Т-4 по-русски

               
  От автора: на Прозе РУ книга выставленна отрыками, не полностью.

Вся история ПНИ – это одно большое, до сих пор не закрытое "Уголовное дело"!
               
                Т-4 по русски
 
                Глава 1
…Окруженная со всех сторон одичавшими и вырубленными садами, стоит бывшая барская усадьба на горушке. Смотрит сверху надменно, будто хвастаясь, как и двести лет назад: вот, мол, смотрите какая я!
Взглянешь на нее снизу вверх и сразу видно: там, наверху, жили когда-то хозяева жизни. А заберешься наверх и с горы вниз посмотришь – и того понятней: почерневшие от времени шиферные и черепичные крыши жмутся со всех сторон к усадьбе, завистливо косятся наверх.

За двести лет многое она на своем веку видела , многих  хозяев поменяла. Видела роскошные пиры и самодурство   своих богатых хозяев. Все было.

Строилась быстро, росла как на дрожжах,  тянулась вверх- вширь, требуя все больше и больше рабочей силы. Потому и шел к ней мастеровой да крестьянский люд, заселяя все вокруг: растущие хозяйство в ней давала какую-никакую работу и самому крестьянствовать не запрещали.

Мастеровые, селившиеся под горой, строились не скоро, не так как наверху, но с порядком: росли, как трава весной,  собирались  поселками хаты и хатенки, тесно окружая себя дворами, садами, огородами. Постепенно хаты, как солдаты, выстраивались рядами,  ряды медленно тянулись в улицы, которые одним концом всегда упирались в  гору: там, наверху был центр жизни, там была единственная в окрестности работа.
Так и жил местный крестьянин два столетия, отдавая усадьбе все свои силы и жизни.
Однако и усадьба тоже старалась, кормила, обихаживала не только себя, но и всю округу; ох и тяжело бы жилось окрестным мужичкам, не постройся она в этом месте!

А потом забурлила страна бунтами, закипела, заполыхала пожарами, будто время вспять повернулось, поменяв местами тех, кто жил на горе и под нею.

Первый раз сжечь усадьбу пытались в девятьсот пятом году, в первую революцию. Пытались, да не получилось: во-время пожар заметили сторожа, потушили, не дав ему разбежаться по усадьбе, только что хозяйские пристройки без крыш остались да дворы пострадали.
Были там планы подпалить и усадьбу, только как и с какой стороны это сделать, если ее на века  ставили: там кирпич к кирпичу подбирали, камень к камню.
Все же со злости удалось кое-что растащить и разграбить, к чему добраться сумели.
Хотелось бы целиком все эту красоту развалить да сравнять с землей, но сил не хватило и времени – пошел бунт на убыль.

За ту паузу, что десять лет между двумя революциями длилась, много чего хозяевам усадьбы удалось сделать: восстановили дворы, хозяйские постройки, снова завели-  поставили в них разворованный скот.

Но с семнадцатого года по двадцатые жгли и грабили уже основательно, так, что хозяева не выдержали этого напора и подались в эмиграцию: время такое настало – могли запросто и убить только за то, «что у него есть, а у нас нет!»
Осталась усадьба одна, без хозяев, окруженная со всех сторон пепелищем, на котором красным кирпичным пятном выделялась недавно построенная часовня: злой был крестьянин на барина, но набожен, потому часовню не тронули.

Сожгли хоз постройки, разграбили погреба, растащили-развели по дворам барскую скотину и снова успокоились.
После этого кто только не пользовался брошенным особняком: немцы, белые, красные, махновцы...
Махновцы оставили после себя слухи о спрятанном там кладе – его потом искали все кому было не лень.
Пожив в барском дворце немного, --хоть чуть-чуть!-- каждый пытался разорять его на свой лад, внося лепту в то, что потом, в своих книгах историки назовут разрухой.
А когда все потихоньку утихло, переселилась в усадьбу коммуна со своими порядками.
Она, видимо, на столетие вперед усмотрела судьбу бывшего родового поместья, потому первым делом, прямо по мозаике, коммунары выбили надпись: «Кто не работает, тот не ест!»

