Житейские миньоны

Юр, спой любимую!..

Человек живёт и умирает. Это несомненно. И простачок умирает, и гений. И даже я умру. Умру обязательно.
Андрей Вознесенский говорил: «Я наверное, не умру. Мне кажется, у меня иное предназначение». Нет – умер голубчик! И Беллу Ахатовну за собой поманил. «Да, - подумала Белла, хороня Андрея, - если уж Андрюша обманулся и помер, значит, и мне пора. Так тому и быть».

Не нравится мне всё это. Плохо, когда человек возвышенный умирает! С одной стороны, смерть человека есть безусловное торжество диалектики. Но с другой…
Откуда это щемящее чувство обиды? Почему время так безжалостно? Ведь если Бог наделил дарами избранных (будто светильники возжёг в гулких лабиринтах человеческого общежития!), с какой стати время самовольно, как околоточный сторож, ходит от светильника к светильнику, колотушкой фитилёчки мертвит да приговаривает "Неча тут свои порядки устанавливать. Сказано: день закончился!"...


Гумилёв, Николай Степанович,
Замечательный русский поэт,
Был расстрелян под некой Бернгардовкой
Тридцати пяти от роду лет… 

Гумилёв расстался с Ахматовой. Как? Что они говорили друг другу? Уж, наверное, не «сволочь ты последняя!».  Два гения, две звезды, упавшие с неба в житейское море. Быть может, в минуту размолвки Анна Андреевна выронила из рук горшочек со сметаной. Горшочек упал и разбился, а сметана растеклась по половицам и через щели закапала в подпол. «Это мои слёзы» - тихо шепнула Ахматова. А Гумилёв ответил ей раздражённо: «Нет, Анна, это белое пятно – наш с тобою чистый лист, на котором каждый отныне пишет свою собственную судьбу. Прощайте, Анна!»
Да-да, вы правы, всё было совсем не так. А как?..


 Марина Цветаева - соцветие жизни и смерти.
- Так не бывает!
- А вы поверьте. Слышите?
  Марина
  из Елабуги-ямы
  выводит ритмические румяны…

Милая Марина! Что Вы нашёптывали себе в горькие часы человеческого безразличия? Вас бросили все. Пастернак, как дряхлеющий налим, испуганно забился в житейскую тину, на шестерых накрыл стол красавчик Тарковский…
Наступило новое, безжалостное и несправедливое время. Вы не могли писать, пальцы не слушались, глаза замирали, не отличая предметы друг от друга… Только ангел мог слышать Ваши стоны. Посидеть бы ним рядком да поспрашивать любезного. Да только где ж его теперь, крылатика, сыщешь?..
 
– Нет смысла, – кто-то возразит мне, – правда редко кажется нам правдивой.
– Да, - отвечу я, – непросто клёкот из мёртвой ласточки выплести...


  Пой, Визбор, пой! Нектар простого слова
  Отцеживай в роскошный звукоряд
  И медосбор дорожных разговоров
  Пой по ночам, пока костры горят!..

…Крутится пластинка, толпятся "непоседы-электрончики" у репродуктора и хором поют про Визборовские посиделки. Это, конечно, хорошо, да только с ним живым посидеть хочется! Вместе попеть и спиртик попить! А потом развернуться к костру настывшей спиной и, жмурясь над кружкой с янтарным кипяточком, шепнуть от сердца:

- Юр, спой любимую!


Как я стал садоводом

1. Вечнозелёный стебелёк
В апреле прошлого года случилась планетарная оказия – меня, потомственного горожанина и человека, предпочитающего отвлечённый способ мышления, потянуло… к земле. Да-да, представьте, к самой обыкновенной земле, которая в сухую погоду пылит, а в дождливую раскисает и превращается в непролазную дорожную грязь. Однако пусть драгоценный читатель не думает, что я пиарю силу всемирного тяготения. К этой житейской невидимке я отношусь весьма критически – когда перестаёшь летать, начинаешь чаще и больнее падать. Но на этот раз земное притяжение оказалось совсем иного рода. Во мне проснулся… садовод-графоман! Я ощутил себя ни много ни мало человеком, ответственным за восхитительную биологическую разноголосицу окружающего мира, о которой прежде не имел ни малейшего представления и лишь теперь обнаружил неожиданно и совершенно случайно.

          Итак, история, о которой я хочу рассказать, случилась ранним апрельским утром. Я выгуливал собаку и уже собирался повернуть к дому, как вдруг увидел хрупкий бледно-зелёный росток чертополоха, пробившийся сквозь десятисантиметровое асфальтовое покрытие. «Может, – подумал я, – этого героического безумца надо полить и защитить от дорожного зла?..».
За многие прожитые годы я ни разу не посмотрел под ноги. Оттого часто спотыкался и падал. Разбив нос или коленку, поднимался и бежал дальше. И снова, не глядя под ноги, пересчитывал облака или ночные звёзды. Мысль о том, что будущее когда-то станет прошлым, облака уйдут за горизонт, а  земли, место на земле, к которому я стремлюсь, рано или поздно окажется у меня под ногами, никогда не приходила мне в голову. «Выходит, – подумал я, – меня всегда интересовало только то, что должно случиться и лишь до тех пор, пока оно не случилось? Как странно!..»
         Я глядел на крохотную травинку чертополоха и думал о том, что наши жизненные силы с течением времени заканчиваются. Мы всё чаще наклоняем голову и начинаем рассматривать не облака, а дно небесного «котлована». И тогда нам открывается дольний мир Земли, полный трепетной биологической жизни и высокого горнего смысла!
Я рассматривал бледно-зелёный стебелёк, чувствуя странное любовное притяжение к этому крохотному дыханию жизни, и вдруг понял: он – это я… Да-да, он – я! Мне вдруг захотелось передать ему все свои умения жить в согласии с миром! Пусть он будет моей кровиночкой, моим продолжением в этой жизни. Ведь у этого малыша всё впереди!..

