Аневризма

    
     Согласитесь, что когда с нами что-то случается, прежде всего, мы недоумеваем, почему это должно было произойти именно со мной. И, как правило, вразумительного ответа не находим. Потому что, если «это» случается с кем-то, мы воспринимаем его как нечто естественное, закономерное, а посему не особенно впечатляемся. Но уж если что-то, не дай Бог, произойдёт с нами, тут риторических вопросов не оберёшься.
     Вот и тут, казалось бы, на ровном месте…
    Защитилась я довольно давно, но звание доцента было никак не получить: университетские, сами понимаете, дрязги. Наконец, звёзды сошлись и заветная мечта осуществилась.
     По этому поводу был намечен небольшой междусобойчик. Завтра придут гости. А сегодня вечером у меня ещё занятия на курсах английского языка. В те поры, а на дворе был 1993-ий год, все, как одержимые, бросились изучать язык, потому как теплилась надежда и кое-кто (и их было немало!) её претворял в жизнь.
Почему-то страшно разболелась голова, за чем раньше замечена не была. Сначала я подумала, что надышалась на работе масляной краской – в здании шёл ремонт – ан нет, боль не проходила.
     Приход гостей не отменила: ведь уже приготовлены салаты, сделана фирменная семейная мясная запеканка с хрустящей сырной корочкой, которая подаётся с мочёной брусничкой в качестве гарнира, под, сами понимаете, классную водочку, изготовленную по секретному рецепту мужа из гидрашки, обильно выдаваемой в институте на протирку японского электронного микроскопа, которую все приглашённые, причмокивая, дружно одобряли на радость гордому мужу.
     К слову, он был исключительно изобретателен во всём, чего касалась его рука, но когда я приставала с расспросами, всегда отделывался шутливой фразой, вошедшей в анналы нашей семьи: «Это не для Пентагона», намекая, что хранить секреты я не умею и где-нибудь что-нибудь да разболтаю.
     Так, повеселились, виртуально слегка приняли на грудь, теперь вернёмся к суровой правде жизни…
     Гости празднуют радостное событие, правда, слегка недоумевая, глядя на моё бледное как стена обличье, и  удивляясь моему периодическому исчезновению из-за стола – а я то принимала очередную таблетку , помогающую как мёртвому припарки, то бегала в ванную, где меня выворачивало наизнанку – в общем, весело…
     Гости, наконец, разошлись, а мне всё хужее и хужее. К счастью, самая родная подруга работала на Центральной скорой помощи. Врач незамедлительно приехал и, не дав мне опомниться, увёз в больницу. Сначала в ближайшую, где  в течение трёх часов я валялась на каталке в ледяной, замызганой приёмной, где за всё время ко мне один раз подошло нечто медицинообразное, от чего разило перегаром: оно задавало какие-то вопросы и щупало совсем не беспокоящую часть тела.
     После унизительных мытарств оказалась в большой светлой палате, куда наутро пришли два врача, побеседовали со мной, пытаясь понять происходящее. Наконец, одна из них обратила внимание на мои глаза – тогда я впервые услышала слово диплопия, или раздвоение зрения.
     За этим последовала пункция спинномозговой жидкости, в которой оказалась кровь, а значит, произошло кровоизлияние в мозг – вона как всё в жизни повернулось…
     Под вопросом диагноз, вынесенный в заголовок, переезд в другую профильную клинику, недвусмысленное уведомление о том, что заболевание и последующая диагностика связаны с риском для жизни — а вы говорите, доцент, доцент…Тут вон какая ставка…  Сразу вспомнилась фраза из давнолюбимого польского сериала «Ставка венькша ниж жиче» -- «Ставка больше чем жизнь».  И где это всё и все? Горько…
     В клинике меня поместили в палату на четверых, площадью метров четырнадцать, представляете? Вытянутый прямоугольник, одно окно, в палате шириной меньше трёх метров в два ряда стоят четыре койки с железной пружинной сеткой, занятые такими же тяжёлыми больными. 1993-ий год…
     Утром в палату вошли двое: один -- высокий, красивый, с седой гривой и рядом с ним – Иванушка-дурачок, невысокого роста, кругленький, с несходящей  улыбкой и розовой физиономией. Первый оказался моим лечащим врачом, ведущим палату, а второй – Тем Самым, который меня к жизни вернул... Борис Михалыч Никифоров.
     Итак, что меня ждёт? Три недели неподвижного лежания, страшная диагностика (не приведи, Господь) под названием ангиография. А там будет видно…
     Головные боли невыносимой силы не покидали мою бедную головушку. Санитарные условия кошмарные. Ухода и помощи от персонала ждать не приходилось.
