С. Я. Лемешев. Я жду тебя, желанный друг!

18 мая 1949 года.
Ленинград.

       Лемешев стоял у окна гостиничного номера «Астории» и хмуро смотрел на площадь Воровского. После ночи в «Красной стреле» он успел привести себя в порядок, немножко передохнуть, и сразу же навалилась тревога. У него было испытанное верное средство, чтобы избавиться от беспокойства и тягостных мыслей – нужно было быстро и далеко пройтись, слегка задохнуться. Но сейчас это средство не годилось, он не мог позволить себе устать – вечером в МАЛЕГОТе «Евгений Онегин».
       Сергей Яковлевич вернулся к столу, бездумно полистал свежие газеты, сел к пианино и открыл было клавир, чтобы поразмышлять над вечерним выступлением, и не смог – сегодня буквально всё валилось из рук. Он закрыл крышку пианино, положил локти на лакированную поверхность, опустил голову на руки. Быстрее бы пролетел сегодняшний день, пережить бы его…
       Вера приезжает в театр за два часа до начала, точно так же, как и он. Ехать раньше не имело смысла, да и предстоящий серьёзный разговор с ней никак нельзя было затевать перед спектаклем. Перед спектаклем нужно было просто посмотреть на неё, услышать её голос, побыть хотя бы несколько минут рядом, чтобы вновь начать дышать, видеть, чувствовать. Чтобы вновь начать жить.
       Все серьёзные разговоры – потом, когда кончится «Онегин».
       Сидеть в одиночестве в четырёх стенах номера было невыносимо. И после полутора часов душевных мук он всё же позвонил в театр и попросил прислать машину пораньше. В дирекции удивились, но машину прислали.

       Было очень рано, за кулисами стояла тишина, в артистических комнатах никого не было. Вечерняя суета, предшествующая спектаклю, ещё не начиналась. Но всё равно, лучше уж маяться от тревоги в театре, в привычной обстановке, чем в гостинице.
       В гримёрной царил полумрак. Сергей Яковлевич, не зажигая света, подошёл к гримёрному столику, опёрся обеими руками о спинку венского стула и задумался, глядя в зеркало. Из тёмного зазеркалья смотрел на него мрачными глазами усталый человек с полуседой головой. «Да, брат, плохи твои дела…». Сергей Яковлевич, нахмурившись, скептически разглядывал своё осунувшееся, постаревшее лицо. Положа руку на сердце – совсем ни к чёрту дела. Лемешев с досадой вздохнул, отвернулся, ища, чем бы заняться, рутинным и обыденным, чтобы отвлечься от невесёлых мыслей.
      
        Заняться было решительно нечем. Он размеренными, неторопливыми движениями приладил пиджак на спинку стула, чуть ослабил узел галстука, расстегнул воротничок, тщательно подвернул рукава рубашки до локтей, сунул руки в карманы брюк, и, не находя себе места, стал медленно мерить шагами гримёрную. Потом сел в кресло, стоявшее в углу, закурил. Положил руку на подлокотник так, чтобы видеть  часы, прислонился затылком к стене и закрыл глаза, чутко прислушиваясь к тому, что творится в коридоре. Каждую минуту открывал он глаза, видел циферблат на запястье и проклинал на все лады стрелки,  которые еле ползли.
       Вера должна была пройти мимо его гримёрной, он всегда узнавал среди шума чужих шагов её лёгкую поступь. Наконец, услышав быстрые каблучки, мелодичный голос – она с кем-то поздоровалась, он выпрямился, стиснул подлокотники, потом вскочил с кресла. Дождался, когда стукнет её дверь, сорвал со стула пиджак и быстро вышел в коридор, на ходу не сразу попадая в рукава. Слава богу, в коридоре никого нет... У Вериной двери унял дыхание, провёл ладонями по волосам и постучал.
       – Войдите! – пропел серебристый голос.
       Три недели тосковал он по этому голосу, но сегодня от его звучания почему-то всё оборвалось и замерло в душе. Отодвинув плотную штору, прикрывавшую дверь изнутри, вошёл. Она сидела, облокотившись о гримёрный столик. И в тот миг, когда он увидел лицо Веры в зеркале, заблестели радостно её глаза, она порывисто обернулась, встала навстречу.
       – Добрый вечер, Вера Николаевна.
       – Здравствуйте, Сергей Яковлевич.
       Она протянула ему руку, и он, как всегда, задержал её кисть в обеих ладонях.
 
       Вера приветливо смотрела на него.
       – Как настроение? – тихо, через силу спросил он.
       – Прекрасное настроение, спасибо. А у вас? Как доехали?
       Он, не отвечая, смотрел ей в глаза.
       Оказывается, за три недели он успел забыть, какие у неё глаза, хотя они постоянно были перед его внутренним взором. Замечательные, совершенно невозможные глаза… Ясно-серые, прозрачные, всегда строгие, во время их кратких встреч глаза эти вдруг становятся совсем беззащитными и начинают светиться такой нежностью, какой он не встречал никогда. И не мнимая холодность и сдержанность, а эта доверчивая, ласковая беззащитность служит Вере самой надёжной стеной – немыслимо потревожить её неловким словом или дерзким прикосновением.
       Сергей Яковлевич молчал. Вера внимательно вглядывалась в его лицо, и оживление её меркло, между бровей обозначились две тонкие морщинки. Расцеловать бы их, эти сердитые морщинки… Он прекрасно знал, что за всю жизнь так и не научился прятать свои чувства, вечно у него всё написано на лице. Окружающие читали по его лицу, как по книге, и он не умел  защититься от этого.
       Глаза Веры совсем посерьёзнели, она озабоченно смотрела на него:
       – Что-то случилось?
       – Нет, всё в порядке. Просто немножко устал в поезде.
       Опять повисла пауза. Он держал её руку в своих ладонях, позабыв отпустить, и молчал.
       – Вам пора, Сергей Яковлевич. Время… – мягко напомнила она.
       – Да, пора… Пойду, не буду вас отвлекать, – очнувшись, ответил он. – Увидимся в первой картине. Ни пуха, ни пера.
       – К чёрту.
       Сергей Яковлевич выпустил её руку, развернулся и быстро вышел из гримёрной.

       Проводив его взглядом, Вера Николаевна вздохнула и открыла коробку с гримом. На душе у неё было тревожно. Конечно, она ждала его, знала, что он обязательно зайдёт перед спектаклем. Это стало их маленькой традицией пять месяцев назад. Вера Николаевна знала и любила его летящие лёгкие шаги, давно отличала их от множества других. И хоть сегодня шаги его почему-то были нерадостны, она всё равно сразу узнала их издали.
       Была и ещё одна традиция, о которой ей рассказала костюмерша Шурочка прошлой осенью, после третьего лемешевского «Онегина». Шурочка помогала ей тогда раздеваться после спектакля и, улыбаясь, рассказывала:
       – А я сегодня опять нашему любимому стул в кулисе ставила. Он «Письмо» и последнюю сцену смотрел. Да как смотрел-то, вы бы его лицо видели! Запали вы ему в душу, вот помяните моё слово.
       Вера Николаевна отмалчивалась. Кто кому запал в душу и как давно это случилось – этот вопрос она предпочитала обсуждать только с собой, никому этого знать не полагалось.
      
        В прошлом октябре она увидела Сергея Яковлевича после двенадцатилетнего перерыва и с первых же минут всё, что чутко дремало в её душе все эти годы, вдруг взвихрилось искрами, замерцало, жарко занялось. Почти сразу она стала считать дни до каждого его приезда. Она никак не ожидала этого от себя, запрещала себе думать об этом, но всё равно думала и ничего не могла с собой поделать. Единственное, что она могла предпринимать до поры, до времени – всеми силами держать Лемешева на дистанции и не давать ему увидеть свои истинные чувства.
       Однако эти благие намерения мало помогли. У неё пока успешно получалось сохранять дистанцию, но что касается сокрытия истинных чувств – тут Вера Николаевна потерпела поражение. Сергей Яковлевич сразу всё увидел и понял. Да и трудно было не увидеть: во время встреч в гримёрной она чувствует, как лицо её вспыхивает, а глаза против воли обо всём ему рассказывают. И всё же до сих пор она пытается уговорить  себя, что тоскует только по его голосу. Но, как ни старайся, а обмануть свою душу нельзя. Давным-давно всё поняла Вера Николаевна и о нём, и о себе. Только она не знает теперь, что же ей со всем этим делать.
       Он каждый раз заходит к ней до спектакля буквально на пять минут, потому что на разговоры в эти моменты обычно нет времени, им пора гримироваться и одеваться. Она слышит быстро приближающиеся лёгкие шаги, потом стук в дверь, на её «Войдите!» он откидывает в сторону штору и возникает в дверном проёме. И гримёрную словно опахивает радостным ветром – так быстро он влетает, подходит, здоровается за руку, задерживая её кисть в своих ладонях. Спрашивает о настроении, самочувствии, шутит, ласкает её улыбкой, взглядом, потом с сожалением уходит к себе.
       И хоть она старается вести себя с ним отстранённо – не может удержаться: его шутки настолько забавны и остроумны, а улыбка настолько обаятельная и милая, что она начинает улыбаться в ответ. Всё это происходит вдали от посторонних глаз, а на людях он держится с ней, так же как и она с ним – приветливо-ровно и холодновато.
       После их встречи быстро пролетает спектакль, а после спектакля в гримёрную Лемешева набивается уйма народа. Он обычно торопливо прощается со всеми, ведь ему нужно ещё заскочить в «Асторию» за вещами и не опоздать на поезд, уходящий без пяти двенадцать ночи. И сколько бы людей ни толпилось в его гримёрной, он всегда сразу находит глазами Веру Николаевну и прощается с ней издали быстрым взглядом, потому что знает – она ждёт этого и после безмолвного прощания незаметно уйдёт. И до следующего приезда согревают её этот мгновенный ласкающий взгляд и воспоминания о его голосе и о тёплых ладонях.