А потом принялись строить «всеобщее братство и равенство».
И, хотя из этой затеи ничего путнего не получилось, успели  все же малость поработать сообща, продуванить  имущество коммуны, разорить до конца усадьбу и уйти в небытие.

Казалось, на этом должна была закончится история барского гнезда: ну кому оно нужно такое, какой ее оставила коммуна-- в развалинах, в крапиве, без оконных рам и утащенных куда-то полов?
Но нет: следом шла эпоха «воинствующих безбожников». Эти в первую очередь растащили ненавистный им кирпичный забор, разбросали его по кирпичику — «главный символ рабства!» А потом принялись за  пережившую все беды часовню.

Колхозу в том дележе не повезло больше всего: к тому времени, как он появился, пользоваться постройками по назначению было уже нельзя -- это были развалины, наводившие ужас даже на поселковых мальчишек, лазивших туда за алычей и черешней.

Потом была война, оккупация. Немцам порушенная усадьба приглянулась сразу: местом, размерами, основательностью построек. Подъездами к ним.
Потому -- первым делом починили  прохудившуюся уже крышу, убрав -замостив двор остатками кирпичного мусора. Почистили, подправили обвалившиеся колодцы, дорогу ведущую на гору. И организовали там полковую конюшню: лошадям даже в лютые морозы там было тепло и уютно, а для жизни людей помещения без полов, рам и туалетов были уже не годны.
Пришло время – погнала Красная Армия ненавистного оккупанта, и время в усадьбе потекло прежним, радянським беспорядком: только гуще зарастал крапивой унавоженный  лошадьми двор.

К концу войны местный люд уже совсем забыл про усадьбу, натоптав-наездив вокруг нее всякого рода дорог и тропок. Обходили это место стороной.
Красивые кирпичные здания пугали забредших сюда прохожих пустотой и гулкостью своих коридоров.
Зайдя туда, казалось, будто мир вымер во время какой-то катастрофы, оставив после себя дикий лес поваленных-поломанных вишен и яблонь, между которыми, в рост человека, тянулась вверх  крапива и лопухи.
За те тридцать лет, что простояла усадьба брошенной, потеряла она свой блеск и привлекательность – не оккупанты, так и крыша бы уже повалилась.

Вспомнили про нее уже в начале пятидесятых, когда начались первые зачистки городов от «сталинских самоваров» -- бывших защитников Родины.
Родину «зачищаемые» в свое время от врага спасли, а вот себя от ее нападок уберечь не смогли: не было теперь ни здоровья, ни  рук, ни ног, ни денег, чтобы убежать от Родины, уехать от ее любви подальше.
А страна напряглась в усилии, пытаясь одним  махом отловить их и убрать этот человеческий мусор из мирной жизни.
И было за что: их сегодняшняя вина перед Родиной была несоразмерна с тем, что они когда-то для нее сделали. Теперь они вели «асоциальный образ жизни»: жили в подвалах, пьянствовали, попрошайничали, роняли престиж победителей.
Такого оскорбления страна простить им не могла. За ту поруху она им даже нормального имени оставлять не хотела, отбирая еще на облавах фронтовые и орденские книжки.
После облав это были уже не герои, обвешанные орденами и медалями, а безымянные, никому не нужные «самовары»...
Выселять решено их было подальше, так, чтоб они исчезли из этой жизни навсегда, не давили людям на нервы нытьем и просьбами, не портили настроения видом своих обрубков.
Под жилые помещения использовалось все, что стояло свободным: бараки для военнопленных, здания  заброшенных монастырей, бывших тюрем, концлагерей.
Последнее откровенно приветствовалось -- обычно в таких местах не нужно было даже приводить в порядок материально-техническую базу будущей конторы, готовится: ворота и помещение охраны есть, забор, украшенный поверху остатками колючки – на месте,  двери с замками – тоже. Заселяй!

Где-то их этапами, в вагонах для скота, гнали в Сибирь: «Туда, где нетронутая природа и живописные места.»
Где-то, как прокаженных, селили на безлюдных, покрытых мхом и диким камнем островах.

Но трудно спрятать от глаз несколько миллионов человеческих обрубков.
А в Украине – и того трудней: она заселена плотно, тут  людские глаза кругом.
Потому усадьба подходила как нельзя лучше – отдельно от жилых поселков, тихо не подъедешь, не уедешь, не убежишь.

