Лунная соната

                1.
               
       — «Милый мой, Саша…» — так начиналось её письмо…
За окном невзрачной «панельки», с большим Лениным на фасаде, уже темнело. Улыбающегося Ильича с гвоздичками в руке, с кепкой набекрень, с красным первомайским бантом на груди, было видно издалека. С тускло-серой стены, большими буквами вождь обещал всем обязательного счастья и непременно какого-то «коммунизму».

Внизу уже вешали замки «загот.грязи», возмущаясь жирными окурками под форточкой наглого «домкома с агитпунктом», привычно отпихивая подошвой их недокуренные тела в быструю воду весеннего ручейка. И «мясо» закрывалось, только у «ритуальных услуг» никогда не кончалась работа.
 
«... — Сегодня ты мне вновь снился… да! — продолжалось письмо, — да! да! в какой уже раз! Я прямо и не знаю, что думать… вдруг с тобой что-нибудь случилось? Может, угнали на какую-нибудь чужую войну, какие учения далёкие… и нет совсем возможности мне ответить, хоть словечко написать, успокоить…»               

Тихонько стукал будильник, надёжными механизмами указывая точное время их давней разлуки. Дешёвенькая кухонька уже спала, давая волю алой душистой герани, пыхнуть приятным ароматом. Кошка, калачиком привычно дремала рядом с ним, в полном  согласии и умиротворении вписываясь в одинокую жизнь хозяйки.

Та, поставив чайник на плиту, накинула глубже на плечи платок, вновь окунулась в очередное письмо, укутывая уставшие ступни в уютные тапочки, а память — в недавнее прошлое. 
          
«... — Три дня назад, был новый заезд, — продолжались строчки. — Один, так похож был на тебя… я прямо дёрнулась, чуть при всех не побежала. Видно совсем уже с ума схожу. Мне даже Мария Анатольевна… на что она сухая и без сострадания женщина… ты, Сашенька должен помнить её… сутуло-высокая такая, зав. отделением… всегда куда-то торопится, с бумагами летит… и то, заметила. Присели у фонтана, стала сердечно, вкрадчиво расспрашивать… ведь знают все. Ты же помнишь, я не умею лукавить, людям не доверять. А она, выслушав, больно мне сделала, но, поначалу я виду не подала, в себя сразу закрылась. Звучала: «Мол, Наташ… наша ты святая интеллигентная душа! Не мучай себя! Неужели за столько лет работы в санатории, ты не распознала этот контингент… притом военный, самый несерьезный и ветреный… вдобавок москвич… какие надежды… какие, планы… какая, такая любовь, когда уже ровненько сорок пять!» И потом ещё добавила такого, о чём я не буду писать. И тут меня взорвало! Не сдержалась, чуточку в щеках алым пыхнула, слегка даже растерялась, не ожидав такое от неё услышать. Сходу выпалила, что мне это неприятно слушать, так как она жестоко неправа! Я была возмущена её мыслями... хотелось мне крикнуть в ответ: «Если вы так чудовищно мыслите! А не лучше вам тогда перейти работать в «Колос» или «Горняк». Но успела на последней секундочке, гнев свой узлом связать, всякий звук не издать. Вот так, мой дорогой Сашка клеится моя теперешняя жизнь. В общем, пыталась прополоскать мне забитую тобой голову. Не хочу верить чужим, у меня есть заполненное сердце… не должно оно меня подвести, после такого, искренне яркого кусочка нашей совместной жизни. Уходя, я ей стихами Ахматовой необидчиво ответила. Мне показалось, она не поняла даже смысл их. Ай, да бог с ней! Она для меня не авторитет. Между прочим, на рынке, у миленькой такой старушки, с необычными бирюзовыми глазами, в это воскресенье её томик стихов прикупила. Ты будешь, привычно удивляясь, смеяться, говорить, я не такая как все. Возможно... ибо домой без картошки пришла. Жалко книжечку, хорошо поиздевались над ней… —  потрепали, вся в жирных пятнах. Я знакомому мастеру отнесла, обещал скоро её реанимировать… потом, из неё, мои любимые строчки тебе непременно напишу.
 
                2. 
               
                Женщина, вся искусно исполненной вязи, в старомодной шляпке, с тёплым шарфом через шею и плечо, медленно бредёт по скучным аллеям, прижимая к скучающей груди реанимированный томик, и три цветка. По право руку лавочка, там знакомая старушка с внучкой-крошкой в коляске. Сноровисто играет пальцами, вяжет, молча, кивком головы здоровается.

Поправляя очки, дарит старушке улыбку, первой – доброе слово:
   — Доброго дня, вам! Рада видеть вас в полном здравии! О-о! Уже за носочки принялись?..

Старушка, как повелось, начинает сначала жаловаться на здоровье, на окаянную спину, потом на сыро-прохладную, с утра погоду, в привычном уже заключении сводит свои думки к непутёвому зятю-милиционеру.

Наталья, по складу доброй души, всегда внимательно слушает, привычно успокаивает недовольную жизнью – старуху, которая тесно проживает в семье младшей дочери, не зная спокою и полного уважения. «Мол… ей бы длинно полежать, отдохнуть, силы жизни поболи сохранить, да вот, с очередной внучкой приходиться нянчится». «Бракодел!» — как-то в сердцах выпалила нервная женщина, — дочка за дочкой… три… ни одного сына!»