       Эти мимолетные встречи почти сразу же перестали быть игрой: всё ярче и нежнее сияли глаза Лемешева, когда он на неё смотрел, всё с бо;льшим нетерпением Вера Николаевна скучала и ждала его. А недавний случай показал ей, насколько значимы для неё эти отношения.
       Когда в прошлый приезд Сергей Яковлевич не пришёл, она растерялась и чуть не расплакалась от тревоги, от мыслей, что с ним что-то случилось. Она не могла больше ни о чём думать, её перестал волновать предстоящий спектакль и совершенно опустились руки. Она считала, что её беспокойство не заметно окружающим, и опешила, когда Шурочка, одевая её, сказала:
       – Да здесь он, здесь. С кем-то разговаривает в гримёрной. Успокойтесь, на вас лица нет, вам же через полчаса быть на сцене.
       Шурочка в последний раз оглядела её с ног до головы перед высоким, в рост человека трёхстворчатым зеркалом:
      – Ну, вот, всё хорошо…  Я сейчас всё разузнаю, не волнуйтесь, – костюмерша огладила ей плечи, поправила какую-то незаметную складочку на платье. – Только смотрите не плачьте, – понизив голос, шепнула она и исчезла, оставив распахнутой дверь.
       Через минуту дверная портьера отлетела в сторону, и стремительно, без стука вошёл Лемешев, уже полностью готовый к спектаклю, на ходу поправляя у подбородка уголки стоячего белоснежного воротничка. Оказывается, его задержала журналистка.
       – Здравствуйте, Вера Николаевна! Это же надо придумать – брать интервью перед спектаклем! И ведь никак не отобьёшься! Я очень виноват, простите меня, милая Танечка!
       И он склонился над её рукой. Он тогда единственный раз так поздоровался с ней – поцеловав руку, потому что в тот момент они уже не были собой – она была Татьяной, а он Ленским.

       Но беспокоила её не только любовь, которая разгоралась в ней, заполняла всю без остатка и с которой она пока не знала, что делать. Она понимала, что скоро перестанет справляться со своими чувствами, и давно махнула на себя рукой – будь что будет.
       Её беспокоило душевное состояние Сергея Яковлевича – все эти месяцы было очевидно, что с ним творится что-то неладное.
       Она совсем мало видела его, когда он приезжал выступать в  «Онегине». Была краткая встреча перед спектаклем, потом – очень короткие передышки в перерывах между сценами, во время которых она смотрела на него лишь издали, было безмолвное прощание взглядами в его гримёрной после спектакля, среди шумных коллег, смеха, цветов, поздравлений. И был его необыкновенный Ленский на сцене – прекрасный, юный, нежный, обречённый, который потрясал её до глубины души.
       Конечно, Вера Николаевна смотрела и другие спектакли Лемешева – «Севильский цирюльник», «Снегурочку», «Риголетто» – однако в такие дни она никогда не подходила к нему, сдержано здороваясь издали либо стараясь вообще не попадаться ему на глаза. Но всегда, когда он бывал в театре, для неё не существовало больше никого – она видела и слышала только его.
       Она заметила, что Сергей Яковлевич в какой-то тревоге, его выступления в «Онегине», особенно  последние, стали носить стойкий оттенок личной вовлечённости. На людях он по-прежнему был улыбчив и приветлив. Но, оказываясь вне общего разговора, он менялся: замыкался в себе, лицо становилось печальным, он хмурился, глаза гасли, темнели, казалось, что он смотрит куда-то вглубь себя. В такие минуты окружающие старались не заговаривать с ним, ждали, когда он вновь оживёт и потеплеет. И через краткий миг он возвращался к людям, душа его вновь расцветала им навстречу.
       Но таким, как сегодня, она ещё никогда его не видела. Он стоял сейчас перед глазами Веры Николаевны такой, каким час назад пришёл в её гримёрную: тревожный, слегка взъерошенный, бледный, верхняя пуговица воротничка расстёгнута, и узел галстука чуть приспущен, словно Сергей Яковлевич всю ночь просидел в купе поезда, не сомкнув глаз. Он смотрел на неё без улыбки, и усталый взгляд был совершенно не от мира сего. Небрежность в одежде не была ему свойственна, но сегодня его не волновали внешние мелочи, он, наверное, просто забыл о них – он весь был поглощён каким-то тяжёлым раздумьем. И видно было, что лишь это раздумье да сегодняшнее выступление в «Онегине» заботили его, а до всего остального ему не было дела.

        Так она в какой-то мере оказалась готовой к тому, какого Ленского увидит и услышит сегодня на сцене. Но выяснилось, что готова была не достаточно.
        Реальность превзошла все её опасения.
        Он всегда пел и играл своего героя немного по-разному, никогда не повторялся. Но такого Ленского, как в этот день, она не видела и не слышала никогда в жизни: такой трагической напряжённости, такого ожидания смерти и обречённости буквально с первых минут пребывания юного поэта на сцене не предчувствовал никто, ни артисты, ни публика. Партнёры Лемешева Сергей Шапошников-Онегин и Вера Овчаренко-Ольга были несколько озадачены такой непривычной трактовкой и подстраивались, как могли. Публика тоже притихла: на глазах зрителей разворачивалось необычное действо, накал страстей в сцене ссоры зашкаливал.

        Вера Николаевна внимательно наблюдала и слушала, переживая вместе с Лемешевым все перипетии этой новой, незнакомой ей роли. Страдания Ленского настолько захватили её, что она впервые в жизни забыла вступить вовремя в ансамбле в сцене ссоры: «Потрясена я. Ум не может понять Евгения…», и опомнилась только, поймав грозный взгляд дирижёра Грикурова. Эдуард Петрович в коротком перерыве остановил её за кулисами:
        – Вера Николаевна, с вами-то что сегодня? На Сергея Яковлевича я уж рукой махнул, у него какие-то свои высшие соображения, не доступные нам, простым смертным, но вы-то!
        – Извините, пожалуйста, Эдуард Петрович, сама не знаю, как так вышло, впервые со мной такое!
        – Вы все меня сегодня до инфаркта доведёте!

        Ария Ленского, как и полагалось, звучала словно реквием, но казалось, что с жизнью прощается сам певец, а не его герой. У Веры Николаевны холод бегал по спине, когда она слушала Лемешева. «Что же это с ним сегодня творится?» – тревожно думала она, стоя в кулисе, уже одетая для петербургского бала. Сергей Яковлевич дал волю своим эмоциям, чего с ним прежде никогда не случалось. Когда Ленский дошёл до слов: «Сердечный друг, желанный друг, приди, приди, я твой супруг», Вера Николаевна поняла, что он поёт для неё. На словах: «Я жду тебя, желанный друг!» она почувствовала, как на ресницах повисли слёзы. Ей нельзя было сейчас плакать, чтобы не испортить грим. Она быстро сняла белую бальную перчатку, кончиками пальцев осторожно смахнула слёзы и стала, как заворожённая, смотреть и слушать дальше.

        Дуэль тоже прошла не совсем обычно. Ленский встал к Онегину не как положено – боком, а всем корпусом развернулся навстречу выстрелу, отрешённо откинул голову и стал поднимать пистолет медленнее, чем всегда. Выстрел Онегина прозвучал вовремя, тогда как пистолет Ленского ещё не успел подняться на линию огня. И упал он не как обычно – мягко и по всем правилам актёрского мастерства, – а как подкошенный, навзничь. Было заметно, что партнёры Лемешева не на шутку встревожены.
        Едва закрылся занавес, Шапошников и Атлантов быстро опустились рядом с ним на колени, подхватили Сергея Яковлевича под плечи, заставили сесть, видно было, что они его тормошат, о чём-то спрашивают, заглядывая в лицо. Вера Николаевна с облегчением увидела, как он кивнул головой, что-то сказал, с усилием поднялся на ноги. В ту же минуту занавес поехал в стороны, певцы пошли к рампе на поклоны, и она вновь встретилась глазами с напряжённым взглядом дирижёра.  Вера Николаевна поймала себя на мысли, что сама чуть не выскочила на сцену, когда упал Ленский, – уж очень всё это не походило на сцену спектакля.

        Сергей Яковлевич и раньше никогда не улыбался публике на выходах после сцены дуэли, но сегодня лицо его было особенно мрачным. Отгрохотали овации, в кулисе появились Онегин, Ленский и Зарецкий. Шапошников говорил с досадой:
        – Сергей Яковлевич, ну разве так можно? Я же себя прямо убийцей почувствовал! Почему вы запоздали с выстрелом? И разве можно так падать? Вы же могли сильно удариться. Я грешным делом подумал, что вам стало плохо, потому мы с Андрюшей и кинулись вас поднимать.
        – Ну, извини, Серёжа, что-то у меня сегодня возникло настроение именно так эту сцену провести.
        – Да у вас сегодня весь спектакль это настроение! Предупреждать же надо... У меня прямо мороз по спине гулял во время вашей арии. Сказали бы до спектакля, что сегодня ваш Ленский не хочет жить, и я бы вёл себя по-другому.
        – Ладно-ладно, не сердись, Серёжа. Скажу в следующий раз. Извини, пожалуйста.
        – Достанется вам сегодня на орехи от Эдуарда Петровича!
        – Ну, достанется, значит достанется. Мне кругом от всех достаётся, такая уж судьба у меня, ничего не поделаешь.
        Шапошников пристально глянул, но промолчал, махнул рукой и побежал переодеваться для бала.

        Вера Николаевна знала, что Лемешев очень серьёзно относится к главному герою своей жизни, во многом отождествляет себя с ним, поэтому её не ввёл в заблуждение его тон. Это было сказано полушутливо, но глаза его не умели лгать. Встретив его в кулисе, отвела в сторонку, спросила тихо:
        – Что с вами, Сергей Яковлевич? Ваш Ленский сегодня был сам не свой. Вы плохо себя чувствуете? Что случилось?
        Лемешев стоял, опустив глаза. Шинель свою он перекинул через локоть, в руке держал бобровую шапку, перчатки и, казалось, внимательно их рассматривал. Помолчал, потом посмотрел чуть исподлобья:
        – Да ничего особенного не случилось, Вера Николаевна, всё как всегда. Иногда Ленский может быть и таким. Если его до этого доведут. Особенно, если сильно постараются... Не обращайте на меня внимания и не отвлекайтесь. У вас самая главная сцена впереди, вам надо сосредоточиться. После спектакля поговорим, если не возражаете. Пойду немного отдышусь и вернусь. Я очень люблю вашу заключительную сцену.
        Сергей Яковлевич слегка поклонился и пошёл усталой походкой в гримёрную. С тяжёлым сердцем вышла Вера Николаевна на сцену в последнем действии спектакля.

