Поминки

Из книги «Лавочка под окном» (готовится к печати)



Пелагея пришла домой ещё засветло. Она бы, конечно, ещё посидела и рюмочку-другую выпила, да и закусила бы разными вкусностями – нечасто в последнее время такое выпадало, да уж больно Клавка на неё зло зыркала. Вот сколько лет прошло, а она всё успокоиться не может, всё винит её, Пелагею. А чего её винить? Она честно тогда двери в дом закрыла и Васечку её, ненаглядного, на порог больше не пустила. Как отрезала…

Васька-то, когда он сорок лет назад у них в деревне появился, сразу же стал самым желанным парнем для всех молодых девок. А что? Высокий, ладный – прям Иван-царевич. Даром, что Василием звали. А так – царевич! А они, лягушечки местные, всё пыжились, Василис из себя строили. Только ни на кого из них он не посмотрел. Только на неё, Пашку…
Оно ведь как получилось, что Васька у них объявился? Пока он в армии служил, его родители в посёлке дом продали да к ним в деревню перебрались. Потому как бабка отца Васькиного померла и им в наследство дом оставила. Хороший дом, пятистенок, с хлевом и огородом большим. А в Васькиной семье тогда детишек было – мал мала меньше. Васька-то самый старший. Вот он из армии уже к ним в деревню в новый дом и вернулся.
Ну, а когда парень молодой из армии возвращается, ему чего первым делом надо? Правильно: погулять с друзьями, вина попить да с девками пообжиматься. Только вот на новом месте друзей-то у него не было, вина он тогда не пил, а девки… Что – девки? Девок много, а он – один. Улыбался всем, а вот запал только на неё…

Пелагея поставила чайник на плиту, открыла холодильник и посмотрела на свои припасы. Колбасы кусок варёной, сырок плавленый да огурцы. Не густо. А до пенсии ещё неделя. Так что… Она решительно захлопнула дверцу и с тоской вспомнила поминальный стол. Там-то много всего было. И колбаска копчёная, какую Пелагея себе уж года два не позволяла, и сыр со слезой, и салаты разные… Ну, да ладно. Поклевала всего понемногу, вкусы забытые вспомнила, и то хорошо. А Ваську жалко. Хоть и спился он под конец, а всё одно раньше мужик справный был, работящий… А как не спиться, если Клавка его всю жизнь пилила, житья не давала, к каждой юбке ревновала, а особенно к ней – Пашке. А чего ревновать-то, спрашивается? Она ведь ещё тогда, сорок лет назад, сказала ей: «Забирай, если сможешь!» А та взяла и смогла…