Акцией «по выселению асоциальных элементов» руководило НКВД. Они-то и восстановили пусть деревянный, но все же забор с двумя невысокими, спрятанными от посторонних глаз вышками: в их ведомстве без этого дела – ну, никак нельзя!
И хоть поверху забора плотно кинули колючую проволоку, а  название новой конторе дали не обидное и веселое:
«Интернат для инвалидов войны и труда».
Пока не поменяли первых хозяев, даже свой П/Я с номером через черточку имели – как любой уважающий себя лагерь.
А чтобы придать всему делу «медицинский смысл и характер», в помощь тем, кто обычно расстреливал  врагов народа, выделили психиатров.
Теперь НКВД осуществляло только охрану, а психиатр нужен был «для легитимности процесса»: даже при смертной казни должен доктор присутствовать. Чтобы  засвидетельствовать факт.

А у этого доктора,  как у змеи, всегда было два языка: ну что ему эта Клятва Гиппократа? Они клялись и верно служили всем: фашистам, коммунистам, бандитам, выполняли их заказы и всегда выдавали себя  за докторов!
Потому и усадьба стала жить двойной жизнью: провозглашалось одно, делалось другое. На плакатах, повешенных снаружи и внутри сообщалось, что тут делается «...все во благо пациента, все для его здоровья!» 
На практике же, не открыто и за спиной,  делалось все так, чтобы быстрее освободить место для следующей партии обрубков: ну точь в точь -- программа «Т-4».

Тогда-то и вписали «доктора» в свою первую, тайную конституцию – кого охотнее и первоочередно нужно запереть в интернат: одиноких, безродных, ненужных. Чтоб не ответили, чтобы впросак не попасть.

Потом, уже на перепутье, за расправу над фронтовиками-инвалидами ругали советскую власть: это, дескать, она во всем была виновата! Ну, и НКВД конечно... но его же уже нет!
А психиатры тогда совсем ни при чем были: они только лечили и провожали калек-фронтовиков в последний путь!

...Первую партию слепых, безногих, безруких фронтовиков-«самоваров» завозили поздней осенью. Кроватей, отопления и постельного белья к той первой зиме подготовить не догадались, расселяли калек прямо на бетонном полу.
И, уже к началу зимы большая часть бывших защитников Родины  просто замерзла.

Так открывалась первая и самая страшная страница всех псих интернатов тогда еще единой страны.

*  *  *

Последний из первых

«Т-4» по-русски

…Иван Спиридонович и сам не заметил, как перешагнул тот возраст, когда о будущем почти не думают, не строят наперед планы, живут прошлым.
Оно и понятно – вперед осталось – чуть-чуть: глазом моргнуть не успеешь, как ссадят на последней станции. А назад посмотришь – вся жизнь там годочками по порядку тянется, – там есть что и кого  вспомнить!
Оттого и любил он затихающий перед отбоем интернат, жалел его, как умирающее живое существо:  одна часть затихает парализовано, а другая еще шумит, шевелится переругиваясь, живет.
Сначала нетерпеливые забираются на кровать, засыпают. Эти отделяются от других сразу после ужина: значит, не получилось сегодня на приеме с «колесами» медсестру дурануть! После девяти, загораются ночники – темно-синие лампы над входом: их не выключат до самого утра, до подъема.
Тут уже любое передвижение по комнате рассматривается как  нарушение, за которое спросят.

Всхрапывает Аркаха, в паузах вскрикивая и матеря кого-то отборным словом. Понять, что он кричит нельзя, ясно только, что это--«крысы тыловые!»
А Спиридонович--то провалится в сон по-стариковски, то вдруг вынырнет из него, вспоминая, кого там сегодня встретил, как  и о чем с ним поговорил? Вспомнив, лежит с открытым глазом, пялится в потолок, думает.  Пока снова не заснет. А заснул -- куда теперь? Вперед пути уже нет, заснул  – значит назад!

