Тиша

- Давай умрём вместе, - звучал приглушённый, но полный уверенности голосок девочки.
- Давай… - не раздумывая, отвечал ей другой голос, с глубоким выдохом, полным отрешённости, а может быть, это было похоже на слабое огорчение, как знать.
Из глаз девочки лились слёзы, её маленькое тельце тряслось от рыдания, когда она смотрела на него, такого родного, единственного и снова одинокого.
- Не сейчас. Когда мы станем взрослее. Пообещаем друг другу, что встретимся снова, проживём долгую жизнь и умрём в один день.
- Обещаю тебе, Тиша.
Мог ли малыш, которому лишь несколько дней назад поставили отметку в журнале учёта галочку – пять лет, давать такие смелые обещания? Может быть, нет, но в это мгновение он должен был это сказать, так нужно.
- Тебя забирают сегодня? – задал он вопрос, уже зная на него ответ, но с какой-то наивностью надеясь услышать что-то другое, что угодно, но только не это.
- Да…
Эта новость, которую он и так знал уже с самого утра, далась ему даже тяжелее, чем разбитый вчера нос, распухший, как картофелина. Здесь, под этой лестницей на первом этаже детского дома со странным названием «Солнышко», для него закрывалась первая страница его жизни.
Девочка Саша и мальчик Данила стояли рядом и держались за руки, с трепетом ожидая, когда их найдут и отберут друг у друга навсегда. Трагическая сцена расставания двух неразлучных созданий не случилась внезапно, на ровном месте. Ей предшествовала долгая череда событий, иногда радостных и счастливых, но чаще грустных, трогающих потаённые уголки души. Хотя кто-то спросит, отчего же эта череда такая долгая, ведь пять лет – это не так уж и много? Может быть, это и так, но каждый видит свою историю по-своему, а мы посмотрим на всё это со стороны, тем более, мы с вами совершенно невидимы для этих детей.
Итак, всё началось пять лет назад, когда два младенца оказались в одном месте, а именно, в доме малютки, занимающем почти половину старого двухэтажного здания. Вторая его половина носила это яркое тёплое название «Солнышко», и малыши, которых поставили на их слабые ножки в первые два года, попадали из дома малютки именно сюда.
Даже в пятилетнем возрасте Данила и Саша знали, каким образом они попали в это место. История Дани не может никого оставить равнодушным, хотя вправе называться банальной, если это можно отнести к брошенным малышам. Маленькую колясочку с кулёчком из застиранной пелёнки нашли поздно вечером возле калитки у дома малютки. В складках пелёнки была записка, совсем не многословная. Она была написана так быстро, что хозяйка этих букв даже не успела проронить на неё ни одной слезинки. Но были ли у неё слёзы даже после этого преступления, не мог бы сказать никто. «Данила», вот то слово, которое могло проронить хоть маленькое семечко надежды в это хрупкое тельце, связать хлипким узелком с прошлым, но этого было так мало. Вскоре чьи-то руки, как будто занимаясь изготовлением заготовок на станке, взяли кулёк и внесли его в помещение. Так и началась новая стезя в жизни Дани.
История девочки Саши не менее трагична, хотя в ней нет никаких лиц для порицания. Мама малышки умерла через несколько часов после родов. Однако виновник всё же есть, он безликий, но жестокий, чаще непобедимый. Одиночество, вот то оружие неопределённого рода, которое, даже нанося невидимые раны, заставляет терять силы, пусть даже по капле, но монотонно, безвозвратно, каждый день.
Соседи услышали слабые стоны за одной из дверей на лестничной площадке. Это продолжалось целый день и могло бы окончиться на этом, но одна из соседок вдруг вспомнила, что видела хозяйку этой квартиры. Судя по большому животу, это был поздний срок беременности, а слухи о том, что женщина одинока, брошена мужем девять месяцев назад, дали повод к действию. Скорая прибыла быстро, но местного участкового, без которого никто не мог взвалить на себя ответственность вскрыть дверь, пришлось ждать долго. Наконец, когда нетрезвый страж порядка был разбужен и доставлен на место событий, дежурный слесарь, сопровождая свои действия нецензурной бранью, вскрыл двери.
Женщина перенесла операцию, но после того, как почувствовала некоторую лёгкость, избавившись от бремени, просто перестала дышать. К большому удивлению хирургов, ребёнок выжил, хотя был настолько слаб, что едва не последовал следом за матерью. Целый месяц понадобился для того, чтобы чаша весов качнулась, вырвав из смертельных когтей это маленькое создание. Вскоре дом малютки принял в свои сырые и унылые помещения нового постояльца.
Время в доме малютки пролетело для Данилы и Саши совсем незаметно, да и могли ли они сравнивать его с каким-то другим временем? Те редкие мгновения, когда им уделялось хоть какое-то особенное внимание, были связаны либо с болезнью одного из них, либо с поисками обоих по возвращении детей с прогулки. Даже в столь раннем возрасте, когда их сознание ещё не совсем отличалось от забвения, Даня и Саша старались быть рядом. Ещё не встав толком на ноги, когда все их прогулки заключались в закрытом деревянном манеже вместе с остальными детьми, эти двое обитали в одном углу. Когда такое случалось, то другим детям это место становилось неприступным, Данила отталкивал любого, кто подползал к ним с Сашей или пытался подойти своей нетвёрдой походкой. Два нижних зуба, как грозное оружие юного бойца, в ту пору знали многие. Они выросли у него в первую очередь, как будто он сам призвал их в помощь, не имея ничего другого.
Саша получила это имя только потому, что оно было созвучно с другим именем, доставшемся ей немного раньше. Первые дни жизни в доме малютки нисколько не тревожили девочку. Её пеленали, массажировали, кормили и мыли, но ничто не стало причиной проявить характер. Она молчала, как будто всё это происходило не с ней. Одна из нянек отметила эту особенность и стала называть малышку Тишей. Однако, когда настало время для регистрации этого маленького человечка, имя пришлось заменить. Вот так она и стала Сашей, но многие продолжали называть её Тишей, именно такой она им запомнилась, тихой и терпеливой.
Первое слово, произнесённое ребёнком, помнит каждый родитель. Часто это именно то слово, которое ему постоянно твердят, пытаясь услышать прежде всего. Мама хочет услышать «мама», а папа, соответственно – «папа». Но когда оба родителя в обществе ребёнка остаются одновременно, то, может быть стеснение, а то и угроза быть захваченным врасплох, заставляют немного изменить свою тактику. В ход идут общие, запасные слова, такие как «каша», «дай», «ням-ням», «ляля» и многие другие, которые никак не испортили бы то прекрасное мгновение, когда малыш хоть что-то произнесёт.
Наши два маленьких героя вряд ли слышали такие слова, а кашу они и так знали, не на слух, так на вкус. Стоит ли говорить, что слова «мама и «папа» были для наших малышей совсем незнакомыми и даже недоступными. В этом месте не было чьих-то родителей, как и чьих-то детей. Они были одновременно со всеми, но каждый при этом был одинок по-своему. Однако эти два малыша решили быть рядом, они даже первые слова сказали друг другу, хотя торжественность этого момента никто так и не оценил, даже они сами.
- Тиса, - ткнул легонько пальчиком Данила Сашу в плечо.
- Дянь, - произнесла Саша, слегка прикоснувшись к маленькой пуговице на кофте Данилы.
Так дети в первый раз назвали свои имена, хотя, откуда они могли знать, что так не принято знакомиться. Но если бы кто-то тогда наблюдал за Данилой, то заметил бы, как чуть вздёрнулся от гордости его курносый нос, да и Саша немного покраснела от радости.
Когда настал момент, которого никто из них не ждал, но о нём неизменно помнил строгий и пунктуальный календарь, в стене открылась какая-то странная серая дверь, до этого всегда запертая, наводившая ужас на малышей. Десять плачущих лиц смотрели в этот дверной проём, пять пар маленьких ручонок, дрожащих, но не смеющих нарушить это построение по двое, лёгкий укор воспитателя, делающего замечание выбившимся из строя. Данила и Саша стояли первыми, а позади, скрываясь за небольшой шторой, вытирала слёзы, катившиеся из глаз, одна из нянек. Каждый год ей приходилось провожать малышей в другую половину здания, где они продолжат взрослеть, набираться ума, но навсегда забудут её руки, с такой нежностью пеленавшие когда-то каждого из них. Она же не забудет никого из них, особенно девочку Тишу. Малышка оглянулась и заметила вдалеке её, няню Иру. Округлив глаза в немом вопросе, она так и смотрела на женщину, будто пытаясь найти в её мокром от слёз лице ответ на все свои вопросы, пока из-за открытой двери не послышался чей-то строгий голос.
- Быстро, быстро, Михална! Подтолкни их, что ли! У меня ещё работы выше крыши, - звучал пронзительный упрёк, а Саше показалось, что эта ужасная рука, торчащая из-за двери и манящая их в своё ужасное логово, умеет говорить.
Так начался третий год жизни этих малышей, чей срок подошёл маленькими шажками к этой странной двери. Больше им через неё не вернуться, а куда им шагать дальше, знал только один человек – директор детского дома «Солнышко». Вернее, это была женщина, высокая, как каланча, с огромным узлом из пучка волос на голове. Она была уже немолода, морщины на лбу и возле губ мешали сохранять толстый слой пудры на них в том виде, в каком ещё с утра было задумано ей самой. Виновна ли пудра, а может быть, сама кожа на её лице, которая постоянно собиралась в множество угрожающих складок вокруг её рта, не смог бы определить даже опытный эксперт.
Однако детям не нужен был особенный склад ума, чтобы сразу понять – вот человек, который никогда не будет причиной их радости, если ей угодно будет случиться.
