Воровская честь. Лагерные хроники

               

                (Из записей Марка Неснова)

Фразу «Воровская честь не позволяет» Славка Туляк употреблял довольно часто.
Говорили, что в прошлом он был «вором», но уже лет пятнадцать, как жил
 простым «мужиком».

В брежневское время воров уже не было, и только однажды в туберкулёзном бараке я встретил несколько воров-прошляков(в прошлом), которые потихоньку вымирали.

Более конфликтного человека, чем Славка Туляк, я в жизни не встречал.

Среди уважаемых людей - это большая редкость.
Славку боялись очень многие, потому, что заводился он с пол-оборота и шёл всегда до конца, что не предвещало оппоненту ничего хорошего.

Во рту у него не было четырёх зубов, которые он сломал, укусив, от бессилия, металлическую дверную решётку, когда подошедшая в БУРе медсестра обозвала его козлом.

В карты с ним играть садились самые отчаянные или глупые, потому что, играя, Славка создавал крайне нервозную, даже психопатическую обстановку, которая деморализовала партнёра и не давала возможности думать об игре.

Поэтому, когда в зоне узнали, что Лев Моисеевич согласился играть со Славкой, в углу у их койки собралось с десяток парней.
Кто-то из интереса, а кто-то и для страховки.

Лев Моисеевич был знаменитым питерским картёжником, которого менты пристроили на пятерик за дела, к которым он имел далёкое отношение.

Несмотря на первую судимость, Лев Моисеевич плавал в лагере, как рыба в воде, оставаясь, при этом,  мягким, интеллигентным сорокалетним евреем.

Поскольку он был в одной из самых уважаемых и денежных лагерных семей,
в которой был и мой душевный приятель Паша Дурак, то мы с ним часто общались, но без особой близости.
Увидел же я Лёву впервые, когда он разучивал на гитаре песню Пахмутовой
«Постарею побелею, как земля зимой».

У Льва Моисеевича была типично еврейская внешность, дополняемая приличным животом и непомерно длинным носом.

Игра в карты меня интересовала только, как результат, который ,в основном, и влияет на жизнь зоны.
Карточные долги являются тем инструментом, дёргая за который, кредиторы вершат невидимые, но главные лагерные дела.

Я лежал в противоположном углу на Пашиной койке и читал журнал «Новый мир».

Игра шла уже около часа, когда Славка, проиграв уже приличные деньги, начал заводиться.

Сначала понемногу он, после очередной неудачи, стал себя «лаять», обзывая
 погаными словами  типа «ну я козёл, ну что я за тварь» и так далее.

Себя в игре лаять можно, поэтому никак это на игру не влияло.

Потом, продолжая себя лаять, он стал биться головой о стойку верхней койки, и все уже понимали, что сейчас он начнёт лаять Льва Моисеевича, чтобы своим окровавленным лицом и оскорблениями выбить Лёву из колеи и изменить ход игры.

Именно переход от лаяния себя, к лаянию партнёра самое ответственное мгновение, потому что неизвестно, как поведёт себя партнёр и захочет ли он пойти на конфликт со Славкой и оскорбить его тоже или промолчит.

Все были в напряжении, потому что за Лёвой стояла его семья, а за Славкой
 его жестокость, смелость и отчаянность.

В тот момент, когда Славка в истерике, продолжая биться о железную кровать головой, произнёс «Ну ты посмотри, как этому  пидору везёт», он,
неожиданно для всех, получил от Льва Моисеевича удар в челюсть и слетел с койки на пол.

Ничего предпринять он не мог, потому что вокруг стояли парни.
Да и все понимали, что Лёва кругом прав, и Славке тут ловить нечего.

Лёва был, как всегда спокоен, а Славка поднялся и молча ушёл.

Слух о том, что Лев Моисеевич  «посадил, за дело, Славку на сраку» оглушил даже самых непосвящённых.

Поскольку у Славки было много недоброжелателей, это новость перетиралась без конца.

Все понимали, что предпринять Славка ничего не может, потому что мужик он с понятием, но как он сохранит своё лицо в дальнейшем, тоже было загадкой.
И как он, при своём характере, сумеет с этим жить, тоже никто и предположить не мог.

Славка почти ни с кем не общался и был весь на нервах.

В принципе, такой случай никак не ронял его лагерной чести (он облаял - ему врезали), но для Славки это была трагедия, потому что со своим воровским прошлым он носился как дурень с писаной торбой.

Только осознание своего превосходства и лагерной безгрешности давало ему опору для жизни и самоуважения.

У меня со Славкой были добрые отношения, и я всегда помнил, как он делился со мной половиной своей дополнительной пайки, которую ему в БУР подгоняли блатные.
Мне, новичку на этой зоне, было сложнее, чем остальным, и Славка всячески меня опекал, выделяя из всех сидящих «хороших» парней.
Со мной это был спокойный и рассудительный человек, мечтавший о нормальной жизни, но не веривший в своё будущее.

После происшествия со Львом Моисеевичем, он стал обходить даже меня,
и все мои попытки поговорить, чтобы разложить всё по полочкам и успокоить его, ничего не дали.
Жить униженным, даже без всеобщего осуждения (потому, что никакого лагерного прокола он не допустил) Славка Туляк был не в состоянии.

По концу месяца Славка заплатил проигранные деньги и пришёл ко мне в барак.
Он вручил мне конверт и сказал прочитать и отдать, кому следует.
Пока не читай. Узнаешь, когда надо.
Затем он хлопнул меня по плечу и горько улыбнулся.

Часа через два Славку Туляка нашли около кочегарки с заточкой из напильника в сердце.
Мы с Пашей  Дураком вскрыли конверт и прочитали
 слова, написанные детским корявым почерком:

Менты. Никто не виноват. Я сам. Надоело.
                Вячеслав Николаевич Назаров. Туляк.
               
Под  текстом чернел его отпечаток пальца.

Тело его увезли на  продуктовой подводе и, говорили, что похоронили на поселковом кладбище.

Вспоминаю я Славку часто, потому что невозможно забыть человека, который делился с тобой своим хлебом.
Каким бы он ни был.