ЛЕРМОНТОВ
ПРОТОТИП ОТРИЦАТЕЛЬНОГО ПЕРСОНАЖА
В 1882 году в январском номере журнала «Русский вестник» впервые был напечатан незавершенный роман М.Ю. Лермонтова «Княгиня Лиговская» (1). В конце шестой главы обращает на себя внимание персонаж - чиновник и делец Горшенко, появившийся на званом обеде в доме Печорина - его автор называет «одним из характеристических лиц петербургского общества».
«Он был порядочного роста и так худ, что английского покроя фрак висел на плечах его как на вешалке. Жесткий атласный галстух подпирал его угловатый подбородок. Рот его, лишенный губ, походил на отверстие, прорезанное перочинным ножичком в картонной маске, щеки его, впалые и смугловатые, местами были испещрены мелкими ямочками, следами разрушительной оспы. Нос его был прямой, одинаковой толщины во всей своей длине, а нижняя оконечность как бы отрублена, глаза, серые и маленькие, имели дерзкое выражение, брови были густы, лоб узок и высок, волосы черны и острижены под гребенку, из-за галстука его выглядывала борода а la St-Simonienne.
Он был со всеми знаком, служил где-то, ездил по поручениям, возвращаясь, получал чины, бывал всегда в среднем обществе и говорил про связи свои с знатью, волочился за богатыми невестами, подавал множество проектов, продавал разные акции, предлагал всем подписки на разные книги, знаком был со всеми литераторами и журналистами, приписывал себе многие безыменные статьи в журналах, издал брошюру, которую никто не читал, был, по его словам, завален кучею дел и целое утро проводил на Невском проспекте. Чтоб докончить портрет, скажу, что фамилия его была малороссийская, хотя вместо Горшенко он называл себя Горшенков.
- Что вы ко мне никогда не заедете? - говорил ему Браницкий.
- Поверите ли, я так занят, - отвечал Горшенко, - вот завтра сам должен докладывать министру; потом надобно ехать в комитет, работы тьма, не знаешь, как отделаться, еще надобно писать статью в журнал, потом надобно обедать у князя N, всякий день где-нибудь на бале, воть хоть нынче у графини Ф. Так и быть, уж пожертвую этой зимой, а летом опять запрусь в свой кабинет, окружу себя бумагами и буду ездить только к старым приятелям.
Браницкий улыбнулся, и насвистывая арию из «Фенеллы», удалился» (2).
В 1913 году Н.О.Лернер опубликовал в журнале «Нива» статью «Оригинал одного из героев Лермонтова», в которой писал о Горшенко: «Едва ли многие знают (по крайней мере, в литературе о Лермонтове про это ни сказано ни слова), что выведенный в «Княгине Лиговской» Горшенко списан с живого лица. Это - делец и литератор Наркиз Иванович Тарасенко-Отрешков, не совсем забытый, как увидит читатель. Сличая копию с оригиналом, не можешь не подивиться меткой наблюдательности Лермонтова. Немного сказал он об этом лице, но обрисовал его и полно, и точно. Это тем более удивительно, что Лермонтов, которому исполнилось к тому же всего двадцать два года, когда он писал свой роман, никогда не был человеком деловой среды, что, однако, не помешало ему отлично понять и верно изобразить дельца. Лермонтов должен был встречаться с ним, вероятно, не раз (на это указывает детальное описание его наружности[…] Лермонтов в кратких чертах верно изобразил Тарасенко-Отрешкова - с его подвижностью, тяготением к большому свету, хвастовством и суетливостью. Все, что удалось нам узнать об этом человеке, вполне подтверждает меткую характеристику, данную ему Лермонтовым» (3).
Если в 1913 году Н.О. Лернер выразил недоумение: где мог Лермонтов видеть Отрешкова, то в 1979 году Э.Г. Герштейн удалось установить, что они встречались в кругу родных Лермонтова, где вездесущий господин бывал (о чем свидетельствует переписка последних) (4).
В письме от 27 февраля 1837 года, написанном двоюродной теткой Лермонтова А.Г. Философовой (урожденной Столыпиной) и обращенном к недавно уехавшему за границу мужу А.И. Философову, встречается знакомая нам фамилия. Э,Г. Герштейн приводит интересующие нас строки письма, переведенные с французского, так, как они были впервые опубликованы в 45;46 томе «Литературного наследства» в 1948 году. Мы приведем их в более уточненном переводе, напечатанном в седьмом томе Полного собрания сочинений Лермонтова, вышедшем в 2000 году в издательстве «Воскресенье»:
«Это будет неделя отъездов и прощания. Аlexei уезжает на Кавказ, мы - за границу, Мichel Oustinoff - в Саратов, Аtreckoff-младший - в Киев; я тебе называю всех, чтобы ты догадался, кто отправится отсюда совсем далеко и, я полагаю, через две-три недели. Это - Мichel Lermontoff (Мишель Лермонтов). Три дня, как он переведен в армию. [Император] сослал его в Грузию, в полк, который стоит в ста верстах от Тифлиса, за стихи, которые он сочинил и которые ты знаешь. Моя тетушка и вправду в горестном состоянии. Эта история опечалила всех нас из-за нее, так как она находится в весьма жалком положении[...]». (5)
Раскроем имена названных в письме. Аlexei (Алексей) - Столыпин-Монго, Мichel Oustinoff (Михаил Устинов) - брат жены Афанасия Алексеевича Столыпина, тетушка - его сестра, бабушка Лермонтова, Елизавета Алексеевна Арсеньева, Аtreckoff (Атрешков)-младший - меньший из четырех братьев Отрешковых Любим.
Э.Г. Герштейн приводит еще несколько строк того же письма, дополняющих публикацию, пропущенные в «Литературном наследстве»:
«10 1/2 час. вечера. Я поздно вернулась домой и не могла продолжать тебе письмо, потому что у нас обедали тетушка, Варвара, Валерий и Полина Атрешковы; что же касается Нарциса, то он у нас не бывает, потому что матушка все еще не разговаривает и не здоровается с ним».
Как считает исследовательница, упоминаемый в письме «Нарцис» - Наркиз Отрешков (6).
К сожалению, в более точном переводе интересующая нас фраза пропущена:
«В тот же день, 10 1/2 вечера. <…> Мы только что вернулись от моей тетушки Еlizabeth, которая уже не так печальна, ибо ей сегодня позволили повидаться с Мишелем; он под арестом уже 9 дней[…]» (7).
Не имея возможности ныне обратиться к оригиналу письма (оно находится в РГИА), мы не можем устранить недоразумение относительно места нахождения бабушки Лермонтова, именуемой в письме «тетушкой», возникшее вследствие разночтения одних и тех же строк в разных переводах - обедала ли она вместе с «Атрешковыми» в доме А.Г. Философовой, или, наоборот, последняя вернулась от «тетушки Еlizabeth», причем не одна, если говорит в письме «мы» - не с теми ли «Атрешковыми»?
Другое недоразумение касается имени одного из Отрешковых, упоминаемых в письме. В переводе, приведенном Э.Г. Герштейн, в их числе упомянут некий «Валерий». Мы не знаем, как написано это имя в оригинале во французской транскрипции, однако можем предположить, что имелся в виду Валериан - имя более типичное для ХIХ столетия.
В примечании к письму в седьмом томе полного собрания сочинений Лермонтова поясняется, что упоминаемый «Аtreckoff-младший» - Наркиз Тарасенко-Отрешков (8). Это явная ошибка - Наркиз Иванович был отнюдь не младшим, а старшим из четырех братьев.
В том же издании в примечании к другому письму - написанному Е.А. Верещагиной (в нашей книге оно помещено далее) говорится: «Атрешковыми называли Тарасенко-Отрешковых. Братья Наркиз, Любим и Валериан и четыре сестры. Имена троих из них Варвара, Полина и Елизавета» (9). Здесь также допущены ошибки.
Первая касается братьев: Валериан если и приходился братом Наркизу и Любиму, то не родным, а более отдаленным - двоюродным или троюродным. К сожалению, отсутствие родословия Тарасенко-Отрешковых не позволяет уточнить родство загадочного Валериана с нашим героем. Вторая неточность имеет отношение к двум женщинам, упомянутым в письме в числе «Атрешковых». В своих воспоминаниях родственник Отрешкова Н.М. Колмаков пишет, что у Наркиза было четыре сестры, но называет имя только одной из них ; Елизавета (10). Кем приходились «русскому маркизу» названные А.Г. Философовой Варвара и Полина? - ответить на это вопрос также нельзя. Уверенности в том, что это его родные сестры, у нас нет.
Таким образом, установить, с кем из Отрешковых общалась бабушка Лермонтова, до сих пор не представляется возможным.
_______________
ПРОТОТИП ОТРИЦАТЕЛЬНОГО ПЕРСОНАЖА
1 Русский вестник - 1882 - № 1.
2 Лермонтов М.Ю, Княгиня Лиговская / Лермонтов
3 Нива ; 1913 - № 37 - С. 731-732.
4 Герштейн Э.Г. Лермонтов и петербургский «свет». «Русский маркиз». // М.Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. - Л.: Наука, 1979 - С. 171-177.
5 Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений в 7 томах. - М.: Возрождение. - Т. 7 - С. 98
6 Герштейн Э.Г., Указ. соч., С. 173.
7 Лермонтов М.Ю. Полн. собр. соч. в 7 томах - Т. 7 - С. 98
8 Там же, С. 335
9 Там же, С. 355.
10 Русская старина - 1891 - № 4 - С. 37-38.
«РАЗУМЕЕТСЯ, И АТРЕШКОВЫ»
Фамилия Атрешковых встречается и в переписке другого семейства, также связанного родственными узами со Столыпиными, и что особенно интересно - рядом с именами бабушки Лермонтова и самого поэта:
Пишет Елизавета Аркадьевна Верещагина своей дочери Александре Михайловне, вышедшей замуж за дипломата Вюртембергского королевства барона Карла фон Хюгеля и уехавшей за границу:
16 (28) сентября 1838 г
«На другой день приезда нашего прислали звать нас провожать Афан<асия> Алек<сеевича> в Царское Село, куда он накануне всей семьей выехал... Итак, мы в два часа пополудни - сестрица, Маша, я и Яким Хастатов - пустились по железной дороге и в 36 минут были уже там. Обедали вся семья, все Аркадьевичи и, разумеется, и Атрешковы, Елизав<ета> Алексеевна, Миша. Представь себе Елизав<ету> Алекс<еевну> по железной дороге*<...>. Итак, все обедали с обыкновенным тебе известным шумом, спором Афанасия. А Философов не обедал, а так приходил... Очень много смеялись и, как ты знаешь, спорили, кричали... Из Царского отправились опять в 10-ть часов вечера по железной дороге. Нас из дворца отвезли в придворной линейке до галереи, это довольно далеко от дворца, где наши живут. Поехал с нами Николай Аркадьевич, Яким Хастатов, и Миша Лермонтов проводил нас и пробыл с нами до время отъезда» (1).
Назовем упоминаемых в этом письме. Сестрица - родная сестра автора письма Екатерина Аркадьевна Столыпина, Маша - Мария Акимовна Шан-Гирей, племянница бабушки Лермонтова, Яким Хастатов - ее брат Аким Акимович, Аркадьевичи - дети Аркадия Алексеевича Столыпина (брата Афанасия Алексеевича и Елизаветы Алексеевны, к тому времени умершего), в числе которых и упоминаемый в конце письма Николай Аркадьевич.
___________________
* Железная дорога между Петербургом, Царским Селом и Павловском, открытая 30 сентября 1837 года, была первой в России. Новый транспорт поражал небывалой доселе скоростью, однако многие опасались его. Так, бабушка Лермонтова взяла слово с поэта, что никогда он не войдет в вагон поезда. Однако, как мы видим из этого письма, и ее уговорили поехать в Царское Село по «чугунке».
Установив, что фамилия «Атрешковых» дважды встречается в письмах родных Лермонтова, Э.Г.Герштейн делает на основании этого целый ряд скоропалительных и далеко идущих выводов:
1. «Теперь мы узнали, что Лермонтов постоянно (!) встречался с Отрешковым…» (2).
Двух упоминаний фамилии «Атрешковы» для исследовательницы оказывается достаточным, чтобы говорить о постоянных (!) встречах Наркиза Отрешкова (!) с поэтом.
2. «Установление короткого знакомства (!) Лермонтова с Наркизом Отрешковым вносит ясность в в некоторые эпизоды творческой биографии поэта.[…] В «Смерти поэта» Лермонтов обнаружил хорошую осведомленность в обстоятельствах последних недель жизни Пушкина. Несомненно (!), одним из каналов, по которому эти сведения поступали к Лермонтову, были рассказы Тарасенко-Отрешкова.[…] Это повышает его значение как собеседника Лермонтова» (3).
В представлении Э.Г. Герштейн, Отрешков, используя «короткое знакомство», способствовал созданию знаменитого лермонтовского стихотворения, сообщая одному поэту «обстоятельства последних недель жизни» другого! При этом исследовательница как-то забыла, что Отрешков не был в доверительных отношениях ни с Лермонтовым (об этом абсолютно ничего не известно), ни с Пушкиным, которого он после 1832 года вообще видел редко.
3. «Отрешкова обвиняли также в недобросовестном хранении библиотеки Пушкина, которую ему поручено было описать, и в невежественном наблюдении за первым посмертным изданием сочинений поэта (1838;1841). А эта его деятельность протекала на глазах у Лермонтова (4)(!)».
Вероятно, Э.Г. Герштейн полагала, что Лермонтов имел возможность просматривать книги библиотеки Пушкина, читать пушкинские творения, еще только готовившиеся к публикации и неизвестные читателям, а возможно, и упрекать Отрешкова за проявленные последним «недобросовестность» и «невежественность».
4. «В рассказе Раевского, действительно, встречаются несообразности, однако это не мешает (!) узнать в упомянутом им лице Тарасенко-Отрешкова» (5).
Исследовательнице «не мешает узнать» Отрешкова в некоем «чиновничке из Петербурга»; при этом она напрочь забывает о том, что упомянутый «чиновничек», в отличие от Отрешкова, сочинял стихи.
5. «…Не исключено даже, что бабушка Лермонтова прислала ему гостинец через Атрешковых» (6).
Стало быть, по мнению Э.Г. Герштейн, братья Отрешковы, уезжая из Петербурга, были уверены, что застанут Лермонтова в Пятигорске.
К сожалению, Э.Г. Герштейн не было замечено крайне интересное обстоятельство. В обоих приводимых ею письмах Атрешковы упоминаются в числе людей, связанных между собой родственными отношениями. Все они приходятся родственниками Лермонтову. Как видим, в этот круг попали и Атрешковы. Контекст фразы последнего письма: «Обедали вся семья, все Аркадьевичи и, разумеется, и Атрешковы, Елизав<ета> Алексеевна, Миша» - подчеркивает обязательность присутствия Атрешковых на подобном семейном обеде. И что особенно интересно, в первом письме их фамилия соседствует с «тетушкой» - бабушкой Лермонтова, а во втором - опять же с ней и самим поэтом. Невольно напрашивается вывод - Отрешковы были в родстве с автором «Героя нашего времени».
К сожалению, поколенная роспись рода Тарасенко-Отрешковых нам неизвестна. Между тем изучение родословных Столыпиных и Арсеньевых - двух семейств, наиболее тесно связанных кровными узами с Лермонтовым, позволило установить: ни один из обладателей этих фамилий в родстве с Отрешковыми не состоял.
Вместе с тем из первого письма мы узнаем, что Атрешковы обедали в доме Философовых, о чем пишет А.И. Философову его жена, причем в очень узком кругу - кроме троих Атрешковых в числе участников обеда она упоминает только «тетушку» - Елизавету Алексеевну. Как видно, все трое хорошо известны адресату, в том числе и не названный по имени «Атрешков-младший». Во втором письме - Е.А. Верещагиной - упомянут Философов, «который не обедал, а так приходил».
Уже высказанный ранее вывод можно дополнить предположением: Отрешковы были в родстве с Философовым.
Алексей Илларионович Философов был женат на Анне Григорьевне, урожденной Столыпиной, родной сестре Алексея Григорьевича, о котором пишет в своих «Записках» В.А. Инсарский.
Напомним о том, что мимоходом упоминалось в начале книги, когда читатели только знакомились с ее героем. По свидетельству Инсарского, Отрешков познакомился с князем Александром Барятинским - адъютантом наследника престола, в недавнем прошлом соучеником Лермонтова по школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, а в будущем генерал-фельдмаршалом - в доме Алексея Григорьевича Столыпина. Вот что пишет воспоминатель: «Алексей Григорьевич Столыпин, бывший в то время адъютантом герцога Лейхтенбергского, был большим приятелем князя Александра Ивановича и имел характер делового человека. Вследствие ли этой деловитости или по другим отношениям, Столыпин был коротко знаком с всезнающим Отрешковым, который бывал у него часто и там познакомился с князем Барятинским» (7).
Свидетельство представляет значительный интерес.
Алексей Григорьевич Столыпин приходился двоюродным дядей Лермонтову и фактически заменял ему старшего брата. Именно по его совету восемнадцатилетний поэт после переезда в северную столицу и неудачной попытки продолжить образование в Петербургском университете поступил в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, а после ее окончания стал офицером лейб-гвардии Гусарского полка, где уже служил Столыпин. Полк был расположен в Царском Селе, и Лермонтов жил там на одной квартире с Алексеем Григорьевичем и его племянником - Алексеем Аркадьевичем Столыпиным, более известным в лермонтоведении своим прозванием Монго. Старший Столыпин опекал молодых офицеров и покровительствовал им.
