Заговорённый солдат

                «Заговорённый» солдат


   Увидев Егора Степановича, сидящего в одиночестве у подъезда на скамейке, я поздоровалась и присела на другую, стоящую напротив. Был воскресный майский день. Слово за слово.

   - Егор Степанович, - говорю, - Расскажи про войну. ( Соседа вчера чествовали по случаю Дня Победы)
   - Далась тебе эта война, - говорит он добродушно, - Ты грамотная…Книжки читай.
   - Читаю…Мне интересны твои личные переживания. Впечатления.

   Егор Степанович смотрит на меня недоверчиво (что, мол, за праздное любопытство?) Слабая улыбка трогает его губы. На чисто выбритом круглом лице бледно-голубые глаза. Вокруг бледной лысины остатки волос.
  Ему за семьдесят. Полноватый, благодушный, неторопливый. Где-то еще работает сторожем.
  После некоторого молчания говорит как бы нехотя:
- И что тебя интересует?
- Ну…Как забрали на фронт…Сколько тебе было лет?
- Меня не забирали…Сам пошёл в военкомат. Я в то время был помощником машиниста. Как раз мне исполнилось 28 лет. Самый цвет для мужчины. Возраст, когда в силу входишь. У меня уже было четверо детей.  Все девки. Броня полагалась как железнодорожнику…Но я отказался от брони.
   
   Егор Степанович извлекает из кармана вязаного жилета круглую коробочку, отвинчивает крышку, достаёт щепотку табака и запихивает в ноздри. Я молча наблюдаю за его размеренными, привычными действиями.
   - Между прочим, - говорит он, завинчивая крышку и пряча в карман коробочку, - Екатерина Вторая тоже нюхала табак.
   И тут его бледно-голубые глаза закатываются и он, вовремя отвернувшись в сторону, начинает чихать. Жду, когда отчихается. Спрашиваю:
  - Зачем нюхала?
- Для здоровья. Мозги прочищает…Возьми, попробуй.
- Да ну, - отказываюсь я.
- А вот Екатерина так не думала. Россия при ней поднялась до расцвета, - говорит он наставительно.
(Факт, конечно, любопытный, но в данный момент меня интересует другое)
- Пошёл в военкомат…- напоминаю ему.
Он отвечает не сразу.
- Всю войну прошёл…И ни одной царапины. Вот так, - Егор Степанович крутит головой, удивляясь своему везению, - И кабы я прятался! А то вовсе

на виду. Со мной рядом убивало людей. Несколько раз менялся состав орудийного расчёта. А я цел и невредим. Пушку вдребезги, а мне хоть бы хрен по деревне. Как заговорённый…
- Бывает, - соглашаюсь я.
- А ведь в самое пекло попадал: Сталинградская битва, Орловско-Курская дуга, Польша, Австрия…Монголия…Да-а…

  На лице и в голосе его появляется лёгкая досада.
- Рассказываю, а мне не верят. Думают, по тылам, небось, воевал, там свои медали заработал!
- Сколько их у тебя?
- Восемь. И один орден Красной Звезды…Да разве моя вина, что смерть меня обходила!? Если бы всех побило, кому устраивать снова жизнь? Вот я и вернулся. Ноги, руки целы, при наградах – и снова на паровоз. Но демобилизовался я только в сорок шестом, когда японцев разбили.
   Пытаюсь вернуть его к началу разговора:
- Пошёл в военкома…В какую часть определили?
- Я водил на передовую поезда. Играл с фашистами в кошки-мышки. Нам с помощником дали оружие…Всё было…Но один мне запомнился случай, до сих пор в глазах стоит.
  Однажды прицепили к паровозу пассажирский вагон. Потом подъехал «Виллис» и выходит генерал с ординарцем. Погрузились. Дежурный дал сигнал, и мы поехали. Поездов много. Кто на фронт, кто с фронта – всё по графику. Но точно выдержать график нельзя. Немцы бомбят…Ремонтники только успевают заделывать ямы да шпалы-рельсы класть…
   На одной из станций мы проторчали незнамо сколько: впереди были разрушены пути. Мы стояли на чётном пути, а рядом стоял поезд с ранеными, их с фронта везли. Один солдат с обмотанной бинтами головой держит на руках мальчонку лет шести…без ног.
    Генерал берёт его с собой…Спрашивается, зачем? Мы же на передовую едем! Хотел, видно, перед солдатами показать себя, какой он чадолюбивый…И пока мы добирались до места, генерал пил как свинья. Мне помощник сказал.
   Приехали. Опять подают автомобиль. Ординарец его под локоток поддерживает, помогает усесться. Я спросил:
- А что с пацаном? Куда его девать?
  Генерал говорит:
-  Везите его обратно.
Я говорю:
- Что, твою мать, наигрался чужой жизнью?! Взял – так отвечай.
А он мне:
- Выполняй приказ. Под суд отдам.
…Лучше бы он этого не говорил. Я схватился за винтовку и как заору:
- Пристрелю! Теперь мне всё одно.
И он молча забрал пацана.

