Поиски Суходола

«Тише, сеньоры, – сказал дон Кихот –
в прошлогодних гнёздах не выводятся молодые птенцы».               
 Сервантес.

Морозный день. Солнцеворот.
Зимой, как с проруби, подуло.
Наверное, пришёл черёд
повспоминать о Суходоле.
О вере не в единый хлеб,
о том, как отмывали души
в заросших ериках судеб,
в грязи – по грудь, в куге – с макушкой…
А может, сделаешь чайку?
Покрепче бы, как молодому…
Там был ещё терновый куст,
весь в ягодах! – на Суходоле…

…Запшикал над костром нависший чайник,
сердито застучал нагретой крышкой,
на невниманье нудно негодуя,
и временный хозяин побережья
стал чай заваривать в огромной кружке,
насквозь пропахшей копотью, и дымом,
и запахом бесчисленных заварок…
Изъеденные комарами гости,
с кряхтеньем выдравшиеся из чащи,
набредшие на поздний огонёк,
сушили ноги, расправляли спины
и про своё невнятно толковали,
и кто-то вяло вставил –  Суходол…
Другой ответил, кажется, некстати.
Все потянулись к чаю и к огню.

А вот каким же это было летом?
Тогда ещё я видел черепах,
пригревшихся на старых топляках…
Тебя, конечно не было при этом...
А кто же был? Нет, я себе…

Что думать? – никого, конечно.
Снег чист. Пододеяльник бел.
Вода прозрачна. Тьма – кромешна.
Всё настоящее – в виду.
Всё прошлое – темно, как память.
Куда же это я иду?
Вот, за кустами скрылось пламя
костра. 
              На небе – ни звезды.
Кругом – ни травки, ни былинки.
Совсем другой, далёкий дым.
Зима. Неяркая теплинка.
Сосны чешуйчатые корни.
И чувство – здесь очаг и дом.
Я вспомнил! В самом деле, вспомнил?
Тогда – молчи. И – о другом…

Однажды шёл по ярам, по-над Волгой,
едва лишь лодку привязав к коряге,
ещё не выбрав по наитью места,
не зная, где устроится ночлег.
Внизу, в каршах, крутясь, урчали струи,
там голавли ходили молчаливо,
от них взвивались низкие стрекозы,
и густо пахнуло большой водой.
…Вдруг дунуло сырою рыбой, солью.
Рыбацкий стан, знакомая палатка,
рыбак знакомый, помнится, Серёга.
Присели с ним за самодельный стол
и, яблоками хрупая, вели
неспешную рыбацкую беседу
о том, какие выдались погоды,
как обвалился прошлогодний берег
и как гуляет уровень реки.
Мол, рыба есть, да вот не хочет брать
ни червяка, ни мотыля, ни кашу.
И если на реке совсем бесклёвье,
то надо подаваться на озёра,
в мир тёплых золочёных краснопёрок
и жадных большеглазых окуней…
И он сказал:
                – А вот на Суходоле,
там краснопёрки есть – по килограмму;
там караси – размером в сковородку,
там по глубоким яминам гуляют
курносые, рябые осетры…
– А это где? – На острове же нашем,
в той стороне. Песчаная долина.
По берегам – широкие деревья.
Вода такая чистая, что видно,
как ракушки прочерчивают дно,
как листья водорослей обрывают
толстенные ленивые лини.
Я раз туда забрёл... – А что комар?
– Песок же там! – А как туда добраться?
– Тропы-то нет, дорога же такая…
И тут пошли такие объясненья,
как будто бы о тридевятом царстве
шла речь. И рисовался на столе
и на песке огромный волжский остров.
На нём изображалися озёра
витою яблочною кожурою,
а палочками – ерики и талы.
И понял я, а всё-таки не понял.
Сказал спасибо, леской отдарил.
Мы распрощались…
                Несколько позднее,
уже устроив свой походный скит,
задумал я свой остров обойти
и, кстати, посмотреть на Суходол
с его непуганою сытой рыбой…