22 января 1839 года Алексей Григорьевич женился на княжне Марии Васильевне Трубецкой, фрейлине императрицы. (К этой известной красавице был неравнодушен наследник престола, будущий император Александр II).
Еще за четыре месяца до этого, в конце сентября 1838 года, императрица писала наследнику: «Самая свежая и поразительная наша новость: Маша Трубецкая выходит замуж за гусарского офицера Столыпина, зятя Философова. Ему 32 года, он благовоспитан, хорошо держится, добр и очень богат, чем тоже не следует пренебрегать. Они купаются в блаженстве...» (8) Венчание было очень торжественно - оно проходило в церкви Аничкова дворца, в церемонии участвовали все члены императорской семьи, а посаженым отцом невесты был Николай I. («Мы, принимающие такое участие, как будто невеста - дочь нашего дома», - писала императрица наследнику).
Вот как описано это торжество в камер-фурьерском журнале: «К 8-ми часам вечера, по приглашению от их императорских величеств по случаю имеющего быть в церкви Собственного дворца браковенчания лейб-гвардии гусарского полка ротмистра Алексея Григорьевича Столыпина с фрейлиною ее императорского величества княжною Мариею Васильевной Трубецкою, дочерью генерал-адъютанта, съезжались в Собственный его величества дворец родственники как со стороны жениха, равно и невесты, и собрались: первые с женихом в церкви, а последние с невестою в Белой комнате...
15-ть мин. 9-го часа государь император с невестою фрейлиною княжною Трубецкою из внутренних апартаментов выход имел в Белую комнату в последовании ее величества государыни императрицы и их императорских высочеств государынь великих княжон Марии Николаевны, Ольги Николаевны и Александры Николаевны, а из оной в сопровождении родственников ее обоего пола особ шествовали в церковь, где в присутствии высочайших особ совершено было таинство браковенчания вышеописанного жениха и невесты, которое отправлял духовник Музавский и с протодиаконом Верещагиным и придворными певчими.
По окончании браковенчания в церкви их императорским величествам и их императорским высочествам новобрачные приносили благодарение и принимали поздравление от особ обоего пола.
После сего их императорские величества с их императорскими высочествами и особами обоего пола из церкви проходили в Белую комнату, где кушали шампанское вино и чай» (9).
В числе «родственников со стороны жениха», как указывалось в камер-фурьерском журнале, на свадьбе присутствовали Лермонтов и Монго-Столыпин, причем последний в качестве шафера жениха. Многое бы дал Отрешков, чтобы оказаться на свадебной церемонии в кругу избранных гостей, в присутствии императора и всех членов августейшей фамилии!
Узнав о том, что свадьба состоялась, наследник писал 9 февраля 1839 года из Турина своей сестре Марии Николаевне: «Поручаю тебе поздравить милую Машу [Труб] Столыпину. Я не могу себе представить, что она замужем!!»
Женитьба Алексея Григорьевича способствовала его блистательной карьере: спустя полгода, 8 июля он стал адъютантом герцога Максимилиана Лейхтенбергского, вступавшего в брак с великой княжной Марией Николаевной - дочерью императора. Однако был ли Столыпин счастлив?
Его супруга по-прежнему, как и до замужества, часто бывает при дворе, обедает вместе с императорской семьей; к ней, как и ранее, неравнодушен наследник престола. Граф В.А. Соллогуб писал о ней: «…По своей дружбе с великой княгиней Марией Николаевной она играла видную роль в петербургском большом свете и была олицетворением того, что в те времена называли львицей. Ее несколько мужественная красота была тем не менее очень эффектна. Как все ее современницы, Марья Васильевна подражала графине Александре Кирилловне Воронцовой-Дашковой, но не имела ни чарующей грации Воронцовой-Дашковой, ни ее тонкого ума. Во всей ее особе проглядывало что-то топорное и резкое, до того резкое, что невольно, слушая ее, приходилось удивляться, как женщина, прояившая весь свой век в большом свете и принадлежавшая к нему по рождению и воспитанию, так бесцеремонно относилась ко всем обычаям и приемам этого большого света» (10).
В 1843 году у Столыпиных рождается сын Николай. (Впоследствии он станет камер-юнкером, затем, оставив службу, уедет за границу, будет жить во Флоренции и получит от короля Италии титул герцога де Монтелфи).
В 1847 году Алексей Григорьевич умирает. Через четыре года его вдова вновь выходит замуж - за флигель-адъютанта князя Семена Михайловича Воронцова, сына будущего наместника Кавказа и генерал-фельдмаршала, за что Воронцовы получают титул светлейших князей. Скандальную историю этого брака описывает ставший эмигрантом князь П.В. Долгоруков, характеризуя вдову Столыпина как «искусную пройдоху и притом весьма распутную», состоявшую в любовной связи с наследником и князем Александром Барятинским. Последний сумел ловко избежать брака с ней, несмотря на просьбу наследника.
С.М. Воронцов не унаследовал блистательных способностей своего отца, оставаясь в тени его славы. Несколько лет он командовал Куринским полком, входившим в состав Отдельного Кавказского корпуса, который возглавлял М.С. Воронцов-старший, и если впоследствии был зачислен в почетные списки полка - то это произошло, как говорилось в высочайшем указе, «во внимание к заслугам отца». Благодаря этому обстоятельству, а также браку с женщиной, к которой благоволил Александр II, весьма удачно сложилась карьера младшего князя - он завершил ее генералом-от-инфантерии, кавалером ордена Белого Орла.
Много позднее в повести «Хаджи-Мурат», созданной на рубеже ХIХ;ХХ столетий, Л.Н. Толстой в числе других персонажей изобразил сына главнокомандующего Кавказской армией - С.М. Воронцова-младшего, недалекого и ограниченного, и его жену - «знаменитую петербургскую красавицу», полностью подчинившую мужа.
________________
«РАЗУМЕЕТСЯ, И АТРЕШКОВЫ»
1 М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников - М., 1989 - С. 245.
2 Герштейн Э.Г. Указ. соч. С. 174.
3 Там же, С. 172, 174, 175.
4 Там же, С. 175-176.
5 Там же, С. 176.
6 Там же, С. 177.
7 Инсарский В.А. Записки. - С. 110.
8 Герштейн Э.Г. Судьба М.Ю. Лермонтова - М., 1988 - С. 55.
9 Цит. по: Герштейн Э.Г. Лермонтов и петербургский «свет». Лермонтов в Аничкове. - Л., 1979 - С. 179-181
10 Соллогуб В.А. Повести. Воспоминания. - Л. 1988 - С. 509.
«ОН СМЕШОН КАК НИКОГДА»
Э.Г. Герштейн располагала только двумя письмами родных Лермонтова, где присутствовала фамилия «Атрешковых», причем в них лишь один раз встречалось имя «Нарцисс» и соседствовало оно с именами неизвестных лиц - некими Варварой, Валерием (Валерианом?) и Полиной. Это соседство ставило под сомнение уверенность исследовательницы: действительно ли Наркиз Отрешков имелся в виду при упоминании некоего Нарциса (напомним, что этим именем старшего из братьев Отрешковых называли лишь изредка) и вообще имели ли отношение названные «Атрешковы» к нашему герою?
Между тем оставалась неизвестной часть переписки двух близких знакомых Лермонтову еще по Москве дам - письма Марии Александровны Лопухиной (сестры Алексея, друга поэта, и ее сестры Варвары, в которую он был влюблен) к Александре Михайловне Хюгель (урожденной Верещагиной), вышедшей в 1837 году за вюртембергского дипломата барона Карла фон Хюгеля. Вместе с остальным архивом А.М. Верещагиной она поступила в отдел рукописей Гос библиотеки СССР им. В.И. Ленина (ныне Российской Государственной библиотеки) в 1963 году. Фрагменты этих писем, где речь шла о Лермонтове, были тогда же напечатаны. Однако полностью они были опубликованы лишь в 2002 году, пролежав под спудом четыре десятилетия.
В том же году скончалась Э.Г. Герштейн. Вероятно, она не подозревала, что в неизвестных еще читателям письмах содержатся весьма интересные сведения о Наркизе Отрешкове. Действительно, в трех из них значительное внимание уделяется «русскому маркизу». На этот раз не приходится сомневаться, что именно о нем идет речь в обстоятельных иронических характеристиках, даваемых ему М.А. Лопухиной, ибо она явно и недвумысленно именует его: «Отрешков-старший», «Наркиз Отрешков», «Нарцисс Отрешков». Можно предположить, что «русский маркиз» упоминался в переписке дам чаще, поскольку письма сохранились неполностью.
«Флоренция,
1 января [1841 г.]
«А говорит ли она [Е.А. Верещагина, мать адресата письма - А.К.] про женитьбу господина Отрешкова-старшего? Госпожа Ховрина сказала, что кто-то объявил ей эту новость как достоверную. Говорят, что он женится на дочери господина Горсткина, что женат на Ломоносовой. Но есть одна вещь, которая заставляет меня сомневаться в правдивости этого известия - это недостаточное состояние у невесты. Как согласить это с мыслями о высоком положении? Ведь мсье жаждет большого дома с красивой лестницей, убранной цветами, устланной ковром и у каждой двери лакеи в ливреях из вилюра, как он выражается на своем хорошем французском языке» (1). (с. 228).
«Москва,
16/28 октября [1841 г.]
Вот тебе самая интересная новость - в Москву приехал прекрасный Наркиз Отрешков. Он здесь проездом и возвращается с Кавказа, где путешествовал, чтобы развеяться от огорчения, потому что расстался со своим министром, с которым у него вышла ссора. Ему пришлось оставить службу. Полюбуйся, пожалуйста, счастием этого господина - он обладатель пятисот тысяч рублей! Он как никогда корчит из себя большого барина и говорит только о золоте и вилюре. Он желает купить именьице с восемьюстами душ. «Это так, пустяки, - говорит, - а все-таки занятие». Теперь я ожидаю, что он сделает прекрасную партию, и тогда у него будет красивая и добрая жена», он поставит перед лампу, ну такую, с матовым колпаком, и будет восклицать, глядя на нее: «Ах, сударыня, как вы прекрасны!» Потом появится дом с мраморной лестницей, ну такой, устланной ковром, и с лакеями в ливреях из вилюра. Словом, в один прекрасный день он сделается барином. Что касается его милого Павлина*, то на того напала хандра, от которой он спасается, разъезжая по заграницам, но все напрасно. Я думаю, в конце концов он совсем помешается» (2). (с. 248).
«Москва,
22 января / 3 февраля [1845 г.]
В Москве Нарцисс Отрешков, он смешон как никогда, и твердит только про свои имения и намерения жениться. Говорит, что богатство его более не заботит, с него, мол, хватит, но что он хотел бы жену, которая умеет хорошо принять в зале. Фраза прелестна и вполне его характеризует. Впрочем, несмотря на презрение к богатству и высокому положению, мсье останавливает свой выбор на.. Эти девицы, хотя и не богаты, но имели счастие обратить на себя его внимание, особенно последняя, которая будет принимать лучше, чем графиня Панина, будучи более к тому привычна. Я не знаю более смешного существа. Он рассказывает всем, что в продолжении трех лет был безумно влюблен в старую графиню Строганову, женщину шестидесяти лет и очень некрасивую, но столь любезную, что когда-то в нее был влюблен Наполеон. Я думаю, что Отрешков полюбил ее именно по этой причине. Завтра он едет в свое рязанское имение, в нижегородское и уж не знаю, в какое еще. Возвратится через несколько недель с намерением влюбиться и поволочиться за молодой госпожой Рябининой. Во время путешествия по своим владениям он постарается восполнить свое воображение и приедет сюда, полный любви, но, думаю, нелюбимый. Это будет еще одна несчастная страсть, как и все прочие» (3).
Строки Лопухиной великолепно дополняют описание, данное Лермонтовым в «Княгине Лиговской» персонажу Горшенко, прототипом которого был Отрешков, вернее сказать, одну из граней его характеристики. Если остальные качества личности, изображающие Отрешкова как чиновника, литератора, предпринимателя, светского человека, были уже известны, то непроясненной оставалась одна особенность: «волочился за богатыми невестами».
Ныне фразы писем Лопухиной выразительно рисуют это качество его натуры. Так, из последнего письма мы узнаем, что Отрешков пытался ухаживать за графиней Паниной (возможно, родственницей министра юстиции В.Н. Панина), «за которую дадут семь тысяч крестьян», или за Самариной, «за которой будет тридцать пять тысяч рублей доходу». Как видим, пристрастия вездесущего господина, которого М.А. Лопухина иронически называет «мсье», высмеивая хорошо известное нам пристрастие Отрешкова к французскому языку, безжалостно им искажаемому, за десять лет, прошедшие с 1836 года - времени создания романа «Княгиня Лиговская», до 1845 года, когда писалось письмо, не изменились.
Особый интерес представляют строки второго письма, где описывается возвращение Отрешкова с Кавказа. Как мы узнаем, его поездке на юг предшествовала ссора «русского маркиза» с министром государственных имуществ графом Киселевым и отставка. Тем не менее «русский маркиз» становится обладателем едва ли не полумиллионного состояния. Даже если называемая Отрешковым сумма, зная его страсть к хвастовству, преувеличена, все равно она не может не удивлять. Ведь, находясь на Кавказе долгое время, он никак не мог передать Л.С. Пушкину полученную им от опеки гораздо более скромную сумму, и сделал это едва через полгода после ее получения - официальной целью поездки нашего героя в Пятигорск была именно передача денег брату поэта, вырученных за продажу Михайловского (об этом будет рассказано подробно позднее - в главе «В Пятигорске Отрешков был!»).
_______________
* Имеется в виду Павлиний Отрешков, брат Наркиза. Заявивший о себе в начале 1830-х годов как даровитый писатель, автор двух книг - сборнике рассказов «Были» и исторической повести «Сказание о Святополке Окаянном, великом князе киевском», он в 1841 году путешествовал за границей и напечатал несколько путевых очерков в «Северной пчеле».
«ОН СМЕШОН КАК НИКОГДА»
1 Письма М.А. Лопухиной к баронессе А.М. Хюгель (урожденной Верещагиной) // Российский Архив - Т, ММI (Новая серия) - М., 20001 - С. 228. (перевод с французского)
2 Там же, С. 248.
3 Там же, С. 278.
РОЛЬ ОТРИЦАТЕЛЬНОГО ПЕРСОНАЖА
Вновь обратимся к роману «Княгиня Лиговская», на страницах которого появляется Горшенко:
«Князь, который был мысленно занят своим делом, подумал, что ему не худо будет познакомиться с человеком, который всех знает и докладывает сам министру. Он завел с ним разговор о политике, о службе, потом о своем деле, которое состояло в тяжбе с казною о двадцати тысячах десятин лесу. Наконец, князь спросил у Горшенки, не знает ли он одного чиновника Красинского, у которого в столе разбираются его дела.
- Да-да, - отвечал Горшенко, - знаю, видал, но он ничего не может сделать, адресуйтесь к людям, которые более имеют весу, я знаю эти дела, мне часто их навязывали, но я всегда отказывался».
Ясно, что подобным ответом Горшенко, бесспорно причисляющий себя «к людям, которые имеют более весу», набивает себе цену. Стремясь пустить пыль в глаза князю Лиговскому - человеку новому в Петербурге, он добивается своего:
«Такой ответ поставил в тупик князя Степана Степаныча. Ему показалось, что перед ним в лице Горшенки стоит весь комитет министров.
- Да, - сказал он, - ныне эти вещи стали ужасно затруднительны» (1).
* * *
Как известно, роман «Княгиня Лиговская», начатый в 1836 году, не был завершен - работу над ним в феврале следующего года прервали арест Лермонтова как создателя стихотворения «Смерть Поэта» и ссылка на Кавказ. О дальнейшем развитии сюжета можно только догадываться. Однако детальное изображение Горшенко, выделяющее его из числа гостей в доме Печорина, изображенных лаконично, убедительно свидетельствует, что этому персонажу отводилась в романе значительная роль. (Следует напомнить: в первой же фразе романа Лермонтов обещал развернуть «цепь различных приключений, постигших всех моих героев и героинь» (2) (курсив мой - А.К.). Стало быть, его появление на обеде у Печорина нельзя назвать случайным.
По логике, продолжая разговор с Горшенко, князь Лиговской должен был последовать его совету - адресоваться к более значительным людям, а потому сказать нечто вроде:
- Я в Петербурге недавно... никого не знаю... Не могли бы вы порекомендовать, к кому стоило бы обратиться?
И тогда Горшенко, поколебавшись для виду, согласился бы (разумеется, в виде исключения!) помочь князю и взялся бы за дело сам.
Но тут в разговор неожиданно вмешивается Печорин. Желая оказать любезность князю - человеку, жену которого он любил до замужества и продолжает любить до сих пор, - он приходит к нему на помощь:
«Печорин, слышавший разговор и узнав от князя, в каком департаменте его дело, обещался отыскать Красинского и привести его к князю.
Степан Степаныч, в восторге от его любезности, пожал ему руку и пригласил его заезжать к себе всякий раз, когда ему нечего будет делать» (3).
Отныне, сам того не подозревая, Печорин делается врагом Горшенко. Ведь это не Печорин, а он должен был получить доступ в дом князя Лиговского и сделаться там своим человеком.
Затем врагом Горшенко становится и чиновник Красинский, который при встрече с князем честно говорит, что дело последнего «только запутано, но совершенно правое», и бескорыстно обещает приложить все усилия для его благополучного разрешения. Тем самым он окончательно лишает Горшенко возможности нагреть руки на этом деле.
Как предполагают лермонтоведы, между аристократом, гвардейским офицером Печориным и бедным дворянином, департаментским чиновником Красинским должен был возникнуть конфликт, усугубленный любовным соперничеством из-за княгини Веры Лиговской, завершившийся бы дуэлью. С обоими будущими противниками знаком Горшенко, и оба они становятся его врагами. На обеде у Печорина он знакомится и с четой Лиговских.