2. Интеллектуальное садоводство         
Да, всё так. Но не следует забывать: диалектика жизни безжалостна. В каждое мгновение она ставит нас перед выбором – или мы держим удар судьбы, или прощаемся с жизнью – побеждённому пощады нет! Сколько раз я был в отчаянии, не находил сил на продолжение жизни и готов был уже смириться с… Но сегодня случилось невероятное! В крохотном стебле чертополоха я обрёл следующее мгновение жизни! Восторг овладел моим сознанием! Вот она, моя спасительная соломинка! Отныне именно она связывает меня с жизнью. Представилось: Сам Господь, пробив десятисантиметровый слой житейского асфальта, протягивает мне Свою Десницу, облачив Её в форму хрупкого бледно-зелёного стебелька!..
Так я стал садоводом.
Конечно, никаким садоводом я не стал, для этого нужен особый талант и биологическая чуткость к окружающему миру. Но я многому научился. Научился «зреть, как говорил Косьма Прутков, в корень» – видеть в прорастающей жизни дыхание Бога. Мне открылся тайный (первородный) смысл садоводства. Отныне садовод, «чахнущий» над морковно-огуречным «златом» на шести сотках своего «райского Эдема», не вызывает у меня презрительной усмешки технократа, мол, «чё парится, бедолага, пошёл бы в магазин да купил!»
Э-э, нет, картошку купить можно, а сорок божьих поцелуйчиков с сорока кустов картофельной ботвы, сколько ни плати, не купишь!..
Вот оно как.


Беглец Парамоша

Парамон грелся на солнышке и приговаривал:

– Гой ты, кровушка чужая,
Будь ты мачеха незлая,
Дай мне в силушку твою
Хлебец обмакнуть в бою…

«Что с матерью станется теперя?» – думал он, обхватив вихрастую голову иссечёнными в кровь ладонями.

Парамон был сыном раскулаченного и расстрелянного в 34-м году зажиточного кулака Осипа.
Покуда революционная тройка из трёх бездворовых оторв смаковала бате смертельную участь, он с матерью бежал в тайгу. Прибился к старателям, но вскоре повздорил со смотрящим артели. И вот из-за чего. Стал смотрящий к матери Парамона подбираться. Мужичок-то плюгавый, дунь – не сыщешь, но больно досадливый. Мать от него как могла сторонилась, ревела по ночам, только оттолкнуть прилюдно не смела, за сына боялась. А сморчок этот, особливо на людя;х, так и лез к ней. Мужики, им что, хохочут – забава вроде.
Не стерпел Парамон. Ночкой тёмной выследил обидчика, встал перед ним грудь в грудь и вилами забодал. А как поднял вилы над головой – силища-то молодая, злобная, – как полилась ему на голову кровушка человеческая, понял, что натворил, – и в бега. Хотел мать забрать, но помешали.

Месяц скитался по тайге. Эх, одними сырыми грибами, корой да ягодой сыт не будешь. С голоду сыпь по телу пошла. И вот уже к смерти приготовился Парамоша. Ан нет, выпал случай, завалил он медвежонка. Пока медведица в малиннике чухалась, напился тёплой животной крови и бежать. По реке с версту топал, еле ноги унёс. Жалобный рык медвежьей матери до сих пор в ушах перепонки выгрызает…

Так сидел Парамон над речкой, хмелел без вина да приговаривал:

– Гой ты, кровушка чужая,
Буди мачеха незлая,
Дай мне в силушку твою
Хлебушек макнуть в бою…

Глядь, напротив, на другом бережку, две молодки из ельничка выбежали, скинули-то сарафаны – и в воду. Парамон прижался к тёплому камню, глядит-поглядывает. А те плещутся в потоках воды, хохочут. Решил Парамон к девкам поближе подсесть, полез через валуны, но оступился и в воду, как есть, шлёпнулся. Девчата взвизгнули, схватили одёжку – и бежать до хутора.
А Парамон давай ходить по мелководью да пританцовывать!
Походил он так минут десять, поёрничал, вдруг видит: три мужика с обрезами через ельник к реке пробираются.
– Ё… – выругался Парамон и опять в бега.
Решил бежать через ивняк, речной балкой вниз. Всю голову посёк, но от погони ушёл. Без сил вывалился на пригорок, огляделся. Перед ним лежало огромное скошенное поле. Молодые стожки и увесистые стожары радовали хозяйский глаз Парамона, напоминали годы детства, полные справедливого распределения по труду.
«Эка лепота!» – шепнуло его сердце, истерзанное житейской непоняткой.

Поперёк поля шла железная дорога. Метрах в трёхстах от Парамона топорщилась из земли полуразрушенная бомбёжкой станция. На платформе стоял конвой в будёновках с красными лентами, а промеж конвоя полтора десятка зэков сидели на чемоданчиках и курили.
Парамон качнулся за дерево, хотел он было в лесок юркнуть. Вдруг в правом боку кольнуло, точно пуля конвойная ужалила.
«Да нет же, не стрелял никто».
Глаза белым мороком заволокло – не ступить.
«Господь единый, чё со мной?» – промычал Парамон, ладонями оттирая глаза.
Его шевеление приметили на платформе. Два конвоира спрыгнули с плит и направились к Парамону.
– Ух, ты зверь али человек? – хохотнул один из них, разглядывая истерзанную фигуру Парамона с разводами крови на рваной в клочья одежде.
– Беглый я, – хрипло ответил Парамон, опуская руки.
– Оно и видно. И отколь в бегах? – ВОХРовец  передёрнул затвор винтовки.
– От себя, знать…


Кыргыз-road
Часть 1.

Чуйская долина. Огромное озеро земли, с остроконечными берегами снеговиков Тянь-Шаня. Райская обитель человека-земледельца и скотовода...

Полуразрушенная подвеска старенького Фольксвагена вытряхивала из нас чувство брезгливости к проросшим вдоль дороги, как ядовитые борщевики, цветастым глыбам неухоженного самостроя и торговым павильонам "а ля Америка". Унылый видеоряд напоминал скорее ломаные картонные пазлы, чем помещения, созданные человеком для какой-либо разумной цели. Клубы дорожной пыли не позволяли открыть в салоне окна, а палящее киргизское солнце, обнаружив отсутствие кондиционера, выжигало автомобиль изнутри вместе со всем его содержимым. Так жарят в мангале мясо, завернув его предварительно в металлическую фольгу, чтобы не потерять сок.
- Господи, когда же всё это кончится? - жена прикрыла лицо руками.
«Н-да, презентация отдыха в Киргизии явно не задалась» - подумал я, глядя в наливной затылок молодого кыргыза-водителя, который как ни в чём ни бывало, крутил авторадио в поисках шансона.
 
