***

Вместо предисловия.
Когда Моцартовская Mass in C minor;427.Kyrie портит контекст до искривления  сцены, то я угрюмо посматриваю на это сострадающее откровение - Мировую Волю, что кричит дамским мизинцем и абсолютно осторожно протягивает носок туфля для изнуренного шага. Теперь ваша жизнь совсем иная. Теперь Mass in C minor;427. Kyrie.


Ростов-на-Дону.
Мы снова пришли в отель, обнажив выискивающим глазом, столпотворение вокруг одной жирной точки - софы. Мы стирали свои тела, плетясь не синхронно, но под каблуком друг у друга.  Настало время теорий, холодных механизмов. Хотя прошло всего несколько секунд. Но мозг так язвительно подготавливал разгадку и коробился при тупике, который может сейчас и раскроется, но нужно поспешить, забудем о мышцах и гравитации - никчемно тело, есть только желание узнать. И тела наши плыли сквозь время в жалком надрывистом энтузиазме.
Спустя час, очень тяжелый. Часы казались заболевшими, стрелочка с опасением двигалась, одна медсестра ходила туда-сюда, открывая и закрывая двери. Спустя час к нам подошел врач, черт его дери, с абсолютно непонятным лицом. Рената закрыла руками лицо.

***
Полет в Чехию. 
Только теперь одиночество в самолете было настоящим с распахнутым разумом, даже на миловидность пуделя соседа за ближайшим сидением нельзя было положиться. Бритый выхолощенный от пыли салон самолета облагораживал все ультиматумы, которые ставил полет. Пес зачем-то показывал мне зубы, когда я смотрел на него в ответ.
- Dear passengers of a pleasant flight!
Полет оказался субъективным, более, чем раньше. Виднелась только моя тень на иллюминаторе. И то рьяное сборище, которое я заметил в крошках на моих брюках. Я не слушал даже музыку. А придерживал мысль в голове, но она не парализовала, как я хотел. Мое нижнее белье тряслось, а я брал эту эстафету. Я подавил ее настырным вниманием, хотя и пытался продлить. Облака не застыли от севера до юга. Красноватая напыщенность стукала мне в ноздри аромат шеи стюардессы.
Как там будет?

***
В это время с оправданием запутанная женщина снисходительно улыбалась от того, что ляпнула себе на юбку молоком. Шум колес из окна свалил эту мелкую жидкость вибрацией рая или другого неугомонного света. Потом она ударилась об угол стола, когда вытирала паркет.
Рената рассматривала свою одежду, чтобы убрать все доказательства неуклюжести. Она отдала метафоре падения и смерти капли молока должное и вспомнила о похоронах. Но ей нужно было идти. Атомной бомбой резвилась ее ножка. Но Рената долго проверяла дверь, закрыта она или нет, хотя и было ясно, но ей недостаточно видимости, надо запечатлеть в памяти нудную проверку. Одного понимания мало. Присылает себе груду пониманий. Только тогда наступает спокойствие и то поддельное. Она собиралась на занятие преподавать чешский и скуля проползала червяком через улицы, депрессией наматывая толстую прядь на палец. Была платоническим продолжением Илиады Гомера. Она старалась описывать себя анекдотами и била глаза об солнце.

***
Готические соборы на диете - такова их худоба, не бедность, что-то зловещее. С них никто не мог прыгать даже на батут. Их горловины так тонки, что жираф плачет. Но почему вытянутость или острота символизирует пик, ведь эта крошка может иметь такой вид не по своей воле, а ее тулят и тулят на постамент радикального контекста. А вокруг них летают от ветра продаваемые открытки "Чехия и ее виды". И меблированные комнаты чехов выпячивают шторы, которые гонит ветер. Мои кости болят от укуса твердого и неподъемного асфальта.
Прекрасная оточенная архитектура щекоткой сыплется по глазам. Я записываю отпечатки увиденного, творя новую жизнь воспоминаний. Судорожно покуриваю воздух, глотая то больше, то меньше пыли и другой порчи. У ног валялись стыд и нравственность.
- I am sorry.I am sorry... - я наступил кому-то на плащ. Город тусовался не в экстазе, но экстазной меланхолии.
Вот время, когда можно браться за похождения без цели туда, куда достает ощущение. Но когда я стал ведомый жаркой красотой, то приостановился. Стоп. Я раскрыл глаза и в солнечном сплетении елозило еще больше. Как можно сесть на кормешку этих выдвинутых новых реалий? Как бы абсолютного лютого зашквара я не испытывал, но то, что меня водило за нос приклеилось более. Потому, чтобы не прислониться к телу красоты слишком близко я не стал продолжать. Этот загримированный огонь подлизывается хуже пропадающего в возне человека. Я прыгал через улицы и бездомных котов.
- Coffe. Please.
Я хотел поспорить с официантом, но он жадно наблюдало за моими деньгами, и опротивел мне.
Меня волновало, что делать с питьем пятнадцати чашек кофе, к которым я привык - здесь пришлось пить гораздо меньше.
Надо купить термос. Я крепко сдавил окурок. Сдавливать окурки с легкостью - намек на пожар, который когда-то случится, если взять за привычку нежное давление пальчиком с аккуратностью и вежливостью на окурок. Я приподнял глаза. Из чувства деликатности не уставился на то, что хотел, а как-то в воздух облокотил глаз. Под мышкой у того, на кого я смотрел не ровно были овощи вместо волос, а одет он был в майку без  рукавов. Я приподнял глаза.

***
Рената увидела свою бывшую подругу и та красным веером обдула ей лицо, потянулась поцеловаться в щечку и не докоснувшись чмокнула, задев волосами ухо. По коже Ренаты проскочила дрожь и она почесала ухо. Все было так умышленно надуто и выпячивалось везде в разные стороны, что Рената обуглилась и замерла в раздражении. Некто Марсель рассказала ей о преимуществах солнечных батарей, которыми торгует ее муж, и спросила идут ли ей ее туфли. Рената не хотела убежать или зажмурить глаза. Она более хотела позабавиться, но контекст разговора и прошлое, их прошлая дружба не позволяла этого сделать. Потому Рената находила эту болтовню бесполезной. Она была готова всучить ей памфлет, а потом затолкнуть в горлышко. И откусить ей ухо в знак солидарности с Ван Гогом.


***
- Hi!
- Hello!
- How do u do?
- I have an upset stomach.
- Sorry?
- Everything is fine!
И он меня покинул. Как Серафим и его братья налетел и улетел, даже не моргнув. Я люблю немного сумасшедших, я сам скорее всего такой. Я икал до смеха, от смеха икая, чтобы икота пронзила мою грудь словно меч.
Коричнево-оранжевый мундштук помялся до неузнаваемости. Душил я его с присказкой. Опустил чашку и выплюнул язык было, от горячего напитка, что ударил мою доверчивость. Но ни то чтобы я был недоволен. Свет был приглушенный, - это тип опять вернулся, а, фух, забыл свой шарф... - несмотря на мутную темную ночь. Лампочки двигались от массы насекомых, что их покрывали. Конвульсии, что поделать. Она нервничала в кульминации под некоторый хор этих посиделок, как и я, собственно, потому ее и заметил. У официанта были мокрые белые капли на коричневом воротнике, как у меня в тот важный день. Я жадно смотрел на его изъян, который мне был по душе. Раз, два, три - считал я, когда думаю, повышаю дозировку. Второй стул не скрипел, тот, на которым я сидел ужасно скрипел. Но пересел я не из-за того, что он скрипел и мешал, просто люблю выбирать лучшее из того, что дано. Но иногда и выходить за скобки. Я мог бы кидаться деньгами, даже бумажками, но только делать это патриархально и надежно. С высунутым языком как псина мне не светит расхаживать, но вот каменное лицо и безумие это уже актерство.


***
Рената схватила сумку, которую уронила, когда спешила и зашла в бистро купить кофе, чтобы взять его с собой. Все казалось преувеличенным. Она воспринимала свой висок так, как будто его видела наяву перед собой. Ей казалось, что он выпрыгнул, это, наверное мигрень. Но она даже не догадывалась тогда, что от боли можно избавиться аспирином, она как будто с ней срослась. Ей только не хватало одеть нить на шею, чтобы обозначить собственную заколдованность - очень символично. А потом совокупиться с пачкой сигарет. А ночью решить свалиться с кровати. Но все это потом, а что же сейчас, что сейчас задействовать?

***
Мне хотелось схватить буквально все и втереть себе в кожу. Расходиться так, чтобы кровью заполнились ботинки. И зависнуть.
- Coffe, please.
Мне предложили со льдом. Какое приятное извращение, на которое я ответил отрицательно. Столик были липким, в сахаре весь, так что его можно было облизать как будто пятно джема на пальце. Чашка, которую я выпил теперь снова была полна, слезами. Мне казалось я сижу в темноте и кто-то промахивается, постоянно хотя меня ударить, я просыпаюсь, это официант тычет своей рукой.

Шариковая ручка испачкала мне большой палец и почему-то мизинец. Я вечный далматинец. Мне надоело все это, несмотря на общую новизну. Я вышел за угол и наткнулся на отель две звезды "Брно" - так он назывался в честь города.
Я думал, к чему "это" можно привести. К чему?
Я решил помочиться, но мне не очень то хотелось. Я писал и думал, как нужно срочно полить из шланга всю мою жизнь. Несчастную жизнь, несмотря на красоту, что ко мне обращается с визитом хлестким. Какая морока. Я настоящий ментальный трудоголик. Не моя инициатива пребывать в крем-супе из воспоминаний гадких и поразительных, показательных и учащих всю текучесть. Наверное, я обрубок гордости. Я слаб? Мой отец был сильным, очень. 
Я пописал. Я идиот, но с изюминкой. Что-то тоскливо от этого, клонит в сон. Я уснул на полу. Мне снилось как я болтыхаю ногами над огромной высотой и с ноги слетает туфель. Как же это было страшно.
 
***
Рената спешила изо всех сил и угрюмо зашла в фойе университета, чтобы выдавить улыбку ей пришлось заглушить боль в солнечном сплетении. Она прошла в класс. До того ей хотелось зайти в антикварный магазин, чтобы подумать, что она стареет и поплакать. Выплакаться.


***
О этот тучный день. Я отправился под черным зонтиком от ИКЕА на разведку в университет. Чешский меня прельщал, я так хотел уже приступить к занятиям, чтобы доказать себе кропотливость, которую я забывал если не повторял и не заучивал движением нейронов. О, формальности. Которые обязательны. Знакомство с учителями. Кое-кто мне сразу стал противен. Ее звали Пани Рената. Бледная кожа, которая могла растянуться медузой. Длинная юбка, чтобы спрятать что-то. Блузка, застегнутая на все пуговицы. Сама она выверенная, немного надутая. Улыбается согнутым мостиком, как бы в обратную сторону, уголки губ вниз.
Грудь аккуратно спрятана. Голос обременяющий. К ее глазам подходила бы толщина, огромная толщина лица. Но если быть более проницательным, то она навивает и даже накручивает паутину видений, каких? Это уже другой вопрос! Указкой машет, но непросто болтыхая воздух, а как бы дирижирует, тогда я вспомнил струнный квартет ля минор. Почему-то к ней у меня возникло отвращение. Но я этого старался не замечать. Меня все тогда раздражало. Я даже подрался с соседом по номеру, отель ведь студенческий. И поскольку я причинил ему боль, он мог отомстить, потому я передвинул свой матрас в ванную и там спал с закрытой дверью, запертой.
 
Я пошел в библиотеку в стиле модерн. Теперь курить сигарету одну за другой не получалось, ведь я поднимался на самый верхний этаж - седьмой и сидел в углу, крохотный, почти не передвигая стул, как-то изгибался кошкой, чтобы не привлечь азарта к поощрению двигания стульев во всей округе, чтобы не спровоцировать, чтобы никто на меня не посматривал. Никто меня не видел. Никто не шпионил. Я курил каждый час. И катался часто на лифте. Пил много кофе из автомата. Крепкий. Но даже несмотря на то, что я сидел в самой дыре этой библиотеки, я все равно иногда оборачивался, чтобы на меня никто не смотрел. Или оборачивался, когда кто-то отодвигал стул, - я напрягал плечи и ноги висли в воздухе, так как я их заставлял висеть от тревожности, хотел зависнуть в воздухе, даже если отодвигание стула было далеко. Как же я раздражался. Я хотел невидимкой стать. Как-то было неудобно. Но я мог и испытывать экстаз, когда перелистывал страницы чешского учебника и особенно, когда закладывал уголки. Когда библиотека закрывалась, я шел в отель, чтобы заодно поругаться на соседа и попросить, чтобы меня пересилили в личный номер на одного. А пока я старался раздражать своего соседа громким просмотром фильма. Когда я смотрел эту картину так придирчиво и ел карамельный пудинг, то на меня находило что-то... Потому я посматривал на часы. Есть и смотреть равно не есть + смотреть это равно есть и смотреть-не смотреть. Вы вроде видите, но гнев наступает, когда уже минут десять пропустили, поскольку с удовольствие жевали поп-корн или ковырялись в зубах, наслаждение блокирует рассуждение, вы тогда в лодочке на тихом море и скоро земля.
Библиотека была моим туннелем в облачную жизнь, облака которой могли подвинуться любознательно - то есть я мог пересесть на любое место. Мое воображение было либерально и без отеков, оно прыгало со скакалкой, но загвоздка в том, что эти прыжки можно было остановить, замедлить, немного прикоснуться, убавить скорость. И поцелуй тоже был в репертуаре. Детская площадка обозначала чешскую грамматику, а лестница на горку - чешские диалоги, слова.
Прерогатива еще и в том, что я не мог, попросту не мог встретить здесь безалаберных разговоров и говорящих попусту, энергией библиотеку снабжали интроверты. И когда я привстал с легким скольжением каблучка туфель, в меня уткнулось боковое зрение сотрудника библиотеки с потертым помятым бейджиком,  на меня в лоб он так и не посмотрел, но я чувствовал, что он за мной наблюдает опосредованно. Я буквально был в этом уверен. После этого эксцесса пришлось отправиться сквозь собственную презумпцию, оттопырив пальцы и небрежно прорычав. Я устал, особенно от того, что возвращался в комнату к соседу. Я задумался, что если смерть может наступить до настоящей смерти, общепринятого понятия смерти, общепринятой смерти. Скажем, от лоботомии теряете рассудок или при тяжелом сумасшествии, следовательно "Я" умирает, и когда больной отправляется "на тот свет", он уже неживой.