     Не хотела, но всё-таки одну незабываемую на эту тему сценку опишу. Все взрослые люди, а потому понимаете, как это, лёжа три недели, совершать физиологические отправления. Организм вяло лежит, понемногу, но ест, и расставаться с накопленным не хочет. Наконец, вроде, дал добро... Устраиваюсь всерьёз и надолго на "птице семейства утиных», укрываюсь одеялом, пытаясь сосредоточиться. В этот момент открывается дверь и вваливается молодёжная компания пришедших навестить мою ближайшую, через полуметровый проход, сокамерницу. Они весело усаживаются на её кровати, а  один, за неимением места, устраивается у меня в ногах. А я на «птице», и у меня сверхзадача. При этом я ещё и вида о её существовании и безуспешной реализации задуманного не подаю и веду бодрую беседу…
     Вернёмся ненадолго к ангиографии. Могу одно сказать: ничего страшнее нет – слава Богу, говорят, что теперь процедура упростилась! В кромешной тьме врач долго и безуспешно пытается поймать ускользающую сонную артерию, воткнуть в неё иглу, впрыснуть красящее вещество и, наконец, посмотреть на рентгене, как, куда и беспрепятственно ли оно прошло по сосудам мозга. Он и так, он и сяк. И никак… Я вас пощажу с подробностями, но по окончании экзекуции, которая показала, что в исследуемом полушарии аневризмы нет, я однозначно заявила, что больше не дамся. А второе полушарие как же? Я долго изворачивалась; меня, к счастью, не дёргали, не торопили -- ждали, когда сама созрею: в конце концов, ясность картины в моих интересах, а альтернативы нет.
     Ну, хватит ужасов, дайте передышку. Она сейчас будет – о еде. Кормили очень вкусно и сытно. Больничные каши я вообще всю жизнь обожаю. А тут ещё и прекрасный борщик. А уж второе съедала посещавшая меня, изголодавшаяся без мамочки семья.
     Рано или поздно завершили диагностику, хотя чёткого ответа на вопрос, где же эта аневризма кроется, так и не получили. Лечащий врач и Б.М. решили, что она гнездится на стыке полушарий, а потому чётко и не просматривается.
     Итак, операция… Трепанация черепа и установка клипа, такого металлического зажима, похожего на прищепку.
     Перед операцией меня предупредили, что накануне побреют наголо. Поздно вечером в палату вошла медсестра с внушающими страх обоюдоострыми инструментами и в мгновение ока лишила меня красоты. Спросила, кто меня оперирует – я сказала, что Б.М. Поинтересовавшись, заплатила ли я ему и получив  совершенно обалдевший, недоуменный отрицательный ответ, она, как  давний сотрудник, решительно заявила, что тогда он и оперировать не будет.
     Звучало убедительно в её устах, но я всё равно не поверила. Тем более, что меня предупредили, что накануне операции Б.М. всегда заходит в палату посмотреть на пациента и перекинуться с ним парой слов. В моём случае так и было. К концу дня в палату заглянул Б.М. и зная, что я англист, с порога спросил: “Are you ready for the operation?”, на что я незамедлительно выпалила: “Looking forward to it”, то бишь, «Вы готовы к операции? – Жду её с нетерпением.» Вот так. Так что не верю.
     Утром держалась вполне прилично. А потом вообще пара пустяков: лежу на столе, в изгиб локтя кто-то с доброжелательной улыбкой делает укольчик и всё… Потом помню себя только окружённой подружками-аспирантками вместе с научной руководительницей. Помню их временами удивлённые взгляды и уже осознаваемые мной самой неправильности собственной речи. Мне это смешно, а значит, поправимо.
     Это потом мне уже семья расскажет – без иллюстраций, к сожалению -- ЧТО я несла в первые дни после операции и какие непроизносимые слова я говорила!
      Ещё один эпизод врезался в память: в открытую дверь входит Б.М., решительно направляется ко мне, лежащей на кровати, хватает за руку и стаскивает на пол со словами: «Хватит лежать! Вставайте и ходите!» И всё. Я встала и пошла… на поправку.
     Теперь о моей благодарности. Конечно, мужу и дочери за уход и поддержку. Особо – сестре, приехавшей из Львова, бросившей всё, узнав о предстоящей через два дня операции.
     Я не была, да и не могла быть свидетелем этой сцены, но каждый раз так живо её представляю, что без слёз вспоминать не могу…
     В то время был прямой поезд через Литву и кривой, через Белоруссию. Чтобы ехать прямо, надо иметь какой-то документ, которого у сестры не было. В кассе ей ничего не сказали, продавая билет, а она и не спросила. На границе суровые литовцы её не пропускают, грозят высадить из поезда, и сестра в истерике кричит: «Завтра сестру оперируют, может, я её в живых больше не увижу. Ну, выбросьте, выбросьте меня из вагона!» Литовцы оторопели  и пропустили…
     Прошло время. Я вернулась к преподаванию, растущий ёжик мне даже нравился, и студенты не хотели верить, что я перенесла такую операцию – разве что небольшой шрам остался на лбу.