Клара Валерьевна, человек, в котором точно что-то было. Это «что-то» сквозило именно там, где она находилась, оно морозило кожу у любого, кто ещё издали заметит этот узел на голове или заслышит вдалеке пронзительный упрёк, даже если он адресован совсем другому. «Что-то» - это ещё и её осанка, словно стержень, который внедрили ей в тело. Она никогда не сгибалась, даже голову не считала нужным наклонять, заставляя смотреть любого в её сторону только снизу-вверх. Всегда чёрное, почти до пола, платье прекрасно вписывалось в эти мрачные пространства заведения, как будто серые коридоры сами создали себе этого идола.
Но, несмотря на столь мрачный вид и пугающий голос, эта женщина знала своё дело. Возможно, она была строга с детьми и персоналом детского дома, но любой упрёк с её стороны, даже наказание, не следовало без повода. Она требовала, чтобы о любом инциденте докладывали ей лично, будь то драка между детьми или скисшее молоко, которое кто-то второпях вылил в кастрюлю с кашей.
Клара Валерьевна не искала изощрённых способов наказания зарвавшихся мальчишек, о которых приходилось докладывать воспитателям. Кладовая с бельём становилась неприступной крепостью для таких детей, вернее, темницей, дверь которой подпиралась снаружи шваброй. Кто-то даже мог вспомнить случай, когда нарушителя покоя, драчуна, вора или обманщика лишали ужина. Но о том, что после этого наказания строгая директорша сама лично уводила нарушителя в свой кабинет и угощала печеньем с молоком, не вспомнил бы никто. Может, потому что этого могло и не быть, но даже если таким случаям и находилось место, то кто поверит рассказам такого заключённого, только что выпущенного на свободу? Часто такие сорванцы падали в подушку лицом и ревели, но только лишь от досады, что природа не наградила людей прозрачными животами, чтобы эти неверующие завистники утёрли свои носы.
Данила был регулярным посетителем того чулана, в котором стоял почти невыносимый запах сырости, плесени и стирального порошка. Клара Валерьевна не делала исключения никому, поэтому Даниле тоже иногда доводилось выпить стакан тёплого молока перед сном. Хоть и запрещалось юным проказникам брать печенье с собой, а съедать его тут же, при директорше, Данила всё-таки умудрялся вынести хотя бы одно. Перед тем, как уснуть и погрузиться в волшебные лабиринты сна, он доставал печенье из гольфа и прятал под подушкой. Тогда ему снились горы конфет, которые он находил среди кип застиранного белья в тёмном чулане. А утром он с гордо вздёрнутым носом преподносил свой трофей, захваченный в схватке с каланчой, Саше, которая, не скрывая своего смущения, краснела и опускала глаза.
Это были те счастливые минуты, которых могло быть и больше, если бы Клара Валерьевна не догадалась о хитрости мальчишки. Тот постоянно ронял печенье на пол и наклонялся за ним под стол, после чего залпом выпивал молоко, чтобы сократить время своего пребывания в этом кабинете пыток. Когда неудачно засунутое в гольф печенье вдруг попалось женщине на глаза, она решила изменить своим принципам и больше не давать никому ни молока, ни печенья.
К большому удивлению Клары Валерьевны, количество случаев, когда наказание неизбежно требовало заточения в чулане, приблизилось к нулю. Однако к Даниле это никак не относилось, он с какой-то удивительной настойчивостью продолжал драться и шкодить, за что и получал своё.
Особенно тяжело многим воспитанникам «Солнышка» давалось имя Клара Валерьевна, такое же негнущееся и неприступное, как и сама его хозяйка. Крала Вареньевна так и прилипло к этой женщине, к её слою вечно отваливающейся пудры, к её неизменному чёрному платью и шишке из волос на затылке. Дети приходили в детский дом, взрослели, переходили в группы постарше, но прилипчивое имя всё равно возвращалось и неизменно укоренялось в головах детей. И надо же было такому случиться, что в новом пополнении именно Саше досталась участь исковеркать имя строгой директрисы. Уже изрядно подзабытое прозвище новой волной всколыхнуло юные умы, спешащие блеснуть остроумием и добавить строгой даме в годах лишних морщин вокруг рта. Клара Валерьевна, слегка прищурив глаза, взглянула тогда на маленькую Сашу, но из всех наказаний для неё выбрала самое гуманное, а может быть, и жестокое, это с какой стороны посмотреть. Логопед, посещавший заведение один раз в неделю, неизменно видел в рядах своих подопытных зайчат и Сашу, сопровождаемую к нему воспитательницей.
Не обходилось без хихиканья и глупых шуток со стороны других воспитанников из группы, за что те обязательно получали в нос, если вдруг об этом узнавал Данила. Он был в другой группе, и понял ли он в тот момент, когда шло распределение, почему так случилось, что их с Сашей разделили, никто сейчас сказать не смог бы. Однако со стороны нельзя было не заметить привязанность двух малышей, державшихся всегда рядом. Возможно, разлучить Данилу и Сашу тоже входило в список наказаний от строгой хозяйки детского дома, но мог ли детский ум, лишённый способности построить даже простую логическую цепь, догадаться об этом?
Саша Колоскова, хрупкая, болезненного вида, не стремящаяся идти в рост, девочка, тем не менее отличалась красивым личиком и большими чёрными глазами. Они, как будто специально подобранные к её тёмным волосам, сверкали под чёлкой. Мода на такие стрижки пришла внезапно, но хватило лишь пары месяцев, чтобы многие женщины покорились этой моде, пришедшей из-за рубежа. Может быть, приевшиеся пышные шевелюры с неизменными ежедневными бигудями стали причиной тому, но в 1989 каждая вторая дама облачилась без малейшего сожаления в «каску». Эта стильная стрижка проникла даже в мрачную дыру под названием «Солнышко», где первыми подопытными стали девочки-воспитанницы. Но, может быть, сжалившись над длинными чёрными волосами Саши, решили облачить её голову в «Аврору», не менее популярную причёску с длинной чёлкой, но совершенно отличающуюся от «Каски».
Саша никогда не сопротивлялась и не выказывала своего недовольства, она полностью доверилась воспитателям и считала всё происходящее неизбежным в её жизни. Да и откуда она может знать что-то другое, ведь всё, что происходит за стенами детского дома, её никак не касалось. Единственное, что её связывало с внешним миром, с чем она пришла в это место – фамилия Колоскова, которую решили не менять при регистрации.
Данила же не был награждён фамилией своей мамы, не удосужившейся указать её в той записке. Слегка смуглая кожа и тёмно-карие глаза никак не увязывались с фамилией, доставшейся ему с чьей-то лёгкой руки. Данила Иванов, если бы его объявили перед закрытым занавесом, то все ожидали бы появления из-за кулис светлого кудрявого мальчугана, и ошиблись бы. Небрежная чёлка, растущая снизу вверх, была похожа на трамплин и никак не поддавалась силам, способным хоть что-то с ней сделать. Так и прилипла к нему фраза «корова нализала», за что многие получили свой фонарь под глаз, а Данила потерял бы счёт своим арестам, если бы мог считать хоть немногим больше, чем до десяти.
Мальчишки постарше уважали маленького Данилу за его напористость, и даже пускали в туалет, не отвесив подзатыльника, когда сами втихаря затягивались окурком, пущенным по кругу. Иногда кто-нибудь  из малолетних курильщиков протягивал дымящийся бычок Даниле, считая свою шутку остроумной, но всегда один из мальчишек, на вид, самый старший, Толян, тут же пресекал такие попытки. «Топай, топай, куда шёл», - наставлял он Данилу на путь истинный, чем повышал свой авторитет в его глазах.
Это время могло тянуться и дальше, оно было настолько привычным, что его не замечали ни Саша, ни Данила. Однако, когда девочку стали иногда отводить куда-то на несколько часов, а потом возвращать в группу, Данила стал беспокоиться. Саша никогда не возвращалась с пустыми руками, в самый первый раз это была кукла, а во второй – красивое платьице, которое поразило всех девочек в группе. Это были те редкие моменты, когда Данилу раздражала Сашина немногословность. Всё, что она могла сделать – это пожимать плечами. С трудом ему удалось выяснить, что в небольшую комнату с парой парт и несколькими стульями приводят две-три девочки, а может быть – мальчика, и заставляют их рисовать, лепить из пластилина, играть в разные игры. Дети, сначала воспринимая подобные просьбы воспитателя в штыки, постепенно забывались и начинали вести себя, как обычно, свободно и непринуждённо. Пара женщин, а иногда и муж с женой, для которых стояли стулья в дальнем углу комнаты, вскоре становились совсем не интересными этим малышам. К концу такого сеанса эти посторонние люди уже мало чем отличались в их глазах от обшарпанных, отклеившихся обоев или шатающихся стульев.
Такие посиделки ничем не обязывали Сашу, тогда она ещё не знала, почему всё это происходит. Когда одна из женщин вдруг перед своим уходом достала из сумки куклу и вручила её Саше, то она, наконец, стала понимать, что быть беде. Таких чудесных вещей, как эта роскошная игрушка, у неё никогда не было, да и откуда ей взяться, если все вещи в детском доме общие. Робко приняв в объятия большую куклу, она не испытывала радость, вернее, какая-то чуждая ей отрада всколыхнула её тельце и сразу испарилась. Мгновение, когда эта красивая кукла принадлежала ей одной, должно было оборваться, как только она переступит порог этой комнаты.
В тот день куклу попросили поиграть, она побывала в руках многих девочек, перекочевала в группу постарше, а потом исчезла. Поговаривали, что одна из воспитательниц старших групп припрятала игрушку, а потом и вовсе унесла домой, чтобы подарить своей дочери.