– Прости, разговорился я.
Тебе ещё не надоело?
Нет, не устал. Такое дело:
воспоминанья и друзья…
Нам так уютно в круге их,
а прочий мир – так переменчив!
Но тех всё больше, а других,
как взглянешь, – меньше, меньше, меньше.
Но равновесья в этом нет…
Зачем ты заслонила свет?
Друзья… Так мало, так безгрешно…
Ну да – конечно, ты. Конечно…

Был наспех сотворён природой остров
из неожиданностей и контрастов.
Там были ясени в серьгах соцветий,
обёрнутые тёмною корою,
не оставляющие тени ивы
и стройные красавцы-тополя.
Росли богатыри-осокоря
с буграстыми плечами геркулесов.
Дубы вздымались – больше баобабов.
С полынных и дурманных луговин
тянуло душным африканским жаром,
и ожидалось – выйдет вдруг жираф
из зарослей загадочных и знойных…
Там были белые куски пустыни,
приглаженные плотные пески,
горячая обитель пыльных змеек;
и ягодная чаща ежевики,
колючая заманчивая гуща,
где на валежинах блаженно грелись
и жирные пугливые гадюки
и бойкие изящные ужи.
Змеились беззаботные протоки,
забывшие исконные истоки,
без размышленья о своём пути.
Болота были. Высоченный чакан
скрывал их устоявшуюся суть –
гнилую грязь под зеленью прелестной.
Там топь проблескивала, как ухмылка,
в надежде на заблудшего невежду…
Порой встречались вдруг обрывки тропок,
идущих ниоткуда в неизвестность,
не знающих начала и конца…

Ещё там был сухой и мёртвый лес,
где голые древесные скелеты
– иные высились, до первой бури,
напрасно простирая руки к ветру,
тревожащему их посмертный быт;
– другие же, поверженные ниц,
трагично и нелепо задирали
свои бесстыдно скрюченные корни…
Отдельная от всех росла там пара,
нет, не росла уже, – существовала.
Одно их них пока ещё стояло,
внедряясь костлявыми ногами в землю,
в не очень прочную сухую почву,
служившую хорошею опорой
лишь молодым, и крепким, и живым…
И на плече своём оно держало
склонившуюся голову другого,
почти уже упавшего, почти
пониженного в звание «валежник»,
но зацепившегося после смерти
за ломкие сухие руки друга,
за высохший и хрупкий ствол любимой…
Они пока ещё существовали
и молча прижималися друг к другу,
и может слабый ток воспоминаний
порой по сердцевинам пробегал
пока ещё
           – Что? Да. Сейчас приму.
И, может, встану. Почему нельзя?
Какой сегодня месяц?... Да, недобры
все декабри… Повымерли, как обры –
есть в летописи… Можно – как друзья…
Да, нет, я просто так. К чему
ты гасишь свет? 

                Какие там озёра!
Одно – уютное, совсем лесное,
склонённые серьёзные стволы,
задумчиво насупленные ветви,
рябая ряска, сонные лягушки
бурчат утробно: «Как же, красота!
Иначе б нас здесь не было конечно!».
И у лягушек есть какой-то вкус.
В средине дня так ластится там солнце
к блестящим летним листьям стрелолиста,
и царствует парная духота.
Но только к сумеркам подходит время –
и всё мрачнеет, и деревья хмуры
становятся, угрюмые коряги
приобретают образы чудовищ,
и настороженная темнота
выходит к берегу…
                Другое – узко.
Всё – утонувшее в глухой ложбине.
Глубокая обитель ушлой щуки,
приманки и досады рыбаков.
Там – не жара, там – зной, и никогда
ни ветерка, ни даже дуновенья,
и полновластно правит неподвижность…
А неподвижность – это… неподвижность,
опроверженье, отрицанье жизни…
Но третье – и размах, и откровенье,
разнообразие, простор и ветер,
и венчики застенчивых кувшинок,
их листья, задранные вдруг порывом,
как юбки у застигнутых врасплох
девчонок, и весёлая вода,
вскипающая рыбьими кругами…
Четвёртое… К нему не подойдёшь
так просто. До воды шагов за триста
там чакана упругая стена,
хоть режь её ножом, хоть прорубай.
Пройти под силу разве бегемоту,
но как-то бегемоты не живут
у нас. Вот разве с дерева, сквозь ветви,
в шутливом колыхании листвы,
увидишь недалёко, недоступно
сверкающую солнечную синь… 

