Виденье на холме

Рассказ моего приятеля -поэта N

В прошлом году я купил дачу в деревне Глинник, недалеко от Вологды. Зажил сразу помещиком — гульливым, шумным, одеколонным. Вдобавок к джипу завёл прогулочный мотоцикл. Любил на закате юлить по просёлкам, трещать на весь дивный свет. Гарцевал перед коровами и берёзами. Молодой был, талантливый, жизнью заласканный — грела меня тогда одна литературная мафия.
Деревенских мужиков угощал с удовольствием и помногу — можно сказать, досыта. Но, пройдя по первому кругу, никто из глинниковских питоков больше ко мне не завернул. Есть у меня один недостаток: начав говорить, не могу остановиться. Наливаюсь кровью до бровей, лохмачу волосы, одинаково ору хоть про баб, хоть про политику, и всё оспариваю, опровергаю. Так же я и свои стихи читаю — один сплошной вопль стоит, один непрерывный гром гремит и полтора, и два часа: в писательской среде никто не удивляется, привыкли, но местные мужики, видать, поостереглись.
В солнечном мезонине с желтыми стругаными стенами я устроил себе кабинет. Привёз из Москвы на прицепе вместе с мотоциклом старинное кожаное кресло, дубовый стол под зелёным сукном. И первое стихотворение написалось у меня там, помнится, про ворону, которая стучит по шиферной крыше над моей головой костяными лапами, «источает тлетворное семя, испускает кладбищенский дух» и отпугивает ангелов моей души.
А ангел мой во плоти, жена моя, третья по счёту, такая избалованная дюймовочка, жила внизу, в двух комнатах милым домашним животным, не выходила из избы целыми днями. В горнице лежала на кровати и смотрела видеофильмы. Но я любил её тогда, поил, кормил, стихи ей посвящал. Но жил уже исключительно своей поэзией, оглушённый водопадным грохотом молодой крови в жилах, мотоциклетными выхлопами. Никого не видел и не слышал. Все деревенские бабы были для меня как коровы — одинаковы. И все мужики на одно лицо — как носильщики на вокзале. Земляные крестьянские души их не различались с моих космических высот.
Но один глинниковский житель всё-таки проник в моё ретивое. Да так, что к осени я запил. Разбил джип. И опять развёлся.
А всё началось с того, что в сентябре, за день до эвакуации, как я называл свой отъезд в Москву, я решил напоследок протрещать по жестяным, бумажным лесам, по этим искусственным цветам на большой нашей русской могиле. И вынес меня двухколёсный японец  из низины, от припавших к реке Глинников — на Кремлиху, к трём домам на высоком холме.
Когда я глядел на этот холм из окна своего мезонина, то всегда казалось, что он насыпной, и не из земли сделанный: не зарастал почему-то даже кустарником — не то, чтобы лесом. На его макушке когда-то церковь стояла. И он словно был ввысь подсосан вакуумом многих молитв.
Три дома на холме, оставшиеся от Кремлихи, тоже стояли полые, нежилые.
В одном недавно помер сорокалетний бобыль —браги навёл в цинковом ведре, отравился. В другом дачник, последний здешний фронтовик, зимой занемог. Пал под уколами и капельницами. И в третьем лет тридцать уже никто не жил. Непонятная вышла история. Жилец просто исчез из этого дома, как-то по-дурному сгинул на Крещенье — тоже бродяга, пьяница сиротская. По его следам ходатаи долго брели в
лес, но тела не обнаружили, всё метелью перемело, как сквозь землю провалился.
Я на мотоцикле вознёсся к этому дому, и, несмотря на треск мотора, своим музыкальным ухом уловил вдруг наигрыш гармони.
Столько лет пустовала, прахом исходила изба и вот - ожила, и сразу с музыкой!
Любой из местных жителей изумился бы, озадачился и насторожился, а я — оторва городская, пришелец — затормозил возле крыльца, привалил мотоцикл рулём к бревенчатой стене и взбежал по ступенькам в избу.
Маленький костлявый старик с сильно истонченными от курева зубами, в пиджаке на голом теле сидел на лавке и играл на гармошке. На голове у него была зализанная кроличья шапка. Какая гармошка: тулка, венка или тальянка,— этого я не разбираю. Такая вся чёрная с белыми кнопками.
Ещё тельняшка сохла над плитой на проволоке. Носки с портянками — там же.
На столе коптила керосиновая лампа и торчала бутылка красного вина.
Но самое поразительное, машинка пишущая «Москва»: жестяная, разбитая,— стояла на столе. Без бумаги в валиках, порожняя, ржавая.
Как любой гармонист, озадаченный игрой, старик смотрел куда-то в сторону. Негромко напевал. Я разобрал лишь несколько слов, какую-то галиматью вроде:
«Бабушка дедушку в ямку везёт».
Старик пел и притопывал в ритм голой ступнёй. И везде на пыльном полу были следы его босых ног.
Местные мужики всегда раздражали меня плюгавостью своей, вырожденцами казались. Я немного брезговал ими. Тем более, такими вот запущенными. Тогда ещё подумалось: «Пить в старости — это ужасно. Хочется светлой старости». Ого, да я же напишу стих на эту тему! Отличная тема! Значит, не зря занырнул в этот склеп. За одну только эту найденную здесь тему я готов был примириться и с пылью, и с паутиной, и с мелкорослостью гармониста.
Меха гармошки, сипя, сошлись. Инструмент кувырнулся на лавку. Старик стал закуривать папиросу «Север». Я спросил у него, кивнув на пишущую машинку:
— Ты чего, собственным корреспондентом тут?