Наш путь лежал из столичного аэропорта "Манас" в горы, на побережье главной природной  жемчужины киргизского края - горного озера Иссык-Куль.
Кыргызстан, как теперь гордо величают свою родину бывшие советские граждане, оказался страной в целом гостеприимной, не смотря на то, что многие русские вернулись в Россию, не одолев проснувшегося в киргизах национального самосознания. Киргиз прост, наивен, в меру подозрителен и, как всякий малый народ (хотя таковым ни один кыргыз себя не считает), самолюбив и социально раним. Показать перед русским своё превосходство в чём-либо, для кыргыза - нежнейшая радость. На все достижения цивилизации (города, аэродромы, сельхозтехника) он заносчиво глядит поверх гривы своей длинноногой лошади, цокает языком и размышляет так: "Молодец я, кыргыз, сколько имею, сколько умею!.." То, что, благодаря русской национальной политике, в столичном Бишкеке имеется оперный театр, монументальный центр города, современный цирк и проч. киргиза не напрягает совершенно. Он искренне считает себя источником социального блага потому, что у него есть кобыла, отара овец и плетёная круглая юрта, которая защищает от ветра и его самого, и его семью, и всю киргизскую цивилизацию. Примерно также рассуждают и прибалты. Разница в том, что киргиз действительно так считает, а прибалт лукавит, закрывая глаза на собственную неправду.

Позже мы узнали, что из Манаса на Иссык-Куль ведёт вполне сносная объездная дорога. Почему водила отправился в предгорье через городок с названием Кант, так и осталось для нас загадкой. Этот "маленький киргизский каприз" провалил стартовое знакомство с Тянь-Шанем, зато обозначил нижайшую отправную точку, в сравнении с которой любое отличие - благо.
Действительно, миновав Кант, мы через пару селений оказались в полях предгорья и вдохнули чарующий аромат альпийских лугов, спускающийся с гор в долину. Хребты-снеговики, походившие на протяжении всей дороги более на мираж, чем на действительность, теперь стояли перед нами, как исполины. Они вглядывались в крохотных путников, посмевших приблизиться к их подножию.
Мы остановили машину. Внутренний восторг пьянил нас.
- Господи, какая красота! - жена взмахнула руками и, как птица, сделала несколько быстрых шагов, упреждая полёт.
- Э-э, это что. Вот въедем в горы, там точно летать захочешь! - рассмеялся водила, обнажая девственную фиксу, не тронутую дантистом.
- Так едем же! - воскликнула жена, прильнув к видоискателю фотоаппарата.

Часть 2.

Покатые спины альпийских лугов, как огромные морские валы, пенились и оседали по сторонам ущелья. Через час езды мы остановили машину у небольшого хозяйства. Новенькая  юрта, как невеста, трепетала на ветру красным расшитым полотном, укреплённым вместо двери. Неопределённых лет киргизская женщина возилась с корзинами возле скотника.
- Какая прелесть!.. – пролепетала жена, глядя на выводок маленьких жеребят, упрятанный в крытый полуразвалившийся загон. На длинных хрупких ножках покачивалось восемь крохотных тельц с крупными, почти взрослыми головами. Жеребята были настолько милы, что у меня от восторга тоже перехватило дыхание.
- М-можно, я к ним п-подойду? – не справляясь с речью, молебно спросила жена хозяйку.
- А то, иди, милая, - ответила киргизка по-русски почти без акцента.
Жена, как птица, в мгновение очутилась перед загоном. Жеребята, не привыкшие к стремительности окружающего мира, сгрудились в комок, напоминающий испуганную "сороконожку". Жена протянула руку сквозь прутья загона и попробовала дотронуться до ближайшего жеребёнка. Тот потешно мотнул головой и рассерженно ударил копытцем о землю.
- Ого! Какие мы грозные! – улыбнулась жена и вопросительно поглядела в сторону хозяйки.
- Постой спокойно, они привыкнут, - ответила женщина, - ты добрая, лошади это понимают.
Действительно, не прошло минуты, как тот же «сердитый» малыш боднул ворсистым лобиком раскрытую ладонь жены, требуя ласку. Жеребята оживились и, расталкивая друг друга, вытянули  мордочки, полные любопытства. Я хотел прокомментировать это событие, но жена свободной рукой подала умоляющий знак и остановила меня на полуслове.
Тем временем двое мужчин стали загонять табун лошадей на ферму. Лошади не хотели слушаться, разбегались, перепрыгивали плетёные тыны, но уверенные крики людей с одной стороны и жалобные "детские голоса" с другой, всё же заставили строптивых мам приблизиться к загону, где на них накинули упряж и по очереди повели на дойку. Когда закончилась дойка последней кобылы, выпустили из загона жеребят. Мамы чинно разобрали своих детёнышей и подпустили к сосцам. К одной лошади присосались сразу два малыша. Я спросил у киргиза, почему так? «Э-э, - ответил он и показал рукой в сторону реки, бегущей в низине ущелья, - видишь?»
И правда, на другом берегу, в зарослях камыша бродила рослая пегая кобылица. Она, как цапля, перебирала длинными ногами заросли травы, не обращая никакого внимания на призывные крики погонщиков.
- Ах, ты, мама, мама! – вздохнула жена и, повернувшись к хозяйке, спросила, - выходит, её детёныша кормит другая?   
- Да, милая. Брошенного кормит первая, которая ближе, так у них заведено. У людей бы так! – улыбнулась киргизка.
Но вот кормление окончилось, и табун в полном составе чинно стал спускаться к реке. Трудно словами передать восторг и трепет наших душ при созерцании каждого шага этих удивительных животных.
Гривы вздрагивали в такт плавному скольжению тел, морды, одинаково развёрнутые в профиль, напоминали графику колесниц на греческих вазах. Мы чувствовали, как призывное ржание спутанного у воды жеребца извлекает из нас что-то глубокое и манит вслед царственным кобылицам…

Но пора в путь! Отведав сладкого кобыльего молока и купив баклажку настоящего кумыса, мы отправляемся дальше.
- Благодарю за кумыс, - я прощаюсь с хозяином дома.
- Кымыз – так правильно! – отвечает он и поднимает правую руку ладонью вверх, наполняя незримой энергией гор нашу будущую дорогу.