Четыре дня бродил я по озёрам,
и ни одно из них не походило
на этот легендарный Суходол…
Тогда я отступился и лицом
определённо обратился к Волге.

– Да, ты была уже, но я недолго,
ещё не близко был с тобой знаком.
Да, ты была уже, но далеко.

И вдруг, я начал слышать отовсюду
По разным поводам названье это
и удивился – как же это так?
Известно всем, а я лишь вот услышал!
А может, раньше просто я не слушал?
Я был в кругу совсем других названий,
я был в плену совсем иных имён!
Но стоило легонько прикоснуться –
и всюду слышно памятное слово.
Его услышал я и от хозяйки,
меня в тот год снабжавшей молоком.
Наливши мне сполна четыре литра,
Прокопьевна спросила, где, мол, встал-то?
Переспросила, повторила:
                – Остров…
А, знаю, там, в лесу ещё озёра.
А самое большое – Суходол.
– Вы там бывали? Знаете дорогу?
– Какое! Я тогда была девчонка.
Родители меня с собою брали.
Что помню – очень чистая вода,
стоят рядком широкие деревья.
Ещё там цапля – белая! – была.
Родители покойные-то знали
туда дорогу. Я уж не найду…

– А вот об этом ты, наверно, помнишь…

…Охотник запалённый вышел как-то
на лагерь наш. Он попросил воды,
перемотал вспотевшие портянки,
рассказывал, как зорьку отстоял,
какая красотища на озёрах,
какие там откормленные утки –
и кряква, и нырок… А вот – пустой!
– Но, – говорил он – не в добыче ж дело!
Я согласился с ним.
                – А Суходол
ты знаешь?
             – Ну, так! Берегом немного,
потом в сухую талу ты свернёшь,
иди по ней, иди, не сомневайся,
там от неё пойдёт заросший ерик,
дуй по-над ним, приметное холмище
увидишь там, и осокорь кривой.
Два тополя сухих оставишь слева,
потом всё прямо, будет там болото,
тут не ходи, а справа обойдёшь,
там яма есть с гнилой водой – не влипни!
Потом на солнце поверни и лесом
шагай –  останется совсем немного,
ну, километр, а может два и боле,
никто не мерил, точно не скажу.
А как почуешь – поддувает ветер,
иди на ветер, там – ну, вроде, плёсик,
перебредёшь его – ну, по колено,
увидишь ряд – широкие деревья,
а прям за ними Суходол и есть!
…Мы улыбнулись. Я сказал
                – Спасибо.
 Авось, найду.
                И он сошёл к реке,
крича:
           – Сходи, найди, не пожалеешь!
Непуганые птицы! Красота!

– Поправь немножко одеяло.
Мне кажется, что ты устала.
Наверное, ты мало спишь.
Не хочешь отдохнуть? Попить?

Как манит то, что не даётся сразу! 
И мы, в надежде чуда и удачи,
пустились в путь…
                Весь остров обошли.
Нас ели комары, слепни и осы,
все руки нам изрезала осока,
колени нам избил сухой валежник,
нещадно исцарапали колючки
тела – от щиколоток до ушей,
насквозь прожгло безжалостное солнце
изодранную по кустам одежду…
Мозоли, пот, усталость и плутанье,
и жажда, иссушающая зёв, –
всё пустяки, добраться бы до цели!
Мы дважды остров обошли, и трижды.
Мы повидали дюжину озёр –
сокрытых, потаённых, одиноких…
Мы к ним неоднократно возвращались,
смотрели с этой стороны и с той…
– Не это ли? –  Да, нет, совсем не то!

