Собор

Странным выдался сегодняшний вечер. День обещал быть длинным и пугающе напряжённым, но когда стемнело я обнаружил, что полон сил и домой спешить в общем-то не к чему. Обычно ноги сами несут туда, где можно поесть и прилечь отдохнуть, не думая ни о чём, но теперь, выйдя на улицу я вдохнул свежего осеннего воздуха, и решил пройти пешком через город. Благо город у нас маленький, старая часть всего минут на двадцать неспешным шагом, да и осень выдалась тёплой, яркой и ароматной.
Я люблю такую осень, когда воздух прозрачен, а цветастые листья превращают привычный пейзаж в сказочную декорацию. И похоже не один я, вокруг было полно прогуливающихся людей, что после безумия изоляции казалось чем-то необыкновенным. Выйдя на улицу, я беспечно повернул в противоположную от остановки сторону, и провалился в город как в сон. Чаще всего он ассоциируется у меня с седым стариком в старомодном платье, но в такие осенние дни превращается в весёлую рыжеволосую девчонку с блестящими озорными глазами.   
В чём собственно коренное отличие иностранного путешествия от прогулки по собственному городу? В конечном счёте всё сводится к отношению, когда чужое воспринимаешь как свежее и удивительное, а своего вообще не замечешь под грузом бытовых забот. Но если обмануть свой мозг и притвориться, что попал в чужую незнакомую страну, а насущные проблемы остались в каком-нибудь далёком вчера, то привычная глазам картинка может снова вернуть свою свежесть. Иначе бегаешь как крыса в лабиринте, не замечая окружающих медленно стареющих стен древнего города, влекомый какой-нибудь приманкой в его конце, наверняка зная, что конца лабиринту не будет, а приманка это только подкормка, стимул двигаться дальше. А приезжаешь в какой-нибудь Рим или Афины, смотришь и думаешь про себя: – «куда они все бегут, зачем вообще куда-то бежать в этом вечном городе?», а домой возвращаешься и вперёд – только пятки сверкают.
Но сегодня другой день, словно что-то произошло, как если бы земля остановилась в своём вращении, и время исчезло. С утра звонил знакомый, просил комментарий по поводу стихотворения Волошина на тему смерти и воскресенья, и я припоминал библейское, христианское и апокрифическое учения об этом явлении. Мне казалось, что был текст как время закончится, земля изменится, звёзды посыплются с небес и это будет началом новой эсхатологической эры, в которой не будет линейного времени, но вечное «сейчас». Краешком сознания я что-то помнил о том, что классические тексты лишь вскользь описывали эту концепцию, давая пищу для интерпретаций, и взялся было за поиски, но ничего так и не обнаружил. Хитрость состоит в том, что у древних не было времени как объективной реальности, они воспринимали мир совсем иначе. Впрочем, и религии, в нашем понимании, у них не было, а скорее набор откровений о потустороннем с той или иной степенью вероятности. Поэтому частенько верующие обращались в первую руку к традиции, ища подтверждения её авторитета в источниках, а не к литературе, как к основанию своих религиозных представлений. В общем остался я без ответа, по поводу источника моих представлений о конце времён, но, видимо, голова продолжала поиски в этом направлении.
Однако я сам этого не замечал, равно как и того, что время приостановило бег, иллюстрируя мои метафизические изыскания. Голова моя занята была рассуждениями на тему теории общего поля в интерпретации Хеллингера, а именно мыслью о том, что клятые большевики были правы, когда говорили о победе коммунизма во всём мире в исторически обозримом будущем. Пожрав Советский Союз, гидра капитализма заразилась вирусом плановой экономики, глобализации с нивелированием мелкого предпринимательства и частной собственности и тотального контроля над умами широких масс населения. Великий короно-эксперимент показал, насколько эффективно и органично наработки коммунистов реализуются в мире чистогана. Увы, кремлёвские мечтатели оказались настолько близки к истине, что захватив их башню из слоновой кости, западные вандалы сами там обосновались, со своими пожитками.
