«ОБ УСТРОЕНИИИ ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ В РОССИИ»
В тридцатые годы ХIХ века в русском обществе оживленно обсуждался вопрос: стоит ли строить железные дороги в России? Находились и сторонники, и противники нового вида транспорта. О железных дорогах читались публичные лекции, в журналах и газетах печатались статьи, издавались книги и брошюры.
Отрешков делал ставку на так называемые пароходные экипажи или паровые кареты - предшественники будущих автомобилей, автобусов и автопоездов, которые, движимые силой пара, передвигались бы по обычным дорогам - предпочитая их железным колеям. Об этом свидетельствуют его статьи, напечатанные в «Северной пчеле» в 1835 году: «Письмо к издателю «Северной пчелы» о пароходных экипажах» (1 февраля) и «Железные дороги в России» (13 марта).
В первой своей статье, рассказав об интересе, проявленном к новому виду транспорта в странах Западной Европы, Отрешков отмечал: «…Ныне в одной Англии заведено уже постоянное сообщение посредством таковых экипажей более чем в 20 местах и число оных беспрерывно распространяется. Другие государства, а именно Франция, Италия и Австрия, последовав примеру Англии, приступили к введению у себя оного изобретения.
Равно и у нас в России составившиеся с значительным капиталом три компании представили уже предположения свои Правительству, к установлению означенными экипажами сообщения между С. Петербургом, Москвою и Нижним» (1).
Следует пояснить, что в 1820 году возникла первая в России крупная акционерная компания по организации рейсов дилижансов между Петербургом и Москвой - ее возглавляли граф М.С.Воронцов, А.И. Татищев, А.С. Меншиков, князь А. Лобанов-Ростовский. Она приносила большой доход; по ее примеру стали возникать и другие подобные компании.
Во второй статье он писал: «Следовало решить, каким из двух способов - железные дороги или пароходные экипажи по обыкновенным дорогам ввести было бы выгоднее. Решить было нетрудно: огромность капитала, нужного для устроения и содержания железной дороги, и отдаленность мест, предполагаемых к соединению, заставили отдать неоспоримое преимущество пароходным экипажам» (2).
Человек сугубо практичный, наш герой в марте 1830 года стал организатором «Общества дилижансовых линеек под названием омнибус» для пригородного сообщения и надеялся, что со временем на смену им придут паровые экипажи. Однако Отрешков не ограничивался только пригородным сообщением - он мыслил шире.
Говоря о сообщении между столицами, «русский маркиз» писал в последней статье: «Поспешил я представить предположения мои Правительству насчет заведения между сими городами паровых дилижансов и таковых же фур для товаров» (3).
Итогом рассуждений Отрешкова стала новая большая статья, озаглавленная «Об устроении железных дорог в России».
В самом ее начале автор заявлял: «Я более чем кто-либо признаю важность этого нового способа сообщения; более чем кто-либо благоговею пред оказываемыми им последствиями; одним словом, я пламенный поборник железных дорог. Притом я вполне сознаю полезность улучшения путей сообщения в России, искренно убежден в благотворности имеющих произойти от того последствий. Одним словом, я совершенно уверен, что употребление на этот предмет самых огромных капиталов принесет непосредственную и прямую пользу Отечеству» (4).
Только что объявив себя «пламенным поборником железных дорог», Отрешков вопреки логике сразу же приходил к прямо противоположному суждению, выделив главную мысль статьи курсивом: «С тем вместе не могу не сознать, что предполагаемое ныне на великом пространстве устроение железных дорог в России совершенно невозможно, очевидно бесполезно и крайне невыгодно» (5).
Обосновать свое мнение автор пытался экономическими расчетами, утверждая, что сооружение железной дороги между Петербургом и Москвой принесло бы «ежегодного чистого и непременного убытку до 23 300 000 р. ассигнациями» (6).
Завершалась статья таким итогом: «Изложив все сие в подробности и с числовыми доказательствами, кажется, можно сказать утвердительно, что устроение железной дороги между С.-Петербургом и Москвою совершенно невозможно, очевидно бесполезно и крайне невыгодно» (7).
Это сочинение нашего героя трижды во второй половине 1835 года было опубликовано - при поддержке Греча и Булгарина.
Сначала статья появляется в издаваемом Гречем и Булгариным журнале «Сын Отечества и Северный архив» (8). Затем она выходит отдельной брошюрой, напечатанной в типографии Греча (9). И наконец, в пяти номерах газеты «Северная пчела», издаваемой опять же Булгариным и Гречем, появляется ее обстоятельнейший и крайне благосклонный разбор (10).
В начале публикации, воздавая хвалу автору, «члену Императорских обществ», «при направлении умов к предмету столь важному как по огромности требуемого капитала, так и по следствиям своим», издатели самой читаемой в России газеты отмечали: «Мы, с своей стороны, не можем не сознать благородства избранной г. Атрешковым цели и положительности представленных им исследований, по предмету, столь еще новому для всех и в первый раз представляющемуся в отношении к России. Образ изложения его, делая предлагаемые исследования доступными всякому, представляют при том сильные доводы собственного его убеждения, поддерживаемого числовыми выводами и подробными сметами» (11).
Разбор статьи заканчивался в последнем номере «Северной пчелы» почти теми же словами: «Изложив все сие в подробности и с числовыми доказательствами, г. Атрешков делает заключение, что устроение железной дороги между С.-Петербургом и Москвою совершенно невозможно, очевидно бесполезно и крайне невыгодно» (12). Подобное суждение, выделенное курсивом, должно было запомниться читателям самой распространенной газеты того времени.
Пройдет шесть лет, и Отрешков горько пожалеет о своем категорическом выводе, ставшем достоянием широкой гласности - в начале февраля 1842 года будет опубликован высочайший указ о строительстве железной дороги, призванной соединить две столицы, полностью опровергавший все его доводы. Но об этом - позднее.
Как бы ни благоволили к Отрешкову приятели-компаньоны, но давать обстоятельнейший доброжелательный анализ его опуса, только что опубликованного в их же журнале, а затем напечатанного отдельной брошюрой в типографии, принадлежащей одному из них, в пяти(!) номерах их газеты - подобное внимание кажется чрезмерным. Достаточно было бы ограничиться положительной рецензией на брошюру в «Северной пчеле».
Несомненно, подобная благосклонность не случайна. Чем же она вызвана? Вряд ли это запоздалая благодарность за избавление от конкурента - несостоявшейся пушкинской газеты. С тех пор минуло целых три года, положение в журнальном мире изменилось: у «Северной пчелы» появился новый серьезный соперник - «Библиотека для чтения», издаваемая тиражом в 5 тысяч экземпляров. К тому же Фаддей Венедиктович был не из тех людей, кто долго помнит добро.
Отрешков явно оказал одному из издателей новую услугу.
Обстоятельнейший и крайне благосклонный разбор брошюры Отрешкова напечатан в «Северной пчеле» 11 - 15 ноября 1835 года. Что же предшествовало этому?
Раскрыв номер той же газеты от 30 октября, мы прочитаем сообщение: «При сем нумере «Северной пчелы» раздается объявление о книге, издаваемой Ф. В. Булгариным, под заглавием Россия в историческом, статистическом, географическом и литератур-ном отношениях»13.
Однако буквально через день – 1 ноября - в газете появляется новое извещение: «К 245 нумеру «Северной пчелы» приложено было объявление о предположенной г. Булгариным к изданию книги "Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях". По переменившимся ныне обстоятельствам подписка на сию книгу не принимается» (14).
Ясно, произошло нечто экстраординарное, заставив отменить только что объявленную подписку. Что же это за «переменившиеся обстоятельства» и чем они вызваны? Для ответа на этот новый вопрос перелистаем «Северную пчелу» далее.
22 ноября - через три недели после публикации сообщения об отмене подписки на издаваемую Булгариным книгу и спустя неделю после того, как в газете было закончено печатание разбора брошюры Отрешкова, - обстоятельства меняются вновь, и объявление о подписке все же появляется:
«Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях, ручная книга для Русских всех сословий, сочинение Фаддея Булгарина, в восьми частях, с географическими и археологическими картами, рисунками и палеографическими таблицами, выйдет в свет непременно в течение 1836 года, по прилагаемой при сем нумере «Северной пчелы» программе и на условиях, в ней изложенных» (15).
Что же заставило Булгарина сначала объявить подписку, день спустя коренным образом изменить решение, отменив ее, а три недели спустя вновь известить о подписке - теперь уже окончательно?
Думается, здесь связаны воедино два события - издание Булгариным чужого сочинения под своим именем и обстоятельнейший благосклонный разбор брошюры Отрешкова в булгаринской газете, напечатанный как раз в то время, когда решался вопрос о выпуске книги. «Бывают странные сближения», - пушкинские слова невольно приходят на память.
Обратим внимание на интересное обстоятельство - если первоначально в «Северной пчеле» сообщалось о книге, издаваемой Булгариным, то позднее говорится о книге, им написанной. - названной его сочинением. Хотя в то время понятия «издатель» и «автор» зачастую означали одно и то же - так, за год до этого в свет вышли «Повести, изданные Александром Пушкиным», содержащие действительно написанные им произведения - однако Булгарин поначалу явно решил перестраховаться и, говоря о книге, которую намеревался выпустить как свою, прибегнул к более обтекаемой формулировке.
Как известно, солидный труд «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», столь щедро разрекламированный Фаддеем Венедиктовичем в издаваемой им газете как свой собственный, на самом деле не был написан Булгариным. Подлинным автором этой книги был Николай Алексеевич Иванов (1813-1869) - будущий профессор истории Казанского университета. Сын мелкого чиновника - канцелярского служителя, он незадолго до этого успешно окончил Казанский университет со степенью кандидата философских наук и «был командирован для усовершенствования в исторических науках в Дерптский университет.. Булгарин, с которым недавний студент познакомился в Дерпте (близ этого города находилось имение Фаддея Венедиктовича Карлово), привлек его к сотрудничеству в «Северной пчеле». В скором времени начинающий ученый окончил фундаментальный труд, посвященный России, но не смог его опубликовать - не нашлось ни денег на издание, ни книгоиздателя, который решился бы напечатать многотомную работу неизвестного автора. На помощь пришел издатель «Северной пчелы» - он обещал выпустить книгу за свой счет, но с условием: автором ее будет значиться не Иванов, а Булгарин. Не имея иного выхода, молодой человек (ему было тогда всего 22 года) вынужден был согласиться (16).
Покупая у бедствующего ученого его труд, Булгарин польстился представившейся возможностью предстать в глазах читающей публики автором, компетентным в самых различных областях науки, и он поспешил печатно сообщить о начале подписки на чужое сочинение, которое решил издать под своим именем. Однако знакомство с собственным солидным научным трудом значительно охладило его пыл. Фаддей Венедиктович усомнился: а вдруг, когда он выпустит эту книгу, в ней обнаружатся ошибки, которые вызовут упреки у журнальных противников в некомпетентности мнимого автора и новые печатные насмешки, а то и обвинения в литературном воровстве? Это вынудило Булгарина изменить решение и поспешно отменить только что объявленную подписку.
И вот тут, по нашему мнению, на помощь приходит Отрешков. Издававший в течение двух лет «Журнал общеполезных сведений», а после этого вознамерившийся выпускать «Всеобщую энциклопедию», наш герой считал себя компетентным в самых разных областях наук («Нет вопроса, по которому бы он не высказал своего мнения» (17), - писал о нем В.А. Инсарский), способным оценить труд о России и выявить возможные неточности - иначе говоря, выражаясь современным языком, выступить его внутренним рецензентом, а в случае необходимости - и научным редактором. Возможно, Отрешков привлек к работе и сотрудников бывшего своего журнала, более сведущих в нужных областях наук, нежели он сам. Не это ли имел в виду В,Г. Белинский, когда, иронически откликаясь на объявление Булгарина, писал: «Знаменитый наш нравоописатель и романист, по примеру отца всех романистов, хочет замкнуть свое блистательное поприще большим историческим творением и в скромном своем объявлении уверяет, что всякий истинный патриот, не предатель и не ренегат, должен непременно подписаться на его книгу, которая скоро выйдет, смотря по деятельности сотрудников...» (18) (курсив мой - А.К.). За три недели объемистая рукопись была просмотрена и дан положительный отзыв, позволивший Булгарину снова объявить о подписке. Однако теперь он называл себя уже не так осторожно и двусмысленно, как прежде - «издатель», а гораздо более определенно и уверенно - «автор».
Думается, в благодарность за оказанную услугу Фаддей Венедиктович и поместил в своей газете подробнейший разбор брошюры Отрешкова, снабдив публикацию крайне благосклонным редакционным комментарием.
Забегая вперед, следует сказать: когда книга о России увидит свет, в ней все же будут выявлены ошибки, которые вызовут печатные насмешки противников Булгарина. Не это ли заставит его изменить мнение об Отрешкове и с раздражением назвать недавно восхваляемого «члена Императорских обществ» «русским философом без логики»?
«ОБ УСТРОЕНИИИ ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ В РОССИИ»
1 Северная пчела - 1835 - 1 февраля - С. 108.
2 Там же - 1835 - 13 марта - С. 231.
3 Там же.
4 Атрешков Н. Об устроении железных дорог в России - СПб., 1835 - С. 2.
5 Там же, С. 2-3
6 Там же, С. 67
7 Там же.
8 Сын Отечества и Северный архив - 1835 - №№ 42, 43.
9 Атрешков Н. Об устроении железных дорог в России - СПб., 1835
10 Северная пчела - 1835 - 11-15 ноября - №№ 255-259.
11 Там же - 11 ноября - № 255 - С. 1020
12 Там же - 15 ноября - № 259 - С. 1056
13 Северная пчела - 1835 - 30 октября - № 245 - С. 980
14 Там же - 1 ноября - № 247 - С. 986
15 Там же - 22 ноября - № 265 - С. 1060
16 О Н.А. Иванове как авторе этой книги см.: Русский биографический словарь - СПб., 1897 - Том «Ибак - Ключарев» - С. 26.
17 Инсарский В.А. Записки - СПб., 1894 - Ч. 1 - С. 77.
18 Белинский В.Г. Полное собрание сочинений - М., 1953 - Т. II - С. 207.
«ОТРЕШКОВ ОТДЕЛАН ОЧЕНЬ СМЕШНО»
Неудивительно, что после рекламы самой читаемой газеты на сочинение Отрешкова обратили пристальное внимание. В газете «Русский инвалид» появился хвалебный отзыв: «Маленькая драгоценная книжечка! Благонамеренный ее сочинитель математическими выводами доказал чрезмерную сумму, в которую обойдется железная дорога от Москвы до С. Петербурга, невозможность ее устроения и бесполезность» (1.)
Развернутая рецензия в журнале «Библиотека для чтения» носила отрицательный характер и язвительно высмеивала Отрешкова: «Автор, по известным ему причинам, предписал себе бесконечно полезную цель - доказать совершенную невозможность существования железных дорог в России. Когда мы читали его брошюру, - а надобно сказать, хотя мы и не любим хвастать нашим терпением, что мы действительно ее читали, - нам казалось, что видим перед собою французских докторов времени Людовика ХIV, которые, в тогах, париках и беретах, преважно читают диссертации против Гарвея, доказывая нелепость и совершенную невозможность того, чтобы кровь кружила и обращалась в жилах человеческих.
Нам очень хорошо памятны две английские брошюры, подобные этой, но гораздо остроумнейшие и лучше написанные, которые вышли перед сооружением железной дороги между Ливерпулем и Манчестером: обе они принадлежали отличным инженерам и единогласно обнаруживали невозможность, бесполезность, даже вредность предприятия[…] Везде были и будут - мы говорим об Англии - везде были и будут странные умы, которые падают Бог весть откуда во всякое непонятное для них предприятие и ложатся поперек его как колоды, заваливая собой дорогу к успеху: по ним проедут, их раздавят, - они тут еще кричат: - «Не пущу! я доказал, что это пустое! что это невозможно!»
Что касается до русской брошюрки, которою, сверх наших заслуг, облагодетельствовал нас прошлый месяц, то она сама в себе носит свой приговор[…] В брошюре не находим ничего, кроме избитых возражений вечных противников предмета; возгласов, не помешавших ни одной дороге устроиться и приносить пользу; старых умствований тех мужей, которые во всем видят одни препятствия и не имеют ни той деятельности ума, ни той силы гения, которые, встретив преграды, создают вдруг новые пути к успеху, заставляют способы множиться под рукой и со славою преодолевают все сопротивления.
Чтобы доказывать невозможность железной дороги в данной местности, само приличие требует быть практическим инженером и механиком по этой части, видеть все железные дороги в подлиннике, изучить все способы применения их к различным местоположениям, обозреть трудности побежденные и непобедимые, и удостовериться, что за этими пределами нет уже поприща для гения механики, что здесь геркулесовы столбы изобретательности ума человеческого… Автор, без всяких данных опыта и тщательного изучения предмета… сочиняет себе мрачные предчувствия и с удивительною самонадеянностью подвергает их арифметической оценке… Смешно было бы даже опровергать подобные грезы, и если есть чему подивиться, так это важности, с которою почтенная брошюра приступает к вычислениям всех подробностей предмета, известного ей только понаслышке...
Если бы автор занимался только разбором существующего проекта Московско-Петербургской чугунной дороги, обнаруживал его погрешности и вместе с тем доказывал свое знание предмета, объемлемого во всей его полноте, предлагая новые способы применения его к местности, указывая на лучшие средства распространить и обеспечить его благодеяния, извлекая из трудности незнаемые механические силы для побеждения самих же трудностей, мы бы даже похвалили б цель сочинения, хоть бы оно нас не убеждало. Но когда видишь, что брошюра вмешивается совершенно не в свое дело, толкует наобум, употребляет все средства печатной иллюзии, чтоб ввести других в заблуждение, в котором сама добровольно заключилась; что произвольными, ни на чем не основанными вычислениями она старается пролить новый мрак на вопрос, и без того темный для публики, и утверждает невозможность вещи, не представляя с своей стороны ни одного из условий, которые провозгласила сама необходимыми для ее обсуждения, тогда уважение к благу отечества возлагает на всякого долг предостеречь читателей на счет подобных сочиненьицев. Кто много доказывает, тот ничего не доказывает» (2).
* * *
Мы столь подробно цитировали напечатанную в «Библиотеке для чтения» рецензию на сочинение Отрешкова, высмеивавшую некомпетентность автора, потому, что нам, к сожалению, не известен другой, надо полагать, еще более язвительный отзыв об этой брошюре, вызвавший восхищение Пушкина.
Год спустя после выхода сочинения «Об устроении железных дорог в России», когда Пушкин уже издавал «Современник», В.Ф. Одоевский предложил ему для публикации в журнале критическую статью молодого профессора Института корпуса инженеров путей сообщения, энтузиаста технического прогресса М.С. Волкова. Неудовлетворенный критикой сочинения Отрешкова в «Библиотеке для чтения», Волков высмеивал сочинение Отрешкова и полнейшую некомпетентность автора в вопросах, о которых он брался судить - суть статьи выражал взятый к ней эпиграф, представлявший строку из басни «Щука и кот» И.А. Крылова. «Беда, коль пироги начнет печи сапожник».
