.

Подождав, Махора продолжает: - Всё вынесла из дома. Всё продала. Ты видишь, Господь дорогой, мою погибающую душу. Помоги! - Махора смотрит в потолок.

-...Погибающую душу...Помоги...- повторяет порозовевшая Зинка, - Ох! Золотые слова! Как же ты хорошо говоришь, Махора!...Хочу плакать.

Зинка шмыгает носом.

- Выпей ешё, - говорит Махора, - Да не так много...А ты рада всё выхлебать.

- Привычка такая - говорит Зинка, - На потом не оставлять.

- Дальше повторяй. "От грехов моих очисти меня. Пусть нога моя стоит на прямом пути. И буду я ходить в моей непорочности, Господи. И буду возвещать гласом хвалы и поведовать о чудесах твоих.

- За это надо выпить еще - говорит Зинка.
- Ну, выпей....Махора продолжает - "Знаю я и надеюсь - Господь даст мне силы. Ибо глас Господен высекает пламень огня. Глас Господен над водами, над лесами и полями. Глас Господен потрясает пустыню. Не постыжусь, что к Тебе взываю о помощи!"...Можешь выпить еще.

- Больше нет - обескураженно говорит Зинка
- Нет?...Тогда говори "Аминь". И иди на двор.
- Зачем?
- Надо стравить. Такое лечение. Ты же хочешь бросить пить?. Иди. Свечка догорает.

Зинка замерла. Глаза её заметались.

- Не могу...- говорит она с тяжёлым вздохом, - Не могу добро переводить. Я, баба Махора, лучше в другой раз приду. И своего приведу...Может, получится?! Такие слова я услыхала от тебя сегодня!...И мужика моего проймут.

Баба Махора молча закрывает Библию. Снимает очки. Прячет в карман. Узловатым пальцем приминает свечку. И смотрит на Зинку.

Зинка ёжится. И говорит просительно: "Так я приду в другой раз?"

- Больше не приходи...Здесь у меня не распивочная...



                МУЖСКОЕ  РУКОПОЖАТИЕ


   Из окна автобуса я вижу оживлённые улицы города, присыпанные снегом. Множество коммерческих палаток, магазинчиков, разукрашенных гирляндами разноцветных лампочек.
   Одиннадцать часов вечера. А людям дома не сидится. В воздухе разлито предпраздничное новогоднее ожидание.

     Я выскочила на своей остановке. Автобус пошёл дальше. И тут я наткнулась на лежащего в снегу мужчину.
   «Живой?»  - подумала я.

Он шевельнулся. Хочет подняться и не может. Одет прилично.
Протягиваю ему руку. Помогаю подняться.
   Молодой. Лицо славянское. На лице кровь.

   Когда он встал на ноги, растерянно оглядываясь по сторонам, поднимаю его спортивную шапочку, которая валялась рядом.
   На сильно пьяного он не похож. 

- Что случилось? – спрашиваю.

 Он отвечает:

- …такой агрессивный, - говорит он, шепелявя, -…сразу ударил…я отдал бутылку…чтоб не бил…а он…опять…я же отдал.

Мужчина плюёт в снег кровью.
- Кажется, коронок нет.

Я говорю ему решительно:
- Открой рот.
(Мы стоим под фонарём)

- Неудобно – мнётся он.

- Открывай…М-да…Зубы тебе, чувак, к сожалению выбили.
- Коронки,  - чуть не стонет он

Кажется, сейчас они ему важнее всего на свете.

- Надо поискать. Без них – никак, - говорит он.

Ковыряемся в снегу. Вернее, ищу я. Но, что можно найти…в снегу…даже под фонарём!

И тут заиграл мобильный. Это из дома. Отвечаю сухо: «Сейчас приду. Я уже рядом…Где? У кинотеатра «Родина»»

- Искать бесполезно твои коронки. Да и здесь ли тебя били?

- На той стороне, - говорит он.
- Ну, ты даёшь! А что ж тогда мы здесь ищем?! Всё, - говорю я, - Снег растает, тогда и найдёшь…А что? Золотые были коронки?