        Он обычно не разгримировывался и не переодевался в МАЛЕГОТе до самого конца «Евгения Онегина», потому что здешняя публика очень любила его и всегда ждала на финальные выходы  вместе с остальными певцами. Сейчас он сидел на стуле в правой кулисе и смотрел заключительную сцену спектакля.
        Добрая Шурочка давно уже ставила здесь стул безо всяких просьб. И стул всегда ждал в правой кулисе, и костюмы его всегда были любовно вычищены и отглажены её руками, несмотря на то, что певцов всегда одевали портные-мужчины. Зато он знал, что заботливый  Шурочкин взгляд не пропустит ни единой белой пушинки на его костюме, ни единой не проглаженной складочки.
        Он по-мальчишески сидел верхом на стуле, подавшись вперёд, положив локти на спинку, сцепив кисти рук, прикрытые белоснежными манжетами. Картина была редкостная: живой, красивый, грациозный Ленский, словно каким-то чудом сошедший со страниц романа Пушкина, блестящими тревожными глазами наблюдал за драматичным объяснением Татьяны и Онегина. Музыка Чайковского и стихи Пушкина всегда вызывали в душе Лемешева бурный, до слёз, отклик, нисколько не утративший своей силы с годами.

        Сегодня у Сергея Яковлевича была иная причина для волнения, более реальная и насущная, чем переживания за пушкинских героев. Он обязательно должен был поговорить после спектакля с Верой. От этого разговора зависела его дальнейшая судьба.
        Все эти месяцы Вера старалась держать его на дистанции, но он прекрасно видел – она смотрит на него как женщина, которая любит, но по серьёзной причине не может ответить взаимностью.
Он знал Верины обстоятельства. Для любой женщины они были очень тяжелы и трудно преодолимы, поэтому он почти не надеялся на благополучный исход сегодняшнего разговора, поэтому настроение его было так безрадостно и безнадёжно. И он понимал, что Вера, помимо всего прочего,  опасается легкомысленной, ни к чему не обязывающей связи. Но он и не стремился к этому, для него отношения с женщиной были приемлемы только в семье. Он хотел тепла, искренности, взаимного доверия, ощущения надёжности. И ему почему-то казалось: если Вера пойдет ему навстречу – они будут вместе долгие годы, до самой смерти.

        А если она откажет, то жизнь его закончится после этого разговора, потому что сложно назвать жизнью то, что будет дальше. Он, конечно, не сдастся своим напастям, не в его это характере, будет бороться, стиснув зубы, сколько сможет, но на пении наверняка придётся ставить крест. Певческий голос поникает, вянет и гибнет от безысходности и тоски, от утраты веры в собственные силы, от холода и нелюбви. И он уже несколько месяцев чувствует, что с голосом беда.
        Если Вера откажет, то крест придётся ставить и на отношениях с ней. Не на любви, нет! Такая любовь не может закончиться в одночасье. Он ещё долго будет тосковать по Вере, но встречи перед спектаклями придётся прекратить, чтобы не мучить её и не мучиться самому. И, может быть, придётся вообще прекратить выступления в МАЛЕГОТе. Выпрашивать любовь нельзя. Если Вера ответит отказом, значит, так тому и быть, он примет это, хотя даже думать об этом невыносимо больно.
        Он твёрдо решил всё сказать ей сегодня, прямо и искренне. И, если она такая, как он чувствовал, то она поймёт его. Пусть не сможет ответить взаимностью, но хотя бы поймёт.

        Когда-то ему во взаимоотношениях с женщинами были свойственны юношеские порывы, он всегда вспыхивал быстро и неистово. Так было до войны, десять лет назад. Потом время весёлых метаний, легкомысленной беспечности кончилось: несколько лет назад он посмотрел смерти в глаза и понял, что сил и земного срока осталось не так уж и много. Пришла зрелость и осознание своего предназначения в этом мире.
        Сказать, что он любит петь – значит не сказать ничего. Вся жизнь его наполнена сумасшедшей, всепоглощающей страстью к пению. Так было всегда, сколько он себя помнит. И он поёт много, поёт, не щадя себя, поёт для всех, кто его слышит – и для сотен зрителей в огромных залах, и для каждого человека в отдельности. Поёт, насколько хватает сил.

        Год назад врачи посчитали его туберкулёз излеченным и сняли пневмоторакс с правого лёгкого. Как же он ждал этого момента, как мечтал о нём! Он с наслаждением вдыхал полной грудью чистый лесной воздух Подмосковья и думал: «Ну, теперь-то всё будет в порядке! Теперь всё наладится!» Он, наконец, смог полностью погрузиться в то, чего так жаждало его сердце, он стал петь так, как не пел и до войны.
        Не наладилось. Словно какой-то злой рок: стоило только ему целиком отдаться делу, ради которого он жил, – в его жизни всё стало так плохо, как никогда ещё не было. Прошлой осенью у него от безысходности совсем опустились руки. И всё же он был счастливым человеком – в самый тяжёлый и беспросветный момент он встретил Веру. И все эти месяцы он знал: как бы плохо ему ни было в Москве – в Ленинграде бьётся чистое сердце, рядом с которым у него прибывают силы… Но оказалось, что этим человеческим силам всё же есть предел.
        На прошлой неделе в Большом театре с ним случилась беда. Собственно, беда в его жизни творилась уже почти полтора года, а на прошлой неделе прозвучал грозный первый звонок, обозначился тот самый предел, за которым угадывались совсем безрадостные перспективы. Перед сценой дуэли в «Онегине», во время мимолётной встречи за кулисами ему были брошены в лицо слова, от которых тяжко перехватило гортань. Слова были сказаны небрежно, по;ходя, на бегу, но тем страшнее они ударили. И угодили точно в цель.  От них стало невмоготу не то что петь – дышать.
        Он, не чуя под собой ног, вышел на сцену, с трудом провёл диалог с Зарецким… и не смог начать свою арию. Он помнил звенящее безмолвие, когда стоял один на огромной сцене. По мизансцене он должен был медленно идти к рампе, а он стоял неподвижно и чувствовал, что гибнет. Через несколько секунд по зрительному залу пробежал лёгкий недоумённый шум. Помнил отчаянный взгляд Мелик-Пашаева, который вторично подал последние два такта, и его зовущий, волевой жест в страшной тишине. Этим жестом Шура вырвал его из оцепенения и заставил запеть. Он всё же смог довести до конца сцену дуэли. На выходах он коротко поклонился один раз и ушёл. Путь к гримёрной показался ему бесконечным, он шёл, глядя в пол и не отвечая на вопросы, ловя на себе удивлённые, тревожные, любопытные взгляды. В антракте прибежал Шура, порывисто схватил за руки:
        – Что с вами, Серёжа, голубчик?..
        Что он мог ответить?
        Это было ощущение почти случившейся катастрофы, и только благодаря Мелик-Пашаеву всё закончилось внешне благополучно. Но до сих пор, когда он это вспоминал, внутри всё холодело от ужаса.

        Поэтому сейчас он смотрел на Веру не только как на прекрасную женщину, о которой были все его помыслы. Так избитая штормом птица смотрит на спасительный берег: только бы дотянуть и не упасть, только бы покалеченные крылья не подвели.
        С Верой поговорить нужно было так, чтобы не осталось никаких недомолвок, и поговорить обязательно сегодня, потому что больше он не может ставить в зависимость от своих переживаний коллег и зрителей. Это не должно повториться ни при каких обстоятельствах, срыв спектакля в Большом театре немыслим. Такого с ним никогда раньше не бывало, не будет и впредь – лучше совсем уйти, чем допустить ещё хоть раз что-то подобное. Слишком высока ответственность у солиста Большого театра. И слишком высока его ответственность перед самим собой. Но если бы всё зависело только от него!
        Ладно. Раз он не может изменить своё отношение к жизни, ставшей такой тревожной и неласковой, значит, нужно переломить саму жизнь…

        Он опустил голову, слушая ранящие его в самое сердце слова Татьяны: «Но судьба моя уж решена, и безвозвратно…». «Нет, дружок мой милый, твоя судьба ещё не решена. Решать её тебе ещё только предстоит. И мою судьбу тоже», – думал он.
– Оставить!.. Как – вас оставить! – с мукой восклицал Онегин, и, пожалуй, впервые в жизни Сергей Яковлевич остро жалел своего соперника по спектаклю.
        Голос Шапошникова – уникальный по красоте баритон благороднейшего тембра заполнял собой зал, чистый, прозрачный голос Веры был ему под стать. Лемешев невольно переключился со своих переживаний на их чудесное пение, глаза его застилали слёзы восхищения.
        «Какая же она талантливая, какая молодец! Как поёт текст, каждое словечко доносит! Обычно певицы грешат плохой дикцией, а у Верочки кристально чистое, благородное произношение. А какой голос! Она прекрасно владеет всеми его красками, словно художник, пишет свой образ. И актриса отличная. Они с Серёжей – великолепные, изумительные Онегин и Татьяна, просто созданы для этих образов. Как мне повезло здесь с партнёрами! Если бы ещё и в жизни так повезло…»

        Завершились финальные выходы, отбушевали овации, публика начала покидать зрительный зал.
        Он тронул Веру за руку:
        – Вера Николаевна, вы очень устали, но, пожалуйста, уделите мне несколько минут. Конфиденциальный разговор.
        – Конечно, Сергей Яковлевич.
        Они, пропустив других участников спектакля вперёд, остановились в коридоре, который вёл к гримёрным. Сергей Яковлевич опасался, что у Веры сейчас вовсе не то эмоциональное состояние, чтобы слушать признания в любви – только что её героиня в такой же ситуации отказала мужчине, которого любила. Но разговаривать нужно было именно теперь, больше тянуть нельзя. Ничего, ему для признания понадобится не больше минуты, да и ей для ответа, скорее всего, не нужно будет много времени.