Пелагея плеснула в чашку заварку – она пакетики эти одноразовые не признавала, долила кипятку и задумалась. Класть сахар или нет? Сахара оставалось мало, но ежели класть не три ложки, а две, то до пенсии хватит. Она положила в чашку две ложки песку, а потом, махнув рукой, сыпанула и третью. И бог-то с ним! Лучше она потом лишнюю чашку не выпьет, чем полусладкий чай пить. Поболтала в чашке ложечкой, размешивая песок, глотнула – горячо. Отставила чашку в сторону и опять памятью туда – на сорок лет назад…
Самой Пелагее Васька сразу приглянулся. Мало того, что красив был да строен, так ещё на фоне их деревенских парней вообще профессором казался. А что: перед армией десятилетку закончил, да не где-нибудь в посёлке. А потом ещё в армии служил в большом городе. Он и слова-то такие знал – Пелагея до сих пор таких не ведает, хотя уже, почитай, лет тридцать, как в город перебралась. А уж как начнёт про звёзды рассказывать, про ракеты разные да про спутники… Он тогда лётчиком стать хотел, а, может, и космонавтом. Тогда все парни космонавтами стать хотели. Только не взяли его в лётчики: чего-то там комиссия медицинская у него нашла, что получилось – в лётчики ему нельзя, а в армию – можно. Вот и пошёл он служить. Ну, а когда отслужил, всё равно решил в город уехать, на инженера выучиться. По самолётам. А к родителям из армии повидаться приехал, отдохнуть, значит, да погулять перед институтом.
Ну, что значит – погулять? Он, вообще-то, парнем серьёзным был. Смешливым, улыбчивым, а серьёзным. Он и к Пелагее-то по-серьёзному пришёл. Три дня ходил вокруг да около, улыбался, шутил, а на четвёртый постучал в её окошко и вызвал на улицу.
– Ты, – сказал он, – Паша, нравишься мне. Давай мы с тобой гулять будем, если ты не против…
А Пелагея-то что? Она разве могла против быть, если такой парень предлагает?
– Давай, – кивнула Пелагея, – только это – без вольностей. Если тебе чего другого надо, то оглянись: девчонок вокруг полно.
Васька даже смутился тогда, вроде.
– Я, – говорит, – ничего такого и не думал. Я, – говорит, – чтобы вместе гулять, закатами любоваться, о звёздах говорить… – А потом прыснул в кулак и добавил: – Ну, и целоваться иногда, ежели дойдёт до того…
Насчёт целоваться Пелагея обещала подумать, а на остальные Васькины предложения сразу дала согласие. Так и миловались они, пока Клавка не появилась.
А появилась Клавка недели через две после того, как они с Василием гулять начали.
Вообще-то, Клавка жила в городе. Отец её, агроном колхозный, мечтал, чтобы дочка по его стопам пошла.
И всеми правдами и неправдами запихнул её в сельскохозяйственный институт. Тоже на агронома учиться. Даже квартиру ей в городе снял. Чтобы, значит, по общежитиям не болталась и от учёбы не отвлекалась. Ну, а на лето – к себе в колхоз на практику забрал. Вот Клавка и приехала.
С Васькой Пелагея Клавку – подружку школьную свою – сама познакомила. Похвастаться захотела, дура! Мол, вон какой у меня парень! А Клавка, зараза, как увидела Василия, так и говорит вечером:
– Я, – говорит, – Пашка, отобью его у тебя! Мой будет!
Пелагея тогда только посмеялась. Они уж с Васькой целоваться начали. А раз начали целоваться, значит – любовь. И никакие Клавки ей были не страшны!
Но подружка закадычная, змея подколодная, как выяснилось, слов на ветер бросать не собиралась. Нет, на шею Ваське вешаться она не стала: больно, мол, надо! Но при встрече глазки ему строила да разговоры умные городские вела. Проведала, что Василий в институт авиационный поступать собирается, и сразу же:
– Ой, а у нас профессор есть, у него брат в этом авиационном институте работает. У него попросить можно, он всё про твой институт узнает…
Словом, запудрила парню мозги. И телефончик свой городской оставила. Мол, будешь в городе, позвони, с профессором познакомлю…
Ну, он и позвонил…

В институт Васька поступил сразу. И учился хорошо, даром, что деревенский. Но, хоть и в городе жил, а Пелагею не забывал. Поначалу через день звонил – Пашка специально на почту бегала, да по два письма в неделю писал. Потом по одному. Потом – раз в месяц. А потом замолчал надолго.
А зимой, когда на каникулы приехал, не то, чтобы сразу к ней, а два дня к Пелагее не заходил, словно прятался. А потом и Клавка приехала. И, как приехала, так сразу к ней, к Пелагее.
– Ты, – говорит, – Пашка, губу на него больше не раскатывай. Мой он теперь. Мы вообще по весне жениться надумали.
И ушла. А Васька в тот вечер пришёл к ней, виноватый. Всё сказать чего-то пытался, оправдаться, значит. А она двери в дом закрыла и даже на порог его не пустила. Надумали жениться? Женитесь!

Как надумали они жениться по весне, так и женились. Васька переехал жить к Клавке, хотя поговаривали, что он к ней ещё до свадьбы переехал. Но Пелагее это было без разницы. Она ещё года два после их свадьбы запирала двери или вообще уезжала из деревни, когда Василий или Клавка родню навещали. А потом и совсем перебралась в соседний посёлок и поступила в медучилище. Обида на Ваську, а, особо, на Клавку ещё жила в её душе, но с годами она стала как-то глуше, а потом и вообще куда-то делась. Тем более, что после окончания училища её пригласили на работу в городскую больницу, а там за ней начал ухаживать хирург Пахомов. И хоть был он не больно красив собой, да и старый уже – сорок с хвостиком, но человек был хороший, а, главное, – надёжный. И, когда он её замуж позвал, Паша подумала-подумала, да и согласилась.

