Сказание об Анжелике. Глава XXII

Авторы Ольга и Дмитрий Лейбенко

XXII
1981
…Позволь, если тебе не трудно, считать, что у меня была счастливая любовь. Если уточнять – два дня. Но ведь это если уточнять, два дня. А этого ведь можно и не делать. Можно просто считать, что была счастливая любовь, а потом ты просто разлюбила. Я всё равно буду тебе благодарен, что в моей жизни я был счастлив, любил и был любим. Два дня, вроде бы и не много, для целой жизни, наверно так и есть, но это как посмотреть. И сама жизнь, что она? – полпроцента от тысячелетия. Или миллиардная дробная доля светового года, впрочем, в отличие от тебя, я не интересуюсь физикой.
Да, два дня, пусть и не полных, два вечера, это, всё же, двадцать тысяч секунд, двести тысяч терций. Если каждый день я буду заново проживать одну-две секунды, то двадцать тысяч мне хватит на десятки лет. Некоторые, бесценные для меня, например как я бережно несу тебя как пушинку на руках по мосту, я буду вспоминать по своим собственным праздникам – в годовщины наших встреч, третье и десятое октября. Или в твой день рождения,  четырнадцатое января, говорят, в этот день рождаются ведьмы. Не знаю. Я слышал,  что в Древнем Египте, верховных жрецов выбирали из родившихся в четверг под созвездием ........... Я родился в четверг. Мы могли бы стать прекрасной парой. Но это я так, между прочим. Собственно, какая разница: два дня, двести двадцать два, две тысячи двести двадцать два? Любое счастье с тобой мне бы показалось одним мигом. Двумя днями. Первым и последним. А это у меня как раз есть.
Спеша покончить, ты сказала: «Дальше будет труднее». Не знаю, тебе виднее. Возможно, ты думала, что будет труднее для тебя, вдруг тебя угораздит привязаться к этому созданию, как к нелепой неуклюжей собаке, которая будет стремиться лизнуть руки (а их после этого придётся мыть с мылом), стучать хвостом по полу и шумно вздыхать, умильно глядя на тебя снизу вверх. Я согласен. Ради твоего спокойствия я согласен на всё, ты же знаешь. Не думаю, что говоря о «труднее», ты думала обо мне, когда на десятки дней оставила меня в счастливом неведении. Хотя, благодаря этому, я десятки дней испытывал счастье, правда, смешанное с всё нарастающей тревогой. Может, это и было тебе надо? Не мог же я предугадать твоё решение о разрыве. Да и стал бы я гадать? Притом для этого, было  довольно шесть раз повернуть телефонный диск и сказать шесть слов. Ты же знала, что стоило мне захотеть, и на моём столе лежал бы твой адрес и номер телефона. Ты же знала, что я не мог этого захотеть, потому что так пожелала ты. Ты хотела тайны нашей встречи, и я её свято храню. И буду хранить даже тогда, когда будет ясно, что всё потеряло смысл. Но, всё же, почему ты не поставила в известность меня, которого это так касалось? Солнышко, неужели тебе было так трудно уведомить счастливчика, что ему уже отрубили голову? Ведь тогда, в начале октября, когда я ещё не мог разобраться во сне это или наяву, я бы спокойно и без удивления принял бы твоё решение. Оно бы не удивило меня, наоборот, любое другое показалось бы мне маловероятным или невероятным. Что такая невероятная красавица могла обратить на меня своё благосклонное внимание.
Но потом… Но потом! Когда я въяве увидел чудо. Что из того, что потом мне было сказано на мои слова:
– После того, что было…
– «Но ведь ничего не было!»
Естественно, для тебя «ничего не было». Интересно, когда это небожители обращали внимание на собственные чудеса!? Других дел у них нет, что ли? Да, но для меня-то, было. Хотя я покорно ответил: «Да, конечно, ничего не было». Чтобы ты, не дай Бог, не решила, что я собираюсь тебя шантажировать.
Да, но для меня-то, было! Было! Было! Было! И будет. Будет. Да зна-ешь ли ты, что я видел тебя, озаренную золотым сиянием?
«Но ведь ничего не было».
Ничего? Не было?
Да знаешь ли ты, что это «ничего» научило меня левитации? Хочешь, я расскажу, как это было в первый раз? Меня в ту осень страшно гоняли, ну просто как собаку. Работы было невпроворот, начальник нервничал, всем попадало по делу и по обычаю. Я помню, как поднимался по ступеням метро и я не волочил ноги, не мог себе это позволить, но мне хотелось их волочить. И тут, в который раз за день, я вспомнил тебя. Вспомнил, что  ты обещала позвонить. Я ждал твоего звонка уже восемьсот тридцать часов, но какое это имело значение? Я вспомнил, что  е с т ь  т ы. Меня словно окатили энергией из опрокинутого ведра. Я увидел, как по мраморному полу заскакали блики-лужицы, рассыпаясь и переливаясь. Я выпрямился, в лицо словно ударил свежий морской ветер. Я шёл наверх, не ощущая ступеней. Ощущение как будто я поднимаюсь на эскалаторе.