- Белого металла.
-  Ну, и чёрт с ними! Новые вставишь.

Пока мне ясно одно. Парень шёл, размалинившись, в предвкушении встречи.  С друзьями? Со знакомыми? С женщиной? И внезапно, как укус кобры, нападение хищника, нарушает все его планы. Он избит, ограблен.
Он в шоковом состоянии.

Пожалуй, мне уже можно уйти. Но что-то удерживает меня. А вдруг у него сотрясение мозга? Если он, избитый, смог перейти дорогу и упасть тут, значит у него с головой не всё в порядке.
  Пока я решаю, что мне делать, слышу опять: «Коронок нет. Как я покажусь я на работе?
Я этого не переживу»
- Переживёшь…Жив остался и ладно. Тут одного недавно зарезали. А ты по коронкам страдаешь…Голова кружится? – спрашиваю, - Куда тебе ехать?
- На Хорошевское шоссе.
- О! Это на той стороне. Автобус 24 и 32…Сначала кровь сотри с лица. Платок есть носовой?

   Оказалось, есть. К тому же свежий, аккуратно сложенный.

Он вытирает кровь с лица. Бровь рассечена. Губы разбиты. Щека вспухла. Глаза испуганно-покорные.
- Приложи снег, - говорю ему и набираю горстями снег.
- Что?
- Снег приложи. На змею очковую будешь завтра похож.
- Коронки жалко, - лепечет бедняга.

Я пропускаю мимо ушей бесполезную жалобу. Сейчас мне надо проводить его к остановке.
   И, вот, мы на остановке. Нужные ему автобусы ходят часто, но он может и пропустить. Пожалуй, дождусь и засуну его в автобус.

   На всякий случай говорю: «Может, в милицию заявишь?»
- Нет. Только не в милицию.

«Ну, с этим я, пожалуй, соглашусь. В милицию ему сейчас обращаться нельзя. Никто его там не пожалеет. Ещё и карманы вывернут. Вид у него как у «мокрой курицы».

Стоим, ждём. Мой мобильник снова заиграл.
- Да, сейчас приду. Не названивайте…Да, ничего не случилось…Всё нормально. Я в двух шагах. Всё. Я отключаю. Скоро, скоро.

- И куда ты шёл с бутылкой? – спрашиваю я, чтобы поддержать разговор.
- К знакомым – отвечает.
- Так лучше пойти к ним.
- Нет. В таком виде нельзя – отказывается он.
- Почему? Хорошие знакомые в любом виде примут.
- Нельзя, -  в его голосе неожиданная твёрдость.

А у меня прямо язык чешется, что это за знакомые, которые без бутылки и разговаривать не захотят. Прямо с порога смотрят в руки.  Но добивать малого не буду. Лучше я промолчу. Скорее всего, он шёл к женщине. Может быть, и знакомиться.

- Щека сильно распухла? – спрашивает он.
- Сильно.

После некоторого молчания, он неожиданно говорит:
- А от меня жена ушла. И дочь мне оставила.
- Сколько дочери?
-  Пять лет.
- И с кем она сейчас?
- С матерью моей.

И тут же говорит снова:
- Коронки жалко.
- Да, тьфу на твои коронки! – разозлилась я, - Забудь про них! У тебя столько проблем оказывается, а ты? Сейчас тебе надо домой добраться…Деньги есть на билет?
- Есть.
- В себя пришёл?
- Немного.
- Застегнись…Может, тебе домой позвонить. Мобильник есть?

Он говорит: «Украли»
- Называй номер. Я наберу.
- Да у нас телефон не работает.

И тут я увидела нужный ему автобус. Почти пустой.
Говорю ему:
- Пошли. Твой автобус.

Он заморгал глазами. Мне показалось, он сейчас заплачет.

- Ну, ну…не раскисай. Держи себя в руках.

Неожиданно он протянул руку и молча пожал мою.

