Известие о войне принёс домой папка

Моя мама родилась в 1932 году, и когда началась война, ей было всего девять лет. Всего? Оказывается, это достаточно зрелый возраст, чтобы на всю жизнь запомнить атмосферу военных лет и то напряжение сил, которое демонстрировали люди (и дети – тоже) во имя победы своей страны. Точнее сказать, не страны – Родины, а во имя неё, какие могут быть счёты?! 
Моя мама вспоминает…
Известие о войне принес домой папка. Тогда у нас не было радио. Жили мы в Здвинске - это Новосибирская область. Он управляющим в банке работал, и ему сообщили. И пошли на фронт наши мужчины под женский плач. Сначала брали только военнообязанных и тех, у кого подошёл призывной возраст. А со временем мужчины ушли все. Машин не было, поэтому призывников на подводах отправляли до Барабинска. На улице установили громкоговоритель, и в обозначенное время все туда спешили послушать последние известия. Помню, когда наши отступали, по радио говорили только о крупных городах, а когда перешли в наступление, то все до одной маленькие населённые пункты перечисляли. Тогда у людей ещё было настроение, что немцев мы победим быстро. Даже песня такая была: «Мы вовеки помнить будем, что нам Сталин говорил: «Нам чужой земли не надо, но своей не отдадим!»
У отца была броня, но когда фашисты подошли к Москве, папка и все, кто был уже солидного возраста или многодетный, записались на фронт. Например, наш сосед дядя Ваня Кравченко – отец пятерых детей – тоже пошел воевать.
Помню, посадили наших отцов на подводу, а жёны и дети пошли рядом. Вышли за Здвинск, тогда папка и говорит: «Давайте уже прощаться!» Обнялись мы с ним в последний раз, и они поехали. Мы стали махать им вслед, но потом не выдержали. С младшим братом Алешей снова побежали за подводой. Папка спрыгнул с телеги, схватил нас в охапку, прижал крепко! И так километра три-четыре еще за городом мы его провожали: то отстанем, то снова догоняем.
***
Остались мы жить с мачехой, Гавриловной. Нас было четверо несовершеннолетних детей, поэтому она была освобождена от трудовой повинности. Она не стала работать, и раз мы жили только на наши детские карточки, то очень быстро стали голодать. Гавриловна будила нас с Алешей в четыре часа утра, чтобы мы шли ловить малюсенькую рыбку. Ею и питались.
В Здвинск стали приходить похоронки. Вместе с членами семьи горевали и плакали все. Горе было общим. Каждый день с надеждой и страхом ждали почтальона.
***
Когда наступили летние каникулы, мы поехали к маме в деревню. Там из мужчин остался только мамин брат, и только потом, что был слеп. Ранним утром он стучал в наше окно и кричал: «Дети, пошли!» Мы вставали и вместе с другими деревенскими детьми шли на работу километра за три в степь. Голодные. У учителей, под чьим началом мы работали, были рабочие рукавицы, на головах - платки, на ногах - сапоги, а мы работали босиком, с непокрытыми головами. Полю конца-края не видно. Учители нас подбадривают: «Дети, надо хорошо полоть. Работайте на совесть, не пропустите молочай и полынь, а то, если попадёт хоть одна травинка в зерно, папе вашему на фронте может достаться горький хлеб». Мы верили, что хлеб отцам на фронт попадёт именно с нашего поля. Выделяли каждому по четыре ряда, и мы без разгиба до самого обеда работали. А солнце печёт! На поле стояла только деревянная бочка с водой, и ничего больше.
В обед был перерыв. На полевой кухне из муки готовили затируху – это вместо каши. Нам разрешали отдыхать на нарах, покрытых соломой. Как только солнце спадало, нам учителя опять: «Детки, вставайте!» И никто никогда не роптал. Вставали и шли норму свою выполнять. Учителя нас подхваливали: «Ой, молодцы!» Работали до вечера. 
Помню, привезли в нашу деревню эвакуированных из Ленинграда. Мы всю войну не знали, что такое сахар, знали только свёклу и морковку сушёную. Но их нам было жалко. И мы ходили в лес, копали сладкий корень, чтобы угостить ленинградских детей. Они такими худыми были! А что мы им могли ещё дать? И ягодок им приносили. Они у мамы тоже жили.  Она им на дорогу хлеба испекла, когда провожала их домой.
По вечерам, как ни уставали люди, всё равно собирались вместе. Балалайка была одна на всю Васильевку. Девчата под неё пели разные частушки:
«Пойду - выйду на мосток.
 Погляжу я восток.
Не идёт ли милый мой
С Красной Армии домой?»
Я работала и на сенокосе. К лошади крепился инструмент, напоминавший грабли, они сгребали сено. Потом копны собирали в стога и укрывали, чтобы дождём не намочило. Я на двух быках подъезжала к копне, а дети помладше накладывали сено. Однажды смотрю, а у моего быка кровь идёт с ноги. Я ему ногу подняла, а там рана. Я на быка смотрю, и мне его так жалко стало! Он смотрел на меня и словно говорил: ну помоги чем-нибудь, мне ведь тяжело!