Данилу никогда не отводили в такую комнату. Строгий взгляд Клары Валерьевны, когда она оценивающе осматривала каждого мальчика в группе, даже не задерживался на Даниле. Его постоянно расцарапанное лицо, разбитые коленки или распухший нос вряд ли смогли бы способствовать созданию умиротворяющей атмосферы в рядах зрителей. К тому же, он не поддерживал общих игр с другими мальчиками, но даже если это случалось, то он всегда выходил победителем, превращая любую игру в бой. Часто именно в день, когда ожидали посетителей «с той стороны», Данила сидел в чулане, где чувствовал себя намного лучше, чем где бы то ни было.
Беспокойство не подвело мальчишку, когда Сашу забрали в ту комнату, но без других девочек, а его самого с распухшим после недавней стычки носом отвели в чулан с бельём.
Мы с вами уже давно догадались, что Сашу кто-то решил забрать. Эта кукла, красивое платьице сами за себя сказали, что чей-то выбор уже сделан. Однако кто этот таинственный человек, нам пока не известно. Давайте мы с вами вернёмся на несколько недель назад и снова заглянем в кабинет строгой Клары Валерьевны, но в этот раз там не будет печенья и молока.
-2-
Весенние искры за оконным стеклом, переливаясь в каплях, растущих на карнизе и отрывающихся без сожаления, летели в лужу под окном. Там они загорались новыми оттенками, отражая синее-синее небо, дразня местных воробьёв, возбуждённо бьющих крыльями по луже и о чём-то спорящих друг с другом. Жизнь за окном пробуждалась, она журчала ручьями, стучала каплями по стёклам, требуя от каждого сменить грусть на радость, тень в глазах на блеск. Но для хозяйки этого кабинета было совершенно безразлично то, что происходило за окнами. Свеженаложенный слой пудры ещё не успел отвалиться возле губ, когда она подошла к окну и со скрипом захлопнула рассохшуюся форточку, полностью отгородившись от весенней суматохи за окном.
- Итак, ваше желание мне понятно, иначе, зачем же вы пришли в это заведение? Сюда приходят очень редко по какому-то другому поводу, разве что волонтёры, обманщики да нерадивые мамаши, которые на старость лет пытаются вымаливать за грехи, - монотонно высказывала посетительнице Клара Валерьевна. – С первого взгляда не скажешь, что вы одна из этих, околачивающихся тут иногда, заглядывающих в окна.
- Нет, что вы, что вы… Я бы никогда… - тихо оправдывалась Марина, зажатая, словно в тисках, между дверью и этой грозной женщиной, вызывающей дрожь.
- Вы же прекрасно знаете, как это заведено у нас, не я этот закон создавала. Целое госучреждение этим занимается, - продолжала свою тираду директор.
- В интересах усыновляемого или удочеряемой, то есть, у ребёнка должны создаться все условия, чтобы он не был отнят у новой семьи и не водворён обратно в учреждение.
- Да, я понимаю…
- Не перебивайте, пожалуйста! Я не закончила, но раз вы торопитесь, то я перейду к самому главному. Мало того, что вы несколько раз видели эту девочку, даже если и она сможет вас узнать среди всех остальных. Даже если я чисто гипотетически сейчас поверю, что она уже души в вас не чает, это нисколько не изменит ситуацию.
Марина притихла на стуле и разглядывала носы своих белых резиновых сапожек. Она уже давно забыла, что хотела предоставить в качестве весомого аргумента в свою пользу. Неужели желания взять сироту и отдать ей всю свою любовь и нежность уже так мало? Как можно ставить на одну полку чёрствые буквы законов и одиночество, распирающее грудь и мешающее свободно дышать? Хотя, и тому и другому самое место именно там.
- Вы не замужем, а значит, ребёнок рискует попасть в неполноценную семью. Я не могу утверждать, что органы опеки и попечительства непреклонны в своих принципах, но одним из главных аргументов, на которые они делают упор – это полная семья.
- Но ведь я медик, а это может служить некоторым смягчающим обстоятельством, - попыталась хоть как-то сопротивляться Марина напору строгой женщины.
- Да, это так, тут нечего спорить, но это относится к другим случаям. Если бы это происходило в роддоме, то вы могли бы претендовать на опеку над только что родившейся отказницей. Но сейчас девочке уже пять лет, она здорова и её жизни ничего не угрожает.
- Мне кажется, Клара Валерьевна, что вы заняли эту принципиальную позицию только в отношении меня, а опека и её мнение тут ни при чём. Что же вы от меня требуете? Что мне сделать, чтобы вы посмотрели на всё это по-другому? Ну, не замуж же мне выскочить сиюминутно? У меня ведь был муж когда-то, да и ребёнка я носила под сердцем. Несчастный случай не позволил мне сохранить малышку. Я ждала девочку, она погибла не родившись, а заключение медиков лишило меня всякой надежды иметь детей. Позже муж подал на развод, я не стала сопротивляться, куда уж мне. Вот уже десять лет, как я одна, мне тридцать, да и кому я нужна такая?
- Мне жаль, конечно, Марина Николаевна, что вы это пережили, но я ничего не могу поделать. Поверьте, я не хочу строить для вас непреодолимую преграду, но она уже существует. Вы делаете свой выбор в пользу Александры, даже не знаю, по какому критерию, но посмотрите сами. Эта девочка отличается от других детей, она замкнутая, немногословная, с людьми сходится тяжело. А вы представьте себе тот момент, когда её спросят совершенно незнакомые люди, хочет ли она жить с вами. Поверьте мне, Марина, это не та девочка, которая сможет сопоставить ваши подарки с вами лично.
Марина, всё это время сжимавшая в сумочке маленький конвертик, разжала пальцы. Никакие деньги тут не помогут, как же она сама этого не поняла? Выбирать другую девочку она не посмела бы, это выше её сил и не по совести. Чуть неровная чёлка, блестящие чёрные глаза, смотрящие куда-то вдаль, маленькие пальчики, перебирающие карандаши наугад – этот образ не смог бы покинуть её мысли, чтобы вдруг уступить место другому. Лучше ничего, совсем ничего, пусть они опустеют!
Марина сидела, а еле заметная грустная улыбка слегка коснулась её губ. Она была счастлива оттого, что не успела ничего пообещать этой бедной девочке. Пусть она ни о чём не догадывается, об этих бесплодных попытках совершенно чужого ей человека что-то изменить в её жизни. Может быть, кто-то другой сможет это сделать, пусть им улыбнётся удача.

Вера не была лучшей подругой Марины, хотя никто другой не смог до этого дня похвастаться уживчивостью с таким характером, как у Веры. Небольшая поликлиника на окраине Ленинграда стала однажды местом встречи двух противоположностей, направленных для прохождения практики от медицинского училища. Будь Марина такой же эксцентричной и накалённой, как Вера, когда они обе стояли перед дверью главврача для собеседования, могло произойти всё что угодно, но мирного исхода точно ждать не пришлось бы. Два места в поликлинике, две студентки практикантки, всё сходилось, но только вопреки желанию Веры. Мыть полы и выносить утки она точно не собиралась, когда была возможность попасть в лабораторию. Молодая и амбициозная, стройная девятнадцатилетняя блондинка не собиралась строить себе медицинскую карьеру, тем более выполнять работу такого низкого сорта, как ухаживание за немощными и убогими.
«Я тут ненадолго, найду себе богатея, и пусть меня обеспечивает», - часто слышала Марина громкие фразы подруги, но все они звучали впустую, а через полгода их совсем не стало слышно. Лаборатория в конце коридора стала её крепостью, мимо которой лишь изредка проходил какой-нибудь красавчик, но ему не было никакого дела до девушки в целлофановой шапочке, прокалывающей чьи-то пальцы. Старикам же, брякающим баночками с анализами, даже в голову не приходило задержаться в кабинете Веры хоть на одну лишнюю секунду и получить свою порцию негатива от красавицы-блондинки.
Марина была старше Веры, ей было тогда двадцать четыре, она уже успела побывать замужем и развестись после трагического случая с последующей неудачной операцией. В тот день она хотела пройтись пешком, тем более, было не по-апрельски тепло и солнечно. Однако что-то заставило её залезть в тот злосчастный троллейбус, набитый пассажирами. Резкое торможение, троллейбус наскочил на бордюр, уходя от столкновения с пьяницей, решившим выбежать на дорогу. Потом Марину кинуло на поручень, а неуправляемая масса пассажиров придавила её к дверям троллейбуса. Водитель не мог придумать ничего лучше, чем открыть в этот момент двери, в результате чего Марину вышвырнуло в лужу на тротуаре. Пассажиры, бранясь и отряхиваясь, забрались обратно в троллейбус, который незамедлительно продолжил свой путь. Только Марина так и осталась лежать в грязной луже, словно завороженная, глядя на пятно крови, расползавшееся возле нижней пуговицы плаща.
Марина не любила апрель, он не сулил ничего хорошего, сегодня она смогла в этом убедиться ещё раз. Преодолев почти пять километров по грязному асфальту, не замечая ям и рытвин, она добралась до поликлиники. Домой идти совсем не хотелось, хотя отгул, потраченный впустую, всё равно не вернуть. Только представив эту мёртвую тишину в четырёх стенах, где даже шторы не шевелятся, оставаясь полузадёрнутыми днём и ночью, Марину выворачивало наизнанку. За тот месяц, когда ей удалось находиться рядом с Сашей в дни посещения, она совсем перестала заходить в комнату, ограничивая себя лишь прихожей и кухней. Всё чаще она выпрашивала себе ночные дежурства, а когда это становилось невозможным, просто засиживалась на работе до поздней ночи, а потом шла несколько кварталов пешком, чтобы обессиленной, не включая свет, пробраться до кровати и упасть на влажную от вчерашних слёз подушку.