Когда его пересилили я нажал себе на виски, чтобы этот момент застыл, стиснуть так, чтобы я никогда оттуда не выбрался. Но чем больше вы думаете о чем-то тем больше вероятность с этим расстаться, какое впечатление выдержит такое давление?
Я стал танцевать, правда под струнный квартет Бетховена это получалось неуклюже. Что-то еще мне кружило голову...Кардинальный скрип ума...


***
Утром, когда все еще спали, я принял ледяной душ и позавтракал яблоком. Чтобы быть более энергичным съел дополнительно банан и выпил кофе. Я пошел к Пани Ренате на занятие. В этот раз она была очень мила, ко всем обращалась дружелюбно. Мне даже захотелось критично улыбнуться, когда я это осознал, но что-то помешало:
- Имаджинидов, что ты сидишь без дела, все пишут. Пани Рената сделав округление взглядом, построив арку, с усилием бежевого лица протянула взгляд мне в тетрадь. Но я не начал писать, мне претило ее заискивание, я был уверен, что в этот момент она со мной говорила, хотя никто и я не слышал. Губы ее не шевелились, но дыхание подчеркнула сцену и мои предположения. Я редко так отвлекался, обычно очень собран и опережаю всех. Но что-то из нее хотело... Нет. Это невозможно. Казалось, что сейчас что-то случится и поскольку ничего так и не произошло, я взял инициативу.  Тогда собрав все силы, я залез на парту и начал читать по-чешски отрывок из Карела Чапека.
Ей понравилось мое правильное чешское произношение, но парту я испачкал и она приказала, так и сделала, приказала:
- Musite!
Так проходил день за днем, как она расхаживала по классу и заглядывала в тетрадки, как в аквариум с ее золотой рыбешкой Петей. Я же спал с ее образом на ресницах - волосы в пучок собранные и уголки губ. Но когда я был сомнамбулой во сне сна, я не ходил с ней за руку, но только видел как ее лицо перекошенное и злое проклинает меня. Понимаете? На поверхности я мог веселиться, но болезненно. Только не смех мне вредил, а само то состояние, которое ни за что не менялось. Я заплакал на следующем ее занятии.

- Proc placete? - спросила она так, что кроме меня никто не услышал.
- Ja nevim.

После этого она взмахнула головой и как-то посмотрела на меня... Глаз прищуренный, искривленный рот, голова наклонена. Глаза моргают, ресницы сухие и пахнет она чудесно.
После этого все вышли, а я нарочно остался.

- Pijes, napriklad, pivo?
- Ano.
- Stale kourises!
- Аno.
- Zemres ve tricet!
Она меня поразила своим искренним гневом. Кто будет спрашивать, пью ли я, если этому кому-то я безразличен. Горячо. Я немного отстранился от картинки ее уголков губ и стал видеть целые губы во сне. Креативное напряжение. Кто-то бы разозлился на ее вторжение в личную жизнь и пессимистические прогнозы, но не я. Теперь ее юбка украшала талию, стройность и ее жизнь. Хотелось ее раздеть и съесть. Я решил написать ей письмо:
"O, Pani Renata,miluji vase ruce. Jste moje laska. Chtel bych Vas milovat jeste vice. S pozdravem, Anton."
Я встретил ее, когда курил и нелюбезно ей вручил, с некоторым эпатажем, письмо. Тогда у меня случился приступ звездомании. И вздор греческой  трагедии усыновил мой мозг.
Мне казалось только я могу влюбиться на этом свете и все являются должниками за этот распыляющийся дар мой. Я даже стал, когда сморкаюсь, думать, что это не эстетично, даже как-то уродливо и не достойно того, чувства, которое я испытываю. Что это мое поведение неправильно выражает состояние души. Тем более любовь все видит. По глазам Пани Ренаты было видно, что она прочла мое скромное признание. Она стала что ли морщиться и в этих складках прятаться от моего зноя, но все это ненарочито. Ей, как я полагаю, польстил мой восторг, потому она стала его продлевать отчужденностью. Я бы мог сейчас все облить в джойсовском стиле- неологизмами всякими, так чтобы модернизм трещал, но я сыт прочими уникальными метафорами и "остранением". Экзотика может слоняться и ловить машину авто-стопом где-то на обочине. Но это "варево" что-то мне никак не приглядывается. Муравьиная аккуратность вот то, что надо. Так я рассуждал, чтобы написать свой дневник правдиво, хотя без литературности не представлял своей жизни. Пока я складывал и минусовал как бы я понял, как со мной обошлась Пани Рената. Леденела кровь. Когда в этот раз все вышли из класса и я остался она демонстративно достала бумажку желтоватого цвета и начала рвать - мое письмо. Причем рвала она, сложив сначала пополам, затем еще пополам и рвала, рвала. Пока не разодрала в клочья. Напрочь. Может ей все-таки было противно и она хотела стать бунтующей как бы, представляя нашу разницу в возрасте. Я тщательно наблюдал, как она разрывала письмо, мое письмо. Мы уже молча выходили за дверь, как я вдруг зашел обратно и демонстративно дорвал бумажки с очень серьезным лицом. Я хотел перевести стрелки, чтобы теперь она, она восхищалась мной. Этот восторг, который я испытывал в ее отношении был таков только потому что она была строга как линия начерченная под линейку. После всего она ко мне подошла и сказала: "Я все замечаю!". Меня это не поразило. Потому после этих слов я вернулся в отель разочарованным, но снабженный пусть негативной, но энергией все-таки! Я это очень ценил. И далее я стал переписывать с ее образом письмами, я отправлял их в ящик, как будто по ее адресу складываю в настоящий ящик, но только теперь этот ящик был личный и потому мне было легче сохранять с ней предсказуемую близость и ждать от нее верность. Так я нашел в себе воплощение женского начала. Я бы назвал это заголовок "ее прищуривание".

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Мне пришлось распрощаться с Пани Ренатой, так как я перевелся в более продвинутую группу, где выше уровень знания чешского языка. Мне ни за что не было стыдно, ведь это просто юношеская несдержанность. Я стал все реже ее видеть, пока она как мираж, не исчезла. Она, думалось, почерствела и совершенно безразлично ко мне относилась. Пока я не оказался в нужное время, в нужном месте:

- On je skvely a chytry chlapec...
- Trosku ot togo...
Они сказали, что я умен, разве это не победа? Мои брови приподнялись, округлив глаза, мне казалось, зубы были зажаты и губы тоже. Мимо прошла женщина и как-то удивленно на меня посмотрела. Что было с выражением моего лица? Я так и не понял. Так на меня повлияли сплетни Пани Ренаты. Что бы между нами могло бы быть при честности, открытости и без предрассудков?
Но вот я перевелся в другую группу, но ни в коем случае не забывал ее образ, который врезался и остался там с отпечатком и прочими побрякушками. Новые преподаватели для меня были все похожи на нее, только не так совершенны.
Сдал я чешский превосходно, был лучший в группе. Теперь наконец-то, когда я так и не забыл лика Пани Ренаты, я стал искать сосредоточие философских рассуждений в будних и даже в цвете улиц. Я искал в общем-то университет, сначала в Праге, а когда не получилось, по некоторым причинам, я стал искать его в другом городе. Попался Пардубице. Я стал более сдержанным и придерживался бытийной пунктуации. Скоро моя уникальная хватка больше не пожимала руки знаниям - я начал гнить.
Когда я ходил в супермаркет, то неуместная флиртующая дьявольщина вытирала мне глаза от свирепого ветра, хотя только ветер и вызывал слезы, а потом сдувал. Тележки в супермаркетах стирали мне память своим вальсированием. Хотя как-то я мог плакать. Мои глаза часто были опущены и только на дороге я немного остерегался, потому что умирать - слишком уверенное и конечное чувство. Это неудобно. Я ходил на прогулки для успокоения, но получалось наоборот, но это была не тревога, нет, я не хочу льстить себе - это было загрязнение. Рот и удивление были для меня закрытыми дверями. Но самое главное то, что ничто меня не касалось - я жил один. Ни с кем более не говорил. И только запах заплесневелого матраса раздирал душу.
Я созванивался с мамой, но это означало только разве что притворство - я рассказывал о значимости быть в Чехии и поощрял ее восхищение мною нелепыми рассказами, как я хорошо учусь в университете, но врал я не со шквалом, а так, тихо, медленно. В то время, как я посетил три психиатрические клиники. И подтвердил в себе то, что давно вычислил, это повредило затвердевшим представлениям о себе. Я выяснил, что все, с чем я себя ассоциировал не ерунда, которая подтверждает мою уничиженность, но это является болезнью, часть меня оторвали. Все, что со мной сходилось являлось оплошностью и чем-то родным и чужим одновременно. Когда я разотождествился, то остался попросту наг. Такого обнажающего чувства я никогда ранее не преодолевал. Я был готов погрязнуть в прошлых иллюзиях, только не эта горячая настоящая картина...
Перед новым смыслом я был уверен теперь, что есть, что. Это плюс. Пусть уверенность эта портила еще более мне жизнь, но она была прочной и многообещающей. Я никогда, оказывается, не знал своего "Я". Диагноза (то есть то, что подтвердилось другим человеком, живой перцепцией) был для меня утяжелением плеч. Но больше всего мне отяжеляли плечи поездки на автобусе до супермаркета, так как видел я чуму.
Я мыл волосы и наклон на несколько градусов от восточной части полки, на которой стояла зубная щетка... - что за бред... и лежала кожура от банана были для меня... поразительными в голове, я их не видел, но представил, и на секунду все стало на свои места. - так я писал книгу. В таких моментах настигает давлеющая сила жизни. Я был усмирен в тот момент. Причем в воспоминании это казалось еще лучше. Мне хотелось нарисовать космос на асфальте.

***
Индивид, который расклеился. Все это длилось очень долго, пока я не встретил оранжевое пятно: ранее я и не слышал про кришнаизм. Но теперь мода, в которой они варились представляла их как новых денди. Я познакомился с ними через маркетинг - да, он продавал книжки - Бхагавадгиту, например. Потом я уткнулся в его задницу и произошла резкая "переоценка ценностей", как-то уж очень праздно он шатался - вот и вся лирика. Скучно, подумал я. Я понял, что когда общество людей сходит с ума из-за какой-то идейки, это уже идеология, мощнее и хлеще прочих, более мягких. Далее я распластался на солнце, которое кланялось прилизанности травы и гудело светом. Но только я начал быть поэтом, некоторый Карел заговорил со мной:

- Jak se jmenujes?
- Anton Imadzinidov.
- Muzes s nami tancevat.

Они прыгали, утрамбовывая собственную культуру и ее каноны. Я тоже решил размять косточки, хотя и был не в настроении, но пошел против собственной воли. И видел, как хорошие интеллекты стирались повторениями и цитируемыми строчками из священного писания, убивая напрочь способность к творчеству и индивидуальности. Хотя ничего против религии я не имел, только констатация.
Я встретил русскоговорящего и мне стало как-то не по себе. Я еще ни разу не говорил в Чехии с русскоговорящими. Я как будто вернулся обратно в провинцию в родную Россию.

- Здравствуй. Как тебя зовут? - он оказался чехом.

- Здравствуйте.

- Сейчас будет "прасад". Садись, если хочешь.

- Хорошо.

- Я Антон Имаджинидов.

