Квест Вестера, 2

2. Продолжение

«Читая текст Вашей книги, я чувствовала себя живым приложением к ней, - написала Володе. - Многое из того, о чем она, случалось со мной, моими приятелями, знакомыми. И я подобно иллюстратору могла бы расцветить изложенное картинками своей жизни. Ведь Ваша книга – это публицистический коллаж из очерков, темы которых навеяны сводками новостей, рекламой, воспоминаниями, историей, социальной пропагандой, мнениями. О чем? Философ, какой-нибудь новоявленный Славой Жижек, сказал бы: о шокирующей извращенности нашей обычной жизни. И был бы прав. Но есть веселее определение, оно больше подходит к особенной интонации Вашей прозы – о карнавальном идиотизме нашей действительности. Эта тема появлялась у Вас и прежде, где ирония задавала тон, переходила из рассказа в рассказ, вела за собой сюжет. Он оборачивался то приключениями беспечного ходока, то непредвиденным происшествием в жизни совестливого редактора, то неразрешимой ситуацией, когда человек теряет душу и встречает ее в отчаянной тоске на помойке. Описанное Вами виделось вверх тормашками, таким залихватски всегдашним, на грани дозволенного и запретного. Иногда напоминало фотографии, снятые на старую камеру, где стеклянные пластины превращали светочувствительный слой в притягательное пространство, в картинки – служебные, бытовые, любовные, сексуальные - словом, в далекое сожительство непохожих. Почти всегда за текстом скрывалось что-то большее, чем просто рассказанная история. Какой-то прирученный абсурд, которому всё равно в квартире он, на улице или в служебном помещении.

Тут и голые ходят по коридорам, и любовные пары уединяются в закутках, и забытый чайник свистит на плите… Варианты перетасовываются, обнаруживают соседство не связанных друг с другом вещей, но стеклянное время – метафора единения – всё и всех примиряет. И вплетает в это единство меня. Позволяет невидимой пианистке и дальше осатанело тарабанить по клавишам, очумевшим же от нее лезть на стенку. А тихому неприметному жильцу большой коммунальной квартиры мечтать о рыжеволосой жрице любви, образ которой расположился в его голове как в вожделенной постели.
Мельканье станций метро, подземные переходы, эскалаторы, прикосновения, запахи, взгляды, звуки, ночные огни, смена времен года… Всё это сопутствует Вашим героям, пока они не разбредаются по рассказам. Дальше у каждого своя жизнь, «свой живописный район зарешеченной форточки».

Что касается меня, то некоторые Ваши персонажи просто срослись со мной. Например, тот симпатичный редактор.

В дверях рабочего кабинета. Выжатый долгой дорогой. Пришел пораньше: побыть в тишине, что-то обдумать. Поразмышлять о недописанном томе «Мертвых душ», который предложил издавать. Но!.. Тяжелый запах бьет в нос. Ему хватает, чтобы вообразить чьи-то козни. Ощутить себя гоголевским персонажем. И даже кошмары «Вия» представить. Хоботы, рога, оскаленные морды. Увидеть дохлую крысу на своем рабочем столе. И, переведя взгляд на сломанный стул, вспомнить о пляске мебели на Конюшенной улице.

В этой пляске всё дело, в ней перекличка с повестью «Нос». Тоска по любимому тексту, ради которого хочется плюнуть на всё, сесть и читать и самому написать что-то подобное. Не зря же персонаж, облюбованный Вами, носит имя Гоголя - Николай Васильевич. С ним связано удовольствие сочинять, если хотите, служение Делу. В стороне от «всякого свойства откровенных призывов, лозунгов и реляций». А еще - от идей трэш-хорроров и разных стивенов-кингов, затаскавших образ крысы до состояния «бесконечных оттенков черного». Именно где каждый ощущает «полную ненужность самого себя как в этом помещении, так и во всех остальных», Николай Васильевич желает найти смысл, а не ужас. Созидание, а не хаос. В своей работе, в самом себе, в своей переразвитой чувствительности, разных неординарных событиях, без конца валящихся на голову, в книгах, каких-то шестисотстраничных романах, кои Николаю Васильевичу положено рассмотреть. «…Стол его, заваленный рукописями и прочими необходимыми для работы вещами, является для него не канцелярским предметом мебели на балансе конторы, а ареной сражения за честное письменное слово».

Очень важная фраза. Наверно, не для того написана, чтобы остаться незамеченной. Но разве не знает Николай Васильевич, что для критического восприятия прямые высказывания как-то не совсем убедительны? Что в них патетика? Знает. Вот и обстёбывет свой, так сказать, неосознанный героизм, прикидывает его к своей ситуации, понимая, что незамеченность, неуслышанность ему обеспечены всей нашей реальностью, относящей главное на задворки жизни. Всеми правилами игры, которые он принял, отдавая себе отчет, что игра научилась симулировать эффект человечности и подменять себя велеречивым обманом.

Так складывается «Непредвиденное происшествие» - рассказ о творческом процессе с опробованием версий, когда у каждой версии своя правда и чужая версия ей всего лишь альтернатива. И всякий раз чисто российское тяготение Николая Васильевича к чрезвычайности сдувается. А жажда мистики, чертовщины, игры не проходит. Волшебно-затаенное мучает. Безумие художника, не склонного обходиться серой нормальностью видения. Далекое от практик обслуживания чего бы там ни было. Даже читательского внимания. Такому воображению тесно в кандалах потребительской логики с ее вседозволенностью, мелкотой измерения. Потому «Непредвиденному происшествию» ничего не остается, как стать причудливым объектом разочарования, хронику которого Николай Васильевич будет фиксировать. Продумывать до мелочей. А над всем этим воссоздавать реальность как распад сменяющих друг друга моментов. И здесь невидимо Вы, Володя, просто за голову хватаетесь оттого, что текучее, невыразимое, аморфное, безответное Вам нужно остановить, назвать, закодировать, выявить, да при этом с риском для творчества. Именно с риском, потому что Вы осмелились на подчеркнуто индивидуальный поиск. Пробились к искусству исчезновения смысла. Да еще заставили своего героя признать, что тот, другой Николай Васильевич, был прав: шинель или разгуливающий по городу Нос - «это вам не дохлая крыса на столе, это значительно круче». Ступили на территорию абсурда, где даже Беккет для начала получил сорок с лишним отказов, а уж много позднее Нобелевскую премию. Некоторые и больше имели отказов. Например, на роман «Ирландское вино» их было 162. И всё же ценитель с чутьем на новое нашелся. Ведь мир так устроен, что признание дается привычному и обкатанному. Приз можно и не принять, как, собственно, тот же автор «Годо» и поступил. Не так гордо, как режиссер Бергман. Но оба продемонстрировали, один – шведскому комитету, другой – Каннскому жюри, что творчество и успех – разные вещи. Это поле сражения, где взлет соперничает с падением. Отсюда - от слова «сражение» да еще от повторенного Вами «не боги горшки обжигают» начинает путь рукопись, которую Вы прислали мне. И которая называется «Беспробудная трезвость эпохи».

Продолжение следует