Невольно напрашивается предположение: вездесущий аферист, с одинаковой легкостью вхожий и в аристократический салон и в канцелярию департамента, обозленный на обоих соперников, должен был способствовать усугублению конфликта, который при его участии закончился бы поединком.
У нас есть основания предполагать, что инициатором другой дуэли - уже не в романе, а в реальной жизни, стал и прототип Горшенко - Наркиз Иванович Тарасенко-Отрешков. Дуэли, оборвавшей жизнь Лермонтова.
_______________
РОЛЬ ОТРИЦАТЕЛЬНОГО ПЕРСОНАЖА
1Лермонтов М.Ю. Полн. собр. соч.
2 Там же, С
3Там же, С.
В ПЯТИГОРСКЕ ПОЭТА НЕ ЖДАЛИ…
Вспомним слова первого биографа Лермонтова П.А. Висковатова: «Нет никакого сомнения, что г. Мартынова подстрекали со стороны лица, давно желавшие вызвать столкновение между поэтом и кем-либо из не в меру щекотливых или малоразвитых личностей... Мы находим много общего между интригами, доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова. Хотя обе интриги никогда разъяснены не будут, ибо велись потаенными средствами, но их главная пружина кроется в условиях жизни и деятельности характера графа Бенкендорфа...» (1).
Это писалось в конце ХIХ века. Словно опровергая пессимизм последней фразы исследователя, за минувшее столетие было выдвинуто немало версий событий, предшествовавших дуэли Лермонтова. Какие только гипотезы ни высказывались! Писали о заговоре, в котором вместе с Мартыновым принимали участие все четверо секундантов, пятигорские власти и даже врач, осматривавший тело поэта. О том, что убил Лермонтова вовсе не Мартынов, а будто бы стрелявший из засады казак, которого подослали жандармы - по иной версии, убийцей был черкес. Все они одна за другой отвергнуты.
Весьма популярной была гипотеза, связанная с появлением в Пятигорске в мае 1841 года жандармского подполковника А.Н. Кушинникова, прибывшего из Петербурга для наблюдения за посетителями Кавказских Минеральных Вод. Высказывалось предположение, что он имел секретное предписание Бенкендорфа следить за автором «Героя нашего времени».
Однако авторы этой версии упускали из вида, что Лермонтов, согласно предписанию командования, должен был ехать вовсе не в Пятигорск, а в крепость Темир-Хан-Шуру - там был расквартирован батальон Тенгинского пехотного полка, в который его перевели высочайшим приказом из лейб-гвардии Гусарского полка после дуэли с де Барантом. Туда поэт и направился из Ставрополя вместе с Алексеем Столыпиным, не менее известным в лермонтовской литературе своим прозванием - Монго. Вот что писал Михаил Юрьевич 10 мая С.Н. Карамзиной: «Я только что приехал в Ставрополь, дорогая мадемуазель Софи, и отправляюсь в тот же день в экспедицию с Столыпиным Монго. Пожелайте мне счастья и легкого ранения - это самое лучшее, что только можно мне пожелать» (2). (Поясним: ранение давало право наконец-то выйти в отставку, о чем поэт так мечтал).
Но Лермонтов знал, что по прибытии в крепость его ожидает однообразная и скучная гарнизонная жизнь пехотного армейского офицера, монотонность которой он так ненавидел. Ему, лихому кавалеристу, предстояло командовать пехотным взводом и проводить строевые учения. Недаром Николай I, вторично отказывая Лермонтову в награждении - на этот раз за командование казачьей сотней добровольцев, раздраженно написал на рапорте командующего Отдельным Кавказским корпусом Е.А. Головина: «Зачем не при своем полку? Велеть непременно быть налицо во фронте и отнюдь не сметь под каким бы то ни было предлогом удалять от фронтовой службы при своем полку». Сообщая об этом, дежурный генерал Главного штаба граф П.А. Клейнмихель писал Головину: «Государь император, заметив, что поручик Лермонтов при своем полку не находился, но был употреблен в экспедиции с особо порученною ему казачьею командою, повелеть соизволил, дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку» (3). Фронтовая служба командира взвода в пехотном полку сводилась к фрунтомании и шагистике, столь ненавидимыми кавалеристами. Император знал, чем можно досадить непокорному поэту, принужденному носить эполеты поручика!
Поэтому так понятна радость Лермонтова, когда после выезда из Ставрополя по дороге в крепость Темир-Хан-Шуру случайно повстречавшийся офицер Борисоглебского уланского полка П.И. Магденко, направлявшийся в Пятигорск «с подорожной по казенной надобности», предложил ему и Столыпину ехать вместе с ним. Пребывание в Пятигорске отсрочило бы приезд в крепость и скуку гарнизонной жизни. (Вспомним, о скуке жизни в гарнизоне крепости не раз пишет в своем дневнике Печорин - автору «Героя нашего времени» она была хорошо знакома). Предложение изменило первоначальные планы, а брошенный поэтом жребий - монета, упавшая «решеткой» вверх, - утвердил решение окончательно. Обо всем этом мы узнаем из воспоминаний самого Магденко:
«Солнце уже закатилось, когда я приехал в город или, вернее, только крепость Георгиевскую... Я решился остаться ночевать и в ожидании самовара пошел прогуляться. Вернувшись, я только что принялся пить чай, как в комнату вошли Лермонтов и Столыпин. Они поздоровались со мною как со старым знакомым и приняли предложение выпить чаю... Они расспрашивали меня о цели моей поездки, объяснили, что сами едут в отряд за Лабу, чтобы участвовать в «экспедициях против горцев». Я утверждал, что не понимаю их влечения к трудностям боевой жизни, и противопоставлял ей удовольствия, которые ожидаю от кратковременного пребывания в Пятигорске, в хорошей квартире, с удобствами жизни и разными затеями, которые им в отряде, конечно, доступны не будут.
На другое утро Лермонтов, входя в комнату, в которой я со Столыпиным сидели уже за самоваром, обратясь к последнему, сказал: «Послушай, Столыпин, а теперь в Пятигорске хорошо, там Верзилины (он назвал еще несколько имен); поедем в Пятигорск». Столыпин отвечал, что это невозможно. «Почему? - быстро спросил Лермонтов. - Там комендант старый Ильяшенков, и являться к нему нечего, ничто нам не мешает. Решайся, Столыпин, едем в Пятигорск». С этими словами Лермонтов вышел из комнаты... Надо сказать, что Пятигорск стоял от Георгиевского на расстоянии сорока верст, по-тогдашнему - один перегон. Из Георгиевска мне приходилось ехать в одну сторону, им - в другую.
_______________________
* За несколько часов до этого Магденко уже встречался с ними на почтовой станции.
Столыпин сидел, задумавшись. «Ну, что, - спросил я его, - решаетесь, капитан?» - «Помилуйте, как нам ехать в Пятигорск, ведь мне поручено везти его в отряд. Вон, - говорил он, указывая на стол, - наша подорожная, а там инструкция - посмотрите». Я поглядел на подорожную, которая лежала раскрытою, а развернуть сложенную инструкцию посовестился и, признаться, очень о том сожалею. Дверь отворилась, быстро вошел Лермонтов, сел к столу и, обратясь к Столыпину, произнес повелительным тоном: «Столыпин, едем в Пятигорск! - С этими словами вынул он из кармана кошелек с деньгами, взял из него монету и сказал: - Вот, послушай, бросаю полтинник; если упадет кверху орлом, едем в отряд, если решеткой - едем в Пятигорск. Согласен?» Столыпин молча кивнул головой. * Полтинник был брошен и к нашим ногам упал решеткою вверх. Лермонтов вскочил и радостно закричал: «В Пятигорск, в Пятигорск! позвать людей, нам уже запрягли!»...
Лошади были поданы. Я пригласил спутников в свою коляску...
Промокшие до костей, приехали мы в Пятигорск и вместе остановились на бульваре в гостинице, которую содержал армянин Найтаки. Минут через двадцать в мой номер явились Столыпин и Лермонтов, уже переодетыми, в белом как снег белье и халатах. Лермонтов был в шелковом темно-зеленом с узорами халате, опоясанный толстым снурком с золотыми желудями на концах. Потирая руки от удовольствия, Лермонтов сказал Столыпину: «Ведь и Мартышка, Мартышка здесь. Я сказал Найтаки, чтобы послали за ним».
Именем этим Лермонтов приятельски называл старинного своего хорошего знакомого, а потом скоро противника, которому рок судил убить надёжу русскую на поединке» (4).
Лермонтова в Пятигорске не ждали. Его приезд оказался полнейшей неожиданностью - и для местных властей, и для уже прибывшего туда жандармского подполковника. Никакого предписания начальства относительно автора «Героя нашего времени» он не имел и иметь не мог.
Кто же мог быть инспиратором рокового поединка двух человек, считавшихся давними приятелями?
_______________
* Следует пояснить, что Столыпин как старший по чину был ответственен за прибытие обоих офицеров в Темир-Хан-Шуру, но Лермонтов как старший по возрасту - разница составляла два года - имел влияние на Столыпина.
__________________
В ПЯТИГОРСКЕ ПОЭТА НЕ ЖДАЛИ…
1 Висковатов П.А. М.Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество. - М., 1987, с. 364-365.
2 Лермонтов М.Ю.
3 Дежурный генерал Главного штаба граф П.А. Клейнмихель - командиру Отдельного кавказского корпуса Е. А. Головину 30 июня 1841 г
4 Магденко П.И. Воспоминания о Лермонтове / Цит. по: М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников, С. 388-390.
НЕКИЙ СТИХОТВОРЕЦ И ТОЛСТАЯ ТЕТРАДЬ
В 1885 году в журнале «Нива» были напечатаны воспоминания бывшего офицера Н.П. Раевского*, жившего летом 1841 года в Пятигорске и оказавшегося свидетелем последних дней жизни Лермонтова.
«Был у нас чиновничек из Петербурга, Отрешков-Терещенко по фамилии, и грамотей считался. Он же потом первый и написал в русские газеты, не помню куда именно, о дуэли и смерти Лермонтова. Ну так вот, этот чиновник стишки писал<...> Попросит его Михаил Юрьевич почитать что-нибудь и хвалит, да так хвалит, что мы рады были бы себе языки пооткусывать, лишь бы свой хохот скрыть» (1).
Чиновника, носившего фамилию Отрешков-Терещенко, не существовало - такой фамилии не было вообще. Воскрешая в памяти события более чем сорокалетней давности, Раевский явно ошибся. Вероятно, фамилия «чиновничка из Петербурга», ставшего объектом насмешек Лермонтова, читалась иначе - Тарасенко-Отрешков.
Так еще в 1913 году предположил Н.О.Лернер, писавший в статье «Оригинал одного из героев Лермонтова» о Наркизе Отрешкове: «Быть может, ему пришлось быть свидетелем последних дней Лермонтова, если это действительно петербургский чиновник «Отрешков-Терещенко» (sic!), о котором говорил в своих воспоминаньях о Лермонтове [...] Н.П. Раевский...» (2).
____________________
* В «Лермонтовской энциклопедии» ошибочно указано, что Раевский был в 1837 году прикомандирован к Навагинскому пехотному полку для участия в экспедиции против горцев, после окончания которой назначен в Тенгинский полк. Новые сведения позволяют установить, что он начал службу только в 1838 году в Кабардинском егерском полку; в 1841, будучи подпоручиком, находился в Пятигорске на лечении, дожидаясь приказа об отставке.
Как бы подтверждая свидетельство Раевского, П.К. Мартьянов в 1892 году указывал в «Историческом вестнике», что «уведомление в петербургские газеты о смерти поэта [Лермонтова] сделано Атрешковым» (3). Правда, далее он цитирует газетное сообщение о гибели автора «Героя нашего времени», которое действительно было первым - однако оно было написано вовсе не «Атрешковым», а принадлежало перу литератора А.С. Андреевского и вначале появилось в «Одесском вестнике», а затем было приведено в статье В.Г. Белинского о «Герое нашего времени» в «Отечественных записках»: «Пятигорск. 15 июля, около 5-ти часов вечера, разразилась ужасная буря с молниею и громом; в это самое время, между горами Машукою и Бештау, скончался лечившийся в Пятигорске М.Ю. Лермонтов. С сокрушением смотрел я на привезенное сюда бездыханное тело поэта…» (4).
Попытаемся отыскать иную публикацию, которая могла быть написана Отрешковым.
Из петербургских изданий первое известие о смерти поэта было напечатано в «Литературной газете»: «По известиям с Кавказа, в последних числах минувшего месяца скончался там М.Ю.Лермонтов. Молодой поэт, столь блистательно начавший свое литературное поприще и со временем обещавший нам замену Пушкина, преждевременно нашел смерть. Нельзя не пожалеть, что этот свежий, своеобразный талант не достиг полного своего развития; от пера Лермонтова можно было ожидать многого» (5).
Однако в «Литературной газете», как известно, Наркиз Отрешков не печатался и вообще был от нее далек.
19 августа в «Северной пчеле» - газете, к которой более иных тяготел наш герой, появилась лаконичная неподписанная заметка, как нельзя более соответствующая определению уведомление: «15-го минувшего июля скончался в Пятигорске наш молодой писатель М.Ю. Лермонтов, подававший отечественной литературе самые блистательные надежды. В бумагах его, сказывают, найдено несколько недоконченных сочинений» (6).
На следующий же день эта заметка со ссылкой на «Северную пчелу» была перепечатана другой газетой - «Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции» (неофициальная часть).
Автором этого краткого анонимного сообщения вполне мог быть Наркиз Отрешков, подписывавшийся тогда как Атрешков.
Однако Н.П. Раевский указывал, что «Отрешков-Терещенко» сочинял «стишки», в то время как известно, что «русский маркиз» стихов не писал.
И вместе с тем другой свидетель последних дней жизни Лермонтова - князь А.И. Васильчиков - отмечал в своих воспоминаниях о поэте: «Раз какой-то проезжий стихотворец пришел к нему с толстой тетрадью своих произведений...» (7).
Вообще вся сугубо прагматическая деятельность вездесущего господина была очень далека от поэзии. Правда, за исключением одного момента - в качестве опекуна Отрешков должен был наблюдать за изданием посмертного собрания сочинений Пушкина, которое было завершено весной 1841 года, накануне его отъезда на Кавказ.
В 1878 году в третьем номере журнала «Вестник Европы» была напечатана заметка двоюродного брата Отрешковых Н.М. Колмакова, также скрывшегося за инициалами - как отклик на начало публикации в этом журнале писем Пушкина, обращенных к жене. И хотя речь шла не о Лермонтове, а о другом величайшем поэте России, в заметке говорилось и о Наркизе Отрешкове. Раскрыв, кого Пушкин в одном из писем называл «Отрыжковым», и дав ему нелестную характеристику, Колмаков в частности писал о нашем герое: «...вслед за получением им к разбору дел и бумаг Пушкина появились в руках его знакомых толстые рукописные тетради сочинений Пушкина с его собственными, Отрешкова, крайне любопытными помарками» (8).
Свидетельство крайне интересное! Если князь Васильчиков упоминает о толстой рукописной тетради со стихами, то Колмаков говорит о толстых рукописных тетрадях с сочинениями Пушкина, подавляющее большинство которых, бесспорно, составляли стихи.
По всей вероятности, речь идет о тетрадях, содержавших пушкинские произведения, по которым печаталось посмертное собрание сочинений поэта - за изданием должен был наблюдать Отрешков - и которые, разумеется, были в его руках.
В июле 1841 года, когда «русский маркиз» был в Пятигорске, в Петербурге вышли в свет три последних, так называемых дополнительных тома собрания сочинений Пушкина, в которые вошли ранее не публиковавшиеся творения. Упоминание Колмаковым о неких «крайне любопытных помарках», сделанных Отрешковым в тетрадях, содержащих произведения Пушкина, наводит на мысль, что наш герой при подготовке к печатанию собрания сочинений пытался расшифровать неразборчиво написанные в пушкинских рукописях слова. И теперь, встречаясь с Лермонтовым, он явно не мог не похвастаться, что самолично «исправлял» Пушкина, демонстрируя в качестве доказательства загадочную толстую тетрадь - с пушкинскими стихами!
И Раевский, и Васильчиков писали воспоминания спустя несколько десятилетий, когда описываемые события поблекли в памяти. Можно допустить, что в суть разговора Лермонтова с мнимым стихотворцем они не вникали - и тот, и другой были далеки от поэзии. В таком случае представляется вероятным предположение, что оба воспоминателя, говоря о стихотворце, имели в виду Наркиза Отрешкова.
Однако возможно иное, значительно более простое объяснение касательно упомянутого Н.П. Раевским загадочного «Отрешкова-Терещенко»: вспоминая о «чиновничке из Петербурга», он имел в виду отнюдь не старшего брата из Отрешковых - Наркиза, как считалось до сих пор, а младшего - Любима. Вряд ли бы автору воспоминаний пришло в голову пренебрежительно называть «чиновничком» Наркиза, который был намного старше и Любима, и его самого - возраст и солидный вид «русского маркиза» наверняка воспрепятствовали бы сделать это.
В 1841 году Любиму Отрешкову было 24-25 лет, Наркизу - 37-38. Мы не знаем, каких лет был тогда сам Раевский - скорее всего, немногим более двадцати. Правда, мы не имеем представления, писал ли Любим стихи - нам известны только его несколько очерков, напечатанных в газетах и журналах (вообще о младшем брате мы знаем гораздо меньше, нежели о старшем). Можно допустить, что он сочинял стихи, как говорится, «для души» и не публиковал их.