Прочитанная в рукописи статья Волкова была высоко оценена Пушкиным. Он писал Одоевскому: ««Статья г. Волкова в самом деле очень замечательна, дельно и умно написана и занимательна для всякого... Статья Волкова писана живо, остро. Отрешков отделан очень смешно...» (3).
Об авторе статьи, что вызвала живейший интерес Пушкина, следует сказать подробнее.
Матвей Степанович Волков (1802-1878) окончил Институт корпуса путей сообщения в 1821 году, как лучший в выпуске был оставлен при институте и через несколько лет стал профессором этого института. Энтузиаст технического прогресса, придававший огромное значение развитию железных дорог, он в 1835-1836 учебном году включил в программу своего курса «Строительное искусство» большой раздел о железных дорогах (4). Позднее Волков напишет: «По моему мнению, в истории будут отныне две величайшие эпохи преобразования общества: это введение христианства и введение железных дорог» (5). Волков был разносторонним ученым - его перу принадлежит ряд статей в «Отечественных записках» 1840-х годов о физиологии человеческого мозга и фундаментальное исследование «О музыкальных гаммах». Уже в ХХ веке он будет назван «замечательным русским экономистом ХIХ века» и «писателем, которому современность до сих пор не воздала должного» (6).
Служебная деятельность Волкова проходила успешно - к 1843 году он был профессором строительного искусства в чине полковника. Подготовив новый курс строительного искусства, он предполагал выпустить его отдельным изданием. Однако печально известный реакционный деятель граф П.А. Клейнмихель, назначенный в августе 1842 г. новым начальником Главного управления путей сообщения, воспрепятствовал этому, что привело к конфликту между ними, в результате чего Волков вынужден был подать в отставку.
Для объяснения сути конфликта следует обратиться к мемуарам другого офицера корпуса инженеров путей сообщения А.И. Дельвига:
«Император Николай и великий князь Михаил Павлович очень не любили инженеров путей сообщения, а вследствие этого и заведение, служившее их рассадником. Эта нелюбовь основывалась на том мнении, что из Института выходят ученые, следовательно вольнодумцы. Была и другая причина их нерасположения к Институту. В 1819 г. было учреждено Главное инженерное училище, и главным начальником его назначен главный инспектор по инженерной части великий князь Николай Павлович, по вступлении которого на престол это звание перенял великий князь Михаил Павлович. При всем видимом их нерасположении к ученым им было однако же очень досадно, что Главное инженерное училище, по преподаванию в нем наук, стояло постоянно ниже Института. Сверх того, институт был единственное заведение, образованное вполне на военную ногу, и не подчиненное вполне великому князю Михаилу Павловичу» (7).
Любимец Николая I генерал-адъютант граф П.А. Клейнмихель, достойный выученик Аракчеева, бывший в молодые годы его адъютантом, такой же сторонник муштры и фрунтомании, решил преобразовать вверенное ему ведомство и сделать его более военизированным. Председатель Государственного совета и Комитета министров князь И.В. Васильчиков писал: «Полагаю, что назначение Клейнмихеля в ведомство путей сообщения - хороший выбор; ибо сейчас прежде всего нужен железный кнут, дабы разделаться с этим логовом разбойников». Между тем, получив новое назначение, Клейнмихель ни разу в жизни не видел железной дороги, хотя в России уже несколько лет существовала Царскосельская железная дорога. Возглавив ведомство путей сообщения (высочайший приказ о новой должности он получил во время аудиенции у императора в Царском Селе, куда приехал, как обычно, на лошадях), граф первым делом отправился на станцию, где впервые в жизни увидел рельсы, паровоз и вагоны.
Другой ученик Волкова по Институту путей сообщения В.А. Панаев, отзывавшийся о профессоре: «Он был человек вообще очень образованный и с большими теоретическими сведениями по инженерной специальности», писал о конфликте: «Вступив в управление ведомством с предвзятою мыслью переформировать его и урегулировать все по-своему, граф Клейнмихель решил издать подготовленный Волковым курс строительного искусства как строительный устав, соответствующий военному учебному заведению и должный служить обязательным законным руководством для всех инженеров - и предложил Волкову соответствующим образом изменить свое сочинение» (8). Указание графа шло вразрез со взглядами Волкова, бывшего противником военщины и не желавшего рассматривать написанный им учебный курс как неукоснительно соблюдаемый устав. Не согласившись с мнением Клейнмихеля, Волков был вынужден подать в отставку.
К сожалению, мы лишены возможности ознакомиться со статьей М.С. Волкова, столь понравившейся Пушкину: она так и не увидела свет и до сих пор остается неизвестной.
Поначалу Александр Сергеевич решил не публиковать в своем журнале критику доводов Отрешкова, разделяемых рядом высокопоставленных сановников, опасаясь придирок цензуры, как объяснил поэт в том же письме В.Ф. Одоевскому : «...не должно забывать, что противу железных дорог были многие из Государственного совета, и тон статьи вообще должен быть очень смягчен», и предложил компромиссный вариант: «Я бы желал, чтоб статья была напечатана особо или в другом журнале; тогда бы мы об ней представили выгодный отчет с обильными выписками» (9). Однако позднее Пушкин, по свидетельству Одоевского, изменил первоначальное решение и готовил статью (которая, вероятно, была последним отредактирована с учетом пушкинских замечаний) для публикации в первом номере «Современника» за 1837 год.
14 мая 1837 года Одоевский писал Волкову, что его статья о железных дорогах «должна была явиться в свет в 1-м № «Современника» <1837 года>, который не вышел за смертию издателя; я, Жуковский, кн. Вяземский, Плетнев и Краевский взялись издать «Современник» в пользу детей Пушкина, но вообразите себе: Наркиз Атрешков в числе опекунов Пушкина! поместить о нем в журнале Пушкина было бы, разумеется, неприлично и я перенес эту статью в «Литературные Прибавления», издаваемые Краевским. Это объяснение мне необходимо было вам сделать, дабы вы не удивились, увидев в «Литературных прибавлениях» вашу статью» (10). Однако в «Литературных прибавлениях к Русскому Инвалиду» статья Волкова также не была напечатана. Рекомендуя ее в эту редакцию, В.Ф. Одоевский, видимо, не знал, что ранее в «Русском инвалиде» уже был помещен хвалебный отзыв о критикуемой брошюре Отрешкова. Не появилась статья Волкова ни в каком ином журнале, и по-видимому, так и не была напечатана.
До открытия железной дороги Пушкин не дожил - ее торжественное открытие состоялось 30 октября 1837 года. Публикуя отчет об этом событии, «Северная пчела» превозносила достоинства нового вида транспорта и высмеивала московское шоссе, напрочь забыв публиковавшиеся два года назад восхваляемые редакцией статьи Отрешкова, выступавшего противником железных дорог и ратовавшего за перевозки по шоссе: «Катясь по высокому гребню насыпи, поддерживающей волшебные шины на уровне там, где долина опускается и тонет в болоте, едва замечаешь в стороне Московское шоссе, покрытое ныне жидкою грязью и по которому плетутся шаг за шагом нагруженные возы» (11).
Следует заметить, что в 1836 году предприниматель и видный изобретатель В.П. Гурьев разработал проект создания шоссейных дорог с торцовым (деревянным) покрытием и плоскими железными полосами, проложенными вровень с их поверхностью, по которым должны были двигаться «сухопутные пароходы» - так назывались паровые тягачи с прицепными экипажами. Этому проекту была посвящена книга Гурьева «Учреждение торцовых дорог и сухопутных пароходов в России», вышедшая на рубеже 1836-1837 годов. Однако ожидание изобретения паровых карет и паровых фур, которые гораздо ускорили бы перевозки людей и грузов по дорогам с твердым покрытием - подобные надежды возлагал в своих статьях и Отрешков - так и не сбылось.
Первая же поездка по только что завершенной железной дороге убедительно доказала преимущества нового вида транспорта и надолго отодвинула проект о «сухопутных пароходах», передвигающихся по шоссейным дорогам - только много десятилетий спустя будут изобретены паровые автомобили. Автор статьи о путешествии по железной дороге, сам принявший в нем участие, под его впечатлением завершил свое сочинение вдохновенным размышлением о дальнейшем строительстве стальных магистралей, призванных соединить различные города необъятной страны, и строил далеко идущие планы:
«Приступить ли нам, при этом случае, к рассуждениям о выгодах железной дороги, проведенной до Москвы и далее? Как поверить, что можно будет перенестись с берегов Невы в Кремль в двенадцать часов; съездить в Дерпт в пять часов или быть в Севастополе через двое суток с половиною по отъезде из Петербурга? Может ли кто говорить, что железные дороги в России бесполезны?» (12)
Это писалось в «Северной пчеле», всего два года назад восхвалявшей доводы Отрешкова: «предполагаемое ныне на великом пространстве устроение железных дорог в России совершенно невозможно, очевидно бесполезно и крайне невыгодно».
Однако уже после открытия первой в России железной дороги оставалось немало противников нового вида транспорта, в том числе даже в Корпусе путей сообщения. Так, занимавший заметное место в корпусе инженер П.И. Палибин писал: «Первый успех Царскосельской дороги ничего не доказал ни в отношении действия той железной дороги в зимнее время, ни в отношении будущих в России железных дорог. Ледяная кора и снежные сугробы, покрывающие зимою рельсы, затруднят, а по временам и вовсе прекратят движение по железным дорогам. Ледокольный и снегоочистительный сошник, которым снабжалась каждая локомотива, останется без всякого действия, встретив твердую массу, которая сильным ударам ручных инструментов уступает незначительными кусками. Употребление сошника представляет еще то важное неудобство, что, катясь и царапая по самым рельсам для очистки с них снега и льда, он может при малейшей неровности рельс сбросить и разбить в куски весь поезд.
Ежели подобных препятствий следует ожидать на Царскосельской дороге, лежащей, как известно, в совершенно открытой местности, то что же будет с Московской дорогой в тех местах Новгородской, Тверской и Московской губерний, где придется проложить ее в ущельях 3 и 4 сажени высоты» (13)*.
* Сажень ; 2,13 метра.
Палибин Павел Иванович (1811-1881) - инженер путей сообщения.
Возвращаясь к статье в «Северной пчеле», автор которой восторгался в ноябре 1837 года новым видом транспорта, следует отметить, что планы о строительстве в скором времени множества новых стальных магистралей в России, которые виделись ему в мечтах, на деле окажутся крайне далеки от реальности. Как известно, Николай I, заботившийся только о парадном фасаде Российской империи, ограничится строительством лишь железных дорог, соединивших три столицы - Петербург, Москву и Варшаву. Его царствование окончится поражением России в Крымской войне, одной из главных причин которого станет отсутствие стальной магистрали, которая связала бы театр военных действий, развернувшихся на юге, в частности Севастополь, с центром страны для скорейшей перевозки войск, боеприпасов и продовольствия к местам сражений.
__________________
«ОТРЕШКОВ ОТДЕЛАН ОЧЕНЬ СМЕШНО»
1 Русский инвалид - 1835 - 17 ноября - № 294 - С, 1175.
2 Библиотека для чтения - 1835 - Т. 13 - Отд. V - С. 39 - 43.
3 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. - Т. Х - С. 615.
4 О М.С. Волкове см.: Виргинский В.С. Возникновение железных дорог в России до начала 40-х годов ХIХ века - М., 1949 (ук.); Алексеев М.П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования - Л., 1984 (ук.).
5 Волков М.С, Отрывки из заграничных писем (1844-1848) - СПб, 1867 - С. 5-6.
6 Известия Российской академии наук - VI серия - 1917 - № 17 - С. 1471.
7 Дельвиг А.И. Мои воспоминания - Т. 1 - М., 1912 - С. 87.
8 Воспоминания Валериана Александровича Панаева - Русская старина - 1901 - № 6 - С. 474.
9 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. - Т. Х - С. 615.
10 Русская старина - 1880 - Т. 28 - № 8 - С. 804.
11 Северная пчела - 1837 - 1 ноября.
12 Там же.
13 Цит. по: П.П. Мельников - инженер, ученый, государственный деятель. - СПб.: 2003 - С. 254-255.
«СНЕГООЧИСТИТЕЛЯ ТОГДА, КОГДА ПИСАЛ ПУШКИН, НЕ БЫЛО И В ПОМИНЕ»
Внимательное чтение статьи М.С. Волкова, критикующей брошюру Отрешкова, сделало Пушкина участником оживленного спора о железных дорогах России и привело его к ряду интересных соображений, высказанных в том же письме Одоевскому.
Первое суждение касалось экономических проблем: «Дорога (железная) из Москвы в Нижний Новгород еще была бы нужнее дороги из Москвы в Петербург, и мое мнение было бы - с нее и начать…» (1). Высказывая эту мысль, Пушкин понимал, что подобным образом торговый и промышленный центр России - Москва соединилась бы с портом на Волге, где прибывшие по железной дороге грузы могли бы перемещаться на речные суда для дальнейшей перевозки по воде, что значительно ускорило бы их доставку.
Другое соображение Пушкина имело отношение к вопросам условий труда при будущей эксплуатации железных дорог: «Некоторые возражения противу проекта неоспоримы. Например: о заносе снега. Для сего должна быть выдумана новая машина, sine qua non*. О высылке народа или о найме работников для сметания снега нечего и думать: это нелепость» (2).
Зная, какими снежными и метельными бывают русские зимы, Пушкин высказал мысль о необходимости изобретения механического снегоочистителя.
_________________
* Во что бы то ни стало (лат.).
Следует отметить, что техническое приспособление, предназначенное для подобных целей, в то время уже было известно. Так, «Северная пчела» 29 июля 1836 года, извещая читателей о строительстве первой железной дороги России, призванной соединить Петербург с Царским Селом и Павловском, сообщала: «Каждая паровая машина* будет снабжена снарядом для скалывания с шин намерзнувшего льда вместе с снегом с дороги. Этот снаряд, находящийся перед колесами передней машины, служит и к тому, чтобы устранять с дороги камни и другие предметы, которые могут попасть в шины» (3).
___________________
* Поясним, что под «паровой машиной» здесь подразумевался локомотив, который еще совсем недавно в той же газете именовался «cухопутным пароходом», а вскоре на тех же страницах обретет название «паровоз», под которым и получит известность. Так, 25 апреля, сообщая о паровозе Черепановых, «Северная пчела» писала: «У нас есть свои машинисты, на наших заводах строятся сухопутные пароходы». Однако 30 сентября та же газета напишет: «Немедленно по прибытии паровых машин (locomotives), которые для отличия от водяных пароходов можно было бы назвать паровозами, последуют опыты употребления их».
Но русские зимы, отличавшиеся метелями и обильными снегопадами, для борьбы со снежными заносами требовали, как и писал Пушкин, специальной мощной машины, которая возникнет позднее и получит название «снегоочиститель».
Без малого тридцать лет спустя после написания пушкинского письма Одоевскому, подготавливая его для опубликования в «Русском архиве», издатель журнала П.И. Бартенев попросит снабдить публикацию комментарием Ф.В. Чижова - литератора, автора воспоминаний о Н.В. Гоголе, бывшего видным специалистом в вопросах железнодорожного строительства. Чижов будет поражен суждением Пушкина и отметит в комментарии: «Когда Пушкин писал это письмо, железных дорог было еще весьма мало… - и, перечислив существовавшие уже тогда немногочисленные стальные магистрали в разных странах как Европы, так и Америки, в том числе и строившуюся еще в России Царскосельскую, подчеркнет: - Снегоочистителя тогда, когда писал Пушкин, не было и в помине, да и теперь он не на всех железных дорогах» (4).
Cледует отметить, что письмо Пушкина Одоевскому впервые опубликовано в 1864 году; при этом фамилия Отрешкова сокращена до инициала О. по вполне понятной причине: ее обладатель был еще жив - в редакционном примечании он назван «сочинитель нелепой статьи против железных дорог» (5).
Вполне возможно, что имя профессора Института путей сообщения М.С. Волкова Пушкин слышал и ранее, за несколько лет до чтения его статьи. Дело в том, что в начале 1830-х годов лекции Волкова слушал молодой инженерный офицер Андрей Иванович Дельвиг (1813-1887) - двоюродный брат поэта (впоследствии инженер-генерал, главный инспектор частных железных дорог). Пушкин хорошо знал его, часто встречая в доме лицейского друга, где тот подолгу жил, и относился к нему с большой симпатией.
В своих мемуарах, написанных много десятилетий спустя, воскрешая в памяти дни молодости, А.И. Дельвиг описывает своих товарищей по офицерским классам института, сверстников и сокурсников, таких же молодых инженерных офицеров, их скромный быт и в частности игру в карты, приводившую порой к значительным проигрышам - эти воспоминания, воссоздающие атмосферу того времени, могли бы стать прекрасным комментарием к «Пиковой даме». Изучение этих воспоминаний позволило академику М.П. Алексееву сделать вывод: «Следует, по видимому, прийти к заключению, что в лице Германна Пушкин изобразил не офицера Главного инженерного училища, как предполагал Д.П. Якубович, а инженера Корпуса путей сообщения, или, что еще более вероятно, слушателя офицерских классов Института путей сообщения; между прочим, обучавшиеся в этих классах подпоручики и прапорщики имели право жить на частных квартирах и пользовались относительной свободой»6.
Приходится сожалеть, что Одоевским и Пушкиным осталась незамеченной книга «О железных дорогах», вышедшая в Петербурге через месяц после брошюры Отрешкова и написанная другим молодым профессором Института путей сообщения и энтузиастом технического прогресса - Павлом Петровичем Мельниковым (1804-1880). Не вступая в прямую полемику с Отрешковым, он убедительно доказывал в своей книге целесообразность и полезность нового вида транспорта. Самым первым читателем как брошюры Отрешкова, так и книги Мельникова был давний добрый знакомый Пушкина Петр Александрович Корсаков - брат рано скончавшегося друга поэта по Царскосельскому лицею Николая Корсакова, еще в 1817 году опубликовавший пять пушкинских стихотворений в издаваемом им журнале «Северный наблюдатель», а в 1835 году ставший цензором Петербургского цензурного комитета, к помощи которого вскоре прибегнет Пушкин. Корсаков еще в рукописи ознакомится с сочинениями Отрешкова и Мельникова - как цензор, разрешивший их к печати (в скором времени к его помощи прибегнет и Пушкин).
«В 1835 году я издал небольшое сочинение «О железных дорогах», - напишет Мельников много лет спустя, - первое об этом предмете на русском языке, так что вынужден был придумывать номенклатуру многих технических слов, которые и поныне сохранились в технике инженеров» (7). Так, в частности, им был предложен хорошо известный и теперь не только специалистам термин «стрелка», означающий «устройство на рельсовых путях, служащее для перевода подвижного состава с одного пути на другой».
Cледует сказать, что брошюра Отрешкова «Об устроении железных дорог в России» была тогда же замечена Мельниковым, хотя об этом станет известно много позднее. В его воспоминаниях, написанных десятилетия спустя, говорится: «…Чтобы дать понятие о том, как… трактовали в публике о применении железных дорог в России, приведу мнение об этом предмете, напечатанное в 1835 году г-ном Наркизом Атрешковым, действительным членом императорских обществ вольного Экономического, Московского и Сельского хозяйства. Титулы эти должны бы внушить доверие к человеку, и действительно г. Атрешков пользовался некоторым кредитом как публицист в вопросах экономических. Привожу заключения, к каким приходит этот писатель в своей длинной статье об устройстве в России железных дорог... Г[осподин] Атрешков, говоря тоном догматическим о предмете, очевидно ему мало знакомым, выражается так:
«1. …Построение подобного пути между Петербургом и Москвою невозможно по одной огромности расстояния<…>
3. Зимнее время, прерывая сообщение по железной дороге, дало бы невозможность ездить по ней у нас только не более шести месяцев в году.
