Два

Слово «два», без изменений перекочевавшее из санскрита в русский язык
Анатолия Сергеевна и Анатолий Палыч
Месопотамия и слонопотам
На ободранной обложке учебника «История 9» и в садиковском альбоме для рисования соответственно
Отзвуки древних цивилизаций в скучных документах на подпись директору в душных кабинетах с комнатными растениями на элегически надтреснутых подоконниках
Табурет
Сантехник
Санскрит
Умелые руки, прилаживающие ножку к расшатавшемуся кухонному табурету у подножия недостроенной Вавилонской башни, обнесенной покрытым граффити полуразрушенным бетонным забором
Оставшимся от давно обанкротившегося подрядчика
Два говорили губы полумифического полубога-получеловека
Полу-силы природы, полу-существа
Два, цедили, сплевывая лузгу, обветренные губы слесаря Сани, одаривающего клиента неприязненно-добродушным взглядом, предлагая ему финальную цену за один табурет при заказе партии от десяти штук
Два, закрывался, как бабушкин кошелек на клипсе, поджато-бечувственный рот училки истории, в то время как ее рука простиралась в сторону моего места за последней партой
Садись, Ващук, сегодня два
Двойка говорила соседка сочувственно склоняя рыжую голову которая не выжила бы в средневековье
Ничего говорила она у меня тоже уже одна есть в этой четверти
Исправишь ты же умный говорила слегка освещая своей кривовато-нежной улыбкой мрачный конец школьного дня
Два читала в дневнике мать
Два гремел отец готовя розги
Два слагали мужчины с длинными бородами звуки в слоги, слоги в громады
Неповоротливой доисторической речи
Которая грузилась на борт галер
И пересекала воды Понта
Пока закручивались грозные волны
И переворачивались недавно изобретенные буквы
Бык вставал на дыбы
Птица становилась своим зеркальным отражением
Двадцать четыре, двадцать пять, считали пухлые губы
Румяного ребенка стоящего у ствола яблони на дачном участке и воровато подглядывающего из-под руки
Двадцать шесть, сжимал зубы худощавый мужчина со спутавшимися сальными волосами и измазанным в крови и земле лицом, пока другой, облаченный в черную маску и перчатки, наносил ему удары кожаной плетью
Двадцать семь, кричали все собравшиеся, радостно хлопая в ладоши и отпуская уши виновника торжества, раскрасневшегося, слегка набравшего вес и приобретшего новый социальный статус, но не потерявшего привычки воровато подсматривать из-под закрывающей глаза руки
Двадцать девять, считал кто-то в пропахших растительным маслом одеждах иудейского священнослужителя, складывая горку монет перед другим, грязноватым и длинноволосым, заметно нервничающим и тщетно пытающимся это скрыть молодым и энергичным с поправкой на эпоху представителем среднего менеджмента
Тритья, провозглашал откуда-то сверху неидентифицируемый голос, звучащий из невидимого источника
«Что?» — морщилась тетя за клавиатурой, на секунду перестав стучать по клавишам и повернувшись к посетителю
«Сколько?» — скорчив еще более неприязненную, чем прежде, физиономию, переспрашивал мастер Саня
«Три что?» — поднимал глаза майор милиции Анатолий Анатольевич Тигров-Ефратов
«Три чего?» — вопросительно поднимала брови стройная девушка с профилем, из-за генетического курьеза почти полностью идентичным профилю царицы Нефертити, держа телефон в расслабленной руке и с видимым усилием наклоняясь к окошку ларька в подземном переходе на станции метро «Лубянка»
Множество конечностей в нескольких эпохах приходили в движение, суетливо исправляя исторические ошибки, укорачивая завитушки, подтачивая зубцы, шурша папирусом и скрипя кожей
Совершая в невероятной спешке все те же, но чуть-чуть другие ритуальные жесты
Применяя ту же самую, но чуть-чуть более мягкую пыточную стратегию
Чуть-чуть не доливая яда в монарший кубок
Намеренно немножко просчитываясь при строительстве Собора Парижской Богоматери
Добавляя крошечные опечатки в первое издание «Нюрнбергской хроники»
Подливая еще вина в слишком рано опустевшую чашу
Настойчиво отвлекая от работы древнегреческих философов и, насколько это возможно, пытаясь задержать взбирающегося на Пизанскую башню Галилео Галилея
Они торопились
Шуршали
Царапались
Упирались
Тужились изо всех сил
Налегали что есть мочи, пытаясь сдвинуть многомиллионнотонный язык размазанного по двум тысячелетиям человеческой речи непрестанно танцующего Шивы
И когда что-то щелкало
Где-то ухало
Чем-то хлопало
И, кажется, получалось
Они наконец расслаблялись
Опускали дрожащие от напряжения руки
Опускали голову к узкой прорези в глухой стене журналов, сигаретных пачек и шоколадок и голосом, исполненным тысячелетней усталости, произносили:
«Тридцать, женщина!»