...В тридцать восьмом всем классом призвали на срочную. Радовались и провожали их всем поселком, всей школой – двадцать человек шло в Красную Армию.  Смеялись, пели песни, добираясь к районному военкомату на колхозных подводах.
Привыкал к армии не легко. Но – парень деревенский, работы не боялся и  с детства во всем старался быть первым. Потому, наверное, отслужив на срочной полтора года, снова впереди односельчан оказался -- попал по спец набору на  курсы командиров РККА.  И почти закончил их...
Да не получилось, не удержался, вылетел с курсов, с шумом, с треском. Но сначала попросили покинуть ряды комсомола.
Гудело комсомольское собрание, накаленное речью комсорга. Тот много не говорил: глядел зло в глаза «провинившегося», забыв, что в лучших товарищах недавно были. Выкрикивал, поглядывая  на бумажку, приготовленное заранее:
--Не может настоящий и преданный советской власти комсомолец венчаться в церкви! Он же и крест на груди носит! Я сам видел!

Хлопнул себя Иван по груди, словно пытаясь закрыть и без того спрятанный под одеждой крестик, доставшийся от матери. Опустил виновато глаза.
А комсорг гнул свое:
--Считаю, что за этот поступок он должен быть исключен из рядов комсомола ...голосованием, решением собрания! Он скрыл это от нас!  Поэтому, кто «за» – поднять руки!
Опускали глаза в пол, нехотя поднимали руки те, кто раньше в друзьях был: никто не возразил, никто не сказал слова в защиту.
Провели собрание, а уже там и с курсов командиров выпроводили. Формулировка была продуманной, на перспективу – «...за морально-бытовое несоответствие.» Тогда с такой формулировкой свободный вход для несостоявшегося командира РККА – только в тюрьму.
По тому времени так и закончилось бы, да война началась.

На фронт пошел рядовым добровольцем, кубари на петлицы вернули не сразу, но и не тянули: не хватало комсостава.
Воевал как все, но, не чувствуя за собой вины, все же старался больше других. Материнский крестик снял, убрал подальше.

Потом ранение, следом второе. А дальше --все наперекосяк пошло, думать и вспоминать об этом не любил, но в дреме да во сне само все само собой всплывало.
Вспомнилось ранение, госпиталь, лампа  в операционной, бьющая  светом в глаза. И хирург, вставший над ним...
Увидев перед собой хирурга, вздохнул ошарашено, открыл глаз.
Пыхтел, сопел, ворочался, пытаясь уйти от того, что всю жизнь преследовало, мешало жить.
Лег спокойно, расслабил руки-ноги – как в госпитале врач учил:
--Ты все равно их расслабь, как будто они есть--так, чтоб тепло по ним побежало...и дыши ровно!

И показалась на миг, что снова он с руками- ногами...
Храпел Аркаха, мутила сознание дрема, давила сверху, затягивая его в себя.
Он лежал в ней, подтянув к подбородку колени и уткнувшись носом в шинель – тепло шло оттуда, как от обычной госпитальной подушки.
А холод проникал внутрь в других местах, через конечности: в ноги, в руки, кусал за макушку наголо бритой головы. Стыли они, ныли, немели, мешали забыться. «Укололи бы чем обезболивающим...» –  мелькнула  полусонная мысль.
Мешалось в голове, путалось прошлое с настоящим: мороз пробивал мысли насквозь, словно приколачивая их гвоздями внутри головы. Теряли они свою остроту от холода, спотыкались друг о друга.

И вдруг – дернулась земля, ухнуло где-то рядом, заходило ходуном, задрожало...и пропал сон.  Глянул вокруг – темно, хоть глаз коли, сверху струйка песка за воротник шинели сыпется. Трещит все вокруг, гудит земля.
А снизу кто-то кричал придавлено, перебивая мысль, просил помочь какую-то сестричку, с храпом втягивал в себя воздух.  Ткнул   руку в темноту-- удивился, что она снова на месте. Тут же покрутил ей – как она – работает, чувствует? Прощупал себя, пощупал рукой все вокруг, удивляясь все больше.
Сейчас в этой человеческой куче его прижало куда-то к стене, придавило. Шевельнулась страшная мысль, сравнивая все не ко времени: «Три наката...или чего там от них осталось – это хорошо! Они спасли, они же и похоронят...» Потрогал рукой бревно сверху, бревно сбоку, пытаясь понять, как они легли и можно ли мимо наверх проползти, не сдвинув этот хаос?
Потрогал, пощупал, толкнул рукой – скрипнуло перекрытие, качнулся блиндаж, пополз вниз, оседая и давя на грудь.
Дернулся Иван Спиридонович в ужасе, понимая, что пришли последние минуты его жизни...и вынырнул из этого страшного, бесконечно повторяющего сна. Вдохнул воздух.
От холода «там» еще ныли культи, будто и впрямь побывал только что на морозе.
Теперь каждая вторая ночь с экскурсией – туда-сюда: там надело, – сюда вернешься. А тут тоже не весело.