Costa Blanca с видом на Смоленск

Полдень. Пора подкрепить силы, выпить чашечку крепко сваренного кофе и проститься с милой испанской Коста-Бланкой, ставшей на пять недель для русского пилигрима вторым домом. Завтра в дорогу, Родина ждёт! …Ждёт ли? – Один из насущных вопросов моего чемоданного настроения.
Останавливаю машину у знакомого ресторанчика. Мне нравится его архитектурное решение – развитый эркер нависает над песчаной косой многокилометрового пляжа. Этакий «конструктивный аллюр», рассчитанный на то, чтобы вызвать у подвыпившего посетителя ощущение полёта над морем.
Захожу. Ресторан увлекает беззаботным воркованием кофейной машинки и полдневной ленностью официантов. Их можно понять. Вот-вот наступит вечер, и молчаливая территория заполнится гудом праздных гуляк и суматошными возгласами весёлых компаний, заранее заказавших столики на самом краешке плывущего над водой, как облако, ресторанного эркера.
Вокруг никого. Несколько чаек разгуливают по дальнему столику, выискивая несуществующие крошки. Откуда в Испании крошки!
Перевожу взгляд на линию берега. Плотно, едва не толкая друг друга плечами, вдоль кромки воды расположились рыбаки. То тут, то там в рыбацкой шеренге возникает оживление, и какой-нибудь счастливчик выуживает из волны, бегущей к берегу, дивное серебристое дорадо.
Мальчик лет десяти взбирается на отвесный валун и весело кличет мать, желая продемонстрировать ей своё отчаянное геройство. В это время внушительный вал спрессованной влаги отделяется от морской пучины, грозно подпрыгивает на мелководье и обрушивается водопадом пенных струй на валун с зазевавшимся мальчуганом.
Ужас! Клокочущее месиво подхватывает ребёнка, стаскивает с валуна, роняет прямо в воду в метре от кромки берега и тащит в море... Мать, как тигрица, в прыжке выхватывает драгоценное дитя из воды и отбегает в сторону. Её звериная повадка не напрасна. Через пару секунд на валун обрушивается другая волна. Она распускает по песчаной отмели пенные когтистые лапы и яростно ищет пропавшего человечка. Видимо, предыдущая проказница сообщила ей о возможности поживиться.
Стая рыбаков устремляется к валуну, но, убедившись, что опасность миновала, вновь выравнивает строй и продолжает рыбалку.
Я облегчённо вздыхаю и пускаюсь в размышления. Меня занимает мысль о том, как консервативны природные множества. К примеру, рыбаки нарушают структуру моря. Хитростью и разного рода приспособлениями они выманивают из воды серебристых обитателей лагуны. Море в свою очередь пытается компенсировать вынужденные потери и рыщет добычу на берегу.
Я вспоминаю, как упруго колыхнулась рыбацкая шеренга в ответ на стремление водной стихии завладеть мальчиком.
Выходит, несмотря на все наши внутренние разногласия, каждый человек – не самодостаточная единица (сам для себя), но некий фрагмент общечеловеческой конструкции – стаи. И если не тебе, но другому грозит опасность – она грозит всей стае, а значит, и тебе тоже.
«Как тогда объяснить индифферентность русского множества? – думаю я. – Неужели мы так велики, что нам нет нужды ценить внутренние связи друг с другом? Ведь очевидное следствие нашего взаимного безразличия – рыхлая народность и беспечная всеядность к чужим рецептам благоденствия! Неужели нас собрать воедино способна только война или иное смертельное обстоятельство? Как странно, ведь для возрождения русского самосознания достаточно одной свежей (азартной!) национальной идеи».
                * * *
Мои мысли летят в Россию. Москва, скромная двухкомнатная квартира на Шаболовке. Поздний час. Ты смотришь телевизор и, наверное, думаешь обо мне. Вглядываюсь в гостиную. Всё, как тогда, в день нашего последнего разговора…
Господи, до чего тяжело отслаиваться, одолевать барьеры и прыгать на подножку уходящего поезда или улетающего самолета! Стремиться туда, где таятся потери всего, что сегодня так дорого, нужно и привлекательно!..
Седой атаман в смертельном бою идёт ва-банк за мгновение до неминуемой смерти. Так и мы порой бросаемся в будущее, не успев ни насладиться настоящим, ни проститься с его обитателями.
Да, мы расстались. Нас развели по углам житейской коммуналки очевидные и безобидные на вид обстоятельства: работа, друзья, риски…
Домодедово, 21-30. Через двадцать минут стальная громадина пробуравит силиконовую подошву облаков и отправит меня на выселки в моё же собственное будущее. Как птица, покидающая по осени ветхое гнездо, я буду кружить над возлюбленным жилищем, разглядывая в иллюминатор ворох моих прежних предпочтений и счастливых воспоминаний. А потом полечу прочь с талой надеждой когда-нибудь обязательно вернуться.
А ты? Ты будешь досматривать в этот поздний час голубой экран телевизора и, конечно же, думать обо мне. Обо мне прежнем, вертлявом и ненадёжном, или обо мне будущем, сильном, способном тебя понять…
Так или иначе, мы отдаляемся друг от друга не по злому умыслу. И кто знает, свидимся ли в будущем? – Кто знает...
Новое состояние необычно. Каждая прожитая без тебя минута повисает, как тряпка, упавшая с балкона на бельевую верёвку, растянутую между деревьями добра и зла. Ветер перемен тянет тряпицу то в одну, то в другую сторону, пытается сорвать и унести прочь. Но эта сплетница из холщовой материи – та ещё штучка! Она огрызается на каждый порыв ветра, а при появлении случайных лиц делает вид, что занята делом, как женщина, увлечённая перебранкой.