В пользу второй версии говорит также следующее обстоятельство.
Воспоминания Н.П. Раевского были записаны спустя 44 года после событий, о которых он рассказывал. За минувшие годы фамилия «чиновничка из Петербурга», естественно, наполовину стерлась в его памяти. Однако неопровержимо запомнилось, что фамилия эта была двойной. Между тем Наркиз Отрешков подписывался тогда только одной фамилией. Подпись «камер-юнкер Наркиз Атрешков» как одного из поручителей стоит под написанным А.А. Столыпиным (Монго) через несколько дней после гибели Лермонтова реверсом - обязательством вернуть принадлежавшие поэту вещи его родным (подробнее об этом позднее).
В отличие от Наркиза его младший брат Любим, видимо, уже тогда интересовался историей их рода. Четыре года спустя он опубликует исторические очерки «Вид Малороссии с почтовой станции» и «Гетманщина в Глухове», подписанные двойной фамилией Тарасенко-Атрешков, первым из братьев употребив ее. Вероятно, так же он представлялся еще в Пятигорске в 1841 году, и 44 года спустя Н.П. Раевский в своих воспоминаниях упомянул «чиновничка из Петербурга Отрешкова-Терещенко».
___________________
СТИХОТВОРЕЦ И ТОЛСТАЯ ТЕТРАДЬ
1 Нива - 1885 - № 7 - С. 168.
2 Нива - 1913 - № 37 - С.731-732.
3 Исторический вестник - 1892 - Т. 48 - № 4 - С.110.
4 Одесский вестник - 1841 - № 63 -
5 Литературная газета - 1841 - № 89 - С. 356.
6 Северная пчела - 1841 - 19 августа
7 М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников.- М., 1989. - С. 469.
8 Вестник Европы - 1878 - № 3 - С 435..
ЗАГАДОЧНЫЙ ОЧЕВИДЕЦ И ЕГО БРАТ
Наше предположение - упомянутым Н.П. Раевским «чиновничком из Петербурга» был именно Любим Отрешков, - представляется очевидным, поскольку выясняется, что в июле 1841 года в Пятигорске находились два брата Отрешковы. Это установила Э.Г. Герштейн, обратив внимание на забытый лермонтоведами мемуар - «рассказ очевидца» «Похороны Лермонтова», напечатанный в качестве одного из приложений в «Материалах для биографии М.Ю. Лермонтова», составивших вторую часть книги «Записки Екатерины Александровны Хвостовой, рожденной Сушковой», изданной М.И. Семевским в 1870 году (как «Приложение VIII»). Публикация была снабжена примечанием ее автора князя Н.Н. Голицына: «Этот рассказ (немного несвязный) записан мною со слов очевидца и участника печального обряда Л.И.Т-о О-ва 18 июня 1860 года)». Как предположила Герштейн, этим «очевидцем и участником», скрывшимся за инициалами, был родной брат «русского маркиза» - Любим Иванович Тарасенко-Отрешков (1).
Приведем этот малоизвестный «рассказ очевидца» полностью.
«Похороны Лермонтова
...О дуэли Лермонтова знали весьма немногие.
Лев Сергеевич Пушкин, его приятель, был тоже из числа не знавших о ней. Возвращаясь из Шотландки (немецкая колония близ Пятигорска), я встретил Пушкина на дрожках, который сказал мне, что из Железноводска в Пятигорск приехал Лермонтов, который ездил туда на несколько дней брать ванны.
Перед вечером мы заехали к Монго-Столыпину, где было пять-шесть человек знакомых; оттуда верхом с братом отправились мы к источнику. В сумерки приходят сказать нам, что почти умирает Александр Бенкендорф (позднее женатый на Бенардаки). Встревоженные, подумали мы: не пристрелил ли его какой-нибудь черкес, так как он любил один на коне разъезжать по аулам. Но оказалось, что с ним только сделался обморок от излишней усталости в знойный день, потому что он ездил в горы.
Пока мы были у него, прискакивает Дорохов и с видом отчаяния объявляет: «Вы знаете, господа, Лермонтов убит!». Тотчас отправились мы на квартиру Лермонтова. Хатка, которую он занимал, была на дворе, рядом с квартирою Столыпина, в конце улицы, идущей к горе, против Машука, со стороны реки Подкумок. Немногие, бывшие там, сидели молча, и когда брат мой спросил: «Жив ли и где Лермонтов?», ему кто-то ответил: «Лежит убитый у себя в комнате».
У порога этой комнаты стоял какой-то солдат, приставленный в виде караула. Зеркало было занавешено. На кровати в красной шелковой рубашке лежал бледный, истекший кровью Лермонтов. На груди видна была рана от прострела пулею кухенрейтерского пистолета. Грудь была прострелена навылет и лужа крови на простыне. С открытыми глазами, с улыбкой презрения, он казался как бы живой, с выражением лица - как бы разгадавший неведомую ему замогильную тайну. Он, который был так невзрачен, в этот момент казался прекрасным.
Друзья его стали хлопотать, чтобы добиться позволения похоронить его с приличною обстановкою, но комендант полковник Принц* не дал позволения оказать военные почести убитому на дуэли. Священник обещал придать тело его земле по христианскому обряду; но когда перед вечером собирались нести покойника, то пришли сказать, что священник не решается приступить к похоронам. Двое из нас отправились к священнику, и в разговоре с ним один из нас, указывая на своего приятеля, сказал: «Вот он может даже вам дать расписку, что вам за это ничего не будет: он камер-юнкер двора е. и. в. [...]» (2).
__________________
* Ошибка мемуариста - пятигорским комендантом был в то время полковник В.И. Ильяшенков.
В отличие от Н.О. Лернера Э.Г. Герштейн не сомневалась, что названный Н.П. Раевским «Отрешков-Терещенко» и Тарасенко-Отрешков - одно и то же лицо. Правда, под последним она также, как и Лернер, имела в виду старшего из братьев - Наркиза, а не Любима.
Автор публикации - Николай Николаевич Голицын (1836;1893) был сыном известного в свое время музыканта (виолончелиста) и музыкального критика князя Голицына Николая Борисовича, бывшего в дружеских отношениях с Пушкиным, Вяземским, Жуковским, В.Ф. Одоевским, оставившего о себе память также переводами творений русских поэтов на французский язык. Голицын-младший учился на историко-филологическом факультете Харьковского университета, а затем на юридическом Московского. Еще в студенческие годы он начал заниматься историей и библиографией, публиковать в периодических изданиях статьи, и продолжал эти занятия позднее. Окончив университет в 1858 году, Голицын служил судебным следователем в Курской губернии. Там и был записан им мемуарный очерк «Похороны Лермонтова» (3).
Странное впечатление производит этот мемуар. Если вслед за Э.Г. Герштейн допустить, что за инициалами «очевидца и участника печального обряда» Л.И. Т-о;О-ва скрывался Любим Иванович Тарасенко-Отрешков, не следует забывать, что он свободно владел пером и был способным литератором, автором ряда очерков, напечатанных в «Северной пчеле» (которая в 1845 году даже рекомендовала его читателям как «молодого писателя, с успехом выступающего на литературное поприще») и других периодических изданиях. Чем же тогда вызвана та несвойственная ему несвязность, с которой изложен «рассказ очевидца», которая не может не удивлять и которую вынужден был признать записавший его Н.Н. Голицын? Ее не постарался устранить ни сам Голицын, ни опубликовавший очерк М.И. Семевский.
Ответ на этот вопрос, думается, может дать газетная вырезка, находящаяся в картотеке Б.Л. Модзалевского в отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинского дома) РАН - с текстом высочайшего указа от 20 октября 1859 года о дозволении жене коллежского асессора Любима Тарасенко-Атрешкова передать мужу после ее смерти принадлежащее ей родовое имение (4). Восемь месяцев спустя после подписания этого указа - 18 июня 1860 года Н.Н. Голицын записывает со слов Л.И. Т.-О. «рассказ очевидца». Невольно на ум приходит мысль, что Любим Иванович, переживший незадолго до этого кончину любимой супруги, пытался, по обычаю россиян, утопить горе в вине и, пребывая в таком состоянии, поведал свой «немного несвязный рассказ» князю, который, видимо, встречался с ним тогда по делам службы как судебный следователь.
Хотя к тому времени Н.Н. Голицын уже имел ряд публикаций в периодических изданиях, он в течение десяти лет не мог напечатать записанный им мемуарный очерк о похоронах Лермонтова. Только в 1870 году это удалось сделать: он был опубликован М.И. Семевским в явно сокращенном, укороченном виде. Об этом свидетельствует многоточие, которым начинается «рассказ очевидца». На правах редактора Семевский безжалостно вычеркнул малозначительные, с его точки зрения, подробности, поскольку они не имели прямого отношения к Лермонтову. Однако сегодня эти подробности представляли бы значительный интерес, поскольку они наверняка касались старшего брата воспоминателя.
Но кто же был автором воспоминаний - действительно, как предполагала Э.Г. Герштейн, Любим Иванович Тарасенко-Отрешков, младший брат нашего героя, или кто-то иной, скрывшийся за инициалами Л.И. Т-о;О-в?
Попытаемся извлечь из урезанного и невнятного мемуара максимум полезной информации.
Внимательно перечитав «рассказ очевидца», становится ясно, что воспоминатель - отнюдь не случайный свидетель трагических событий. Несмотря на малороссийскую фамилию (ее можно предположить по инициалам) это вовсе не провинциал - степной помещик или армейский офицер - один из многочисленных посетителей Кавказских минеральных вод во время курортного сезона. Из контекста выясняется, что он и его брат знакомы со Л.С. Пушкиным, А.А. Столыпиным, который назван прозвищем «Монго», известным лишь в узком приятельском кругу (братья заезжают к нему непосредственно перед дуэлью, где тот будет секундантом, и застают у него еще «пять-шесть человек знакомых»), Р.И. Дороховым, А.П. Бенкендорфом - племянником шефа жандармов (навещают его, узнав о плохом самочувствии), а главное - с самим Лермонтовым: только близкие знакомые, узнав о гибели поэта, сразу же запросто могли прийти в его дом. Чувствуется и некая «руководящая роль» брата мемуариста - именно он задает вопрос: «Жив ли и где Лермонтов?»
Любим Иванович пережил старшего брата по меньшей мере на пять лет. Мы уже говорили о заметке, напечатанной в 1878 году в журнале «Вестник Европы», подписанной инициалами Н.М.К., под которыми скрывался двоюродный брат Отрешкова Н.М. Колмаков.. «В заключение скажу, что в Курской губернии, кажется, в числе недавних предводителей дворянства (чуть ли не Щигровского уезда) жил, а может быть, и теперь живет брат Наркиза Отрешкова - Любим Иванович Отрешков» (5).
Хотя после публикации «рассказа очевидца» «Похороны Лермонтова» минуло несколько лет, и предполагаемый его автор продолжал здравствовать, он не попытался напечатать свой очерк вновь в более подробном и связном виде. Вероятно, существовал запрет старшего брата касаться этой темы, крайне интересной как для историков, так и для читателей, но в то же время содержащей нечто нежелательное, компрометирующее «русского маркиза».
На основании «рассказа очевидца» Э.Г.Герштейн приходит к новому категорическому выводу: «Имя брата здесь не названо, но, описывая хлопоты о похоронах Лермонтова по христианскому обряду, Любим явно имел в виду Наркиза(!), сказав: «Двое из нас отправились к священнику, и в разговоре с ним один из нас, указывая на своего приятеля, сказал: «Вот он может даже дать сам расписку, что вам за это ничего не будет: он камер-юнкер двора е[го] и[мператорского] в[еличества]» (6).
Имя брата воспоминателя действительно не названо на протяжении всего «рассказа очевидца». Тем не менее Э.Г. Герштейн склонна считать, что поскольку никто из известных нам участников организации похорон Лермонтова не был камер-юнкером - кроме Наркиза Отрешкова, то это именно он с кем-то из друзей поэта посетил священника и «вызвался дать гарантию от имени властей» (7).
Но если допустить, что это было так, возникает вопрос: с кем же Наркиз Отрешков пошел к священнику? Явно не со своим братом Любимом - это следует из текста.
«Двое из нас отправились к священнику...» Кто же эти двое? Сам воспоминатель Любим Отрешков, от лица которого ведется «рассказ очевидца», и его брат?
«...в разговоре с ним один из нас, указывая на своего приятеля, сказал...» Нет, выходит, «очевидец» был с кем-то другим - «приятель» не мог быть его братом!
«...он камер-юнкер двора е. и. в». Новое несоответствие: ведь речь идет о приятеле «очевидца», следовательно, упомянутый камер-юнкер - явно не Наркиз Отрешков.
Так как воспоминатель говорит о своем брате, не следует забывать, что Любим Тарасенко-Отрешков, если это он был автором мемуара, имел, помимо Наркиза, еще двоих братьев - Павлиния (Павлина) и Аполлона. Можно допустить, что один из них и упоминается в «рассказе очевидца» как посетивший дом погибшего поэта вместе с Любимом - для этого есть достаточные основания.
Поскольку Н.П. Раевский упоминает о сочинителе «стишков», встречавшимся с Лермонтовым, можно предположить, что это был Павлиний Отрешков, который, по свидетельству В.П. Бурнашева, пописывал стихи и печатал их во второстепенных журналах. Рецензируя историческую повесть Павлиния «Сказание о Святополке Окаянном, великом князе киевском», вышедшую в 1832 году, Булгарин отмечал, что она написана «пиитическою прозою»8.
Спутником Любима мог быть и другой брат – Аполлон, который, в отличие от других братьев, избрал военную карьеру и завершил ее полковником, о чем свидетельствует надгробная надпись на Ваганьковском кладбище в Москве (9). Если предположить, что он служил в то время на Кавказе, где велись интенсивные военные действия, вполне можно допустить, что именно Аполлон был тогда в Пятигорске и участвовал в похоронах Лермонтова вместе с Любимом.
Однако, несмотря на явные противоречия, все же постараемся доказать, что вторым «очевидцем и участником печального обряда» был самый старший из четырех братьев Отрешковых - Наркиз. Для этого следует установить, как именно он летом 1841 года действительно оказался в Пятигорске.
В «рассказе очевидца», помимо нежелания назвать имя брата и стремления самому скрыться под инициалами, заметны недомолвки и умолчания воспоминателя. Чем же они могли быть вызваны?
Любим Иванович пережил старшего брата по меньшей мере на пять лет. В 1878 году в третьем номере журнала «Вестник Европы» была напечатана заметка двоюродного брата Отрешковых Н.М. Колмакова, также скрывшегося за инициалами - как отклик на начало публикации в этом журнале писем Пушкина, обращенных к жене. И хотя речь шла не о Лермонтове, а о другом величайшем поэте России, в заметке говорилось и о Наркизе Отрешкове. Раскрыв, кого Пушкин в одном из писем называл «Отрыжковым», и дав ему нелестную характеристику, Колмаков писал: «В заключение скажу, что в Курской губернии, кажется, в числе недавних предводителей дворянства (чуть ли не Щигровского уезда) жил, а может быть, и теперь живет брат Наркиза Отрешкова - Любим Иванович Отрешков» ((10).
Хотя после публикации «рассказа очевидца» «Похороны Лермонтова» минуло несколько лет, и предполагаемый его автор продолжал здравствовать, он не попытался напечатать свой очерк вновь в более подробном и связном виде. Вероятно, существовал запрет старшего брата касаться этой темы, крайне интересной как для историков, так и для читателей, но в то же время содержащей нечто нежелательное, компрометирующее «русского маркиза»
_________________
ЗАГАДОЧНЫЙ ОЧЕВИДЕЦ И ЕГО БРАТ
1 Герштейн Э.Г. Лермонтов и петербургский «свет». «Русский маркиз» С. 177
2 Похороны Лермонтова. Рассказ очевидца // Записки Екатерины Александровны Хвостовой, рожденной Сушковой. Материалы для биографии М.Ю. Лермонтова - СПб., 1870, с. 249;250.
3 Подробнее о нем см.: Голицын Николай Николаевич // Русские писатели. 1800;1917. - Т. 1, С.
4 Находится в картотеке Б.Л. Модзалевского (ИРЛИ).
5 Вестник Европы - 1878 - № 3 - С. 435-436.
6 Герштейн С. 177
7 Там же.
8 Северная пчела - 1832 - 28 декабря - № 303.
9 Московский некрополь - Т. III - CПб., 1908 - С. 186.
10 Вестник Европы - 1878 - № 3 - С. 436.
КТО ЖЕ ОШИБСЯ?
Возникает еще одно затруднение: П.А. Висковатов в своем капитальном труде «М.Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество» - первой биографии поэта упоминает в составе лермонтовского окружения в Пятигорске накануне дуэли некоего Терещенко-Орехова.
В одном из примечаний к главе ХХ «Дуэль» он пишет: «Назову некоторых из бывших в то время в Пятигорске членов петербургских салонов, но отнюдь не хочу бросить тень специально на кого-нибудь из них. Я просто сгруппировываю имена, упомянутые в разных воспоминаниях о том времени и мною еще не приведенные» (1). И в самом конце пространного списка он называет фамилию Терещенко-Орехов без инициалов и каких-либо комментариев.
Между тем Н.П. Раевский в своих воспоминаниях говорит об Отрешкове-Терещенко (2). Если у Раевского хотя бы половина двойной фамилии «чиновничка из Петербурга» совпадала с фамилией «русского маркиза», то указание Висковатова исключает совпадение полностью.
Итак, три сходных фамилии: Тарасенко-Отрешков, Отрешков-Терещенко, Терещенко-Орехов. Если первая из них подлинная, то две другие, по всей вероятности, возникли в результате ошибок. Однако это требовалось доказать.