Храпит, скрипит, визжит сетками кроватей комната.
За окном – зарешеченное ноябрьское  утро.
*  *  *
...От первого «интернатского призыва» в 900 человек в живых остались он да Аркаха. А остальных – фронту не под силу было сжевать, а интернат проглотил и не заметил.
Ну и пили, видно, хорошо после ранений  да фронта: закусывать тогда было нечем. Так и ушли никому не нужные.
А что он выжил в этом хаосе – книга помогла: с детства любил читать. Ну и везло, конечно... Да еще как везло-то! Вспомнишь и не верится: тогда, в самом начале еще, первым летом, когда взводом из окружения выбирались! А через фронт переполз он один –  сзади- сбоку где-то стреляли, взрывалось что-то то спереди-сзади, кричали так, будто живыми их там резали...
Мелькнуло тогда – на подходе к фронту еще заметили, отсюда и встречу знатную организовали. Спешил переползти, греб землю руками, будто тонул, прыгал от воронки к воронке.

Уже на той стороне, в своих окопах сказали, что через минное поле сейчас полз. И не под обстрел люди попали – на минах рвались.
А он переполз тогда без единой царапинки. Ребяток вот жалко, им в тот день не повезло – все на том поле остались.

А там, под Невской Дубровкой? Там и воевать-то вроде не за что было и защищать эту малость негде и незачем – полкилометра исклеванной снарядами берега, будто оспой земля переболела. В щелях, в норах жили: ямку от краю воронки  коридорчиком пророешь, – чтоб не подмывало! --  подчистишь ее, углубишь слегка, а сверху что есть под руками нароешь. Залезешь в эту щелку, коленки к подбородку подтянешь, надышишь – теплынь!  А наверху --  ад: не пуля так мороз убьет.
С тех пор хоть раз в неделю снились стежками и россыпью сложенные в бруствер люди, припорошенные у «фундамента» красноватым снегом. И земля, поднятая на дыбы до горизонта. Страшно было, духарились только новички и только по пьяне...
...Как раз зима тогда назад покатилась, пугая всех сильными морозами; все от них пытались куда-нибудь зарыться, да спрятаться.
Им немец тогда всего-то одну-единственную мину на пристрелке подарил и – прямое попадание: там от блиндажа-то и так одно название осталось, только что сверху еще не все было взрывами сброшено: щадил немец, сам того не зная, этот блиндаж.
Вокруг уже живого места не осталось – ни травинки, ни кустика. Лунный ландшафт. А этот -- повалился набок от тряски, весь просел, как лисья нора стал. Но внутри тепло было, там и буржуйка от самых первых еще осталась. Топили, маскируя сверху трубу, чтобы искрами себя не выдать, лазили в эту нору греться по очереди – все не новую  рыть. А попало сверху – и всех по стенкам размазало, а он вот до седых волос дожил.
Глаз тогда потерял – это да, это жалко: новый уже не вырастит и доктора не проси -не вставят!
Лицо щепой от наката посекло, перепахало, будто оспой переболел, а нос -- как ножом срезало! Но это ладно, это пережить можно – не под венцом стоять. Другое дело -- осколки от мины поймал.
Большие-то, что в бедро сели, достали сразу, а маленькие даже не пытались: теперь вот каждую ночь мучают, спать не дают, будят.
Ну, контузия...так она, считай, у каждого, кто через фронт прошел. Чего тут жаловаться?
А по морозил тогда только что  ногу да руку  – это уже все хирург резал, не жалея и не спрашивая. Шутил:
--Новые отрастут, культи-то я тебе на рассаду хорошие оставил!
Культи – дело обидное, но нужное: даже полный «самовар» с хорошими культями как лягушка прыгать может. А уж если совсем под никуда уберут, как некоторым, то как тогда??
А культи и впрямь хорошие оставил, не пожалел, как другие жались – под завязку резали. С такими культями, как у него, не совсем чтобы «самовар», даже в домино постучать можно: считай, половина его еще живет!
Да и не культи даже — вторую-то руку оставил и даже два пальца ней не тронул! Чего не жить-то?
А то что правую ногу выше колена оттяпал...Ну так крыса же госпитальная: мог бы пониже-то колена цапнуть, а по жадничал, да так, что теперь там и протез  прицепить не к чему.
Но все равно – почти половина его осталась!
А вот Петьке из под Ростова тогда не повезло: он зажат был бревнами со всех сторон и замерзал медленно, грея его своим теплом. А мороз наверху стоял – тридцать. Там каждая минута дорога была,  а он пол ночи выл, все тише тише...Звал на помощь – кричать уже сил не было.
Доставали их тяжело – ломами, лопатами и то лишь под утро.   Целиком достали только его и закоченевшего уже Петьку. Остальных -- по частям.
Потом – санитарный поезд через полстраны и пропитанные  медикаментами и болью палаты.