Избегая лишних глаз, она обошла здание поликлиники, а за ней и стационар, где в уголке притаилась маленькая дверца, через которую техничка выплёскивала грязную воду из ведра. Дёрнув за ручку, она убедилась, что дверь закрыта изнутри на крючок. Не решившись постучать, Марина вздохнула и побрела по заднему двору больницы в обратном направлении, но что-то вдруг заставило её вздрогнуть и остановиться.
- Марина!
Приоткрыв дверцу, Вера высунулась наружу и окликнула подругу, всем своим видом показывая, что от неё уже не скрыться. Не обращая на холодные капли, падающие ей на лицо и шею, никакого внимания, она дождалась Марину, пока та войдёт внутрь, и захлопнула дверцу.
- Я когда тебя в окошко увидела, так и подумала, что ты пойдёшь сюда.
Щёлкая автоматической ручкой, Вера продолжала неотрывно смотреть на подругу, будто требуя ответа на поставленный вопрос. Вот только на какой, Марина с трудом понимала, тем более, она не горела желанием что-то говорить.
- Послушай, подруга, я вижу, у тебя совсем ничего не склеивается. Не знаю, почему ты не пошла домой, но мы сделаем вот что. Посиди у себя часок, я закончу, отмечусь и заберу тебя. Так и быть, провожу домой, а то ты, того и гляди, снова будешь тут торчать до ночи.

Пока Вера хозяйничала на кухне, заваривая чай и разливая его по чашкам, Марина смотрела в черноту за окном. Если не знать, что там, внизу, целых пять этажей, можно было легко шагнуть в эту пропасть и закрыть больную тему одним махом. Но она понимала, что никогда не пойдёт на такое, тем более, раньше для этого было поводов намного больше, чем два или три. Любая боль заставляет терпеть себя, бороться с собой, чтобы уйти побеждённой. Чем не странность такой борьбы? Не проще ли сдаться этой боли и победить, не прилагая никаких усилий? Уже через секунду её не станет, стоит ли бояться того ужаса, который будет длиться какую-то секунду, но взамен получить свободу?
- Ой, Маринка, мне бы твои заботы, - словно приговор, послышался голос, в мгновение вернувший Марину в жестокую реальность. – Тебе бы не по детдомам ходить, а старичка какого-нибудь богатого найти, у которого дети уже взрослые. Ему даже любовь твоя не нужна будет, а так, самому себе доказать, что ещё дышит. Сама же знаешь, как они любой повод ищут, чтобы их потрогали, да не кто-нибудь, а молоденькая медсестра. Со мной, конечно, такой номер не проходит, я их задубевшую кожу на пальцах не собираюсь прокалывать с нежностью.
- Вер, да не хочу я никакого старика, тем более, с его взрослыми детьми, не такая я.
- А, значит, ты не такая, а я такая? – придралась к словам Вера, но тут же спохватилась и сменила тему. – Ладно, не мне тебя учить, я ведь и сама не слишком далеко продвинулась в этом плане. Хотя, Володька меня вполне устраивает. Детей я пока не хочу, да и он не требует, слава богу. Любовь у нас, он жить без меня не может, врёт, наверное, - хихикнула Вера.
Марина многозначительно посмотрела на свою подругу, но в этом взгляде было, скорее, сочувствие, чем зависть. С тёмным прошлым возник в жизни Веры этот самый Володька. Бросив беременную жену, он незамедлительно перебрался к Вере, околдовавшей его своей молодостью и красотой. Хотел ли он лучших семейных отношений, чем те, от которых сбежал, или его прельщал слишком удачный квартирный вопрос, так и осталось загадкой, которую Марина даже не пыталась разгадать.
- Слушай, подруга, неужели всё так плохо, а? Подумаешь, какая-то грымза сказала ей, а она и поверила. У тебя есть свидетели, на крайний случай, характеристики, уж они-то должны подействовать на комиссию.
- Нет, Вера. Я знаю, что она права. Ей незачем обманывать меня, да и это было больше похоже на ультиматум. Других вариантов нет, не о чем говорить.
- То есть, если бы ты была замужем, это совсем другое дело? Им даже безразлично, что мужик мужику рознь? О, господи, они ещё называют себя воспитателями?
- Ладно, Вер, я уже почти смирилась и успокоилась. Поздно уже, скоро последний автобус уедет.
- Прогоняешь, значит? А я у тебя останусь, буду сидеть тут до утра, а Володька пусть нервничает! – не унималась Вера, в которой были задеты нотки самолюбия, но внезапно зазвонивший телефон освободил Марину от необходимости что-то отвечать подруге.
Забытый где-то в тёмной комнате аппарат, обычно молчавший месяцами, как разорвавшийся снаряд, заставил Марину вздрогнуть. Шелковистый, плавный мужской голос начал вежливый разговор, пробивающийся по тонкому проводу в трубку, но не находящий внимания.
- Алло, алло, вы слышите меня? – звучало на том конце пропасти, а Марина проглатывала эти звуки, как живительный сироп, которого ей так сейчас не хватало.
- Алло, что же вы молчите? А Вера не у вас? Можно её пригласить?
Марина, как отрешённая, стояла в темноте, вцепившись в холодный пластик трубки, пока её не окликнула Вера.
- Что там, Марин? Я дала твой номер Володьке, он может позвонить.

Когда Вера ушла, Марина долго лежала, уткнувшись в подушку и смирившись с бессонницей. Маленькие пинеточки, белые с голубыми и розовыми вышивками стояли на тумбочке рядом с телефоном. Их не было видно в темноте, но Марина знала, что легко найдёт их, прикоснётся к ним, вот уже много лет они помогали ей уснуть. Скоро зазвенит будильник, он тоже из этих, ночных, что заставляют быть с ними, ждать и бояться.
Когда раздался разрывающий сердце металлический дребезг, Марина не сразу поняла, где она и что происходит. Заметив через щель между шторами свет от уличного фонаря, ей удалось скинуть с себя сон, чтобы стукнуть по будильнику. Но даже когда тот упал на пол, звон не прекратился. Телефон! Но что же ему надо? Кто может звонить в такое неподходящее время?
- Алло, Маринка, ты спишь? Это я, Вера. Слушай, мы решим твою проблему! - звучал громкий шёпот. – Мы женим на тебе Володьку! Твоя грымза умрёт от зависти.
Трубка выпала из рук и брякнулась на пол, задев будильник, который так и не решался начать звонить в свои положенные шесть утра.

Две недели Марина чувствовала себя великой грешницей, вставшей на шаткий мостик над огненной бездной. Получить взаймы чужого мужчину, чтобы расписаться с ним – полбеды, хотя этого было уже достаточно с лихвой. Маленький конвертик тоже пошёл в дело, чтобы заявление приняли задним числом, однако Вере пришлось это сделать самой. Наблюдая за своей бледной подругой, она решила взять на себя столь ответственное дело, чтобы сохранить Марине хоть немного её иссякшей воли.
- Ну, подруга, завтра всё случится, копи силы, - сказала однажды Вера, вынимая из целлофана жёлтое платье. Марина никогда бы и не вспомнила о торжественном моменте, который её ожидал уже через каких-то двенадцать часов, о платье, кольцах и…
- И не забудь, когда тебе предложат поцеловать жениха, не падай в обморок. Кстати, не забудь, что я буду стоять неподалёку и сильно ревновать. Кольца у меня тоже есть, вот, примерь, это твоё. От мамы осталось, а у Володьки своё есть, правда, искать пришлось очень долго, всё перерыли. Да, слушай, нужен свидетель с твоей стороны.
Марина чувствовала, как к горлу подкатывает тошнота, она захватила всё внимание и мешала сосредоточиться на главном. Кроме того, что она пошла по пути лжи самой себе, завтра она будет смотреть в лицо работнику ЗАГСа, а позже – сотрудникам комиссии по усыновлению. Но самое страшное, о чём она даже не решалась думать, это обман маленькой девочки Саши. Она может пострадать больше всех, ведь невинное дитя хотело бы верить, а это понятие с таким пренебрежением уничтожено. Вот оно, жёлтое знамение, мелькает сейчас перед её глазами, прикасается к рукам, колет булавками. Какой ужасный цвет, она никогда не любила жёлтый, а теперь он обволакивает её полностью.
- Вера, мне плохо… - пожаловалась она подруге, но та даже не повела бровью, наслаждаясь своей работой, втыкая в бока Марине всё новые и новые булавки. Но когда её «писк моды» вдруг сорвался с места и убежал в туалет, Вера бросила на стол булавки, зажатые в руке, и объявила.
- Хорошо, на сегодня хватит. И так сойдёт для пятиминутного представления. Я ушла, до завтра!
Когда дверь захлопнулась, а пустой желудок перестал рваться наружу, Марина вошла в комнату и сорвала с себя отвратительное платье. Нет, она не сможет пойти на этот шаг, подлый, преступный. Как же ей смотреть в глаза маленькой девочке, в чьём сердце вновь поселится та горечь обмана и предательства?
«Обман во благо, чем не оправдание? Я могла бы сгладить свою вину той любовью, которую копила всю жизнь. Но не будь эгоисткой, Марина. Ты самоуверенная эгоистка, ведь взамен ты хочешь получить любовь девочки, дочери к матери, которая никогда ей не была. Откуда тебе знать, что она в этом нуждается? Это нужно только тебе, никому больше. А теперь и Вера, к тому же, ещё неизвестно, почему. Хотя, тут всё ясно, принцип. Задеты её самолюбие и гордыня. Она готова на всё, лишь бы победа была на её стороне.»