  А нам пора. Сменщики бегут к паровозу. Немецкие самолёты летят к станции. Вспомнить страшно.
  …А меня после этого вызвал особист на разговор…Сутки держали. Но обошлось.
   Потом отправили в часть, которая формировалась…И больше я на паровоз не попал.
  Помолчав, Егор Степанович добавляет:
- И такие были генералы…А войну выиграли солдаты.
Он снова полез за своей коробочкой. Достал, повертел, но из окна позвала старуха-жена.
- Ну? Чего там ещё? – спросил он добродушно и проворчал, подмигнув мне:
- Делать ей нехрена.
Но тут же поднялся и ушёл в дом.

…Вот так мы иногда встречались с Егором Степановичем в нашем дворе, и я вытягивала из него военные воспоминания. Так сказать, из первых рук. Разговоры наши происходили лет пятнадцать назад.
 Фронтовик уже упокоился…Много он рассказал, жаль не всё записывала. Но какие-то записи остались.

         УБИТЬ  НЕМЦА


   После того, как Егор Степанович «проштрафился» с генералом и прошёл проверку у особистов, его направили в часть, сформированную из других частей, обезлюдивших в первые дни войны.
  Об этом он рассказал мне так:
  «…Дали винтовку. А тут вскоре какая-то неразбериха получилась, и наш взвод оказался отрезанным. Послали меня разузнать, что и как. Было это в конце лета.
   Мне командир даёт задание: дойти до развилки и понаблюдать, есть ли немцы. Дошёл я до развилки и залёг во ржи.
   Сначала никого не было. Дорога пустая…Смотрю, едет немец-мотоциклист…Один…Весь в зелёных ветках – маскировка у них такая. Подъехал к развилке, остановился. Вертит головой, осматривается. Я в землю вжался. Жду, что будет дальше.
   У меня же приказ был себя не обнаруживать…А немец слезает с мотоцикла и что-то там поправляет. Такое зло меня взяло. Ах, думаю, твою немецкую мать! Разъезжает, как у себя дома. И, хотя мне нельзя было открывать своего месторасположения, захотел я его убить.
  Убью, думаю, кто узнает. А он садится в седло и готовится разворачиваться. Кругом никого.



  Я прицелился ему в грудь. Выстрелил. Хоть бы что! Только приостановился немного. Я винтовку перезарядил и опять выстрелил в грудь. Ничего. Что за чёрт! Ведь я хорошо стреляю, рука твёрдая. Опять перезарядил, и послал ему пулю вдогонку. Но уже в шею. Он упал. Я подождал немного и выполз на дорогу.
  Подошёл – готов. Потрогал его, а на нём стальной жилет…А тут как дождь ударил!
  Ну, я через рожь, лесочком и к своим на хутор…Там женщина одна молока принесла. Я выпил целую банку. Никак не мог напиться…»