Я сняла свои шаровары, вытащила из них резинку, забинтовала ему ногу и резинкой завязала. А сверху ещё брезентом  замотала, чтобы ему легче стало. Меня правда мама за штаны ругала, зато я не видела больше его слёз.
Зимой по вечерам мы помогали девушкам вязать бойцам рукавички и слушали, как они пели:
Может, в Купино или в Багане
Не ложилися девушки спать.
Много варежек тёплых связали,
Чтоб на фронт их в подарок послать.
Ещё при лампе перебирали пшеницу, готовились к посевной. Если приходила похоронка, вся деревня шла в этот дом, вместе горе переживали.  А когда к некоторым раненые возвращались, в их семьях праздник был. Все тоже шли к ним в гости, у кого что было - несли. Вот и наш папка вернулся.
***
Его сильно ранило, и вместе с другими он ехал в тыл на санитарном поезде. Но налетели немецкие самолёты,  стали бомбить, несмотря на то, что видели красные кресты. Начался пожар. Кто мог, покинул вагон, а папка остался. Всё вокруг горит, а он лежит - с жизнью прощается. И вдруг девушка заглянула в вагон и закричала: «Живой есть кто»? Отец отозвался. Она его кое-как и вытащила. Спасла.
В госпитале отцу ампутировали ногу, и он вернулся домой - на костылях, в длинной шинели, в будёновке. А у нас дома брат Вася уже опух от голода, семья голодает. Я, бывало, ходила к соседке, тёте Оле, она картофельные очистки нам давала, которые мы перекручивали и жарили котлетки. Иногда она от жалости бросала мне три-четыре картошинки. Я их прятала от мачехи. Потом брала Васю за руку и уводила подальше. Там мы собирали сухую траву, клали на неё эти картофелины и пекли. Я подкармливала Васю. Бывало, он меня просит: «Надя, съешь хоть одну картошечку!» А я его заверяю, что, мол, сыта, не хочу!
У нас корова Тамара была, папка её запряг, и мы поехали к его другу в деревню. Приехали, он и говорит, дескать, выручай, я вернулся, дети опухшие. А тот отвечает: «Клим Тарасович, только мешок картошки могу дать». Вернулись домой, Гавриловна сварила чугунок. Но отец дал нам только по две штуки, он опасался, что заворот кишок будет.
***
В конце войны наша семья вернулась из Здвинска в Купино (районный город).  Мы с папкой вдвоём сначала поехали на разведку. Запрягли Тамару. До Купино 100 километров. Ехали-ехали, и ночью где-то потеряли еду. Распрягли корову, чтобы попаслась, попили её молочка и легли спать возле озера. Утром поехали, голодные, дальше. Доехали до казахского аула. Папка в крайнюю хату постучал. Женщина его пустила. Разговорились, она ему и рассказала, что её муж без вести пропал. Папка стал успокаивать: говорит, не плачь, твой муж вернётся; ты знаешь, сколько в плену людей! А сколько в лесах при отступлении осталось и бродят! Она приободрилась, потом подоила нашу корову. Назавтра в дорогу дала нам две лепёшки и картошки. Папка своими словами окрылил её. У нее детей много было. И она нас вместе  со своими детишками за деревню проводила, меня расцеловала.
Наконец, приехали мы с ним в Купино. Тут у нас свой дом был. Папка пошёл в банк работать управляющим.
***
9 мая вдруг гудки загудели. Мы поняли, что пришла победа. Гудки так долго гудели!
С фронта стали возвращаться люди. По соседству дом был на два хозяина. С одной стороны Олифиренко жили, с другой - Шиловы. У Шиловых было много детей, и мать их очень сильно болела. Совсем при смерти была; голодная, опухшая. А у Олифиренко тёти Клавы трое детей было. Её муж погиб.
Мы жили рядом с железной дорогой. Как товарняк идёт, так кто-то на нашей станции спрыгивает. И вот как-то слышим, кричат: «Шилов идёт»! Дети его повыскакивали. А жена уже не могла даже с кровати встать. Он их схватил в охапку, шестерых голодных и холодных! А тети Клавина дочь на завалинке в голос рыдает: «Ой, папочка, все возвращаются! А ты где же?»
Помню, однажды кричат: «Морозова приехала»! У неё только мать была. Маленькая такая. Она услышала, что дочь вернулась, и со всех ног побежала  к железной дороге. А дочь навстречу, вся грудь в медалях. Как она её увидела, вещмешок сбросила: «Мама!» - кричит. Схватила мать на руки и понесла. Сильная. Она же в армии бойцов таскала. Несёт мать, а ребятишки сзади её вещи тащат.
Война закончилась. У Гавриловны брат погиб и у нашей мамы - тоже. После седьмого класса папа взял меня к себе учеником бухгалтера. Вася стал работать тоже сначала бухгалтером, потом главным бухгалтером. Как-то он приходит с работы и подаёт мне пакет. Я разворачиваю, а там три отреза на платье. Зелёный крепдешин, ещё какие-то другие. « Это для тебя, сестричка. Ты думаешь, я забыл ту картошку, которой ты меня, сама голодная, кормила?!»
Подготовила к печати Светлана Задулина