Вы оттуда?

               
               
         Вообще-то, предупредительно говоря, я идиот. Нет, не такой, у которого

 «не все дома», у меня не только «все дома», у меня этих, которые дома, хватит на

 две головы. Они так и выпирают наружу.  Но я абсолютно не понимаю, что говорю.

Такое даётся только ораторам.  Но вот, ещё и мне.  В этом определённо есть смысл,

 благодаря которому со мной всегда что-то происходит неподвластное умственной

осторожности.   Сижу на каком-то вечере интеллектуалов, каким-то образом там

оказавшись. Ведущий неестественно выпендривается стихами.

Это неприятно: говорить стихами – это всё равно что, двигаться по тротуару,

танцуя задом. Зачем? Танцевать, вообще, нелепое занятие. Я понимаю танец только

 как искусство, как художественный номер, как  творение; а прочее не люблю. Сижу,

 тупо наблюдаю месиво амбиций, тоскую. И вдруг, на фоне всеобщей  фейерверкости,

 замечаю, сидящую рядом даму, так сказать, достаточной красоты.  Встрепенувшись

 эмоционально, я поворачиваю себя к ней и спрашиваю:

-- Вы оттуда?

Никто, ни один институт психологии, не объяснит значение этого вопроса.

Что я имел в виду? Что, вообще, можно иметь в виду, обращаясь так к совершенно

незнакомой женщине. Я-то, уж точно, не понимал смысла вопроса.

-- Да, – ответила она, с лёгкостью.

Я сделал вид, что полностью удовлетворён ответом. Я, вообще, умею прикинуться

 глубокомысленным настолько ярко, что меня постоянно выбирают в какие-нибудь

президиумы, в председатели комиссий, в представители. Конечно, умный человек

никогда не будет сидеть в президиуме: он этого легко избежит. Мне же в этом

дополнительно мешает любопытство. Так вот, восхитившись моим фирменным

глубокомыслием, -- а секрет его в непоколебимом отсутствии даже малейших дум, --

 она прониклась ко мне нежным вниманием. Это неожиданно, обычно женщин я только

 отпугиваю внезапными словами.               
               
Тогда, польщённый, я ещё раз повернул себя в её сторону, чтобы повторно убедиться

 в женской привлекательности. Конечно, откровенный поворот должен сопровождаться

 каким-то словом, и я сказал:

-- Тогда, правильно.

Она посмотрела на меня ещё любезнее, никак не проявив иронии.

Дальше, некоторое время длилась пауза совместных мгновений. Но тут собравшиеся

перестали читать друг другу свои бессмысленные, как плеск прибоя, стихи.  Кстати,

 бессмысленность в стихах является их высшим качественным элементом: она

позволяет слушающим думать о чём угодно. Но все уже устали умственно блистать и

грянула музыка, минуя всякий логический переход. Начались танцы. То есть, говоря

моим языком, -- танцевание!  Все лица мгновенно сделались одинаково кукольными,

независимо от того, застыла ли на них попытка улыбнуться или сказать что-то

сверхостороумное. Я же намекал на некоторое отвращение к танцеванию. Во-первых, у

 меня нетанцевательная фигура: я не высокостроен; во-вторых, я никогда не следую

 никаким правилам, тем более танцевальным.  Моё отсутствие среди танцующих, сразу

 добавляет мне независимости и внутреннего превосходства. Я надменно остаюсь

 сидеть на стуле. Но… я как-то легкомысленно не учёл возникшей как бы взаимности

 с моей  томноокой соседкой.

-- Белый танец, -- повелительно произнесла она, жестом поднимая меня на ноги.

   Как можно танец назвать белым? Он чёрный!  Я оказался ниже её подбородка. Нет,

 я, конечно, знал пределы своего совершенства, но как я мог предвидеть длину её

ног, безусловно, относящихся к феномену? Поскольку я никогда не успеваю

соображать, то и тут не успел опомниться. Меня подхватили крепкие гимнастические

 руки и понесли…

Никогда до этого так не напрягался мой мозг, пытаясь осмыслить, куда какую деть

 ногу; я путался в замысловатости поворотов, опасаясь бешенства музыкальных

вибраций.
               
Но скоро на первое место вышло ощущение, что я не касаюсь земли и что мой правый

 ботинок не очень зашнурован и пытается отпасть от ноги. Но и

это не всё: из меня стали  выпадать всякие, конечно, не очень ценные, но

достаточно странные  предметы. Не считая мелких, уже исчезнувших из обращения

монет, из меня выпадали  какие-то булавки, винтики, крючки, обрывки газет и

какая-то деталь от будильника. Я и не подозревал, сколько же, много  во мне всего

 компрометирующего,  и уж не настолько необходимого в высших интеллектуальных

кругах. Конечно, пустяки; главное было не потерять ботинок. Я старался пальцами

удержать его изнутри, это меня немного отвлекло от позора. Но что я ухитрился

заметить: никто не смеялся – мне завидовали все мужики! Я же говорил о длине

ног…, а также неиссякаемости глаз и прочих дополнительных прелестях  моей

партнёрши. Забегая вперёд, сообщу, что я ещё долго пытался вырваться из её

объятий. Уже потом, когда вырвался, пробовал убежать, но где там -- у неё намного

 длиннее ноги!  Я был захвачен, как корабль пиратами.

-- Почему?! – не выдержал я, требуя объяснения.

-- Потому что единственное, что я ценю в мужчинах – это непредсказуемость. А ты

самый странный, самый непредсказуемый из всех, кого может предложить Господь.

 Всё остальное скучно! А то, что это судьба, я поняла сразу, после чрезвычайной

нелепости твоего вопроса.

Я был ошеломлён; эта ошеломлённость длится уже несколько лет. Но подозреваю, что

 скоро всё кончится. Жизнь, всё-таки, меня пообломала.  Я начал понимать почти

всё, что говорю, не хуже нескольких членов правительства. То есть, я, незаметно

для себя, стал штампом. Я всё более предсказуем и скушен самому себе.  Возможно,

 именно поэтому, я начал писать стихи.  Длинные и неуловимые по смыслу, как

перистые облака.  Бессмысленность моих творений настолько всех поразила, что меня

 сразу причислили к лику талантов, столь бесконечно  многочисленным в наших, 

изнурённых непролазной  тоской  провинциях.


                ***