Противоречивые чувства и переживания настолько ослабили Марину, что она не заметила, как уснула. Утро проникло между шторами и пощекотало нос, отчего она чихнула и открыла глаза. Странно, но вчерашний груз, навалившийся и давивший, угнетающий и уничтожающий, сегодня уже не был таким тяжёлым.
«Я преступница, во мне есть что-то отвратительное, как в этом жёлтом платье», - подумала Марина, но эта мысль, как ни странно, позволила ей справиться с апатией, подняться с кровати и отшвырнуть ногой валявшееся на полу ненавистное платье. Она сделает этот шаг, а свидетельство о браке – ещё не приговор. Бумажка, какая бесполезная вещь, рвётся и горит. Какое смешное слово – брак.
«Я вижу в ваших отношениях какой-то брак!» - подтрунивала сама над собой Марина, размешивая в чашке растворимый кофе. «Бракованный жених, старые, бракованные кольца, а ваше платье вызывает тошноту, вы только гляньте, оно состоит из одних только булавок».
Однако развить мысль ей помешала открывшаяся дверь, которую Марина так и не закрыла со вчерашнего вечера.
- Ну ты меня удивляешь, подруга! – возмутилась Вера. – Машина подана, а ты ещё не одета.
- Вер, боюсь, что я не смогу этого сделать, неправильно всё это, - оправдывалась Марина.
- Правильно, неправильно, сейчас не время рассуждать, мы не бабули на лавочке возле подъезда. Давай, быстро одевайся, где платье? Да-а, я гляжу, ты с ним разобралась по-своему!
Она приподняла двумя пальцами своё вчерашнее творение и бросила обратно на пол.
- У тебя есть что-то, кроме белого больничного халата?

Торжество тянулось медленно, несмотря на то, что отказались от вальса и фотографа. Марина не решалась поднять глаза на женщину, которая задавала вопросы, загоняющие в тупик и заставляющие краснеть.
«Согласны ли вы в радости и в горе… Можете поздравить… друг друга поцелуем… в знак чистой любви… обменяться кольцами…» Марина закрыла глаза и представила маленькую девочку с чуть неровной чёлкой. Строгий взгляд больших чёрных глаз мог бы означать укор, и Марина безропотно принимала его, ведь сейчас даже мягкая белая шаль, покрывавшая плечи, не в силах скрыть стыд за происходящее. Однако в глазах девочки вдруг промелькнуло что-то, какая-то искорка, блеск зарождающейся улыбки, или это сверкнула маленькая слезинка? Сейчас важно разглядеть, что же это на самом деле, ведь только эта маленькая девочка видит всё в реальном цвете, без ширм и иллюзий.
Слабый толчок в спину вдруг вывел Марину из странного состояния отрешённости.
- Эй, подруга, целуйся, да смотри, не увлекайся, - послышался какой-то странный голос, в котором она не сразу узнала Веру.
«Моя любовь будет чиста, клянусь, девочка моя. Она будет принадлежать только тебе», - молча пообещала Марина и прильнула к губам мужчины, которого не знала до этого дня. Чужое обручальное кольцо холодной хваткой вцепилось в палец, словно заявляя о своих правах на это тело.
-3-
Задыхаясь от волнения, Марина шла по аллее, опасаясь даже мельком взглянуть на прохожих или на влюблённых, сидящих на скамейках то тут, то там. Казалось, что все вокруг смотрят только на неё, даже тени от деревьев сейчас выступали в роли строгих судей, готовых совсем скоро вынести, наконец, свой окончательный приговор. Она сжимала маленькую ручонку так скромно, неумело, будто украдкой, стыдясь за это перед собой и всеми окружающими, которым до этого не было никакого дела. Её сердце давно сбилось с ритма, а может быть, и совсем остановилось, она не знала точно. Её обычный шаг, которым она покрывала немалое расстояние от работы до дома, сейчас был совсем неуместен. Стараясь не потревожить девочку лишней суетой, она шла медленнее, но всё сводилось к тому, что приходилось решать, с какой ноги сделать следующий шаг
Не осмеливаясь заговорить с девочкой, она смотрела на пуговицы своего плаща, украдкой бросая взгляд на вязаный берет Саши. Осторожно увлекая это бесценное сокровище в правильном направлении на поворотах, она как вор, озиралась по сторонам, боясь даже воркующих голубей. Ей казалось, что она умрёт, если лавочка возле подъезда окажется не пустой. Встречу с вездесущими старушками она не переживёт, это выше её сил.
Чувствовала ли Марина себя преступницей нынешней ночью, когда выходила во двор, чтобы испачкать все скамейки гуталином, она не помнила. Словно кошка, она скользила в ночной прохладе с баночкой крема для обуви, ощущая себя каким-то дезинсектором, избавляющим мир от зла. Только утром ей стало не по себе, когда ожидание стука в дверь и человека в форме, предъявляющего обвинение, совсем сковало все мысли и движения. Выскочив из квартиры на два часа раньше положенного времени, она прошмыгнула мимо скамеек, не рискнув даже взглянуть на них, чтобы не проронить ни капли причастности к происходящему.
Вот она, последняя тайная лазейка между двумя кустами сирени, узкая тропинка, выходящая прямо к подъезду. Марина уже радовалась своей победе, как вдруг встала, как вкопанная. На скамейке перед подъездом сидели две старушки – соседки, постелив под себя старую клеёнку, и что-то горячо обсуждали. Завидев жертву, они замолчали и принялись сверлить глазами Марину и её маленькую попутчицу.
- Здравствуйте, - выдавила Марина, протискиваясь к подъезду, но в ответ получила лишь немой упрёк, наигранные натянутые улыбки и кивки головами. В этой борьбе надеяться было не на что, даже банка с гуталином оказалась просто горошиной против тяжёлой артиллерии. Конечно, она не смогла бы прятать Сашу вечно, но сейчас эти вездесущие глаза просто отбирали девочку у Марины, как будто предъявляя на неё свои, особенные права.
Малышка молча шла за Мариной по ступенькам на пятый этаж, а потом почти обречённо следила за тем, как ключ никак не мог попасть в замочную скважину. Для неё эта дверь была ничем не лучше той, серой, в которую они с Данилой вошли когда-то.
- Ну, вот мы и дома, девочка моя, - осторожно промолвила Марина, поглядывая на Сашу, скромно жмущуюся к дверному косяку. Уголки её губ, опущенные вниз, намекали, что малышка сейчас разрыдается. Женщина и сама готова была броситься в комнату и упасть лицом в подушку, но, конечно же, теперь это будет выглядеть очень глупо.
Когда у девочки спросили, согласна ли она жить с этой тётей, слабый кивок ребёнка поставил точку в вопросе. Но кто же помог убедить её, что нужно сделать так, а не иначе? Может быть, Клара Валерьевна, которая вдруг посчитала себя проигравшей в этом противостоянии, или малышка сама почувствовала, что нужно таким образом отплатить за внимание, проявленное к ней? Марина не знала, а спросить у Саши она никогда не решилась бы. Время покажет и рассудит, а чувство вины – ничто по сравнению с желанием сделать этого ребёнка счастливым.
- Проходи, солнышко моё, давай, я помогу тебе раздеться. Здесь всё твоё, делай, что хочешь и бери, что хочешь. А давай мы с тобой заварим чай, как хозяйки? Я покажу тебе, где лежит сахар и печенье, а сама поставлю чайник.
Пока Марина соображала, где у неё что лежит, будто ей самой пришлось оказаться тут впервые, раздался звонок в дверь. «Неужели Вера?» - подумала она. «Как же ты не вовремя, подруга».
Но когда она отворила, то ей вдруг захотелось стать невидимой. Милиционер в форме, при погонах, стоял перед ней и смотрел Марине прямо в глаза, не моргая и не отводя взгляд. Целый майор, сколько чести для такой скромной преступницы, всего лишь вымазавшей скамейки ваксой.
- Позвольте войти? – раздался строгий голос. Марина отстранилась, безропотно поддавшись этому голосу, который не спрашивал разрешения, а скорее констатировал факт.
- Здравствуйте, э… извините… Марина…
- Сергеевна, - спохватилась она, отходя ещё дальше. Обычно в таких случаях задают вопрос, «что случилось?», но Марина догадывалась и так, зачем к ней пожаловали. Однако человек в форме был озадачен не меньше хозяйки квартиры, которая приняла его визит, как что-то ожидаемое и должное.
- Кашин Николай Петрович, майор милиции, следователь. Кстати, по совместительству, ваш сосед. Я живу в доме напротив. Меня вот что к вам привело…
Марина опустила глаза, готовясь выслушать обвинения в свой адрес. Кто-то видел её, совершающую своё злодеяние. Какой стыд и позор, даже если этот майор ограничится замечанием.
- Я бы сам никогда не посмел к вам пожаловать, это всё общественность, дескать, пойдите, узнайте, ведь вы представитель закона, - продолжал Кашин. – Вообще-то , это дело участковых, всё про всех знать на своём участке, но раз уж я здесь, Марина Сергеевна, давайте мы с вами успокоим общество, как вы на это смотрите? Ничего не хотите рассказать?
Марина боялась дышать, она переминалась с ноги на ногу, рассматривая узор на тапочках, но всё же решила признаться.
- Да, это я, товарищ Николай Петрович. Что теперь со мной будет?