Он как-то очень туго, уютно сплел-поджал ноги под лавкой, прежде чем ответить:
-- Она от прежнего жильца осталась. А я карбас с барега на берег передёргиваю. Я тут паромщиком. А вы, простите, кто и откуда будете?
— Я — поэт. У меня дача в Глинниках.
— Стаканчик «Токайского» примете за знакомство?
— Красного не пью.
— Поэт, значит... Я тоже по молодому делу сочинял.
— Да. Здесь частушки неплохие можно услышать.
— Вот и я тоже все больше частушки, знаете ли, частушки. Ну-ка, дай Бог памяти... «Гость молчит, и я ни слова! Только руки говорят. По своим стаканам снова разливаем всё подряд...» Может, выпьете все-таки со мной?
Я уже не слышал старика. Жестокий приступ говорения помутил моё сознание, одичил взгляд. Опять зашевелились мои чёрные брови, и лоб, и уши, и точно бы даже и волосы. От такого-то от меня и убегали глинниковские собутыльники.
— Пресновата твоя частушка, мужик, — уже кричал я, — пресновата! Сарказма должно быть больше! И текст надо строить на параллелях, понял? В первых двух строчках дать положительный образ, а потом развенчать. И к тому же в третьей строчке обязательно размер увеличить на пару долей. Синкопу применить. Очень эффектно! Хотя вообще-то частушки — это лубок, кич. Я их уже не воспринимаю. Там больше нечего взять для настоящей поэзии. Сплошной шлак. Этот молотобойный ритм' Нет — примитив.
Давно пора на свалку!..
Я махал руками, сидя на лавке и выставив вперёд ноги, весь подавшись вперёд, будто гонщик за рулем. На бешеной скорости метеоритом нёсся я по духовным мирам, заруливал без правил и трасс, говорил, говорил…Так же иступлённо я играю на компьютере, когда изображение на экране мчится на меня. Я весь там, в программе. Порой собственное взрывное воображение пугает меня самого. Выключу компьютер — а сам всё ещё мчусь, мчусь куда-то.
Я учил старика писать стихи, и в это время от печки к столу пробежала мышка. Он нагнулся и спросил у мышки:
— Это кто к нам такой пришёл?
И сам за неё ответил.
— Это Гитлер к нам пришел. Сейчас мы его трупик керосинчиком обольём и спичку кинем...
Я оскорбился и, не прощаясь, выскочил вон из избы.
Старик запел мне вдогонку, заядло вибрируя гармонью: «Финочкой забрякали — отец и мать заплакали. Не тужи, отец и мать, сырой земли не миновать!..»
Расстреляв очередями мотоциклетного выхлопа избу и странного жильца в ней, я помчался под гору.
Смертное уныние навлёк я на себя этой лекцией, выплеснул перед каким-то ничтожеством весь дневной запас творческом энергии. Жестокая депрессия, как всегда после нервного припадка, валила меня с ног. И я, огрызнувшись на приставанья жены, ушёл к себе наверх и долго сидел в кресле, мучился от небывалой тоски.
 Очнувшись от сна или от обморока, вдруг почувствовал себя абсолютно просветленным. Давно уже не испытывал я такого прикольного веселья. Ходил по мезонину, хохотал, бил кулаками в гулкую стену, щурился прицельно куда-то в бездну своих фантазий. Наконец выскочил во двор, опять прыгнул в седло «Ямахи» и снова помчался на холм.
Батог был всунут в кольцо дома паромщика.
Я заглянул в окно. Все было убрано со стола. Порожней была и проволока над печкой. Только следы от босых ног на полу, на толстом вековом слое пыли были все те же. «Видимо, старик ушёл на свою службу, — решил я и погнал мотоцикл вниз, к реке.
Возле сельмага притормозил, спросил баб, как проехать к паромной переправе. Бабы крайне изумились, кажется, даже испугались. «Парома у нас веком не бывало. Нашу реку вброд всегда можно переехать».
— Как же так! — возмутился я.— Паромщик у вас есть, а парома нету!?
— Какой такой ещё паромщик?
— Какой-какой! Вон в том доме живет на горе.
— Бродяга, наверно, вор какой-нибудь забрался обсушиться. Сейчас много таких развелось...
Нещадно дымя выхлопом, я ехал к своей даче и думал:
«Конечно же, это он! Как на него похоже! Это совершенно в его стиле.
Обвёл меня вокруг пальца, наколол как пацана. Ершистость эта. Гармошка. И, главное — пишущая машинка. Очень, очень похоже. Один к одному!
Я не мог больше и часу оставаться в деревне. Отъезд мой на зимнюю квартиру напоминал паническое бегство. Джип подскакивал на колдобинах. Фитюлька моя взвизгивала. А я только пуще злил её, напевал: «Дедушка бабушку в ямку везёт».
Но нет, не жизнь какого-то там дедушки, а моя собственная покатилась в «ямку» после встречи с паромщиком. Зимой по пьянке у меня украли кредит—наличку, который мафия дала мне для закупки вологодского масла. Любящий босс не стал меня убивать, а определил менеджером в магазин — на пожизненную отработку долга.
Жена вскоре съехала к своей мамаше. «Ты свихнулся! Я боюсь тебя!»
И каждый вечер теперь я здесь, в писательском клубе, и всем доказываю:
— Я Рубцова видел!
-- Не гони, не надо, парень, успокойся, — говорят мне. — Тебе только тридцать, а он уже  полста как помер.
А я его видел вот как тебя. Он старый. Шапка на нём. Зубов почти не осталось. И с гармошкой.
— Сдвиг по фазе,— говорят мне на это.
— Он мне и вина предлагал! Красного! «Токайского»!
— Ну, тогда все понятно, — говорят. — В следующий раз ты вальтов погонишь, возможно, с Блоком или с Тютчевым.
Мне никто не верит.