        Вера смотрела на него, не отрываясь. Взгляд её был странен, он никогда не видел у неё такого выражения. Прозрачные серые глаза были беззащитными, как всегда, когда она разговаривала с ним. И были они тревожными и зовущими, они ждали и страшились чего-то.
        Мир вокруг остановился.
        Сергей Яковлевич бережно взял её пальцы, приподнял, медленно поднёс к своей груди – и почувствовал, как послушно и податливо они легли на лацканы его крылатки. Он накрыл её руки своими ладонями. Сердце билось толчками, словно он выпил несколько чашек крепкого кофе, лицо горело. Все слова из головы куда-то исчезли, растерялись, да и не годились они, эти избитые слова, не выговаривались они под  Вериным взором.
        На секунду он опустил взгляд, собираясь с духом, потом быстро вскинул на неё глаза:
        – Вера Николаевна, не знаю, как сложатся мои дела дальше, боюсь даже предполагать…  Но хочу, чтобы вы знали: в Ленинград я приезжаю петь только ради вас, – он с трудом, мучительно подбирал слова, чувствуя, что не в силах донести до Веры всё, чем полнилась душа. – Я много лет… искал вас. Долго… Всю мою жизнь. И вот нашёл… И понимаю теперь, что нашёл часть своей души. Я дышу и живу только здесь, рядом с вами.
        Сергей Яковлевич замолчал. Он, не отрываясь, смотрел ей в глаза и, когда она заговорила – от волнения не сразу понял её.
        – Я знаю, – ответила Вера. – Я давно знала, что так когда-нибудь будет, с нашей самой первой встречи. Уже тринадцать лет.
        – Как, тринадцать лет?..
        – Я впервые увидела и услышала вас на концерте весной тридцать шестого. И знаю вас на тринадцать лет дольше, чем вы меня. Ощущение, что вы – часть моей души, у меня возникло ещё тогда, сразу и навсегда.
        И помолчав, она добавила совсем тихо:
        – Видите, сколько я ждала вас… Долго. Всю мою жизнь.
        Он не верил своим ушам, как-то даже внезапно ослабев. Пришлось перехватить обе её ладони одной рукой, а другой опереться о стену. Вот ведь как бывает… Великая сила – жизнь, всегда она всё расставляет по своим местам. Столько волноваться, сомневаться, тревожиться, опасаясь наткнуться на непонимание и холодность, а в ответ услышать от женщины признание в любви ещё более откровенное и искреннее, чем твоё, да ещё выстраданное за много лет!

        Он помнил встречу с Верой в свой первый день в МАЛЕГОТе осенью прошлого года. Заведующий труппой представил её:
        – Вера Николаевна Кудрявцева, наша Татьяна.
        – А я сразу подумал, что вы – Таня, – и Сергей Яковлевич, улыбаясь, пожал ей руку.
        Рукопожатие получилось одновременно и нежным, и крепким. Он чуть задержал её руку в своей и пристально посмотрел в глаза: «Где-то я видел её…». А когда выпустил – почувствовал, как сердце стукнуло в грудную клетку, а потом забилось быстро и неровно. Он тогда не показал виду, что ему не по себе, такие состояния в последнее время стали привычными, он старался не обращать на них внимания. Тем более, что сердце быстро «одумалось» и опять пошло, как часы. Но искра, проскочившая между ними, застряла в памяти. Правда, где видел её, он так и не вспомнил.

        Много всего произошло с ним за эти месяцы, и хорошего, и плохого. Но было главное: чем круче уходил он в штопор своих московских проблем с ощущением неизбежной катастрофы в конце, тем сильнее и неудержимее влекло его к Вере.
        Он не ошибся в ней. Вера почувствовала в нём беду и боль. Она поняла, что нужна ему и дала наконец волю своим чувствам. Он всё крепче прижимал Верины руки к своей груди, боясь их отпустить, и уже понимал, что всё плохое в жизни кончилось. Возможно – и даже наверняка – дальше будет трудно, однако так тяжко, тоскливо и безнадёжно, как было, не будет уже никогда.

        Но когда он вернулся в гостиницу после спектакля, тревога и сомнения нахлынули с удвоенной силой. Несмотря на то, что они договорились завтра с утра пойти в Русский музей, чтобы улизнуть от его назойливых поклонниц, несмотря на её мягкость, откровенность и готовность принять его любовь, Сергей Яковлевич, настрадавшись за последние годы, уже не верил в своё счастье. Не может быть всё так гладко и хорошо. Она совсем не знает его как человека, ведь у него столько недостатков! Вот узнает поближе и наверняка даст от ворот поворот.
        «Господи, только не дай мне разочароваться ещё раз!» – терзаясь, мысленно повторял он. Он крутился всю ночь в постели, зажигал свет, пытался читать, вскакивал, открывал окно, курил, охлаждал голову, прижимая лоб к холодному оконному стеклу. Он рисковал весь следующий день в присутствии Веры клевать носом из-за того, что сейчас никак не мог успокоиться и уснуть, но ничего не мог поделать – сна не было ни в одном глазу.
        Налетела и унеслась с водяным шумом и грохотом короткая ночная гроза, минула недлинная майская ночь. Громада Исаакия на фоне светлеющего неба становилась всё чётче, уже утренняя заря занялась и пошла разгораться, и вспыхнули на солнце купол и колоннада собора, а сон так и не пришёл.

19 мая 1949, 12.00.
Петергоф.

        Они гуляли по берегу Финского залива. Машина с водителем осталась далеко наверху, за Большим Петергофским дворцом, который ещё стоял в руинах. Они спустились по лестнице вдоль Большого Каскада, любуясь на его фонтаны, которые заработали совсем недавно. Не торопясь, дошли до Монплезира, постояли на террасе у мраморной балюстрады, глядя на море.
        Народа в Нижнем парке не было, везде было тщательно прибрано, но нанесённые войной раны были ещё очень заметны, то и дело взгляд натыкался на сколы и трещины на стенах зданий, на каменных скамьях, балюстрадах. Не хватало в парке и многих деревьев, на их месте только подрастали вновь посаженные маленькие деревца. И всё же место было самое умиротворяющее: лёгкий, тёплый ветерок налетал порывами, не тревожа морскую гладь, которая была почти зеркальной. Тишину нарушали только редкие крики чаек и чуть слышный шелест волн, которые лизали песок, шуршали по камням, кусочкам древесной коры.
        Они спустились от Монплезира на берег и потихоньку пошли вдоль линии прибоя. Там, где попадались россыпи больших валунов, он помогал ей, подавая руку, а то и вовсе легко подхватывал за талию и без усилий переносил через препятствие.

        С сегодняшнего утра они перешли на «ты». Ему это было несложно, сказывалось старшинство на девять лет. А Вера Николаевна то и дело сбивалась, ей было тяжело переступить психологический барьер: всё-таки перед ней был всесоюзный любимец, знаменитый артист, её кумир с юных лет. Мысленно-то она давно называла его Серёжей, её коллеги по театру между собой, в его отсутствие, – тоже, но вслух это как-то не выговаривалось. Она мужественно преодолевала себя, надеясь, что Сергей Яковлевич не замечает её оговорок и секундных запинок. Он, конечно, всё замечал, глаза начинали озорно блестеть, на щеках появлялись ямочки – предвестники его знаменитой улыбки, подбородок и уголки губ подрагивали, стоило только ему услышать: «Сергей Яковлевич… Серёжа, дайте… дай мне, пожалуйста, руку…». Но она уже почти привыкла. Произносить вслух его ласкательное имя доставляло огромное удовольствие.
        Сергей Яковлевич взялся обучить Веру Николаевну по её просьбе делать камешками «блины» на воде. Изумление и восхищение у неё вызывала его способность бросать камни одинаково точно и правой, и левой рукой, но у неё пока плохо получалось и правой: как любая женщина, камни она бросала неловко. И она обнаружила, что находится в самом начале пути, сулящего радостные открытия. Сегодня его личность приоткрылась ей с неожиданной стороны – она вдруг увидела, какой из него учитель: он объяснял и показывал спокойно, мягко, удивительно доходчиво, терпеливо и дотошно, необидно подшучивая и посмеиваясь.

        Сейчас Вера Николаевна отдыхала, сидя на большом тёплом валуне, рядом с ней лежали две шляпы, к валуну же была прислонена трость Сергея Яковлевича. Сам он бродил рядом, ступая по-охотничьи бесшумно, выискивая плоские камешки, периодически извлекая из плотного песка мыском туфли понравившийся голыш. Изредка попадались рваные кусочки металла, ржавые гильзы. Одновременно он рассказывал о своей родине, словно пел. Интересной была у него манера рассказа: он говорил негромко, словно стараясь не потревожить ласковую тишину вокруг. Говорил неторопливо, часто примолкая, приостанавливаясь, задумываясь, казалось, что он размышляет вслух.
        Вера Николаевна профессиональным ухом вокалиста прислушивалась к его мягкой разговорной речи с напевными гласными, поражаясь удивительному, неповторимому тембру. Было ощущение поющей на низких нотах виолончели с иногда прорывающимися высокими, звонкими юношескими интонациями:
       – У меня дома, в Князеве, речка есть, Тьма. Маленькая, прозрачная, быстрая, летом тёплая-тёплая. А рыбы в ней! Смотри-ка, опять гильза попалась… Наша, от трёхлинейки… Как много их здесь, за пять лет песок их так и не затянул, – он присел на корточки и вытащил из россыпи мелких камней маленький, покрытый окалиной цилиндрик, очистил от песка, затуманился, ушёл в себя, рассматривая его на ладони. Бережно положил гильзу на место, поднялся, вновь вернулся к действительности. – А знаешь, Верочка, какой у нас пляж! Песок чистый, мелкий, спуск в речку пологий, отмелей полно. На этих отмелях рыба любит стоять, на солнышке греться, мальки шныряют. Хоть руками их лови… На мелководье вода хорошо прогревается, так бы и не вылезал из неё никогда, – он остановился, посмотрел на Веру Николаевну, мечтательно улыбаясь, держа горсть плоских камешков в руке, испачканной песком. – В некоторых узких местечках я «блины», бывало, до другого берега добрасывал, – по-мальчишески похвастался он. – В этом деле главное… – Сергей Яковлевич чуть наклонился влево, по-снайперски примерился и, изогнувшись, левой рукой сильно запустил очередной плоский камень. – Главное – не халтурить, – договорил он удовлетворенно, прищурившись и сосчитав «блинчики».

        Вера Николаевна сегодня впервые видела его не в служебной обстановке, а во время отдыха, днём, на ярком солнце. Рядом с ней сейчас бродил, собирал камешки, рассказывал, размышлял вслух удивительный человек – такого обаяния  и красоты ей никогда раньше встречать не доводилось. Он был настолько не похож на всех мужчин, кого она знала, что до сих пор ей не совсем верилось в реальность происходящего. Но факт оставался фактом: Сергей Яковлевич Лемешев накануне признался ей в любви, поверил в её чувства и хочет, чтобы она разделила с ним судьбу. И не нужно больше прятать от него любовь, которая жила в её душе много лет, –  когда она сказала ему вчера о своих чувствах, его невероятные синие глаза засияли счастливыми слезами. Ей это не показалось – человеческое счастье сразу видно, оно не нуждается в доказательствах.