- Но… постойте, это чужой ребёнок? Вы это признаёте? Иначе, как понимать ваши слова, ведь тогда всё сходится? Вы, извините, одиноки, мужа у вас нет, и вдруг – вы ведёте к себе в дом ребёнка? Выходит, вы его украли, или как это понимать?
Майор всё больше путался в догадках, но его поражало не это, а лицо Марины. Она подняла глаза и улыбнулась, облегчённо выдохнула и всё рассказала Кашину. Документ, подтверждающий законность нахождения девочки в этой квартире, полностью развеял сомнения майора. Однако, когда он увидел штамп в паспорте, говорящий ещё и о муже, то даже слегка покраснел, несмотря на грубоватую кожу на лице.
- Приношу свои извинения, Марина Сергеевна. Кое-кто из общественности знает о вас не так много, чтобы позволять себе совать нос, куда не следует. Ещё раз, простите за вторжение.
Переступив порог квартиры, майор вдруг замер, развернулся и спросил Марину самым непринуждённым образом.
- Кстати, кто-то сегодня утром измазал все скамейки в округе чем-то, похожим на гуталин. Кто бы это мог быть, не знаете?
У Марины всё оборвалось внутри, она схватилась за дверную ручку и повисла на ней, заставив Кашина пожалеть о своём вопросе. Он снова извинился и пошёл к лестнице, скрывая хитрую ухмылку, не преминувшую появиться на его губах. «Ничего, Марина Сергеевна, я вас прекрасно понимаю. Одинокой женщине сложно защитить свою честь и достоинство, хотя, очень жаль, что гуталин не застит глаза, так и норовящие проникнуть в чужую душу».

Единственное место в детском доме, где можно было хоть ненадолго спрятаться, давно знали не только Данила с Сашей. Когда детей нашли, Данилу отвели в группу, где он просидел на кровати до самого обеда. В любой другой день это бы посчитали за вольность, а если ребёнок не находил оправдания, то сон-час, проведённый стоя в углу, мог быть обеспечен. Но Лина Павловна знала, что произошло и как это переживает Данила. Если пустить всё на самотёк именно сейчас, то этот мальчишка обязательно нарвётся на неприятности. Строгая воспитательница, но рассудительный и опытный сотрудник, только вчера отчитывающая Данилу за драку с детьми, сегодня покровительствует ему.
- Посиди тут до обеда, а ещё лучше, ложись и постарайся уснуть, - почти ласково сказала Лина Павловна, проводя по непослушной чёлке Данилы рукой. Как только она вышла из спальни, мальчишка с яростью взъерошил себе волосы и надул губы. Чувствуя себя загнанным в угол зверьком, он не знал, что делать теперь. Как бы он хотел быть взрослым, чтобы как Лина Павловна, выйти из этой спальни и пойти куда угодно. Хотя, выбор у него всё же был. Если сейчас выскочить отсюда и дать кому-нибудь в глаз, то получится отсидеться в чулане для белья до вечера. «Жаль, что сейчас все на прогулке, а то бы я им показал», - думал он, но тут же ловил себя на мысли, что не сможет просто так, ни за что, ударить какого-нибудь мальчишку. Вчерашний случай – это другое дело, ведь Гришка Зуев давно уже нарывался, так и искал себе тумаков. Мальчишка с белыми волосами, почти не скрывавшими розовую кожу под ними, к тому же, розоватые веки без ресниц, чем не образ, отталкивающий от себя? И ведь этот Гришка прекрасно понимал, что не вызывает к себе симпатии, чем и пользовался, постоянно донимая Данилу и других детей. Вот и вчера, будто кто-то дёрнул его подбежать на улице и пихнуть Данилу в спину, ехидно заметив, что скоро его «невесту» заберут и он останется совсем один. Не сумев сдержаться, обиженный мальчишка поднял с земли камень и погнался за Гришкой, но тот, как специально, сделал крюк и оказался в поле зрения Лины Павловны, тут же сделавшей Даниле замечание.
До самого ужина Гришка попадался ему на глаза, показывал язык или корчил рожи. Когда всех отправили к умывальникам, белобрысый задира не успокоился и там. Ему вдруг пришло в голову подцепить Данилу другим способом.
- Спорим, тебе никогда старшие не дадут затянуться, сколько к ним не ходи?
- А вот и дадут, мне Толян уже давал! Он сказал, что я буду в его шайке, когда мы все сбежим отсюда, - похвастался Даня, оттянув пальцем кончик зубной щётки и отпустив её, будто катапульту. Белые брызги полетели в Гришкино лицо, отчего тот с воплем кинулся отмывать его под струёй воды.
- Я всё расскажу Лине, вот увидишь! Тебе никогда не сбежать, тебя в чулан засадят на сто лет! Выйдешь оттуда, когда борода отсохнет.
- Не отсохнет! Ты сам отсохнешь! – крикнул Данила и кинулся на обидчика. Пока драчуны катались по полу, другие мальчишки отошли в сторону, чтобы не оказаться замешанными в этой истории.
В тот вечер Лина Павловна просто вынуждена была вернуться на работу и караулить нарушителей возле их кроватей до самого утра. До директорши эта информация тоже дошла, расцарапанное лицо Гришки и распухший нос Данилы уже с раннего утра стали достопримечательностью её кабинета.
- Я гляжу, вы без чулана просто жить не можете, ребятки, - строго выговаривала она. – Вдвоём я вас туда, конечно же, не посажу, так что, Зуев – до обеда, а Иванов – после. О боже, как вы мне оба надоели, кто бы знал. Подождите, я всё-таки займусь вами всерьёз.
Данила сидел и ждал, когда наступит обед, чтобы отправиться в чулан, но его так туда и не отвели. Оказывается, пока он просиживал в спальне, Лина Павловна отчитывалась за происшествие перед директоршей. Воспитательница знала, что именно она станет последней инстанцией в этой истории, единственным свидетелем, имеющим хоть какое-то значение. Показания малолетних, которые были рядом и видели всё своими глазами, никого не интересовали.
- Ну что ж, Лина Павловна, раз уж вы выбрали позицию защиты, а не нейтральную, которой я от вас ждала, так тому и быть. Переводим Зуева в другую группу, но учтите одно. Если эти двое снова сцепятся, не важно, где – на прогулке, в туалете или в коридоре, я не посмотрю на ваше мнение. Даже если виноват Зуев, как вы говорите, я не смогу его изолировать в шкафу с бельём или переводить в другие группы вечно. Вы поймите, есть и другой выход из положения, хоть он и покажется слишком кардинальным. Как говорится, если есть соринка в глазу, мы её извлекаем.
- Клара Валерьевна, вы же не хотите сказать…
- Да, именно это я и хочу сказать. У нас и так непонятно что творится, того и гляди, проверка нагрянет, а тут ещё и с пятилетними драчунами справиться не можем. Скоро не мы будем переводить в пятнадцатый детский дом неподдающихся детей, а они к нам своих. Мне до пенсии осталось совсем немного, я не хочу позора, нависшего над моей головой на старость лет.

Сколько времени нужно мальчишке, чтобы забыть все свои горести и погрузиться в эту бурную жизнь, кипящую в детском доме? Кому-то хватило бы пары часов, а то и меньше, а более впечатлительному потребовалось бы выспаться, а утром совсем не вспомнить о вчерашнем. Тем более, что можно вспомнить такого из прожитого дня, если каждый из этих дней похож друг на друга, как две капли воды? Разве что, иногда кто-то из воспитанников получал рубашку взамен его истрёпанной, и она немного отличалась по цвету от предыдущей. Конечно, те моменты, когда детям удавалось нашкодить, вспоминались целую неделю, но и они потом забывались. Особенно удачной шуткой была та, с резиновыми сапогами, когда перед самой прогулкой чьи-то сапоги спрятали в спальне под подушкой. Было это ещё в конце апреля, все уже давно забыли про тот случай, но Даниле он запомнился надолго. Когда все дети ушли на прогулку запускать в лужах бумажные корабли, одному из мальчишек, хозяину пропавшей обуви, пришлось остаться в группе и краснеть перед сторожихой, несомненно обвинявшей в утере именно его. Поиски продолжались целый день, однако завершились они внезапно, когда все отправились спать. Данила вытащил из-под подушки злосчастные сапоги и встал с ними, как вкопанный. Хозяин обуви вдруг разрыдался и побежал к ночной няньке жаловаться на бессовестного воришку. Десятки удивлённых глаз смотрели на Данилу, кто-то оценивающе, кто-то с восторгом или осуждением. Только Гришкин взгляд из дальнего угла спальни выражал усмешку. Данила смог сдержаться тогда, чтобы не кинуться на подлеца, тем более, наказания уже и так не избежать.
Утром, когда Лина Павловна поедала Данилу глазами перед походом в директорский кабинет, мальчишка и сам не находил себе места. Слабые попытки оправдаться не привели к желаемому результату, да ещё и странное поведение воспитательницы, которая даже не стала его ругать, совсем его доконали. Он повесил голову и густо покраснел, что тут же было принято за признание вины.
В столовую всех построили парами, но Даниле пришлось идти одному в самом конце группы. Двадцать девять мальчишек и девчонок из двух групп строились в одном коридоре, чтобы идти на завтрак, обед или ужин. Саша с Данилой всегда ждали этого момента, ведь тогда они снова держались за руки. Мальчики и девочки воспитывались порознь, таково было желание Клары Валерьевны, и этого она добивалась в комитете, правда, это не распространялось на младшие группы. Но свято веря, что именно её устами глаголет истина, она считала любые свои действия правильными и требующими уважения. Однако даже веря в свою прозорливость и безграничный опыт в воспитании малолеток, она опасалась проверок и ждала того часа, когда всё всплывёт наружу. Может быть именно поэтому походы в столовую и игры на свежем воздухе всё же были смешанными, как и положено.