Я не наелся "прасадом", поскольку делал вид, что вообще ничего не ем из-за избыточного веса, который я не хотел подтверждать голодом на всеобщем обозрении. - Чье слово было в начале - только предположение...
- Это был Кришна - отвечает некоторый Милош.
- Почему же сразу Кришна?
- Потому что Кришна переводится как "Всепревлекающий".
- Но зачем его так узковато определять, "Бог" имеет больше места для понимания. Тем более то, что догматизм устарел вас не смущает?
- Мы верим, что это дает плоды!
- Но что если плоды, которые вы получаете не нуждаются в воле Бога, а тут достаточно вашей веры, которую необязательно на что-то направлять?
- Нет. Без Кришны ничего бы не получилось. Я это знаю, ведь однажды, когда я его попросил помочь, он помог.
- Но это же просто ваша вера, зачем ее направлять на Бога, зачем его утруждать?
- Нет, Кришна всемогущий.
- О, тогда скажите, может ли он поднять камень больше и тяжелее его, который он создал, чтобы никто не мог его поднять?
- Он может все...
- Но это же противоречит логике...
- Проходите, сейчас мы будем прославлять.
И он начал скакать как сумасшедший. Я тоже это делал, ведь для меня это была экзотичная тусовка. Хотя я и что-то почувствовал, но отнес это все к флюидам. Скепсис заглушал всякие прочие сантименты.
Милош поражал меня своей уверенностью. Его свет отражался в воде стакана и это сияние проработанное долгой медитацией, без пота, сокращало снобизм. Он не хвастался, но только утверждал священные писания. У него были только общие интересы и связанные только с Кришной. Милош - в оранжевой одежде - что равно постоянном отсутствию семейных привязанностей, некоторое воплощенное одиночество.

- Все, к чему мы привыкли - иллюзия или Майя.
- Поясните, пожалуйста. - говорю.
- Чувственные удовольствия и даже наслаждения разума - есть иллюзия.
- Но только из-за того, что человек придается наслаждениям разума, мы продвинулись до полета в космос и квантовой механики, систем философских.
- Да, но... - его позвали. - Извините, я подойду к вам позже.
Вообще, сложно было сказать, какой он человек.  Милош был безличен. Уничтоженный. Описывать этого, непонятно, положительного или отрицательного героя, с точки зрения пользы человечеству он скорее бесполезен. И для просвещения своих творческих способностей - тоже...Но является ли это негативом объективно? Здесь привычные критерии не работают. Так что описывать его внешность, волосы, ногти - равно приписыванию индивидуальности машине. Ведь он ее жестоко приостановил до деградации. Пока я тут стоял и рассуждал, он вернулся и сказал:

- Я фанатик, религиозные фанатик.
- Но я знаю, что религия без философии является сантиментами и фанатизмом, что, вероятно, не хорошо.
- Я не это имел ввиду...
- Тогда что же?
- Я не фанатик в этом смысле... Я страстно верю, вот, что я хотел сказать.
Он меня не запутал, но только подтвердил мой скепсис. Я настроен проверять покрытый мхом догматизм.
Так я забросил западную философию и университет. Я думал, что мне поможет общение с счастливыми, вроде как, людьми, которые знают, чего хотят. Но то, что меня убивало не имело ничего общего с этой субкультурой.

Хотя мы чуть было не подружились с Милошем - говорить, что он хороший парень для меня обман. Кроме того, что он служит Богу, я ничего о нем не знал. Хотя существуют люди, которым достаточно одного взгляда, чтобы все выяснить, понять все поверхностную почву человека. Но суждение пассивного наблюдателя не в моем вкусе. Я понял, что ничего не знаю о его прошлом, а именно это позволит его надежно описать. Дать такую характеристику, чтобы я сам ахнул.

- Милош, как ты попал в общество Кришны?
- Если честно, я был наркоманом... и так сложилось, что Кришна меня спас, когда мне было так тяжело.
Только тогда я увидел его волосы, черного цвета, как он ходит, ведь для меня раскрылась перспектива наркомана, причем я ни в коем разе не осуждаю, наркомана, который избавился от зависимости из-за чего-то. Я смотрел на него как на человека маскарада. Его сущность не переодета пока что. Я немного успокоился, но тут произошло нечто совершенно необычное.


***
Мы проходили по городу - пели и танцевали. Я увидел Пани Ренату, которая снимала нас на камеру. Мои эмоции пошли под откос. Я напрочь свистнул ногой в противоположную ей сторону. Хотя до жути хотел переглянуться с ней и даже пообщаться. И подумал, что вряд ли ей будет нужно меня унижать, она не способна такую дикость. Но вот уже через пару часов я узнал, что он разведена и не имеет детей. Нас толкало друг к другу общее раздражение, но по разным поводам.
Я был зол на нее за то, что она меня отпустила тогда, так легко рассталась. Я никогда не рассчитывал ждать от нее дружелюбность, тем более ласку или заботу, которые она, в сувою очередь, проявляла почти ко всем студентам...

- Что делате в Пардубице?
- Учусь на философа!
- О, философия! Я удивленная. Скажите пожауйста, вы еше пьете?
- Нет. - сказал я, чтобы немного разгладить ее взгляд на меня.
- Это хорошо. Исем рада.
- А что вы делаете в Пардубице?
- Пжиехала одыхать.
- Здорово.
- Здорово?
- Хорошо это. Это хорошо.
Ее спина была оголена. Плечи торопились ко мне на встречу, склоняясь ветвью.
- Йак вам учиться?
- Если честно, ужасно.
- О. Ужасно. Почему?
- Плохо себя чувствую.
- Тогда достанем еще кофе?
- Конечно, Пани Рената.
Я решил не выяснять прошлых отношений, чтобы не портить "новые". Мне кажется, что она что-то скрывает.
Я потянулся было поправить ее воротник, но получил взмах руки, она промазала, хотя хотела дать пощечину.
- Ващи встрчи с кришнаизмом очень опасны.
- Почему?
- Я думаю, вы себя убиваете. Вы должны учиться хорощо.
- Но я не могу.
- Вы должны все пересмотжеть и уделать йак надо.
- Но... - я хотел было протарахтеть манифест моей жизни, что для меня важно и нужно и напротив. Но она кровожадно расплескалась.
- Я тоже упустила свое шанс.
- Но разве я что-то упускаю?
- Вы должны соблаться!
- В молодости я была очень умная, и могла вшехно. Но что-то со мной произошло! Я пжопустила вшехну жизнь...
- Так вы пили и по тому меня в этом упрекали?
- Упрекали?
- Указывали мне на то, что пить это зло.
- Да. Ано.
- Но что же вы?
- Я хтела вам помощь!
- Но я хочу создать свое произведение искусства.
- У вас ничего не получиться.
- Почему? - я сильно заволновался.
- Мне жаль...
Я поверить не могу, что купился на ее кислые прогнозы. Прошло два месяца как я это понял. Но мы договорились встретиться через эти два месяца. Только теперь я был более защищенным и холодным. Более не сходил от нее с ума. Но что-то меня притягивало к это очаровательной скале.
- Добрый день.
- Добрии день.
- Что на этот раз скажете?
- Вы меня удивяете!
- Удивляю вас?
Она заплакала.
- Только вы...
И я бросил ее на площади. Слышать то, что она не закончила, но всем своим видом показала было слишком большой ответственностью, которую надо было примерять.
Я дал ей свой номер телефона и время, чтобы она успела все обдумать.


***
Я продолжал ходить к кришнаитам. Из-за кажущейся святости, чтобы обдувала ароматом гипнотической засасывающей веры. Для меня было не важно во что они верят, а сама вера пленяла. В некотором смысле сверхчеловек размахивался передо мной. Я жадно перенасыщался этой небесной свежестью. Я ценил их труд.
Со временем я начал разбираться, что к чему и выяснил ничто, которое рекламировало систему приоритетов. Но тем не менее я везде видел пробелы и иногда накручивание, эта древняя система безусловно полезна для личного счастья, но не для роста. Она несет в себе глубокую мудрость, но "отношение", которое оказывают к ней вступившие в общества Кришны - нелепое. Это неправильная интерпретация - рвет душу. Но мне было так плохо, что все изъяны меня устраивали. Я больше всего ждал экспресс-просветления, понимая, что это невозможно, но умирая от жажды.
Как же все может искажаться под желанием и страстью. Мир тогда обрастает символами и становится пододвигающимся к вам. Это приятно, но одновременно есть подозрение, что что-то не так. Я забросил талант - писательство и смотрел далеко. Кроме Бхагавадгиты я в то время ничего не читал. И писать не видел смысла, поскольку это не помогало духовному продвижению. Как раз в те затерянные дни мне позвонила Пани Рената, когда я в ней не очень-то нуждался.

- Здравствуй, Имаджинов! Как на счет кофе?
- Как на счет воды?
- Хорошо, вода.
Я тогда пил только воду, так как все остальное считалось интоксикацией.

Она двигалась уже доброжелательно, ей попросту не хватало воли на грубость, которая часто могла пригодиться, чтобы предугадывать контрудары людей, их мимику, когда надо успокаивать и тому подобное, в общем грубостью она могла себя обезопасить от неловкости. Она была такой теплой в минуты отчаяния. Но стоило ей заговорить и принять особую, ее любимую позу - ноги крест накрест и руки сложенные на груди, она перевоплощалась и уже действовала по зову сердца. Рената была хамелеоном, потому нельзя твердо сказать, что ей присуще, уверенность, жалобность, нетерпимость, угнетение. Слишком уже хлестко он плескалась в человеческих качествах.
Она отражалась в зависимости от того, как на нее посветить. Потому так любила она стекла с разными гранями, на которые прилепляется свет - это показывало ее натуру. Рената склеилась после того, как она увидела во мне спокойность и рассудительность. Я дал ей понять, что она в безопасности.

- Я закажу себе воду. - говорю я официанту.
- А мне, пожауйста, газижованну воду.
- Хотите отдохнуть, Рената?
- Ано, да, очень.
- Тогда пойдемте ко мне на фабрику.
- А...
- Пойдемте!

Комната была обставлена по личной моде. На столе из дуба, немного поцарапанного канцелярией, во время написания новелл, стояла пластмассовая лошадка, обертка из-под Kinder surpise, календарь с гороскопом, в который я не верю, репродукция Кандинского и магнитофон. Груды бумаги, черновики.
- Будьте спокойны...
Она потянулась всем телом ко мне и дотронулась рукой моих губ, а потом поднесла руку к своему рту.
Из-за возраста, который нас отдалял и ограничивал, она не хотела нарушать общественные правила и не хотела быть "аморальной".
Моя нога так экстравагантно заправила кружок желтого цвета. Я стоял мостиком, почти всем туловищем прикасаясь к клеенке, это больная поза. Рената же своими гибкими ногами перевалилась через мое тело и получился двойной мостик. Я до того не знал, зачем мне нужен твистер. Естественно, получились язвительные позы.
Я хотел нежно прикоснуться к ней, но получалось жестковато и со слишком сильным нажатием.
После мы сели на диван и я подхватился, чтобы открыть окно, надышаться воздухом и сжевать жвачку мятную, ведь все к этому шло. Рената прыгнула на упругой пружине и повалилась было, подхватив стиль падающей статуэтки от ветра. Она встала в серьезную позу и начала торопиться.

- Когда я снова вас увижу?
- Завтра, не раньше.
- Удачи, Рената...

Я принял после ее ухода ледяной душ и пообедал виноградом. После того, как я не помня себя, проснулся, то сразу пошел открывать дверь - посмотреть нет ли записки на полу. Тут я вспомнил, что хотел записаться в театр, упражняться в игре. Только  Рената мне мешала, ведь только с ней я постоянно тратил время. После того, как я вошел в зал театра, то увидел голую девочку, что составляла перформанс. И играла она очень важно и щедро тянула на себя симпатии. Уже восхищенный тем, что здесь происходит, я был готов дать другому человеку пощечину, нас просили ходить в броуновском движении и давать всем пощечину. Они жаждали вакханалии и легкого насилия.
Я увидел Ренату. Она что следит за мной?

- Зато, ты, Антон, только и делал, что искал меня и думал обо мне.
- А зачем же ты так жестоко поступаешь?
- Затем, чтобы ты меня больше любил, скучал больше, чтобы я было недоступной.
- Вот оно что. Я и так схожу по тебе с ума. Как ты нашла меня?
- Я спросила бармена в нашем кафе напротив, я спросила, как у тебя дела. Он ответил, сказал, что ты теперь играешь в театре и сказал даже, когда. Ты же всегда всем все рассказываешь, Антон.


***
В скором времени Рената переехала ко мне. Казалось, я лениво распластался на пушистом ковре домашней морали. Мне мерещилось падение в комфорте. Все было слишком гладко...Но как хорошо, что меня разубедила Рената:
- Я что-то плохо себя чувствую.
- Ты о чем, милая?
- У меня депрессия.
Это прибавило мне азарта и желание жить, я ужасно всколыхнулся. Мои же симптомы тоже не ушли в отпуск. Сейчас в одеждах скуки я не мог видеть красоту, но и не был отчаянным. Мы решили расстаться для дисциплины отношений, чтобы, проще говоря, освежиться.

Отвыкнув друг от друга, мы обнялись как-то отчужденно, поскольку мысли наши напряглись в постоянном сотрясении и обернулись в каменные атрибуты и они старались о новом горе.