Подсадив его в автобус, я иду домой.

«Хорошо, хоть протрезвел, - думаю, - Хотя, может, и выпить не успел. Вырубили сразу. Тихий, несчастный, покорный обстоятельствам»

Признаться, мне не нравятся такие мужчины.
Таких, как он, в армии метелят «деды». А женщины ищут в таких слабых мужчинах опору? И счастливы, что статус обрели!

  Снова заголосил мой мобильник. Это мои домашние. Волнуются, куда я запропастилась.
- Ну, где ты? Мы идём тебя встречать.
- Не надо. Дома всё в порядке?
- В порядке.
- Ну, так и у меня всё о, кей…
 


                ТУДА, НА САМУЮ СЕРЕДИНУ…



В первой декаде сентября первокурсников пединститута отправили «на картошку», помогать сельским труженикам в «битве за урожай».
  Целый месяц, оторванные от благ цивилизации, мы собирали картофельные клубни в мешки, грузили на машину.
   Перепачканные, уставшие, вечерами собирались у костра. Болтали, пели песни под гитару.
  Всё было необычно, весело, здорово. Вернувшись домой, я почувствовала боль в правом подреберье. В поликлинике мне поставили диагноз – лямблиоз.
  Оказалось, что мы пили не ту воду. И, хотя воду пили все, одной кружкой, из одного цинкового ведра, из одного колодца – трое из наших студентов, в том числе и я, оказались «слабым звеном».

…В палате кроме меня, ещё три женщины. Все намного старше. Разговоры их мне малоинтересны. Поэтому или читаю, или сплю.

Сначала на обход приходила зав.отделением в окружении молодых практиканток.
Седая, сухонькая, строгая. За толстыми стёклами очков – глаза-буравчики.
А через пару дней к нам в палату на обход заходит другая.
Молодая, с нежным лицом, тёмными сияющими глазами. Белоснежный халат, медицинская шапочка и фонендоскоп на шее, только подчёркивали какую-то неземную красоту. Но…что это?!
Она на костылях! Без одной ноги! Несоответствие внешнего очарования и физического недостатка может смутить кого угодно.
Мы замерли…Отвечаем тихо, односложно. А после её ухода одна из женщин, подвязав свой оперированный живот полотенцем, сказала:
- У меня в неврологии знакомая буфетчица. Сейчас всё разузнаю про врачиху. Видно, она из новеньких.

И пошла тихонько по коридору, держась за стенку.

Разузнала она вот что. Эта молодая врачиха недавно закончила мединститут.
Будучи студенткой, связалась с одним доцентом, на её беду женатым. Он обещал ей развестись с женой. А она поверила и дотянула, пока не стало видно.

- Что же она аборт то не сделала? – спросил кто-то из женщин.
- Видно, надеялась…только он не захотел разводиться-жениться, и она ничего лучшего не придумала, как броситься под поезд.
- Как Анна Каренина! – вырвалось у меня.
- Не рассчитала она…жива осталась, а ногу ей отсобачило по самое некуда. Вот, какое ей горе досталось.
- А доцент? – поинтересовалась я.
- А что ему сделается?...Когда она малость оклемалась, пришёл с букетом цветов…Зимой это было.
- Зимой цветы дорогие – заметил кто-то из женщин.
- …но она не взяла…на кой ей этот букет! Ногу новую не пришьёшь. Так и будет шкандылять, бедная.

Меня немного покоробили эти выражения: «отсобачило», «шкандылять». Но я  нисколько не сомневалась, что эта молодая врачиха вызывает сочувствие.
Да…её очень жалели. И в то же время за неё радовались, что, несмотря ни на что, она стала полезной для общества. Не разочаровалась в жизни. И лицо у неё такое живое, улыбчивое, а взгляд внимательный.



…Прошло несколько лет. Учёба была закончена. Я уже работаю в школе учителем черчения и рисования в поселковой школе.
  Часто бываю в городе у родителей. Один из таких приездов совпал со школьными зимними каникулами.