4. При благоприятных обстоятельствах для самой поспешной доставки по железной дороге из С.Петербурга в Москву и обратно потребовалось бы не менее 3-х суток для перевозки пассажиров и около десяти суток для перевозки товаров.
Расчет этот основан на предположении, что поезда по железным дорогам ночью ходить не могут, но будут ходить в течение года средним числом не более 16 часов в сутки, что наибольшая скорость поездов не превзойдет для пассажиров 15 верст в час, а для товаров, перевозимых не паровою машиною, а лошадьми ; 4-х верст в час<…> Таким образом, скорый поезд будет совершать переезды между столицами в 44 часа, а товарный - в 157 ; часов или, полагая дневного времени по 16 часов в сутки, скорый поезд потребует 3-х суток, а товарный - 10 суток» (8).
Таковы лишь некоторые из приводимых «русским маркизом» доводов, свидедельствующие о глубоком его незнании предметов, о которых он с апломбом судил. Поневоле вспоминается эпиграф к статье М.С. Волкова, разоблачавшей полнейшую некомпетентность Отрешкова: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник».
Хотя после выхода брошюры Отрешкова П.П. Мельников не опроверг приводимые в ней рассуждения, но это убедительно сделала сама жизнь, в чем два года спустя смогли удостовериться не только специалисты, но и все пассажиры Царскосельской железной дороги.
Однако Мельникову все же суждено было стать оппонентом Отрешкова, и не в печати, а в жизни - в начале 1841 года в личной беседе убедить Николая I в возможности и целесообразности сооружения железной дороги, которая свяжет Петербург и Москву, быть назначенным ее строителем, а затем и первым министром путей сообщения России и приложить много сил для прокладки новых железнодорожных магистралей в родном отечестве.
А десятилетия спустя Мельниковы породнятся с Пушкиными. Сам Павел Петрович Мельников детей не имел. Его любимая племянница Варвара Алексеевна, отец которой, также инженер корпуса путей сообщения, был строителем железной дороги Петербург;Вильно, в 1883 году станет женой сына поэта Григория Александровича Пушкина, и они будут жить в родовом имении Михайловском (9).
«СНЕГООЧИСТИТЕЛЯ ТОГДА, КОГДА ПИСАЛ ПУШКИН, НЕ БЫЛО И В ПОМИНЕ»
1 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. - Т. Х - С. 615.
2 Там же
3 Петербургские записки. Первый отчет об успехах железной дороги из С.-Петербурга в Царское Село и Павловск, составленный Г.ф. Герстнером // Северная пчела - 1836 - № 171 - 29 июля.
4 Русский архив - 1864 - Кн. VII-VIII - Стлб. 822-823.
5 Там же.
6 Алексеев М.П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. - Л., 1984 - С. 123
7 Цит. по: Виргинский В.С. Возникновение железных дорог в России до начала 40-х годов ХIХ века - М., 1949 - С. 101.
8 Цит. по: П.П. Мельников. - инженер, ученый, государственный деятель. - С. 251.
9 См. об этом: Русаков В.М. Рассказы о потомках Александра Сергеевича Пушкина. - М., 1999 - С. 71 и далее.
«ПОПАЛ В… ОПЕКУ, КАК ОТРЕПЬЕВ НА РУССКИЙ ПРЕСТОЛ»
Пушкин погиб, и высмеивавшая Отрешкова статья в «Современнике» не появилась. По горькой иронии судьбы, вместо нее, как это ни удивительно, появился... сам Отрешков - в составе опеки, учрежденной над детьми и имуществом поэта.
Узнав о гибели Пушкина, находившийся за границей С.А. Соболевский (человек крайне практичный) прислал Плетневу письмо, где изложил план обеспечения пушкинской семьи. Одной из первостепенных мер он полагал, «чтобы Плетнев, Жуковский и Вяземский немедленно составили опекунство, буде Пушкин не назначил его при смерти» (1).
Умирающий поэт действительно не думал об опекунстве и не назвал опекунов. Однако совет Соболевского опоздал. Сразу же после кончины Пушкина Жуковский составляет проект письма Николаю I от имени вдовы с просьбой учредить опеку над детьми и имуществом мужа, где есть такие строки: «Благоволите назначить опеку мне и сиротам моим. Я бы хотела, чтобы нашими опекунами были граф Григорий Александрович Строганов, граф Михаил Юрьевич Виельгорский и Василий Андреевич Жуковский» (2).
Все трое названных - близкие Наталии Николаевне люди. Граф Строганов - ее двоюродный дядя, взявший на себя расходы по организации похорон поэта. Жуковский и Михаил Виельгорский - друзья покойного Пушкина.
Имени Отрешкова в этом письме нет. Оно возникает позднее, в официальном прошении Наталии Николаевны на высочайшее имя, датированном 8 февраля 1837 года, где она пишет: «А как по роду оставшегося по смерти мужа моего имущества необходимо было назначить несколько опекунов, я, избрав для того двора его императорского величества обершенка действительного тайного советника графа Григория Александровича Строганова, шталмейстера тайного советника графа Михаила Юрьевича Виельгорского и действительного статского советника Василия Андреевича Жуковского, всеподданейше обратилась к вашему императорскому величеству о назначении лиц сих опекунами. Текущего февраля 3-го числа г. министр юстиции тайный советник Дашков уведомил меня, что его императорское величество по упомянутому предмету высочайше соизволили на назначение в опекуны избранных мною лиц...»
Далее вдова Пушкина подчеркивает: «Сверх назначенных выше особ я считаю непременным долгом матери принять на себя обязанности опекунши детей моих» и просит «присовокупить к числу упомянутых опекунов камерюнкера надворного советника Атрешкова» (3).
Если выбор первых трех опекунов удивления не вызывал, этого никак нельзя сказать об Отрешкове. Назначение его в опеку вызвало общее изумление.
«...вообразите себе, Наркиз Атрешков в числе опекунов Пушкина!» (4) - писал В.Ф. Одоевский М.С. Волкову.
«...все дело лежит на руках<...> русского маркиза Г. или маркиза Отрешкова, который попал в эту Опеку, как Отрепьев на русский престол» (5), - подчеркивал П.А. Вяземский.
Много лет спустя Наталия Николаевна, обвиняя Отрешкова в похищении пушкинских автографов (об этом будет рассказано ниже), напишет барону М.А. Корфу: «...я не стану говорить здесь, какими средствами он добился звания опекуна детей моих...» (6).
Умолчание весьма многозначительное. Как известно, Отрепьев, с которым саркастически сопоставляет Отрешкова Вяземский, был ставленником короля Речи Посполитой Сигизмунда III, при дворе которого служил пращур нашего героя. Чьим же ставленником был сам Отрешков?
Одновременно с вопросом об опеке, возникшей по инициативе Жуковского, в высших сферах решался и другой, инициатором которого также был Василий Андреевич - об издании посмертного собрания сочинений Пушкина. 8 февраля - в тот самый день, которым датировано прошение Наталии Николаевны об опеке, где названа фамилия Отрешкова - был начат разбор бумаг погибшего поэта для подготовки будущего собрания сочинений. Просмотр рукописей Жуковский принужден был проводить вместе с начальником штаба корпуса жандармов Л.В. Дубельтом (7).
Граф Бенкендорф не доверял ни Жуковскому, ни его друзьям - шефу жандармов виделся устроенный ими заговор, а покойный Пушкин представлялся главой некоей политической либеральной партии. Свой человек был необходим Бенкендорфу и в опеке - ведь при разборе имущества Пушкина и описании его библиотеки среди вещей и книг могли обнаружиться и незамеченные рукописи поэта, и присланные ему письма. Нетрудно предположить, что шефом жандармов был навязан Отрешков в состав опекунства. Разумеется, и сам он стремился попасть в опеку над детьми и имуществом Пушкина, и не только потому, что это назначение было почетным - главное, оно давало возможность пронырливому и нечестному господину нагреть руки на чужом горе.
Сама Наталия Николаевна, несмотря на ее просьбу, не была включена в состав опекунства.
* * *
На одном из первых заседаний опеки, состоявшемся 25 февраля 1837 года, было отмечено: «...все имущество, найденное на квартире покойного Пушкина, состоя из домашних весьма малоценных и повседневно в хозяйстве употребляемых вещей и платья, предоставлено употреблению первые его семейству, а вторые розданы вдовою служителям...» (8).
Сегодня нам в высшей степени странно читать эти строки. Принявшие подобное решение даже подозревать не могли, что наступит время, когда с таким пренебрежением упоминаемые ими и чудом сохранившиеся годы спустя немногочисленные «весьма мало-ценные и повседневно в хозяйстве употребляемые вещи» поэта займут самое почетное место в экспозициях музеев, а стоимость их на международных аукционах достигнет поистине астрономических сумм.
Если бы опекуны более бережно отнеслись к этим «малоценным вещам» и его одежде! Если бы постарались сохранить их для потомства!
Известно, что из всей одежды Пушкина до нас дошли лишь два его жилета. А между тем вопрос: «Сохранилось ли что-либо из платья поэта?» - очень часто и задавали, и сегодня задают посетители пушкинских музеев.
* * *
Как свидетельствуют современники, деятельность Отрешкова как опекуна оказалась крайне недобросовестной. В опустевшей квартире на Мойке, которую 16 февраля покинула Наталия Николаевна, уехавшая с детьми в деревню, он хозяйничал как в своей собственной.
Много десятилетий спустя младшая дочь Пушкина Н.А. Меренберг, ссылаясь на рассказы матери, скажет М.И. Семевскому: «Опекуном над нами назначили графа Григория Строганова, старика самолюбивого, который, однако, ни во что не входил, а предоставлял всем распоряжаться Отрешкову, который действовал весьма недобросовестно. Издание сочинений отца вышло небрежное, значительную часть библиотеки он расхитил и продал… Мать мою не хотел слушать и не позволял ей мешаться в дела Опеки, и только когда мать вышла замуж за Ланского, ей удалось добиться удаления от Опеки Отрешкова…» (9).
Опись пушкинской библиотеки составлялась Отрешковым с помощью двух приглашенных - молодого литератора Федора Менцова и некоего барона Вельсберха. 13 апреля 1837 года Отрешков писал: «Честь имею препроводить при сем в Опеку опись, составленную всем вообще книгам, оказавшимся в библиотеке А.С. Пушкина на двадцати трех номерованных листах». Опись была скреплена тремя подписями - «Граф Григорий Строганов. Граф Михаил Виельгорский. Н. Атрешков» с припиской: «При составлении сей описи Библиотеки умершего А,С. Пушкина свидетелями были статский советник князь Петр Вяземский, коллежский асессор Павлин Иванов Атрешков» (10).
Отрешков крайне поверхностно ознакомился с составом библиотеки поэта. Однако это не помешает ему восемнадцать лет спустя, когда он будет писать брошюру «О месте, которое занимает А.С. Пушкин в русской словесности», сделать безапелляционный вывод: «Пушкин в лицее отклонялся от изучения наук положительных и предавался только чтению книг, более или менее относящихся до словесности. К этому можно прибавить, что этому вкусу или потребности природы своего дарования он не изменил впоследствии и не читал или читал мало книг по иным предметам… С 1831 по 1837 год, т.е. по день смерти, хотя Пушкин и мог заняться учеными предметами, но заботливость по содержанию семейства, занятия по словесности, писание «Истории Пугачевского бунта», при неизбежной потере времени, требуемой его новым общественным положением, а главное - природная наклонность к произведениям собственной словесности не допустила его предаться иному чтению и наукам» (11).
Позднее, в середине ХХ века академик М.П. Алексеев назовет подобное суждение Отрешкова «близоруким или злонамеренным». Внимательно ознакомившись с составом пушкинской библиотеки, он отметит, что в ней находились книги по многим областям наук, в том числе по астрономии, математике, естественным наукам, и придет к иному выводу: кругозор интересов поэта был необычайно широк, и это многократно отражалось в его творчестве.
* * *
Одну из ценнейших книг пушкинской библиотеки, доверенной Отрешкову - прижизненное издание «Путешествия из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева, в переплете красного сафьяна, с золотым тиснением и обрезом и надписью рукой Пушкина: «Экземпляр, бывший в тайной канцелярии. Заплачено двести рублей» - «русский маркиз» преподнес своему покровителю графу Г.А. Строгонову.
5 (13) февраля 1837 года С.А. Соболевский писал из Парижа П.А. Плетневу и В.А. Жуковскому: «Библиотека Пушкина многого не стоит; это библиотека не ученая, не специальная, а собрание книг приятного, общеполезного чтения; книги эти беспрестанно перепечатываются, делаются издания лучше и дешевле; очень немногие из них годятся в библиотеки публичные. Итак, не думаю, чтобы их могло купить какое-нибудь правительственное место, а надобно их продать с аукциона, продать наскоро(!) Для таких обыкновенных книг аукционная продажа выгодна по незнанию толка в книгах публики. Книги же лучшие, солидные, стоящие денег, на этих же аукционах разберем подороже мы сами».
Соболевский судил о пушкинской библиотеке как истинный библиофил, собиратель редких изданий - таковых было в ней не очень много. Ценность пушкинских книг заключалась в ином: на страницах многих из них сохранились замечания, сделанные рукою их обладателя: он нередко читал с пером или карандашом в руке.
Об этом вовсе не задумывался друг поэта.. Он оценивал значимость книг пушкинской библиотеки не с научной, а лишь с сугубо меркантильной точки зрения, полагая, что раскупленные на аукционе поклонниками поэта, они принесут более выгоды осиротевшей семье.
Правда, Соболевский делал в письме оговорку: «Надобно только, выдавая книги, просматривать, нет ли в них вписанного или отдельных записок» (12). Однако для будущих пушкинистов представляли живейший интерес не только значительные замечания, но даже отдельные пометы, сделанные поэтом на полях книг.
По счастью, Жуковский и Плетнев, кому был адресован совет Соболевского, поступили иначе. Книги пушкинской библиотеки были запечатаны в 24 ящика и хранились в ведении Опеки до 1841 года, когда вместе с другими вещами поэта были переданы его вдове.
«Библиотека Пушкина не могла пропасть без следа, - утверждал в 1855 году А.В. Дружинин. - Сведения о любимых книгах Александра Сергеевича, изложение его заметок со временем будут собраны - в этом мы твердо убеждены» (13).
«Где-то теперь эта библиотека? - писал в 1859 году К.А. Тимофеев. - Любопытно было бы взглянуть на нее: ведь выбор книг характеризует человека. Простой каталог их был бы выразителен. Найдется ли досужий человек, который занялся бы этим легким, почти механическим делом? Если бы перелистать, хоть наудачу, несколько книг, бывших в руках у Пушкина, может быть, внимательный взгляд и отыскал бы еще какую-нибудь интересную черту для истории его внутренней жизни.
Может быть, у Пушкина, как у его героя, -
Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей,
и по этим отметкам и «чертам его карандаша» внимательный и опытный глаз мог бы уследить,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал наш Пушкин поражен,
С чем молча соглашался он,
где он невольно обнаруживал свою душу
То кратким словом, то крестом,
То вопросительным крючком» (14).
«Через 40 лет после этого академик Л.Н. Майков открыл место нахождения Пушкинской библиотеки, - отмечал журнал «Исторический вестник» в 1910 году, - в имении родного внука в сельце Ивановском Бронницкого уезда Московской губернии. Прошло еще 10 лет, нашелся и не только «досужий человек», но хорошо знакомый с книгой вообще, внимательный и трудолюбивый исследователь, обогативший нашу литературу ценнейшим пособием для определения духовных интересов Пушкина и исследования различных сторон его творчества» (15).
Такой человек, обладавший «внимательным и опытным глазом», занялся изучением пушкинской библиотеки. Это был еще молодой в то время пушкинист, будущий основатель Пушкинского дома, и будущий член-корреспондент Академии Наук Борис Львович Модзалевский.
«Перелистать и пересмотреть все три-четыре тысячи книг пушкинской библиотеки оказалось делом далеко не легким и относиться к нему механически было нельзя, - вспоминал он позднее. - От книжной пыли разболелись глаза, и требовалось большое напряжение внимания, чтобы не пропустить чего-либо существенного. «Досужий» человек выполнил бы эту задачу, конечно, скорее…» (16).
Отметим, что Б.Л. Модзалевский просмотрел 3560 томов - 1522 названия, из них 529 на русском и 993 на четырнадцати иностранных языках.
Еще почти полвека спустя академик Михаил Павлович Алексеев, досконально изучивший состав пушкинской библиотеки, в фундаментальном исследовании «Пушкин и наука его времени» придет к выводу: «Он зорко разглядел все великие вопросы своего времени. Он приветствовал русский технический прогресс, как сумму завоеваний цивилизации, которые неизбежно послужат на благо родной страны и народа. Он верил в науку, считая ее одним из важнейших двигателей культуры» (17).
* * *
Из многочисленных писем Отрешкова, написанных по делам опеки, заслуживает внимания одно. Оно адресовано брату вдовы поэта Дмитрию Николаевичу Гончарову. Мы приводим его полностью и просим обратить внимание на тон, которым оно написано.
«Поспешаю препроводить при сем три тысячи рублей ассигнациями, которые прошу тебя, любезнейший Дмитрий Николаевич, передать Наталье Николаевне. Это долг покойного Александра Сергеевича Нащокину.
Граф Григорий Александрович Строгонов пред отъездом своим в Лондон поручил мне внести на рассмотрение опекунства этот долг - опекуны единогласно признали, что долг сей следует уплатить от Опеки, хотя сумма, назначенная государем, и употреблена уже на заплату долгов прежде предъявленных.
При передаче этих 3000 рублей Наталье Николаевне прошу тебя получить от нее надлежащую расписку, которую и доставить ко мне для отсылки в опеку. Расписка эта может быть дана и от Нащокина, а если это затруднит Наталью Николаевну, то можно взять от нее расписку, в которой она скажет, что такая-то сумма получена ею от опекунства для доставления г. Нащокину в уплату долга, состоявшегося на покойном Александре Сергеевиче.
Извини, что за канцелярскими хлопотами я не успел списать для сестры твоей ведомость денежному обороту опекунства на 1 июня. Но я не замедлю прислать к тебе эту ведомость. Долг Сихлера также заплачен. Теперь, кажется, все долги уплачены - следовательно, приход пойдет увеличиваться.
Насчет покупки села Михайловского граф Виельгорский передал мне свое мнение. Я и словесно говорил уже тебе, что, конечно, опекунству хотя и не выгодно, но возможно исполнить желание Натальи Николаевны, которое я вполне понимаю. Во всяком случае нас осталось только двое. Необходимо дождаться приезда остальных опекунов. А до этого подумайте о мысли графа Виельгорского. Я полагаю, что это полезнее было бы для Натальи Николаевны и даже выгоднее. Соболевский говорил, что он имеет уполномочие от прочих участников села Михайловского. Я именем опеки просил его доставить решительные условия на продажу этой деревни. Но отзыва его еще не получено.
