chеckmate

Трой Витальевич был фигурист: поджар, сух, даже (мы бы сказали) высушен, он напоминал серебристого тунца, полоски которого частенько жевал на педсовете.

— Главное, мои дорогие, это погода в доме! — Восклицал он посреди собрания, причмокивая. Аспирантки наливались краской, стар.препы хихикали, профессора еле заметно закатывали глаза. Но каждый присутствующий смутно ощущал, как негатив и претензии рассеиваются, словно ушедши в незримый громоотвод.

На кафедре его не то чтобы терпели, скорее принимали как должное — доцент, почётный гражданин… “Попробуй-ка дожить до седин без шариков за роликами” — скажет Любаня, учебный секретарь, с чем мы поспешим согласиться.

Студенты Троя Витальевича любили и жаловали — особенно те, кто посещал шахматный клуб… И здесь мы вынуждены завязать с экспозицией и перейти к завязке.

Хотя, что это мы — будто в серьёзной литературе, ей-богу. Завязывать особо нечего: собрания клуба на шестой паре, трижды в неделю — всё очень прозаично. Совсем как в жизни!

Интересный факт: никто не знает, как Троя Витальевича по фамилии — во всех документах и ведомостях значился гордый прочерк. Мы склонны связывать сие с его буйным прошлым и связями с КГБ — но позволим себе пока не забегать вперёд.

Неинтересный факт: Трой Витальевич несчастен. На первый взгляд, причин на то у бодрого старичка быть не должно — знай себе ешь тунца, заигрывай с Любаней да студентам вилки конями ставь, но если копнуть глубже…

Трой Витальевич уж тридцать лет как влюблён — и влюблён безответно. Коротенький служебный (или, точнее, чемпионский) роман с шахматной вундеркиндкой Элен N. остался в его душе печатью, печатью поэзии, коей не сыскать в сытом и прозаичном мире.

Забегая назад, скажем: Элен стала ходом конём для Троя — роковым и нежданным.

И что бы вы думали? Вот уже тридцать лет Трой Витальевич иногда заявляет Элен о себе. Делает он это до безвкусицы киношно: раз в месяц (два, три), ненастный дождливый вечер, телефонная будка и неуместные (порою пьяные) откровения.

Он вспоминает ту партию, что их свела (английское начало), КГБ, тур ‘Лион-Марсель-Париж’...

— Мне нечего тебе сказать, Трой, — прозвучит голос ангела перед фатальными (и, к сожалению, привычными) гудками.

И Трой Витальевич вернётся к тунцу, кафедре, Любане, лекциям и семинарам, клубу и прозе жизни, вновь отвергнутый высшей реальностью.

По-прежнему гордый и, как прежде, несчастный. Нам остаётся лишь посочувствовать старику и пожелать ему короткого века.

— А нам? Кто нам посочувствует? Кто услышит неслышных графоманов? Ясно как день божий, что это не Трою плохо, это мне плохо. Я прячусь за его спиной, чтоб никто не заподозрил, не прознал: я уже полгода не писал стихов, мне некому их писать. Я сочиняю жизнь и читаю её по диагонали — мои проблемы белые, как люди, на душе черно, как ночью, проза моя — как плевок в торт, размазанный ладошкой. Если юность это сон, то я вряд ли снова усну; я забыл, каково это — видеть сны. Лучшее что я могу — заработать на билет на самолёт, подальше от дома и погоды в нём.

— Мне нечего тебе сказать, — скажет мне Трой Витальевич.

И будет, пожалуй, прав.