Следует отметить, что в воспоминаниях о Лермонтове, вопреки указанию Висковатова, Терещенко-Орехов не упоминается ни разу. Какими же сведениями мог располагать исследователь, вводя в лермонтовское окружение человека с этой фамилией?*
Разумеется, проще всего было бы предположить, что Висковатов при написании монографии допустил описку, и под его пером Тарасенко-Отрешков превратился в Терещенко-Орехова. Так склонна считать ведущий редактор словаря «Русские писатели. 1800-1917» Л.М. Щемелева, советчик и консультант в моем многолетнем изучении биографии и творчества «русского маркиза». Однако не следует забывать, что за последние четверть столетия монография Висковатова переиздавалась трижды, однако во всех трех изданиях фамилия Терещенко-Орехова или снабжена лаконичным комментарием «посетитель пятигорского курорта», или вообще оставлена без внимания. Ни у кого из авторов комментариев даже не пришла на память фамилия Тарасенко-Отрешкова, достаточно известная в лермонтоведении.
Можно было бы предположить, что Висковатов пытался расшифровать инициалы «очевидца и участника печального обряда» похорон Лермонтова Л.И.Т.-О., рассказ которого, записанный Н.Н. Голицыным, был опубликован в 1870 году М.И. Семевским. При этом фамилия «Терещенко-Орехов» не является результатом домысла исследователя, а взята действительно из документа - ведь в отличие от нас он имел возможность ознакомиться со списками посетителей Кавказских Минеральных Вод за 1841 год, уничтоженными столетие спустя после составления во время Великой Отечественной войны, и мог обнаружить ее там.
Но если допустить это предположение, исключая возможность ошибки Висковатова, это еще не доказывает, что фамилия, которую он мог обнаружить в документе, действительно была записана там правильно и достоверна. Известно, что в документах подобного рода порой вкрадывались неточности, возникшие при составлении списков под диктовку, «на слух» писарями, допускавшими ошибки при написании не только непривычно звучавших фамилий, но даже самых обычных имен.
Так, всего лишь за четыре года до событий, о которых идет речь - в 1837 году удивительная метаморфоза произошла со знаменитым поэтом Грузии Александром Гарсевановичем Чавчавадзе - под пером писаря он превратился в Алексея(!) Ивановича Чивковадзи. И хотя Чавчавадзе стоял гораздо выше нашего героя на общественной, имущественной и служебной лестнице - он был владетельным князем, богатейшим человеком* и генералом - но и его не обошла ошибка. И произошло это не в каком-нибудь захолустнейшем городке на окраине Российской империи, а в самой ее столице - Санкт-Петербурге. И что самое удивительное - ошибка эта не осталась в канцелярских бумагах, а тогда же проникла в печать. И не куда-нибудь, а в такое фундаментальное издание, как справочная «Книга адресов С.-Петербурга на 1837 год»! (3)
Однако следует отметить одно немаловажное обстоятельство: в воспоминаниях о Лермонтове не упоминается ни разу не только Терещенко-Орехов, но и… Тарасенко-Отрешков. Хотя эта фамилия уже упоминалась в мемуарной литературе - первым начало этому положил двоюродный брат нашего героя Н.М. Колмаков, скрывшийся за инициалами Н.М.К., письмом в редакцию «Вестника Европы» «По поводу писем А.С. Пушкина к жене», где раскрыл, кого называл Пушкин в письме к жене «Отрыжков», дав этому человеку весьма нелестную характеристику; за этой публикацией последовали мемуары В.А. Инсарского и самого Н.М. Колмакова, в которых уделялось внимание Отрешкову, но никто еще не связал «русского маркиза» с автором «Героя нашего времени».
Первым, кто осторожно, гипотетически, сделал это, был Н.О. Лернер - более 80 лет спустя после гибели Лермонтова - в 1913 году, за год до столетнего юбилея поэта.
Напомним, что в 1841 году наш герой подписывался еще не как Тарасенко-Отрешков, а более лаконично - Атрешков. Именно такая подпись стоит под реверсом, ручавшимся, что вещи погибшего Лермонтова его родственник А.А. Столыпин (Монго) передаст родным поэта (об этом говорится в следующей главе).
До этого в печати упоминались лишь некий Л.И. Т.-О. - «очевидец и участник печального обряда», со слов которого был записан Н.Н. Голицыным мемуарный очерк «Похороны Лермонтова», и упомянутый в этом очерке неназванный брат воспоминателя, (опубликован в 1870 г.), а также «чиновничек из Петербурга Отрешков-Терещенко» в воспоминаниях Н.П. Раевского (напечатаны в 1885 г.). Уже после выхода монографии П.А.Висковатова в 1891 году П.К. Мартьянов, в материале «Новые сведения о Лермонтове», напечатанном в апрельском номере «Исторического вестника» 1892 года, отмечал, что «уведомление в петербургские газеты о кончине М.Ю. Лермонтова сделано Атрешковым».
Откуда же возник Терещенко-Орехов?
Первым, кто стал подписываться двойной фамилией в печати, был младший из четырех братьев Отрешковых - Любим. В отличие от старших он интересовался историей Украины и своей родословной, о чем свидетельствуют написанные им историко-этнографические очерки «Вид Малороссии с почтовой станции» и «Гетманщина в Глухове», опубликованные в 1845 году в «Северной пчеле» и подписанные Любим Тарасенко-Атрешков. По-видимому, молодые годы он провел на Украине - в письме А.Г. Философовой от 27 февраля 1837 года, посланном мужу за границу, она пишет: «Это будет неделя отъездов и прощаний» и в числе покидающих Петербург называет «Атрешкова-младшего», уезжающего в Киев. Напомним, что меньшому из братьев - Любиму в том году испонялось 20 лет.
В своем очерке «Гетманщина в Глухове» Любим Отрешков, говоря о гетмане Скоропадском, посвятил несколько строк своему родословию в особом примечании: «Между прочим, Универсалом от 4-го мая 1721 г. Скоропадский по уважению привилегии, данной Сигизмудом III в 1717 году шляхетному Ивану Тарасенко на должность Генерального Ввозного в Царстве Польском и Великом Княжестве Литовском, и смерти сына его Леонтия, Сотника Яремсковского, перешедшего в Украйну из Воеводства Берестейского, и убитого в 1675 году на войне под Белоцерковью, - возвел внука его, Старшину Полтавского, Никиту Тарасенко-Атрешка, прозванного Атрешковым по фамилии тестя своего, в Бунчуговые Товарищи, с подтверждением в роде его всех бывших во владении его грунтов»*.
_______________________________
* Вероятно, древней знатной родословной младший брат сумел заинтересовать и старшего - в справочнике К.М. Нистрема «Адрес-календарь санктпетербургских жителей», изданном в середине 1844 года, наш герой значится уже как Наркиз Иванович Тарасенко-Атрешков.
Как мы уже предполагали, именно младшего брата Любима Тарасенко-Атрешкова имел в виду Н.П. Раевский, упоминая в своих воспоминаниях «Рассказ о дуэли Лермонтова» некоего «чиновничка из Петербурга Отрешкова-Терещенко». Мемуары Раевского писались спустя четыре с лишним десятилетия после описываемых в них событий. Неудивительно, что минувшее время наполовину стерло в памяти воспоминателя фамилию «чиновничка». Однако обратим внимание на немаловажное обстоятельство, которое не могло забыться: фамилия была двойной. Вероятно, младший из братьев Любим уже в 1841 году представлялся как Тарасенко-Отрешков - фамилией, которой он четыре года спустя подпишет свои очерки о Малороссии в «Северной пчеле».
Разобравшись более или менее с фамилией «Отрешков-Терещенко», обратимся теперь к другой - «Терещенко-Орехов». Как могла возникнуть она?
Размышляя о допущенной ошибке, я не мог допустить мысли, что ошибся отнюдь не гипотетический писарь, а... сам Висковатов, и что в результате именно его описки Тарасенко-Отрешков превратился в Терещенко-Орехова. Тем не менее все оказалось именно так.
В этом я убедился несколько лет спустя, когда смог побывать в Петербурге и ознакомиться с материалами петербургских архивов. Прежде всего, поскольку обладатель двойной фамилии из окружения Лермонтова явно был дворянином, я обратился к фонду Департамента герольдии. Выяснилось, что в описях фонда фамилия «Терещенко-Орехов» не значится вообще. Не оказалось ее и в Пушкинском доме в знаменитой картотеке Б.Л. Модзалевского - своеобразном и самом полном словаре фамилий жителей России. А ведь основатель Пушкинского дома Борис Львович Модзалевский выписывал все встречавшиеся ему в печати фамилии россиян. Невозможно допустить, чтобы он не был знаком с первой биографией Лермонтова - капитальным трудом, написанным Висковатовым. И все же фамилию «Терещенко-Орехов» в свою картотеку не внес.
Таким образом, можно сделать вывод: П.А. Висковатов, подобно Н.П. Раевскому, допустил ошибку - Терещенко-Орехова не существовало, как не было и Отрешкова-Терещенко. Эту фамилию следует читать иначе - Тарасенко-Отрешков.
______________________
* Следует отметить, что монография П.А. Висковатова «М.Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество» за последнее время переиздавалась три раза, но в примечаниях фамилия Терещенко-Орехова поясняется кратко - «посетитель пятигорского курорта» (4) или оставлена без комментариев вообще.
** Его родовое имение в Кахетии Цинандали уже тогда славилось своим вином. Позднее, в конце ХIХ века там начнется производство марочного вина «цинандали».
____________________
КТО ЖЕ ОШИБСЯ?
1 Висковатов П.А. М.Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество - М., 1987 - С. 357.
2 Нива - 1885 - № 7 - С. 168.
3 См. об этом: Андроников И.Л. Тетрадь Василия Завелейского. Общежительство на Фонтанке // Андроников И.Л. Собрание сочинений в трех томах. М., 1980, т. 1, с. 379.
4 Висковатов П.А. Указ. соч. С. 486.
5 Тарасенко-Атрешков Л. Гетманство в Глухове // Северная пчела - 1845 - 4 декабря - № 274 - С. 1095 (прим.).
В ПЯТИГОРСКЕ ОТРЕШКОВ БЫЛ!
Однако свидетельства и Н.П. Раевского, и А.И. Васильчикова - это лишь косвенные подтверждения пребывания Отрешкова в Пятигорске в последние дни жизни Лермонтова. Крайне важно было найти прямые доказательства, что наш герой действительно находился тогда на Кавказских минеральных водах.
Э.Г.Герштейн отмечала, что по документам Опеки Отрешков значился отсутствующим в Петербурге в июле–августе 1841 года (1). Где же он был в это время?
На этот вопрос помогло ответить более внимательное рассмотрение тех же материалов Опеки. Как оказалось, еще весной 1841 года наш герой вознамерился встретиться с братом Пушкина Львом Сергеевичем, который служил тогда в действующей армии на Кавказе - в присланной им незадолго до этого в Опеку доверенности подписавший ее «состоящий по кавалерии капитан Лев Пушкин» указывает место своего пребывания «г. Ставрополь Кавказской области» (2).
8 мая датирована расписка Отрешкова: «Получил для доставления Льву Сергеевичу Пушкину следуемые ему от Опеки А.С.Пушкина за купленное имение и с доходов по оному всего: три тысячи девятьсот семьдесят руб. 28 коп. сереб.» (3).
Того же 8 мая Отрешков передает деньги и находящейся в Петербурге Наталии Николаевне Пушкиной (4). В то же время, вероятно, было отправлено письмо Льву Сергеевичу - о некоем письме, отосланном в Ставрополь, упоминалось на следующем заседании опекунства - 16 мая (5).
Тогда же наш герой начинает готовиться в дальний вояж. Три дня спустя после получения денег - 11 мая, как свидетельствует формулярный список нашего героя, он в очередной раз переменил место службы - уволился с должности чиновника особых поручений министерства государственных имуществ и «был причислен к почтовому департаменту» (6).
Для чего понадобилось Отрешкову переходить на другую службу? Зачем нужно было ему «причисление к почтовому департаменту на собственное содержание», то есть без жалованья?
Нашему герою крайне было необходимо свободное время для занятия своими многочисленными делами, которые приносили гораздо больший доход, нежели жалованье. Эти дела требовали частых разъездов. Принадлежность к почтовому департаменту позволяла ему оформлять себе подорожную по казенной надобности, предоставлявшую возможность бесплатных поездок по всей России.
Последнее заседание Опеки накануне летнего перерыва происходит 1 июня - в нем участвовал и «русский маркиз». Завершив свои дела в северной столице, он собирается в дальний вояж.
Окончательный ответ на вопрос - где же находился наш герой летом 1841 года? - мы находим в газете «Санкт-Петербургские ведомости». В прибавлении к номеру от 13 июня (№ 130, с. 1472) в столбце «Выехавшие из столичного города С.-Петербурга июня 10 и 11 дня 1841 года» мы читаем: «В Пятигорск - служ[ащий] в почт[овом] департам[енте] кол[лежский] сов[етник] Отрешков» (7).
Как свидетельствует «Месяцеслов и Общий штат Российской империи на 1841 год», в то время в почтовом департаменте служил только один обладатель этой фамилии - Наркиз Иванович.
Учитывая, что Отрешков выехал из Петербурга 10–11 июня, к моменту ссоры Лермонтова и Мартынова - 13 июля - он давно уже должен был прибыть в Пятигорск
* * *
В книге П.Е.Щеголева. «Лермонтов. Воспоминания, письма, дневники», переизданной в 1999 году, опубликован крайне интересный документ:
РЕВЕРС
Я, нижеподписавшийся, даю сей реверс Пятигорскому Коменданту Господину Полковнику и кавалеру Ильяшенкову в том, что оставшиеся после убитого отставным майором Мартыновым на дуэли двоюродного брата моего Тенгинского Пехотного полка Поручика Лермантова поясненные в описи деньги две тысячи шестьсот десять рублей ассигнациями, разные вещи, две лошади и два крепостных человека Ивана Вертюкова и Ивана Соколова, я обязуюсь доставить в целости к родственикам его Лермантова. В противном же случае предоставляю поступить со мною по законам.
Июля 28 дня 1841 года Г. Пятигорск.
Нижегородского драгунского полка
Капитан Столыпин.
О том, что капитан Столыпин оставшиеся после убитого поручика Лермантова деньги, вещи, лошадей и крепостных людей доставит к родственникам Лермантова, поручаемся
Нижегородского драгунского полка Командир Полковник_________(Подпись)
Камер-юнкер____________(Подпись) (8)
Оставим стиль документа, уравнивавшего крепостных людей с лошадьми и «разными вещами» - это было в духе времени!
В книге П.Е. Щеголева не раскрываются подписи под этим интереснейшим документом. Одна из них сомнений не вызывает. Командиром Нижегородского драгунского полка был в то время полковник С.Д. Безобразов. В том, что за офицера ручался его командир, нет ничего удивительного. Но кто же другой поручившийся, уверенный, что столь значительная сумма денег и другое имущество будут возвращены родным Лермонтова? Кто этот камер-юнкер, также подписавший реверс?
Вспомним: Э.Г.Герштейн, предполагая, что в организации похорон Лермонтова участвовал Отрешков, отмечала, что никто из лермонтовского окружения в июле 1841 года в Пятигорске не имел звания камер-юнкера - им мог быть только «русский маркиз».
Между тем именно наш герой мог выступить поручителем Монго-Столыпина - на правах близкого знакомого, если только не родственника.
Чтобы установить фамилию поручателя, следовало ознакомиться с оригиналом документа - он хранится в рукописном отделе Пушкинского Дома.
И вот в Петербурге в Пушкинском Доме я листаю «Дело “по описи № 96” Пятигорского комендантского управления о дуэли майора Мартынова и поручика Лермонтова». Нахожу Реверс и вижу в конце его, на обороте листа, рядом со словами «каммер-юнкер» знакомую мне уже по другим архивным документам подпись - Н.Атрешков. (9)
Да, это именно он. По горькой иронии судьбы аферист, уже бывший опекуном над имуществом одного великого поэта, становился теперь ручателем имущества другого, также погибшего на дуэли.
Реверс датирован при публикации 28 июля. Однако в оригинале цифра 8 написана нечетко и походит на цифру 3.
В том, что, весьма возможно, реверс действительно следует датировать 23 июля, указывает наличие в этом же деле другого документа - черновика письма, написанного 24 июля, в котором речь идет об уже написанном реверсе:
«Исправляющему должность
Кавказского Областного Начальника
Господину Гражданскому Губернатору
Пятигорского Окружного Начальникаи Коменданта
Представление 24 июля
№
Июля 1841 года
Пятигорск
Вашему Превосходительству представляя в копии опись вещам убитого на дуэли Поручика Лермонтова, докладываю, что деньги, вещи, лошади, а также собственных два человека двоюродный брат его Капитан Нижегородского драгунского полка Столыпин обязывается реверсом доставить к родным покойного (10).
(черновик письма)
Таким образом, теперь уже не может возникнуть сомнений, что летом 1841 года в Пятигорске действительно был Наркиз Иванович Отрешков. Это подтверждают отнюдь не косвенные свидетельства мемуаристов, написанные десятилетия спустя, когда многие обстоятельства уже стерлись в их памяти, а такие неопровержимые факты, как газетная публикация об отъезде Отрешкова в Пятигорск и его собственная подпись под поручительством Столыпину о передаче последнему лермонтовских вещей.
________________
В ПЯТИ ГОРСКЕ ОТРЕШКОВ БЫЛ!
1 Герштейн Э. Г. Указ. соч., С. 177
2 Архив Опеки Пушкина / Летописи Гос. литературного музея, М,, 1939 - кн. 5 - С. 300.