Я не против ни тех, ни других. Мало того, я благодарен большевикам за наше счастливое детство, перестройке за возможность выбора и новым властям за свободу передвижения. В целом любая власть остаётся лишь более или менее организованной шайкой феодалов, только разница между социалистами и буржуями в том, что первые считают, что человек что-то должен обществу, а вторые терпимо и с пониманием относятся к его мелким грешкам и правонарушениям.
И вот с этими высокими мыслишками, я фланировал по замершему городу, не замечая его чарующего покоя. Первым, что вывело меня из интеллектуального сомнамбулизма, был индийский ресторан, разливающий из открытых дверей тонкий аромат кари. Он был хорошо освещён и полон народа, что контрастировало как с пустой полутёмной улицей, так и с печальными событиями изоляции последних месяцев. Подавив первый порыв остановиться, на манер деревенского дурачка попавшего в город и рассматривающего прохожих, я отогнал зашевелившиеся было в душе смутные переживания ностальгического характера, и перенёс внимание на возникшее в конце переулка препятствие – неуклюже маневрирующий в тесном проёме автомобиль.
Потеряв нить рассуждений, мысли запрыгали в голове, повинуясь череде визуальных образов, выхватываемых моими глазами. Вот кривая улица стареньких двухэтажных домов мучительно напоминает немецкий городишко, вот о чём-то оживлённо беседующие люди похожи на семейную пару с навязчивым конфликтным взаимодействием, вот сад с кованной решёткой, а ведь когда-то в юности родители хотели отдать меня учиться на кузнеца, и что была бы у меня за жизнь тогда…
Но затем внимание моё привлекла витрина сувенирного магазина, или точнее необычный профиль за стеклом. Витрин я не вижу уже давно, как житель многоквартирного дома не видит припаркованных во дворе машин. Все они (витрины) заполнены дешёвым, ярким и совершенно бестолковым товаром, но это ещё полбеды, ужас в том, что туповатые предприниматели копируют ассортимент друг друга, как сидящие напротив обезьяны. Когда город закрыли для туриста и сувенирные лавки полопались, ходить по нему стало эстетически легче. Но тут взгляд споткнулся о что-то необычное, от чего я остановился и подошёл к освещённому прилавку. Здесь стояли стеклянные кубки со стилизованными лицами людей и физиономиями сов. Качество было отличное, похоже, что авторская работа, и следующие десять минут своей жизни я посвятил эстетическому насыщению своей души. Подумал даже, грешным делом, что такую вещицу можно приобрести, если не себе, так в подарок, но заметив краешек ценника, оставленного на виду безалаберным продавцом, быстро отогнал наваждение.
Но город уже захватил меня своим безвременьем, и теперь стало невозможно претворяться, что я не замечаю его магии. Раньше я любил это состояние и специально выходил поплавать в густых потоках его энергетической атмосферы, но потом как-то отказался от этого удовольствия то ли из какого-то суеверного страха, то ли от ложного стыда за несерьёзное поведение. Ну а теперь чего? Теперь я уже старый, мне можно. То есть можно было всегда, всё равно никто не знает, но по молодости хотелось как-то придать себе солидность, а теперь хочется от этой солидности избавиться, как от старой замшелой раковины.
На этой улице было заметно светлее, во многом от освещения витрин, и ходили люди. Заглянув в попавшийся по пути магазинчик, я осознал, что бегаю глазами по полкам с пивом, и решив не портить вечер, решительно побрёл дальше. А дальше было что-то любопытное, даже показалось что фильм снимают или концерт какой. Но нет, просто уличные певцы расположились в удачном месте и голосили от всей своей молодой горластой души. Я решил, что на них стоит остановиться. Чаще всего уличные музыканты у нас какие-то убогие, подкрепляющие свои жалкие музыцирования ещё более жалкими домашними питомцами. Когда я прохожу мимо этой братии, то мне их неизменно жалко, но ещё жальче свои уши, а когда приходит мысли бросить бедолагам копеечку, то становится жалко денег настолько, что появляется прямо страх заполучить грудную жабу, на почве грусти расставания с деньгами по такому нелепому поводу. Но в этот раз всё было настолько не так, что вокруг музыкантов собралась толпа. С учётом времени суток и масштабов государства, она уже почти достигала угрожающих масштабов, то есть более пятнадцати человек, в результате чего вполне можно было ожидать вмешательства полиции. Но тем не менее я задержался, видимо музыка возбудила отвагу.