Теперь Данила видел своего врага Гришку лишь изредка, да и то, где-нибудь на другом краю детской площадки или в столовой, когда тот уже уносил к окошку свою грязную тарелку. Конечно, Даниле ничего не стоило поставить пинок этому белобрысому подлецу, когда он шёл во встречном потоке, но внимательный и строгий взгляд Лины Павловны всегда мешал ему сделать это. Зато для Гришки не было никаких препятствий, чтобы корчить рожи и высовывать свой противный красный язык в сторону Данилы.
Прошло лишь несколько дней, как забрали Сашу, но для Дани они превратились в целую вечность. Нос его зажил, как и синяки на коленках, но он по-прежнему ни с кем не желал разговаривать и, тем более, играть. Однажды на прогулке он отпросился в туалет, а Лина Павловна без задней мысли отпустила его, тем более, Гришка был в её поле зрения и никак не оказался бы на пути Данилы. Пройдя по длинному коридору до самого его конца, он толкнул обшарпанную дверь и вошёл в тесное фойе. Запах табачного дыма щекотал нос, хотелось кашлять, но он терпел, ведь выглядеть смешным сосунком в глазах Толяна ему было бы стыдно. В том, что за второй дверью прячется именно Толян и его дружки, он почти не сомневался. Кто же ещё способен так бесстрашно вести себя среди бела дня и курить в туалете, как не он? Смело толкнув дверь, он сразу же попал в окружение наглой троицы.
- А, вот и он, сам пожаловал. Уже вылез из-под Лининой юбки? – усмехался и язвил никто иной, как Толян, который раньше никогда так с ним не разговаривал. – Держи его за шиворот, робя, а то слиняет ещё!
Даня не понимал, что происходит, но его вдруг подхватили под руки, а воротник кофты так натянулся сзади, что стало трудно дышать.
- Ну ты и гнида, оказывается, а ведь я тебе доверял. Ты зачем рассказал сторожихе про наш тайник с бычками?
- Я ничего не говорил, - испуганно пропищал Даня, но это не убедило никого из курильщиков.
- Тебе не отвертеться, сосунок, нам сказали, что это был именно ты!
- Я не знаю ни про какой такой тайник. Я бы никогда не предал, никогда, правда, - плакал Даня, но понимал, что с этой самой минуты ему больше нет веры, а о вступлении в шайку ему уже можно и не мечтать.
- Короче, у тебя одна дорога, это найти, кто предатель, если это не ты, - продолжал обрабатывать Толян.
- Пусть ищет бычки для нас, пока мы добрые, - вставил своё слово один из держащих Даню сзади.
- Да, иначе мы будем совсем по-другому с тобой разговаривать. Три бычка с каждой прогулки. Один тут тоже всё напрашивается к нам, так он носит.
У Данилы вдруг промелькнуло воспоминание, как Лина ещё до истории с сапогами шлёпнула по заду Гришку, вывернув его карманы и вытряхнув в лужу несколько окурков. Всё это происходило на глазах у целой группы, но Гришка вдруг ни с того, ни с сего, показал кулак именно Дане.
- Дайте ему, ребята, пару затрещин, да пусть катится. Не хочу даже руки марать об этого сосунка.
Получив подзатыльник, Даня вылетел в коридор и побрёл на улицу, забыв, зачем он приходил сюда. Он совсем не знал, что делать дальше, но чувствовал, что лучше было бы спрятаться от всех, и надолго. Вот только где найти такое место, о котором никто бы не догадался? Место под лестницей уже давно известно, даже Лина Павловна часто заглядывает туда, так, для профилактики. В чулане тоже долго не просидишь, тем более, чтобы туда попасть, нужно снова натворить бед, а Данила не хотел ничего творить, а только плакать. Выйдя во двор, он прошёл мимо воспитательницы, не заметившей его, а потом и мимо сторожихи, вяло орудующей метлой. Сквозь застилавшие глаза слёзы он заметил в конце площадки Гришку, который неотрывно следил за ним. Когда Данила приблизился к нему на расстояние, которое было запретным в последние дни, Гришка забеспокоился и стал пятиться к забору, ища глазами защиту. Данька понял, как ему исчезнуть надолго, да к тому же отомстить ненавистному гаду. Он поднял с земли увесистый камень и прибавил шаг. Отчаянный визг Гришки не смог бы остановить приближающегося врага, хотя он сумел привлечь к себе двоих воспитателей и сторожиху с метлой, устремившихся к драчунам. Но в этот раз Гришке не повезло, Даниле хватило пяти секунд чтобы повалить того на землю и несколько раз ударить камнем в лицо. Когда мальчишку оттаскивали в сторону, он всё ещё размахивал камнем, не замечая, что уже давно бьёт по воздуху.
-4-
Гришка получил своё, Данила в этом не сомневался. Кровь на руках, причём, не из его собственного носа, в этот раз его нисколько не удивила. Она была такая же красная и противная, как и любая другая кровь. Пока два воспитателя охали и стонали над бесчувственным Гришкой, сторожиха волокла Даньку за шиворот внутрь здания, причитая только одно: «О, боженьки мой, что творится! О, боженьки!»
Кофта снова сдавила горло, но он не обращал на это никакого внимания. Он выполнил то, что откроет ему дверь в чулан, теперь его закроют надолго, может быть, даже на несколько дней. Это всё, что ему сейчас было нужно, а потом – бежать. Лучше уж умереть без еды, чем приносить Толяну и его дружкам бычки. Нет, он не такой, как этот Гришка, ведь если всю жизнь собирать для кого-то бычки, то никто и никогда не возьмёт такого в шайку, пусть даже небольшую. Как же после такого можно существовать, пиши – пропало.
Прошло лишь несколько минут после этого происшествия, но каким-то образом весь детский дом уже знал о случившемся. Тёмные коридоры, в которые с трудом пробивался дневной свет, просто гудели от голосов, возбуждённо обсуждающих потрясающую новость. «Убил! Да нет, покалечил! Да убил, тебе говорят, ты только посмотри, он весь в кровище!»
Из дверей высовывались головы, которые исчезали по мере приближения сторожихи со своей ношей, и появлялись вновь, как только та проходила мимо. Даже Толян со своими дружками, так и торчавшие до сих пор в туалете, выскочили оттуда, чтобы своими глазами всё увидеть. Их даже не смущало, что главный враг, постоянно гоняющий их своей колючей метлой и уничтожающий драгоценные окурки, а именно ворчливая сторожиха, прекрасно их видит сейчас.
Возле кабинета директорши никого не было, но дверь уже была распахнута настежь. Клара Валерьевна стояла возле открытой форточки и прислушивалась к звукам сирены скорой помощи, которые стали различимы задолго до появления самой кареты. Тяжело дыша, сторожиха встала в дверном проёме, одной рукой держа Данилу за шиворот, а в другой сжимая черенок метлы, с которой никогда не расставалась. Дети постарше иногда подшучивали над ней, когда она всё же вынуждена была оставлять своё орудие прислонённым в углу на крылечке. Часто по утрам можно было слышать, как возмущённая сторожиха снимала с метлы то ленточки, сплетённые в косу, то нарисованные на бумаге рот, нос и глаза, а иногда и белую бороду из ваты, как у Деда Мороза.
- Посади его, Кузьминична, - хриплым, почти отрешённым голосом произнесла директорша. – Постой в коридоре.
Клара Валерьевна продолжала смотреть в окно, за которым уже не было детей, только несколько воспитателей, столяр и два санитара в белых халатах ходили вокруг Гришки, будто не зная, как к нему подступиться. Тот уже пришёл в себя и орал во всё горло, отмахиваясь от рук, пытающихся прикоснуться к его голове. Наконец, его положили на носилки и водрузили в машину, а дикие крики продолжали доноситься и оттуда, пока не захлопнулись задние створки дверей с красным крестом. Снова заработала сирена, распугавшая даже любопытных ворон, глазеющих на синий мелькающий фонарь.
Когда карета скорой скрылась за кустами, остов, одетый в чёрное платье, повернулся в сторону Данилы и произнёс несколько незнакомых ему слов. Он ещё не знал тогда, что это приговор, пусть даже не имеющий пока никаких очертаний, кроме сморщенной более обычного кожи вокруг губ директорши.
- Моя непоколебимость имеет предел. Я расквитаюсь с этой дерзостью, безответственностью и бесцеремонностью. Мне больше не нужны ничьи объяснения, ты получишь свою путёвку в жизнь, но как ты по ней пойдёшь, я уже не узнаю. Считай, что ты досрочно сдал экзамен в этом заведении, тут тебе будет не интересно. Кузьминична!
Клара Валерьевна снова отвернулась к окну и захлопнула форточку. Когда вошла сторожиха, директорша кинула на неё злобный взгляд через плечо, будто укоряя ту за отсутствие орудия пыток в её руках.
- Уведи его в группу, хотя, нет. Отведи его пока в чулан, мне нужно кое-что решить. У меня нет лишних людей, чтобы караулить его.
Данила был рад, что его всё-таки посадили в чулан, а не заставили снова сидеть в спальне на кровати. Аккуратно заправленные, они иногда наводили ужас, выстроившись в четыре ряда тёмно-синих дужек, закрашенных несколькими слоями краски. В окружении этих железных мертвецов Даниле совершенно ничего не хотелось делать, даже раскидать постель Гришки по разным углам. Эти немые скрипучие свидетели будто заранее знали обо всех намерениях дрянных мальчишек, поэтому лишали их движения своим молчаливым упрёком. Кто-то рассказал детям о необходимом уважении к этим кроватям, как пережившим детей, которые спали на них ещё во времена фашистской блокады, но сторожиха быстро развеяла этот миф, пригрозив умникам своей колючей метлой. Одного из провокаторов она даже приволокла за ухо к кровати и указала на металлическое клеймо. На нём расписными цифрами красовалось «1969», но это нисколько не повлияло на мнение детей, которым так и продолжало казаться, что кровати иногда сами двигаются к тем местам, где стояли в войну.