- Милый, ты еще меня любишь?
- Конечно. Что за вопросы? Хотя в моей голове ты как образ мне надоела. Твой отпечаток, воспоминания о тебе теперь ассоциируются с болезнью.
- Прости, что?
- Твой образ мне только вредит, но послушай...
- Я?
- Послушай, сейчас мы отправимся на тусовку и разболтаем прошлое как газы в газировке, все пересоздадим, стерев темные мысли.
- Я все еще не до конца понимаю тебя.

Мы почти синхронно пошли, ступая как-то нервно, чтобы обнаружить нашу качественную любовь. Голодные от недосказанности, прорезали туман.
Глоток, который был заметен движением горла. Проваливающийся взгляд во взгляд Другого. Капля у уголка губ и влажные сверкающие губы от люстр, что шатаются от плясок посетителей. От топота каблуков. Капля от кофе стекает по щеке. Я думаю, вернее, мне кажется, что Рената плачет.

- Антон, мне все равно. Это прошлое. Я так тебя люблю...
- И я тебя люблю, милая.

Но я был сомнительно настроен, что-то не давало мне покоя. На время пришлось расстаться. Мы решили, что сорока минут хватит, чтобы все обдумать и понять друг друга. Это хорошо, что мы встретились, увидев испуг в нашем "общем" глазе. Мы подумали, что это личный страх. Прошло меньше сорока минут.
Рената подошла с выпученными руками, до которых я коснулся, обдавшись влагой, нерешительно сказала:

- Мне плохо и с тобой и без тебя, нам незачем расставаться.
- А мне плохо из-за тебя.
Откуда-то взялась в правильном выборе. И я положился на Ренату.
Мне почему-то было все равно обижу я ее или нет.
Потому что передо мной стоял простор всех ужасов, который меня обволакивал в комнате одинокой, и от которого я прятался за ее образом. Я отказывал не Ренате, если такая и существовала, но отказывал ей как я ее понимаю. Наши дороги разошлись. Рената потупилась смиренно, но не из-за обиды, а только из-за отсутствия альтернативы, вообще каких-то идей.
Я забросил писательство, но сотворил синематеку из своей комнаты. Купил проектор на барахолке и стал ненастоящим синефилом. Потому что смотрел картины, не опираясь на кинометафоры или приемы, но находился в терапии отождествления. Это значит то, что вы сравниваете себя и примериваете одежды персонажа. И через сострадание поощряете себя новоприобретенными качествами, которые и до того были вам присущи, но вы об этом попросту даже не догадывались. И вы берете его талант, как он показан в картине. Но потом наступило ухудшение: Я стал смотреть как чайник, как только родившийся новичок. Смотрел я фильмы только ради сюжета, чаще всего драмы. Но я не всегда был "таким".


***
Кроме нее у меня никого нет. Это то, что называется добровольным забвением, на которое я согласился, творя свою литературу, но ничего не вышло, и заколдовал сам себя. Это есть самоубийство для тщеславного холерика. Рената же теперь не брала трубку уже второй день.
Я пока что знакомился с женщиной, которая как выяснится потеряла свою любовь, но любовь не простую, даже если существует "простая" любовь, любовь интеллектуальную. Там, в зале для караоке. Вот она сидит.
- Мне что-то в вас напоминает голубую кровь!
- Что-что?
Я повторил громко.
- Да, я такая. - кричит.
- Откуда вы?
- Я из сна!
- Какого сна?
- Не помню, я их все забываю!
- Знаете, я так скучаю по свое возлюбленной!
- Даже когда в туалете?
- Знаете, пока да.
- Тогда спешите смотреть сначала на меня, потом на себя и по кругу, пока у вас не нарастет взаимоотношение между нами.
Я сделал все как она сказала и тщательно представил.
- Вы удивительны...
- Что-что?
Я повторил.
- Почему же?
- Я это чувствую.
- Вы хотите сказать, что я новая. Удивительная - это позже.
- Вы можете усмирить кого-угодно...
- А как еще надо?
- Надо как надо.
- Вы кажитесь мне скорее не идиотом, но что-то от вас попахивает млекопитающим.
- Во всех есть.
- Нет, в вас что-то особенное. Но я вам ничего не говорила...ладно?
- Вы позволите?
И я немного придвинулся к ней. Только сейчас было немного времени подумать, как же ей сошло с рук меня одурачить...Она женщина лет тридцати пяти. С сережками рыбьего скелета. Пшеничные волос прической ежика. Глаза, в которые можно было влезть только одному наготку. Я хотел продолжить, но она моргала снова и снова, и снова подряд, как будто на нее кто-то смотрел и она смущалась. В воображении я ее хватал раз за разом, спасал ее.
- Это что? - спрашивает со злостью.
- Я...Я случайно...
- Твоя рука у меня на коленке. Это что? Хочешь мною обладать? Это предложение...? Или теперь ты мой рыцарь? Ни за что...
- Я ничего такого даже не думал.
- Конечно, даже не думал...Я никогда никому не буду принадлежать.
- Скажите только, как вас зовут?
- Люси.
- Я Антон.
- Люси, не хотите потанцевать?
- Танцуют те, у кого есть интерес.
- А у вас...
Она меня перебила.
- У меня сейчас есть интерес, но не к жизни, а к будущему.
- Тогда позволите пригласить вас через пять минут?

Мы стали танцевать и я заказал ей еще кофе. От кофе голова кругом и расстилается пущая кровожадность не только к будущему, которое вот-вот настанет, не к результату, который вот-вот настанет. Но также кровожадность к предвосхищению, когда вы попросту ждете. Это и есть пребывание в будущем, которое было так нужно Люси. Я думал, она ни за что не согласится пойти со мной ко мне домой. Но...
- Ты предлагаешь осмотреться у тебя в комнате и похвастаться дизайном, не так ли?
- Именно, Люси.
- А что потом?
- Потом, как ты скажешь...
- Ах вот оно что!
- Нет, потом как я скажу, ясно?
Я решил побыть мачо.
- Хорошо.
Она увильнула от вопросов и махинацией с руками и ногами абсолютно трезвая брелась под темнотой домов и заборов, пролистывая у себя в голове обманы и интриги, о которых пришлось услышать.

- Нет, пойдем ко мне, Антор!
- Антон.
- Антон, идем ко мне.
- Но я уже настроился идти домой и потом лечь спать.
- Мне все равно, ты идешь или нет?
- Да. - ответил я сквозь зубы, топнув ногой.
Пришлось долго ждать у метро такси, которое она свистом звала и звала, чтобы поскорее улетучиться. Но нас слышали все кроме таксистов. Она представляла мохнатого пса, который ее греет, а от моего запаха из теплого рта отказалась, хотя я старался греть ее. Гранатовый мондраж, залепленный кружевами вечера, когда мы подрыгивались отсвечиваясь красным отшельничеством и красили друг другу губы, чтобы они не обветрились. Я не хотел ее целовать даже, она просто функция, которая раскрывает рот или при улыбке делает щеки пухлыми. Я с тошнотой окружного  потряхивания домов, деревьев, из-за того, что тени меняются от света, нырял в глубину самых темных и нетронутых закоулков, я не хотел прятаться, я искал себя, потому что только там мог уединиться. Даже не смотря на то, что Люси заискивала и никогда ни разу еще не закрыла рот на секунду, я брел пальцами по воздуху, думая, что только на него я уж точно могу повлиять. Хотя и хотел быть более весомым, но Люси...
- Ты отряхни куртку.
- Зачем?
- Грязь тебе не к лицу. Хотя сама она хороша, такая терпкая и навязчивая.
- Я упал с тобой, это на память.
- Как хочешь.
Мы опрокинулись на траву, сжимая ягодицы, чтобы играться, мы болели как на стадионе за падающие звезды, иногда эти одиозные счастливчики были запечатлены нами во всю длину, мы наблюдали за ними секунд десять, но слишком скучно и романтично пялиться на то, что кусок огня падает не на нас, где тут азарт. Нам было холодно. Потому мы стали плакать, каждый вспомнил что-то ужасное, и тело загорячилось от такой вовлеченности.

- Я не могу остановиться, но мне тепло.
- Да брось, хочешь анекдот?
- Конечно.
- Как-то раз я отошел от дома на несколько сотен метров, перешел на другую улицу. И решил купить сигареты.
- Дайте, пожалуйста, Кэмел.
- 200 рублей.
- О. Дороговато. Я с другой улицы.
Люси не засмеялась, но все еще трепетала об ужине и горячем кофе.
Гораздо больше произошло в том бездействии и легких подпрыгиваний, чем если бы мы начали бегать или пошли бы в кафе. Все происходит и творится в голове, там больше веселья. Мы играли в слова. Рассказывали о насущных мыслях, раздевая разум и чувства. Чем не лучше каких-то приключений с полицией или обкидыванием яйцами школу.

- Такси!
Наконец-то мы согреемся, вот этого мне хотелось. Люси не подвинулась и не пустила меня:

- Ты со мной не поедешь. - говорит.
- Но мне будет плохо.
- Ладно, садись. Только поговори со мной громко и властно, чтобы подразнить водителя.
- Срочно закрой свой рот! - крикнул я со всей силы.
- Но милый...
- Твой рот мне мерзок.
- Я не понимаю, прекрати.
- Я же сказал, закрой рот!
И я так вжился в роль, что мне это понравился и еще два дня я оставался таким.
Я помнил о Ренате, и ничто не могло меня преодолеть, я любил только ее. Развлечься у Люси в пентхаусе это дело упрямое и цельное. Потанцевать и раздеться, чтобы просто рядом друг с другом полежать как первобытные. Но увидев ее новорожденной я ничего не почувствовал.
- Можно о тебя позвонить, Люси?
- Телефон в чемодане.
- Каком из?
- В рыжем.
- Алло, алло, Рената?
- Кто такая Рената?
- Щ-щ-щ.
- Просто скажи...
- Моя любовь...щщщ...
- Алло. - очень вяло ответила.
- Алло, алло!
- Антон, это ты?
- Да, любовь моя.
Она сбросила. Я решился еще раз позвонить, вдруг она случайно сбросила.

- Рената, Рената!
- Алло.
- Алло.
- Я соскучился.
- М-м-м, и я, наверное. Хотя ничего не чувствую.
Тут эта стерва крикнула:
- Он здесь не один!
- Кто это там? - безынтересно спрашивает Рената.
- Знакомая.
- Хорошо, встретимся завтра, у меня.
- Хорошо, до завтра, люблю, спокойной ночи.

- Какого черта ты крикнула?
- А что?
- Ты могла все испортить...
- И что? Мне плевать.
- Знаешь, я пожалуй, пойду.
- Нет, птенец, останься. Пожалуйста. Хорошо. Хорошо, ты мне нравишься.
- То есть как нравлюсь?
- Как мужчина, ты мне нравишься.
- Ты мне тоже, но у меня еще есть возлюбленная.
- Где ты живешь?
- Вторая улица по Карловому мосту, дом три, квартира сорок пять.
- А впрочем, зачем тебе это знать?
- Да так, вдруг в гости захочу.
Я еще даже не представлял в какой кошмар это превратится.
- Ладно, давай спать.
- Спокойной ночи.
- Я люблю тебя.
- Что? Ты с ума сошла?
- Нет.
- Это такие шутки?
- Нет, я хочу быть с тобой и больше ни с кем.
- Но ты же понимаешь...это не взаимно.
- И что?
- Давай спать, у тебя перевозбуждение.
- Спокойной ночи, птенец...
Мы заснули тогда не сразу, но очень утомились от собственных мыслей, что свалились ментально в яму сна. Солнце пробралось в мой глаз, но я не сразу понял, что уже утро. Но как только понял подхватился и начал одеваться, так тихо, что сам себя не слышал. И ветром ушел из ее дома. Только мне пришлось долго искать ключ, нашел я его в холодильнике. Мне впервые было очень страшно от того, что она проснется.
Я вышел, я выжил.
Рената, черт, Рената меня ждет. Я увидел время на здании. Она же не простит меня.

- Рената! Рената!
Она помахала рукой как ни в чем не бывало.
- Привет, солнышко. - говорит.
- Привет, привет. У меня для тебя подарок.(Я стащил его у Люси). Это тебе.
- Хм, ты хочешь, чтобы я тебя спросила из-за того вот подарочка.
- Да нет же, это только запятая всего предложения.
- И что же ты мне скажешь?
- Я был резок и еще не оправился после этого ада в клинике. Мне нужно было побыть одному.

В это время проснулась Люси. Она не потянулась, все тело ломило, как при температуре. Все из-за холода, наверное. Немного кашленув, прочистив горло, она хотела поласкать меня. Но обнаружив пропажу так взбесилась, что хотела было идти в ФБР, чтобы они меня разыскали. И вдруг она вспомнила мой адрес.

- Любимая, теперь все в порядке?
- Наверное, нужно время.
- Ты права, как ты права.
- Пойдем ко мне, фильм посмотрим.
- Ну, пойдем.
- Антон Васильевич, к вам приходила женщина и просила ей позвонить.
- Какая женщина?
- Вам лучше знать. Требовала вас найти. Она сумасшедшей казалась.
- Хорошо, спасибо.
- А что за женщина, Антон?
- А знакомая...
- Ясно.
Она оставила записку: "Я знаю, что это ты. Верни мне мою вещь. И сам вернись ко мне с нею." И жирная точка больше букв.
- Любовь моя, это все пустяки, тебе не следует читать, э-э-э это личное.


