Квест Вестера, 3

3.Продолжение

И вот всё сгинуло. Необратимо. Но чувство обыкновенной творческой солидарности дало свою логику: пусть рукопись осталась незавершенной, пока не пригодной для публикации, но впечатление от текста ведь никуда не девалось. Оно при мне. В конце концов, текст может жить, даже не существуя в действительности. И это не бред. Вспомним недавний европейский аукцион, где была продана, и дорого, невидимая скульптура итальянца Сальвадоре Гарау. Работу нельзя увидеть, потому что она создана из пространства, мыслей, энергии и являет собой пустоту. Автор не шарлатан, под свои семьдесят лет наваял много в традиционном понимании слова, его живописные полотна в музеях, к тому же он и писатель, сочинил роман о любви, еще дизайнер, фотограф. К этому я бы добавила: серьезный философ современности. Без шуток. Он понял важную вещь - пере-перезахламление арт-рынка всякой дрянью под видом искусства (от писсуаров до банок с чёрт знает чем). Просёк подмену художественной ценности эпатажностью. И если профессионал уберегает свой замысел от всеобщей помойки, где погибнет или затеряется любая здравая мысль, где обесценится любое новаторство, открытие, любая достойная работа, то честь ему и хвала. Гарау просто восстановил роль художника-творца - предоставляя зрителю полную свободу фантазии. Он очертил место, где скульптура может стоять, дал ей название, а дальше смысл сам сотворит себя, если у зрителя есть мозги. А 15 тысяч евро, которые он получил, - дело покупателя. Первоначальная сумма была намного скромнее. Если хотите, незаслуженно мала для подобной оздоровительной процедуры. Представьте себе, от скольких забот вроде транспортировки, хранения, размещения избавил он покупателя, а свою хитроумную «скульптуру» - от тиражирования, перепостов и тому подобного обесценивания, идейно переосмыслив ее под сказочную историю Голого короля. В виде памяти она точно станет частью наследия. Так же и румынский француз Эмиль Чоран культивировал ненаписанное. До обморока обдумывал свои сюжеты, напитывался их ядом и, одурманенный, отставал от них. Да что там! Существует же культовый феномен утраченной лекции Мишеля Фуко о художнике Мане. А Фуко это вам не кто-нибудь, это трагически запоздалый европейский ответ нашему Чаадаеву. Не оцененному в свое время самодовольным Парижем.

И всё же… На вершине всех великих утрат… Не мне Вам говорить. Если скажете: сожженный том «Мертвых душ», я соглашусь, но добавлю: задуманный и ненаписанный Гоголем третий том – именно это имела в виду, говоря о вершине.
Пройдет время, Память наденет тогу судьи и объявит: «Искусство, связанное с поиском Истины, а также метафизики человека, проблемами счастья, загнулось. Будучи само новаторской субстанцией Тайны, оно не способно противостоять маркетинговому хохмачеству. Так пусть откровенные фейки функционируют в пространстве себе подобного мусора, деря глотку пиаром. Пусть занимаются тем, против чего сами же выступают. Не надо пьяного толкать, сам упадет».

 Вот и я посчитала – пусть рукопись Друга сквозит в записях, которые сделаны по горячим следам. А дальше посмотрим. В свое время я послала свои заметки Володе. Они доставили ему радость. Каким-то отзывом он поделился с приятелем из Америки. Даже попросил у меня разрешение использовать их для какого-то издания. Подчеркнуто несистемный, большого внутреннего достоинства мастер сновидческих текстов типа того же «Происшествия» или ускользающей «Встречи с Модильяни», Володя не был обласкан вниманием авторов, которые издавались при его поддержке. Ни одним серьезным исследованием не удостоили его творчество прошедшие мимо прозаики, критики, литературоведы, поэты, искусствоведы. Разве один Михаил Исаакович Юдсон написал немного о нем. Остальные же отделывались рекламными строками, годными для размещения на переплете. Меж тем в лучших рассказах Володя доблестно дал место неуловимому. Оно проявляется, минуя слова, без всякой литературы. Текст возникает ниоткуда и неизвестно куда исчезает. Могущество наркотиков не причем к такому эффекту, автор ведет рассказ строго, трезво и прямо, позволяя эксцентрике не считаться с унылым жизнеподобием. Володя писал хрупкое ускользающее бытие, которое оставляет по себе грустную память. У японцев это называется «очарованием печали вещей». Но мы не японцы Мы другие. У нас унижение человеческого достоинства поставлено на конвейер. Национальная потребность в величии - исключительная ценность для нашей культуры. Нас приучили видеть в прошлом сплошных героев. Но их круг очень узок. Мир не существует без слабости. Здесь и искал благородство Володя. И в сером мире оно было. Уворачивалось от понимания, требовало нового взгляда. Рассказ «Поразительный случай» - это реквием по жильцу коммунальной квартиры - незаметному тихому человеку,  исполненный с таким проникновением, что вспоминается гоголевский Акакий Акакиевич.

Продолжение следует