Сильная оттепель, что для нашего южного города не удивительна.
Очень скользко. Тротуары как всегда не чищены.
По улице, довольно безлюдной, навстречу мне идёт пара. Мужчина и женщина.
Мужчина впереди, на несколько шагов. На вид ему около 50-ти. Лицо румяное. Во рту папироска. Меховая шапка сдвинута на затылок. В руке хозяйственная сумка.
На ногах валенки с галошами. Идёт вразвалочку, не спеша.
За ним женщина в чёрном немодном пальто с песцовым воротником. На голове пуховый платок. Идёт, покачиваясь на костылях.
Это была она. Та молодая врачиха, пережившая роковую любовь. Сердце моё невольно сжалось.
Представив все неудобства, связанные с необходимостью ходить на костылях, искренне пожалела её.
И тут мужик, явно навеселе, сказал негромко и вполне добродушно:

- Ну, пошевеливайся. Еле тащишься.
- Скользко – ответила она, словно оправдываясь, тем же нежным голосом, - Хоть бы песком посыпали.

Она взглянула на меня. Во взгляде мелькнуло женское любопытство.

- Магазин закроется, - подгоняет он.
- А мы в другой пойдём – покладисто отвечает она.
- С тобой везде опоздаешь – бурчит мужик для порядка.

И мы разминулись.
А кто ей был этот мужик – я не поняла. Да и неважно…Помогает…Сумку ей несёт.
Всё не одна…
Но, какой-то у них бомжеватый вид. Уж не начала ли она выпивать…Это было бы совсем печально…Это даже хуже предательства, которое можно как-то пережить…

…Эта случайная встреча навела меня на размышления о таком чудовищном явлении как суицид.
 Происходит это нечасто, но с дьявольским постоянством. И не зависит от пола, возраста, социального положения и образования.
  Суицид противоречит основному инстинкту сохранения жизни. Предпосылки, мотивы, причины разные. Но что-то должно быть общее.
  Придя домой, я сняла с полки книгу Л.Толстого «Анна Каренина». Полистав, я нашла то, что искала и, что ранее ускользнуло от моего внимания:
  «Туда…на самую середину…я накажу его…и избавлю всех от себя, а себя от страданий»
 
     Недоумение вызвало мстительное «я накажу его». Во всём остальном прочитывалась логика саморазрушения женщины, загнанной в угол и не видящей выхода.

    Своя логика есть и в стихах древнего греха Меандра, который так оправдывал самоубийство:

« Есть средь кеосцев прекрасный обычай Фания : «Плохо не должен тот жить, кто жил хорошо »

   Но что-то должно противостоять логике саморазрушения, кроме её неприятия и осуждения?
  И, позже, я нашла ответ на свой вопрос, но уже в другой книге, хотя и сама смутно догадывалась:
  «Быть несчастным легко. Для этого не надо ни чувства юмора, ни присутствия духа.
 А чтобы быть счастливым, на это надо иметь огромное мужество и отвагу»…

 
 
                ЧУМА  КОБЫЛКИНА


    В нашем районном центре жили две сестры пенсионного возраста.
Они были достопримечательностью местной обывательской жизни.

  Беспробудные пьянчужки, безобразные «до потери пульса» - эти две падшие старухи, кроме того, что получали пенсию, ещё и побирались.
  Побирались не потому, что не могли прожить на свои пенсии (живут и впроголодь!), а потому что хотелось пить с утра и до ночи.

Вот и побирались. Причём – довольно успешно. И здоровье ещё позволяло сидеть около разных магазинчиков и в холод, и в жару, и использовать остатки добрых чувств обывателей в свою пользу.

  Но, вот, одна из сестёр попадает под машину.
 (Ничего удивительного: ведь у неё был один глаз. Второй выбит собутыльником)
И умерла она, не приходя в сознание без мучений.

   Другая сестра, погоревав, похоронила её с Божьей помощью и продолжала жить во хмелю.
 Известна она была как Чума Кобылкина. Правда, было ли это её настоящее имя, установить мне не удалось.