        СЛОВО НЕ ВОРОБЕЙ

     А меня чуть в расход не пустили. Было это так. Поделился с одним товарищем, командиром орудия, своими мыслями. Наш капитан бабу завёл, и они вдвоём в командирской землянке любовь крутили. Это дело не моё, только я пошутил, что начальство наше продовольствие пропивает. И кто-то заложил меня.
   Вызывают. Где родился, чем крестился, кем на гражданке работал, есть ли семья.
  Собрали в лесочке партсобрание. Постановили: власовец. И решили утром перед строем расстрелять. Посадили под стражу в пустой сарай до утра. Сижу и думаю – мне труба. Расстреляют и не посмотрят, что у меня четверо детей.
   Так мне стало обидно, думаю, не допущу до этого. И стал подрывать стену у сарая.
   Земля твёрдая. Руками без ничего покопайся!...Я копаю без памяти. Подрыл и ушёл.
   Теперь уже не помню, как нашёл штаб дивизии. Явился перед глазами начштаба и всё ему рассказал. Просил только об одном, чтобы меня судили открыто и я мог оправдаться.
  На рассвете две легковые машины въехали в расположение нашей части.
Наш капитан сильно удивился. Мне ж положено сидеть под стражей, а я эвон где да ещё с подмогой!
  Выстроили всех. Начштаба подходит к капитану и срывает с него погоны. И в трибунал его. И повар оказался не из трусливых – всё рассказал.
  А меня в санчасть. Руки у меня были по локоть грязные, в крови. Ногти обломаны. Так я копал без продыху.
    Солдаты потом смеялись: «У Новикова, у меня значит, в штабе дивизии родной дядя».
   Мне, конечно, повезло. Но особисты следили строго.
  У нас один письмо получил и всем стал читать, как в его деревне повесили на столбе курицу и написали: «Удавилась от непосильного налога». Все посмеялись. А его потом в особый отдел вызвали.
  Говорил? Говорил. И под суд его «за вражескую пропаганду».

                НЕМЕЦКИЕ  БОТИНКИ

   Был у меня на фронте друг. Яшкой его звали. Шустрый был малый. Бесхитростный. Очень уж он тосковал по своей семье.
   А семья у него жена да дочка. Говорил: «Вернусь с фронта, дам дочке образование. Она у меня на докторшу выучится, будет жить в городе»
  А мы в то время отступали. И вот мы на воронежской земле. Яшка наш прям с ума сошёл, говорит командиру: «Отпусти меня на один день. Хочу повидать своих. Не подведу, за один день управлюсь»
   Командир ему поверил и разрешил. И верно. Ровно через сутки он вернулся. Счастливый, глаза сияют, но обе ноги до крови стёрты и сильно уставший.
  Потом он мне рассказывает: «Бежал всю дорогу. А как своё село увидел, словно силы прибавились. Вот и хата родная. Увидал жену с дочкой, чуть не рехнулся от радости. Живы!»
    Первым делом Яшка свой солдатский мешок опустошил. Накормить надо было. Уж такие они ему показались бледные и худые. Подарить ему нечего было.
   А в избе холодно, не топлено. И он достал из своего мешка немецкие ботинки и отдал дочери, потому что ножки были у нее как ледяные. Да и обуви путной нету. Они были ей очень велики, но Яшка сказал: «Намотаешь портянки. Главное, не заболеть»
   Время прошло быстро, пора Яшке бежать назад. Дочка пошла проводить его за околицу. Идут по снежку. Яшка как посмотрит ей на ноги, на немецкую обувку, слёз не может сдержать. Яшка плачет и девка плачет.
  Дальше околицы он не разрешил ей идти. Велел возвращаться в хату. Пообещал дочке напоследок, что война скоро кончится, и заживут они лучше прежнего. И что, когда она вырастет, учиться пойдет. На докторшу…

   После этих слов Егор Степанович замолчал. А потом продолжил: «Только ничего наш Яшка не успел. Убили его…Тогда у нас большие потери были»