Извини, если не имею времени более писать о делах опеки, которые, кажется, идут хорошо, кроме того, что нас бранят за дурную бумагу, в чем не совсем мы и виноваты. Прощай, будь здоров и выплачивай скорее долги свои. Брат кланяется тебе. Граф Тормосов тоже.
Душевно преданный тебе
Н. Атрешков.
июня 7 дня
1838 года» (18).
Хотя письмо сугубо деловое, удивляет фамильярно-приятельский тон, которым оно написано. Отрешков просит передать деньги Наталии Николаевне, а не госпоже Пушкиной, называя их долгом покойного Александра Сергеевича, а не Пушкина. Так пишут близким знакомым, если только не родственникам. Приятельски звучат и приводимый в конце письма совет скорее выплачивать долги, и передаваемый поклон от брата.
Поневоле напрашивается мысль: «русский маркиз» находился в родстве или свойстве с Гончаровыми. К сожалению, документально подтвердить или опровергнуть это не представляется возможным: родословие Отрешковых попрежнему нам неизвестно.
«ПОПАЛ В… ОПЕКУ, КАК ОТРЕПЬЕВ НА РУССКИЙ ПРЕСТОЛ»
1 Искусство - 1929 - № 3;4 - С. 45-49.
2 Архив Опеки Пушкина // Летописи Гос. Литературного музея - кн. 5 - М., 1939 - С. 343-344.
3 Там же, С. 344-345
4 Русская старина - 1880 - № 8 - С, 804.
5 Литературное наследство - Т. 16-18 - М., 1934 - С. 811.
6 Русский библиофил - 1913 - № 6 - С. 22.
7 См.: Цявловский М.А. «Посмертный обыск» у Пушкина // Цявловский М.А. Статьи о Пушкине - М., 1962 - С. 276-356.
8 Архив Опеки Пушкина - С. 362. (Заседание было 25 февраля 1837 г.).
9 См.: Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина Б.Л. Модзалевского, Ю.Г. Оксмана и М.А. Цявловского - Пг., 1924 - С. 127.
10 Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С. Пушкина - М., 1988 - Т. 2 - С. 5.
11 Русская старина - 1908 - Т. 133 - № 2 - С. 431.
12. Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С. Пушкина - М., 1988 - Т. 2 - С. 74-75.
13 Библиотека для чтения - 1835 - Т. 130 - № 4 - отд. III - С. 73.
14 Цит. по: Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С. Пушкина - М., 1988 - Т. 1 - С. IV.
15 Исторический вестник - 1910 - № 11 - С. 749.
16 Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С. Пушкина - Т. 1 - С. IV.
17 Алексеев М.П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования - Л., 1984 - С. 173.
18 Цит. по: Архив Опеки Пушкина - С. 148-149.
«ДВУЛИЧНЫЙ О...КО»
Подобная меткая характеристика была дана Отрешкову Пушкиным - так безоговорочно указывается в ряде литературоведческих работ, при этом дается ссылка на издание «Пушкин в воспоминаниях современников».
В указанной книге приводятся слова П.А. Плетнева: «Заходил ко мне двуличный О...ко (выражение покойного Пушкина)…». Однако из примечания («по-видимому, Н.И. Тарасенко-Отрешков») явствует, что пушкинский эпитет «двуличный» можно отнести к Отрешкову лишь предположительно (1).
Следовало уточнить, действительно ли Пушкин считал двуличным Отрешкова, или поэт, говоря о некоем «О...ко», имел в виду кого-то иного.
Приведенные слова Плетнева представляют собой начало фразы из его письма Я.К. Гроту от 11 ноября 1844 года - в то время профессору Александровского лицея (бывшего Царскосельского, выпускником которого был сам Грот), в будущем одному из первых биографов Пушкина. Полностью фраза читается так: «Заходил ко мне двуличный О...ко (выражение покойного Пушкина) и со всем ласкательством пройдохи-малороссиянина разговаривал со мною о разных материях, не показывая и признака, что между нами не может ничего существовать прежнего» (2).
Для подтверждения, что под «двуличным О...ко» подразумевался действительно Отрешков, необходимо было найти сведения о его контактах с Плетневым в эти дни. Материалы Опеки свидетельствуют: буквально на следующий день после написания письма, 12 ноября, состоялось заседание опекунства, на котором шла речь о предполагаемом выпуске нового собрания сочинений Пушкина и была утверждена смета издания, составленная Отрешковым (3). Незадолго до этого Опека отклонила другой проект издания пушкинских творений, предложенный давним знакомцем Отрешкова, его соучеником по Благородному пансиону Эрастом Перцовым - тем самым, который некогда отрекомендовал Пушкину «русского маркиза» как дельного помощника по изданию газеты. Ныне, отвергнув подобное предложение бывшего однокашника, наш герой намеревается сам стать издателем сочинений великого поэта и нажиться на этом.
А еще через три дня, 15 ноября, Отрешков обращается к Плетневу от имени Опеки с письмом (черновик которого написан его рукой) и уведомляет адресата: «Опекунство, учрежденное над детьми и имуществом А.С.Пушкина, приступило ныне к второму изданию сочинений его. Издание сие предложено произвести на лучшей бумаге, с возможною типографскою роскошью и украшением в значительном числе картинками, из которых 30 картин, принесенных князем Гагариным в дар памяти нашего поэта. Корректором для просмотра всех 3-х корректур избран г. Шульговский, исполнение же по сему изданию возложено на книгопродавца Смирдина».
Отметив далее, что при прошлом издании сочинений Пушкина «Вы с готовностью, которое Опекунство вполне ценит, приняли деятельное и весьма полезное участие», Отрешков приступает к главному: «Зная дружеские отношения Ваши к покойному Александру Сергеевичу, Опекунство надеется, что Вы, милостивый государь, не оставите и при этом случае оказать возможное содействие Ваше и что Вы не откажетесь проверить хронологический порядок размещения статей издания сего и особенно примете на себя труд просматривать исправленные уже г. Шульговским в последней корректуре листы, прежде чем они будут пущены в тисненье» (4).
Понимая, сколь важно участие Плетнева в подготовке издания пушкинских сочинений, Отрешков не скупится на лесть, пытаясь восстановить отношения, которые были ранее испорчены по его же вине.
Как известно, Петр Александрович был деятельнейшим участником первого посмертного издания сочинений Пушкина, «опекуном печатания», как называл себя он сам, держа корректуру всех восьми основных томов, а затем и трех дополнительных, в которые вошли ранее не публиковавшиеся произведения. Отрешков беззастенчиво эксплуатировал этот поистине титанический и совершенно бескорыстный труд, весьма своеобразно оценив его: в благодарность решением Опеки было решено «доставить Плетневу безденежно один экземпляр сочинений на веленевой бумаге», стоимость которого составляла… всего лишь сорок рублей. Между тем только за содействие в распространении сочинений Пушкина Опека дарила почтовым чиновникам (надо полагать, знакомым) золотые табакерки, цена которых доходила до тысячи рублей за штуку!
Ранее Отрешков уже нанес Плетневу глубокую обиду, отвергнув написанную им биографию Пушкина, которую предполагалось поместить в издаваемом опекой собрании сочинений. 17 июля 1838 года оскорбленный Плетнев писал Отрешкову: «…Вы изволите полагать, что Биография Пушкина, мною написанная <…> не может в этом виде быть помещена при сочинениях автора. Как сочинитель я ничего не смею отвечать Вам. Впрочем, в моем отношении в Опеку сказано, что я согласен на все перемены, даже на самое уничтожение статьи. Вы ныне в лице своем представляете всю Опеку, следственно все, что Вам угодно будет сделать со статьею, уже давно принято мною» (5).
Однако Отрешков был против печатания пушкинской биографии, написанной Плетневым, даже в таком виде. 1 ноября он писал ему: «В бывшем третьего дня заседании Опеки, учрежденной над детьми и имуществом А.С.Пушкина, изложил я готовность Вашу составить биографию для издаваемых сочинений Александра Сергеевича, изменив для того составленную Вами же биографию его, напечатанную в Современнике, таким образом, чтобы она содержала в себе только некоторые подробности о главных сочинениях его, с отстранением возможности панегирического и критического разбора оных» (6).
В своем письме Отрешков не погнушался пойти на прямой обман - как свидетельствуют документы Опеки, никакого заседания опекунства, где бы шла речь о написанной Плетневым пушкинской биографии, «третьего дня» не было. В том же письме он не удержался от наставления - высказав, какой должна быть, по его мнению, биография Пушкина.
В тот же день Плетнев с достоинством ответил Отрешкову: «В Биографии Пушкина я не умею сделать сам никаких перемен, иначе не преминул бы внести их в пьесу прежде, нежели ее напечатал<…> Но как Биография написана мною единственно по желанию некоторых членов Опеки и как я имел честь Вам отозваться, передана мною в полное распоряжение Опеки, то на все поправки с ее стороны, кем бы они сделаны ни были, из членов ли ее, или даже из посторонних лиц по ее усмотрению, согласие мое полное уже дано и теперь вновь подтверждается. Сам же я, как объяснил выше, на это не выступлю и даже не имею времени.
Само собою разумеется, что в случае помещения Биографии при сочинениях Пушкина мое имя не будет под нею обозначено» (7).
Пушкинская биография так и не была напечатана в собрании сочинений поэта.
Помимо этого, Плетневу пришлось выдержать немало грубых и несправедливых нападок Отрешкова, высказанных от имени опеки, и по другому поводу - за печатание в издаваемом Петром Александровичем «Современнике» неопубликованных произведений Пушкина.
Все это не могло не сказаться на отношениях Плетнева с членами опеки и прежде всего с самым деятельным ее участником - Отрешковым.
* * *
И вот теперь, шесть лет спустя, начиная подготовку нового издания сочинений Пушкина согласно своему собственному проекту, Отрешков, крайне заинтересованный в помощи Плетнева, решает наладить с ним вновь испорченные прежде отношения. Тем и объясняется его визит к Петру Александровичу накануне рассмотрения проекта на заседании Опеки - об этом визите и пишет Плетнев Гроту 11 ноября 1844 года, вспоминая меткий пушкинский эпитет «двуличный», относящийся к пронырливому господину: «…со всем ласкательством пройдохи-малороссиянина разговаривал со мною о разных материях, не показывая и признака, что между нами не может ничего существовать прежнего».
Как видим, Отрешков, памятуя о своих грубых и несправедливых нападках на Плетнева, не решился прямо просить его об участии в новом издании, а вел дипломатический разговор «о разных материях», пытаясь угадать настроение Петра Александровича. А несколько дней спустя, когда проект издания пушкинских сочинений, составленный Отрешковым, был принят, обратился к Плетневу письменно с просьбой о поддержке, причем не от собственного имени, а от лица Опеки. Как свидетельствует уже цитированное выше письмо от 15 ноября, лукавый пройдоха решил сыграть на самых сокровенных струнах души Петра Александровича - его любви к Пушкину.
Мы не знаем, согласился ли Плетнев принять участие в новом издании пушкинских сочинений - ответного письма его в книге «Архив Опеки Пушкина» нет. В какой-то степени ответом Петра Александровича может послужить тот факт, что это издание не состоялось. Лишь десятилетие спустя, с 1855 года в свет начинает выходить новое собрание сочинений Пушкина - оно подготовлено П.В. Анненковым.
Как мы убедились, меткий эпитет «двуличный», принадлежащий Пушкину, который вспомнил его друг, действительно относился к вездесущему аферисту.
«ДВУЛИЧНЫЙ О...КО»
1 Пушкин в воспоминаниях современников - М,.1974 - Т.2 - С. 256, 465.
2 Переписка Я,К. Грота с П.А. Плетневым, - Т. II - С. 356.
3 Архив Опеки Пушкина - С. 262.
4 Там же, С. 263.
5 Там же, С. 216.
6 Там же, С. 220.
7 Там же.
«УВОЛИТЬ ОТ ЗВАНИЯ ОПЕКУНА»
Как известно, в июле 1844 года Наталия Николаевна Пушкина вторично вышла замуж - за генерал-майора Петра Петровича Ланского.
Полтора года спустя, в феврале 1846 года престарелый граф Г.А. Строганов, которому исполнилось 13 января 76 лет, до сего времени возглавлявший опеку, попросил освободить его от этих обязанностей. 11 марта граф А.Ф. Орлов, полтора года занимавший пост шефа жандармов, писал ему:
«III ОТДЕЛЕНИЕ
СОБСТВЕННОЙ
ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО
ВЕЛИЧЕСТВА
КАНЦЕЛЯРИИ
1 Экспедиция
Москва
11 Марта 1846 года
Милостивый Государь
Граф Григорий Александрович!
Государь Император по всеподданнейшему докладу моему письма Вашего Сиятельства от 10 февраля удостоил изъявить Высочайшее соизволение свое на увольнение Вас от обязанностей опекуна над имением детей покойного камер-юнкера Александра Пушкина и о сделании распоряжения к исполнению таковой Монаршей воли мною уже сообщено управляющему министерством юстиции.
Долгом считая уведомить о сем Ваше Сиятельство, пользуюсь случаем удостоверить Вас, милостивый государь, в истинном моем почтении и преданности.
Граф Орлов» (1).
Предстояло выбрать достойного человека, который бы возглавил вместо графа Строганова опекунство. Согласно закону, им мог теперь стать новый муж вдовы поэта. Обсудив при встрече этот вопрос со Строгановым, который не возражал против такого выбора, Наталия Николаевна обратилась к нему с официальным письмом:
«Ваше Сиятельство
Милостивый Государь
Граф Григорий Александрович.
Вашему Сиятельству угодно было сообщить мне Высочайшее Государя Императора соизволение на просьбу Вашу об увольнении Вас от обязанностей опекуна над малолетними детьми от первого моего брака и вместе с тем Вам угодно знать: кого желаю я избрать опекуном на то место, которое Ваше Сиятельство до сих занимать изволили. Спешу исполнить желание Ваше и изложить по сему предмету мое мнение.
В мнении моем на счет выбора опекуна я обязанностию считаю руководствоваться вполне желанием Вашего Сиятельства и искренним советом Вашим; и как Вам угодно было указать мне как на возможность по законам, по сему предмету существующим, назначения на это место супруга моего; так равно и на пользу, которая соединена будет с выбором сим, вполне соответствующим желанию и прочих гг. опекунов, для малолетних детей, то я с чувством совершенной признательности принимая советы Вашего Сиятельства, имею честь уведомить Вас о желании моем, чтобы опекуном над малолетними детьми, оставшимися от первого моего брака, назначен был супруг мой Генерал-Майор Петр Петрович Ланской.
Постоянная заботливость Вашего Сиятельства о пользе малолетних детей, которых Вы были до сих пор опекуном, и всегдашнее истинно родственное расположение, оказанное Вами всему семейству нашему, дает мне смелость просить Ваше Сиятельство не оставить и на будущее время расположением своим семейство, которое вполне чувствует все труды Ваши, предпринятые Вами для пользы детей, вверенных Вашему покровительству.
С истинным почтением и совершенною преданностию имею честь быть
Милостивый Государь
Вашего Сиятельства
покорная слуга
Наталья Ланская
Марта 23 дня
1846 года
Его Сият-ству Графу Г.А.
Строганову» (2).
С назначением опекуном своего мужа Наталия Николаевна получала возможность добиться наконец устранения из состава опекунства нечестного Отрешкова. Вспомним слова младшей дочери Пушкина Н.А. Меренберг, которые мы уже цитировали: «Опекуном над нами назначили графа Григория Строганова, старика самолюбивого, который, однако, ни во что не входил, а предоставлял всем распоряжаться Отрешкову, который действовал весьма недобросовестно[…]. Мать мою не хотел слушать и не позволял ей мешаться в дела Опеки, и только когда мать вышла замуж за Ланского, ей удалось добиться удаления от Опеки Отрешкова…»3.
В отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинского дома) среди бумаг опекунства хранятся документы, представляющие значительный интерес - они касаются удаления нашего героя из состава опеки.
Рукой Отрешкова написаны черновые письма графу М.Ю. Виельгорскому и П.П. Ланскому, извещающие о высочайшем соизволении об увольнении графа Строганова от обязанностей опекуна и приглашающие пожаловать в заседание опекунства 9 апреля 1846 года в 2 часа пополудни в дом Строганова для приема от него капиталов и дел опекунства. Думал ли Наркиз Иванович, когда писал генералу Ланскому, что этим письмом подписывает обвинительный приговор себе самому - приговор дальнейшей своей деятельности в опекунстве?!
Ровно через неделю после заседания опекунства Отрешковым было написано следующее письмо вдове Пушкина:
«Милостивая Государыня Наталья Николаевна.
Увеличившиеся занятия мои лишают меня возможности принимать дальнейшее участие в занятиях Опекунства, над детьми Вашими учрежденного. Почитая обязанностию уведомить о том Вас, Милостивая Государыня, долгом считаю присовокупить, что вместе с тем я обратился в Опеку, прося оное уволить меня от звания Опекуна.
Прося принять уверение в совершенном моем почтении и таковой же преданности, с которыми имею честь пребыть
Ваш покорный слуга
Н. Т.- Отрешков
16 апреля 1846 г» (4).
Обратим внимание на подпись нашего героя. Отказавшись от прежней - «Атрешков», он не решается еще подписываться двойной фамилией «Тарасенко-Отрешков», сократив пока первую ее часть. (О возможных причинах, заставивших его изменить свою подпись почти до неузнаваемости, будет рассказано позднее).
В том же деле хранится и следующее письмо Н.Н. Ланской, представляющее собой ответ на предыдущее:
«Милостивый Государь
Наркиз Иванович
Осведомясь чрез письмо Ваше от 15-го Апреля сего года, что увеличившиеся занятия вынудили Вас просить уволить от звания опекуна над малолетними детьми моими, обязанностию считаю принести Вам мою благодарность за участие, принятое в устройстве дел, до опеки касающихся, и за труды, оказанные Вами за все время, пока изволили носить звание Опекуна.
Прося принять уверения в совершенном моем почтении, имею честь пребыть
Готовая к услугам Вашим
Наталья Ланская
Апреля 16 дня
1846 года»5.
Обращает внимание крайне интересное обстоятельство: хотя письмо Отрешкова датировано 16 апреля, Наталия Николаевна датирует его в ответном письме 15 апреля. Это наводит на размышления. По-видимому, генерал Ланской, возглавивший опеку вместо графа Строганова, недвусмысленно дал понять «русскому маркизу», что ждет его прошения об отставке в течение недели, иначе тот все равно будет уволен. Однако Отрешков медлил, выжидая, и когда данный ему срок подошел к концу, а он так и не подал в отставку, то получил письмо от вдовы Пушкина, где она сообщала о его увольнении, ссылаясь при этом на послание, якобы им уже написанное. Поэтому он скрепя сердце все же вынужден был написать ей, извещая, что подал в отставку, датировав письмо 16 апреля. Тогда же он написал и официальное прошение об отставке:
«В Опекунство, учрежденное над детьми и имением детей А.С. Пушкина.