  И часто стала пропадать на кладбище. Кладбище  у края шоссе, ходить недалеко.
Да и потом, немногие знают, что на кладбище можно выпить и закусить.
  На могильные плиты родственники усопших по обычаю кладут печенье, конфеты, яйцо и даже наливают в пластиковый стаканчик немного водки, накрыв сверху куском хлеба.

 Иной раз и пару сигарет положат, если покойник при жизни курил. Всё по-божески…

  Чума Кобылкина с радостью пользовалась оставленными приношениями, ведь она тоже была божьим созданием. И частенько с ранней весны до первых холодов, выпив и закусив, так и засыпала между могил на свежем воздухе.

    Неизвестно, сколько бы продолжалась такая жизнь, если бы не произошло одно событие, которое можно расценить как «провидение». А можно как случайность.

   В общем, одна юная красавица под вечер ожидала автобус на остановке, чтобы уехать в областной город. Сходить с двоюродной сестрой на дискотеку,  да и остаться у родственников ночевать.
  А автобуса нет. Но она твёрдо решает дождаться, ведь когда речь о развлечениях, то всякие сомнения исключаются напрочь.

Автобуса нет…Но тут подваливает иномарка и трое парней приглашают её в машину, чтобы довезти до города.
…Уж сколько раз твердили миру, то бишь, девушкам: нельзя садиться к незнакомцам в машину. Бывает, конечно, что довезут без приключений. Но всё-таки должно быть чувство самосохранения!
Увы! Голос разума звучит там, где есть разум.

Поколебавшись немного, она села в машину. Едут…
Проезжают мимо кладбища и тут один из парней, что за рулём, говорит:

- Ещё не вечер. Сейчас заедем на пять минут…Помянем мою бабушку.

И сворачивает на дорогу, которая ведёт на кладбище. Останавливаются они у какой-то могилы и все, кроме девушки, выходят из машины.
     Открывают бутылку водки, начинают поминать. Пьют по очереди, прямо из горлышка.

  Девчонке тоже предлагают выпить. Она отказывается. Тогда её насильно выволакивают из машины.

- Пей, - говорят в приказном тоне. Она ни в какую.
- Ломаешься, сучка! – злобно шипит водитель, - Пей! А то заливать будем.
- Не буду, - отказывается она, чуть не плача. И тут до неё доходит, что на дискотеку она сегодня вряд ли попадёт.
- Пей! – требует парни, собираясь выполнить свою угрозу.

  И кто бы сомневался, что в таком глухом месте, куда и собака не забежит, может произойти чудо. И оно произошло.

…Между двух могил поднимается Чума и хрипит спросонья и с похмелья:

- Мне налей.

  И вид у неё был такой нелицеприятный, а появление столь неожиданное, что девчонка так и грохнулась с перепугу в обморок. А несостоявшиеся насильники юркнули в свою иномарку и только их и видели.
   Чума хоть и была пропащая, и без стыда и совести, но сообразила, что надо делать.

 Она вытащила из банки завядшие цветы и побрызгала остатками воды в лицо несчастной.
А та пришла в себя и так обрадовалась (потому что Чуму знали все!), что ухватилась за свою спасительницу, боясь, что та так же неожиданно исчезнет, как и появилась.

…Уже стемнело, когда они добрались до той злосчастной остановки и расстались.

Прошло два дня и приходит к Чуме в дом мужик. Видный, культурный и одет чисто.
Может, даже начальник.

Чума спит. Дверь всегда расхлебянена. Взять у неё нечего. Газ и свет за неуплату отключили. Воду перекрыли из-за того, что много раз заливала соседей снизу.

  Никаких коммунальных удобств! Грязища! Но и в таких условиях теплится никчемная жизнь.

- Здравствуй, Чума, – говорит мужик, - Пришёл тебя благодарить. Дочка мне всё рассказала. Ты спасла её от позора. А, может, и от смерти. Спасибо тебе.