Пришла простая человечья слабость.
– А может быть, и нету Суходола?
А может, это – местная легенда?
– Но говорят же… – Мало ль говорят!
… Так утомлённо пререкались мы
над яркою обширною рекою,
зализывая раны и болячки,
и по-собачьи свесив языки…
И мы как будто бы угомонились.
– Ну, нет и нет! Ни холодно, ни жарко.
Ведь всё, что нужно нам, у нас же есть!
Чего же колобродить и метаться?
Ужели радость есть в изнеможеньи?
Какая польза в поисках утопий?
Какой резон в гоньбе за горизонтом?
Никчемен сок воображённых ягод –
и воробью не утолить им жажды.
В сухой бассейн ныряют только психи.
Нельзя напиться там, где нет воды.

Но это было только утомленье,
обидчивое самонедовольство,
людей самообманчивая склонность
сказать: недостижимого и нет,
уверовать себе во утешенье
в небытие святого идеала,
в созвездье Равнодушного Унынья
глядеть ночами, лёжа на спине…
Так мы живём – нарочно отстраняясь
всё дальше от того, что далеко,
кто – до поры, кто – весь остаток жизни.
И вот – уже далёкого не видно,
и мы поверим, что его и нет…

– Нет, хорошо. Нигде не больно.
И даже, знаешь, не устал.
Что с лампочкой? Ослаб накал?
Да, да. Простой воды. Довольно.
Совсем я заболтал тебя.
Зря мы заклеили все рамы –
так душно нынче… От ребят
ни письмеца, ни телеграммы,
ни телефонного звонка…
А это что? Моя рука?...
На лоб немножечко сплесни…

Однажды к нам пришёл лесник –
так ладно весь одетый и обутый,
такой неторопливо-деловитый,
такой до безмятежности спокойный,
какой-то весь смолистый и сосновый.
Таких, наверное, не жалят пчёлы
и молча жалуют цепные псы.
Он поздоровался, присел к столу,
спросил:
               – Вы, невзначай, тут не спалили
мой столбик? 
                Я взглянул – и в самом деле,
на полпути меж ямой и кострищем
стоял непримечательный пенёк.
На нём – давно заплывшие затёсы,
на них почти бесцветный след оставил
давным-давно чернильный карандаш.
Но этот незначительный пенёк
для лесника имел своё значенье,
и ясный смысл имел, и содержанье
известное, и нужен был для дела.
И, стало быть, мы жили на границе
чего-то с чем-то, но о том не знали,
как и обычно мы не замечаем
не нами установленных границ…
Лесник сказал:
                – На месте.
                Я, подумав
 – Уж он-то должен знать! – спросил его.
Он отвечал не сразу, с расстановкой:
– Есть Суходол. Не очень далеко…
Стал говорить раздумчиво, неспешно.
Я по его словам, как по тропе
прошёл, и, не сбиваясь, не петляя,
добрался до конца, до удивленья,
до пониманья: мы же были там!
Да только мы его не узнавали,
да только по-другому называли,
да подошли не с нужной стороны,
и посмотрели, а не увидали!
А он же – рядом! Странно, очень странно…

Лесник ушёл. Мы тут же подхватились –
и в путь, по азимуту, напрямик!
…Так вот она – песчаная долина,
с её сухой, высокою травою,
и с плёсиком, заросшим лопушками!
Так вот они – широкие деревья!
А там – блестит…
               Ну, здравствуй, Суходол!
Мы так кружили, мы тебя искали,
предполагали очень отдалённым,
а ты совсем под боком оказался,
неоднократно виден, да не узнан.
И ведом был, да по-другому назван…
Вот ты какой!
                И сотни диких уток,
взбурливши крыльями, взлетели шумно,
и закачались венчики кувшинок,
меж ними выплеснули краснопёрки,
и белая, заносчивая цапля
на противоположном берегу
неторопливо, томно размахнулась
и поднялась…
             Навстречу ей, с востока,
спускался чистый, синеватый вечер,
напоминая цвет терновых ягод,
их терпкий, вяжущий и прочный вкус.
Но надо было засветло вернуться.
А завтра мы с тобою уезжали.
И значит, лишь легонько прикоснулись
к волне и светлой тайне Суходола.