Стандартный бродячий музыкант становится вдоль самой проходимой улицы, напротив дорогого магазина или рядом со входом в оный. Даже усиленный колонкой звук, издаваемый им, не распространяется далее пары десятков метров, от чего в непосредственной зоне поражения искусством образуется пустое пространство. Не до конца глухие граждане старательно огибают означенное место, после чего продолжают своё скольжение сквозь город, по максимально короткой траектории к своей точке «б». И, конечно, местные знают все насиженные места, и практически всех музыцирующих попрошаек. Но эти ребята встали в совершенно ином месте, на перекрёстке шести улиц, от чего звук растекался сразу во всех направлениях. Сели они так, что акустика усиливала звучание. Создавая эффект концертного зала, высокое здание напротив и старая сторожевая башня с аркой словно подпевали мелодии. Исполнителей было всего двое, один играл на гитаре и пел в микрофон, другой стучал в ящик (кахон), но впечатление было такое, словно тут полноценный ансамбль. Не было слышно ни гитары, ни ударных, ни, тем более, заранее записанной фонограммы, была песня вложенная в музыку, как патрон в ружейный затвор. Парень пел просто, ясно, чисто и с харизмой. Он ничего не просил и не жаловался, он сам давал и делился от полноты своего таланта. Я не мог идти дальше, но оглядевшись, не спешит ли полиция, встал напротив музыкантов, слегка ошеломлённый происходящим. Обычно в такие моменты я не знаю что делать. Ясно, что ребята выступают не для меня конкретно, а как бы вообще, но и для меня тоже. И пройти мимо нельзя, и стоять пялиться как-то невежливо. Можно кинуть монетку, однако у витрины с бокалами сработал денежный предохранитель и теперь колёсики души надёжно заклинило в эконом положении. Зато стало совершенно понятно зачем нужно ходить на концерты и почему именно в клубы, ведь живая музыка потому и живая, что исполняется живым человеком со всеми сопутствующими переживаниями. А здесь на перекрёстке переживаний было вдоволь, отчего оставаться там надолго стало как-то неловко.
Вдохнув аромат искусства, я развернулся и пошёл через ворота башни в верхний город, подгоняемый следующей песней и стараясь не потерять то состояние, которое ожило в моей душе. Когда-то в юности я был переполнен этими состояниями, текшими через мой внутренний мир как струи сиропа – каждая со своей скоростью, своим вкусом, своей вязкостью и моим субъективным отношением к ней. Тогда я воспринимал их как нечто отдельное, что входит в меня, или сквозь что я прохожу, но возможно оно именно во мне и рождалось, может я и был этими потоками, сам того не понимая? В любом случае теперь душа обсохла, опустела или я оглох к её голосам. Может это и есть душевное здоровье, когда ничего не чувствуешь сверх необходимого?
Вслед за мной в гору подался молодой человек рассеянного вида, и на минуту мне показалось, что его увлекла инерция моего движения. Я даже испытал нечто сродни укола совести, что невольно явился кем-то вроде гамельнского крысолова, но тут парень ускорил шаг, перешёл на бег, миновал меня и остановился только когда достиг спускающейся на встречу девице. Я стряхнул наваждение, удивляясь собственному легкомыслию.
Обогнув стайку туристов-зевак и пройдя мимо давно и наглухо закрывшейся старинной кафешке, я налетел на массивную громадину православного собора. Кроме того, что он стоит на горе, уходящие вверх стены опираются на высокий гранитный цоколь, и это создаёт ощущение непреодолимой мощи всего здания. С такого ракурса собор поражает, вызывает трепетный восторг, от чарующих форм сдержанного псевдорусского модерна захватывает дыхание. Когда-то я здесь работал, от чего и само здание, и всё что в нём происходило, вызывает обычно острую смесь противоречивых чувств, но теперь, когда вращение земли остановилось, я увидел храм в несколько ином свете. Возможно таким, каким он был когда-то, в те далёкие времена, когда я попал туда в первый раз.