***
Люси аплодировала джазовому концерту и торопилась надеть туфель, что сняла от жары и плотного обеда. Она сносила под ударами потливости людей, мусорные баки. Искала то самое, что уже было утратило свою ценность, пока она его не лишилась, и значимость поднялась так же внезапно как биржевые акции. Она крутилась больше на месте от злобы и ухищрений, чем торопилась вперед.


***
Я думал, что нам ничего не мешает интимности, кроме долга. Я был аскетиком. А она пообещала себе, что только когда... и тысячи пунктов. Я посылал ей воздушные поцелуи и она их ловила. Мы лежали после сна под одеялом. И выглядывали только чтобы набрать воздуха и снова тонуть в нежности. Я решил выйти за кофе и каким-нибудь завтраком.

***
Люси переходила дороги безобразно. На все подряд ругалась, что не там едут или копошатся. Ей было невдомек, что на самом деле происходит. Она ни разу не спотыкнулась, как будто шла над асфальтом и энергией его выпрямляла, чтобы без бугорков, которые ей так тогда мешали.
- Ах вот ты где!
- Простите?
- Не ты...
Обознаться в такое время, тянет на совпадение, но не очень-то.
Я стоял возле ларька и ждал два кофе. Как только я ее увидел, сразу взялся закрываться журналом.

- Простите, я так думаю, к вам часто заходит юноша, брюнет, с коричневыми глазами, заказывает кофе и берет две газеты на завтрак и на ужин, причем одинаковые, так как первую он мнет и выбрасывает и ее после нельзя читать.
- Нет, я не видел его уже давно.
- Передайте ему, что он мне нужен и срочно. Вот мой телефон. Вам ясно?
- При таком обращении я ничего для вас делать не буду.
- Хорошо, передайте...пожалуйста.
- Угу.
Такого глубокого страха я в жизни не испытывал, но что меня ждет? Как я жалею, что с ней познакомился.


***
- Милая, я принес нам завтрак.
она подпрыгнула на постели, запутавшись в одеяле пышном и прилипчивом от апельсинов, она сунулась ко мне. Ничего не сказала и сделала несколько глотков горячего пышного кофе. Губы ее были в пенке. Я подул на нее. Она улыбнулась.

***
Люси не могла сдаться так быстро, она уже было ушла, не заметив меня. Но вспомнила, что имеет мой точный адрес...оставалось вспомнить.

***
- Тук-тук - произнесла она игриво.
- Кто это? - спрашивает Рената.
- Кто это? - кричу я.
Я не опасался, что Рената узнает о моей знакомой, ведь мы понимаем друг друга. И даже не прощаем, а понимаем.
- Это Л-Ю-С-И! Дурак! Куда ты исчез?
- Люси, что тебе от меня нужно?
- Во-первых, - она три раза постучала и подняла тон, - ты мне должен отдать вещь, которую так позорно украл...
Я перебил.
- Ты сама мне ее отдала.
- Но теперь верни. Хотя это неважно. Мне нужен ты. Не оставляй меня.
- Люси, вечер тот был приятный. Но это был только вечер. Только вечер. И все кончено.
- Что...что ты сказал?
- Да, именно. Ты все правильно услышала.
- Я...я тебя везде найду. Я тебе не дам спокойной жизни. Ты отнял мою душу.
- Извини меня, если что, я не хотел. Но все кончено.
Она начла буйно стучать по двери.
- Отопри!
Но потом затихла. Я подумал, что она ушла. Но высовываться на лестничную площадку было опасно. Я потерпел пару часов. Ее не было нигде.

Рената вдруг заговорила после долгого молчания и наблюдения за мной:
- Ты ведь не сделал ей больно? Хотя по ее словам очень даже сделал. Может тебе извиниться лично, вживую.
- Но я...я немного занят.
- Не ври мне. Ты боишься ее?
- Да. Потому что ты ее не знаешь? Она безумна!
- Тогда нам стоит позвонить в полицию.
- И что мы скажем?
- Что...что...
- Не надо звонить в полицию. Я сам с ней разберусь. А может ничего и не потребуется. Она, я думаю уже успокоилась.


***
Мы решили собраться и поехать к моей маме в Россию. Тем более нас как раз не сможет достать эта сумасшедшая. Странное совпадение. Хотя из-за нее я бы и мизинцем не двинул. Моя мать очень умная и красивая женщина. Она носит прическу каре и мелирование. Вкус и стиль, в ее к крови, одарили и меня. Как-то раз я был несносен и опроверг ее любовь, тем , что ушел в ночь не укутанным и не защищенным, не взяв с собой обязательные таблетки, тогда у меня был личный психиатр его звали Юрий Сергеевич. Я назначил мне много таблеток пить утром и вечером. Но когда я ушел из дома, против воли матери. Я все еще с огромным сожалением помню этот момент. Я ушел с приятелем - мы поехали к нему на работу - на заправку. И всю ночь танцевали. Я не знаю, как спала эту ночь мама, но я не понимал, что делаю. И она меня простила и ее великодушие останется со мной навсегда. Я очень хотел вернуться к матери и познакомить ее с Ренатой. Но и не ждал снова сойтись с испорченным приятелем.
Когда мы приехали мама плакала и желала обнимать меня круглый год, чтобы я был у нее на глазах.

Приехали поздно ночью. Мы поместились в зале, я спал в кресле-раскладушке, а Рената на диване. Проснулись раньше всех. И не убрали за собой по привычке. Я только когда это понял, мама уже застилала постель.

- Вы на как долго приехали? - спрашивает мама.
- Почему ты спрашиваешь?
- Я должна знать, когда мне начинать плакать.- и засмеялась.
- Мама, мам, ну, что ты такое говоришь? Я еще не знаю. Наверное, когда я напишу книгу, тогда и уедем. Рената поможет мне перевести ее на чешский.
 Знаете, когда вы встречаете человека, который на вас не похож, то через время вы становитесь похожим на него в противоположности или прямо. Я бросил писать и игру в театре из-за того, что не хотел тратить время ни на что кроме нее. И сейчас, хотя и безмерно ее люблю, я могу сказать, что бросил театр и писательство напрасно. Ведь можно было и совмещать. Теперь я это понимаю. Но так я дорожу Ренатой, что не хочу отпускать ее ни на миг. Но сейчас я сыт тобой, Рената. Но и как никогда я люблю тебя. Понимаешь, о, читатель?
- Антон, о чем будет книга? - спрашивает Саша.
- О мыльных и постоянно несущихся по ту сторону жизни воспоминаниях, которые застали ночные сторожи и увезли в приют.
- Хм, я почти ничего не понял, но звучит уверенно.
- Я считаю, надо начинать с развязки. - говорит Рената.
- Да кому какое дело? У меня пока текста нет, все нагое.
- Давайте сегодня же пойдем в кино, пока не знаю, на что, но пойдемте.
- Я-за.
- Я тоже.
- А я останусь.- говорю. - Мне надо работать.
- Тогда никто никуда не пойдет. - говорит мама.
- Да лучше не ходите, я хочу, чтобы вы меня отвлекали, мельтешили. Чтобы была развязная обстановка.- отвечаю. - Потому что мой роман не набор занудных правил, а некоторая провокация с социальным статусом.
- Ладно.
- Хорошо.
- Мама, можно тебя на минутку?
Мы вошли в ее спальню.
- Что случилось?
- Я что-то неважно себя чувствую.
- Из-за меня?
- Да при чем же здесь ты?
- А что такое?
- Я болен. Я так думаю.
- Позвонить Юрию Сергеевичу?
- Наверное, я не знаю. Думаю, да.
Она сразу подхватилась с кровати и начала набирать номер.
- Алло. - он взял трубку и сбросил. - Алло. Алло! Юрий Сергеевич!
- Добрый вечер.
- Я сейчас дам трубку Антону.
- ...
- Здравствуйте, Юрий Сергеевич!
- Здравствуй, здравствуй.
- Я как-то невнятно себя чувствую. Не тревога, больше подавленность и навязчивые мысли о том, что все плохо.
- Что ты сейчас пьешь?
Я продиктовал ему лекарства. Он сказал повысить дозу одного лекарства и набраться терпения. Мама все слышала, телефон был на громкой связи. Юрий Сергеевич как гарем с темноволосыми фуриями под открытым небом. Ни то чтобы он так себя показывает, Юрий Сергеевич скрытен, и в этом его слабость. Как-то он шел от арки на площади соборов и до второй арки и заметил меня, как я глажу цветок, а потом кошку, цветок, а потом кошку. Он не подошел, а издалека крикнул, так чтобы я раскашелился на ответ. В тот день я полюбил его как отца. Он был с этим образами сам не свой: кошка, цветок и его крик. Его немного сгорбившаяся фигура и блуждавшая на губах задумчивость. Тогда в моей памяти всплыли все его улыбки порознь, составив картину. Я глядел на нежную эмаль неба. Так словно улыбался фарфор вместо него и коротал время. На том месте мысли катились в меня как пот. Я думал, как будут хоронить Юрия Сергеевича и как я буду плакать. Кошка начала мочиться. И ее шерсть у меня в зубах, под мышками. Грязные окна и потные зубы Юрия Сергеевича. Я стал писать ему пьяные письма огрызками ручки. Я опрокинул все видение, и повернулся к нему, а потом затылком смотрел ему в глаза и пятился, чтобы если я упаду он меня схватил. Он был седой с лысиной на макушке, но настолько приятный и заманчивый, что к нему тянутся все дети и женщины. Причем речь не только о его меланхолическом утонченном дыхании, но и его наружности.
Такая простота его взгляда, но не простота его жизни, возможно, он был развратником, что прячется. Он видел мою сартаровскую тошноту. И бился против голодного безумия. Когда я волочил свое тело к нему на прием, он брал мои ноги и массировал их словами. Ангел. Вот, кто он был для меня, который не позволял гореть в небе и тлеть милосердно, составляя развлечение округе. В холодных механизмах его натуры, которая отчаянно не дремлет, я находил процесс рассвета. Он мог огреть меня эликсиром. Если бы он был беден, то могло бы быть, что карьерой его станет писательство. Лохмотья его характера заделе бы половину страны или Европу, если бы он научился писать. А я бы сидел в призрачной темноте и курил бы сигарету, думаю о совершенстве глубоких глаз Юрия Сергеевича.
И тут я начал понимать, что все что я так смело и намеренно придумал может стать моей книгой или хотя бы ее началом: "Он лохмотьями судьбы выкуривал свежесть дыхания морских птиц, и через крыши зданий эти образы птиц совокуплялись с ночью. Он ловил их дыхание даже когда птица пролетала выше его головы в несколько десятков раз. Он был бодрым от этой свирепости и независимости - чем больше я писал о нем, тем больше приближалось понимание о близости нашей, нашей близости.
Я сидел один. Без мамы, Ренаты и так далее. Все они все-таки ушли в кино. И мне стало изысканно хотеться написать что-то сюрреалистическое, холод меня подгонял и вся кровь болтыхалась в голове, забрав теплоты у ног. Я грелся мыслью о своей писанине. Я созерцал игру музыки, которую слышал у себя в плеере. Piano Concerto in D minor. Потом я сделал громче, так чтобы уши трещали, но было недостаточно. Тогда я включил магнитофон и поставил на всю громкость, мое желание было распахнуто. Я думал о Германии, как там представить нас всей семьей, без знания языка. Английский - спасение. Я упрям и ожесточен. С самообладанием и наглостью можно попасть туда, куда надо. Но что значит это самообладание. Я так понимаю, это, когда вы имеете цель и жертвуете, но не грандиозно и напоказ, а тихонько, жертвуете так, чтобы узреть и коснуться хотя бы прелюдии цели, вообразить ее согласно того, что требуется для ее выполнения, для приближения к ней.
Когда все вернулись, я был и рад, и нет. С одной стороны, они меня прервали, а с другой, одарили теплотой и заботой, которые слышались даже в смешке или кашле. Округление чувств, избавление от ипохондрии. Моя мама анфас - категоричное уныние, повернув ее на сантиметр и если взять в кадр карниз грубого оттенка, мама является прерогативой "справляющихся женщин, затылок ни о чем не говорит но снимем и его, все-таки так виден изгиб шеи - высокомерность, например, подавленность, например. Это разложение наконечника или, если угодно, кусок айсберга (для наглядности) - это разложение лица, только лишь малой части отражения души. Человеческое лицо - слуга в вашем доме, он наблюдает и отождествляется с вами, с господином, отражая неопрятности или пик восторга. Только делает это лениво. Мама сбоку, мама спереди, мамин затылок, а теперь поместим эти частив коробку и перемешаем. И вопрос вот, в чем, покажет ли мешанина кусков лица больше нежели скрытное по своей сущности, нечетко передаваемое и иногда обманчивое вовсе, лицо анфас. Вот, в чем вопрос.
Моя мама, свесив руку, потягивалась ею к паркету и дразнила себя тем, что без утяжеление руки, она так и не коснется паркета.
 Я уже думал, что все под чистую. Пора обрывать провода. Но тут:
- Здравствуйте, тетя Лена!
- О-о-о, привет-привет, Анюта!
- Аня! Привет! Э-э-э, знакомься это Рената. Она чешка, но очень хорошо говорит по-русски.
- Здравствуйте, Рената.
И я что-то заметил в глазах Ани. Она как будто дралась с похотью. Но впрочем мне показалось. Даже если это было так, она сама не подозревала, что ей присуще такое чувство, потому его все время отодвигала. Я увидел колоссальную борьбу.
- Аня, как ты, как у тебя дела? Как вообще живешь? - спрашиваю. С извилистой улыбкой трогаю лоб.
- Спасибо. Я не знаю. Все так шумно и быстро, что я не могу остановиться. Потому нет определения моей жизни.
- Но ты же сейчас стоишь.
- С чего ты взял, что тут я мыслями?
- Да так, поинтересовался.
- Рената, как вам Россия?
- О. Отлично, мы смотрели памятники и были на кладбище у отца Антона. Мне здесь очень даже нравится.
- Рената, какое симпатичное имя.
- Спасибо, - она обвела рукой шею.
Я даже не мог подумать,  к чему "это" приведет.
У Ани был какой-то вид потертый, она стояла как выжитый лимон.
- Рената, а вы знаете, что Анна двоюродная сестра Антона и настоящая писательница. Ее публикуют. Публикует само ЭКСМО!
- Да бросьте, тетя Лена. Я только зашла забрать чемодан. Скоро улетаю надолго. Может даже навсегда, хотя сегодня я поразмыслила и решила, что стоит все обдумать.
Что-то установилось в Ане ядовитое, ее сияние заглушает свет от люстр. Понимает ли она, что с ней происходит? И только ли я это вижу? Было бы бестактно обратить ее внимание на красноту ее щек, нездоровый румянец?
- Знаете, я что-то плохо себя чувствую. - говорит Аня.
- А что такое? - спрашивает мама, потягиваясь к ней.
- Не волнуйтесь, ничего серьезного.
Был чудесный вечер, только вот я об это не знал, услышал от Ренаты. Мне пока что дисгармонично чудилось настораживающееся настоящее, от которого не сводит скулы, что было бы хорошо. Нет. Меня заталкивает также не в безразличие, а зашивают рот души, которая даже и не хочет ничего говорить, но когда узнает, что ее заперли все-таки хочет что-то сказать, так как это невозможно.
Мы собирались ложиться спать. Но в дверь позвонили. Что Люси нас и тут достала? - почему то промелькнула мысль.
- Это я, Анна.
- О. Аня, но мы уже собираемся ложиться спать. - говорю.
- Я не могу ночевать у себя. Там большой паук.
- Большой паук?
- Да, именно, большой паук. Э-э-э, да.
Что-то это мне напоминает. Я ей не поверил. Но что ей нужно? Как-то странно она себя ведет. Тогда я решил сказать:
- Давай я приду и убью паука.
- Нет. Э-э-э. Ладно. Я хочу сказать, да, спасибо. - она тихо шепнула "черт", думая, что я не слышу.
- И где он? Где?
- Вон.
- Где?! - я был слегка напуган.
- Вон, вон.
- Так это пятно! Причем тут паук!
- А, действительно.
- Что же ты?
- От страха глаза велики.
- Спокойной ночи.
- Подожди. Мне как-то нехорошо. Можно я останусь у вас ночевать?
- Да, конечно. Но места мало.
Я стал пугаться. С Аней что-то не так.
Я положил ее рядом с Ренатой, на диван. Казалось, она не спала, хотя притворялась. Но то, что я увидел дальше немного прояснило ситуацию, понравившуюся мне, не приведшую бы в ужас маму. Аня постепенно пододвигалась и озиралась на меня, долго на меня смотрела, наблюдала точно ли я сплю. Пододвигалась к Ренате. Я закрыл лицо рукой, чтобы подглядывать. Что она хочет сделать? Аня придвинулась максимально к Ренате и стала ее гладить аккуратно-аккуратно. Трогала ее волосы, шею. Пока я не пошел в туалет. Она претворилась, что во сне придвинулась к Ренате и открыла рот, как будто глубоко спит.
На утро. Я был очарован Анной и одновременно в некотором ужасе, поскольку не ожидал о Ани такого. Мне захотелось ее обезобразить и отослать в Сибирь. Но я решил культурно поговорить.