…А хорошо, что я не взял ружья,
ни спиннинга! Пускай они живут,
как соучастники по откровенью,
по сохранению прозрачной тайны,
которая порою так ясна,
и так близка, что даже и не веришь.
Столкнуться можешь с ней – и не узнать.
В упор посмотришь – всё равно, не видишь,
и тупо думаешь: не может быть!
Но зрело настороженное чувство:
и всё? и больше нечего искать?..

– Я не волнуюсь. Отчего?
Мне так спокойно. Помнишь цаплю?
Вот так и мне. Зачем же капли?
Немножко  – грусть. Привычный гость.
Всё шепчет, шепчет  – как же так,
что мы туда не возвращались?
То мы с делами, то с врачами,
то хворь, то лень, то суета.
Вот, летом съездим. Доживём.
И снова – поезд, катер, лодка…
Наверх, на яр. Привал короткий.
Потом  – немножечко пешком…

Сейчас и там  – декабрь. Везде  – декабрь…
Озёра все замёрзли от безлюдья.
Там  – гладкий лёд, сухие камыши,
сквозь них струятся змейки снежной пыли,
злорадствуя, шипят: зима, зима…
Сейчас их время. Разве что, сова
спланирует бесшумно под ветвями
и схватит зазевавшуюся мышь.
Да вот ещё, отчаянные зайцы
проносятся бесстрашно по сугробам,
и жмурятся от ветра и мороза,
топча и разметая снежных змеек.
Вот, пронеслись – короткий проблеск жизни…
И снова  – ночь и лёд владеют всем.
Так холодно…

                И снова темновато.
Не можешь ли включить побольше света?
А, всё горит. Ну, значит, дело… Так.
Пустое. Знаешь, я, как будто, там.
Не суечусь, не злобствую, не лгу,
живу, во всё естественное веря,
и я  – река, и я  – высокий берег,
и дерево на этом берегу.
Вот – жребий жребиев, и доля доль.
Теперь уж никого я не обижу.
И самою вершиною я вижу
совсем недальний, синий Суходол…

Без никого, без них и без неё  –
так хорошо и просто – оказаться
совсем нездешней, северной сосною,
что выросла на мысленной границе,
означенной смолистым лесником.
И ничего, что свет какой-то странный,
как будто, даже вовсе не от солнца,
 и ничего, что нет движенья ветра,
и вдруг застыл в полёте быстрый сокол…
Пускай себе... Я вижу Суходол.
 А берегом тихонько ты идёшь,
не очень понимая направленье.
Мне хочется кричать тебе: Сюда!
Но даже шум ветвей остановился.
И, значит, остаётся только ждать.
А ты идёшь, пока не очень точно,
 запутанно, но всё же ближе, ближе…
Не торопись, я подожду ещё.
Ведь всё равно – застыл в полёте сокол,
и мир остановился на границе,
 проложенной спокойным лесником…
Уже недалеко. Уже недолго.
 Тропинкой ниоткуда в неизвестность.
Здесь, рядом есть хороший тёплый холмик.
С него, наверно, тоже будет видно,
когда привстать на цыпочки корней.
Я покажу тебе, куда смотреть.
…Вот только, почему пропала память?
Как это странно – ничего не помнить!
И странно – не могу сказать, что плохо,
что я и вправду ничего не помню,
что ничего не удержалось, кроме
тебя…
             Ещё – два дерева сухих…