Наша республика хоть и маленькая, но гордая, как воробей на террасе французского ресторана. Находясь на перепутье военных и экономических путей, она умудрилась выскользнуть из лап соревнующихся империй и сохранить колорит и самобытность. В частности, у нас самый чистый русский язык, так как он живёт в населении со времён осевших здесь белогвардейцев и беженцев из царской России, и практически не смешивался с местным. В результате диффузии говоров и новояза, случившихся после революции, язык Пушкина и Тургенева заметно опролитарился по всей территории России, но нам удалось избежать этой участи, в виду отсутствия той самой революции на этой земле. Говоря по-человечески: ещё во времена моей молодости жили люди, воспитанные в традиции дореволюционной Русской интеллигенции, носители той культуры, языка и мировоззрения. Было в них что-то особенное, какая-то глубина и мудрость, словно дошедшая из глубины веков. Они знали не только как правильно говорить, но и как правильно мыслить, словно могли одновременно с настоящим держать в памяти прошлое и заглядывать далеко в будущее. Со мной, десятилетним мальчишкой, они общались как с равным, а по отношению к туалетному юмору и издёвкам кухаркиных сынков-пролетариев, проявляли безразличие. Оставаясь сдержанными и простыми в общении эти люди, в разговоре, могли обмолвиться о родственниках в Америке или Франции, как о совершенно обыденном деле, могли перевести с немецкого или французского, если в этом возникала явная необходимость, рассуждали о Шопенгауэре и Ницше с таким знанием вопроса, словно это был сосед по квартире. Помню случай, как один из них вернул с благодарностью редкую книжку – переписку известного писателя – которую очень хотел прочитать и не прочитал. Дело в том, что на первой же странице автор упоминает, что не хочет, чтобы его письма читали посторонние, и этого оказалось достаточным. Моя пионерская душонка не могла вместить всего объёма духа этих мигрантов из другого мира, поэтому я присматривался к ним издалека, чтобы не выказать себя умственно отсталым питекантропом. 
Кроме людей в городе сохранилось и пространство, несущее на себе патину тех времён, не загаженное гопниками и не разрушенное красными матросами. В старых домах доживала свой век древняя мебель, то тут то там попадались посуда и предметы быта прежних времён, по рукам ходили дореволюционные книги, а иногда можно было раздобыть старую икону, сумочку или шляпку. Прежние люди сохраняли прежние вещи, прежний уклад и мировоззрение, и это ощущалась как сказка, в которую пионер Петя нечаянно попадает, зайдя за кулису в этнографическом музее – только что дневник с двойками и портреты вождя в кумаче, а тут вдруг царь, баба яга и сапоги скороходы.
Всё это всплыло в моей голове, когда я увидел высоко в окне собора чуть освещённое уличным фонарём помещение ризницы. Не то чтобы я обо всём этом подумал, просто переживания пронеслись как торнадо, поднимающее и вращающее вереницы образов.
Первый раз в собор я попал когда мне было года три. Меня это так поразило, что от страха я заплакал и родители поспешили меня оттуда спасать. А зря, я не хотел спасаться. Мой страх был скорее благоговейным, чем фобическим или параноидным, я был в восторге, в трепете. Когда взрослые мне потом говорили, что Бога нет, я с удовольствием им верил. Я и сейчас им верю, знают, наверное, раз так уверенно говорят. Заглянули туда, где Он находятся, осмотрелись внимательно и обнаружили, что нет Его. Проверили как следует, ещё раз всё осмотрели, и только тогда пришли к неутешительным выводам безбожия. Иначе зачем они бы так рьяно утверждали то, чего логически доказать невозможно? Но дух церкви, это совсем другое дело. Я же не идиот, если я что-то вижу, слышу или чувствую, то для меня оно есть. Как нормальный материалист я верю в объективную реальность, данную мне в ощущениях, и плевать мне тогда с высокой табуретки на то, что говорят другие. Поэтому будучи обычным советским ребёнком-атеистом, я имел к церквям очень уважительное отношение.
Затем в собор меня привели, когда мне было около десяти лет и познакомили со священником. Как раз из плеяды тех самых, которые остались от былых времён. Думаю, если бы меня познакомили с живым Дедом Морозом, то эффект был бы примерно таким же. То есть я увидел, что мир устроен как-то иначе, чем я представлял до сих пор, но как непонятно. Во всяком случае у него появилось ещё одно измерение, и теперь с этим придётся считаться.