Но нет у минутной тряпицы иного дела, чем вглядываться в мои мысли и спрашивать, спрашивать, всё время спрашивать: «Во имя чего? Во имя чего я вынуждена терпеть внутреннее одиночество и терять мир, который всегда казался нам обоим пополамовидным? Более того, он был таким! Скажи, беспечный пользователь времени, разве будущее – это безусловное благо? Куда тебя несёт, милый?..»
Что я могу ответить? Так сложились обстоятельства. Милая, ты же знаешь, у меня есть работа, обязательства, риски…
А она?
А что она? Я понимаю, она устала быть хорошей, устала прощать, сочувствовать. Когда я спрашиваю: "Почему ты не разделяешь мою правоту?", она молчит. Отругала бы в конце концов! Нет, встанет, встрепенётся, как французская штора (фрр), и выйдет вон – адью, господин хороший!
...Трудно отслаиваться. Да ещё хвостатые сороки щебечут в спину о предстоящих печалях. Ладно, можно поменять работу, реструктурировать обязательства, предусмотреть риски. Но с сердцем-то, с сердцем что делать? Оно же бьётся день и ночь, день и ночь…
                * * *
Хорошо-хорошо, я никуда не еду. Пусть рушатся дела, пусть обязательства обрастают толпой голодных мздоимцев, пусть риски… А что риски? Я больше не рискую, не пытаюсь приподняться над привычным. Более того, обещаю и торжественно клянусь: каждый новый день созерцать житейскую оранжерею благодарным взором созревающего помидора!
И всё же:
– Милая, отпусти меня ненадолго! Я тебе апельсинов привезу марокканских, а хочешь…
– Скажи, почему ты ищешь счастье на стороне? Разве я не хороша? Разве тебе со мной плохо?
– Нет, ты хороша, и мне с тобой хорошо.
– Тогда скажи, почему тебе не сидится дома, погляди вокруг – все сидят, так или иначе.
– Милая, не в доме дело. Мне просто не си-дит-ся! Для меня любой, даже самый лучший дом на третий день – тюрьма. Может, цыган какой подльстился лет сто назад к моей прабабке, а я теперь как потомок цыганского соблазна места себе не нахожу! Чуть отъеду от тебя – скучаю и люблю безмерно, а вернусь в дом - мОрок глаза застит, только и мыслю - бежать. Столько раз говорил я тебе об том, да поняла ль ты меня?
– Понять-то я поняла, согласиться не могу. Ведь ты – человек, а ведёшь себя, как перекати поле. Однажды ветер унесёт тебя в смертную даль. Ты чужой – понимаешь? – чужой этому миру. Тобой нельзя даже любоваться! Твой эгоизм превратил тебя в абсолютно чёрное тело, тело с нулевым коэффициентом отражения. Я хотела, я пыталась вернуть нам ощущение взаимности, но у меня ничего не вышло. Что ж, иди. Если ты вернёшься, я приму тебя, потому что я – единственная, кто знает, как ты внутренне пуст и несчастен. Мне жалко тебя. Я боюсь того дня, когда мне не захочется тебя больше жалеть, потому что тогда стану такой же, как ты – пустой и чёрной. Иди, я молю Бога, чтобы ты не вернулся…
Хорошенькое дело уходить от любимой женщины и менять разумное настоящее на абстрактное и непредсказуемое будущее. Может, сдать кровь, получить деньги, купить хорошего вина и начать жить по-человечески, умудряясь в простых истинах? Ведь говорят: можно обойти весь мир и не увидеть ничего, а можно в четырёх стенах собственного жилища познать все прелести мира. Живут же по сорок-пятьдесят лет старцы в келейках, поговоришь с кем из них – такого количества мудрости ни в одном краю света не сыщешь!
Нет, сдавать кровь нельзя. Не гоже цыганскую прыть подмешивать в судьбу другого человека. Что же касается травки-путешественницы, мне думается так: Бог создал перекати поле в назидание. "Смотрите, - сказал он людям, - и вас ветер погонит прочь, если на мир заглядываться станете!"
Впрочем, может, не зря катится никчемная сошка прочь от спасительного арыка. Может, всего-то надо ей – умчаться с глаз долой, чтоб только её и видели!
                * * *
Допиваю остывший кофе. Пока я «гостил» в Московии, на побережье Коста Бланки произошли серьёзные изменения: густой жаркий кадмий полдня уступил место ласковой пепельно-сизой прохладе приморского вечера. Оглядываюсь. Ресторан полон посетителей, все веселы и говорливы. Пытаюсь рассердиться: какая беспечность – завтра в дорогу, столько дел не завершено, а я тут...
Вдруг прямо передо мной от горизонта отделяется загадочный светящийся краешек. Он растёт прямо на глазах и через несколько минут превращается в огромный оранжево-красный диск Луны! В волнении сердца задерживаю дыхание и вижу, как сквозь серебристо-бурый йодистый кисель сгустившихся сумерек над морем повисает настоящее космическое тело! Вновь оглядываюсь. Прикрыв багряную наготу пеленами облаков, огненный шар Солнца медленно уходит за горизонт… 
В Испании всё случается неожиданно! Пока я наблюдал Солнце, Луна сменила оранжево-красное кимоно на шелковую лимонно-белую тунику. «Как ты хороша!» – выкрикиваю, не в силах сдержать прилив восторга и тотчас отовсюду слышу гостеприимное: «;Eres ruso!*». Кто-то встаёт и поднимает бокал, желая чокнуться со мной. Но вот общий гуд веселья пронзают взрывные аккорды полуночного фламенко!
«Надо же, – отмечаю я, – здесь всему – людям, звукам, небесным светилам – сопутствуют взаимная любовь и благодатный распорядок действий!». Что ж, прощайте, Коста-Бланка, пора взглянуть и на российские светила. Так ли любовно сменяют они друг друга на семи московских холмах?..