- Аня! Аня-я-я!
- Да? Иду...
- Аня, мне нужно с тобой поговорить. Наедине.
- О чем? - она слегка отстранилась.
- О ночи.
Она промолчала.
- Я все знаю.
- О чем это ты? Не пойму.
- Рената.
Она стала холодной и внушала уверенность. Как будто ничего не было.
- Я все видел.
- Ха. Дорогой, что ты видел?
- Хорошо. Я скажу, что я видел. Ты ласкала мою возлюбленную. Как тебе это?
- Ты умом тронулся что ли? Тебе не стыдно такое воображать?
- Это мне должно быть стыдно? Мне?
- Так. Я ухожу. Я  не знаю, что тебе померещилось, но я ничего такого не делала. У меня даже никогда мыслей не было, чтобы "ласкать" женщину. Так тем более твою женщину.
- Хорошо, допустим. Тогда зачем ты пришла ночью к нам.
- Ха! Только потому что я пришла ночью, ты решил, что я...
- Как минимум.
- Вот, что я тебе скажу. Я пришла исключительно потому что мне было страшно оставаться ту ночь одной. Сегодня я улетаю, а там буду со своим возлюбленным. И не буду одна. Так что мне нужно было только одну ночь переспать там, где безопасно.
- Ну, это меняет дело...
- Антон, не знала, что у тебя такое больное воображение!
- Я пока не понимаю, что к чему, но мы еще поговорим.
- Это невозможно. Я ухожу. Тем более находиться с такой мерзостью. Ласкала!
Она ушла. А я так и не понял, что это было.
 
ГЛАВА 3. Искажение того, другого.

После...после разнузданного благородства, когда мат есть адская семантика со спиритическим статусом и пренебрегается как демон. Я ни то чтобы освободился, но прекрасно обомлел как сложно без ярких заросших мифами, грязными языками - как сложно не браниться. Брань нецензурная моя дева, но только по четвергам. Я молниеносен и неодолим в такие дни, просто хочется отблагодарить ум за воздержание, что он снес, когда я был у мамы. Я терпеть иногда не могу мат, но в этом все и заключается - то, что ненавидишь становится твоей кровью, самая настоящая отстраненность это "без разницы", но и тогда случаются выхлопы. Так что брань живет в нас, в какой-то не было форме, если угодно, "как-то", но уживается.
Мы с Ренатой после долгого также воздержания занялись любовью, и это исключительное свойство с охватом тропического стиля и нежного прикосновения, дуэтом с серьезными намерениями двух сшитых, как это обычно бывает, птиц. Очень медленно и в подражанию светскому ультрамарину, шли мы к кровати. На ней можно прикрыться одеяльцем и сделать это занятие сокрытым, а потому загадочным. Нежность лапки кота, который спрыгивает и спрыгивает по лестнице - вот, что это было. Потом мы прятались как играющие слоны у Годара в "На последнем дыхании". Это было детство с проникновением в частности. Я нравился себе, не смотря на аскезу. которую я должен был выдержать. Величие этого акта любви было подчеркнуто девятой симфонией Бетховена. Я думал, что голова моя клеится массажем и собирается в одной жирной точке. Мне было культурно с ней. Она ничего не говорила и не вздыхала, потому что это мерзко - была потенциальная прелесть рождения малыша, которого мы назвали Александром. Я неврастенически тянулся к ее локтю, подыгрывая глазом оркестру, что слышался из волн, которые редактировались проигрывателем. Это проходило так беспечно как розовый веер. И продолжался проезжающий поезд через туннель. Мы после всего-всего выпили кофе, чтобы раскланяться перед бодростью и далее подружиться с ней. Чтобы веселье и безостановочность критического радикализма, который навязывается мусорными предосторожностями, не дали течь нашим реалиям и воспоминаниям. Мы решили выйти прогуляться и настала осень, что заставила меня немного вздрогнуть и насытиться холодным ветром. Я отпечатал булыжник стопой и задел больной мизинец, Рената шла невозмутимо, но ей казалось, что на нее как-то подозрительно смотрят. Как будто прохожие раздевают ее и видят мирные царапины на шеи, которые я поставил, но они очень вялые и незаметные. Она предложила, чтобы никто не видел нас влюбленной парой. Чтобы не было домыслов и ухищрений. Потому я шел за нее, причем довольно далеко, видна была только одна точка. Ее голова, которая скромно двигалась. Повсюду в это районе были лестницы, потому она казалась скачущей. Ненамеренно оан мне позвонила:
- Как ты, дружок? - спрашивает.
- А ты как?
- Так легче.
- Мы можем гулять раздельно если хочешь.
- Подожди-ка. - говорит.

Кто-то подошел к ней. Кажется, юная особа. Но что, что ей нужно? Она подошла впритык. Что? Они целуются? Да что мне кажется? Они целуются! Боже мой! Она к ней пристает. Я по-бе-жа-а-ал.

- Рената! Рената! Что ты?
Когда я стал приближаться, мне стало видно, что они не целуются.
- Рената, солнце! Что! Что ты делаешь!
- Ты о чем, милый? Что случилось?
Она так беспардонно увиливает. Мне хочется ее ударить. Она тогда приставала к Ане. Теперь дошло до того, что я вижу ее с какой-то незнакомой мне женщиной. Я решил не выяснять отношения. Но грубо обиделся на нее. Я решил кое-что.

Я решил пойти к Люси, но я точно не помню, где она живет. Может не стоит самому идти? Может подождать, как она сама прискочит? Это вероятно, маловерятно, но вероятность же есть.  Вьюжить и контузить "нашу" проблему, хотя это по большей части моя и только моя проблема, для Ренаты это пустяк. Ну, посмотрим, что она еще учудит. Если это повторится, я буду намерен все обсудить, но пока перемирие, скажем так.


***
Оказывается Люси уже в который раз заглядывала в наши окна, пока нас не было. Она спрашивала у продавца газет и кофе, где мы, где я, вернее. Он так и сообщил. что мы уехали. Когда я это понял, на меня пикантно и вразумительно набросилась гиена, гиена - образ Люси. Я был очарован этой мыслью, которая сложилась до безобразия прелестно, так вычурно. Я знал, что хочу делать. Для меня головная боль совсем не давила, я даже некоторое время ночью не спал от предвкушения. Мне было так тепло на душе. Не смотря на то, что я мог обидеть Ренату. Но она сделала это первой. Я должен отомстить. Я решил завтра быть весь день дома, чтобы когда она придет, не было препятствий меня увидеть. Пришлось выйти из дома только за тем, чтобы она не звонила, не стучалась, не беспокоила Ренату. Возле дома, на переулке, рядом с  продавцом, я общался, а Рената думает, что я гуляю. Но ничего, если она выйдет и заметит меня, я ведь стою общаюсь с продавцом, нет никаких подозрений. Я чист. Прошло всего-то минут двадцать. Люси вышла из кафетерия и еще не видела меня. Наверное, она после завтрака. Я сразу словил ее образ. Она переходила через дорогу.

- Люси! Люси!
- Антон! О...

Но никогда бы не подумал, что такое возможно. Это очень киношный эффект. Я стою. Долго жду. И вот вам она во всей прискорбной наготе. Передо мной. И все пялятся.
Что мне пришлось делать? Я поехал с ней.
- Точно все будет нормально? - спрашиваю.
- В медицине нет гарантий.
- Но скажите жить она будет?
Я чувствовал сильную вину, ведь под машину попала она из-за того, что отвлек ее.
Что теперь мне делать? Это какая-то обратная сторона жизни. Черная и без запаха даже миниатюрной фисташки. Ничего.  Только чернота. Черт. Чертовщина. Вы меня понимаете? - спрашиваю я у доктора.
- А что тут неясного? Больная в критическом состоянии. Ей может осталось пару часов.
- Пару часов? Пустите меня. Я ее муж!
- Хорошо, но только на пять минут. Она все равно без сознания. Операция вот-вот будет начата.
- Хорошо, конечно.
Дверь приоткрылась.
- О Люси...Что же ты так?- начала я неугомонно кричать.
На удивление она хотела как будто откликнуться. начла слегка крутить головой. Выскочил доктор:
- Срочно в операционную!
- Подожди, она приходит в себя.
- С чего вы это взяли?
- Подождите чуточку.
- Как ее зовут? - спрашивает.
- Люси.
- Люси, Люси, дорогая, вы слышите меня?
Она сначала никак не отреагировала.
- Люси! Люси! - крикнул я.
Она зашевелилась.
- Не кричите! - шепотом прорезал доктор.
- Да вы что не смотрите, она же очнулась!
- Да что вы...- он повернулся - Люси!
- Да? - медленно приоткрывая глаза, протянула слово.
- Люси! Это я, Антон!
Так продолжалось около полу часа. Затем уже сидя на кушетке, она начала говорить:
- И как мне это угораздило? Ха-ха-ха.
- Тебя хотели оперировать, если бы ты не проснулась вовремя.
- И что прикрутили бы мне хобот? - и она бешено засмеялась.- А ты кто?
- Я Антон. Ты что? Не помнишь? Антон-птенчик.
- Я вас впервые вижу. Не трогайте меня.
- Люси, брось эти шутки.
- Кто тут шутит? Решили меня разыграть? Ничего от меня не получите. Никаких денег. Я не отдам наследство отца.
- Какое наследство, дорогая? Впервые слышу.
- А так еще обманщик? Уходи! Уходи!
- Но Люси...
- Прочь! Я сказала прочь!
Я ушел, но  теперь во мне звучал, оперенный деньгами, голос Люси. Я только должен прийти в кафе, где она обычно бывает. Я думаю, что и без памяти туда пойдет.