В окопах медсанбат и госпиталь всегда маленькой передышкой кажется.
--Поспишь на нормальной кровати с нормальной подушкой, под одеялом...Короткая экскурсия в мирную жизнь!
Хотя часто – это прихожая ада: там криков боли и мук больше, чем на фронте.
На передовой кровь рекой польется, когда в бой кинут. А так – стоишь на посту, дрожишь в замерзших окопах, ждешь когда сменят. Но -- живешь!
В госпиталях -- боль и кровь каждый день, каждый час: всегда кто-то кричит, всегда кто-то умирает – не рядом, так в соседней палате.
Там разговоры о войне ведут неохотно, чаще вспоминая мирную жизнь – тогда теплеет в душе.
С тех пор не переносил запаха еда и мазей, сосало под ложечкой от вида пропитанных кровью бинтов: так и казалось – подними их сейчас, а там, из ведра, чья-то рука наружу вынырнет.

В госпиталях видел, как здоровенные мужики, на пулеметы ходившие не раз и смерть видевшие, придя в себя после наркоза «самоваром», плакали навзрыд, всхлипывая как дети, глядя на свои забинтованные обрубки. И слез не стеснялись. Один бубнил:
--У меня же семья...как же я теперь...вернусь?!
А потом кувырнулся с носилок под проходившую мимо госпитальную машину: заученно, как под танк шагнул.
И людей видел, не пивших даже наркомовских перед атакой, но утонувших в вине после ампутаций.

...Еще в госпитале письмо от соседей получил --погибла вся семья в начале войны.
Потому выписывали как свободного человека в городские подвалы и шалманы. Хорошо лето на дворе стояло, крыши над головой не нужно было.
Вышел, проковылял до улицы и застыл, оглушенный забытыми звуками: наяривала где-то гармошка, шуршали шинами, гудели редкие автомобили.
Стоял, вцепившись, как клещ, двумя пальцами в костыль,  смотрел одним глазом, оценивал, как жизнь за войну поменялась.
Бежал, брел равнодушный народ мимо, не видя новоиспеченного полу самовара.
Только бабка какая-то встала напротив него и, вытирая глаза платком, смотрела пристально, будто признала в нем кого-то.
--Ты чого, мать? – спросил он, переступая с костыля на ногу, будто стреноженный конь. – Носа моего испугалась? – пошутил он. – Или глянул на тебя косо?
--Смотрю, касатик... может, и мои так же...--вытерла слезы и потрусила дальше.
От пронзившего вдруг понимания, что жизнь потеряна навсегда, безвозвратно, хотелось забыться, уйти, отдохнуть где-нибудь – деньги выдали в госпитальной кассе.
Передохнул – и провалился в первый попавшийся шалман, набитый человеческими обрубками.