Пелагея вдруг вспомнила про чай. Чай, конечно, совсем остыл. Она хотела, было, вылить его и заварить новый, но жаба задушила. Три ложки сахара! Пелагея ругнулась про себя и глотнула напиток из кружки. Фу, гадость какая! Вылить бы, но три ложки… Она, давясь и морщась, допила сладковатую жидкость из кружки и вновь задумалась.
Хотела бы она сказать, что жили они с Пахомовым долго и счастливо, но не могла. Во-первых, счастья особого не было. Пахомов был хороший и, даже, наверное, любил её по-своему. А она его уважала. А чего она ещё могла, если ей двадцать было, когда они поженились, а ему – в два с лишним раза больше. Но человек он был хороший, не пил, как многие хирурги, зарплату домой приносил и, даже, бутылки со спиртным и конфеты, которые ему пациенты иногда дарили, тоже. Нет, выпивал, конечно, но по праздникам и в кругу семьи. И Пелагея, бывало, рюмочку с ним пропускала, особенно, если не коньяк это какой был, а вино хорошее. А если хорошее, чего же не выпить рюмку другую. Только вот недолго это продолжалось. Аккурат на седьмую годовщину их свадьбы случился у Пахомова инфаркт, после которого тот уже не встал. Похоронила его Пелагея и, хоть молодая ещё была, так больше замуж не вышла.

Пелагея вновь открыла холодильник. Есть хотелось, хотя, вроде, на поминках и пожевала чего-то… Хотя, вот именно – чего-то. Надо было плюнуть на всё и поесть как следует. Она бы и поела, но только Клавка так на неё смотрела всё время, как будто она её объедала. Как будто говорила ей: «Мужа у меня отнять хотела, счастье забрала, а теперь, вот, кусок последний изо рта выхватываешь!» Тьфу! Какая уж еда при таких взглядах? Потому и ушла Пелагея с поминок почти первой, так ничего толком и не поев. Посмотрела на Клавку, голову склонила, мол, ещё раз соболезную, и ушла. А сказать-то хотелось: «Подавись ты своей колбасой!». Не сказала…
Вот, стало быть, мужа она похоронила, а больше ни на кого глаз не положила. Мужички-то, конечно, были. Разные были мужички. И те, что с цветами и серьёзными намерениями, и те, которым от неё ничего, кроме постели, не нужно было. Но и тех и других Пелагея вежливо спроваживала. Не то, чтобы ей никто не нужен был, а вот из тех, что вокруг – никто. Если бы ещё такой, как Пахомов. Или как Васенька…

Василия она теперь вспоминала часто. Казалось бы, уже лет десять, как думать о нём забыла, а, вот, оказалось, что и не забыла совсем. Сниться ей Васька стал. И всегда во сне одно и то же: стоит её Васенька перед дверью их деревенской избы, а она дверь закрыла накрепко и не открывает. А открыть-то так хочется!

Совсем извелась Пелагея. Даже хотела разыскать Клавку с Василием, посмотреть на бывшего возлюбленного краем глаза, да и успокоиться. А разыскать-то их – раз плюнуть! Съездить в деревню – там до сих пор родня Клавкина да Васькина живёт, узнать адрес… Да не поехала. Гордость бабья не дала, да и предчувствие было, что ничем хорошим это не кончится. Как в воду глядела!

Привезли к ним Василия в больницу ночью. Она как раз тогда в приёмном покое дежурила. Как, значит, принесли его на носилках из машины, как переложили на каталку, так сразу она его и узнала. А как не узнать? Изменился, конечно, не тот уже двадцатилетний юноша – мужик за сорок – а узнала сразу. Бледный лежал, с глазами закрытыми, в крови весь. На машине, сказали, разбился. Но доктор посмотрел и сказал: шансы есть. И в операционную.