*;Eres ruso! (исп.) – О, вы русский!



Сердце сокрушенно (духовный диалог)

- Не-же-ла-ю! – Осип надул губы и как-то не по-мужски запрокинул короткую, поросшую подростковым пушком шею.
- Почему, Ося? – мама с укоризной поглядела на сына. - Неужели не верить слаще, чем верить? Ведь то, во что ты не веришь, для тебя не существует. Зачем себя самого обкрадывать?
- Мама, ты опять за свое! Сколько раз я тебе говорил, что не желаю верить просто так, бездоказательно. Ну скажи, почему я должен принимать на веру чьи-то сказки и предположения?
- Почему сказки и предположения? Разве слова очевидцев ничего не значат? Почему личные мнения неверующих людей становятся для тебя символами истины? Ведь они, если рассудить здраво, уж точно бездоказательны, не верю - не значит нет.
- Мам, ну сколько можно играть словами! Вот я сегодня читаю: армянский священник Агоян свидетельствует, что патриарх зажигал свечи не от Благодатного огня, а от спичек**. Скажи, почему я не должен верить священнику Агояну?
- А если он врет?
- Как так, ты же сама говоришь, что священник не может обманывать!
- Хорошо, тогда поверь тысячам священников, свидетельствующим, что Благодатный огонь сходит чудесным образом! Что тебе мешает?
- А ты не допускаешь мысли, что это может быть коллективное очарование?
- Ничего себе очарование! Несколько веков подряд, каждую Великую субботу турки стояли в храме с саблями наголо. И если бы хоть раз Огонь не сошел по патриаршей молитве, они бы устроили обещанную резню. Согласись, османы следили за спичками покруче Агояна. Почитай историю.
- Историю пишут люди и пишут так, как им надо.
- Ты думаешь, раньше не было Агоянов? И вот что я тебе скажу, Ося. Это очень похоже на наследственную злость. Ты слышал про рассеченную колонну перед входом в храм Гроба Господнего? Нет? Тогда слушай.
В год, кажется, 1579 армяне не захотели ни с кем делить Божественную благодать и в Великую субботу выгнали из храма всех, кто исповедовал православную веру. Дело в том, что большинство армян принадлежат к так называемой Армянской апостольской церкви, это несколько иная вера, чем наша. Так вот, в ту Субботу Огонь сошел не в храме, а на уличную колонну, ближайшую к месту, где молился изгнанный из храма православный патриарх. Сноп огня рассек мрамор колонны по вертикали. Рваный след можно видеть и сейчас. Это чудо свидетельствовали сотни людей, оно описано. Это история, Ося.
- Знаю я ваши истории. Попадешь – не отмоешься!
- Ось, ты не заболел?
- Мама, я не заболел! Я не могу вот так взять и поверить в то, что все происходящее на свете курирует добрый верховный правитель. И что ни один волос не упадет с наших голов без его ведома. В чем тогда виноваты тысячи младенцев, ведь они умирают, не успев совершить ни одного даже мало-мальски несмертного греха?
- Ося, радость моя, на твой вопрос есть простой ответ - «не знаю». Но мое незнание не подтверждает твои слова. Есть то, что человек знать не может, однако его незнание не отрицает того, что он не знает. Ты ничего не сможешь доказать, если будешь апеллировать к незнанию. Спорить можно только о знаниях. То, что не знаем ни ты, ни я, согласись, вне спора.
- Мама, ты укоряешь меня в нежелании знать. Но я действительно не хочу знать! У меня есть, как у всех, интуиция, и я предчувствую неправду в том, во что мне так настойчиво предлагают верить.
- Как жаль, Ося, что мы говорим с тобой на разных языках. Ты очарован земным бытием. Оно кажется тебе бесконечным и беспредельно замечательным. Ты примеряешь его на себя, как огромную рубаху. Тебе еще расти и расти, чтобы врасти в размер. А пока воротничок прикрывает глаза, и ты видишь только переплетения ниток и красочную шелкографию поверхности. Я не смогу объяснить тебе сейчас, что над рубашкой есть огромный купол синего неба, а ночью над кудрявой макушкой твоего подросткового нигилизма зажигаются яркие звезды. Ты их не увидишь, даже если захочешь. Редкому человеку дается зрение сквозь обстоятельства. Мы с тобой не из таких. Я не могу объяснить так, чтобы ты меня правильно понял, а ты ещё не имеешь внутренних сил поверить мне на слово.
Но ты мой сын, Ося, и я люблю тебя больше жизни. Взрослей, мой мальчик, ведь я должна успеть передать тебе то, что знаю сама, то, что я выстрадала своей жизнью. Когда меня не станет, ты будешь в этом мире единственной весточкой о том, что я была. Мы должны успеть понять друг друга. Время летит так быстро!
- Мама, и я люблю тебя и очень хочу, чтобы мы поняли друг друга. Но как мне быть с тем, что я вижу? Я вижу толстопузых священников на мерседесах, слышу бесконечные хвалебные речи. Ты же сама с усмешкой говорила, что о вас, художниках и не вспомнили, когда отмечали окончание росписи. Митрополит наградил правящего архиерея, тот что-то ценное подарил митрополиту, повесили орден на грудь городскому голове, даже журналистам, пару раз пискнувшим про роспись, грамоты нарисовали. А о вас, исполнителях красоты, ни на торжественной церемонии, ни на банкете не сказали ни слова! Не упомянули старичка архитектора, построившего храм, никого, кто реально хоть что-то сделал! Я же помню, как ты старалась не заплакать...

Наступила тишина. И матери, и сыну очень хотелось продолжить разговор, разорвать тягостное молчание.
Женщина встала и протянула руку к книжной полке. Пару минут ее пальцы перебирали корешки книг.
- Вот, - она достала небольшую книжку с красивой зеленоватой обложкой, - кажется здесь.
С минуту женщина сосредоточенно листала страницы, наконец распрямилась и сказала:
- Ося, послушай, это говорит священник: «Вера станет открытой, доступной всем; никто за нее не будет гнать или притеснять. Очень много случайного народа придет в церковь, в том числе и в духовенство. Так всегда было в дни благополучные, еще со времен Константина святого. Многие из-за денег придут в храм, многие из тщеславия, из-за карьеры и власти. Ты, глядя на это, не искушайся и терпи. Ищи храм победнее, подальше от центральных площадей. Священника ищи смиренного и простого в вере, потому что «умных» и циничных и теперь развелось много, а смиренных и простых в вере не осталось почти никого…»* Ты понимаешь, о чём говорит этот священник? Он говорит о том, чтобы мы не обольщались увиденным, а искали пути, которыми ходит истина. Ося, радость моя, не спеши в своих суждениях. Мелководье не всегда верно говорит об окружающей глубине. Так-то, сын мой, любимый.

*Отрывок из книги Владимира Щербинина «Сердце сокрушенно», изд. Сретенского монастыря, Москва 2016 г.
**Армянский священник заявил, что раскрыл тайну Благодатного огня (МОСКВА, 12.03.2018 — РИА Новости)




Сошествие во ад

Часть 1. Воскресение Христово
1. Затмение
Ближе к вечеру, Большая медведица начинала реветь. Её раскатистое Млечное контральто оповещало Вселенную о приближении долгой Полярной ночи. Бог, заслышав воинственный рык любимицы, оставлял труды и по-хозяйски вглядывался в небо. На чёрном бархате небосвода Он отыскивал ма-аленькую неприметную планету Земля, на которой с незапамятных времён поселился созданный им человек. «Может, зря Я выгнал этого ослушника из рая? – сокрушался Бог, припоминая Своего глиняного первенца. – С другой стороны, что Мне оставалось делать? Вкусив от древа добра и зла, он добровольно инфицировал себя злом. Но рядом со Мной не должно быть зла! Зачем он ел? От голода? – В раю нет нужды. Выходит, ел из праздного любопытства? Не ведал, что творит…»
Однако божественное «недоумение» всякий раз усмиряло Отеческое чувство любви к человеку. Как он там?» - думал Создатель. Ему хотелось рассмотреть в деталях быт Адамова племени. Но в последние время серая подошва атмосферного «силикона», наглухо закатала голубую планету в оболочку, непрозрачную даже для божьего взора. Поэтому привычные господнему слуху молитвы и славословия, исправно поступавшие с Земли не одно тысячелетие, уже третий месяц не были слышны в райских кущах.
– Не нравится Мне всё это, – хмурился Бог, – надо бы заглянуть…
               