Увеличившиеся занятия мои лишают меня возможности принимать дальнейшее участие в занятиях Опекунства. Искренно сожалея о таковой невозможности посильными трудами моими содействовать Опекунству, я покорнейше прошу уволить меня от звания Опекуна.
Н. Т.- Отрешков
16 апреля 1846 г.» (6).
Однако лукавый Отрешков не отослал это прошение, на что-то еще рассчитывая, - оно осталось среди его бумаг. Он ожидал следующего заседания правления опекунства - оно должно было состояться 30 апреля, на котором должен был сообщить просьбу об увольнении, видимо, рассчитывая, что граф М.Ю. Виельгорский, который благоволил к нему, попросит его остаться. Однако надежды лукавого господина не оправдались. Среди документов опекунства находится его новое прошение об отставке, дословно повторяющее предыдущее и отличающееся только датой - 30 апреля, а среди бумаг Отрешкова - письмо к нему Виельгорского, датированное тем же числом, выражающего благодарность за труды по опеке, но соглашающегося с отставкой.
_______________
«УВОЛИТЬ ОТ ЗВАНИЯ ОПЕКУНА»
1 РО ИРЛИ, ф 244, оп. 19, № 112, л. 7.
2 Там же, № 112, л. 8-9.
3 Новые материалы о дуэли и смерти Пушкина - Б.Л. Модзалевского, Ю.Г. Оксмана, М.А. Цявловского - Пг., 1924 - С. 126-130.
4 РО ИРЛИ, ф. 244, оп 19, № 50.
5 Там же, № 49.
6 Там же, № 112, л.15.
НЕСОСТОЯВШИЙСЯ КАМЕРГЕР
М.Ю. Виельгорский действительно благоволил к Отрешкову. Об этом свидетельствует письмо, подписанное первым двумя месяцами ранее, вскоре после подачи престарелым графом Г.А. Строгановым прошения об отставке, обращенное к шефу жандармов графу А.Ф. Орлову, и ходатайствующее о присвоении Отрешкову за деятельность в опекунстве придворного звания камергера:
«Милостивый Государь,
Граф Алексей Федорович!
По случаю смерти камер-юнкера А.С.Пушкина г. министр юстиции объявил 3-го февраля 1837 года, что государь император высочайше соизволил на назначение опекунов для учреждения опеки над детьми Пушкина. [...] Камер-юнкер статский советник Торасенко*-Атрешков, тогда же назначенный в число членов упомянутой опеки, с тех пор постоянно занимается заведыванием оной. При многочисленности сношений и значительности денежных оборотов, как по суммам высочайше пожалованным, так и собранным попечениями опеки, Торасенко-Атрешков неутомимою деятельностию и усердием своим много содействовал к исполнению возложенных на опеку обязанностей. Таковые действия статского советника Торасенко-Атрешкова поставляют опеку в обязанность довести о том до сведения вашего сиятельства и покорнейше просить оказать ходатайство ваше: о испрошении ему всемилостивейшего пожалования в звание камергера.
Торасенко-Атрешков пожалован в камер-юнкеры 17 августа 1836 года; а в статские советники 4-го июня 1841 года и с тех пор никаких наград не получал, состоя ныне чиновиком в V-м классе по почтовому департаменту.
С отличным почтением и всегдашнею преданностию имею честь пребыть
Вашего сиятельства
покорнейший слуга
граф Виельгорский.
№ 17
28 февраля 1846 года
Его сиятельству графу
А.Ф.Орлову» (1).
По всей вероятности, прошение было написано самим Отрешковым и только подписано Виельгорским. Вероятно, ни один из них не задумывался о парадоксальности содержания письма: великий поэт именовался камер-юнкером, а третьестепенному литератору испрашивалось более высокое звание, нежели имел Пушкин.
Удивляет выбор адресата обращения. Придворное ведомство находилось в ведении министерства императорского двора, которое возглавлял тогда светлейший князь П.М. Волконский - к нему и следовало обращаться с подобной просьбой. Быть может, граф Орлов имел отношение к делам пушкинской Опеки, а потому мог выступить перед Волконским ходатаем за ее участника? Вовсе нет - в обширной переписке Опеки нет ни одного письма, обращенного к Орлову. Более того, его имя в ней вообще ни разу не упоминается.
__________________
* Это не опечатка. Первая фамилия нашего героя действительно трижды написана в прошении через О. Едва ли не впервые именуя себя двойной фамилией, он еще не уточнил правильное написание первой ее части.
Кажется, гораздо разумнее с просьбой о ходатайстве за Отрешкова было бы обратиться к какому-нибудь иному сановнику, в отличие от А.Ф. Орлова причастному к делам Опеки, например, к графу Д.Н. Блудову, с 1839 года возглавлявшему Второе отделение собственной его императорского величества канцелярии - к нему Опека обращалась неоднократно. Так, в 1837 году им, в то время еще министром внутренних дел, было подписано циркулярное письмо, разосланное губернаторам и губернским предводителям дворянства, в котором говорилось:
«Вашему превосходительству известно, что в начале нынешнего года Российская словесность лишилась одного из значительнейших талантов, ее украшавших. Преждевременная кончина Пушкина поразила горестию друзей Русской литературы и Отечественной славы, и государь император, первый покровитель всех высоких дарований в своем государстве, изъявив особое милостивое участие в судьбе покойного, осыпал своими монаршими щедротами оставленное им в сиротстве семейство».
Далее отмечалось, что опека, учрежденная над малолетними детьми покойного Пушкина, «приступила с соизволения его императорского величества к изданию нового полного собрания всех доселе напечатанных сочинений его» и выражалась надежда, что адресат окажет содействие «в раздаче билетов на собрание сочинений Пушкина всем любителям литературы, всем ревнителям просвещения» (2).
Обращение к Блудову дало бы основание подчеркнуть в ходатайстве о присвоении Отрешкову звания камергера, что деятельность опеки – дело государственной важности, во главе которого стоит сам император, а Пушкин – отнюдь не частное лицо, как полагал А.Ф. Орлов (об этом будет сказано ниже), ибо речь идет о славе Отечества.
«Санкт-Петербургские ведомости», сообщая о кончине Пушкина, писали: «Русская литература не терпела столь важной потери со времени смерти Карамзина» (3). Однако Николай I полагал иначе, чем официальная газета: он отверг просьбу Жуковского составить указ о значении Пушкина для России, хотя подобный указ был написан после кончины Карамзина. Император выполнил обещание обеспечить семейство погибшего поэта, но это выглядело как частное его деяние.
Обращение Виельгорского к шефу жандармов кажется направленным явно не по адресу и может быть объяснено лишь одним - адресат лично знал соискателя на звание камергера, причем настолько хорошо, что стал бы ходатайствовать за него.
Как показало изучение документов фонда Третьего отделения в ГАРФ, наш герой считался в корпусе жандармов своим человеком. Так, Отрешков деятельно распространял среди чинов корпуса (разумеется, отнюдь не безвозмездно) акции перчаточной фабрики «Олень» и даже вел по этому поводу переписку с генералом Л.В. Дубельтом.
Кроме того, как выяснилось из иных архивных источников, Отрешков уже обращался однажды к А.Ф.Орлову с подобным ходатайством от имени другого члена пушкинской опеки. Произошло это девятью годами ранее, когда «русский маркиз» только начал заниматься делами опеки, а Орлов был членом Государственного Совета, но еще не стал шефом жандармов. Тогда в ходатайстве речь шла о назначении нашего героя на должность вице-губернатора Петербурга, а своим ходатаем он избрал В.А. Жуковского, также бывшего членом опеки.
Это письмо, адресованное графу Орлову, сохранилось среди бумаг Василия Андреевича, попавших в коллекцию А.Ф.Отто-Онегина, поступившую позднее в Пушкинский Дом:
«Милостивый Государь
Граф Алексей Федорович!
По случаю скорого отъезда моего, не имея возможности изъяснить Вашему Сиятельству покорнейшую мою просьбу, поспешаю письменно изложить оную.
Служащий в V отделении собственной Его Императорского Величества Канцелярии надворный советник, представляемый в Сенате за выслугу узаконенных лет к чину коллежского советника, камер-юнкер Атрешков прибегает к ходатайству Вашего Сиятельства об оказании ему покровительства к определению его на открывающуюся в скором времени ваканцию вновь учреждаемой в С.-Петербурге должности товарища Гражданского Губернатора или, как кажется, будет назван он, Вице-губернатора.
Правила, способности и вся прежняя отлично усердная служба г. Атрешкова заслуживают покровительства Вашего Сиятельства и конечно вполне оправдают оное, тем более что он, имея поручение в истекшем году обревизовать Московскую Губернию по предметам службы своей, не только отлично исполнил сие важное поручение, но этим трудом и представленным Государю Императору по сему его рапорту имел счастие особо обратить Высокое внимание Его Величества.
Дозволяя себе надеяться, что Ваше Сиятельство покровительством своим откроют г. Атрешкову возможность показать усердие и способности в просимой им должности, я имею честь присовокупить, что и г. здешний Гражданский Губернатор, отдавая заслуженную справедливость Г. Атрешкову, готов, если нужно в сем деле его засвидетельствование, с своей стороны вполне оказать оное.
С отличным почитанием и совершенною преданностию имею честь пребыть
Вашего Сиятельства
Апреля 1837
Его Сият-ву Графу
А.Ф.Орлову» (4).
Это письмо, названное в описании коллекции Отто-Онегина черновиком, вовсе не выглядит таковым. Напротив, оно написано явно набело, без единой помарки. каллиграфическим почерком писаря. Не хватает лишь одного - подписи. Жуковский так и не подписал ходатайство.
Однако, помимо двух названных нами причин, заставивших Отрешкова рассчитывать на поддержку Орлова, видимо, была и третья - наш герой сделался членом опеки, выполняя поручение Третьего отделения.
* * *
Как известно, в 1841 году Жуковский, получив почетную отставку при дворе как воспитатель наследника престола, покидает Россию и уезжает в Германию, где женится и обзаводится семьей. Он предпринимает несколько попыток вернуться в родное отечество, однако обстоятельства препятствуют этому. Хотя Василий Андреевич продолжал значиться в составе опеки над детьми и имуществом Пушкина, однако участия в его делах фактически более не принимал.
Это заставило Отрешкова искать нового покровителя и обратиться к графу Виельгорскому.
Как же отозвался граф Орлов на ходатайство за Отрешкова?
Ответ Орлова свидетельствует - он крайне далек от дел Опеки. Шеф жандармов даже не знает (или делает вид, что не знает), кто именно просит за Отрешкова. Опекуном был старший брат, граф Михаил Юрьевич Виельгорский - им и подписано ходатайство. Орлов же обращается с ответным письмом к младшему брату Матвею Юрьевичу. На прошение не по адресу следует ответ также не по адресу. (Как видим, если путаница с братьями Орловыми могла произойти - ибо литературоведы спорят, кому из них адресована пушкинская эпиграмма «Орлов с Истоминой в постели…», то таковая действительно произошла с братьями Виельгорскими).
«Милостивый государь
Граф Матвей Юрьевич!
Вследствие отношения Вашего сиятельства от 28 февраля за № 178 об исходатайствовании пожалования г. камер-юнкеру статскому советнику Торасенко-Атрешкову звания камергера, за усердные действия его по опеке над детьми покойного камер-юнкера Александра Пушкина, имею честь уведомить Вас, милостивый государь, к искреннейшему сожалению моему, не могу принять на себя такового ходатайства, как потому, что не нахожу основания, по которому можно было бы за сбережение имения, частным лицам принадлежащего, испрашивать награду, определенную за службу государственную, так и по той причине, что предмет настоящего ходатайства не входит в круг моих прав и обязанностей.
Пользуюсь случаем уб[едить] Ваше сиятельство в истинном почтении и преданности
Граф Орлов.
№ 490
19 марта 1846 года
Его сиятельству графу
М.Ю.Виельгорскому» (5).
Случайна ли ошибка шефа жандармов или она допущена намеренно? Быть может, это своего рода дипломатический ход, должный показать, что дела Опеки, равно как и все, связанное с именем Пушкина, вовсе его не интересуют?
Так или иначе, но шеф жандармов отказывается просить за Отрешкова, подчеркнув: «предмет настоящего ходатайства не входит в круг моих прав и обязанностей», а величайший поэт России отнесен к частным лицам.
Следует отметить, что Орлов, отказавшийся поддержать ходатайство об Отрешкове, поступил весьма дальновидно (недаром он считался искусным дипломатом, много раз выполнял дипломатические поручения, и его сын также изберет дипломатическое поприще). Менее чем через месяц после того, как шеф жандармов подпишет письмо об отказе, по настоянию вдовы Пушкина, незадолго до этого вышедшей замуж за генерала П.П. Ланского, «русский маркиз» вынужден будет подать прошение о снятии с себя обязанностей члена опеки.
Потерпев неудачу с прошением, адресованным шефу жандармов, Отрешков предпринимает другую попытку добиться звания камергера. Он посылает аналогичное ходатайство «о испрошении всемилостивейшего пожалования в звание камергера», также подписанное графом Виельгорским, пензенскому гражданскому губернатору (в Пензенской губернии находилось имение Пушкиных Михайловское). Это прошение в значительной степени повторяет предыдущее - его отличает иное написание двойной фамилии - Тарасенко-Атрешков и приписка: «Опеку сию составляют гофмейстер граф Виельгорский, действительный статский советник Жуковский и камер-юнкер Тарасенко-Атрешков. На место же опекуна обер-шенка графа Строганова всемилостивейшее ныне уволенного по расстроенному здоровью от сего звания, назначается свиты Его Величества генерал-майор Ланской» (6).
Обращает внимание число, которым прошение датировано - 8 апреля. Сознавая, что дни пребывания его в опекунстве сочтены - на следующий же день состоится заседание, на котором прежний глава опеки Строганов передаст дела сменяющему его Ланскому - Отрешков спешит воспользоваться последней возможностью добиться звания камергера. Однако, забегая вперед, следует сказать, что «русский маркиз» так и не получит столь желаемое звание и до конца жизни по-прежнему будет значиться камер-юнкером.
НЕСОСТОЯВШИЙСЯ КАМЕРГЕР
1 Дела III Отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии об А.С. Пушкине / Предисл. С. Сухонина - СПб., 1906 - С. 210-211.
2 Архив Опеки Пушкина, С. 184.
3 Санкт-Петербургские ведомости - 1837 - 30 января.
4 РО ИРЛИ, Ф, 244, оп. 18, № 147.
5 Дела III Отделения - С. 214.
6 Труды Псковского Археологического общества - Т. 7 - Псков, 1911 - С. 103-107.
ДАРИТЕЛЬ ПУШКИНСКИХ РЕЛИКВИЙ
Если вы бывали в петербургском музее-квартире Пушкина на Мойке, то наверняка обращали внимание в кабинете поэта на лежащее на письменном столе под стеклом гусиное перо. В последний день его жизни оно так же лежало тут на письменном столе в кабинете и было взято оттуда Отрешковым. Об этом свидетельствует надпись, сделанная рукой последнего и удостоверяющая подлинность реликвии: «Это перо взято с письменного стола А.С. Пушкина 25-го февраля 1837 года. Наркиз Атрешков» (1).
Другое такое же перо, так же лежавшее в последний день жизни поэта на его письменном столе, находится теперь в Московском музее Пушкина на Пречистенке, в экспозиции последнего из залов, посвященных жизни поэта.
Вот его описание: «Гусиное очиненное перо, длиною 11,8 см, со следами бурых (более ранних) и зеленоватых (позднейших) чернил на очине. Со стороны бородки конец пера весь расщеплен, как бы разгрызан или раздавлен.
Перо пришито к листу плотной оберточной бумаги 1840-х годов, сложенного вдвое <…> Пришито перо черными ниткам вдоль полулиста; нитки пропущены через оба полулиста и в двух местах сквозь стержень пера, связаны над поверхностью бумаги, а концы ниток прикреплены к бумаге красной сургучной печатью с оттиском дворянского герба (щит над короной, на нем вверху треугольник, исходящая из вершины треугольника черта делит нижнюю половину щита на два поля, на левом (от зрителя) - звезда над веткой лозы, на правом - якорь). Около оттиска печати рукой Н.И. Тарасенко-Отрешкова чернилами написано: «Перо, взятое с письменного стола А.С. Пушкина 20 марта 1837 года». Той же рукой и теми же чернилами на обороте второго полулиста надпись: «Его Высокоблагородию Ивану Тимофеевичу Калашникову» (2).
Мы приводим столь подробное описание этого пера, поскольку оно представляет для нас особый интерес - им писал Пушкин в последние дни (а быть может, и часы) перед роковой дуэлью.
Перо было подарено Отрешковым известному в те годы писателю И. Т. Калашникову (1797-1863). Далее до 1899 года судьба пера оставалась неизвестной, когда оно появилось на выставке в Академии Наук, посвященной столетию со дня рождения Пушкина, и значилось в каталоге как «собственность Ник. Ив. Кирьякова в Феодосии» с пометой «продается». Было ли это перо куплено на выставке - неизвестно. После Кирьякова им владел сибирский актер Николай Порфирьевич Немизидин, долгое время игравший в Иркутске. (Кстати, первый владелец пушкинского пера Калашников сам родом из Сибири). После смерти Немизидина по его завещанию перо было передано в 1932 году в существовавший тогда в Москве Центральный музей каторги и ссылки политкаторжан и ссыльнопоселенцев (2), откуда в марте 1935 года поступило в Государственный литературный музей., а затем в Государственный музей А.С. Пушкина.
Еще одной из пушкинских реликвий была камер-юнкерская шляпа поэта, которая лежала на крышке его гроба во время похорон. Ее «русский маркиз» подарил Вере Петровне Головиной, жене отставного поручика лейб-гвардии Конного полка, коллекционера и дальнего родственника Пушкина Николая Гавриловича Головина, не чуждой поэзии даме, несколько стихотворений которой было напечатано в альманахе «Раут».
История этой реликвии изложена в статье известного в свое время писателя Н.В. Сушкова, соученика А.С. Грибоедова по Благородному пансиону при Московском унивеситете, приходившемуся дядей поэтессе Е.П. Ростопчиной - эта статья была опубликована в издаваемом им альманахе со светским названием «Раут»:
«ШЛЯПА ПУШКИНА
Недавно войдя в кабинет Н. Г. Головина, вижу я в руках у него довольно поношенную треугольную шляпу с плюмажем. Он рассматривал ее с любовью антиквария и гордостью археолога.
«Уж не в камер-юнкеры ли вы готовитесь?» - спросил я отставного конногвардейца. - «Нет! - отвечал он: я радуюсь и печалюсь, глядя на эту шляпу: она мне дороже всех моих древних медалей и монет». (Головин нумизматик).
Я взял шляпу, на ней печать и ярлычок с надписью.
«А, это Пушкина шляпа! Как она вам досталась?» - «Н.И. Тарасенко-Отрешков подарил нам ее. Вот и письмо от него к моей жене» (Вера Петровна Головина).
Из этого письма я узнал, что г. Отрешков <…> был одним из опекунов над малолетними детьми и имуществом Пушкина, в очень лестном товариществе: В.А. Жуковского, графа Г.А. Строганова и графа М.Ю. Виельгорского.