И даёт Чуме деньги. И уходит, осторожно ступая из-за грязи и мусора.

Чума пьёт на эти деньги три дня без удержу. А вместе с ней и её собутыльники.

…Но не рассчитала на этот раз…

Потом люди говорили: «Сердце остановилось…Скока ж можно пить!»


Так и закончилась земная жизнь Чумы Кобылкиной. И, вот, хотя она была ничтожной личностью, народная молва её не забыла. Помнят до сих пор.

…И так бывает – один хороший поступок оправдал всё её глупое и никчемное существование.

 Все забыли как пила, побиралась, валялась. А вот, что девчонку спасла – помнят по сей день.

И даже говорят: « Царствие ей небесное, врата растворенные»…



                ШУТКА


        В угловой комнате институтского общежития мы проживали  вчетвером.

Мы – это Оля, Света и Зина – третьекурсницы и я – на первом курсе.

Все получали стипендию. Ох! Надо иметь большое мужество или легкомыслие, чтобы прожить на такие жалкие копейки 4 года.

  Помогали родители. Присылали переводы. И только Зина, каждые выходные, уезжала домой в деревню к родителям за продуктами.

    Она была немного старше нас. Маленького роста, шустрая, черноглазая. Жидкие волосы, нос шильцем и острые зубки делали её похожей на Микки Мауса, безобидного, улыбчивого и хитренького.

   Рассказывали, что сначала у Зины учёба не заладилась. Её хотели даже отчислить. Ещё по общим предметам она кое-как тянула, но по спецпредметам – завал.

   Рисунок разваливался. Живопись – детская мазня.

Она всегда сидела за своим мольбертом в самом дальнем углу аудитории, надев на нос круглые детские очки на резинке, чтобы не сваливались, и с тихим отчаянием приобщалась к искусству.

Студенты посмеивались над ней. Преподаватель даже не подходил.
  Но, в середине  второго курса она вдруг удивила всех и вырвалась вперёд и по рисунку, и по живописи.
   Преподаватель сдержанно хвалил, а однокурсники в молчании смотрели на натюрморты, выписанные Зининой рукой, которые вдруг обрела неожиданную лёгкость и смелость, и втайне завидовали.
   Упорство невзрачной и робкой девчонки потрясло всех.

   Недавно Зина познакомилась с парнем. Стала бегать к нему на свидания. Даже пару раз пропустила поездку домой. Потом, почему-то, они поссорились.
   Нельзя было не заметить, что она переживает. И в это воскресенье она с утра долго решала: ехать, не ехать. Вдруг он заявится, а её нет.

   Потом быстро собралась и почти бегом на автостанцию.

   А мы остались втроём. Каждый занимался своим делом.

Оля, спокойная, голубоглазая толстуха, лепила фигурки из пластилина. Света любовно перебирала свои этюды, готовясь к просмотру.

  Я читала Историю КПСС, лежа на кровати, и ничегошеньки не понимала.
   …И, что я могла понять, если в руки то ни разу не брала учебник, который по моему пониманию вообще был мне не нужен?
   Лекции я пропускала без зазрения совести. Жаль было терять время на эту ерунду. И, вот, теперь…катастрофа. Я не могу рассчитывать даже на спасительную «тройку».
  И стипендия моя «накроется медным тазом».

- В гробу я видела все эти съезды, разъезды…Зачем они мне нужны?! – сказала я с отчаянием.

 - Не бери в голову, - лениво промурлыкала Оля, - У нас есть классные «шпоры»

Этого было достаточно, чтобы закрыть учебник навечно.

- Давайте сбросимся и купим что-нибудь поесть, - предложила Света, складывая свои «шедевры» в папку.
- Что-то есть хочется, - согласилась Оля, - Картошки Зина привезёт…Завтра обещали стипендию…Давайте, сколько у кого есть.

Сбросились. Света быстренько смоталась и купила маленькую коробку: зефир в шоколаде, шесть штук.
   Мы разделили и быстро проглотили.