                ПЕРЕПРАВА


    Отступали мы…За нами Волга…Раздали каски…Старшина не взял, налегке пошёл. Вышли к переправе, а там – светопреставление.
   Юнкерсы-87 – «музыканты» бьют по переправе. Наших побили не счесть.
Штабелями складывали, хоронить некогда. Да и на тот берег надо.
   Командир у нас был отчаянный. Помню, фамилия у него была Волощук. Хохол, наверное.
  Спрашивает: «Кто умеет грести?» Я вперёд вышел: я ж на реке вырос, с детства плавал и рыбачил.
   Сели в лодку. Только отошли от берега – немец опять начал долбить.
 Кое-как добрались.
  А недалеко от берега лодка перевернулась. Пошли по грудь в воде. Вокруг мать честная! взрывы, водой окатывает, трассирующие пули вжикают.
  Словом, не передать. Самому надо видеть. Но мы идём…А старшина с моей головы тянет каску. Я не даю. Он тянет, приказывает отдать.
  Я разозлился: « Не х…брать! Она тяжела была нести, теперь не трожь…Ты куда пошёл: на войну или на ****ки!?»
   Он тянет. Говорю: «Застрелю». Только тогда отстал.

  Вышли на берег. Окопались. Тут и кухня подоспела. Обед есть – кормить некого. Многих не досчитались. Из соседней роты всех побило, не повезло им.
   Стали мы есть. Только котёлок в колени и , вот он, немец- «музыкант». Мы врассыпную. А он развернулся и к своим. Не стал бомбить. Может, пустой летел….Ох, верно, зло его взяло! Не смог нас достать, а так хотелось.



             ЗАВОРЫКИНА  МЕДВЕДИЦА


    Когда под Сталинградом немца разбили, целая армия попала в плен – армия Паулюса.
  Вызывают в штаб меня и ещё одного сержанта. Зачем не говорят. Выдали новое обмундирование, заставили умыться, побриться и белый воротничок пришить. И, конечно, повесить на грудь все свои награды.
   Повезли нас в расположение штаба фронта. А там уже и другие такие, как мы. И объявили нам, что мы будем охранять Паулюса и его шайку.

   Как сейчас помню, место называлось Заворыкина Медведица. Дом такой крепкий, тесовый.


   Было их человек тринадцать. Все в больших чинах. Среди них одна женщина в чёрном кожаном пальто. Не то, чья-то жена, не то полюбовница…Может, и переводчица.
   Но я даже этим не интересовался. И ни с кем об этом не говорил.
  Выходили мы в наряд по два часа. Смотреть надо было в оба. Ни на что не отвлекаться. И всё своевременно замечать. Иногда их выпускали на улицу покурить. Я смотрел и диву давался. На малой территории победить легко.
  А Россия велика. Они ж надеялись пропереть на танке из конца в конец!...
 Не вышло у них ни х…


            ЗА  « ЯЗЫКОМ » 


   После того случая, когда я убежал из-под стражи, меня перевели в разведку.
   Дело было зимой. Послали взять «языка». Мы были в белых маскхалатах, на лыжах. В стороне наши постреляли немного, чтобы внимание отвлечь.
И глубокой ночью мы перешли линию фронта.
  Немецкие окопы уже позади нас, а мы в расположении какой-то немецкой части. Заприметили одну землянку. Её охраняет часовой. И так он приспособился – вокруг завязал оборку. За оборку дёрнет: трык, трык…всё в порядке.
   Стали думать, как быть. Потом один из нас говорит: «Долго эта потеха будет? Надо решаться».
   Перерезали мы оборку. Солдат-часовой выскочил. Его сразу убили. А сами в землянку, как привидения. Там офицер нагишом. С ним баба, из русских, раздемшись.
  Кусачая была, стерва, как хорёк. Пустили в расход сразу…Офицер молча оделся. Всё понял.
   И мы его доставили в штаб.