Эту шляпу я видел на гробе Пушкина 1-го февраля 1837 года, когда весь Петербург, как бы представитель изумленной поразительною вестью России, отдал ему последний долг. Как тревожно горевал, негодовал, молился, надеялся, то отчаивался многолюдный Петербург 27, 28 и 29 января - в среду, четверг и роковую пятницу; в три часа без четверти по полудни не стало страдальца!,. На другой день после отпевании эту шляпу принес Отрешкову старый дядька покойного, Никита Козлов, который, можно сказать, не покидал своего питомца от колыбели до могилы. Он был, помнится, при нем и в Москве, где шаловливый и острый ребенок уже набирался ранних впечатлений, резвясь и бегая на колокольню Ивана Великого и знакомясь со всеми закоулками и окрестностями златоглавой столицы. Не знаю, был ли при нем верный дядька в лицее, где вдохновенный юноша испытывал свои поэтические силы, и позже в Одессе и в Бессарабии, где так еще живо помнят беспечного и милого поэта. Но он был с ним и в Псковском уединении - в сельце Михайловском, где восторженный юноша созревал духом творчества, и сопровождал уже славного писателя из северной столицы в последний приют: в Святогорский Успенский монастырь, Псковской губернии, Опочковского уезда. В полночь 3 февраля отправлен гроб с земными останками улетевшего на небо Гения - и 6-е число Пушкин… засыпан навсегда землею. Только добросердечному Тургеневу и старику дядьке Козлову довелось не расстаться с ним до этой торжественной минуты» (3).
После кончины Н.Г. Головина в 1865 году реликвии из его собрания унаследовала его дочь Ольга Николаевна, вышедшая замуж за помещика Новгородской губернии гвардии полковника Н.Н. Пономарева, также страстного коллекционера.
Об этом мы узнаем уже из другой статьи, озаглавленной «Камер-юнкерская шляпа А.С. Пушкина» и написанной три десятилетия спустя после первой историком театра Н.В. Дризеном, приходившемся внучатым племянником Н.Н. Пономареву:
«Говорят, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Навестив недавно дядю моего Н.Н. Пономарева в его имении, селе Прошкове, Боровичского уезда, Новгородской губернии, я среди редкостей дядюшкиного кабинета: замечательной библиотеки ХVIII столетия, рукописного альбома С.Д. Пономаревой, «Московских ведомостей» прошлого столетия, наткнулся на предмет, сразу обративший особое мое внимание: это была камер-юнкерская шляпа А.С. Пушкина. <…> Шляпою одно время интересовались, и известие о существовании ее не избегло даже печати».
Процитировав далее статью Н.В. Сушкова из альманаха «Раут», Н.В. Дризен приводит письмо Тарасенко-Отрешкова, адресованное жене Н.Г. Головина:
«Милостивая государыня
Вера Петровна!
Зная, что покойный Александр Сергеевич Пушкин постоянно находился в весьма дружеских отношениях с супругом Вашим Николаем Гавриловичем, с которым он состоит в родстве, быв внуком дочери адмирала Ивана Михайловича Головина, Евдокии Ивановны, супруги Александра Петровича Пушкина, деда Александра Сергеевича, и что поэтому производится по синодику поминовение бабки его и самого Александра Сергеевича Пушкиных в церкви Михаила Архангела, основанной великим князем Михаилом Александровичем Тверским, Старицкого уезда, в бывшем приходе удельного княжества Микулинском, что ныне Микулино-Городище, принадлежащем Вам с супругом Вашим, я вменяю себе в особое удовольствие принести Вам в дар для сохранения в роде Вашем препровождаемую у сего камер-юнкерскую шляпу великого нашего поэта. Александр Сергеевич Пушкин постоянно употреблял эту шляпу до последнего времени своей жизни с камер-юнкерским мундиром. Она получена мною на другой день погребения Александра Сергеевича от старого дядьки его Никиты Козлова, который находился при нем в малолетстве, потом состоял при нем все время пребывания в Псковской его деревне, где он написал лучшие свои произведения, и оставался до последней минуты жизни его. Ему же поручено было отвезти тело Александра Cергеевича в монастырь близ той деревни, где он и погреб его.
Примите этот дар, столь для меня драгоценный, как знак признательности моей за то дружеское расположение, которое Вы и Николай Гаврилович в течение столь многих лет оказывали мне. Но этот дар принадлежит Вам по праву, по любви Вашей к отечественной словесности и по тому постоянному дарованию, которым природа столь щедро наделила Вас в числе других превосходных качеств Ваших.
Я прошу Вас принять уверение и т. д.
Нарциз Тарасенко-Отрешков,
бывший опекун над малолетними детьми и имуществом А.С. Пушкина» (4).
Заметим, что сведения, сообщаемые Н.В. Сушковым, несколько расходятся с излагаемыми в письме Тарасенко-Отрешкова. Если Сушков писал, что камер-юнкерскую шляпу Пушкина Отрешкову передал «дядька» поэта Никита Козлов «на другой день после отпевания», которое, как известно, проходило в Петербурге («…неизлишним считаю присокупить, что отпевание тела уже здесь совершено», - извещал управляющий Третьим отделением А.Н. Мордвинов псковского губернатора А.Н. Пещурова 2 февраля 1837 года), то «русский маркиз» утверждал, что пушкинскую шляпу получил от Никиты «на другой день <после> погребения» в Святогорском монастыре. Успеть вернуться из Псковской губернии в Петербург, чтобы на следующий же день после похорон передать шляпу Отрешкову, Козлов никак не мог.
Однако несмотря на некоторые расхождения в свидетельствах, думается, все же можно считать неоспоримым, что камер-юнкерскую шляпу Пушкина Отрешкову передал Никита Козлов. Об этой реликвии, подаренной «русским маркизом» семейству Головиных, бывших в родстве с поэтом, писал Н.В. Сушков на страницах альманаха «Раут» дважды - в 1851 и 1854 годах, причем первый раз его статья вышла в свет еще при жизни Никиты, однако ни одна, ни другая публикация не вызвала возражений со стороны семейства Пушкина.
К сожалению, шляпа поэта не сохранилась - место нахождения пушкинской реликвии неизвестно. Это тем более обидно, что другая реликвия, хранившаяся в коллекции того же Н.Н, Пономарева, правда, связанная не с самим Пушкиным, но с другими поэтами того времени - Крыловым, Гнедичем, Баратынским, Дельвигом, Кюхельбекером и иными, менее известными - уцелела. Это альбом знаменитой в свое время красавицы и хозяйки не менее известного тогда литературного салона Софии Дмитриевны Пономаревой, страницы которого украшали их стихи, сочиненные в ее честь и вписанные ими в альбом.
«Не знаем, сохранился ли этот альбом и у кого, но не сомневаемся, что он принадлежит к числу замечательнейших русских альбомов, - писал еще в 1854 году В.П. Гаевский. - В нем встречались имена и произведения большей части литературных деятелей того времени и многих художников и любителей. Автору предлагаемой статьи не случалось видеть этого альбома…» (5).
Минуло четыре десятилетия, и альбом отыскался. «Спешим успокоить любителей старины: альбом сохранился и найден мною в семейном архиве дяди моего отца, гвардии полковника Н.Н. Пономарева (родного племянника С<офьи> Д<митриевны>» (6) - писал в 1894 году историк театра барон Н.В. Дризен. А еще двадцать лет спустя историк литературы А.А. Веселовский, при разборе библиотеки покойного отца, обнаружил бумаги, доставшиеся последнему от того же Н.Н. Пономарева (7).
Русский библиофил, 1912, № 4, с. 58. Журнал заседаний Общества
* * *
Помимо камер-юнкерской шляпы Пушкина, с Никитой Козловым связан и другой дар «русского маркиза».
В апреле 1855 года директор Императорской публичной библиотеки барон М.А. Корф, в давнем прошлом соученик Пушкина по Царскосельскому лицею, получил письмо от Наркиза Отрешкова, датированное 10 апреля:
«Милостивый государь барон
Модест Андреевич!
Попечение Вашего высокопревосходительства к обогащению и благодетельству императорского общественного книгохранилища подали мне повод покорнейше просить: передать ему прилагаемые случайно доставшиеся мне черновые бумаги сочинений знаменитого нашего писателя Александра Сергеевича Пушкина, им самим писанные, а также и иные бумаги, до него относящиеся. Все эти бумаги переплетены мною в одной тетради, которая пронумерована по страницам и в конце скреплена моею подписью.
По приложенной описи следующие бумаги составляют эту тетрадь. Под № 1 - переплетенная тетрадь весьма перемаранных стихотворений А.С.Пушкина, им самим писанных*; под № 2 - цифирный расчет, им же писанный**; под № 3 - письмо к Пушкину; под № 4 - копии бумаг, относящиеся до А.С.Пушкина; под № 5 - подлинная доверенность, выданная Пушкиным Н.И.Тарасенко-Отрешкову, явленная в Гражданской палате, и бумаги, к ней относящиеся; под № 6 - письмо В.А. Жуковского Н.И.Тарасенко-Отрешкову, с приложением; под № 7 - бумаги, относящиеся до опекунства А.С.Пушкина и отчеты по действиям опекунства и под № 8 - помянутый образцовый лист газеты «Дневник».
Помянутые черновые бумаги, писанные Пушкиным, под № 1 и 2 получил я от его престарелого крепостного человека Никиты Андреева*** Козлова, жившего в С.-Петербурге в Троицком переулке в доме Лесникова. Старик Никита находился почти по-стоянно при А.С. Пушкине: в малолетстве его был при нем дядькою; оставался при нем и во время жительства Пушкина в своей деревне Михайловском до 1826 года и по женитьбе Пушкина до его смерти Никита находился при нем же. По смерти А.С.Пушкина Никита провожал гроб его в Святогорский монастырь.
В 1851 году, по возвращении моем в Петербург, престарелый Никита, явившись по старинному обычаю дворовых людей на поклон, что постоянно он делал два или три раза в год, отдал мне те черновые рукописи. Бумаги, помещенные в тетради под № 4, даны были мне самим Пушкиным и в 1832 году, затем бумаги под № 5, 6 и 7-м принадлежат мне лично как бывшему опекуну над имуществом и детьми А.С. Пушкина.
Пользуюсь случаем, покорнейше прошу Ваше высокопревосходительство принять уверение в истинном моем уважении и преданности
Наркиз Тарасенко-Отрешков» (8).
_________________
* Имеется в виду черновая тетрадь Пушкина в 66 листов, в которой были тексты поэмы «Кавказский пленник» и ряда стихотворений.
** Два листа приходо-расходных записей поэта за 1834-1835 годы.
*** Ошибка Отрешкова: отчество Никиты Козлова было Тимофеевич.
ДАРИТЕЛЬ ПУШКИНСКИХ РЕЛИКВИЙ
1 Февчук Л.П. Личные вещи А.С. Пушкина - Л.: 1970 - С. 15.
2 Беляев М.Д. Портреты Пушкина и мемориальные вещи. 5. Перо Пушкина // Летописи Гос. литера-турного музея - М.: 1933 - Кн. 1 - С. 563.
3 Сушков Н.В. Пушкина шляпа // Раут - 1851 - № 1 - С. 7;10.
4 Дризен Н.В. Камер-юнкерская шляпа А.С. Пушкина // Исторический вестник - 1894 - № 12 - С. 777-778
5 Гаевский В.П.. Дельвиг. Ст. 3 // Современник - 1854 - № 1 - Отд. 3 - С. 29.
6 Дризен Н.В, Литературный салон 20-х годов. // Ежемесячные литературные прибавления при журнале «Нива» - 1894 - № 5 - С. 14.
7 Веселовский А.А. // Русский библиофил - 1912 - № 4 - С. 58.
8 Цит. по: Шнейдер А., Жуковская Н. Дело об автографах А.С. Пушкина // «Наука и жизнь» - 1974 - № 6 - С. 51-52
«ПОХИТИТЕЛЬ ЧУЖОЙ СОБСТВЕННОСТИ»?
Каково же было изумление М.А. Корфа, когда по прошествии семи месяцев он получил письмо от вдовы Пушкина, датированное 31 октября 1855 года:
«Милостивый государь барон
Модест Андреевич!
В недавнее время я и дети мои - Пушкины изумлены были странною нечаянностию: Императорская публичная библиотека напечатала в газетах и журналах, что г. Тарасенко-Отрешков принес ей в дар автографы покойного моего мужа - Александра Сергеевича Пушкина.
По существующим в России законам не безызвестно должно быть Вашему высокопревосходительству, что «все сочинения авторов, по смерти их, переходят в собственность прямых наследников умерших. Если же сочинитель или переводчик завещал или иным образом уступил все или некоторые свои произведения лицам посторонним, то те обязаны объявить о том в течение первого после смерти его года; а находящиеся за границею - в течение двух лет. Тогда они, в отношении к сим произведениям, вступают во все права законных наследников. Сии последние могут, на основании обыкновенных правил, вызывать их к явке в положенные сроки, так же как других соучастников в наследстве или кредиторов».
Я совершенно уверена, что г. Тарасенко-Отрешков при доставлении в Императорскую публичную библиотеку автографов Пушкина не мог предъявить никаких надлежащих доказательств в том, что автографы ему завещаны или иным образом уступлены самим поэтом, или поступили в его владение законным образом. Не желая уклоняться с прямого пути, я не стану говорить здесь, какими средствами он добился звания опекуна детей моих, но обязана сказать Вам, что автографы, принесенные им в дар Публичной библиотеке, не иначе дошли до него, как посредством похищения: о них прежде Отрешков как владелец должен был своевременно заявить; как опекун своевременно публиковать; ныне же он поставил нас в неприятное положение видеть имя народного поэта и честного человека - имя Пушкина, нашу фамильную гордость, нашу родовую славу - в одной журнальной статье рядом с именем Тарасенко-Отрешкова!
Этот дар Публичной библиотеке может быть принесен только Пушкиными - законными наследниками поэта, а не похитителем чужой собственности - Тарасенко-Отрешковым.
Мои сыновья, люди еще молодые, кипя негодованием, желают разоблачить действия Тарасенко-Отрешкова и подвергнуть его справедливой каре закона, силою которого надеются возвратить свою фамильную драгоценность. Но кто приобрел от жизни достаточно опыта и видел на пути ее достаточно и радости и горя, тот становится снисходительнее к людям, а потому я взяла на себя обязанность испытать средства более мирные, чтобы с одной стороны успокоить справедливость, а другой не причинить существенного вреда похитителю чужой собственности.
Вот причина, побудившая меня обратиться письменно к Вашему превосходительству и сделать следующее предложение: не благоугодно ли будет возвратить похищенные рукописи законным наследникам и публиковать о том в тех же газетах и журналах, где помещено было и первое объявление. Я убеждена, что дети Пушкина за счастие почтут принести в дар Императорской публичной библиотеке те же самые автографы, но только от своего имени, как слабый знак благодарности в память незабвенного нашего императора Николая Павловича.
Этим средством благородное негодование детей моих будет усмирено, а Тарасенко-Отрешков, кроме маленькой опубликации, избегнет всякого возмездия, определяемого законом похитителям чужой собственности.
О том, в какой степени Ваше высокопревосходительство изволите найти удобоисполнимою мысль мою, ласкаю себя надеждою получить от Вас уведомление.
Наталия Ланская» (1).
Письмо Наталии Николаевны отличают четкая аргументация и хорошее знание законодательства, характерное отнюдь не для светской дамы, а для правоведа. Явно, оно писалось не без участия человека, сведущего в юриспруденции.
Как предположили в 1974 году авторы статьи «Дело об автографах А.С. Пушкина», в написании письма принял участие молодой и мало кому тогда еще известный писатель М.Е. Салтыков, ставший в скором времени знаменитым по псевдониму Н. Щедрин (2). Вдова Пушкина и ее второй муж познакомились с ним в Вятке - генерал П.П. Ланской возглавлял там формирование ополчения в период Крымской войны, а Салтыков находился в ссылке - и способствовали его освобождению и возвращению в Петербург.
Этим письмом было начато «Дело об автографах А.С. Пушкина, принесенных в дар Императорской Публичной библиотеке камер-юнкером Тарасенко-Отрешковым», хранящееся в архиве Российской национальной библиотеки (бывшей Императорской Публичной). Объемистое дело содержит целый ряд документов (частично публиковавшихся ранее):
1. Письмо Н.Н. Ланской барону М.А. Корфу от 31 октября 1855 года.
2. Господину Директору Императорской Публичной Библиотеки и Румянцевского Музеума - Министерство Императорского двора (письмо графа Адлерберга барону Корфу).
3. Письмо барона М.А. Корфа Н.Н. Ланской от 5 декабря 1855 года (ответ).
4. Письмо барону М.А. Корфу Н.И. Тарасенко-Отрешкова от 8 марта 1856 г.
5. Письмо Н.И. Тарасенко-Отрешкову дежурного офицера Главного штаба Васильева от 4 марта 1856 г. (копия).
6. Копия рапорта Н.И. Тарасенко-Отрешкова главнокомандующему Южной и Крымской армиями князю Горчакову 4 марта 1856 г.
7. Конфиденциальное письмо барону М.А. Корфу графа Адлерберга от 22 марта 1856 г.
8. Письмо г. Помощнику Директора Императорской Публичной Библиотеки и Румянцевского Музеума князю В.Ф. Одоевскому Министра Императорского Двора графа Адлерберга от 2 апреля 1856 г.
9. Черновик письма г. Министру Императорского Двора от Директора Барона Корфа и Помощника Директора князя В. Одоевского.
10. Приложение. Конфиденциальная Записка о напечатании некоторых мест из бумаг Пушкина, хранящихся в Императорской Публичной Библиотеке
10 мая 1855г. от Наркиза Тарасенко-Отрешкова» (3).
Арх. РНБ, Ф. 1, оп. 1, 1855, № 3.
Письмо Наталии Николаевны барону Корфу, положившее начало делу, известно - оно уже публиковалось:
Впервые в официальном письме старинный дворянин, «член Императорских ученых обществ», статский советник, камер-юнкер двора его императорского величества назывался «похитителем чужой собственности». Подобного в жизни нашего героя еще не было. Думается, именуя так Отрешкова, Наталия Николаевна имела в виду не только похищение пушкинских автографов - это обвинение касалось и других его махинаций, совершенных им в качестве опекуна, в которых она не без основания его подозревала, но прямо уличить не могла.
По поводу пушкинских автографов, преподнесенных Отрешковым Публичной библиотеке, уже в середине ХХ столетия знаменитый пушкинист М.А. Цявловский выскажет предположение: «В то время как Дубельт с Жуковским в квартире последнего разбирали бумаги Пушкина, Тарасенко-Отрешков хозяйничал в квартире поэта, откуда 16 февраля уехала его вдова с детьми. Очевидно, найдя в одной из комнат черновую тетрадь Пушкина 1820;1822 гг. и два листка с приходно-расходными записями 1834;1835 гг., не попавшими в число тех рукописей, которые были увезены к Жуковскому Дубельтом, Тарасенко-Отрешков взял их себе» (4).
«Дядька» Пушкина Никита Тимофеевич Козлов был на редкость преданным своему барину человеком. В 1820 году он отверг предложение сыщика Фогеля за деньги дать возможность хотя бы посмотреть бумаги поэта в его отсутствие. «Дядька» Пушкина был памятен Корфу - барон в молодые годы едва избежал дуэли с поэтом, когда позволил себе ударить Никиту.