3 Там же, С. 311.
4 Там же.
5 Там же, С.408.
6 РГИА, ф. 469, оп. 2, д. 1370
7 Санкт-Петербургские ведомости» - 1841 - № 130 - 13 июня - С. 1472. Прибавление.
8 П.Е.Щеголев. Лермонтов. Воспоминания, письма, дневники. М.: Аграф - 1999 - С. 513.
9 ИРЛИ, ф. 524, оп. 3, д. 21, л. 40 (об.).
10 ИРЛИ, ф. 524, оп. 3, д. 21, л.25
«ЗЛОЙ СЕРДЦЕЛОВ ОЖИДАЕТ ДОБЫЧИ…»
Се Маккавей-водопийца кудрявые речи раскинул как сети,
Злой сердцелов! ожидает добычи, рекая в пустыне.
Сухосплетенные мышцы расправил и, корпий
Вынув клоком из чутких ушей, уловить замышляет
Слово обидное, грозно вращая зелено-сереющим оком,
Зубом верхним о нижний, как уголь черный, щелкая.
***
Остаться без носу наш Маккавей боялся.
Приехал на воды - и с носом он остался (1).
Эти эпиграммы Лермонтова, как и две других (о них речь пойдет далее), написаны на листке, обнаруженном среди бумаг поэтессы Е.П. Ростопчиной, и опубликованы в 1952 году в «Литературном наследстве» Э.Э. Найдичем (2). Он высказал предположение, что адресатом этих двух эпиграмм был Тарасенко-Отрешков (3)*.
_____________
* Справедливости ради следует отметить, что согласно другому варианту, предложенному Э.Э. Найдичем, адресатом эпиграмм, названным «Маккавеем», является А.Л. Элькан, ставший прототипом иного лермонтовского персонажа - Шприха в драме «Маскарад» (4).
Мы склонны датировать все четыре эпиграммы летом 1841 года (аргументы, позволяющие сделать это, будут приведены ниже).
Вновь обратимся к отъезду нашего героя из Петербурга. Невольно удивляет явная поспешность. Ведь, как свидетельствует его формулярный список, за несколько дней до отъезда в Пятигорск - 4 июня 1841 года он был произведен в статские советники (5). Этот высокий - пятого класса - чин занимал почетное место в Табели о рангах - его обладатель именовался уже не «ваше высокоблагородие», а «ваше высокородие»; следующий после него чин - действительного статского советника - был уже генеральским.
Отрешкову следовало дождаться публикации указа о производстве - подобные указы Сената о присвоении очередных чинов чиновникам различных ведомств публиковались в «Сенатских ведомостях» периодически; при этом указывалось - со старшинством с такого-то числа.
Однако - удивительное дело - Отрешков уезжает в Пятигорск, не дожидаясь указа о присвоении ему столь высокого чина и числясь по-прежнему коллежским советником. Это так непохоже на крайне честолюбивого господина! Что же заставило его так торопиться с отъездом?
Похоже, ответ на этот вопрос дает лермонтовская эпиграмма:
Остаться без носу наш Маккавей боялся,
Приехал на воды - и с носом он остался.*
Видимо, адресат эпиграммы «приехал на воды» лечиться от известной болезни.
Выражение «остаться с носом» означает «потерпеть неудачу, оказаться одураченным».
Концовка эпиграммы «Приехал на воды - и с носом он остался» невольно напоминает о скоропалительности отъезда из Петербурга на лечебные воды нашего героя, не дождавшегося указа о присвоении ему высокого чина и вынужденного на протяжении всего времени пребывания на престижном курорте числиться не статским, а по-прежнему менее значительным коллежским советником, словно указа о производстве в статские советники не было.
Видимо, указ о производстве «русского маркиза» в статские советники во время пребывания нашего героя в Пятигорске так и не появился в газетах. Явно что-то застопорилось в бюрократической машине и указ попал не на подпись, а под сукно. В этот момент присутствие нашего героя в Петербурге крайне было для него необходимо, чтобы ускорить получение полагающегося ему высокого чина!
Летом 1841 года Отрешков, видимо, потерпел неудачу не только в служебной, но и в предпринимательской деятельности. Как известно, официальной целью его поездки на Кавказ была передача от опеки денег Л.С. Пушкину. Они неоднократно встречались в Пятигорске, в том числе в день дуэли Лермонтова и на его похоронах. Однако Отрешков передал причитающуюся Льву Сергеевичу сумму значительно позднее - только три месяца спустя и почти через полгода после того, как получил ее сам - 15 октября уже в Ставрополе (6).
Подобная задержка может быть вызвана одним. Явно, наш герой перед отъездом из Петербурга вложил эти деньги в какое-то предприятие в надежде на скорую прибыль. Однако его расчеты не оправдались. Отсутствие Отрешкова в столице летом 1841 года лишило его возможности не только получить прибыль, но и быстро вернуть деньги, полученные от опеки для передачи Льву Пушкину.
_________________
* Лермонтовская эпиграмма построена на каламбуре и напоминает пушкинскую:
Лечись - иль быть тебе Панглосом!
Ты жертва вредной красоты.
И то-то, братец, будешь с носом,
Когда без носа будешь ты.
(Панглос - персонаж романа Вольтера «Кандид», лишившийся из-за болезни носа). Заметим, что пушкинскую эпиграмму Лермонтов знать не мог - она была опубликована значительно позднее.
О неудачах, постигших Отрешкова, мог узнать Лермонтов, что и послужило вероятным поводом для создания эпиграммы. В свою очередь и «русский маркиз» мог узнать об эпиграммах, высмеивающих его, и затаить злобу на поэта.
Маккавея, как известно, звали Иудой. Это имя сделалось нарицательным, обозначающим предателя и доносителя.
Мы не разделяем утверждение Э.Г. Герштейн о близком знакомстве Лермонтова с Отрешковым - по всей вероятности, оно было отдаленным, хотя и продолжалось более пяти лет (вспомним, что роман «Княгиня Лиговская», в котором он изображен, писался в 1836 году). Вероятно, Лермонтов догадывался о причастности Отрешкова к Третьему отделению. Зная натуру вездесущего господина, склонного к хвастовству, можно предположить, что он сам говорил о встречах с шефом жандармов (в «Княгине Лиговской» Горшенко хвалился тем, что лично докладывает министру).
Недаром Пушкин при встречах с Отрешковым предпочитал хранить молчание и избегать всяческих высказываний.
Отношение Бенкендорфа к Лермонтову с годами менялось. В 1837 году он был готов оставить без внимания стихи на смерть Пушкина и доложил о них императору лишь тогда, когда А.М. Хитрово в многолюдном обществе во всеуслышание высказала негодование графу по поводу заключительных строф, начинающихся словами: «А вы, надменные потомки…» (7)*. Однако три года спустя дуэль с сыном французского посла де Барантом, когда Лермонтов защищал честь русского офицера, вызвала такой гнев шефа жандармов, что поэт был вынужден прибегнуть к помощи великого князя Михаила Павловича.
_______________
* Нельзя не удивляться, как по-разному две родные сестры, дочери М.И. Кутузова, носившие после замужества одну и ту же фамилию Хитрово (их мужья были в родстве) - Анна и Елизавета Михайловны относились к Лермонтову. Если поступок первой можно назвать доносом на поэта, то вторая, по свидетельству князя М.Б. Лобанова-Ростовского, оказывала ему покровительство.
Сравнивая гибель Пушкина и Лермонтова и обстоятельства, приведшие обоих поэтов к трагическому финалу, П.А. Висковатов предупреждал: «обе интриги никогда разъяснены не будут, потому что велись потаенными средствами» (8). Сопоставляя известные нам факты и пытаясь сделать выводы, мы невольно вступаем в область предположений.
Остроумие и язвительность Лермонтова были неиссякаемы. Одним из объектов его острот был Николай Мартынов. Давние приятели, еще по юнкерской школе, они по-прежнему, как и в былые годы, называли друг друга «Мартышка» и «Маёшка».
Как был обрадован Лермонтов, когда по приезде в Пятигорск в мае 1841 года узнал, что и Мартынов находится здесь! На протяжении двух месяцев они виделись почти ежедневно. Казалось, «Мартышка» давно уже привык к тому, как трунит над ним «Маёшка». Однако если ранее насмешки Лермонтова не задевали Мартынова, то теперь, в светском обществе, в присутствии дам он счел их оскорбительными. Размолвка, случившаяся 13 июля - вот уж поистине роковое число! - завершилась спустя два дня дуэлью и гибелью поэта.
Для роли инспиратора смертельного поединка как нельзя более подходит Наркиз Отрешков, связанный с шефом жандармов и знавший об отношении к автору «Героя нашего времени» и графа Бенкендорфа, и «высших сфер».
Видя, сколь болезненно воспринимает Мартынов шутки Лермонтова, Отрешков решает добиться зловещей цели:
Друзей поссорить молодых
И на барьер поставить их.
Можно с уверенностью предположить, что «раскинув сеть кудрявых речей» и уловив в них пустое сердце ограниченного и крайне самолюбивого человека, «злой сердцелов» приложил все усилия, чтобы воспламенить в его душе ненависть к поэту. Результат был достигнут - дуэль у подножия Машука состоялась…
Способствовать гибели Лермонтова, а затем участвовать в организации его похорон - такие действия как нельзя более соответствуют двуличию натуры «русского маркиза», отмеченному ранее другим великим поэтом!
Без малого семь десятилетий спустя, 24 марта 1910 года в газете «Новое время» была напечатана небольшая статья «Памяти Лермонтова», подписанная инициалами Н, Кр. Ее автор, которому в 1841 году было одиннадцать лет, жил тогда в доме приятельницы бабушки Лермонтова Елизаветы Алексеевны Арсеньевой - Татьяны Тимофеевны Бороздиной. Их дома находились на параллельных улицах - Шпалерной и Захарьинской и сообщались задними дворами, разделенными забором, в котором были ворота, что давало возможность женщинам часто видеться.
«В конце июля 1841 года, - пишет автор статьи, - к Бороздиной прибежал лакей от Арсеньевой сказать, что его барыне дурно, что получено письмо с Кавказа о смерти Михаила Юрьевича. Меня послали к ней, мы с лакеем быстро пробежали через задние ворота и нашли Елизавету Алексеевну на полу без памяти. Подняли ее на кровать, послали за доктором, и когда она пришла в себя, то сказала, что Лермонтов убит майором Мартыновым на дуэли» (9).
До сих пор не известно, кто был автором этого письма, которое едва не стало причиной смерти бабушки Лермонтова, как не известно и само письмо. Вполне можно предположить, что оно написано Отрешковым, который на правах близкого знакомого (если не родственника) мог сообщить горестную весть Е.А. Арсеньевой.
_______________
«ЗЛОЙ СЕРДЦЕЛОВ ОЖИДАЕТ ДОБЫЧИ…»
1 Лит. наследство, Т. 58, С. 359.
2 Неизвестные эпиграммы Лермонтова. Публикация Э. Найдича. // Лит. наследство, Т. 58, С. 359-368.
3 Там же, С. 366-367.
4 Об А.Л. Элькане см.: Лернер Н.О. Один из героев Грибоедова и Лермонтова // Нива. Ежемесячные приложения - 1914 - № 1- Стлб. 29-55.
5 РГИА, ф. 469, оп. 2, д. 1370.
6 Архив Опеки Пушкина - С. 311.
7 См.: М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников - М. 1989 - С. 178, 225.
8 Висковатов П.А. М.Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество. - М., 1987 - С. 364-365.
9 Н. Кр. Памяти Лермонтова // Новое время - 1911 - 24 марта/6 апреля - № 12224 - С. 5.
СПИЧ БУЛГАРИНА
Однако опубликовавший лермонтовские эпиграммы Э.Э. Найдич предложил иную дату их создания - 1837 год. Основанием для подобной датировки он считал две другие его эпиграммы, написанные на обороте того же листка.
Россию продает Фадей
Не в первый раз, как вам известно,
Пожалуй, он продаст жену, детей
И мир земной и рай небесный.
Он совесть продал бы за сходную цену,
Да жаль, заложена в казну.
* * *
Россию продает Фадей
И уж не первый раз, злодей (1).
Фаддеем, как известно, звали Булгарина. Эпиграммы на «Фадея», как считал Э.Э. Найдич, были вызваны выходом в 1837 году книги «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», автором которой значился Булгарин. По мнению публикатора, именно продажу этой книги и имел в виду Лермонтов в эпиграммах, начинавшихся строкой «Россию продает Фадей», а поводом для их написания стало объявление в «Северной пчеле», которое поэт мог прочитать в апреле 1837 года в Москве по пути в кавказскую ссылку. Две же другие эпиграммы - на «Маккавея», по мнению Найдича, были написаны позднее, летом того же года, уже в Пятигорске (2).
Хотя, как мы уже предполагали, Отрешков имел непосредственное отношение к изданию этой книги (см. главу нашей работы «Отрешков отделан очень смешно»), нам представляется вероятной иная дата создания четырех лермонтовских эпиграмм - лето 1841 года.
По всей вероятности, все четыре эпиграммы - и на «Фадея», и на «Маккавея» - были созданы одновременно или почти одновременно, с разницей в несколько дней, а вовсе не двух-четырех месяцев, как считает Найдич. Недаром же все они записаны на одном листке.
Трудно представить Лермонтова частым читателем булгаринских изданий, в том числе и пресловутой «Северной пчелы». Он мог прочитать лишь некоторые статьи в этой газете.
В номере от 30 октября 1840 года появился подробный и крайне доброжелательный, даже восторженный разбор романа «Герой нашего времени», написанный самим «почтеннейшим» издателем этой газеты:
«Вот юный автор, незнакомый мне, и вероятно, неблагоприятствующий мне, судя по его литературным связям, в которые он мог попасть нечаянно. Этот юный автор с истинным, неподдельным дарованием, и я хвалю его сочинение с такою же радостью, как будто бы делился с ним его славою. И точно делюсь, потому что слава Русской литературы отражается на всех нас, на всей России, а ее можно поздравить с таким автором, каков творец романа «Герой нашего времени»!» (3)
Восторженность в булгаринском отзыве соседствует с некоей снисходительностью. Лермонтову никак не могло понравиться, что Булгарин настойчиво подчеркивал юный возраст автора романа (в то время ему уже исполнилось 26 лет), делился с романистом собственной славой последнего и, наконец, поздравлял с появлением нового таланта всю Россию!
Не могли не вызвать раздражения Лермонтова и следующие булгаринские строки:
«Это говорит вам романист, рассказчик и критик, которого многие почитают неумолимым, потому что он говорит откровенно правду напыщенной бесталанности, дерзкой самонадеянности и пронырливому литературному корыстолюбию, прикрывающемуся глупым чванством!» (курсив мой - А.К.)
Удивительное дело - Фаддей Венедиктович объявлял себя врагом всего того, олицетворением чего был сам!
Если бы Лермонтову довелось раскрыть следующий же номер «Северной пчелы», его явно вновь охватило бы раздражение. Теперь его вызвала бы напечатанная за той же подписью Ф.Б. булгаринская «Журнальная заметка». Поводом для ее написания стало выходящее собрание сочинений Пушкина, вернее - объявление издававших его книгоиздателей Глазунова и Заикина. Негодование Булгарина вызвали строки объявления: «Имя Пушкина принадлежит к числу тех немногих имен, которые всякий Русский произносит с гордостью и чувством глубочайшей благодарности».
«Отечество награждает глубочайшей благодарностью только благодетелей своих... - разразился пространной сентенцией издатель «Северной пчелы». - А.С. Пушкина мы любим за его гладкий, бойкий стих, за сладость, сообщенную им русскому пиитическому языку, мы будем читать и перечитывать его милые, легкие, сладкие создания и уважать как первого между нашими легкими поэтами... Для собственной его славы мы должны соблюдать умеренность и приличие в похвалах, и в чувствованиях наших к нему знать меру...
Извините! Вы можете сколько угодно хвалить ваш товар, но не вопреки истине. Державин, Карамзин и Крылов как представители Русского духа выше Пушкина, оригинальностью мысли Державин превосходит Пушкина, а прелесть стихов была известна до Пушкина в стихах Жуковского... Объявление говорит: «Проза его (т.е. Пушкина) есть верх совершенства». Извините! А куда поместить прозу Карамзина, Жуковского? Ужели ниже!? Нет и еще раз нет» (4).
Восторженная оценка «Героя нашего времени» Булгариным вызвала недоумение современников. Вот что писал об этом В.Г. Белинский:
«Теперь уже появились ложные друзья, которые спекулируют на имя Лермонтов, чтобы мнимым беспристрастием (похожим на купленное пристрастие) поправить в глазах толпы свою незавидную репутацию. Так, например, недавно одна газета, которая, впрочем, больше занимается успехами мелкой промышленности, чем литературою, и знает больше толка в качестве сигар и достоинстве водоочистительных машин, чем в созданиях искусства, - провозгласила «Героя нашего времени» гениальным и великим созданием, упрекая в то же время какие-то субъективно-объективные журналы в пристрастии и неумеренных похвалах этому действительно превосходному произведению Лермонтова» (5).
Как позднее пытался объяснить булгаринскую оценку «Героя нашего времени» П.К. Мартьянов, бабушка Лермонтова Е.А. Арсеньева «выпросила у поэта два экземпляра сочинений, и вложив в один из них пять сотенных ассигнаций, отослала его, без ведома поэта, к Булгарину, который принял посылку и написал хвалебную рецензию» (6).
Однако к моменту выхода в свет булгаринской рецензии Лермонтов уже почти полгода отсутствовал в Петербурге. Переведенный в Тенгинский пехотный полк и высланный из столицы за дуэль с Эрнестом Барантом, поэт в самом начале мая выехал на Кавказ. В конце октября - дни, когда рецензия появилась в «Северной пчеле», он активно участвовал в боевых действиях.