…На мой вопрос, были ли у Егора Степановича женщины на войне, он немного помялся, потом рассказал.


      
       ВОЕННЫЙ  РОМАН


  И наступали. И отступали. И части некоторые отводили на отдых, расформировывали. И новые формировали из остатков.
  А спрашиваешь насчет женщин, я так скажу: не без этого. И праведников не было безгрешных. А я кто такой выискался? Всё-таки третий год без жены.

…На постое одном познакомился я с женщиной. Хочешь верь, хочешь нет, но не был разгульным никогда. Мне жены хватало. Да и побаивался я её.
 У неё был один суд. По молодости ревнивая была до страсти. А тут дом далеко. Что будет неизвестно. Да что говорить, мужики не терялись.
   Ну, познакомился с одной, и пошли мы на сеновал с ней.
…А через два дня нас на передовую. Обменялись мы с ней адресами. И прости - прощай.
   Муж её тоже воевал на каком-то фронте.
 Прошло время, я её забывать начал, вдруг приходит от неё письмо. Пишет, мол, я к тебе приеду. Не могу без тебя жить, а мужа своего не люблю и никогда не любила.
  Что делать? Вдруг и, правда, приедет? Взбредёт же в голову…Говорю своему товарищу: « Андрей, ничего хорошего из этого не будет. Ты знаешь, у меня семья, я сам шестой. Сделай милость, напиши ей, что я погиб смертью храбрых »
  Так он ей и написал.

- Егор Степанович, а были случаи, когда за нарушение дисциплины, дезертирство расстреливали перед строем?


     ВЫСШАЯ  МЕРА  НАКАЗАНИЯ

- Было такое, что скрывать…Один раз мне пришлось видеть, как приводят в исполнение высшую меру наказания.
  В Австрии дело было.
  Рядом с нашей частью стояла бронетанковая на ремонте. Два хохла из этой части хотели убежать в Америку через Дунай. С оружием. Но дело у них сорвалось. Поймали их, приговорили: расстрелять показательно.
   Выстроили всех в поле, нашу часть и соседнюю. И заставили приговорённых рыть себе могилу.

  А в мае это было. Весна в полном разгаре. Деревья в цвету. И запах – головы кружит. Ветер ласковый лицо овевает.
  …Рыли молча, в полной тишине. А один, чернявый, молодой совсем, всё на яблоню в цвету посматривал. Тишина…
  Муха пролетит – услышишь. Все молчат. Понимают: расстрел показательный, чтобы другим было неповадно.
   Закончили они рыть. Офицер зачитал приговор. Другой расстреливал.
…Один хохол сразу в яму упал. Другой на краю свалился, так его за ногу стащили. И для верности ещё стреляли, чтоб не мучились. Тут же закопали…Вот не знаю, сообщили родным или нет.
  - Жалко, - говорю.


  - Приказ есть приказ, Военное время…Особисты даром хлеб не ели. Везде у них были глаза и уши.


     НА  ЧУЖОЙ ТЕРРИТОРИИ

-  Егор Степанович, а как наши солдаты-победители относились к мирному населению?
 
- По разному. И мародерство было. И насилие. Думали, имеем право. Потом Жуков издал приказ. Строгий. Вплоть до расстрела.

   Вот я уже постарел, поседел и полысел. Врать мне уже не надо…Был у нас такой случай на немецкой земле. До победы осталось всего ничего. Но немцы еще сопротивлялись.
   Послали нас троих связь наладить с соседями. Просочились мы в рощу. Снег только сошёл.
  Чуть рассвело. Глядь, навстречу идёт старуха с двумя чемоданами. Еле тащится. Тяжело, стало быть. Голова непокрытая, белая как снег. Увидела нас, затрепетала и по-своему негромко забормотала: « Майн гот! Майн гот!»
  Чемоданы выпали из рук. Старший нашей группы говорит: « Надо посмотреть, что у неё в чемоданах. Может, она золото награбленное несёт».