Мог ли Козлов передать пушкинские автографы Отрешкову - ведь в 1851 году, когда, по словам последнего, это произошло, он уже пять лет не занимался делами опекунства. Вернее было бы предположить, что старый пушкинский слуга подарил бы их или вдове поэта, или кому-нибудь из его детей - скорее всего, старшему сыну Александру, для которого тот год был особенно отрадным: ему исполнилось восемнадцать лет, он окончил Пажеский корпус, был произведен в офицеры и назначен в лейб-гвардии Конный полк.
Казалось, что «русского маркиза» можно было бы заподозрить во лжи… если бы не одно обстоятельство.
* * *
«Говорят, не знаешь, где что найдешь, где потеряешь». Такими словами начинает свою статью «Камер-юнкерская шляпа Пушкина» Н.В. Дризен, которую мы уже цитировали. Эти слова невольно пришли теперь на память.
Меня давно занимал вопрос: отчего Никита Козлов был настолько расположен к Отрешкову, что подарил, если верить последнему, пушкинские реликвии. Опуская сейчас вопрос относительно автографов Пушкина, заметим, что факту передачи камер-юнкерской шляпы поэта Никитой «русскому маркизу», думается, можно верить - ведь об этом дважды сообщалось тогда в печати в альманахе «Раут», но не вызвало возражений со стороны родных Пушкина.
Ключ к отгадке я обнаружил неожиданно для себя самого.
Просматривая в словаре-справочнике Л.А. Черейского «Пушкин и его окружение» статью о «дядьке» Пушкина, я обнаружил ошибку: шляпу с гроба Пушкина, как указывал составитель, Козлов якобы передал… Н.В. Сушкову. Зная, что это не так - сам Сушков писал, что Никита подарил шляпу Отрешкову, я все же решил посмотреть первоисточник, на который ссылался Черейский. Им оказалась книга П.Е. Щеголева «Пушкин и мужики», вышедшая в 1928 году в Москве (название типичное для того времени). Как выяснилось, Черейский невнимательно ознакомился со статьей Сушкова, которую цитировал Щеголев, отчего и возникла ошибка.
Никите Козлову в книге уделено всего четыре страницы. Каково же было мое изумление, когда на последней я обнаружил крайне интересный документ - сохранившееся в делах опеки отношение Отрешкова в опекунство, в котором тот ходатайствовал за «дядьку» Пушкина:
«Для надзора за движимым имуществом А.С. Пушкина и для употребления по необходимым рассылкам по изданию сочинений его нужно нанять отдельного человека. Для чего надежнее было бы назначить крепостного человека его Никиту Тимофеева, и прежде употребляемого Пушкиным по таким же делам, назначив ему и жене его обоим - 30 руб. асс. харчевых, считая со дня употребления его, а именно с 1 февраля 1837, и с производством жалования обоим 40 руб. в месяц, считая срок с того же 1 февраля.
Н. Отрешков
14 марта 1837» (5).
Как видим, благодаря протекции Отрешкова Никита Козлов был устроен на службу при опеке. Именно тут он был наиболее полезен. Ему не пришлось уезжать вместе с осиротевшим пушкинским семейством в имение Гончаровых - там все ему было чуждо, и покидать Петербург, оставлять опустевшую квартиру на Мойке, где все напоминало об Александре Сергеевиче, и по-прежнему заниматься знакомым делом: как при жизни Пушкина, быть рассыльным по изданию его сочинений. Козлов был принят на службу с 1 февраля - тот самый день, когда Петербург прощался с любимым поэтом в Конюшенной церкви. За выполняемые обязанности Никите и его жене выплачивалось от опекунства хорошее жалованье.
Думается, ходатайством Отрешкова можно объяснить расположение Козлова к нему. В таком случае становится вполне вероятным, что старик, почитая нашего героя благодетелем, и подарил ему найденные в опустевшей квартире на Мойке пушкинские автографы.
В письме к барону Корфу Отрешков пояснял: «Помянутые черновые бумаги, писанные Пушкиным, под № 1 и 2 получил я от его престарелого крепостного человека Никиты… Козлова, жившего в С.-Петербурге в Троицком переулке в доме Лесникова<…> . В 1851 году, по возвращении моем в Петербург, престарелый Никита, явившись по старинному обычаю дворовых людей на поклон, что постоянно он делал два или три раза в год, отдал мне те черновые рукописи».
В связи с этим можно поставить под сомнение обвинение, брошенное вдовой Пушкина Отрешкову: «Похититель чужой собственности».
Наталия Николаевна писала тому же барону Корфу: «Я совершенно уверена, что г. Тарасенко-Отрешков при доставлении в Императорскую публичную библиотеку автографов Пушкина не мог предъявить никаких надлежащих доказательств в том, что автографы ему завещаны или иным образом уступлены самим поэтом, или поступили в его владение законным образом».
Единственного человека, который мог бы объяснить, каким образом автографы Пушкина оказались у Отрешкова, уже не было в живых.
«Мы знаем теперь, что все обвинения Наталии Николаевны были справедливы» (6), - отмечают авторы статьи «Дело об автографах А.С. Пушкина».
Однако так ли это?
Обвиняя Отрешкова, вдова Пушкина писала Корфу: «…автографы, принесенные им в дар Публичной библиотеке, не иначе дошли до него, как посредством похищения: о них прежде Отрешков как владелец должен был своевременно заявить; как опекун своевременно публиковать…»
Из этих обвинений справедливым можно счесть только первое. Что же касается второго, то следует вспомнить, что являли собой указанные автографы. Можно признать, что с литературной точки зрения они вряд ли представляли интерес и поэтому не вошли в число рукописей, которые просматривали Жуковский вместе с Дубельтом. Черновая тетрадь Пушкина содержала тексты поэмы «Кавказский пленник» и ряда стихотворений - все это уже было опубликовано. Что же касается приходо-расходных записей поэта, то они могли быть напечатаны только столетие спустя - в составе полного академического собрания сочинений.
«В 1855 году Тарасенко-Отрешков передал публичной библиотеке автографы Пушкина, оставшиеся у него, как он утверждал, еще с 1832 года, когда Пушкин предполагал издавать с ним политическую и литературную газету «Дневник» (7), - отмечают авторы уже цитировавшейся нами статьи (курсив мой - А.К.).
Это утверждение правомерно лишь относительно подписанной Пушкиным доверенности, дававшей Отрешкову право действовать от его имени, на подготовку издания будущей газеты. Что же касается других пушкинских автографов, то Отрешков в письме барону Корфу указывал, что их передал ему «дядька» Пушкина Никита Козлов отнюдь не в 1832 году, а значительно позднее - в 1851.
«От Козлова Отрешков такого количества рукописей получить не мог» (8), - пишут авторы той же статьи далее.
Однако подаренные «дядькой» поэта пушкинские автографы составляли лишь меньшую часть материалов, переданных Публичной библиотеке Отрешковым - остальные, представлявшие немалый исторический интерес, действительно принадлежали ему самому, в том числе подписанная Пушкиным доверенность на подготовку издания будущей газеты и единственный сохранившийся экземпляр этой несостоявшейся газеты «Дневник».
…В первом издании книги эта глава называлась словами Наталии Николаевны, обращенными к Отрешкову - «Похититель чужой собственности». Не отвергая полностью это обвинение, теперь его можно поставить под сомнение и, вынося, как прежде, в заглавие, завершить знаком вопроса.
* * *
5 декабря барон М.А. Корф ответил Н.Н. Ланской, прилагая копию письма Отрешкова:
«Не принимая на себя не принадлежащего мне права входить в рассмотрение приписываемого Вами г. Тарасенко-Отрешковым поступка, я тем не менее, как начальник учреждения, куда поступили автографы незабвенного нашего поэта, считаю долгом препроводить к Вам, Милостивая Государыня, прилагаемую у сего копию с письма, при котором г. Тарасенко-Отрешков представил в дар Библиотеке, вместе с черновою тетрадью стихотворений Александра Сергеевича, разные другие до него относящиеся бумаги, и в котором он объясняет, каким образом все сие поступило в его собственность. Содержание сего письма и звание опекуна, официально принадлежавшее г. Отрешкову, не могли дать правлению Библиотеки никакого повода отказать в принятии от него помянутых бумаг или усомниться в его праве располагать ими.
Что касается возвращения рукописей законным наследникам и публикования в газетах поступка дарителя, то при всей моей готовности сделать угодное Вашему Превосходительству, я, к искреннему сожалению, нахожусь в невозможности исполнить ни то, ни другое. Все, что однажды поступившее в Императорскую Публичную Библиотеку и внесенное в ея реестры, не иначе может быть из нея изъято, как по особому Высочайшему повелению; предать же гласности приписываемый г. Тарасенко-Отрешкову поступок можно бы лишь по собственному его сознанию и когда судебным порядком будет признана его виновность в похищении чужой собственности.
Посему все, что я с своей стороны могу сделать в настоящем положении дела, это сообщить копию с Вашего письма, если Вам будет то угодно, г. Отрешкову чрез его начальство» (9).
Следует заметить, что предварительно проект письма был отправлен для отзыва министру императорского двора графу В.Ф. Адлербергу, в чьем ведении находилась Публичная библиотека, который в письме от 1 декабря вполне одобрил его, заключив свой ответ такими словами: «…Если же она [Наталия Николаевна] останется оным недовольна, то от нее зависеть будет преследование г. Отрешкова судебным порядком»* (10).
Однако и Наталия Николаевна консультировалась перед отправлением письма барону Корфу. Ее советчиком был Павел Васильевич Анненков - справедливо считающийся первым пушкинистом в истории отечественной литературы, автор только что вышедшей монографии «Материалы для биографии А.С. Пушкина», положившей начало пушкиноведению.
Как выясняется, 31 октября 1855 года из Вятки было послано три письма, подписанные супругами Ланскими - помимо уже известных нам двух - генерала Ланского князю Вяземскому и Наталии Николаевны барону Корфу, было и третье. Оно также написано вдовой Пушкина и адресовано П.В. Анненкову:
«Милостивый государь Павел Васильевич.
Письмо ваше 3 октября получила 28[...] Муж мой чрезвычайно вам благодарен за письмо, написанное вполне в его смысле и которое по сей же почте направлено будет к[нязю] Вяземскому. Вы же, Павел Васильевич, с своей стороны пришлите к Ивану Васильевичу* упомянутый Манускрипт Атрешкова для передачи князю. Если вы убеждены, что статья мнимого сего литератора (напечатанная) послужит ему на стыд и страм, то не хотим его лишать такого справедливого осуждения публики. Что же касается до воровства, то по вашим литературным законам он присужден на затворничество в Смирительный Дом. Одно сие право уже удовлетворяет благосклонное мое расположение к нему. Не желая однако воспользоваться оным - с согласия детей моих - не хочу и не могу оставить без внимания клеймо, нанесенное имени отца их. Сим пожертвованием, принятым Публичной Библиотеки, отпечатанным во всех Журналах, оно и в потомстве суждено быть поступок его будет передан осуждению публики в Новых дополнениях к биографии А[лександра] С[ергеевича] - но по моему мнению письмо к Барону Корфу будет не лишним. При сем прилагаю копию с оного[....]» (11).
Следует отметить, что послание П.В. Анненкову явно написано Наталией Николаевной без постороннего участия (в отличие от ее письма барону Корфу). Его отличают наличие в письме галлицизмов, характерных для эпистолярного стиля переписки дам того времени, которые владели французской письменной речью лучше, нежели русской, о чем сожалел в «Евгении Онегине» Пушкин, предуведомляя письмо Татьяны словами:
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык,
и вместе с тем признаваясь, что эти неправильности языка женских писем приятны ему:
Мне галлицизмы будут милы.
* * *
Жалоба Наталии Николаевны была сообщена графом Адлербергом главнокомандующему Южной и Крымской армиями генерал-адъютанту князю М.Д. Горчакову, при Главной квартире которого состоял тогда Отрешков. Дежурный генерал при главнокомандующем генерал-майор Червицкий предложил Отрешкову, находившемуся в Бахчисарае, от имени князя дать объяснения. 4 марта 1856 года тот ответил обстоятельным рапортом:
«…а) Уезжая минувшею весною из Петербурга на неопределенное время и желая, по уважению моему к памяти Пушкина, сохранить некоторые хранившиеся у меня бумаги, до него относящиеся, - я принес их в дар Библиотеке; тем более, что и другие лица прежде меня представили в Библиотеку подобные бумаги, служащие к прочному сохранению воспоминаний о нашем народном поэте.
b) Существующие законы насчет прав наследников на сочинения умершего писателя относятся только до написанных им сочинений, к печати подлежащих, а не каким-либо частным запискам, письмам, которые никто и не располагает печатать, и даже к какому-либо черновому стиху, который притом давно уже напечатан самими наследниками. - Подобные письма, заметки и исправления рукою Пушкина находятся у многих его знакомых и хранятся как воспоминания о поэте, нисколько не нарушая прав его наследников.
с) Быв знаком с А.С. Пушкиным и согласившись издавать предварительно уже дозволенный литературный и политический журнал - я находился с ним в личных сношениях; равно как и с другим нашим поэтом В.А. Жуковским.
d) Помянутые представленные мною в дар Библиотеке бумаги, как это видно из самого приложенного при предписании Вашего Превосходительства письма к барону Корфу от 10 апреля состоят: из формальной доверенности, выданной мне А.С. Пушкиным по случаю предположенного нами издания помянутого журнала; из копий официальных отчетов Спб. Дворянской опеки о успешных действиях опекунства, учрежденного над делами покойного Пушкина; из нескольких помаранных им черновых стихотворений, давно уже напечатанных наследниками и, наконец, из простых копий, списанных рукою даже не Пушкина, а писца, - копий с черновых его писем, им мне сообщенных по случаю помянутого журнала, которые притом вовсе не составляют его авторских сочинений, а затем нескольких писем ко мне В.А. Жуковского относительно выходившего в свет издания сочинений Пушкина.
Затем мне весьма трудно объяснить повод, по которому Н.Н, Ланская приняла с столь не выгодной стороны помянутое мое действие, клонящееся единственно к сохранению воспоминаний уважаемого мною дарования А.С. Пушкина. - Еще менее могу я объяснить повод к выражениям, ею при сем употребленных. Полагаю, впрочем, что этому могла подать повод недавно написанная мною книжка «О месте, которое занимает А.С.Пушкин в русской словесности». В этой книжке изложена та мысль, что несмотря на важные заслуги, оказанные Пушкиным, и на неотъемлемое достоинство его сочинений, они однако же не все одинакового достоинства, как и у всех лучших писателей, и как он то и сам признавал, особенно относительно его исторических сочинений. - Но это только литературное мое мнение, подвергнутое рассмотрению цензуры и суждению публики, подтверждающее притом истинные поэтические дарования А.С. Пушкина. - Во всяком случае я никак не мог предполагать, чтоб написание этой книжки могло повлечь для меня столь неприятное объяснение и подвергнуть имя мое какому-либо со стороны семейства А.С. Пушкина нареканию» (11).
«ПОХИТИТЕЛЬ ЧУЖОЙ СОБСТВЕННОСТИ»?
1 Цит. по: Шнейдер А., Жуковская Н. Дело об автографах А.С. Пушкина // «Наука и жизнь» - 1974 - № 6 - С. 52; См. также: Андерсон В., Н.И. Тарасенко-Отрешков и автографы Пушкина // Русский библиофил - 1913 - № 6 - С. 22-23.
2 Шнейдер А., Жуковская Н. Указ. соч. С. 51.
3 Арх. РНБ, Ф. 1, оп. 1, 1855, № 3.
4 Цявловский М.А. Статьи о Пушкине - М., 1962 - С. 311-312.
5 Щеголев П.Е. Пушкин и мужики. По неизданным материалам. - М., 1928 - С. 164.
6 Шнейдер А., Жуковская Н., С. 55.
7 Там же, С. 51.
8 Там жпе.
9 Русский библиофил - 1913 - № 6 - С. 23-24
10 РГИА, ф 472, оп. 9, л. 23, л. 10 об.
11 РО ИРЛИ, ф. 7, ед. хр. 60, (архив П.В. Анненкова), л. 1-2.
12 Русский библиофил - 1913 - № 6 - С. 24-25.
ПОПЫТКА СДЕЛАТЬСЯ ПУШКИНИСТОМ
О какой же книжке пишет Отрешков?, Сочинение под названием «О месте, которое занимает А.С. Пушкин в русской словесности», из печати не выходило. Для ответа на этот вопрос вернемся на полгода назад.
В начале 1855 года в свет стало издаваться новое собрание сочинений Пушкина, начальный том которого составляла монография П.В. Анненкова, скромно называвшаяся «Материалы для биографии А.С. Пушкина» - первый фундаментальный труд о жизни и творчестве великого поэта, положивший начало пушкиноведению. В основу монографии легло рукописное наследие Пушкина, волею судеб попавшее в руки Анненкова.
Все произошло неожиданно для самого Павла Васильевича.
Сослуживцем генерала Петра Петровича Ланского - второго мужа вдовы Пушкина Наталии Николаевны - был брат П.В. Анненкова Иван Васильевич, слывший в военных кругах литератором - им была написана четырехтомная «История лейб-гвардии Конного полка». К нему и обратились за советом супруги Ланские, намеревавшиеся выпустить новое собрание сочинений Пушкина и решившие сами стать его издателями, поскольку условия, предлагаемые петербургскими книгоиздателями, были невыгодны. В мае 1851 года И.В. Анненков подписал с Н.Н. Ланской договор, согласно которому она уступала ему право издания сочинений ее первого мужа.
В отличие от Ивана Анненкова его брат Павел был профессиональным писателем, и Наталия Николаевна прислала последнему два сундука с бумагами Пушкина в надежде, что тот напишет биографию поэта, которой решено было открыть собрание сочинений. Понимая, какое сокровище оказалось в его руках, Павел Васильевич тем не менее колебался, не решаясь взять на себя столь ответственный труд по изданию творений Пушкина и написанию его биографии. Понадобились убеждения двух братьев, чтобы он согласился взяться за эту работу. И.В. Анненков передал ему права официального издателя и редактора собрания сочинений.
В отличие от Анненкова Отрешков, думается, вряд ли бы колебался, если бы в его руки попали рукописи Пушкина.
Восторженная оценка, данная вышедшему в свет изданию пушкинских сочинений и особенно монографии Анненкова, по всей вероятности вызвала зависть Отрешкова. «Русский маркиз», надо полагать, считал себя обиженным и обойденным. Личный архив Пушкина был предложен не ему, неоднократно встречавшемуся с поэтом, а после его гибели ставшему членом опеки над детьми и имуществом Александра Сергеевича, а человеку, даже не видевшемуся ни разу с автором «Евгения Онегина»
Желая исправить казавшуюся ему несправедливость, Отрешков сам решает сделаться пушкинистом. Хотя в отличие от Анненкова он не имел личного архива Пушкина, но располагал некоторыми материалами, сохранившимися со времени его пребывания в опекунстве, в частности копиями писем к Пушкину Бенкендорфа, бывшего посредником в отношениях между императором и поэтом. Эти материалы и были использованы «русским маркизом» в написании брошюры, в скором времени вышедшей из-под его пера и в отличие от скромно называвшейся монографии П.В. Анненкова получившей претенциозное наименование - «О месте, которое занимает А.С. Пушкин в нашей словесности». По позднейшей оценке историка литературы Н.О. Лернера, данной уже в ХХ столетии, «это очень плохая критико-биографическая работа, наполненная наивными рассуждениями о Пушкине и вообще о литературе и весьма малосостоятельная в биографической части» (1), где использованы материалы из монографии Анненкова.