Оля вдруг спохватилась:

- А Зинке не оставили.

Она вертела в руках пустую коробку и вдруг решила :
- Счас налеплю из пластилина. Скажем Зине, что «ейный хахаль» приходил. Принёс зефир…

  - Обидится – сказала я неуверенно.
- Что она шуток не понимает?...Я бы не обиделась – сказала Оля.

Я опять полистала книгу и тут мне стало ясно, почему я не могу добраться до какой-нибудь сути:

- Да тут половину страниц вырвано! – возмутилась я, - Как сдавать в библиотеку?
- Подумают на тебя – сказала Оля, - Брось ты её к энтой бабушке! Я же говорю: у нас шпоры есть.
И она достаёт из тумбочки кучу шпаргалок.

- Закончу институт, в школу работать не пойду – сказала Света неожиданно.
- Правильно…Не стоит зарывать свой талант в землю – поддакнула Оля.
-…пойду на керамический, - продолжает Света, -  Мать обещала устроить.

И, тут, раздались в коридоре шаги. Дверь открылась и вошла Зина с тяжёлым пакетом в руке. Оживлённая, с мороза.

- Зина! – вдруг сказала Оля, - К тебе твой приходил.
- Не выдумывай, - отмахнулась Зина, стараясь скрыть довольную улыбку.
- Принёс тебе зефир в шоколаде, - и неожиданно добавила, - Ты хоть нас угости.

- Берите – Зина была счастлива и щедра.
- Мы сами не можем, - продолжала Оля врать с честными глазами.

(Что она плетёт?- успела подумать я)

А Зина уже раскрыла коробку и, вдруг, её умиротворённое лицо неожиданно исказилось яростью. Она швырнула в Олю коробку и убежала.

После неловкого молчания я закрыла учебник.

- Пошутили, - сказала Света, - Как-то неудачно.
- Я же не виновата, что она без юмора, - удивилась Оля.

Она действительно не понимала, как можно обижаться на такую ерунду!

- Надо…идти и извиниться – предложила Света.

Никто не двинулся с места.

- Теперь она картошки не даст, - Света была разочарована.
- Причём здесь картошка?! Мы её обидели – не выдержала я.
- Картошка…очень даже при чём, - не согласилась Света, - Ольга! Иди и извинись.
- Иди ты.
- А я при чём? Твоя была идея.
- И где её искать? – колебалась Оля.
- Она…в душевой, - предположила я, - Плачет…наверное.
- Подумаешь, трагедия – пожала плечами Оля, - Я бы и слезинки не проронила!
- Зина – натура импульсивная, - заметила осторожно Света, ( второй курс сдал психологию) – Она может…и…

И многозначительно замолчала.
- Думай, что говоришь, - не сдавалась Оля.
- Думай, не думай, - со вздохом сказала я и поднялась с кровати, - Пойду, поищу.

Но, тут, вошла Зина. В гробовом молчании она набрала в кастрюлю картошки и ушла на кухню.

- На всех варит, - заметила не сразу Света, - Значит, не обиделась.
- Обиделась. Только виду не подаёт…Ох, и дура ты, Оля! – вырвалось у меня.
- Чего же ты раньше молчала, если такая умная? – обронила Оля.
- И я не лучше…Мне История КПСС всю голову забила…Я перестала соображать.

Опять вошла Зина. Молча взяла из сумки пакет с селёдкой и снова ушла на кухню.

- Неужели она будет есть одна? – удивилась Оля.

Мы промолчали. Но подумали то же самое.

- Имеет полное право…Одна…На кухне…В полном одиночестве – подумала я вслух.

…Но Зина оказалась благородней нас. Она нажарила картошки. Всем отрезала по куску селёдки и куску хлеба.

   И мы съели, как ни в чём не бывало. И не подавились…



                ЯДОВИТАЯ  КРАСКА



  Смирнова работала в производственном отделе химкомбината инженером-химиком.

Она окончила институт в Ленинграде с красным дипломом. Распределилась под Тулу.