Даниле нравился этот запах недосушенного белья, но только лишь потому, что ему удавалось некоторое время побыть одному. Нельзя сказать, что в такие моменты ему в голову приходили какие-то великие мысли. Нет, он был таким же маленьким мальчишкой, как и все остальные в его группе, мечтавший о волшебных игрушках, новых штанах и красивых варежках, а иногда и о сладких удивительных конфетах. Просто ему казалось, что мечтать одному намного удобнее, чем среди кучи оголтелых мальчишек, деливших старую машинку с оторванными колёсами. Тут, в этом мрачном чулане, он точно знал, что не станет делить ни с кем свои мечты, разве что с Тишей, если она встретилась бы ему на прогулке. Но это было так давно, много-много дней назад, даже пальцы на руках вскоре угрожали закончиться. Её больше нет, так зачем же мечтать о конфетах? У неё теперь есть мама, а может быть, даже и папа. Уж они-то точно дадут ей вкусные конфеты, и не в мечтах, а по-настоящему.
Думая о Тише, Данила желал ей только хорошего. Забравшись на полку с бельём, он долго смотрел на тусклую лампочку под потолком, пока у него не заболели глаза и их не пришлось закрыть. Он и сам не заметил, как уснул, свернувшись в маленький калачик. Он улыбался, ему было хорошо, ведь оттого, что он теперь грустит иногда чуть больше прежнего, Тише не станет хуже. Именно это его сейчас радовало, хотя, как понять, что сейчас на душе у маленького Даньки?
Просыпаться нисколько не хотелось, но кто-то очень настойчиво тряс Даньку за плечо. Это была Лина Павловна, причём, её голова скрыла и без того тусклую лампочку, поэтому лица почти не было видно.
- Даня, Дань… - с тревогой, прорывающейся сквозь шёпот, звала она. В этом было что-то пугающее, ведь воспитательница никогда раньше так его не называла, да и других тоже. «Иванов, выйди из угла», или «Зуев, вытащи пуговицу изо рта», это уже стало привычным, но, чтобы так…
Данила вскочил и больно ударился о верхнюю полку, быстро потёр ушибленное место и через секунду уже стоял на ногах. Он был уверен, что сейчас его уведут на обед или спать, но Лина Павловна повела его по коридору совсем в другом направлении. Центральный вход, там он бывал лишь изредка, ведь на прогулку всех выводили в другую дверь, во внутренний двор. Тёмный предбанник с мокрой тряпкой, расстеленной на полу возле двери, старая табуретка с сидящей на ней сторожихой, странная котомка в её руках, но даже не это сейчас удивило Данилу. Он нигде не заметил метлы, да и поведение соскочившей с табуретки сторожихи немного насторожило его. Он никогда не видел, чтобы у этой женщины были влажные щёки и глаза, неужели она умывалась и забыла вытереть лицо полотенцем? Стараясь не смотреть на мальчишку, она протянула воспитательнице узелок и быстро исчезла.
- Ну давай, Даня, руку. Нас ждёт длинная дорога, а мне за тебя так влетит, если ты потеряешься или сбежишь.
Лина Павловна взяла Данилу за руку и привязала к запястью шнурок, второй конец которого завязала у себя на руке. Её трясущиеся пальцы долго боролись с непослушным мудрёным узлом, пока не превратили его в непонятную шишку. Дверь открылась, яркий солнечный свет брызнул в мрачный предбанник. Вытоптанная дорожка вела к железной калитке, а за ней гудела и суетилась та, другая жизнь, о которой Данила почти ничего не знал. Калитка со скрипом закрылась за его спиной, двухэтажное здание со странным названием «Солнышко» исчезло за поворотом. Больше он не вернётся сюда, а детская память сохраняет лишь какие-то яркие образы, больше ничего. Вот и это здание скоро станет для него лишь серым пятном, но как знать заранее, будет ли в его жизни хоть что-то ярче, чем время, которое осталось за его спиной?
Сколько людей, они разные, высокие и низкие, улыбчивые и угрюмые, шли навстречу, а иногда даже обгоняли их с Линой Павловной, сетуя на узкие тротуары и полное отсутствие времени. Иногда Дане казалось, что он видит вдалеке это самое «время», за которым все так спешат. Оно большое, со сверкающими боками и громким гудком, но его вдруг постигло разочарование, когда перед ними возник обыкновенный автобус, пыхтевший сизым дымом на остановке. Лина Павловна замедлила шаг, Данила посмотрел на неё, но не стал ничего спрашивать, ведь ей виднее, что нужно делать.
- Нам не на этот, постоим в сторонке.
Она не выпускала руку Дани, а он чувствовал, как скомканный шнурок впивался в его ладошку, становясь с ней единым целым. Мужчина в очках и шляпе с засаленными блестящими полями, подходя к остановке, бросил рассеянный взгляд на Данилу, потом на Лину Павловну и что-то пробормотал себе под нос, совершенно непонятное и бесполезное.
- Хм… статистическое… хм… благосостоятельность… кхм…
Странный мужчина скрылся в дверях автобуса, который всё-таки дождался столь важного для себя пассажира, со свистом закрыл тяжёлую дверь и окутал остановку клубами дыма. Через какое-то время появился ещё один автобус, который вдруг показался Даниле смешным, похожим на большого и толстого ворона, только не чёрного, а серого цвета. Большие круглые глазища на вытянутом носу-клюве зыркнули на пустую скамейку возле остановки, а грузное тело, даже не остановившись, покатило мимо, недовольно пыхтя и причмокивая грязью под колёсами.
Лина Павловна смотрела куда-то вдаль, подёргивая большим пальцем на руке, словно отсчитывая секунды. Вдруг она что-то заметила и сжала руку Данилы ещё сильнее. Шнурок уже давно превратился в маленький влажный комочек, но он терпел. Ему никогда раньше не приходилось видеть воспитателя в таком красивом зелёном плаще. Иногда он был почти уверен в том, что воспитатель – это неизменный белый халат с чёрными пуговицами, но сейчас он чувствовал что-то особенное. Ему хотелось заплакать и прижаться щекой к этому зелёному плащу, дождаться, когда нежная рука пригладит его непослушный чуб и вытрет слёзы. Может быть, дети, у которых есть мамы, высокие, стройные, в красивых плащах, такие, как Лина Павловна, совсем не знают слёз? Наверное, им просто незачем плакать?
Данила пытался ответить на свои вопросы, он даже подгонял свои мысли, чтобы они не успели улетучиться. Но приехал автобус, Лина Павловна потянула его за руку, и шипящие створки с овальными окошками нехотя позволили пройти внутрь, после чего медленно сомкнулись. Автобус поехал

Огромная желтоватая дверь, похожая на все остальные двери в широком коридоре, открылась, стоило только её толкнуть. За ней не было почти ничего, если не считать нескольких деревянных стульчиков, скреплённых между собой толстой проволокой, да ещё одной двери, обитой чёрной потрескавшейся клеёнкой. Шляпки гвоздей были настолько же древними, как и трещины в обивке, вышарканными до жёлто-розового цвета, особенно возле длинной деревянной ручки, прибитой наискось. На стене была кнопка звонка, а ещё табличка с буквами. Лина Павловна посадила Данилу на один из этих стульчиков, а сама нажала на звонок и, услышав звонкий щелчок, скрылась за чёрной дверью. Даня уставился на свою ладошку, на которой до сих пор виднелись следы от скомканного шнурка, потом поднял глаза на табличку.
«Д…О…К…Т…»
Дверь открылась, из неё показался мужчина с седоватой бородкой и маленькими глазами, сверлившими стёкла огромных очков. Несколько мгновений он всматривался в испуганное лицо Дани, а потом как-то странно произнёс.
- Ну, здравствуйте, молодой человек. Как вас звать?
Даня молчал. Он снова смотрел на табличку, но не мог больше различить ни одной буквы. Слова бородатого мужчины напомнили ему боль в разбитых коленях, когда он сдирал с них кожу. Тогда ему удавалось сдерживать слёзы, но сейчас эта боль, непонятная, странная, заставила эти слёзы наворачиваться на глаза и капать, капать на белый кафельный пол.
- Ну что же ты, не стоит так убиваться, я ведь тебя не собираюсь съесть, - произнёс бородач в очках, озабоченно пожимая плечами и закатывая глаза.
– Не смею вас задерживать, коллега, - обратился он к Лине Павловне, даже не удосужившись взглянуть в её сторону. Но ей это и не нужно было, иначе этот леший смог бы прочитать в её глазах бурю смятения. Мысль о наказании за кражу детей плотно засела в голове, она уже порывалась выхватить Данилу и убежать с ним прочь, и будь что будет. Но доктор Патиш, а именно такая фамилия была на табличке возле кнопки звонка, резко выкинул руку и выудил у воспитательницы маленький узелок, подтолкнул Данилу в сторону кабинета и захлопнул за собой дверь.

Уважаемые мои читатели. Роман обязательно будет дописан, но чуть позже. Сейчас я работаю над другой книгой, это продолжение серии "Когда люди были богами". Я сделал паузу над романом "Тиша" из-за событий в мире, которые не дают мне спокойно работать. Я не хочу испортить сюжет, продолжая писать какой-нибудь штамп.