Наташа, успокоив невольную няньку, подаётся вперёд, тут же останавливается от вопроса сзади:
   — Сами вязали? (прищурившись, изучает её одёжку) — Ладный! Как фабричный! Прямо, золотые у вас пальчики. А мои, уже ни к чёрту!
(старуха бросает вязку, вновь, начинает жаловаться на дополнительные болячки)

Наталья вновь улыбчиво терпит, слушает, поглядывает на часы, уже понимая, что опаздывает. Спасительно оторвавшись, женщина ускоряет шаг. А вот и знакомое старинное здание, небольшое, одноэтажное, в шесть окон, на тихую не многоэтажную улицу. Это музыкальная школа.

                3.

          Как три месяца уже повелось, женщина присядет на лавочку, под старинный тополь, в ожидании музык из форточек. Она знает: всякое перебрав, перемолов, передумав, репетицию послушав, очередное письмо «на коленке» начиркает, — привычно заметит в окне, средь дешёвеньких штор, густую шевелюру пожилого еврея - преподавателя. Он, в той же белой сорочке, в заношенном жакете в мелкую клетку, с аккуратненькой бородкой на сухом заветренном лице, в очёчках на кончике носа. Как и раньше, минутку постоит, низко, поверх их глянет, посмотрит на пишущую приятную незнакомку; промокая платком широкий лоб, глубже раскроет створку, исчезнет, чтобы преподать. Как она позже поймёт, — именно для неё сыграть. 

Не поверит в первый свой тот день, когда они через оконное стекло первый раз глазами встретятся, что можно так точно угадать. Лунная соната Бетховена... её любимая... как он её исполнял… 
   
                4.

           «... — Сашенька! Мой ясный и добрый человек! Я не знаю, что со мной происходит, когда этот низенький кудрявый музыкант, — возможно, тоже одинокий, начинает трогать пальцами свой инструмент, исполняя мою любимую музыку, — торопились, бежали синие строки, боясь запутаться во второстепенном, упустить главное. — Я пишу, а душа моя вся там, в его классе, рядом с ним, но ближе  — с тобой, в нежную липкую обнимку. Помнишь, когда мы догола с тобою вымокли, и я нашла юбилейный рубль с Лениным, и мы его в дупло спрятали, загадав на двоих одно желание. А потом, игнорируя твоё лечение, процедуры, грязи, лечились в моей «двушке». Перед нами, счастливыми и горячими, стоял раритетный заварник, со сколотым краешком носика, и мы вкушали мой особый самодельный чай. А ты всё смешил и смешил меня армейскими байками... и не было счастливей женщины на свете. Знаешь... я три дня назад, туда поднялась, монету вновь нащупала, очистила, поцеловала, сызнова нашу клятву в мыслях обновила, на место положила. Мой Сашка, Сашенька, — военный твой строгий пагон, ну почему ты молчишь, даже строчку не напишешь, а? Я всему поверю, всё приму… даже переживу во всём отказ, хоть и больно… возможно забуду и всяких обещаний — словесные порывы. Успокой меня, всяким уже ответом, ибо, хуже неизвестности ничего на свете нет. Сашка! Сашка! Сейчас бы обняла тебя, прижалась, эту божественную музыку одним целым прослушали, в памяти, в наше счастливое времечко улетели. Как и раньше, ты чуточку озябший, попросил бы моего травяного чая, вернувшись с улицы в номер. Испив, как помнишь, похвалил мой старенький термос, его терпимость. Попросил ещё остаться, нарушая график моей работы. И я, совсем одурелая, от твоих ласк — чумная, по себе — ответственная трусиха, боясь всякого начальства, попросила девочек меня чуточку прикрыть! А сейчас бы прилипла к тебе, чтобы прослушав его троекратное чудное исполнение, вместе подойти к изношенной форточке. И как я всегда делаю, на край двойных рам положили ему нарядные цветы; как знак нашей благодарности, — за редкую чувствительность души, его верные пальцы, огромное сердце в груди, необъяснимую прозорливость, такт…» 

                5.

               
                Весна тяжело давалась земле. Наталье казалось, без особой радости даже пели птицы. Листочки на деревьях словно замерли в росте, точно засомневались, задумались, пристыли. Мокрые прошлогодние листья, липли к её подошве, натягивая на сереющее небо затяжную непогоду, за густые облака надолго пряча и так не яркое солнце. Женщина, перейдя на другую сторону улицы, вбросила письмо в синий ящик.

Глянув в стекло витрины «хозмага», потом, под ногами, в чистую лужу, поправила шарф, овальней скривила шляпку. Глубже укутывая шею, и, уходя, уже сворачивая за серый угол, оглянется. Как повелось, никогда не обманется, в руках продолжая держать томик Ахматовой. В этот раз, так его почему-то и не открыв. В молчаливом уже окне низенькой музыкальной школы, средь простеньких штор будет стоять преподаватель, совсем кудрявый, ещё не седой, поверх очков не спуская грустного взора с незнакомки, признательно нежно прижимая к груди три алых розы.

                Октябрь 2021 г.