        Сегодня утром у них произошёл непростой разговор, многое прояснивший. Теперь она видела, что очень вовремя появилась на его пути, и сейчас заботилась только об одном – всеми силами оградить его от боли. Он понял это и бросился в новые отношения доверчиво, искренне и безоглядно.
        И Вера Николаевна видела, что он, опасаясь разочаровать её,  ведёт себя сдержанно и бережно, стараясь не форсировать ситуацию. Она чувствовала, какой ценой даётся ему эта сдержанность: было ощущение, что под стальной бронёй воли бьётся и пытается вырваться наружу светлое жаркое пламя. Она и ждала, и хотела, чтобы это пламя вырвалось, и побаивалась его.
        Она любовалась его лицом, красивой посадкой головы, осанкой, тем, как грациозно он двигался. Она никак не ожидала, что можно испытывать такое удовольствие от простого созерцания чьего-то облика, чьих-то движений. Говорят, что если любишь, то любишь в человеке всё. Она всегда считала, что это просто словесный штамп, а теперь видела, что это правда.
       
        Вера Николаевна сидела в тени большой липы, а Лемешев был весь освещён ярким полуденным солнцем. Тонкая ткань его серого костюма трепетала на тёплом ветру, рубашка была ослепительно белой, красивый тёмно-синий галстук был повязан изысканным узлом. Он, мягко ступая, внимательно смотрел под ноги и, увидев подходящий голыш, легонько подцеплял его мыском светлой летней туфли. Если камешек его устраивал, он опускался на корточки, пружинисто держась на одних носках, подбирал камень, отряхивал его пальцами левой руки и добавлял в правую горсть. Невесомо выпрямлялся и продолжал поиски.
        Он часто взглядывал на Веру Николаевну своими яркими глазами, в которых отражались голубая гладь Финского залива, высокое, чистое синее небо. Его лёгкие русые волосы блестели на солнце серебристыми прядями, ветер играл ими, бросал на лоб.
        И была его улыбка. Когда он, наклонив голову, высматривал камешки, то был сосредоточен и серьёзен. А когда поднимал глаза на Веру Николаевну, лицо его тотчас расцветало открытой, милой улыбкой, прищуренные от солнца глаза блестели ярче, было заметно, что он вспыхивает, загорается от одного только взгляда на неё.
        Удивительно он говорил о своей родной деревне: «У меня дома», «У нас», как будто и не существовало Москвы с её суетностью, тревогами, недобрыми проблемами. Он словно мысленно отталкивался от городской пыли, шума, запахов бензина и асфальта, от московских сплетен и интриг. Он хотел быть там, где любил бывать больше всего на свете: на берегу чистой реки, в поле, в светлом берёзовом лесу, где врачевали душу пение птиц и шелест листвы.

        – Задумалась? – негромко прозвучал совсем рядом голос Сергея Яковлевича. Вера Николаевна не заметила, как ушла в размышления, и сейчас с усилием вернулась к действительности.
        Он, прервав свои воспоминания, протягивал ей горсть плоских камешков.
        – Полный боезапас насобирал. Давай теперь ты, Верочка. Отдохнула – теперь у тебя лучше получится. Бросай, как я тебя учил, не просто рукой, а всем корпусом. Главное – держать и бросать камень горизонтально, плоскостью параллельно воде.
        – Ой, не знаю, Серёжа… Не выходит у меня, ну что ты будешь делать! Сейчас попробую.
        – Верочка, не должно быть у человека, тем более – творческого, такого слова – «попробую». Надо делать, а не пробовать. Делать, делать и делать. А если не получается – тем более делать. Давай, дружок, всё у тебя получится. Возьми вот этот камешек, он поменьше и совсем плоский.
        – Сейчас опять все камни впустую изведу, придётся ещё искать, – она встала с валуна, взяла с его ладони тот голыш, на который он показал, и, копируя его движения, бросила.
        Камешек, сделав шесть «блинов», канул в голубую зеркальную воду.
        – Молодец! Ну вот, видишь, тренировка – великое дело. Освоишь, дружок, никакой особой премудрости тут нет, скоро лучше меня будешь бросать. Но немножко не так, Верочка... Посмотри ещё раз, как надо. Сейчас покажу, как камень должен лежать в руке.
        Сергей Яковлевич высыпал камни на песок, тщательно вытер ладони носовым платком, потом выбрал один из голышей.
        – Давай руку… Ты держишь вот так.
        Он взял её за тыльную сторону правой кисти, положил ей на ладонь камешек, прижал его, нежно согнув её пальцы, и задержал кисть в своих руках. Поднял потемневшие глаза, и она вдруг ощутила, как замедлилось время и полыхнуло то самое пламя, которое Сергей Яковлевич с таким трудом сдерживал. В ту же секунду он улыбнулся, отпустил её руку, легко и ласково порхнув по ней тёплыми пальцами, словно погладил.
        – А теперь смотри, как надо.
        Он поднял большой плоский голыш, и камень, казалось, сам лёг на пальцы так, как нужно. Стремительным сильным движением наклонился вправо и запустил диск над гладью воды. Его камень, срывая сверкающие брызги с водного зеркала, проскакал по воде не меньше пятнадцати раз. Она восхищённо считала «блинчики», не слыша ничего вокруг. Вдруг сильные руки мягко обняли её сзади за плечи, скрестились на груди, он прильнул лицом к её пушистым волосам, коснулся губами мочки уха, шеи.
        – Верочка…
        Она замерла на миг, повернулась в кольце его рук. И сразу же угодила в ласковый плен – глаза его оказались совсем близко. Она всё утро любовалась его глазами то издали, то на расстоянии вытянутой руки, и каждый раз, когда он  поднимал на неё взгляд, её словно окатывало живым теплом. Теперь они смотрели друг на друга с такого расстояния, которое любящие люди преодолевают мгновенно – за время, равное взгляду, вздоху, прикосновению.
        Она несколько секунд очарованно рассматривала вблизи его лицо, как некую драгоценность, которую видела впервые. Легко, едва касаясь, провела ладонями по его щекам, вискам, пальцы скользнули вверх по лбу и запутались в мягких волосах.

        … Она вновь услышала тихий шелест листвы над головой, неторопливый шорох волн по камешкам, почувствовала тепло солнца на лице, на закрытых глазах. Сквозь сомкнутые веки солнечные лучи омывали душу добрым оранжево-золотистым сиянием. Прошло всего несколько минут, а было ощущение, что остановилось время. Лемешевское пламя вырвалось наконец на волю, но не обожгло, а нежно окутало трепетным жаром, согрело и увлекло куда-то, в какие-то иные миры.
        Оторвавшись от её губ, он глубоко вздохнул, покрепче обнял, словно боясь потерять. Мягко положил ей на затылок ладонь, привлёк голову к своему плечу, прижался щекой к волосам. «Я не смогу без него. Это же немыслимо – быть без него», – отрешённо думала она, слушая гулкое биение сердца и изумляясь сама себе. Ничего подобного она не испытывала никогда в жизни. И всё никак не могла сообразить, чьё сердце она сейчас слышит – его, своё или оба сразу.
        Так они стояли долго, закрыв глаза, медленно возвращаясь в реальность. Потом он тихо шепнул в её волосы:
        – Поедем ко мне, дружочек мой?
        – Поедем, – ответила она.
        Это объятие и поцелуй под крики чаек, на безлюдном берегу Финского залива, в двух шагах от израненного Монплезира, остались навсегда в их памяти. И потом, даже много лет спустя, когда они жили уже далеко отсюда, стоило только кому-то из них в шутку или всерьёз сказать: «А помнишь Монплезир?», сразу исчезало всё вокруг – все дела, повседневная суета, окружающие – оставались только они, двое, на том тихом берегу. Сергей Яковлевич бросал всё, заключал её в объятия, и на несколько минут они словно исчезали из действительности, слыша только сердца друг друга, а шум листвы и пение подмосковных птиц превращались в шелест волн и редкие крики чаек.


19 мая 1949, Ленинград.
Поздний вечер.

        Вера Николаевна сидела в скверике, неподалёку своего дома и вспоминала весь сегодняшний бурный день. Давно пора было идти домой, но ей хотелось посидеть в тишине, одиночестве и осмыслить всё, что с ней произошло. У неё было стойкое ощущение, что жизнь её начинается заново, что она находится на пороге, за которым – и непростые решения, и утраты, и, наконец, обретение смысла жизни и своего предназначения в ней. Ей казалось, что всё, что происходило с ней в предшествующие тридцать семь лет, было только предвестием, прелюдией настоящей жизни. Сегодня она словно проснулась после долгого сна. Или родилась вновь, что вернее.
        Несмотря на то, что она была певицей, во время сильных эмоциональных переживаний ей всегда было свойственно искать аналогии и сравнения не в звуках и мелодиях, а прежде всего в мире визуальных образов, оттенков, красок. Сейчас ей казалось, что в душе её, откуда-то из самых глубин поднимаются, растут и чудесно расцветают целые купы, поля, луга летних ярких цветов. Так она ощущала свою любовь к Лемешеву. Этим цветам было тесно в её душе, ей хотелось делиться ими со всеми, чтобы все видели эту её ослепительную радость. Но делать этого пока было нельзя. Всему – своё время. «Серёжа… Серёженька… Серёжка…», – мысленно повторяла она на все лады его имя, как музыку и видела при этом внутренним взором привольные ромашки, маки и васильки.

        Они расстались час назад.
        Когда они выходили из его номера в «Астории», она приостановилась:
        – Серёженька, проводишь меня немножко?
        – Обязательно, Верочка. Я тебя провожу, дружочек мой, и не немножко, а до дома, потому что уже скоро будет темно. А то ещё умыкнут мою красавицу ленинградские мужики прямо у меня из-под носа! Что я тогда делать буду? Но вот ведь как не повезло Русскому музею! Придётся ему на этот раз без нас обойтись.
        – Ничего, пятьдесят лет без нас простоял, ещё несколько дней потерпит. В следующий раз сходим. Серёжа, а если девицы твои нас сейчас вместе увидят?
        – Ну и пусть смотрят. Пусть хоть раз в жизни по-настоящему за меня порадуются. И ведь никуда от них не денешься, хуже горькой редьки надоели. Но что-то их сегодня совсем не видно, прямо на удивление! Решили, наверное, что я вчера уехал. Хотя… я-то ладно, а вот тебе, дружок, эти вездесущие носы не были бы во вред, везде ведь лезут…
        – За меня не тревожься, Серёжа. Не будет никакого вреда.