Думается, посредником между бабушкой Лермонтова и издателем «Северной пчелы» мог быть Наркиз Отрешков.
Не случайно в начале своей рецензии Булгарин пишет о некоем своем знакомом, который явился к нему с просьбой поместить в «Северной пчеле» хвалебное объявление о выходящем в свет отдельным изданием «Герое нашего времени»:
«Однажды в восемь часов утра приходит ко мне человек, который отроду не бывал у меня, человек положительный, как червонец, не увлекающийся мечтами, поэзиею, порывами и т.п. Он сделал мне несколько из тех незначительных услуг, которыми образованные люди меняются в жизни как приветствиями, и я не имел случая отплатить ни одною подобною услугою. «Я пришел к вам с просьбою», - сказал он. «Приказывайте! Очень рад услужить вам». «Напечатайте, пожалуйста, объявление о книге, которая выйдет в скором времени» (7).
Что и говорить, булгаринская характеристика нежданного просителя (если это только не своеобразный литературный прием, призванный заинтриговать читателя) очень напоминает Отрешкова. По словам Булгарина, он отказался печатать хвалебное объявление о незнакомой ему книге и лишь по прошествии значительного времени решился раскрыть ее. «Почитая книгу ничтожною, я стал читать ее на сон грядущий, т.е. в постели, надеясь, что она усыпит меня». Однако чтение совершенно переубедило его. «Ни для одного русского романа я не жертвовал целою ночью, и впервые прочел русский роман дважды сряду, и сожалел, что он не длиннее!» (8)
Какая же публикация Булгарина, которую можно было бы назвать «продажей России», могла стать причиной написания лермонтовских эпиграмм на «Фадея»?
В отличие от Лермонтова усердным читателем «Северной пчелы» был Отрешков. Нетрудно предположить, что один из номеров булгаринской газеты мог захватить в Пятигорск «русский маркиз» и показать его там Лермонтову. Этот номер должен был выйти незадолго до его отъезда - нелепо было бы брать с собой в дальний путь старую газету.
Зная, что Отрешков выехал из Петербурга 10–11 июня 1841 года, следовало перелистать номера «Северной пчелы» за начало месяца и выяснить, какая из булгаринских публикаций тех дней могла бы стать причиной написания эпиграмм Лермонтова на «Фадея». Оказалось, что всего за несколько дней до отъезда нашего героя в Пятигорск - 6 июня - увидела свет статья «Журнальная всякая всячина» - эту рубрику в газете, как известно, регулярно вел сам Булгарин.
На сей раз статья была посвящена заметному событию в общественной и культурной жизни северной столицы - обеду в Павловском воксале, данном 31 мая в честь приезжей знаменитости - французского художника-мариниста Гюдена, как сообщалось в газете, «прославившегося в Европе (своими картинами морских видов)». Обед был дан от имени Н.И. Греча, который в то время отсутствовал в Петербурге - он лечился в Германии, а «церемонимейстером угощения», как говорилось в статье, был «товарищ отсутствующего» - несомненно, сам Булгарин (как известно, ловким своим товарищем печатно называл его Греч)*. В числе гостей на обеде были несколько французских художников, работавших в это время в России, во главе с Огюстом Монферраном, уже прославившимся возведением Александровской колонны («Александрийского столпа») на Дворцовой площади Петербурга и ныне претворявшим в жизнь новый величественный замысел, возглавляя строительство Исаакиевского собора.
________________
* Это отмечал еще в 1831 году А.С. Пушкин в статье «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов».
В булгаринской статье обращают на себя внимание строки: «Мы вовсе не разделяем образа мыслей знаменитого Ламартина насчет космополитисма и за счастье почитаем быть Русскими, но зная, как мало на земле людей мыслящих, живущих изящным и для изящного, чувствующих все, что говорит душе, мы согласны с стихами его:
Chacun est du climat de son intelligence,
Je suis concitoyen de tout ame qui pense:
La verite - c’est mon paus.*
На этом основании Великий Петр просветил Россию, на этом основании все гениальные иностранцы находят у нас отечество, на этом основании мы счастливы дома!» (9) (курсив мой - А.К.)
Обратим внимание на эти слова и запомним их.
Приведенные булгаринские слова выглядят как спич, провозглашенный «церемониймейстером» торжественного обеда, состоявшегося, напомню, в последний майский день. Обстоятельство крайне важное - ведь именно в майской книжке «Отечественных записок» только что увидело свет стихотворение Лермонтова «Последнее новоселье», посвященное перенесению праха Наполеона с острова Святой Елены в парижский Пантеон - Дом Инвалидов. В нем поэт осуждал граничившее с предательством непостоянство французского общества, еще недавно порицавшего Бонапарта, а ныне возвеличивающего его, и политику правительства Луи-Филиппа («короля-мещанина», по меткому определению Пушкина), которое, опасаясь взрыва народного возмущения, превратило перезахоронение останков низложенного императора в помпезную церемонию:
Меж тем как Франция, среди рукоплесканий
И кликов радостных, встречает хладный прах
Погибшего давно среди немых страданий
В изгнаньи мрачном и цепях;
Меж тем как мир услужливой хвалою
Венчает позднего раскаянья порыв,
И вздорная толпа, довольная собою,
Гордится, прошлое забыв, -
Негодованию и чувству дав свободу,
Поняв тщеславие сих праздничных забот,
Мне хочется сказать великому народу:
Ты жалкий и пустой народ! (10)
Публикуя стихотворение «Последнее новоселье», Лермонтов не мог не предвидеть реакцию находившихся в Петербурге французов. Как известно, в конце 1839 года на рауте у вюртембергского посла князя Генриха Гогенлоэ первый секретарь французского посольства барон д’Андрэ от имени своего патрона Проспера де Баранта обратился к А.И. Тургеневу с вопросом: «Правда ли, что Лермонтов в известной строфе бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина?» (11).
___________________
* Перевод: Каждый происходит из страны своего разума.
Я согражданин любой мыслящей души.
(Я чувствую родство душ).
Моя родина - истина.
** Следует отметить, что перенесение праха Наполеона вдохновило, кроме Лермонтова, и других русских поэтов, в числе которых - Е.П. Ростопчина, А.С. Хомяков, П.Г. Ободовский, А.И. Подолинский.
Если в 1839 году посольство Франции в Петербурге придало большое значение стихам, написанным двумя годами ранее, в начале 1837 года, в которых при всем желании нельзя было усмотреть хотя бы косвенный намек на осуждение французов как нации, к тому же стихам неопубликованным, то можно представить, какова бы была реакция в 1841 году на другое стихотворение, в отличие от первого только что напечатанное в журнале и ставшее достоянием общества, в котором звучало прямое гневное обвинение:
Мне хочется сказать великому народу:
Ты жалкий и пустой народ!*
________________
Два года спустя после гибели Лермонтова его стихотворение «Последнее новоселье» было переведено на французский язык Э.П. Мещерским (1843). Перевод вошел в составленный Мещерским сборник, предстоящий выход которого был отмечен «Отечественными записками» и был перепечатан в журнале. Эта публикация вызвала крайнее недовольство Бенкендорфа, который не приминул отомстить уже мертвому поэту, обратившись с письмом к С.С. Уварову, в ведении которого находилась цензура. Уваров, в свою очередь, не замедлил направить предписание Московскому цензурному комитету, поскольку ожидаемый сборник должен был выйти в Москве.
Министерство
Нар\одного Просвещения
Канцелярия
7 Января 1843
№ 17
Московскому Ценсурному Комитету:
В библиографической хронике Отечественных Записок на декабрь 1842 года помещено объвление, что в непродолжительном времени выйдет в Москве издание: «Моrceaux choisis de la Poesie russe, tradraduits par М.М.», из которого приведены три пиесы, в том числе перевод на французский язык стихотворения Лермонтов: Последнее новоселье (Le dernier domicile). Г. Генерал-Адъютант Граф Бенкендорф отнесся ко мне, что издание подобной пиесы, по его мнению, неприлично и не соответствует отношениям нашим к иностранным державам. Сильные выходки подлинника против Франции усилены переводчиком до неприличной брани.
При свободном книгопечатании во Франции Русское Правительство не может оскорбляться частыми неприязненными отзывами французских писателей; но всякие выходки русских сочинителей против иностранных держав рассматриваются цензурою и тем уже принимают некоторым образом официальный характер. Кроме того, переводы г. М. обличают переводчика в совершенном незнании французского языка и французского стихосложения, и потому, если г. М. имеет в виду ознакомить Францию с нашей отечественной литературой, то не только не достигает предположенной цели, но даже наносит явный вред, искажая известнейших наших сочинителей.
Разделяя вполне мнение Графа Бенкендорфа, - предлагаю Московскому Ценсурному Комитету принять оное надлежащее руководство и соображение на будущее время.
Министр Народного Просвещения _________________ Уваров
Директор ______________________________________ Комовский» (11).
При этом оба сановника - и Бенкендорф, и Уваров покривили душой, утверждая, что «переводы… обличают переводчика в совершенном незнании французского языка и французского стихосложения» - Э.П. Мещерский приобрел славу как искусный переводчик.
«Последнее новоселье» явно стало бы причиной нового поединка поэта с сыном французского посла Эрнестом де Барантом, с которым он уже дрался на дуэли. «Я более чем когда-либо уверена, что они не могут встретиться без того, чтобы не драться на дуэли» (12), - писала супруга старшего де Баранта мужу из Парижа в Петербург 21 декабря 1840 (2 января 1841) года. Новый поединок не состоялся лишь потому, что Эрнест не вернулся в Россию.
___________________
СПИЧ БУЛГАРИНА
1 Литературное наследство - Т.58 - М., 1952 - С. 359
2 Там же, С. 362, 366.
3 Северная пчела - 1840 - 30 октября
4 Там же, 31 октября
5 Белинский В.Г. Полное собрание сочинений - М., 1954 - Т. IV - С. 373.
6 Исторический вестник - 1892 - № 11 - С. 387.
7 Северная пчела - 1840 - 30 октября
8 Там же
9 Северная пчела - 1841 - 6 июня - № 123 - С. 491
10 Лермонтов М.Ю, Полное собрание сочинений _---
11 Щукинский сборник - СПб., 1901 - Т. 1 - С. 303.
12 Цит. по: Герштейн Э.Г. Судьба Лермонтова - М., 1986. - С.32.
ЗАБЫТЫЙ ЖИВОПИСЕЦ
Следовало выяснить, кто же такой художник Гюден, в честь которого Булгариным был дан обед в Павловском воксале. Казалось, сделать это несложно - ведь в булгаринской статье сообщалось, что в то время (30–40 годы ХIХ столетия) Гюден был знаменит в Европе. Надлежало только обратиться к словарям и другим справочным изданиям.
Каково же было мое изумление, когда выяснилось, что имя живописца, некогда прославившегося в Европе, в наше время совершенно забыто и отсутствует в современных словарях. Ничего не говорило оно и библиографам двух специализированных книгохранилищ - библиотеки Государственного музея изобразительных искусств имени Пушкина и Российской Государственной библиотеки по искусству. И все же поиски в литературе увенчались успехом. Они позволили собрать немногочисленные сведения об этом некогда действительно знаменитом художнике.
В 1830-е годы маринист Жан Антуан Теодор Гюден [Gudin] (1802–1880) находился в зените славы. Любые картины, созданные им в годы Июльской монархии, встречались с восторгом. Главным поклонником таланта художника был сам король Луи-Филипп. Именно он поручил Гюдену создать серию картин, посвященных подвигам французского военного флота. Художник написал 90 полотен, 63 из которых были помещены в королевском дворце в Версале и до сих пор находятся в версальском музее, а остальные 27 приобретены герцогом Орлеанским.
Громкий успех опьянил Гюдена и заставил его пренебречь советами критиков, а множество заказов, с которыми он не успевал справляться, привели к шаблонности работы - он нередко работал небрежно, «впадая в декоративность, в излишнее щегольство бравурного исполнения, в изысканную эффектность». Романтизм художника проявился преимущественно в выборе сюжетов картин: кораблекрушения, морские сражения, пожары на кораблях, нападения пиратов. Хотя с падением Луи-Филиппа в 1848 году слава Гюдена померкла, однако его работы до конца жизни появлялись на выставках Салона. (1).
В конце 1830-х годов имя Гюдена было хорошо известно в России. Так, мы встречаем его в дневнике молодого аристократа, гвардейского офицера Константина Колзакова.
Константин Павлович Колзаков (1818–1906) происходил из старинного дворянского рода. Его отцом был флигель-адъютант великого князя Константина Павловича, до 14 декабря 1825 года считавшегося наследником Российского престола, впоследствии ставший генерал-адъютантом, матерью - француженка, дочь дворянина, погибшего в дни революционного террора. Наименованный в честь цесаревича, Колзаков-младший был его полным тезкой. После окончания Пажеского корпуса он стал офицером лейб-гвардии Семеновского полка, затем был назначен адъютантом военного генерал-губернатора Петербурга графа П.К. Эссена, женился на дочери начальника артиллерии Особого кавказского корпуса генерал-лейтенанта Я.Я. Гилленшмидта Марии Яковлевне и с годами стал генералом (2).
Современник Лермонтова, Константин Колзаков имел немало общих знакомых с поэтом, в числе которых были Алексей Аркадьевич Столыпин (Монго) и его младший брат Дмитрий - офицер лейб-гвардии Конного полка, близкий приятель Константина.
Из дневника Колзакова мы узнаем, что картины работы Гюдена украшали кабинет А.О. Смирновой - до замужества той самой «черноокой Россетти», как называл ее Пушкин - которой посвятил стихи и Лермонтов.
В дом Смирновой Колзакова пригласил ее сводный брат, соученик Колзакова по Пажескому корпусу А.И.Арнольди, офицер лейб-гвардии Гродненского гусарского полка, в котором после возвращения из первой ссылки на Кавказ недолго служил Лермонтов.
Вот как описывает Колзаков встречу с Арнольди (запись от 28 сентября 1839 года): «Погода разгулялась немного - я вышел на Невский проспект, где встретил Арнольди, гусара, он меня потащил к себе домой. Он остановился у зятя своего Смирнова, богатого, живущего роскошно. Так как хозяев не было дома, Арнольди показывал мне всю квартиру. Комнаты богатейшие, и все увешано картинами превосходными. В кабинете у сестры его, m-me Смирновой, нет ни одной картины дешевле 2000 рублей, все Gudin, Тениер - потом альбом ее достопримечателен, в нем рисунки предорогие и всех лучших мастеров - разные акварели, пейзажи и фигуры...» (3).
Следует заметить, что Колзаков знал толк в живописи - он сам не без успеха занимался ею и в честолюбивых мечтах юности, как видно из его дневника, видел себя «Вернетом или Брюлловым» (4). А много лет спустя шестидесятилетний генерал Колзаков, оглядываясь на прожитые годы, сравнит себя... с живописным полотном и напишет о себе (в третьем лице) так: «...его можно уподобить искусно подмалеванной картине, на которой набросаны в беспорядке различные тона - светлые и темные, но которым не достает оконченности. Попадись эта картина заранее в искусные руки, из нее бы вышло что-нибудь хорошее, блестящее, но за неимением опытного деятеля эта картина осталась эскизом неразработанным и неоконченным» (5).
В мае 1841 года Гюден посетил Россию и пробыл там несколько месяцев. В начале июня «Художественная газета» извещала: «Превосходный живописец морских видов Гюден, недели три назад приехавший в Петербург, кажется, располагает здесь остаться на все летнее время» (6).
А вот что писал Вяземский А.И. Тургеневу 13/25 июня 1841 года в Париж: «Здесь Gudin… Его носят на руках от Петербурга до островов, и он в восхищении и от Петербурга, и от приема» (7).
_________________
* Видимо, Колзаков был натурой незаурядной - записи в его дневнике, который он вел на протяжении многих десятилетий, свидетельствуют о том, что их автор тяготился бесцельностью и пустотой жизни. Приведем одну из них: «Дни и месяцы текут, мы все те же - так же скучаем, так же проводим время праздно и без всяких занятий; пустота так же всюду нас окружает» (8). Подобное осознание сближает Колзакова с Печориным. К такому выводу приходит И.С. Чистова, изучившая дневник Колзакова. - см.: Чистова И.С. Дневник гвардейского офицера.
Возвращаясь к статье в «Северной пчеле», нетрудно предположить: весьма возможно, что реплика Булгарина, печатно объявлявшего Россию (которую он сам, начиная с Отечественной войны 1812 года, неоднократно предавал) отечеством для «всех гениальных иностранцев», к числу коих Фаддей Венедиктович - «церемониймейстер торжества» - явно относил и его виновника - любимого «королем-мещанином» Луи-Филиппом модного живописца, представителя того самого общества, непостоянство которого гневно осуждал поэт в «Последнем новоселье», и послужила поводом для написания лермонтовских эпиграмм на продающего Россию «Фадея».
С булгаринской статьей Лермонтова мог познакомить Отрешков, привезя из Петербурга номер газеты, вышедший за несколько дней до его отъезда. К тому же подробности о торжестве, данном в честь иноземной знаменитости, и о произносимом Булгариным спиче наш герой помимо статьи мог узнать от одного из участников обеда - например, от Алексея Греча, заменявшем на банкете отсутствующего отца. А быть может, пронырливый господин и сам сумел проникнуть на торжество. Так или иначе, в разговоре с Лермонтовым Отрешков, думается, вполне мог пополнить приводимые в статье сведения об организованном Булгариным торжестве и его виновнике.