2. Кока-коловы колья
Поддакивая крикливыми горлопанами, обещающим рай на Земле, мы лишаемся ума. Наивно верим коварным речам о несовершенстве существующего порядка вещей и острой необходимости радикальных перемен. Подстрекаемые бессовестными спикерами, мы ломаем наши вековые жилища. При этом двадцать пятый кадр новостных видео убеждает нас в том, что достаточно раскулачить (сослать, расстрелять) управленческое звено прежней харизмы – тотчас с неба прольётся ушат благополучия!
...Кампанию 1991 года горлопаны продумали тщательно и вели особенно эффективно. Каждое слово, сказанное с импровизированных трибун против существующего союзного государства, сопровождали фуры, набитые кока-колой и прочей фаст-фудовской мерзостью. Они буквально таранили ряды собравшихся горожан и рассыпались на тысячи тёмно-коричневых едких пузырьков, побуждая толпу к разрушительному веселью. Люди быстро привыкли собираться на площади перед трибунами. Им нравилось часок другой сообща послушать какого-нибудь оратора и заодно выпить пару-тройку пузырей халявного бренда.
Но однажды, вместо привычных фур на площадь высыпала толпа каких-то заклинателей. Они хором стали скандировать:
– Кока-кола! Кока-колу,
   нашу сладкую крамолу,
   прячут вороги в неволе.
   Ворогов - на ко-ко-колья!..
Толпа, которой наскучило торчать на площади без дармовой дозы, сначала нехотя, потом дружно и раскатисто подхватила распев и, выкрикивая «на кол, на кол!», двинулась ко Дворцу Справедливости…
               
3. Сквозь прохудившуюся крышу…
Сквозь прохудившуюся крышу монотонно капала вода. Капли барабанили по каменным ступеням лестничного марша. Мутные брызги разлетались в стороны и на нижних пролётах вновь собирались в капли.
В сыром темном полуподвале пожилая женщина молилась перед старинной иконой «Воскресение Христово – Сошествие во ад». За её спиной чернело крохотное полуподвальное окошко. Через разбитое стекло был виден асфальт новенького плаца, на котором день и ночь шла строевая подготовка каких-то вояк, одетых в коричневую форму. Гулкая барабанная дробь заполняла территорию плаца и через бетонный забор, увенчанный спиралью Бруно, разбегалась по улицам окрестных жилых кварталов.
Барабанный хруст и визгливые команды капралов проникали сквозь окошко в полуподвал и метались от стены к стене, как пугливые белки. Припав к иконе и прикрыв платком образ Спасителя, как бы защищая Его от пестроты зла, женщина неприметно шевелила губами, вычитывая слова Господского славословия...
               
4. Воскресение Христово
Ангел впорхнул в светлицу Бога, не совершив положенного ритуального уведомления о прибытии.
– Владыка Пресвятый, есть контакт! – с порога прокричал восторженный неучтивец.
Действительно, далёкий женский голос сквозь тысячи парсек молил Создателя ступить на голубую планету и избавить обманутое племя Адамово от нашествия супротивного зла...
– Вот, значит, какова эта «силиконовая» грёза! – произнёс Господь, «не замечая» непочтительной шалости ангела, и добавил. – Мало им, маловерам, крови Моей, пролитой на Кресте. Одно оправдание – не ведают, что творят. Летим сейчас же!
Сумрак полуподвала озарили ярчайшие сполохи света. В воздухе обозначилось появление невидимых, упругих сил. Почувствовав это, женщина зажмурилась от страха и рухнула на пол, обхватив лицо ладонями. Она не видела, как Христос в сверкающих одеждах отделился от поверхности иконы и переступил серебряные выступы иконного оклада. Оглядев пространство полуподвала, Спаситель о чём-то распорядился ангелам. Ангелы подхватили молитвенницу под руки и вынесли сквозь кирпичные стены цокольного этажа на площадь. Женщина долго не решалась открыть глаза. Поэтому она не видела, как сверкнула зарница над асфальтовой пустошью, и огромное количество людей в коричневой униформе исчезло без следа! Как металась в небе огромная красная комета и, будто космическая пиранья, рвала на куски серую клейкую массу облачного «силикона». Когда женщина открыла глаза, в небесных "проталинах" уже сверкали голубые уральские самоцветы!
«Христос Воскресе!  –трубили ангелы с небес, – Осанна в Вышних!» Толпы людей, ещё недавно бравшие приступом Дворец Справедливости, теперь с пением псалмов вышагивали по городской брусчатке и скандировали "Осанна в Вышних! Осанна в Вышних!.."
               
5. Победа…
Бескровных побед не бывает. Никто из новоявленных псалмопевцев не признал в седом и смертельно уставшем человеке, присевшим в тени городской ограды на пожелтевшее августовское разнотравье, блистательного Бога, того самого Бога, который мгновение назад сошёл с иконы «Воскресение Христово»… Говорят, война – это не фейерверк одиозных побед и поражений, а просто трудная работа. Что ж, разрушить ад - дело, пожалуй, покруче, чем очистить, играя мускулами, Авгиевы конюшни!

Часть 2. Русская Голгофа.

«По пажитям заглохнувшим блуждали без пастырей безумные стада…»                (Е. А. Баратынский)

Им оставался только шаг.
Уже вино в бокалах пляшет.
Отмыт и заново окрашен
Средневековый чёрный стяг.
Им оставался только шаг,
Готов лететь во все пределы
И пересчитывает стрелы
Для бойни собранный отряд.

А там внизу, у магазина
Клокочет людная река.
Пуста привычная корзина,
Ни хлеба нет, ни молока.
И только кормовой спагетти
На полках, телепроводАх,
Крестах кладбищенских, в умах
Гуляет, словно вольный ветер.

Как ядовитый порошок
Украдкой травят садоводы,
Тем, кто прошёл огни и воды,
Осталось лишь – на посошок!
Последним рухнул старый храм,
Подточенный проказой века,
И не осталось человека,
Не связанного по рукам…

В полуподвале, на стене
Горела старая лампада,
От почерневшего оклада
Тень отрясая в стороне.
Им оставался только шаг,
Но в ночь, назначенную к битве,
Творила женщина молитву,
Склоняясь к Господу  в слезах.

И видит горестная мать
Огонь в ночи и крыл движенье,
С иконы «Бога Воскресение»
Сошла Божественная Стать!
Бог поднял бережно с колен
Седую женщину, а злобу
Сковал и в адову утробу
К забвенью вечному призвал!

                * * *

И снова красная заря
Воскресла в небе, как виденье,
Залив медАми Воскресенья
Голгофы горестный наряд!