        Сергей Яковлевич довёз её на такси до дома, до самого подъезда и вышел вместе с ней из машины. Прощаясь, всё держал её руки в своих, не в силах их выпустить. Он согревал кисти её рук в своих ладонях, прижимал их к груди, то и дело касался их губами, щекой, не отрывая счастливого взгляда от её лица. Ему всё казалось, что как только он отпустит Веру, то она сразу исчезнет без следа. Он уже поверил своему счастью, но ему было спокойнее, когда он видел её, держал за руки, обнимал, смотрел и не мог насмотреться.
Как же он истосковался по любви и теплу! Для него любить было естественным и всегда желанным состоянием духа и тела. Как же тяжко было ему последние годы, когда он дарил возвышенную любовь со сцены зрителям, а его земная любовь оказалась не нужна, её просто выбросили, как непарную перчатку. И как хорошо сейчас, словно он вернулся наконец домой.

        Она тоже во все глаза смотрела на ночного Лемешева и вновь, как и днём, не могла отвести от него взгляда, настолько вечерний сумрак волшебно преобразил его лицо. Он оставил шляпу на сиденье машины, и лицо, несмотря на глубокие сумерки, было видно в мельчайших подробностях.
        В полумраке улицы, в свете неблизкого фонаря, облик его неуловимо изменился, поздний вечер словно мягкой пастелью нанёс и растушевал глубокие бархатные тени на впадинах щёк, вокруг глаз, у губ. Явственно возникла ямочка на подбородке, совсем не заметная днём, большие, почти чёрные глаза затаённо мерцали под тёмными, вразлёт, бровями, волосы пепельно серебрились. Он улыбался мягко и нежно, и по сторонам от подбородка обозначились глубокие ямки, добрые и трогательные. Заметнее стали тонкие морщинки на лбу, между бровями, у внешних углов глаз, у губ. Эти штрихи были словно прочерчены тончайшим резцом и совсем не старили Сергея Яковлевича. Днём лицо его привлекало искренней, доброй открытостью, было очень моложавым, сейчас же появилось ощущение какой-то недосказанности и тайны, какого-то инобытия человека, которого она, казалось бы, хорошо знала.

        Вера Николаевна вздохнула, нежно погладила его по подбородку кончиками пальцев:
        – Серёженька, мне пора, мой хороший, поздно уже. И тебе тоже пора отдохнуть. У нас с тобой завтра ещё целый день впереди. Я приду утром.
        Он тут же поймал её руку, поцеловал в ладонь, прижал к щеке:
        – Верочка, я буду ждать! О, как же я буду ждать этого утра! Всю ночь! Вот прямо сейчас, как вернусь, так и начну ждать. Сяду у окошка и пригорюнюсь, как Алёнушка… А ты будешь знать, что в «Астории» сидит один грустный, малахольный тип, тоскующий у окна, который ждёт не дождётся утра. Пожалуйста, приходи пораньше, дружочек мой милый!
        – Приду, Серёжа. Но тебе нужно ночью спать, а не ждать. Опять себе сон собьёшь. И кури поменьше, тебе вредно, сам знаешь.
        – Чего уж там вредно, Верочка. Жизнь – она ведь вообще довольно вредная штука, того и гляди помрёшь.
        – Шуточки всё тебе. Ну, что ты смеёшься? Я же серьёзно говорю. Голос ведь портишь! И лёгкие… Серёжа… с ума сошёл, ты что!.. На улице!..
        Темнота, отсутствие прохожих и дружинников поблизости всё-таки позволили ему напоследок обнять и поцеловать её как следует, по-настоящему, чему Вера Николаевна, к своему собственному удивлению, не очень-то и сопротивлялась.
        Наконец он решительно оторвался от неё, глубоко вздохнул:
        – До завтра, Верочка! – и, блеснув на прощание улыбкой, сел в машину и уехал.
        Вера Николаевна проводила глазами огни автомобиля, перешла улицу, села на скамейку в скверике и задумалась. Из соседних дворов были чуть слышны вечерние разговоры людей, где-то играли дети, где-то, на самом пределе слышимости, патефонная пластинка пела о синем платочке. В сквере и в её дворе было удивительно пустынно и тихо, им и на этот раз никто не помешал. Казалось, что весь день сегодня кто-то неведомый, в награду за долготерпение и любовь, заботливо оберегал их от нескромных глаз, словно накрыв невесомым плащом-невидимкой.

        Она вспоминала разговор, состоявшийся сегодня утром, и удивлялась тому, насколько всё изменилось в её жизни всего за каких-то двенадцать часов.
        Утром она заехала за Сергеем Яковлевичем в гостиницу, чтобы идти, как договорились накануне, в Русский музей. По Лемешеву можно было сверять часы: ровно в десять он появился на лестнице, ведущей в холл, легко сбежал вниз, держа в руке шляпу и трость, быстро подошёл.
        – Доброе утро, Вера Николаевна! – сказал он, улыбаясь.
        Сегодня он выглядел безупречно элегантно, белоснежный воротничок был твёрд, узел галстука находился там, где ему положено. Тон был оживлённым, улыбка – радостной, и тем тревожнее было видеть его осунувшееся, больное лицо с тёмными кругами вокруг глаз. Вера Николаевна чувствовала, что ему нездоровится, хотя он старается не показывать вида, держится как ни в чём не бывало.
        – Сергей Яковлевич, может быть, мы с вами лучше посидим в сквере? – предложила она. – Жалко такое красивое утро в четырёх стенах проводить. 
        Он внимательно посмотрел на неё, сразу согласился и пошёл рядом, ни о чём не спрашивая.
        Они вышли на сверкающую влажным асфальтом площадь Воровского. Площадь в лучах утреннего солнца была похожа на гигантскую пёструю мозаику, в мокром асфальте отражались небо, пешеходы, машины, здания, памятник Николаю, и над всем этим царил величественный Исаакиевский собор – он осенял все тротуары, дороги, трамвайные рельсы своим золотистым отражением, все лужицы светились его медово-серебристым отблеском.
В Исаакиевском сквере по утреннему времени не было народа, они легко нашли свободную скамью в тени больших кустов сирени и сели, развернувшись друг к другу вполоборота. Сергей Яковлевич машинально достал было портсигар, но тут же, коротко стукнув по нему пальцами, решительно сунул назад в карман.

        Он сидел, положив ногу на ногу, руки – на колено и, чуть склонив голову набок, смотрел на Веру Николаевну. Смотрел ласково и немножко удивлённо, видимо, по-прежнему не вполне веря в то, что случилось накануне вечером. Светлая шляпа была чуть надвинута на правую бровь, верхняя часть лица была притенена. Посторонний человек и внимания не обратил бы, что с Лемешевым что-то не так. Но Вера Николаевна со вчерашнего вечера не была ему посторонней – после спектакля они доверились друг другу так, как не доверялись никогда и никому.
        Она помнила тревожное биение его сердца во время вчерашнего разговора, когда он ладонями прижимал её руки к своей груди. После того, как она ответила на его признание, Сергей Яковлевич чуть покачнулся и, волнуясь, стиснул до боли обе её ладони одной рукой, а другой оперся о стену. До сих пор стояли перед глазами кисти его рук с рельефными венами и побелевшими сильными пальцами, прикрытые ажурными белыми манжетами. Он был очень красив в облике Ленского, лицо было бледным, похудевшим, молодым, и совсем близко блестели растерянно и счастливо его глаза, подчёркнутые  тёмными тенями.

        Сейчас Вера Николаевна видела его лицо при свете яркого утра и отчётливо понимала, как он изменился за последние месяцы. Она не знала, что за беда с ним творилась, но в том, что беда была – нисколько не сомневалась. Куда же она глядела всё это время? Один только вчерашний спектакль чего стоит, ведь всё же очевидно.
        Она снова и снова укоряла себя: на её глазах мучился человек, который был дорог ей, лучше которого не было на свете, а она все эти месяцы делала вид, что ничего не происходит. Ведь если бы он не подошёл вчера к ней со своим признанием, она так и задирала бы перед ним нос, изображая в тридцать семь лет невинную девочку, и всё это в конце концов вылилось бы в какой-то ужасный финал!
        Всё, хватит, она не простит себе, если с ним что-нибудь случится. Она ему нужна, и она будет с ним, всё остальное не имеет значения. Она понимала, что все эти легкомысленные разговоры о любви, бездумно скользящие по поверхности, все эти ни о чём не говорящие слова сейчас ни к чему. Не тот человек Лемешев, чтобы разговаривать с ним на этом лукавом языке. Здесь было всё серьёзнее, глубже, трагичнее. И он вчера говорил, с трудом находя слова, и она не смогла бы сейчас рассказать ему, что творится в её душе. Словами этого не выразишь, не найдётся таких слов. Всё, что нужно, скажут только прикосновения и глаза. И дела. Для начала надо перехватить на себя хотя бы часть его боли, чтобы ему стало немного легче.

        Она знала, что Сергей Яковлевич сам ни за что не признается в своих неприятностях, не попросит помощи. При всей своей мягкости и доброте он был мужественным, гордым человеком и никого не пускал в свои переживания, всё носил в себе. Значит, придётся самой делать первый шаг. И этот первый шаг сделать было очень трудно и боязно, несмотря на то, что рядом с ней сейчас сидел вовсе не холодный высокомерный Онегин. Ну, будь что будет!
        – Сергей Яковлевич, – поражаясь своей смелости и опасаясь наткнуться на отпор, она накрыла кисти его рук своими ладонями. – Что с вами происходит?
        Он недоумённо вскинул брови, посмотрел точно впервые, изумлённо и  беззащитно. Несколько бесконечных секунд смотрел так, словно не узнавал её,  потом подбородок, губы  его дрогнули, он невесело улыбнулся, тихонько хмыкнул, опустил глаза. Мягко высвободил руку, снял шляпу и надел её на трость, прислоненную к скамье. Вера Николаевна вдруг увидела, как много прибавилось седины в его волосах с прошлой осени, виски совсем побелели. Она вспомнила, что ещё удивлялась все прошедшие месяцы, почему человек может так стремительно седеть. И только теперь осознала всю трагичность происходящего.
Она вновь осторожно завладела его руками, стараясь согреть ладонями прохладные пальцы. И мысленно поздравила себя с тем, что он не убрал рук.