Булгаринский спич должен был запомниться Отрешкову - еще и потому, что выраженные в нем мысли созвучны с его собственными, высказанными в написанной им статье «Некоторые возражения критикам на счет изменений Петром Великим национальности русских», напечатанной в 1833 году в «Северной пчеле» и тогда же изданной отдельной брошюрой, где «русский маркиз», выступая сторонником петровских преобразований, подчеркивал важную роль в них иноземцев: «Убедив народ в невежестве, какие средства мог употребить Петр I к водворению просвещения? - Бесспорно, что единственным к тому орудием были иностранцы» (9).
В Государственном Эрмитаже хранится несколько картин Гюдена, одна из которых представляет для нас несомненный интерес - «Перевоз праха Наполеона I во Францию с острова Святой Елены в 1840 году».
Художник запечатлел торжественный момент, когда под залпы артиллерийского салюта шлюпка с гробом, над которой развевается трехцветный императорский штандарт с вензелем Наполеона - вытканной золотом буквой N, увенчанной императорской короной, - 15 октября 1840 года направляется от острова Святой Елены к флагманскому фрегату «Бель-Пуль», прибывшему во главе французской эскадры, дабы доставить прах императора во Францию.. Гюден стремился придать максимальную романтичность этой сцене: левая часть картины погружена во мглу, из которой проступают черные скалы острова, высокие и обрывистые, и над ними в темном небе повис полумесяц луны. Правая часть картины - светлое небо с яркими оранжево-красными отблесками зари и в отдалении - стоящие на рейде корабли, осененные облачками дыма орудийного салюта. Главную мысль художника несложно понять: из мрака забвения - к свету бессмертной славы!
На полотне две надписи, сделанные автором, указывающие место и время начала и окончания работы над картиной: «T. Gudin. Peterhoff 24 Juin 1841» и «T. Gudin a Peterhoff 24 Juillet 1841». Картина находилась в Зимнем дворце в собрании Николая I, откуда в 1926 году поступила в Эрмитаж.
«Бывают странные сближения». В который уже раз на память приходят пушкинские слова! Ведь именно в то самое время, когда Лермонтов на Кавказе встречался с Отрешковым и, по нашим предположениям, читал статью и слушал его рассказ о торжестве, устроенном в Петербурге в честь модного французского художника - любимца короля Луи-Филиппа и представителя того самого общества, непостоянство которого, возвеличивающего ныне еще недавно бранимого Наполеона, гневно осуждал поэт - этот художник в окрестностях Петербурга писал картину, на которой запечатлел начало помпезной церемонии перенесения праха покойного французского императора. И картина предназначалась в подарок другому императору - здравствовавшему российскому! Поразительное совпадение!
Знал ли Лермонтов о замысле Гюдена написать картину, посвященную перевозу праха Наполеона? Скорее всего, нет - в булгаринской статье об этом не говорится ни слова. Тем поразительнее представляется совпадение!
Французский живописец посетил нашу страну только один раз - в 1841 году, как раз после завершения серии картин по заказу Луи-Филиппа. И прибыл он сюда по приглашению Николая I (10).
Так вот чем объясняется самовольство Булгарина, печатно объявлявшего Россию «отечеством для всех гениальных иностранцев», число которых он призывал пополнить модного французского живописца! Вероятно, подобное предложение уже последовало Гюдену. И исходило оно от Николая I! Быть может, об этом поведал сам Гюден во время обеда, данного в его честь.
Нет, вовсе не самовольным был публичный жест Булгарина - он знал о расположении российского императора к французскому живописцу.
_________________
Обращает на себя внимание странное обстоятельство: хотя обед в честь Гюдена был дан 31 мая, булгаринская статья, посвященная этому событию, была напечатана в «Северной пчеле» (которая, напомню, была ежедневной газетой) только неделю спустя - 6 июня. Казалось бы, Фаддей Венедиктович должен быть крайне заинтересован в том, чтобы довести до сведения читающей публики и прежде всего высшего общества известие о торжестве, устроенном им в честь европейской знаменитости. Однако на сей раз издатель «Северной пчелы» отчего-то пренебрег основным качеством газетчика - оперативностью. Статья по объему невелика, и затратить много времени на ее написание такой опытный журналист, как Булгарин, никак не мог. Чем же вызвана задержка с ее публикацией?
По всей вероятности, причиной тому послужили цензурные затруднения. Учитывая натянутые в то время отношения между правительствами России и Франции, следовало обойти «острые углы». По-видимому, статью пришлось «согласовывать» в различных «инстанциях».
Следует отметить, что Булгарин проявил большую осмотрительность при написании этой статьи. Так, цитируя стихи А. Ламартина, он знал, что знаменитый писатель и политический деятель Франции находится в оппозиции к окружению Луи-Филиппа (что не могло не понравиться российскому правительству). Имя французского короля Булгариным даже не упомянуто. Российский император косвенным образом в статье присутствует - в его честь произносит тост виновник торжества. Однако о том, кто же пригласил Гюдена приехать в Россию, не сказано ни единого слова.
Можно предположить: первоначально издатель «Северной пчелы» сообщил в своей статье, что в Россию Гюден прибыл по приглашению Николая I, а быть может, и поведал о предложении, сделанном российским императором французскому живописцу. Это вызвало возражения цензуры, и статью пришлось дорабатывать и сокращать.
Если исходить из нашего предположения, что лермонтовские эпиграммы на продающего Россию «Фадея» написаны в конце июня - первой половине июля 1841 года, когда на Кавказские минеральные воды приехал «русский маркиз», то нетрудно предположить, что тогда же созданы и две другие эпиграммы поэта - на «Маккавея», помещенные на обороте того же листка.
В пользу нашей версии о датировке лермонтовских эпиграмм 1841 годом говорит также следующее обстоятельство.
В 1837 году Лермонтов не общался с Е.П. Ростопчиной, и листок, исписанный его рукой, не мог тогда попасть к ней. Их знакомство, едва начавшееся в 1830;1831 годах в Москве, прервалось на целое десятилетие и возобновилось только в начале 1841 года, во время последнего приезда Лермонтова в Петербург. Согласно нашему предположению, после смерти поэта кто-нибудь из кавказского окружения, зная о дружбе погибшего с Ростопчиной, передал ей листок, на котором его рукой было написано несколько строк. «Лермонтов набрасывал на бумагу стих или два, пришедшие в голову, не зная сам, что он с ними сделает…» (11) - напишет она позднее в письме Александру Дюма.
____________________
ЗАБЫТЫЙ ЖИВОПИСЕЦ
1 См.: Гюден // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона
; Большая энциклопедия С.Н. Южакова
Березина В.Н. Государственный Эрмитаж. Французская живопись ХIХ века. От Давида до Фонтен-Луа. - Л., 1972 ; С. 128.
2 О Колзаковых см.: Чистова И.С. Дневник гвардейского офицера / Лермонтовский сборник, Л.: Наука, 1985; Бройтман Л. И. Год жизни отставного адмирала / Бройтман Л. И. Петербургские сюжеты. М.: Центрполиграф, 2009.
3 РО ИРЛИ, ф. 484, № 39, л. 43-43 об. См также Лермонтовский сборник - С. 156.
4 Лермонтовский сборник С. 175 (примеч.)
5 Лермонтовский сборник С. 178-179.
6 Художественная газета - 1841 - № 11 - С. 8.
7 Остафьевский архив князей Вяземских - СПб., 18 - Т. IV - C.138.
8 Лермонтовский сборник, С. 177.
9 Атрешков Н. Некоторые возражения критикам на счет изменений Петром Великим национальности русских - СПб., 1833 - С. -
10 См. статьи о Гюдене в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона в Большой энциклопедии С.Н. Южакова.
11 Цит. по: М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников - С. 361.
ВОЗВРАЩЕНИЕ С КАВКАЗА
Как мы знаем, официальной целью поездки нашего героя на Кавказ была передача денег Льву Сергеевичу Пушкину. В июле 1841 года и тот, и другой находились в Пятигорске, оба присутствовали на похоронах Лермонтова и принимали в них участие. Не встречаться они не могли. (О своей встрече с Львом Пушкиным упоминает и брат Отрешкова в своем «рассказе очевидца» «Похороны Лермонтова»). Но странное дело: без малого четыре тысячи рублей, полученные «для доставления» Льву Сергеевичу, Отрешков отдавать явно не торопился!
По всей видимости, наш герой со свойственной ему беззастенчивостью временно вложил чужие деньги в какое-то предприятие, в котором участвовал. Пройдет пять с лишним месяцев после получения, когда он, наконец, вручит их по назначению. Это произойдет только в октябре уже в Ставрополе, о чем свидетельствует имеющаяся в документах Опеки расписка Л.С.Пушкина:
«По поручению опекунства, учрежденного над детьми покойного моего брата, я получил от господина камер-юнкера Атрешкова три тысячи пятьсот рублей серебром, в счет 3976 рублей, следуемых мне от опекунства за продажу причитающейся мне части села Михайловского.
Г[ород] Ставрополь. 1841 года окт[ября] 15 дня*
Лев Сергеев сын Пушкин» (1).
_________________________________
* Однако, как явствует из недавно ставшего известным письма М.А. Лопухиной баронессе А.М. Хюгель, эта дата не совсем точна, поскольку 16 октября Отрешков уже был в Москве (см. более раннюю главу нашей книги «Он очень смешон»).
«Вечно без денег, а ежели заведутся кое-какие, то ненадолго: или прокутит, или раздаст» (2), - так характеризовал Льва Пушкина декабрист Н.И. Лорер, знавший его по Кавказу и встречавшийся с ним в июле 1841 года в Пятигорске.
И вот когда Льва Сергеевича ожидала небывало крупная для него сумма - почти четыре тысячи рублей серебром! - он получает ее чуть ли не через полгода! Можно представить, как был недоволен младший Пушкин, получив так необходимые ему деньги глубокой осенью - к тому времени он задолжал разным людям без малого пятьсот рублей! Не менее вспыльчивый, чем его брат, он мог, не без оснований подозревая виновника задержки в нечистоплотных махинациях, затребовать отчет о деятельности опекунства. И такой отчет будет послан ему после возвращения «русского маркиза» в Петербург.
Согласно расписки Л.С. Пушкина, Отрешков вручает деньги Льву Пушкину в Ставрополе ровно три месяца спустя после дуэли - 15 октября. Однако, как мы узнаем теперь, эта дата не совсем точна, поскольку из недавно опубликованного письма М.А. Лопухиной баронессе А.М. Хюгель (см. более раннюю главу нашей книги «Он очень смешон», 16 октября Отрешков уже появляется в Москве. «Вот тебе самая интересная новость, - пишет Лопухина подруге, - в Москву приехал прекрасный Наркиз Отрешков. Он здесь проездом и возвращается с Кавказа…» (3). И что удивительно: если на протяжении многих месяцев он не мог передать Л.С. Пушкину полученные для того в Петербурге деньги, то в Москве он появляется обладателем гораздо большей суммы - полумиллиона рублей. Даже если учесть, что Лопухина имела в виду ассигации, на которые производились все сделки (серебряный рубль относился к ассигнационному как 1 к 3,5), а «русский маркиз» любил прихвастнуть, то все равно поражает громадность суммы, обладателем коей внезапно сделался тот, кто почти полгода не имел возможности отдать Льву Пушкину всего лишь 14-16 тысяч (в переводе на ассигнации).
Итак, как мы узнаем из письма М.А. Лопухиной, 16 октября Отрешков приехал в Москву. Однако он пробыл там недолго: пять дней спустя вездесущий господин уже появляется в северной столице. В номере от 24 октября газеты «Санкт-Петербургские ведомости» в столбце «Приехавшие в столичный город С.-Петербург октября 21 и 22 октября» в числе прибывших указан «из Пятигорска - служащий в почтовом департаменте коллежский советник Атрешков» (4).
Что заставило нашего героя так торопиться в Петербург? Думается, ответ на вопрос: отчего Отрешков так спешил в столицу - можно найти в той же газете, что сообщала о его приезде, двадцатью днями ранее. В номере от 4 октября в столбце «Приехавшие в столичный город С.-Петербург» значится «корпуса жандармов подполковник Кушинников» (5).
Не должен ли был Отрешков дополнить в Третьем отделении сообщение жандармского подполковника Кушинникова о дуэли Лермонтова и при этом подчеркнуть свою «заслугу» в событиях, приведших к гибели поэта? Этим можно объяснить быстроту, с которой мчался он в столицу.
По удивительному совпадению ровно через неделю после возвращения в столицу Кушинникова - 11 октября по цензуре было сообщено следующее высочайшее повеление: «В статьях о приезжающих и отъезжающих не должны быть помещаемы вообще те лица, кои принадлежат к ведомству корпуса жандармов, даже и в тех случаях, когда они приезжают или уезжают из столицы и не по казенной надобности» (6). Таким образом, сведения о разъездах чинов российской политической полиции отныне засекречивались, и публикация о приезде в Петербург Кушинникова оказывалась едва ли не последней. На память опять невольно приходят слова А.С. Пушкина: «Бывают странные сближения».
Вновь обратимся к документам Опеки. Под протоколом заседания Опекунства от 26 октября стоит и подпись Отрешкова в числе других опекунов (7). Однако участие нашего героя в этом заседании оказывается минимальным и, по всей вероятности, ограничивается лишь присутствием. Зато на следующий же день опекунство собирается вновь, и тогда Отрешков докладывает о своей поездке и встрече с Львом Пушкиным.
В протоколе заседания говорится: «Г[осподин] опекун Н.И. Атрешков объявил, что он, находя приличным послать один экземпляр сочинений Пушкина в 8-ми томах в переплете к брату его Льву Сергеевичу Пушкину, полагает вместе с тем сообщить ему и копию с краткого отчета о действиях Опекунства сего с 1-го февраля 1837 по 1-е генваря 1841 года.
Положили: препроводить один экземпляр соч[инений] А.С. Пушкина в 8-ми томах в приличном переплете в город Ставрополь к Льву Сергеевичу Пушкину, присовокупив и копию с помянутого отчета о действиях опекунства» (8).
Вероятно, присылкой пушкинских сочинений и копии отчета Отрешков пытался умерить недовольство Льва Сергеевича, вызванное длительной задержкой выплаты положенных ему столь необходимых денег.
Наконец, 21 декабря 1841 года Отрешков отчитывается о полученных более семи месяцев назад деньгах:
«Имею честь донести до сведения Опеки, что из числа следовавших от оной сумм Льву Сергеевичу Пушкину 3 974 р. 28 коп. серебром доставлено уже собственно ему 3542 р. 43 к. серебром, а остальные по назначению высланы разным людям, из которых выдано служащему на Кавказе корнету Дорохову серебром сто семьдесят рублей.
Опекун Н. Атрешков
21 декабря 1841» (9).
______________
* Надо полагать, звание «камер-юнкер двора его императорского величества» и принадлежность к почтовому департаменту в сочетании с внушительным видом их обладателя наводили страх на почтовых смотрителей и внушали должное почтение почтмейстерам, которые спешили дать ему лошадей, лишь бы чиновник из Петербурга поскорее уехал восвояси.
Тут возникает имя еще одного близкого знакомого Лермонтова - Руфина Ивановича Дорохова, сына прославленного кавалерийского генерала, героя Отечественной войны 1812 года. Участник другой войны - Кавказской, Руфин Дорохов был известен своей лихостью и многочисленными дуэлями - несколько раз он был разжалован в солдаты, но опять получал офицерский чин благодаря храбрости в сражениях. Вероятно, ему А.С. Пушкин адресовал дружескую эпиграмму «Счастлив ты в прелестных дурах, / В службе, в картах и в пирах...». Позднее Л.Н. Толстой изобразит его в «Войне и мире» под именем Долохова.
На Кавказе Дорохов подружился с Лермонтовым. Поэт принял от него командование кавалерийским отрядом добровольцев, или, как тогда говорили, «охотников». «В последнюю экспедицию я командовал летучею сотнею казаков, - писал Дорохов М.В. Юзефовичу об этом отряде, - и прилагаемая копия с приказа начальника кавалерии объяснит тебе, что твой Руфин еще годен к чему-нибудь - по силе моих ран я сдал моих удалых налетов Лермонтову. Славный малый - честная, прямая душа - не сносить ему головы. Мы с ним подружились и расстались со слезами на глазах. Какое-то черное предчувствие мне говорит, что он будет убит. Да что говорить - командовать летучею командою легко, но не малина. Жаль, очень жаль Лермонтова: он пылок и храбр - не сносить ему головы» (10).
Дорохов был очевидцем последних дней жизни Лермонтова, пытался предотвратить роковую дуэль (имеются сведения, что он присутствовал при поединке) и участником его похорон. И с этим человеком также встречался Отрешков!
__________________
ВОЗВРАЩЕНИЕ С КАВКАЗА
1 Архив Опеки Пушкина, С. 311
2 Лорер Н.И. Записки декабриста - Иркутск, 1984 - С. 202.
3 Письма М.А. Лопухиной к баронессе А.М. Хюгель // Российский Архив - Т, ММI (Новая серия) - М., 2001 - С. 248.
4 Санкт-Петербургские ведомости - 1841- 24 октября
5 Санкт-Петербургские ведомости - 1841 - 4 октября.
6 См. об этом: Лемке М.К. Николаевские жандармы и литература 1826-1855 годов - СПб - 1909 - С. 129;130.
7 Архив Опеки Пушкина, С. 410.
8 Там же.
9 Там же, С. 311.
10 Цит. по: М.Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников - С. 321
Продолжение следует
Лермонтов и Отрешков-Бывают странные сближения 4 ч
© Copyright: Корнеев Алексей, 2021
Свидетельство о публикации №221101401393
Свидетельство о публикации №221101401393
Рецензии