Ухаживала она за ним больше месяца. Он, как очнулся потом, после операции, сразу её узнал. Смутился, конечно, покраснел. Он ведь чего сразу подумал: вот он тут под одеялом после операции совсем голый лежит, а рядом – любовь его юношеская, обтирает его, перевязывает… Но потом ничего, привык. Даже шутить по этому поводу начал, когда на поправку пошёл. Он всегда шутником был, Пелагея помнила.
Когда Клавка приходила его навещать в больницу, Паша заранее уходила из палаты. Чтобы Клавка не видела её. И Василий Клавке тоже про неё ничего не говорил. Не то, чтобы они о чём-то условились, а так получилось просто. Так Клавка и не узнала, кто за её мужем в больнице ухаживал. Даже, когда Василия выписывали, коробку конфет для неё, медсестрички безымянной, оставила…

Виделись они потом не часто. Раз в месяц, а то и реже. Васенька про жизнь семейную свою ничего не рассказывал – запретная для них это тема была, только видела Пелагея, что не больно он счастлив. Институт он свой окончил, но, поскольку в городе работы по специальности не было, а Клавка куда-либо переезжать отказывалась, устроился на местный завод инженером по технике безопасности. Да и Клавка тоже, вопреки чаяниям родителя своего, ни в какую деревню не вернулась, а пристроилась на том же заводе в отделе кадров. Детей у них не было, как, впрочем, и любви, насколько Пелагея видела. Эх, подруженька! Увела она Пашкино счастье, а своё не случилось…
А у неё Васенька душой отдыхал. Когда звонил он ей, что приедет, Пелагея готовила что-нибудь вкусненькое, вина хорошего покупала, бельё новое стелила, да встречала своего ненаглядного во всей красе, какая ещё осталась. И ни капельки ей перед Клавкой не стыдно было. Ну, вот ни капельки!
А потом Василий попивать начал. Поначалу – немного, потом всё больше и больше. А потом его с работы попросили. Официально, вроде, как по возрасту: у них там производство вредное было, на пенсию мужики в пятьдесят пять выходили. А так, если по правде, то из-за пьянки его. А как Васенька без работы остался, так ещё больше пить начал. С Клавкой ругался постоянно, пропадал на несколько дней… А потом, то ли по пьяни, то ли в пылу ссоры о Пелагее Клавке проговорился…

Чего у них там было – Пашка не ведала. Только Клавка потом к ней прибегала (откуда только адрес вызнала?!), плакала, угрожала, кричала, чтобы Пелагея совсем забирала к себе «этого алкоголика», грозила всеми карами небесными, потом опять плакала, а потом убежала. Пашка, может быть, и забрала бы к себе Василия, но куда? В комнату в коммуналке? А потом, на что она его содержать будет? На зарплату свою медсестринскую нищенскую? Сам-то он уж давно ничего не зарабатывал, даже пенсию почти всю пропивал… Так и осталось всё, как было…

Пелагея утёрла слезу, махнула рукой и вновь поставила чайник на плиту. Сделала себе бутерброд с колбасой, заварила свежий чай и плюхнула в кружку три ложки сахара. С горкой…

О том, что Васенька умер, узнала Пелагея от Клавки. Та сама ей позвонила и сообщила о печальном событии. То ли из мести, а то ли в горькую пору совесть замучила… Нет, из мести, скорее всего. Но позвонила, сказала, когда хоронить будут и где. Пелагея поплакала, потом накинула чёрный платок и поехала на кладбище.
– Ну, что, подруга, – сказала ей Клавка, когда они шли от могилы к выходу, – вот он и опять ничей. Не твой и не мой… Помянуть-то зайдёшь?
– Зайду, – кивнула Пелагея, а сама подумала: «А он и был ничей. Всегда был. С тех пор, как ты у меня его забрала». Но вслух, конечно, этого не сказала, а, помолчав минуту, ещё раз повторила: – Зайду…

Пелагея отхлебнула чай из кружки и посмотрела на бутерброд. Оставить на завтра что ли, или, всё же, сейчас съесть? Эх, жизнь она, полосатая! Кто же виноват, что всё так сложилось? Да все виноваты! Или – никто. Это с какой стороны посмотреть…