        Вот это разговор на первом свидании! Он не ожидал от Веры такой прямоты с первых же минут, не был готов к такому повороту. Она прикоснулась к самому болезненному, к тому, что мучительно саднило в душе вот уже полтора года. Прикоснулась ласково, в то же время – чувствительно и точно, прямо в «яблочко». Было ощущение и боли, и облегчения, словно больное место прижали сильной, тёплой ладонью.
        И он растерялся, он не знал теперь, как быть, как говорить с женщиной, которой накануне сделал предложение. Он не привык к тому, что кто-то искренне интересуется его болью, а тем более не привык, чтобы этот интерес проявляла  женщина. Как-то не приходилось в жизни ему иметь дела с возлюбленными, которых интересовали его неурядицы. Он и с друзьями-то никогда об этом не говорил, всё держал в себе. Он был твёрдо убеждён, что проблемы надо решать самому, а не жаловаться на них.
        С самых нежных лет он считал, что если любишь человека, то должен жить с ним одними мыслями, делами и мечтами, иначе и быть не может. Он не знал, откуда это пришло в юности, просто он так думал и всегда к этому стремился. Но так никогда не бывало в его жизни, весь его жизненный опыт, к сожалению,  говорил об обратном. Он всегда хотел полного понимания и гармонии с любимыми женщинами, но они почему-то почти никогда не разделяли этих его благих устремлений.

        И вот несколько месяцев назад он встретил Веру.
        Когда он приезжает из Москвы петь в «Онегине», то в гримёрной перед спектаклем перебрасывается с ней лёгкими словами, шутит, улыбается.  Душа его рвётся к ней, и он говорит ей об этом взглядом и мимолётными прикосновениями к её рукам, потому что иначе сказать не получается – Верин взгляд каждый раз мягко его останавливает. А на людях ведёт себя с Верой точно так же, как с другими коллегами – приветливо, спокойно, вежливо-прохладно. И каждый раз потихоньку, незримо для окружающих, умирает, когда, сидя в кулисе, слушает «Письмо Татьяны» и заключительную сцену. Прошлой осенью всего двух месяцев редких служебных встреч ему хватило, чтобы понять: он любит Веру так, как никого никогда не любил. Когда он просыпается по утрам – первая мысль о ней; по вечерам, когда пытается уснуть – мысли о ней; и тяжёлыми ночами он думает о ней. И всё же ещё вчера после спектакля он разговаривал с ней только как с желанной женщиной.
        А сейчас после её вопроса точно с глаз упала пелена: он понял, что рядом с ним сидит не просто прекрасная женщина, нежная и притягательная. Рядом с ним – умный, надёжный и верный друг. Сергей Яковлевич не любил слово «подруга», от него веяло чем-то двусмысленным и не очень серьёзным. Не много в его жизни было женщин, которых он считал друзьями. Это были коллеги, хорошие знакомые, всегда значительно старше его по возрасту, люди, с которыми он делился своими проблемами. Правда, обычно это были проблемы профессиональные или житейские, но никогда – личные. Да и среди мужчин другом, досконально знавшим все его беды, был только Боря Хайкин. Но чтобы он мог назвать другом любимую женщину – раньше такого не бывало никогда!

        И он даже представить себе не мог, что первое свидание с Верой будет таким необычным. Сидят они на скамейке в самом центре Ленинграда, вокруг – утренняя суета огромного города, шум машин и трамваев; с одной стороны навис над ними мрачно-золотистый Исаакий, а с другой застыл в стремительном аллюре царственный всадник в шлеме, при эполетах и палаше. Вокруг буйно цветут подросшие за пять послеблокадных лет кусты, их яркая, чисто омытая листва словно подёрнута клубами нежно-лилового дыма, и горьковато-сладко, грустно, тревожно пахнет сиренью и мокрым асфальтом.
        А они ничего и никого не видят и не слышат, их только двое в этом мире.
Рядом сидит Вера, которая хочет разделить с ним беду. Не славу, не известность, не карьеру, а беду. Всё, что с ним происходит сейчас, происходит впервые в жизни. Никогда ещё не приходилось ему признаваться в любви так, как вчера, никогда ещё не ощущал он женщину, которую полюбил, частью своей души, никогда не чувствовал, что его избранница воспринимает его боль, как свою.
        Лицо Веры затенено широкими полями белоснежной шляпы, из-под которой упрямо выбиваются почти чёрные пушистые завитки волос, они красиво и привольно вьются на висках, на затылке, смугло золотятся на нежной шее. Тёмные чёткие брови чуть сведены озабоченно, между ними – две тонких трагичных морщинки. И смотрят на него серые глаза, прозрачные, большие, с чуть приподнятыми внешними уголками. Эти глаза всегда серьёзны, иногда даже немного суровы, а сейчас взгляд их нежен и заботлив.
        Сергей Яковлевич всегда восхищался Вериной улыбкой: её строгое лицо с высоким лбом, изящными скулами вдруг словно освещалось изнутри, ямочки на щеках совершенно преображали холодноватую славянскую красоту. Пряменький русский нос вдруг мило и забавно становился чуть задорно-вздёрнутым, исчезала сдержанная, спокойная женщина средних лет, и, как по волшебству, появлялась перед ним маленькая девочка с невероятно обаятельной, совсем детской улыбкой. Он и шутил всегда много в её присутствии, чтобы почаще любоваться этими чудесными превращениями. Правда, в этот приезд у него ещё не было возможности видеть её улыбку: и он ни разу не пошутил, и Вера была серьёзна как никогда.
        Наверное, потому и запала ему в сердце эта красивая,  немногословная женщина с тёмными, точно дымящимися волосами, – он интуитивно, с первой встречи ощутил её готовность принять чужое страдание, ощутил умение верно и самоотверженно любить. И спустя совсем короткое время, минувшее с момента знакомства, он увидел, что в глазах её разгорается тот самый дивный свет, который не спутаешь ни с каким другим.
 
       Сергей Яковлевич сидел, устало опустив глаза. Сердце словно стиснули холодные пальцы, оно трепетало, на душе было тревожно. Как всегда после бессонной ночи, он чувствовал себя больным, разбитым и вынужден был перемогаться, чтобы Вера не заметила его состояния. Правда, судя по её озабоченному взгляду, ласковым движениям и мягким интонациям, она, разумеется, всё увидела, в проницательности ей не откажешь. Как же некстати сегодня эта бессонница… Но Вера ждёт, ей нужно ответить. Рассказывать о своих неурядицах тошно, не к лицу, да и не время, но промолчать и отшутиться тоже нельзя. Взор её полон таким искренним сочувствием, такой добротой и любовью, что, право, душа так и льнёт к ней. Он поднял сумрачные глаза, встретил Верин взгляд. Глубоко вздохнул, и внутреннее напряжение, тревога немного отпустили.
        – Что со мной происходит? Да мало весёлого… Но вы знаете, Вера Николаевна, есть вещи, о которых обычно никому не рассказывают. Как-то это не принято. А тем более – женщине, которой накануне признался в любви, – он невесело усмехнулся. – В общем-то, конечно, ничего особенного не происходит. Но мне бы не хотелось об этом говорить. Даже с вами… Простите меня, пожалуйста… Так, дела семейные, будь они неладны… Не я первый, не я последний. Но всё это ужасно мешает работать. Что ещё? Ну, настроение каждый день из-за всего этого… хуже не придумаешь. Ну, по ночам почти не сплю. Вот вчера вечером поговорили мы с вами, и я так разволновался, что вообще ночью не спал, ни минуты, – он смотрел на неё, чуть улыбаясь одними углами губ. – Хотел сегодня павлиний хвост перед вами распустить, да что-то пока не получается, – он улыбнулся с горькой, безнадёжной самоиронией. – Это если уж совсем откровенно… – он помолчал. – Вот так, Верочка. Ну что, ответил я на ваш вопрос?
        Он умолк, пристально глядя на неё. Увидел, как Веру бросило в краску, но глаз она упрямо не опустила.

        Ей стало жарко от неловкости под его внимательным взглядом.
        – По-моему, я прикоснулась к чему-то очень болезненному. Пожалуйста, простите меня, – Вера Николаевна слегка сжала его руки. – Не надо ничего говорить, Сергей Яковлевич… Но я хочу, чтобы вы знали: я сделаю всё, что в моих силах, чтобы вам… не было так больно.
        Она ещё больше смутилась и резко сменила тему:
        – Вы хоть позавтракали?
        – Нет, – качнув головой, ответил он. – Я в последнее время по утрам совсем не хочу есть.
        – Ну вот, вы ещё и курите на голодный желудок! Это ужасно вредно. Вы же катастрофически худеете! За те несколько месяцев, что вы бываете у нас, вы очень сильно осунулись. Так не годится!
        Лицо его дрогнуло, он с грустной улыбкой мягко перехватил кисти её рук, заключил  их в замок из своих ладоней, наклонился и приник губами к нежным костяшкам. Вера Николаевна осторожно высвободила одну руку, прикоснулась к его виску и тихонько погладила.
        Он вдруг задохнулся, замер, потом перевёл дыхание, поднял смущённый                взгляд:
        – Нервы ни к чёрту стали…
        И горячо попросил:
        – Верочка, пожалуйста, давайте перестанем обращаться друг к другу на «вы»! И давайте просто по именам, ладно?
        – Ладно, – с улыбкой повторила она его излюбленное словечко. – Но я буду ошибаться на первых порах. Мне это сложно. Вам… тебе придётся потерпеть.
        – Ничего, ошибайся. Я потерплю, – и Сергей Яковлевич улыбнулся и посмотрел на неё так, что у Веры Николаевны от избытка чувств перехватило дыхание.
        Вот так и прозвучало в первый раз это чудесное: «Верочка!», и они впервые обратилась друг к другу на «ты». Потом уж, поздно вечером в тот день, она осознала вдруг этот знаменательный момент, и он сохранился в её памяти на всю жизнь. Но в те минуты, когда это произошло, они не придали этому значения, потому что были слишком взволнованы.
Потом они ещё долго сидели на скамейке, тихо разговаривали, медленно приходя в себя. Чуть позже по настоянию Веры Николаевны пошли в ближайшую кофейню, где она уговорила Сергея Яковлевича выпить большую чашку кофе и позавтракать, и откуда он вышел с повеселевшими глазами. Они решили не идти сегодня в Русский музей, а поехали в Петергоф, на берег Финского залива, туда, где тишина, почти нет людей, а только ласковый майский ветер, солнце и море.
        И там, на солнышке, у Монплезира, он совсем оттаял, ожил, забыл на время о своих тяжких заботах и стал напоминать трогательного и озорного большого мальчишку, каким и был по своей натуре.
 