Первоначально Отрешков решает напечатать свое сочинение в газете, к которой он тяготел много лет - «Северной пчеле».
11 июня 1855 года Отрешков пишет министру народного просвещения А.С. Норову: «По случаю выхода в свет Полного издания сочинений Знаменитого нашего писателя Александра Сергеевича Пушкина редакция «Северной пчелы» предложила мне написать для помещения в «Пчеле» статью, в которой вкратце была изложена жизнь Пушкина и указано значение его в словесности» (2).
Сочинение Отрешкова отличало стремление преувеличить свою собственную роль в организации издания пушкинской газеты «Дневник» и затем и в деятельности Опеки, а также принизить значение монографии П.В. Анненкова, а главное - творчества Пушкина в целом. Вспомним, что еще в 1838 году, когда готовилось к печати первое собрание сочинений Пушкина, которое предполагалось начать биографией поэта, написанной П.А. Плетневым и напечатанной уже в «Современнике», Отрешков настаивал на ее изменении, чтобы в собрании сочинений «она содержала в себе только некоторые подробности о главных сочинениях его [Пушкина], с отстранением возможности панегирического и критического разбора оных» (3).
Намерение Отрешкова умалить значение первого поэта России полностью совпало с мнением издателя «Северной пчелы» Булгарина, в 1840 году возражавшего в «Северной пчеле» против слов: «Имя Пушкина принадлежит к числу тех немногих имен, которые всякий Русский произносит с гордостью и чувством глубочайшей благодарности».
«Отечество награждает глубочайшей благодарностью только благодетелей своих... - разразился тогда пространной сентенцией издатель «Северной пчелы». - А.С. Пушкина мы любим за его гладкий, бойкий стих, за сладость, сообщенную им русскому пиитическому языку, мы будем читать и перечитывать его милые, легкие, сладкие создания и уважать как первого между нашими легкими поэтами... Для собственной его славы мы должны соблюдать умеренность и приличие в похвалах, и в чувствованиях наших к нему знать меру» (4).
И ныне Отрешков, готовя для «Северной пчелы» свою статью, которую предполагал затем издать отдельной книгой, был, видимо, весьма далек от восхваления творений Пушкина. Не случайно позднее «русский маркиз» предположит, что недовольство вдовы поэта, выраженное в письме барону М.А. Корфу, вызвала, как напишет вскоре он сам, «недавно написанная мною книжка «О месте, которое занимает А.С. Пушкин в русской словесности». В этой книжке изложена та мысль, что несмотря на важные заслуги, оказанные Пушкиным, и на неотъемлемое достоинство его сочинений, они однако же не все одинакового достоинства» (5).
В начале сентября 1855 года П.А. Вяземский, незадолго до этого ставший товарищем министра народного просвещения, обратился с письмом к мужу Наталии Николаевны генералу П.П. Ланскому, прилагая статью Отрешкова и спрашивая о согласии семьи Пушкина на использование в ней документов по Опеке.
«7 сентября 1855 г.
Милостивый Государь
Петр Петрович.
Статский Советник Тарасенко-Отрешков представил на рассмотрение С[анкт]-П[етер]б[ургского] Ц[ензурного] К[омитета] сочинение свое, предназначенное им для напечатания в «Северной пчеле» под заглавием «Отзыв о Пушкине и значении его в словесности». По определению Комитета сочинение это может быть дозволено к напечатанию, если, между прочим, заключающиеся в нем Отчеты Опеки, учрежденной по Высочайшему Повелению, по смерти Пушкина, получат разрешение к опубликованию подлежащих мест. Имея в виду, что в сей рукописи многие места относятся до семейства А.С. Пушкина, до Опеки после его смерти учрежденной, до Всемилостивейшего пожалования поэту пособий и до бумаг его, оставшихся в руках г. Отрешкова, я считаю необходимым статью его препроводить при сем предварительно к Вашему Превосходительству, покорнейше прося Вас, М[илостивый] Г[осударь], уведомить меня, все ли показания г. Отрешкова по сим предметам справедливы, и не встретится со стороны Опеки и семейства А.С. Пушкина каких-либо препятствий к дозволению напечатать означенную статью со всеми подробностями, в том виде, в каком она изложена.
С истинным почтением и совершенною преданностию имею честь быть
Вашего Превосходительства
Покорнейший слуга
Кн. Вяземский» (6).
В ответном письме П.П. Ланской от имени своей жены и всего семейства категорически возражал против публикации этих документов:
«Милостивый Государь
Князь Петр Андреевич!
На сообщение Вашего Сиятельства от 7 сентября за № 1650м с препровождением статьи г. Наркиза Отрешкова об А.С. Пушкине, имею честь отвечать от имени жены моей и семейства нашего, что весь отдел в статье г. Отрешкова, занимающийся делами опекунства (стр. 21 и проч. рукописи параграф VII) касается до нашего семейства и обсуждению г-на Отрешкова подлежать не может. Автор при сем случае опирается на свое желание выказать великость Царских милостей, излиянных на наше семейство. Но за этой оговоркой скрыто, что как оказывается из самого тона его статьи, скорее желание выказать себя и важность собственного лица в трудах Опеки, чем что-либо другое.
Семейство Пушкина может быть и не обратило бы внимания на самодовольство автора, если бы вместе с тем не заметило и некоторого, хотя не совсем ясного и определенного, попрека, точно будто сам автор считает себя благодетелем его. Вот почему, искренно благодаря Ваше Сиятельство за сообщение статьи г-на Отрешкова, я от имени семейства покойного Пушкина смею утруждать Вас просьбою об исключении всего вышеизложенного параграфа. Что касается до подробностей изложения всех милостей усопшего нашего Монарха, излитых на Пушкина, опубликование их в виде благоговейной признательности (1 слово неразборчиво) памяти Великого Государя, то семейство наше, облагодетельствованное Им сверх меры, берет на себя долг этот и в скором времени надеется исполнить ее с такой же подробностию, как сделал г. Отрешков, но с большим приличием, с большим чувством, а главное, с большим правом.
В отношении других отделов статьи г. Отрешкова я ничего не могу сказать. Суждения и выводы его в этой компиляции покажутся вероятно многим крайне поверхностны, но это не может составить препятствий к их опубликованию.
С глубочайшим уважением и
совершенною преданностию
имею честь быть
Вашего Сиятельства
Милостивого Государя
покорнейший слуга
Петр Ланской.
№ 362-й
31 Октября 1855 г.
Г. Вятка» (7).
Письмо Ланского, анализирующее статью Отрешкова, удивляет отменным знанием особенностей словесности: оно содержит краткий, но емкий разбор статьи и кажется, что написано литературным критиком, но не военачальником. В письме в частности отмечено, что Отрешков стремился в своей статье показать «себя и важность собственного лица в трудах Опеки» и представить себя «благодетелем» семейства Пушкина.
Мы уже знаем, что подлинным автором этого письма был П.В. Анненков. Ему переслали Ланские рукопись статьи Отрешкова, которую Наталия Николаевна иронически именует «манускриптом Атрешкова», прося Анненкова вернуть ее Вяземскому.
Отказ опубликовать статью не обескуражил Отрешкова. Полгода спустя он переработал ее и вновь представил в цензуру.
22 марта 1856 года министр народного просвещения А.С. Норов известил министра императорского двора графа В.Ф. Адлерберга, что петербургский цензурный комитет разрешил напечатание в газете «Северная пчела» статьи Тарасенко-Отрешкова «Отзыв о Пушкине и значении его в словесности» - с исключением тех мест, где говорится о высочайших повелениях относительно поэта. Препровождая выписки исключенных цензурой мест, министр народного просвещения просил графа Адлерберга дать отзыв о правильности исключений. В тот же день Адлерберг обратился с конфиденциальным письмом к барону М.А. Корфу с просьбой просмотреть исключенные места и дать свое заключение.
Барон Корф выступил в качестве внутреннего рецензента. Предполагаемая публикация вызвала его возражения, так как приводимые цитаты из переписки Пушкина выставляли в неблагоприятном свете отношение к поэту Николая I и Бенкендорфа:
«Печатание статей <…> представляет, по многим соображениям, очевидные неудобства, а именно:
№ 1. Цензирование самим блаженной памяти императором Николаем I произведений Пушкина было дело келейное. Кажется, рано еще о нем говорить печатно, тем более, что выписанному выражению (из письма графа Бенкендорфа 30 сентября 1826 г.) можно дать другой смысл: что государь будет первым ценителем произведений Пушкина в цензурном отношении, а это может дать повод к самым неблаговидным толкам.
№ 2. Отказ Пушкину в дозволении участвовать в военных действиях и затем отъезд Пушкина без дозволения на место военных действий - равномерно может дать повод к неблаговидным толкам. То же должно сказать об отказе Пушкину ехать в чужие краи и в Китай<…>
№ 4. Подробности касательно книги о Пугачевском бунте представляют те же неудобства, как №№ 1 и 2<…>
№ 6. В 1826 и 1831 годах, когда Пушкин начинал только свое поприще, а имя Вальтер-Скотта гремело по всей Европе, - понятно указание, сделанное покойным государем на пример Вальтера Скотта. Теперь общественное мнение в этом отношении изменилось; имя Пушкина сделалось историческим, а Вальтера Скотта начинают почти забывать, и посему напечатание ныне такого отзыва может обратиться в основание к самым нелепым суждениям<…>
Вообще все подобного рода не литературные обстоятельства (по близким отношениям, которыми Пушкин был удостоен от покойного Государя, и потому, что и вдова и дети Пушкина еще живы) - в печати произведут и возражения, и распри, и споры, которым которых впоследствии не дозволить было бы в высшей степени неудобно. Все это должно быть предоставлено будущим историкам. Они будут в состоянии объяснить и пополнить вышеизложенные обстоятельства фактами, какие откроются впоследствии и, может быть, изменят вовсе смысл сих событий. К сему должно присовокупить, что вдова и дети Пушкина в прошедшем году в известном письме к директору Библиотеки выражали, сколько они были оскорблены соединением имен Тарасенко-Отрешкова с именем Пушкина и даже обвиняли первого в похищении им самих рукописей. Готовый возникнуть по сему случаю соблазн был отклонен сношениями с родственниками Пушкина. Возобновлением того же происшествия и притом способом, который, нет сомнения, покажется семейству еще более оскорбительным, - породится новый соблазн, которого всех последствий нельзя и предвидеть, и в которых странным образом будет замешано имя Библиотеки, тогда как достоинство ея требует, чтобы в публике не могло быть и повода думать, что Библиотека как бы покровительствует или прикрывает личные расчеты лица, заинтересованного своими частными выгодами в обнародовании подобных политических и семейных подробностей, столь темных, неопределительных и потому дающих простор всем родам толкований. Вследствие того казалось бы и приличным и даже необходимым все содержащееся в доставленных г. Министром народного просвещения выписках исключить из предназначенной к печатанию в «Северной пчеле» статьи г. Тарасенко-Отрешкова» (8).
На основании этого отзыва министр императорского двора граф В.Ф. Адлерберг, в ведении которого находилась Императорская публичная библиотека, уже ранее составивший негативное мнение об Отрешкове,* счел невозможным публикацию статьи в целом, о чем свидетельствует его письмо министру народного просвещения А.С. Норову:
17 апреля 1856 г.
№ 2018
Господину Министру
Народного Просвещения
Препровождая копию с отношения барона Корфа, и записку его с означенными выписками, имею честь уведомить Ваше Превосходительство, что по моему мнению не только следует исключить места, признаваемые бароном Корфом не подлежащими к напечатанию, но все сочинение г. Отрешкова не может быть дозволено к печати, как по некоторым, изложенным в записке неудобствам, так и потому, что только вдова Пушкина и его дети, имея исключительное право на издание в свет его произведений, к которым относятся также рукописи и другие принадлежащие ему бумаги, могут пользоваться документами, послужившими основанием означенному сочинению, которые притом неизвестно, правильно или неправильно достались г. Отрешкову; ибо в недавнее время вдова Пушкина обращалась к г. Директору Публичной библиотеки с жалобой на несправедливое присвоение принесенных г. Отрешковым в дар Публичной библиотеке не принадлежащих ему автографов покойного (1 слово неразборчиво)» (9).
Статья Отешкова о Пушкине так и не была опубликована. Однако «русский маркиз» все же не терял надежду со временем напечатать ее, если не в «Северной пчеле», то в виде отдельной брошюры. В собрании хранителя Отделения рукописей Публичной библиотеки Ф.А. Бычкова сохранилась рукопись брошюры с титульным листом «Значение Пушкина в русской словесности. Н.И. Тарасенко-Отрешкова. C.-Петербург. 1858 год».
По свидетельству Н.О. Лернера, ознакомившегося с рукописью уже в ХХ столетии, «Поправок автора немного, но многое вовсе зачеркнуто, так что не поддается прочтению» (10). Вероятно, работая над рукописью, Отрешков удалил из текста фрагменты, которые могли вызвать возражения как родных Пушкина, так и барона Корфа и графа Адлерберга. Однако несмотря на подобные устранения брошюра так и не была напечатана. Быть может, сам автор убедился, что столь значительные вынужденные сокращения обесценивали его сочинение.
Но все же некоторые фрагменты из брошюры Отрешкова десятилетия спустя после написания, когда «русского маркиза» давно уже не было в живых, увидели свет благодаря историкам литературы.
Первым это сделал Ф.А. Бычков, опубликовав в 1886 году в «Историческом вестнике» небольшую статью «Неосуществившаяся газета Пушкина», в которой привел беседу между Пушкиным и Отрешковым, обсуждавшим предполагаемое издание (см. в нашей книге главу «Вы не будете иметь по газете постоянных занятий»).
Затем в 1908 году публикацию фрагментов брошюры Отрешкова продолжил на страницах «Русской старины» Н.О. Лернер, озаглавив свою статью «Из неизданных материалов для биографии Пушкина. Воспоминания Н.И. Тарасенко-Отрешкова». В целом исследователь весьма критически отозвался об этом сочинении «русского маркиза», однако сделал исключение для публикуемых отрывков, представлявших мемуарный интерес, пояснив: «Отрешков не был особенно близок к Пушкину, но все же в воспоминаниях его есть кое-что интересное. Этот недалекий человек понимал высокое значение Пушкина, правда, истолковывал его довольно криво; но по крайней мере добросовестно, хотя кратко записывал, что знал. Если вспомнить, что такие близкие к поэту и привычные к перу люди, как Плетнев, Жуковский, Вяземский не оставили своих воспоминаний о Пушкине, начинают казаться ценными даже немногословные заметки Тарасенко-Отрешкова» (11).
Следует отметить, что в своих воспоминаниях Отрешков дает словесный портрет поэта: «Пушкин был небольшого роста, сухощав, с курчавыми, весьма темно-русыми волосами, с глазами темно-голубыми. В облике лица сохранились еще черты африканского происхождения, но в легком уже напоминании. Даже во множестве нельзя было не заметить Пушкина по уму в глазах, по выражению лица, высказывавшему какую-то решимость характера, по едва унимаемой природной живости, какому-то внутреннему беспокойству, по проявлению с трудом сдерживаемых страстей. Таким по крайней мере казался мне Пушкин в последние годы своей жизни. К этому можно еще сказать, что также нельзя было не заметить невнимания Пушкина к своему платью и его покрою, даже на больших балах. В обществе, сколько мне случалось его видеть, я всегда находил его весьма молчаливым, избегающим всякого высказывания» (12).
Последняя фраза знаменательна: понятно, отчего в присутствии «двуличного» господина поэт предпочитал «избегать всякого высказывания» и быть «весьма молчаливым».
_______________
* В.Ф, Адлербергу подчинялся также почтовый департамент, где числился на службе наш герой, и граф вскоре составит о нем и как о чиновнике, и как о человеке такое мнение, что не пожелает видеть его в Севастополе, куда прибудет после окончания военных действий в Крыму.
ПОПЫТКА СДЕЛАТЬСЯ ПУШКИНИСТОМ
1 Лернер Н.О. Из неизданных материалов для биографии Пушкина // Русская старина - 1908 - № 2 - С. 425.
2 РГИА, ф. 772, д. 3629, оп. I, ч. II, л. 1 об..
3 Архив Опеки Пушкина, С. 220.
4 Северная пчела - 1840 - 31 октября-
5 Русский библиофил - 1913 - № 6 - С. 25.
6 РГИА, ф. 772, д. 3629, оп. I, ч. II, л. 14-15.
7Там же, л. 16-17.
8 Русский библиофил - 1913 - № 6 - С. 25-27
9 РГИА, ф. 772, д. 3629, оп. I, ч. II, л. 22 об.-23.
10 Лернер Н.О. Указ. соч.
11 Цит. по: Лернер, С. 429
12 Там же, С. 430.
_______________________________________
О каком же письме вдовы Пушкина директору Публичной библиотеки с жалобами на Отрешкова упоминают и барон Корф, и граф Адлерберг?
из Вятки ушло письмо, написанное самой Наталией Николаевной Ланской и адресованное директору Публичной библиотеки барону М.А. Корфу., в тот же день, когда муж вдовы Пушкина генерал П.П. Ланской отправил письмо П.А. Вяземскому,
Думается, следует поговорить о принадлежности нашего героя к Третьему отделению.
Весьма показательно в этом отношении архивное дело из фонда Третьего отделения, озаглавленное «По просьбе учредителей товарищество под фирмою Олень для выделки перчаточных и сафьянных кож, о содействии в раздаче акций».
Оно открывается следующей запиской: «Ваше превосходительство изволили требовать копию с прошения, поданного Жадовским и прочими учредителями под фирмою Олень. - Поспешаю представить при сем оную, имею честь пребыть
Преданный Вам
Н. Атрешков.
19 июля 1840 г.»
Наркиз Иванович замыслил весьма масштабное предприятие под покровительством главного начальника Третьего отделения графа Бенкендорфа
«от учредителей товарищества под фирмою Олень» прошение, в котором в частности говорится: «Учредители, ведев постоянное участие Вашего Сиятельства во всех полезных предприятиях, осмеливаются, поднося на благоусмотрение Ваше устав товарищества и образцы акций, покорнейше просят: приказать разослать при приказах к гг. начальникам округов и губернским штаб-офицерам пригласительные листы о подписке на означенные акции.
Причем учредители смеют особенно просить Ваше Сиятельство принять это новое и полезное учреждение под особенное Ваше покровительство благоволить отнестись к г. главноуправляющему над почтовым департаментом о раздаче акций чрез г. почтмейстеров и к г. управляющему министерством внутренних дел о приглашении к подпискам на акции чрез начальников губерний»
Пушкин и Отрешков - Бывают странные сближения 3 ч
© Copyright: Корнеев Алексей, 2021
Свидетельство о публикации №221101200853
Свидетельство о публикации №221101200853
Рецензии