***

На следующее утро я пришел в паб, где мы с ней познакомились. Я знал, что она может прийти только вечером, или вообще не прийти, а может утром - что у нее в голове. Я просидел весь день и когда выходил из паба решил осмотреться, сказал себе, что простую пол часа и не больше, если что уйду.

- Антон! - слышится сзади.

Я не мог в это поверить. Люси звала меня. Я осмотрелся, но нет, все верно.

- Антон, ты что поверил? Вот было у тебя лицо - и она как сумасшедшая засмеялась. - А что ты тут делаешь?
- Я по делам тут.
- Ну что пойдем выпьем?
- Давай, Люси. Вот у тебя шуточки. Ты знаешь, как меня напугала. Я был так4 ошарашен, что еле домой дошел.
- Ладно. Хватит. Рассказывай как у тебя с Ренатой.
- О. Тебе стоит послушать.
- Мне не терпится. - и она стукнула кулаком о стол.
Я рассказал то, что Рената изменила мне два раза, причем с отягощающими подробностями. Что-то я додумал, но суть была одна. Она совершенно беспринципно себя ведет.
- Да брось, это проще простого. Ты изменишь ей со мной. Но не по-тихому. Нет. Мы напьемся и ты отведешь меня к себе домой. Скажешь, что я твоя любовь. Так и скажешь, что я твоя любовь.
- Идет.
После череды напитков крепче моих зубов, я еле говорил.
- А знашь ты очен приятен-н-н-н. - свисала со стула Люси и что говорила под нос.
Я тоже был не в себе. И мы дошли до моего дома, я только сейчас услышал как мне звонила Рената, это уже седьмой звонок был по счету. Я увидел тогда. Она увидел меня из окна. Только мою фигуру, потому что Люси тянулась где-то вдалеке.

- Рената! - крикнул я на всю улицу, как ни в чем не бывало.
Она закрыла окно.

- Люси! - кричу я нераздельно.
- Антон-н-н-н!
Мы беремся за руки и идем на лестницу. Один шаг, второй и покатились назад.
Пока мы взбирались на лестницу Рената открыла окно снова. Кажется, она заметила, что я не один. Ее , возможно, это напугало.

- Антон...- выбигая в халате прошептала Рената.
- Да мил-л-л-лая.
- Кто это с тобой?
- Люси. Люси скажи привет!
- Привет!
- Сейчас, я так понимаю, бесполезно слушать твои объяснения...
- Я изменил-л тебе-е-е! - проорал я на всю улицу.
- Ты изменил мне? Довольно, Антон. Завтра тебе стыдно будет. Прекращай! Пока не поздно прекращай! - она стояла и плакала.
- Я зайду или с Люси, или не зайду вообще.
- Заходи. - проливая слезы и сквозь зубы сказала Рената.
- Как-то...впрочем...впрочем...спасибо.
И Люси, не зная себя, поплела за мной.
- Здр-р-ав-в-в-ствуйте!
Мы зашли в дом и я все время презрительно смотрел на Ренату. Она плакала, не переставая. Вечер закончился не так быстро. Я начал обвинять Ренату в том, что она проститутка. Только и делал, что кричал это. И тоже плакал, меня никто кроме Люси не понимает. Как же важно человеку, чтобы был другой такой человек, который любит только и только тебя или больше всех на свете. Я не знал, любит ли меня так Рената. Я долго размышлял. Но то как она со мной поступила это совсем уже перебор.
- Прек-к-к-крат! - кричит Люси мне.
- Что-о-о?
- Ты с ума сшел!
- Она в-в-виновата!
Рената не выдержала и спрашивает сквозь метеориты, падающие с глаз, объемные-объемные капли:
- Что же я тебе сделала? А?
- Ты, ты...
Я вырубился.
Люси, когда я проснулась, уже немного протрезвев, общалась с Ренатой. Кажется, она все ей рассказала.
Эта мысль пришла ко мне сразу, когда я увидел их вместе.

- Антон! - кричит Рената.
- Да?
- Ты как себя чувствуешь?
- Не очень...
- Я все знаю.
- Что знаешь? - я немного не сознавал, что происходит.
И Рената рассказала, что по словам Люси вы не переспали. И что вы только напились и разыграли спектакль.
- Это правда, но не вся. Я должен был с тобой обсудить те случаи с Аней, с незнакомкой.
- Ты про что вообще?
Я объяснил, что мне виделось. Такого внушающего откровенного "что" я никогда ранее не слышал. В общем, теперь я понимаю, что все мне показалось. Я так любил ее, что мне было больно даже предполагать, что она мне изменит. Меня тоже можно понять.


***
Альтернативное и негуманное представление рассыпалось перед ногами, чтобы сделать с Люси. Надо бы придумать вместе с Ренатой какое-то злоключение. Как бы нам это сделать? Вжиться в тесноту ее души? Я пока не обсуждал этого с Ренатой, но стоит. В любом случае, мы поселились на нетропическом любовном аспекте, что каждый имеет долг перед другим. Влажное похрапывание наших правил составило облако нежной пыли, в котором мы ютились. Организованность и уют правили нашими умами, меланхоличная утроба матери призывала все знания, которые складывали в итоге правящее положение доброты. Я феерично обозначил свое знание, как aposteriori, ведь это не было дано мне всегда, я не наел также его, когда услышал, оно было такое неземное и холодное. Сейчас я решил поговорить с Ренатой. Мы осудили сухо вопрос денег в нашем бюджете. Я тут же принялся расплескивать новости о том, что Люси обладает несметным богатством. Что следует с ней "общаться". Рената косо на меня посмотрела, подумав, что я от нее что-то скрываю и это касается наших с ней отношений.
- Если ты полюбил другую, то нам есть, о чем поговорить.
Я разубедил ее, дал понять, что дело вовсе не в этом. Что меня привлекает только деньги. Но побеседовав сполна, мы решили, что следует перечеркнуть ко всем чертям отношения с Люси. Но нам до жути не хватало денег. Теперь все, казалось, крутилось вокруг нее. Это настораживало.


***
Как ни чем не бывало мы пошли с Ренатой играть в теннис. По переулку через две дороги был теннисный корт. Большой теннис всегда привлекал Ренату.
Удар! Удар! Удар! Удар! Удар! Удар! Удар! Удар! Удар! И прямо в лоб!
Рената упала навзничь. Она потеряла сознание!

- Боже, Рената! Солнце мое! Свет мой!

Когда ей принесли воды и потрясли хорошенько, она очнулась, но не только она, очнулся и я. Мне так не хватало чего-то трагичного. Что меня бы всколыхнуло. Что меня пробудило. Только тогда я понял, да, из-за простого обморока, несчастного случая. Я понял, что люблю ее сильнее всех. На этом свете нет никакого, кого бы я любил так сильно. Мне стало так жаль за тот поступок с Люси.
Я знал, что Ренате нужны были деньги. Очень нужны ей и мне. Я решил вернуться к писательству и Рената тоже. Мы писали, как проклятые. И день и ночь мы проводили то отдыхая, когда сводило спину, то писали, ахая от написанного, во множестве смыслов этого слова. Но после ядовитого максимализма и постоянного метания из стороны в сторону на одной карусели, мы решили отправить в издательство плохо написанные романы. И потом пришлось просить деньги у мамы. Я не мог себе это позволить. А прошлые романы Ренаты уже не пользуются спросом. Ее никто не хочет публиковать. И на что нам жить думал я. Был только один вариант. Но как это сделать как заполучить деньги?



***
Я возник из тропы, обсаженной липкими стервозными деревьями, у меня в руках была жвачка Ренаты, она плюнула мне ее в руку. Потому что мусорить не хотела, а урны поблизости не было. Я нес ее на распластавшейся ладони, так чтобы ее влага не пропиталась. Кусок плаща вздымался за мной на тронувшимся ветру.
- Наши отношения - кульминация небесного стояния!
Я внезапно обуглился и остановился:
- Будь только моей Рената!
Я грациозно проследовал вперед и начал бегать, рисуя знак бесконечности. Я обернулся по сторонам и важно запел:
" Любовь моя, меня прости, все это лживые виски, они стучат, а сердца нет, ведь я всего лишь человек!"
Пробуждающиеся лица бегали с повязками на лбу, трусцой меря территории для сочного креатива: трясли попкой, забавлялись. Но бежали и бежали.
Я же освещал своим натуральным фонарем улицу, багровый цвет листа, что подарил Ренате и она держала его перед собой. Я наклонился к ней. Рената заспанная и недовольная поправила прическу. И облокотилась на кирпичный дом. Она жарко смотрела на мое сносящее лицо и волоски на руках, которые дребезжали от радости. Мое лицо оккультное и манящее становилось как волдырь от страсти.
Рената заглянула под хрестоматию наших отношений и вынырнула с счастьем в глазах.
- Ну что вперед!
- Мы должны были выбраться из Чехии. - говорю я, искоса прислушиваясь и напряженно наматывая волосы Ренаты себе на палец.
После Рената подвинулась ко мне свежим румяным плечом, так я чувствовал, так как оно длилось ко мне лучше, чем щека, в тот момент. И всепрощающая улыбка тронула мои губы.
Она смотрела в зеркальце и была мила, как попка младенца, такая крохотная и лучистая. Рената облокотилась на смещенный поручень дома, подперев лоб рукой и смотрела на натянутую стрелки лучника.
- Я могу поносить твои ботинки, милый?
- Может ли она поносить мои ботинки? А в чем мне ходить?
- Не знаю, милый. - и она ощупала свое лицо. Я все воротил нос.
Светлый газон не отдавал бликов, но сиял умеренно и претил глазам. Мы остановились, где глухая тюрьма одиночества присылала вывески на зданиях, которые гласили : "Подчиняйся!".
Мы стряхнули нервным движением замешательство. И повернулись на каблуках.
Решили выпить кофе. Все так идиллично длилось. Мы забыли обо всем, разве не прекрасна тогда жизнь? Если бы не такие маневры, нам бы пришлось освещать свечкой собственную агонию. Умильно мурлыкать есть гораздо большее обоснование жить, чем постоянно страдать и потом еще и влюбиться в это. Это солидно - отдыхать. Только вот стоит добавить, что не с ухмылкой до ушей. Но мы, в любом случае, могли открыть красивые рты и блаженно наблюдать за экзотикой. Но не моргать с полуумным весельем. Тряся шляпами или шапками, да или просто головой. Я выкинул жвачку, но перед этим поцеловал ее. Но вдруг я вспомнил о своей зубной щетке, которую уронил в унитаз. Потому мы решили пойти в супермаркет и купить новую зубную щетку. После покупок мы часто ходим в кино. Но не в этот раз. Но в полдень, когда места в кинотеатре все заняты и воняет потом и другими прочими консервами, мы возвращаемся на воздух и становится хорошо от сравнения, в котором мы побывали. Тем более что курить там нельзя, потому развлечение это не так привлекательно. Мшистые и мокрые люди после дождя, между ними бегают черные коты. Мы разглядываем новые эмалированные таблички. Скользкие асфальты, мы путаем, где фонарь, а где свет из окна. Мы представляем, как континенты затапливаются и остаются только привилегированные точки. Вот мужчина лениво встает, н похож на жабу. Вокруг сплошные географические массы. Город бьется точно сердце вырезанное из тела. Тонут уличные фонари и мужчины, и женщины захлебываются.  Кардинальных скрип ума в секунду, когда так остро воспринимается жизнь и этот укол адреналина в мозг заставит вас пасть и сотворить новую историю вашей жизни - это просто, но только обстоятельства надо подбирать определенные и вряд ли у вас получится, ведь это месиво укореняется только при условиях натуральных. Так мы с Ренатой плескались в решении таких вот задаче, чтобы сделать из себя сверхчеловека. Который способен творить округляющие свойства, что составляют предметность чертового бытия.
- Антон, а эта Люси правда называла тебя птенчиком?
- Да, а что?
- Я знаю, тебе это безразлично.
- Конечно. Если хочешь, теперь ты меня будешь называть птенчиком.
- Хочу. Птенчик.
И так. После отдыха и охлаждения всех событий, можно сказать, что мне нужна Люси и как её посадить на крючок уж дело случая. Но мне надо стараться. Она опять не оставила своего телефона. Придётся ждать её в пабе. Но не буду таким дотошным. Целый день не буду ждать. Только по вечерам приходить. И искать как следует по вечерам. Мало ли кого она подцепит. Завершится. И можно её будет вытащить только своей симпатий, которую я отыграю. А может стоит проявить свой шарм да и только?
В любом случае, я должен что-то делать.