В обычном мире у меня было незамысловатое окружение. Состояло оно в основном из пролетарских отпрысков, той или иной степени одичалости. Все дети святые, все дети безгрешны, но воспитание и среда обитания учит их жить по определённым правилам и репетировать взрослую жизнь они могут только на сверстниках. А правила были просты и суровы: побеждает тот, кто сильны, наглый, жестокий и злой. И ребята тренировались в унижении друг друга, хулиганстве, цинизме и мелком воровстве. Это считалось круто, шпана возводилась в элиту, а алкоголь и сигареты делали мальчишку исключительно авторитетным. И можно было бы отнести всё это к детской глупости, если бы взрослые не исповедовали те же самые принципы и не жили бы по тем же самым понятиям. И вроде жизнь как жизнь, но вокруг суета, неустроенность, куцая социалистическая реальность где всё вечно недоделано, криво, бессмысленно, воняет горьким табачным дымом и мылким испитым чаем, и очень неуютно. Не знаю почему, но меня постоянно сопровождало ощущение, что в стране Советов потеряно что-то важное, что порождает смысл, и люди живут как-то по инерции, запивая чувство пустоты алкоголем, заглушая бодрыми новостями из радиоточек и заполняя нескончаемой чередой мелких конфликтов. Квинтэссенцией этого ощущения дал опыт первого выезда «на картошку» классе в шестом, когда нас выгнали на огромное холодное поле, и заставили ковыряться в грязной земле. При этом все, от учителей до последнего двоечника, занимались тем, что пытались как-то отлынуть от работы, перевалив её на кого-нибудь другого. Всё это, в сочетании с мелким дождём и грохочущим под ухом трактором, вызывало чувство смертельной тоски и непонимания смысла происходящего.
В десятилетнем возрасте я попал в собор не случайно, в погоне за экстравагантностью и эпатажем мой дорогой отчим связался с какими-то ведьмаками и получил увесистую порцию такой нечисти, в сравнении с которой дворовые урки показались бы оплотом любви и милосердия. Со страху он покрестил всю семью, бросил пить, курить, употреблять наркоту и стал самым прилежным прихожанином. Во всяком случае на протяжении полугода.
После крестин я чувствовал себя родившимся заново и постоянно спотыкался, так как ощущал, что лечу в воздухе примерно в полуметре от своего тела. Ещё какое-то время не мог понять, отчего люди злятся, ругаются и чем вообще можно быть недовольным. Мир был чист, как летний город после дождя, и продолжая свято верить атеистам, я никак не мог понять, о чём они толкуют. 
Видя рвение новообращённого, предприимчивые служители культа предложили ему место в организации, с неопределённым кругом обязанностей и скромным окладом. Так он оказался в алтаре кафедрального собора, а через какое-то время и я за ним следом. Тогда алтарь был мне непонятен, что-то между капищем и музеем - то есть по энергетики капище, а по внешнему виду музей царской утвари. Зато ризница поразила! Это был тот самый уголок дореволюционной Руси, который сохранился практически нетронутым до этих самых пор. Тут поражало всё: запах, формы, цвета, предметы, энергетика и даже акустика. Ризница в соборе высокая, располагается полукругом вокруг алтаря и обставлена огромными старинными шкафами и столами вдоль окон со старинными чуть волнистыми стёклами. В дубовых шкафах висели старинные парчовые и бархатные ризы, на столах располагались серебренные подносы, тарелочки, чаши и кувшины ручной работы прежних мастеров, а в огромном сейфе золочённые ритуальные сосуды вполне музейного качества. Кроме того, храм мог похвастаться старинными иконами, чуть не от самого Андрея Рублёва, и древними книгами, уходящими своим происхождением ко временам Ивана Грозного. Дело в том, что так как воинствующие безбожники времён гражданской войны на наших землях не водились, то и церковных ценностей никто ни уничтожал. А когда после Отечественной войны Советская власть принялась закрывать церкви, всё ценное просто свозили в собор.