« Так можно жить», мелькнуло у меня в голове, выражая моё ощущение, что если на свете есть ты, я преодолею всё, я согласен на всё, я добьюсь ради тебя всего чего угодно. Оказавшись снаружи, на солнце, я . . . . . . . . . .  под углом, и почувствовал, что не чувствую земли. Я шёл по упругому ковру, пружиня каждым шагом. Я выгнул . . . . . . . . . .  сильнее, сияние усилилось, сверху по гипотенузе к моей груди потянулись сверкающие лучи, я шёл точно влекомый переливающимся тросом, закреплённым на груди. Я ощутил, что поднимаюсь всё выше, уже на несколько сантиметров. Люди спешили вокруг меня по своим делам, но у стены пятиэтажки я увидел старушку, тянущую ко мне воздетую руку и крестящуюся мелкими частыми крестами, шепчущую слова молитвы. У её ног раскатывались яблоки из выроненной из рук сумки. Я уменьшил угол . . . . . . , и сияние стало тускнеть. Неторопливо выбирая дорогу, я старался быстрее оказаться за углом. Я знал, что чудеса представляют, если представляют, наибольшую опасность в  конце. Я был удивлён и нелепо обрадован. Свернув в тенистые переулки, я облегчённо замедлил шаг. Никто не обращал на меня внимания. Я с удовольствием закурил. Конечно, я назубок помнил все л . . . . . (неразборчиво).... Я вспомнил строки из Завета, . . . . . .   . . . . изустно .  . . . . . . . в день совершеннолетия:
«…...(неразборчиво) И ты откроешь в невидимой стене дверь, которой нет…»
Тёмные по смыслу для восприятия строки стали яснее.
Может показаться странным, но я никогда не задумывался, насколько велика . . . .....(неразборчиво).., есть ли она. Конечно, её присутствие я порою ощущал, но мне никогда не приходило в голову её использовать лично для себя. Э т о   не должно использоваться лично для себя без крайней необходимости, и для других – за деньги. Это я помнил твердо. Единственное исключение, насколько я помню, я допускал на экзаменах в школе, когда, вместо того, чтобы учить всё подряд, я определял, какой билет я вытащу и, для страховки, учил ещё по билету слева и справа. Оправдываясь перед собой, я, во-первых, считал, что если годовые оценки у меня хорошие, то грех их портить неудачным экзаменом, а, во-вторых, я делал это ради матери, чтоб её не огорчать. Отвечать я, естественно, шёл первым.
…Вдруг понял: я ведь отныне смогу жить ради Неё. Ради прекрасной Дамы. Как это замечательно. Для мужчин моего рода было высочайшей честью и доблестью защищать своих женщин, даже ценой своей жизни. Но это по сути, а по форме это было просто нормально. И естественно. Но я ещё обретал право жить ради Неё. Посвятить ей всего себя, дабы возродиться в потомках.
О, скорее бы она позвонила. Скорее. Теперь-то я смогу развернуться в полную мощь, дышать полной грудью и  предела поставлено не будет.
Сбудутся Её самые смелые мечты. Я поделюсь личной неуязвимостью, чтобы я мог быть спокойным, когда тебя нет рядом. Теперь, когда мы вместе, я наконец-то стану самим собой. Ведь ты – это моё дополнение, моё завершение, а я твоё. Только вместе мы сможем стать такими, какими задуманы.
Мы создадим наш сферический союз.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Я прошу твою руку и сердце. Я буду защищать тебя и наших детей, наш дом, и я буду готов в любую минуту погибнуть, защищая вас.
Я готов работать, ради  вас, от темна до темна, используя все способности и возможности. Всю жизнь. 
Я никогда в жизни не ударю тебя, не скажу ни одного грубого слова. Я никогда ничего не прикажу тебе, кроме случаев, касающихся твоей безопасности.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .
Я всегда буду нежен и ласков с тобой. Ты будешь для меня единственной женщиной на земле. Других просто не будет. Они будут, но, ни одна из них не будет для меня женщина.
Если против тебя будет весь свет, я один буду на твоей стороне, и пусть всё человечество хором говорит одно, если ты говоришь другое – я поверю тебе. Я скорее поверю твоим словам, чем своим глазам.
Любая твоя вина будет автоматически прощена по твоему первому требованию.
Я буду готов выгораживать тебя за любую вину, буду готов взять на себя любую твою вину, совершу по твоему приказу любой поступок, любое преступление. Если ты не сможешь полюбить меня сразу, я не стану делить с тобой свою любовь, я отдам её тебе целиком.
У тебя я прошу только одного: права умереть на твоих глазах, если ты захочешь оставить меня, дабы я мог унести с собой твой облик.
Всю жизнь, находясь с тобой, я буду полно и беспредельно счастлив, ведь я буду уверен, что буду с тобой до конца. До своего конца.
Ничей приказ в мире не будет для меня значить больше твоего.
Правда то, что я меньше двух метров ростом и кулаки меньше тыквы. Но к кулакам-тыквам обычно прилагается столь же тупая башка. Послушай, провести десятки лет рядом с тупицей? Увы, не могу поверить, чтобы ты всерьёз мечтала об этом.
Мужчины моего рода всегда были готовы погибнуть за своих женщин, и всегда уходили раньше, я знаю, что и я уйду в небеса раньше, но право на это не страшит меня, а наполняет гордостью и счастьем. Даже после смерти мы сохраняем память и верность, и поддерживаем остающихся на земле близких.
Даже смерть не сможет меня заставить позабыть о тебе. Я буду приходить с той стороны во снах и видениях, я буду предупреждать тебя об опасностях, буду подсказывать тебе верные решения.
Я не буду ждать от тебя посмертной, для меня, верности, наоборот, я буду просить тебя не оставаться одной, в то же время, предостерегая от не-безопасных личностей. Потому что мне будут дороги и потом твоя безопасность и счастье.
Когда мы встретимся второй раз, я встречу тебя, мы снова будем вместе и будем помогать нашим потомкам.
. . . . . . . . . .