...Гудел воспоминаниями подвал, перебивая друг-друга: каждый между выпитым свою историю рассказывал, свое спешил поведать -- поди, протрезвеешь к утру, так и под пистолетом не заставят! Тут, пьяными, среди таких же как сам, рассказывали, вспоминали...
Вралей и хвастунов не держали, а если случайно и забредал такой, их сразу слышали: кому врать, кому сказки рассказывать, тут каждый у черта в зубах побывал и, пережеванный, выпрыгнул!

...--Чего мы с тобой все пиво да пиво? – вздыхая, прокурено гудел  кто-то совсем рядом: табачный дым, как утренний туман, прятал очертания говорившего. Иван стоял, не зная куда и как идти в этом волнами двигающемся молоке. --Давай по нарастающей? Водочки?
--Давай...
Через минуту разговор потек оживленнее:
--Я к чему тебя спрашиваю...У нас же по радио да по сводкам – одни победы! Будто не пер нас немец до Сталинграда! А тут ты... Расскажи! Который раз тебя уже прошу, а ты все потом да потом. А?
--А чего там рассказывать...--вздохнул собеседник.--Мы когда на переформировку вышли, нас от дивизии одиннадцать человек осталось.
--Да ну...--недоверчиво протянул слушавший. 
--Чего «ну»-то?!--вспылил рассказчик. --А вся дивизия вдоль дороги да под Красной Горкой легла! Сам знаешь: три раза роту в атаку подняли, роты уже нет! Смотришь – все как один новенькие, все из пополнения. А "старики" -- кого по воронкам тут же зарыли, а кому уж очень повезло -- они в медсанбат отъехали. – Говоривший вздохнул. – А там, браток, нас не три раза в атаку поднимали... И не ротами.
Слушай, давай перекурим это дело? Только ты мне сверни, а то я еще одной рукой кручу пока плохо. Не научился.