***
Этим утром я проснулся встревоженным и невыясненным
Хотя я знал, что делать, как делать. Но какое-то посягательство привело меня к умопомрачению. Я почистил зубы, но когда это делал, думал как свежее дыхание привлечет ее ко мне. Когда завтракал то крутилась наше совместное переваривания идей. Когда одевался то представлял общее стремление к совершенству. Как мы нанизываем одну идею на другую. Наступил вечер. До того я все время обустраивал потенции нашей с ней встречи. Я не волновался, только разве что интеллектуальное раздражение присутствовало. Наступил вечер. Причём вечер ранний. Я выскочил после восемнадцати ноль ноль. И поторопился. Уже темнело. Только я вышел Люси стояла столбом и выжидала меня .
- Кака- я неожиданная встреча. - говорю.
- Да нет.
- Пойдём, выпьем кофе?
- Конечно.
- Чем занималась сегодня?
- Рисовала.
- Да? И что?
- Руки.
- Она перебила.
- Руки знакомых.
- А мои рисовала?
- Да.
- Только мои?
- Да, если честно.
И тут я заговорил по существу.
- Слушай, мы можем пойти к тебе домой. Там так уютно. Мне приятно у тебя в квартире. Давай, решайся!
- Да пожалуйста. Я только за.
- Здорово!
Мы прошли пару кварталов. Слипались глаза от клейкого аромата, что я услышал в кофейне. Антуражная забастовка и белые облака на чёрном, хвастающемся своей законченный темнотой, небе. Мы шли и ничего нас не омрачало. Я пододвинулся к Люси и немного приобнял. Она издала звук. Потом мы повернули налево, пару десятков шагов вперёд, снова налево. Вот мы пришли. Всю дорогу шли молча. И мне это нравилось. Такая тихая пристрастность. Когда боишься все испортить. Мы зашли в квартиру. Она сняла с себя все в туалете. Я не ждал секса с ней. Даже не допуска это почему-то. Но пришлось быть послушной собачкой, чтобы получить свое.
Было жутко и хлестко. Страсть я испытывал, но она была загажена любовью и долгом перед Ренатой.
Я лежал на постели и курил. Люси уперлась своим виском мне в грудь.
- Люси, ты меня любишь?
- Да.
такой неутонченной честности и не ожидал.
- У тебя есть кто-то, кроме меня?
Да.
- Кто? - с опаской спрашиваю.
- Гашек.
- Он говорит по-русски?
- Да.
- Познакомь меня с ним.
- Хорошо. С радостью.
- Пусть сейчас придёт.
- Сейчас позвоню.
было невыносимо представить, что она ещё с кем-то встречается. Люси должна принадлежать мне. И только мне.
Мне показалось, что нечто обволакивающее и потаенное слегка выставило ножку. Она что-то для меня…
- Алло. Гашек?
- Да, ано.
- Ты случайно не хочешь встретиться сегодня?.
- Где? Во сколько?
- Когда тебе удобно. У меня.
- Я не могу, но хочу. Позже перезвоню
- Хоро…
Он сбросил трубку.
Пришлось долго ждать. Но он позвонил.
Звонок в дверь. Мы в это время целовались.
- Здравствуй, Антон.
- Привет.
- Много о тебе слышал.
Он поцеловал по-французски Люси, она дернула ножкой.
Я не сдержался:
Вообще-то вы тут не одни.
- Извини.
- Извини.
Мы уселись на диван, тот самый диван. И начали курить и пить кофе. Гашек был известным писателем. Гашек Форман. Для меня была честь встретиться с ним. Но то, что сразу отвращение и дерзкое отчуждение я испытал никто не спорит. Но надменно я к нему относиться не мог apriori. Хотя хотел.
Он сел очень близко к Люси и начал её ласкать.
Вы спите вместе? - хотел я крикнуть, но сдержался.
Потом я полез между ними, "чтобы достать ручку", которую когда-то уронил и сейчас вспомнил.
Он не был выбрит, красовался своими усами, черными, как щетка прекрасными. Но я ведь должен признавать пикантность этой ситуации. Только вот Люси всегда ходила с потертой губой. Теперь я понял, что к чему. Меня акклиматизировало его послушное поведение и даже прямолинейное подчинение. Мужчина с сединой и щеткой хорошо качества с подчеркиванием чешского замешательства против лысины, которая светилась у него на макушке. Некоторая компенсация. Фамильярная и лдо раскованности сильная нежность. Этот холодный блестящий и злой субъект, но просто невыносимый в своем молчании. Так что пламя дикой злобы облизывает его вид и характер. Я хотел поместить его в белую тюрьму, так чтобы его хорошо кормили и вынашивали его идеи, но только стоило бы ему возбудиться его вели бы на эшафот. И к черту всю духовность и любовь к брату. Но то, что брожение между нами будет бесконечным никто не будет подозревать. В лабораторной колбе должно развиваться и сеяться открытость и дружелюбие между нами. Но там и только там. Почти никто не понимает смысла того, что у нас происходит. Никто не руководит нашими отношениями и мы сами. Этот колоссальный город, в котором уживаются крыши над головой, коты и люди, что дают общий коэффициент тому, что указано выше. Наша согласованность должна биться, драться и кусаться. Мы разнесем культурную предосторожность. Странно, что все, что я описал промелькнуло у меня в голове меньше, чем на секунду и уже потом я принялся это описывать. Нужна минимальная координация для ловкого минутного вторжение в жизнь Гашека. Чтобы после этого апофеоза он осмыслил мою агрессивность и понял, что она бесшабашная. Я должен держаться некоторое время вежливо, а потом ошарашить. Сколько пота и терпения изливаются у меня в желудке. Комедиант! Я комедиант! Но стоит все-таки что-то сказать:
- Гашек. Вы любите Люси?
- Я люблю Люси.
- Я люблю Люси. - говорю.
- Да любите сколько хотите. Важно то, что она любит меня. А вас нет.
- Я люблю тебя как друга, Антон.
- И я люблю тебя как друга, Люси.
- Вот и славно.
Мне пришлось соврать, естественно, чтобы не напугать или вернее не отпугнуть своим сующимся не в свое дело носом. Но мне казалось, что я обязан заполучить ее. Даже если и не люблю ее. Этот человек внушает мне угрозу. Мне стоит отвернуться. Но я пойду и дойду до крупного плана его глаза, стану таращиться, пока он не моргнет.
Я усвоил, что успешность зависит не от победы, которая произойдет или нет, а от чемпионского стиля, потенциала.
- Люси, я хочу сегодня остаться у тебя на ночь. - говорю.
- Это почему он у тебя ночует?
- Потому что его выгоняет Рената, его девушка.
- А, но раз так, то ничего. Но Люси я тебе доверяю. Не подведи меня. - сказал этот Га-а-ашек. И отправил меня за дверь, "поговорить".
- Ты, я смотрю, имеешь свои намерения. - говорит, причесывая чуб.
- Изъясняйся яснее.
- До тебя не дошло?
- Я не играю в угадывание.
- А я играю. Надеюсь, догадаешься через час, если за всю жизнь не поймешь.
- Твою мать, прикрой ротик, малыш.
Он ударил меня. Я ударил его. Так началось прелестное ультра-насилие.
- Ты урод!
- Урод! Урод!
 Люси немножко постояла и посмотрела, ей претило, что дерутся за нее. Так что она не отходя наблюдала и аплодировала. Но потом:
- Стоп,стоп.
Мы не слышали, что она орет. Только сам признак вопля.
Она пошла на кухню выпить воды. Увидела себя в зеркало. И начала идти на нас.
- Стой! - кричу. - Стой, идиот!
Люси улыбнулась и сказала:
- Спасибо. - поклонилась.
- А теперь вы оба останетесь у меня и составите перемирие. Я вас люблю обоих.
Я напрочь забыл, что хотел кое-что достать у Люси. Но теперь если я что-то сделаю не так, то буду сразу же опрокинут Гашеком. Как же мне их поссорить. У меня теперь два мотива. Придется пойти на риск. Утром после завтрака у Люси я отправился к Ренате. Она писала роман. Я поцеловал ее в макушку.
- Как дела, милая?
- Я опрятно строю предложения. Наконец-то. А где ты был всю ночь?
- Я гулял.
- Хорошо. Садись. Я хочу с тобой поговорить.
- Что-то случилось?
- Да, я решила. Мы должны получить деньги Люси.
- Я знаю.
- То есть?
- Я уже этим занят. И был я ночью у Люси.
- И еще у меня новость. Я беременна.
- Что? Беременна? Ты?
- Да-а.
- Ну, это неплохо.
- По-моему это прекрасно!
- Хотя я не знаю, как воспитывать ребенка, но тоже рад, правда.

-Загвоздка в том, что нельзя никак совершать план с усилием Ренаты. Реально передо мной стояла не она, а проблема, сквозь которую видна сама Рената. Как же ей участвовать с привязанность к ребёнку в её животе.
Я должен все сделать сам.
И как ты получаешь желаемое?
Я трону её сердце и она сама мне выдаст или придётся её убить!
У нас ребёнок будет. Какое убийство?
Я пошутил.
Мне было слышно по её голосу, что она желает чистых денег. Но при этом понимает, что такое невозможно. Я натурально сосредоточен. И клацание меня тогда не отвлекало.
Пойди к ней и делай, что считаешь нужным.
Так и сделаю.
Я пошёл по бульвару-хамелеону и тряхнул сосредоточением на местность вокруг меня. Играла бутафория решимости. Во всем я видел окончание. Как пешеход прошёл через дорогу. Собачка опорожнила кишечник. Льстец поцеловал даму и отвернулся. Я был зациклен на рисовании бытия, как я вижу. Оставалось ещё две улицы до её дома. Я прилично одетый крикнул:
Тук-тук.
Сейчас! - послышалось.
Люси, это я!
Бегу!
Открыла дверь и блестела как рыбья чешуя.
Что с твоей кожей?
Я намазана гелем. А что? Тоже хочешь?
Не против, если я зайду?
Что за вопросы? Когда я тебя не впускала?
Я так сломлен. У меня нет денег. Мы голода  с Ренатой.
О тогда, тогда, тогда-а…
Что?
Я могу одолжить тебе денег.
Солнце, мне нужны деньги так, чтобы их не возвращать.
Много хочешь. Бери, что дают.
Люси, ты можешь хотя бы немного дать.
Хорошо. Но немного.
Да.
Она пошла по короткой лестнице из дуба и переделала всю ситуацию.
Я даю тебе деньги, потому что сама хочу этого. Ты меня не просил. Бери.
Спасибо. Люси, ты когда-нибудь была признательна глубоко?
Нет. Наверное, нет.
Но ты даже не представляешь, что для меня значат такие щедры чаевые за долгое знакомство.
Это не за знакомство, а за расставание.
Я её не понял.
Мы больше не можем видеться. Гашек очень нервным стал с тех пор как ты появился.
Я покраснел от гнева,теряя такую ценность.
Ты выбрала его?
Я никого не выбирала. Гашек дал понять, а я прислушалась.
Ты бросаешь меня?
Да, относительно да.
Это невозможно. Ты мне нужна. Я люблю тебя.
Ты любишь меня? Но все равно уже поздно.
Я не уйду.
Но пойми меня, ты не можешь…
Я перебил.
Я могу и остаюсь и ты меня не сдвинешь.
Тогда я понял, что действовать нужно по вдохновению. Я обязан кормить нашу семью.
Вот, получи.
А-а-н…
Я вырубил её напрочь. Но крови не было.
Залез на короткую лестницу и достал из наволочки семьдесят тысяч крон. Я собирал их в ее же сумку. Но что-то было слишком тихо. Вентилятор как будто кто-то выключил. В ванной начала крутится ручка и оттуда в наушниках выходит какой-то юнец. У него татуированная текстом рука и тёплый детский взгляд. Он испугался. И спрашивает, кто я. Я объясняю, что Люси стало плохо и говорю, что мне пора. Хватаю сумку, иду на кухню наливаю воды. Даю этому мальчугану и говорю, чтобы налил на неё воды, для того, чтобы та очнулась. Я почти ничего не замечал. Но чем дальше я шёл тем пристальное впивались взгляды и романтичные дневные птицы просыпались при моем стесненном поползновении. И окна домов, кажется, светил на меня гримассой. Всё одушевилось. Но мне было плевать подло это или нет. Важны последствия. Я встретился, черт его дери, с Гашеком.
О, кто тут, кто тут! - говорю.
Он промолчал, завернув рукава.
Ты от Люси? - хмуро спрашивает.
Нет. После наших любезностей я у неё не был. Счастливо!
я не ускорил шаг, ведь он мог оглянуться. Шёл как будто устал. Намеренно кривлялся.
Но я все время ранял ключи. Я достал их из дырявого кармана и уронил. Потом поднял и снова уронил.
Любовь моя, я иду.
И наспех открыл дверь.