Каждый предмет здесь жил особой жизнью, как голем наделённый животворящей душой. Эту душу вложили когда-то в них умельцы-создатели, а затем она развивалась и эволюционировала в руках многих поколений заботливых и благоговейных людей. Когда я брал в руки тяжёлый обернутый кожей фолиант с толстыми крошащимися желтоватыми листами, то казалось, что он и без написанного в нём текста может рассказать мне целую историю про судьбы людей, народов и целых государств, свидетелем которых являлся.
Через какое-то время я стал посещать ризницу всё чаще, так как отчим решил, что мы православная семья, и «ребёнка нужно приобщать к служению». Мне, наверное, было лет шестнадцать, я уже кое-чего понимал, хотя о многом узнал значительно позже, так как одни окружающие меня люди скрывали происходящее, другие старались этого не замечать, а третьи жалели мои юные уши.
Когда старики стали понемногу умирать, собор начал переходить к более молодым и более дерзким, что не могло ни отразиться на его внутренней жизни. Я не хочу обвинять кого-то конкретно, просто буду называть вещи своими именами, как оно происходило.
Сложилось так, что правящий епископ проводил больше времени заграницей, чем в епархии. Он тут не виноват, так сложилось. Хрущёвская оттепель оказалась доброй и ласковой ни для всех, точнее в основном для зеков и интеллигентов, а с церковью Никита Сергеевич принялся бороться с особым рвением. Государство использовало любой предлог, чтобы закрыть храм или монастырь, и ни жалело сил на борьбу с «религиозными предрассудками и суевериями». Как раз в это время, а может назло Советской власти, в единственном монастыре нашей епархии случилось чудо. Разбитая параличом старуха окунулась в святой источник и вышла из воды своими ногами. Слух быстро распространился, прибежали врачи, учёные и милиционеры и объявили святой источник «минеральными водами». Решение было простым и элегантным: закрыть монастырь, разогнать монахинь, построить санаторий для трудящихся и переквалифицировать событие исцеления из религиозного чуда в медицинскую процедуру. Но епископ, будучи стратегом не хуже коммунистов, сделал свой ход в этой игре. На Западе поднялся шум по поводу ущемления прав верующих в Советском Союзе, что Хрущёву было совсем не на руку. Наш епископ явился в Политбюро, или в КГБ, или в отдел по делам религий, или ещё куда-то, и предложил провести в Советской России религиозное событие мирового масштаба – конференцию совета церквей. А что? – капиталисты увидят, как у нас всё хорошо, слухи на западе прекратятся, а все расходы берёт на себя РПЦ. Патриарх Никодим, видя пользу в том, чтобы налаживать отношения с мировой общественностью всеми доступными средствами, благословил участие в международном экуменистичском движении, каким-бы сомнительным оно ни казалось. Встал вопрос где и как провести знаменательное мероприятие, ведь по факту Православную церковь в стране разорили основательно. Но тут – о чудо! – тот самый монастырь, где произошло чудесное исцеление оказался не только вполне респектабельным, но даже практически образцовым. Никто не знает, сколько сил и средств было влито нашим архиереем в этот проект, но когда чекисты приехали оценить качество принимающей интуриста стороны, они обалдели от швейцарского порядка и красоты упомянутой обители. На территории было всё необходимое для приёма высоких гостей, от гостиниц до запасов продуктов питания, а монахини были вышколены до состояния часовых почётного караула.
Ни скажу, что ортодоксальные монахини отличались широтой взглядов, или что тётки сдаются в монастырь чтобы посвятить Господу избыток любви и милосердия. То есть приезжим иноверцам был никто не рад, но ещё меньше радовала перспектива остаться в миру и столкнуться со всеми прелестями мужского шовинизма, помноженными на маразматические устои советской власти. В общем интуриста приняли по высшему разряду, экуменисты разъехались по дальним странам переполненные восторгом и благодарностью, а акулы капиталистической идеологии лишь бессильно скрипели зубами. Акция удалась, Родина с честью выдержала экзамен.