   Приказал ей открыть чемоданы. А там ничего стоящего, одно тряпьё. Я заметил только полосатые носки с рваной пяткой. Такое богатство!
  Тогда старший группы, сержант говорит: « Нельзя её отпускать. Она нас видела, может выдать. Операцию провалим. Надо её кончать и чтоб тихо». А сам за финку схватился.
  Мой друг Федя, тоже сержант, остановил его:
- А ну её, - говорит, - Она уже от страха и слова не вымолвит. Пускай идёт.
  Старший гнёт своё.  И тут мы разделились. То ли кончать её, то ли отпустить. А старуха хоть и не наша и покультурней с виду, а всё одно старуха. 
  Я говорю:
- Давайте голосовать. И по быстрому. А то ни к чему не придём.
  Старшой настаивает : «Её сыновья наших убивали. Чего жалеть? Надо приводить в исполнение».
  Федя ему не уступает. « Погоди, - говорит, - Мы ещё не решили. Я со старухами не воюю. Я против».
  - Они, сволочи, наших матерей не жалели! – злится старшой.
  - А приказ Жукова? - говорит Федя, - Он наш главнокомандующий.
  - Пошёл ты! Здесь я отвечаю.
  - Голосовать, - сказал я.


 И мы проголосовали. Один голос – кончать. Два – отпустить.
  Старуха поняла, что ей подарили жизнь. Руки прижала к груди и поклонилась нам низко. А когда подняла голову, я посмотрел ей в глаза и приложил палец к губам: «Молчи»
  И пошла она в одну сторону, мы в другую.
- Провалите операцию, я вас сам застрелю, - сказал нам старшой, - Вы не разведчики, вы говно.
   Мы согласились. А Федя добавил: «Симаков, не бери в голову. До Берлина рукой подать…Ещё спасибо нам скажешь, если жив останешься»

  - А Берлин брал, Егор Степанович?
  - Нет. Врать не буду. Готовились к штурму, а я, как назло, простыл. На земле спал, так устал, что свалился, где стоял…Земля сырая. Проснулся, всё тело сковало. В общем, воспаление лёгких. Меня в полевой госпиталь. А там одна медсестра, симпатичная такая, стала меня лечить по указанию врача.
  Меня обматывали марлей в спиртовом растворе. Но она воды в раствор не добавляла и шкуру мне всю сожгла. Потом клочья сползали как змеиная кожа. Но вылечила. И я ей за это благодарен. Правда, кашлял потом долго, как из бочки бухал. Разведчику кашлять нельзя.
  Так что меня из разведки опять к орудию приставили. И отправили нашу часть на Восток. Японцев бить.
…Всю Маньчжурию прошли. В день по триста-четыреста километров делали. Догнали Квантунскую армию и всыпали им как положено.


                ВОЙНЕ  КОНЕЦ

…Помню, стоим на отдыхе. К нам две старые китаянки подошли. Принесли арбуз и дыню. Ну, и мы им подарки выложили. Новое полотенце, простыню, котелок солдатский, в хозяйстве пригодится…Не берут. Кланяются, а не берут. В чём дело? Языка не знаем. Как спросить?
   А у нас один парень был. Пройдоха, но образованный. До войны два года в институте обучался.
   И что он удумал! Снимает с себя замасленный ватник и набрасывает на плечи одной из них. Она обрадовалась, поцеловала его. И по-своему благодарила. А молились как-то чудно. Как, вроде, обирали себя руками.
   Когда они ушли, мы этого малого спросили, почему наши хорошие подарки не взяли. А он нам объяснил: хороший подарок им нужно отдавать помещику, по-ихнему – хозяину. А плохой можно и себе оставить. Вот как ещё жили люди. Бедности такой не видывал. Вот так.
…На войну ушёл – мне было двадцать восемь лет, а вернулся в тридцать четыре года. Ну, и снова на паровоз. Потом еще три дочки родились. Вот, семь девок у меня. Ну, ты это и сама знаешь.