P.S.
- Что плачешь, друг?
- То плачет сердце:
   Воскресший Бог – вновь Бог Распятый.
   Его пречистые Стигматы*
   вновь кровоточат на Кресте…

  *стигматы – крестные раны


Речь распорядителя на помин Советской России

Верные друзья, недруги и граждане неопределившиеся! Сейчас (прямо на Ваших глазах!) литературный калькулятор «отсчитает» назад тридцать с небольшим лет, и мы с вами окажемся свидетелями весьма драматических событий.
Старшее поколение ещё хранит в памяти период отечественной истории, получивший милое, даже женственное прозвище «Перестройка». Да, было времечко! Помнится, в один из дней, кажется, в чёрный вторник, над головой ослеплённых лёгкой наживой советских граждан на тонком конском волосе повис остроконечный Дамоклов меч. Он то стремительно падал вниз, при этом казалось, ещё немного, и его безжалостное острие обрушится на российские земли, то каким-то чудом падение прекращалось, и непредсказуемый, разбалансированный меч вновь повисал в воздухе, пружиня и напрягая страховочный «канат». 
Согласитесь, кровоточивый глянец гайдаровского эксперимента до сих пор смущает сердца. Но нет худа без добра. Российская история учит осмотрительности, когда речь политиков заходит об очередных «новейших» преобразованиях отечественной парадигмы.
А теперь давайте вспомним весьма странное время, когда советская государственность рушилась, подобно карточному домику, и долговязый маэстро доллар, помахивая сотенной ассигнацией, бродил, как сказочный Гулливер, на развалинах несостоявшейся коммунистической империи. Он забавно шевелил напомаженными остроконечными усиками и что-то напевал под нос про хеппи бёздей и йеллоу сабмарин.
Хеппи бёздей? Да кто ж не захочет «хеппи бёздей» для себя и собственных детишек?
– Сэр, почём ваш «бёздей»?
– Три с половиной тонны цветного металла с Красноярской ГЭС, сэр.
– Отлично, сэр! Получите…
Маэстро часто присаживался на корточки и выдёргивал из толпы испуганных «коммуняк» особых наукоёмких человечков. Повертев очередного очкарика в воздухе и внимательно оглядев его со всех сторон (так поступают при покупке рыбы или раба), он складывал добычу в кожаную сумку времён золотой лихорадки. Плотно прикрыв содержимое сумки рыжим потёртым отворотом, маэстро смачно защёлкивал увесистые бронзовые застёжки.
– Aha, we've got the lovebirds! – бубнил он, жмурясь от превосходящего всякую меру удовольствия. – I will teach them to sing: "Glory to America!"
Наукоёмкие очкарики исчезали в оранжевой суме, и никто их больше не видел. Поговаривали разное. Впрочем, для большинства бывших советских граждан перемены в судьбе отдельных соотечественников не были сколько-нибудь значимы. Задавленные ворохом собственных проблем, они в спешке паковали личный скарб и прятали его под «родовую притолоку» или в подпол.
Надо сказать, участь бывших советских граждан и в самом деле была незавидной. Ухабистые сапожки маэстро с коваными набойками и пяточными шпорами давили всех, кто не успел шмыгнуть с вещмешком в «благословенную» Турцию или присосаться к недроизымающим компаниям на стадии дележа.
Кто-то возразит: автор наговаривает на постсоветскую действительность! Ничего дурного в годы перестройки не случилось. Ну покончила жизнь самоубийством дивная поэтесса военного времени Юлия Друнина. Ну обрушилось на 99,99% советское тягловое машиностроение. Ну пощипала перестройка советские государственные границы, ну и что? Делов-то!..
                * * *
Даже сейчас, через тридцать лет безудержного грабежа всего и всяк, самые отчаянные из нас (отчаянные из отчаявшихся) верят в то, что когда-нибудь наступят благословенные для России времена, и русская мысль-река вновь увлажнит своё созидательное русло. Ещё живы те, кто верит в растоптанный, окровавленный, поднятый ныне на смех телевизионными пересмешниками и вздёрнутый на дыбу олигархами-паразитами Русский национальный смысл. Конечно, можно сказать и так:
Россию люблю несмотря ни на что.
Россию люблю просто так, не за что.
Начальники правят. Народы смердят,
Детей пеленают, в окошки глядят
Туда, где Пандора днесь, выплакав вежды,
Склонилась и чахнет над Русской надеждой...

И всё же – нет! Оскоплённая, оторванная от корней, деморализованная злобной доктриной Даллеса, Россия сохранила от поругания главное – драгоценный славянский геном. Тот легендарный геном, который вёл русичей вперёд через многие необоримые тверди. Тот самый геном, в котором Господь «припрятал» будущее всего человечества, предупредительно сокрыв этот факт от мародёрства временщиков тайной завтрашнего дня.
И ещё.
Началом перестройки считается 1987 год, когда на январском пленуме ЦК КПСС было объявлено о новом направлении в развитии государства. Выходит, с начала перестройки прошло тридцать четыре года. Открываем Библию, читаем: Моисей водил еврейский народ по пустыне сорок лет. Закрадывается мысль о том, что Господь, подобно Моисею, водит Россию по мёртвой пустыне человеческого духа уже тридцать четыре года, и если вдуматься в символику цифр и совпадений, через шесть лет народы России наконец увидят Землю обетованную и возрадуются великой радостью об окончании мытарств!


Сон рыбы  (флеш-фикшн)
И снится Дарвину сон.
Он, большая начинённая остриями рыба, просыпается среди зарослей гигантского камыша и медленно, шевеля боковыми плавниками, начинает движение с мелководья в зелёную глубину лагуны. Он долго спал. Его желудок переварил всё до последнего катышка от вчерашней охоты. То была охота! Вязкая серебристая гадина ускользала в розовую тину и одновременно пыталась алмазной пилочкой зубов надкусить Дарвину трахею между передними плавниками. Ему всё же удалось обхватить своей железной пастью этого мерзкого угря чуть ниже головы, сжать челюсти и тем завершить долгую и изнурительную работу. Вкуснятину пришлось караулить несколько лун, пока не наступил благоприятный момент схватки.
Так думал Дарвин, впрочем, не думал, а скорее ощущал причинно-следственную связь с прошлым, которая как первая натуральная эманация досталась ему в наследство от океанических прародителей.
 
Зелёная муть лагуны в этот ранний час была ещё пуста. Смешные простейшие микроорганизмы копошились возле куска хряща, недоеденного кем-то с вечера. «Интересно, кто его спугнул?» - подумал Дарвин и поймал себя на мысли, что рассуждает. Раньше он никогда не задавал себе никаких вопросов, а просто убивал и ел. Он совершал все действия рефлекторно потому, что анализировать происходящее ему было просто нечем! Теперь же, с появлением вариативного аппарата, он мог предвидеть свои действия, и это давало ему определённую свободу в выборе манеры охоты.

Где-то там наверху, за кромкой жизни и смерти уже встало солнце и осветило зелёную глубину лагуны. Дарвин почувствовал, как натянулся внутри под позвоночником его простейший желудочно-кишечный тракт, сообщая на уровне бессознательного, что пора прекратить это аналитическое ничегонеделание и начать реально охотиться. «Да, материя первична!» - напоследок сделал открытие Дарвин, раскрыл боковые плавники и устремился на глубину, где вчера приметил неказистого рачка, которым несложно было бы поживиться…