    Вскоре после выписки муж отправился в клинику поблагодарить Б.М.  Мы соорудили небольшой конвертик, приложив к нему красивый полированный агат, настольное украшение. Б.М. конверт не взял. Вот так!
     Я составила свой первый, по-моему, самый удачный фразеологический словарь, и тут же побежала его дарить Б.М.,  на титульном листе  написав, конечно: « Моему дорогому соавтору, без которого эта книга не увидела бы свет.»
     Шли годы… Эти слова уже сами по себе внушают страх, верно? И вот последовал телефонный звонок моей скоропомощной подруги: Б.М. госпитализирован, лежит в своей больнице. Недолго думая, я отправилась его проведать. Лежал он один, в огромном зале, где эхо повторяло каждый сотворённый звук.
     Опять необходимо короткое отступление. Дело в том, что у меня есть друг, как всегда, непризнанный, гений, которого Всевышний то ли наградил, то ли наказал феноменальной памятью, плюс интеллектом, плюс поэтическим даром. Идя к Б.М., я попросила его написать благодарственный стих. «Рыбу» я набросала, и он сочинил трогательную поэму. Сидя у постели Б.М., я испросила разрешения прочитать ему стих. Он внимательно выслушал и оставил листочек на тумбочке в изголовье.
     Довольно скоро я опять оказалась в клинике: Борис Михалыча не стало.
     На десять утра было назначено прощание в огромном лекционном амфитеатре. Когда я вошла в переполненный зал, у меня помутнело в глазах: тесно прижавшись друг к другу, сидели студенты, врачи, преподаватели, нянечки – все, кто долгие годы знал, уважал и любил Борис Михалыча.
     На сцене были родные, близкие и предполагаемые выступающие.  В центре, усыпанный цветами, стоял открытый гроб.
     Сев чуть не на колени соседа, я пристроилась в проходе. Выступавшие говорили много, излагая биографию Б.М. Он родился в Шанхае, закончил там французский колледж, потом с родителями вернулся в Россию. Английским языком владел в совершенстве.
     Занялся сосудистой хирургией, стал доктором наук, профессором. А в 1985 году был удостоен Государственной премии СССР за разработку и внедрение хирургического лечения больных аневризмами.               
     Ещё он был знаменитым в городе шахматистом. Вот только сейчас, написав эти строки, я поняла, насколько его увлечение не случайно: при проведении операции, как и в шахматах, хирургу надо уметь видеть на несколько ходов вперёд.
     Внезапно во мне поднялся какой-то неожиданный, неясный, необъяснимый протест: вроде много было сказано, каждый выступавший дал Б.М. высокую оценку, но как-то сухо всё звучало, бездушно. Это было несправедливо и примириться с этим я не могла. Вдруг ощутила огромную ответственность и роль, которую Судьба на меня так неожиданно возложила: я поняла, что в этой огромной, разноликой людской массе, кроме меня, нет людей, столь близких ему в прямом смысле слова – тех, кого он оперировал, спасал, давал жизнь, наконец! Я физически ощутила  многосотенный взгляд, который говорил: «Если не ты, то кто же?» Они укоряли меня за молчание, выталкивали на сцену, давая ясно понять, что это отсиживание мне не простится...
     Надо вам сказать, что как ни странно, я пожизненно страдаю от «страха сцены». Но деваться было некуда. Поняв по ходу развития, что  действо близится к концу, я на ватных ногах спустилась, спотыкаясь о сидящих на ступенях,  к сцене, судорожно сжимая в руках белые хризантемы. 
     Мне дали слово и я сказала, кажется, всё: что говорю от имени сотен спасённых благодарных пациентов, что Б.М. был совершенно бескорыстным доктором, призывая сегодняшнюю аудиторию следовать его примеру (что было, наверное, бессмысленно, зная реальное положение дел!).
     Я плохо соображала, со страхом глядя на сотни устремлённых на меня глаз. В какой-то момент голос дрогнул, но я не разревелась.
     Совесть моя была чиста.
     Вот, наверное, и всё. Это моё приношение дорогому Борису Михайловичу.

      P.S. Да, чуть не забыла: Б. М. Никифоров умер от аневризмы.
    



 

Аневризма – истончение стенки артерии, что может привести к её разрыву
Клипирование аневризмы – операция по наложению клипсы на сосуд