Не успела пыль улечься, как нагрянули чиновники имущество описывать, радуясь, что глупые церковники для будущего санатория сами и гостиницу выстроили, и дорожки до источника проложили, и травку постригли, и цветочки высадили. И тут наш епископ сделал ход конём. Он пришёл к представителем власти и говорит без тени сомнения: - «Дорогие товарищи, вы что там, обалдели? Наш монастырь теперь каждая западная собака знает, про него все газеты пишут, письма пачками шлют и в гости просятся. Если вы сейчас его закроете, то такой урон нанесёте имиджу Социалистического отечества, что все усилия по установлению добрососедских отношений с иностранными державами пойдут прахом».
И коммунистам пришлось отступить, а находчивому епископу дальше трудиться на ниве экуменизма, совета церквей, добрососедских отношений и прочих шестерёнок большой политики. Иногда он приезжал в епархию, выслушивал жалобы и ябеды друг на друга церковных служителей, устраивал банкет по поводу какого-нибудь праздника, раздавал очередные награды и опять уезжал по делам, на радость придворным шарлатанам.
Это может показаться неестественным, или даже кощунственным, но шарлатаны в церкви есть. Они оходчивы до денег, любят злоупотребить властью, не сильно верят в то, о чём говорят и всеми силами стараются избежать работы. Когда я пришёл в собор там было четыре партии: старики, педерасты, алкоголики и кэгэбешники. Последние это не стукачи, вольные или невольные, а прямые агенты, направленные прямо из служебного питомника. Алкоголики могли быть педерастами, или таковыми не являться, но с удовольствием бухали с каждым, кто составит компанию. Педерасты бывали пьющими и непьющими, могли стучать или скрывать это, но они представляли из себя некое подобие братства (или сестренства), со своими правилами, интригами и тайнами. Так вот, когда старики стали умирать или отходить от дел, к церковным ценностям потянулись трясущиеся алчные руки. Тут ещё перестройка подоспела, с её новой экономической политикой, архиерей практически перестал показываться и в соборе начался форменный шухер. Распоясавшиеся, потерявшие страх и совесть алкаши и педерасты бросились воровать всё, что оставалось на виду и не было прикручено. Злые языки говорили, что одни священные предметы пропивались, другие тратились на оргии, но правды никто не скажет. Тенденция существовала уже давно, что-то оседало в руках комбинаторов при перевозе из закрывающихся храмов, что-то приносили прихожане от бабушек или изымалось у тех же бабушек посмертно «на храм». Хаос и нечистоплотность поражали воображение – у прихожан требовали пожертвования, зализали в штаны к ним и к их детям, из священных книг вырывали листы, чтобы поменьше читать и сократить время богослужения, из ризницы таскали иконы и священные сосуды, прихожанам цинично врали, с целью отъёма имущества, денег или ради растления. На общем фоне замена древних облачений на дешёвые современные или замена старых книг на свежеотпечатанные казалось лишь слабым эхом творящегося кошмара. И самое ужасное, что люди эти не были безбожниками и не считали себя ворами. Их вера позволяла им так много, что если бы не угроза оказаться в тюрьме, они развернулись бы куда как шире.
За десять лет службы моя душа настолько выгорела от всего этого зоопарка, что собор стал вызывать ассоциации с горечью и разочарованьем. К этому времени власть педерастов плавно перешла к предпринимателям. Эти люди уважали закон, не демонстрировали пороков и перверсий, к своим обязанностям относились серьёзно, но церковь воспринимали как честный бизнес по оказанию духовно-ритуальных услуг. Для меня они были так же чужды как предыдущие, хот и не так противны. Не примкнув ни к одной партии, я остался в подавляющем меньшинстве, когда святые старики ушли к себе в лучший мир. Конечно, ни я один ходил в собор за тем, что нашли там в своё время интеллигенты царских времён, но опереться мне было не на кого, и когда началась очередная схватка за власть, я просто убрался на все четыре стороны, при всём своём уважении к организации.
Собор уже остался позади, я спускался с Вышгорода в золотистые кудри осени, а на душе снова было пусто. Всего пять минут назад я купался в эфирных потоках остановившегося времени, а теперь земля снова завертелась, и магия города рассеялась перед холодным и циничным ликом реальности. Захотелось купить пива и поскорее добраться до дома, чтобы сперва залезть в тёплую ванну, а затем, сделав первый долгий глоток горьковатой густой жидкости, погрузиться в ватное безразличие.

Андрей Попов                16 октября 2021