   Вышла замуж. Родила сына. Со временем дали квартиру.

 Начало истории обычное. Обживались на новом месте и, как правило, оставались до конца.

Так и Смирнова. Но, несмотря на красный диплом, карьеру она не сделала. Даже до старшего инженера не поднялась, хотя работу свою знала. Была не пробивная, не инициативная, малоразговорчивая, стеснительная.
За модой не гналась, подкрашивалась чуть-чуть. А с тридцати стала седеть.
Оживлялась она только, вспоминая студенческую жизнь, часто полуголодную, хотя и эмоционально окрашенную.

 Прожив с мужем 20 лет, развелась, потому что он ушёл к другой. И развод прошёл спокойно. Ушёл и ушёл. Зато с ней остался сын.

А жизнь проходила в привычном ритме и в среде таких же, как она.

Вот уже и сын вырос. Выучился и уехал. Но писал и звонил.

За год до её выхода на пенсию на комбинате занялись реконструкцией. А потом добрались до заводоуправления.

Дизайн разгулялся вовсю. Сделали прекрасный холл. Тут и настоящий мрамор и навесной потолок, и встроенные светильники, и кварцевое напыление стен. Новые дубовые входные двери. Двери в кабинеты со стеклом «мороз» и бронзовые ручки.
В общем, могут, если захотят.

   Потом, то ли фантазия выдохлась, то ли деньги закончились, второй этаж оформили поскромнее.
   А третий, где сидела Смирнова, оставили  до лучших времён. Но ожидать лучших времён долго не пришлось. Замкнула старая проводка. Пришлось её заменить и стены в кабинетах и в коридоре выкрасили ярко-зелёной краской, которая осталась со времён ремонта цехов.

- Хоть глаза отдохнут теперь, - сказал кто-то, - Зелёный цвет полезен.

Первая забеспокоилась Смирнова. Она стала жаловаться на головную боль, резь в глазах и одышку.

- Это всё краска – говорила она и пыталась выяснить по документам её состав, но ничего не  могла узнать. Документов не было.
Вскоре её «занудство» всем надоело и, когда она просила открыть окна, за её спиной крутили пальцем у виска.
А Смирнова стала бюллетенить. Но и врачи ничем не могли помочь.

Остальные женщины в отделе тоже почувствовали дискомфорт, стали покашливать, но помалкивали. Крутили же пальцем у виска, посмеиваясь над Смирновой, а теперь, выходить, самим ходить « в дураках»?!

  Смирнова, выйдя с очередного больничного, и, не сумев добиться  взаимопонимания в завкоме, у инженера по технике безопасности, у санитарных врачей, стала писать жалобы.

   Создавали комиссии и ничего не находили вредного для здоровья. А Смирнова прослыла сутяжницей. Ей объявили бойкот.

Не зная, что делать, она соскребла со стен немного краски и послала в родной институт на кафедру химии для экспертизы на предмет вредности для живых организмов.
 Ответа не последовало.

…Так и не дождавшись ответа, Смирнова ушла на пенсию. Её проводили и постарались тут же забыть о ней да и она как будто хотела того же. Нелюдимая она была.

А две женщины в отделе, ещё не старые и с виду вполне цветущие, стали прихварывать.

«Это всё ядовитая краска» - говорили они, забыв, что об этом говорила и Смирнова. И не только говорила, а жаловалась и всем писала.

Прошло какое-то время и на имя Смирновой пришло письмо в отдел. А там вполне обоснованное научное заключение, которое всех привело в ужас!
Скрыть ничего было нельзя. В составе зелёной краски обнаружили ртуть. Смирнова оказалась права. Тут и вспомнили про неё. Хотели встретиться, но она, оказывается, уехала к сыну, продав квартиру. Искать её уже не было никакого смысла.

Нужно было думать о другом. А эта сволочная краска была настолько опасна, что рабочие-маляры дважды соскребали её, промывали стены и красили уже другой, в три слоя.

  И, как заверяло начальство, экологически чистой…