        В последующие приезды Лемешева в Ленинград Русскому музею не везло ещё много раз, до тех пор, пока они не стали жить спокойной семейной жизнью в гостинице «Европейская», которая находилась от музея в двух шагах. Как бы там ни было, забавная фраза Сергея Яковлевича о том, как не повезло Русскому музею, тоже осталась с ними надолго, на много лет, как и Монплезир. А памятный разговор за кулисами Вера Николаевна помнила до конца своих дней. Когда, спустя очень много лет, будучи уже совсем старой, она рассказывала в интервью журналисту о моменте их взаимного признания, прозрачные глаза её были подёрнуты счастливыми слезами и светились такой нежностью, какой позавидовала бы и влюблённая девочка.


21 мая 1949 года, 00.10.
Ленинград.
Московский вокзал.

        – Верочка...
        – Вера Николаевна!..
        Она с трудом вернулась к реальности, обернулась. Рядом на опустевшем перроне Московского вокзала стоял Сергей Шапошников, который вместе с ней провожал Лемешева. Он мягко смотрел на неё, улыбаясь одними глазами.
        – Ну, еле докричался! Произвёл, однако, Сергей Яковлевич на тебя впечатление на этот раз. Наконец-то… А то я уж отчаялся, – он улыбнулся, устало сдвинул шляпу на затылок, заложил руки за спину. – Не грусти, Верочка. Двадцать пятого мая «Онегин». И соскучиться не успеешь, как в среду опять приеду сюда твоего Серёжу Ленского встречать. Всего-то пять дней... Пойдём, а то прохладно. Да и поздно уже, первый час, по домам пора. Водитель заждался. Ну, хоть теперь пройдёте со мной под ручку, княгиня Гремина? Ради позднего времени? Или уже нет? – и Сергей Николаевич, широко улыбаясь, шутливо-торжественно подставил ей руку.
        Пять дней! Не успеет соскучиться! Да она уже соскучилась, хотя только-только исчезли огни последнего вагона.
        Вера Николаевна кончиками пальцев тронула щёку, словно ещё чувствуя нежные губы Лемешева, оставившие такой невинный, для посторонних, поцелуй. А Серёжка, кажется, всё понял, то-то улыбается. Трудно не понять, если люди светятся от счастья! И никакая конспирация в виде поцелуя в щёчку тут не поможет. Ну, и ладно, Шапошников – благородный человек, не сплетник. Всё-таки мужская солидарность – удивительная вещь.
        Она смущённо-благодарно улыбнулась Сергею Николаевичу, потом сделала серьёзное лицо, церемонно взяла его под руку, и они пошли на привокзальную площадь к машине.

        Вера Николаевна бездумно глядела в окно машины на мелькание огней ночного Ленинграда. Она испытывала очень странное чувство, раньше такого с ней не случалось. Это были болезненное, яркое ощущение разлуки и растерянность от внезапно наступившей пустоты. И хоть разлука предстояла короткая, всего-навсего пять дней – она успела так привыкнуть к ласковому солнышку, которое два дня  согревало её, что теперь ей стало холодно, и она  готова была расплакаться.
        Много лет назад, сам того не подозревая, Сергей Яковлевич Лемешев стал частью её души. Его образ жил в душе Веры Николаевны все эти годы, а когда она слышала его голос из репродуктора или с пластинки, ей казалось, что он поёт только для неё. И вот теперь этот необыкновенный, юношески пылкий, нежный и мужественный человек заполнил её душу всю, без остатка. Последние два дня пролетели стремительно, они напоены были до краёв теплом и светом, они стали для Веры Николаевны началом постижения Лемешева-человека.
        За эти дни она совершила много открытий, но два из них были главными. И она поймала себя на мысли, что нисколько им не удивилась, словно ждала их.
        Безмерно добрый, нравственно целомудренный и чистый, Сергей Яковлевич в свои почти сорок семь лет оказался каким-то средоточием нерастраченной любви. Перед её внутренним взором стояли неотрывно его ласково-доверчивые глаза, звучало в душе певучее: «Дружочек мой… ». И он был правдивым, настоящим во всём, в нём не было ни единой фальшивой ноты.

        Она вспоминала сейчас его смех – смеялся он чудесно, самозабвенно, необыкновенно заразительно. Даже когда лицо его было серьёзным, в глазах всё время жила милая смешинка, каждую секунду готовая расцвести мягкой улыбкой. Если же они начинали обсуждать что-то смешное – лицо его совершенно преображалось, улыбка вспыхивала ослепительно, брови взлетали вверх, серо-синие глаза искрились каким-то невероятным блеском, а звонкий мальчишеский смех по красоте звучания и искренности был сродни его пению. Смеясь, он порывисто обнимал её, приникая головой к голове. Отсмеявшись, не опускал рук, чуть отстранялся и рассматривал её лицо, глаза, волосы, любуясь ими словно впервые. Его почему-то умиляли две морщинки между её бровями, над переносицей. Он сначала, будто рисуя, проводил по одной, по другой брови подушечкой указательного пальца, потом ласково гладил эти морщинки и целовал их.
        После того памятного объятия на берегу он больше не отпускал её от себя. Даже в машине, всю дорогу из Петергофа в «Асторию», её рука на сиденье была согрета его ладонью. А водитель видел только их серьёзные лица. Хотя какие там серьёзные, господи?.. Разве счастье спрячешь…
        Как странно – было время, когда она ждала его долгие недели и месяцы, и ей не было так больно. А вчера вечером им пришлось проститься всего лишь на ночь, и она с трудом дождалась утра.
        Как же после всего этого ей пережить целых пять дней?

        А он сидел в купе, оглушённый своим счастьем, и невидящими глазами смотрел в тёмное окно. Навстречу проносились слепящие ночные огни. На полке рядом стоял чемодан, были небрежно брошены плащ, шляпа, трость. Полка напротив была заботливо застелена.
Двадцать пятого «Онегин», целых пять дней впереди. Как же он их выдержит… Ему хотелось всё время видеть Веру, чтобы знать, что она никуда не делась. Последние два дня его не покидало ощущение полной невозможности существования без неё. Как же он жил без Верочки все эти годы?..
        Хотелось постоянно смотреть в её чудесные серые глаза, такие нежные, тёплые... Как они могли казаться холодными и суровыми, просто удивительно! А какие они яркие! Никогда раньше не знал, что серые глаза могут быть такими яркими. Как только она дала волю своим чувствам, её глаза засияли горячо и счастливо. Он никогда не видел от женщины такой всеобъемлющей, самоотречённой любви, любви, стремящейся согреть, унять боль, оградить от бед. Человек может только мечтать о таких чувствах, но редко кому дано испытать их в жизни. А ему судьба подарила такую любовь. Подарила Верочку.
        Он живо помнил ощущение её тёплых рук, когда она гладила его по голове, пропуская волосы сквозь пальцы, говорила тихо: «Какие красивые у тебя волосы…» и целовала в хохолок надо лбом. У Верочки это получалось непередаваемо ласково, он начинал умирать от любви, как только она прикасалась к его голове. Волосы как волосы, что она нашла в них особенного? А она почему-то не уставала ими любоваться… А когда она просила закрыть глаза, нежно прикасалась ладонями к его щекам и начинала покрывать лицо лёгкими, порхающими поцелуями – он забывал обо всём на свете. Его никто никогда так не целовал.
То он ощущал её своей надёжной и отважной защитницей, и она напоминала ему маму. То она была ранимой, наивной и доверчивой девочкой, и ему самому хотелось оберегать её от бед. Это было странно, необычно и восхитительно. Он нашёл наконец её – горячую, трепетную, нежную часть своей души, которая блуждала где-то далеко много лет. Теперь его душа вся, целиком принадлежит ему.
        Как он жил без неё все эти годы?..
 
        – Сергей Яковлевич, чай будете? – проводник удивлённо смотрел на Лемешева и не узнавал его. Три дня назад он вёз в Ленинград хмурого, усталого, опустошённого человека с тревожным взглядом. Сейчас Сергей Яковлевич словно помолодел на двадцать лет, весь светился изнутри, взгляд его был ясен и обращён куда-то вдаль, как будто и не было перед его глазами стенок тесного купе. – Ложились бы, полпервого уже. А я вам и постелил заранее, думал, как всегда, сразу свалитесь. Так будете чай?
        – Нет, не надо. Спасибо.
        Не уснёт он сегодня, он слишком счастлив. Но как же пережить эти пять дней…
        Он погасил папиросу в пепельнице, встал, ослабил узел галстука, расстегнул воротничок рубашки и резким сильным движением сдвинул окно вниз. Ворвавшись в купе, в лицо пахнул прохладный ночной ветер, разметал по лбу волосы, охладил разгорячённые лицо, шею. Мгновенно выветрился дым, купе наполнилось свежими запахами поздней весны, пением лесных ночных птиц, какими-то ещё таинственными лесными звуками, громче застучали колёса на стыках рельс. Эти запахи и звуки всегда успокаивали и умиротворяли его, напоминали о доме.
        Из темноты за окном вдруг нахлынуло щёлканье соловьёв, с минуту сопровождало поезд, потом пропало. До конца мая ещё десять дней. Самое соловьиное время… Тоже ведь от любви поют! Пусть поют, им проще живётся. Прав поэт, не знают они земных огорчений… И не надо им их знать.
        Какое же это счастье, когда тебя ждут! Теперь на свете есть два человека, которые всегда ждут его. Маму он увидит через месяц, и на этот раз она не будет спрашивать, почему он такой безрадостный. А через пять дней он обнимет Верочку, которая всё же умудрилась тихонько шепнуть ему на вокзале: «Приезжай скорее, мой хороший… ».
        Он долго ещё стоял, положив на край вагонного окна руку, прислонившись к ней виском и закрыв глаза. Поезд пошёл медленнее, ветер ласкал лицо. В голове теснились события последних двух дней, полных счастья, всё вспоминалось живо и горячо. И был нежно-серебристый Верочкин голос, и было непреходящее ощущение ликующей радости…
        И стояли неотступно перед внутренним взором Верины глаза, её руки согревали грудь, и слышались тихие слова:
        – Видите, сколько я ждала вас… Долго. Всю мою жизнь.