...-- Да-а...--потеряв нить разговора, повел он его через минуту куда-то в сторону. --Когда человека убивают – тяжко  смотреть на это...
--Да ну брось ты! --махнул рукой сосед.  – Привыкаешь...я тоже по началу не мог, потом свыкся.
--Да понятно...-- вздохнул рассказчик.--Потом-то черствеешь внутри, а я же сразу с гражданки на фронт попал, курице башку отрубить не мог. Мать, бывало, всегда батю просила, а тут только зачислили и сразу -- в самое пекло! Привыкаешь, конечно...это если мужика! А если девку убивают? Да свою?
--Девку – д-а-а... Девку жальче...
--Девка у нас в батальоне была, санинструктор, Светка...Хохотушка! В нее весь батальон влюблен был...на марше мина рядом разорвалась, ей обе ноги как ножом срезало! Упала на дорогу, и в визг:
--За-аст-ре-лите!!... Застрелите-е!!
А все гребут по дороге мимо...не жравши, едва ноги тащат. Да и как ты ее стрельнешь у всех на глазах? Самого потом к стенке прислонят: это же еще в самом начале было, нас немец только в котле  захлопнул... тогда еще порядок какой-то был! Из нее кровь--фонтаном, а она не плачет --  воет:
--Ребятки, застрелите!!За-стре-ли-ите!!
А все будто не слышат, головы опустили, идут мимо...
--Ну так стрельнул бы ее, раз человек-то просит! Чего ты?
--Да чудак ты человек! Как я ее стрельну-то? При всех?!
А она как сорвалась--и в вой:
--А-а-а с-суки!... как в постель меня затащить, так все рады, а застрелить так вам жалко!!
--Да-а, брат...на такое и нам смотреть тяжко...
--Ты что встал, браток? --повернулся к Ивану рассказчик.--Проходи!
--Да у меня, понимаешь, три ноги, один глаз и всего два пальца -- сшибут и не заметят! Боюсь...
--Ну, тогда приземляйся  к нам, у нас вон пока свободно. В нашем полку прибыло? Из госпиталя?
--А ты почем знаешь?
--Так ты же весь медикаментом насквозь пропитан, как медицинский шкаф! Давай, браток, мы тебя прицепом в наш коллектив возьмем? А ты потом отставишься! Садись!
Пихнули сзади стул. Сел Иван, положил костыли на пол.
...--А что с мед инструктором? – плыл разговор дальше.
--Со Светкой? Сама затихла...кровью истекла.
--А дальше?
--«Дальше»...а ты не знаешь? Вперед гнали, приказ был – выйти назад, к Волхову, а жрать было нечего – двадцать граммов сухарей на бойца в сутки!
--Так это пол сухаря...меньше!
--Да ты их еще получи, эти двадцать граммов! Там же всех накормить надо было – интендантов, политруков, их гаремы из ППЖ!
--Это что же...двадцать граммов сухарей в сутки на бойца...--взвешивал слушавший. --Хуже чем в блокаду, получается... А чего эти крысы штабные смотрели? Чего не завозили-то?
--Немец не давал! Там «Рама» круглые сутки над переправой висела – чуть зашевелились у реки – обстрел! А «Рама» висит, корректирует. Сбей ее!
Так это на плацдарме, у Волхова,-- там всего триста метров до своих было! А что там внутри котла творилось...вспоминать не могу. Страшно.
--А что ели?
--Что ели...Пока мороз держался, обозных лошадей из под снега рыли: там этого добра немец нам за зиму на консервировал, наморозил! Позаботился о нас, ни то что наши интенданты. Да  там и не обозных лошадей хватало – они же туда конный корпус Гусева ввели: у нас же вот так – немец нас танками давит, а мы на них с шашкой наголо! Лошадей быстренько съели...и не заметили! Кавалеристов в пехоту переформировали... А потом...--он тяжело вздохнул и  выдохнул сдавивший грудь воздух.-- Потом... умирали люди от голода: поплыло же все весной – травится стали кониной. И все в котелок полетело: червячков, паучков, кору от деревьев грызли: лес внутри котла без коры стоял белый, как березняк. Снаряд ухнул, земля еще только осела, а люди уже ползают...червячков ищут – говоривший не сказал, а выдохнул: --И друг-друга, брат, есть приходилось...и такое бывало.
--Слушай, давай вмажем? А? Чокаться не будем – за всех, кто там остался!
Разлили на троих. Выпили. Помолчали. Пожевали сушеной рыбы.
--А потом? Как вышли-то?
--Как вышли не знаю...я уже этого не видел, потому подтвердить не могу. И вышли ли?
А выход из котла был – ой-ей ей! Как вспомню этот пьяный, похмельный сон...
Последние километров десять дорога по болоту шла, гатью: свернуть  нельзя, а свернул – значит сел в трясину по уши! Тащить не будут...так и уйдешь вниз у всех на глазах.
А вокруг – ни кустика, ни травинки – все подчищено снарядами и перепахано давным-давно! Там не то что в бинокль, все простым глазом на километры просматривалось. А мы вытянулись на этой гати змеей...там же на ней не окопаешься – болото! Чего же не расстрелять-то? Ну, немец и долбил, как в тире, по колонне из всего, что у него только было. В машину попал снаряд – встала на гати. Загорелась. Перегородила всем дорогу. Спихнешь ее толпой в бок, с гати – и дальше: там из сгоревших машин и техники коридор был – вдоль него шли, за ним прятались!
Болото проскочили, выползли на сушь и по рядам пошло:
«Болото кончилось...Рядом уже...Рядом, мужики!!»
А это пешком, с девушкой по парку фланировать «рядом»...А на пузе, да под пулеметами, так это, брат, целая вечность: не проживешь ты столько...
Закашлялся, отворачиваясь, пряча слезы, зачихал.
--Вспоминать тяжело...не могу! А все равно каждую ночь снится... Там наших вдоль дороги накрошено было...иногда завалами, так, что машина пройти не могла, скидывать нужно было! А что ты хочешь? Ширина коридора иной раз до двухсот метров доходила – проскочи сквозь него! Там за каждый метр бой был, за каждый окопчик и траншейку, но – солдатики... Кому они нужны? Сам знаешь – что такое у нас солдат? «Бабы еще нарожают!» – передразнил он кого-то.
--А дальше?
--Дальше...идти не могли, а ползли к своим из котла, иные не выдерживали, от голода умирали...у кого сердце отказывало! Бывало, что и стрелялись...
Задело кого-то или просто не встал мужик – сердце отказало...а политрук уже тут как тут и -- приказ: возьми его винт и тащи все это к реке. Это легко сказать--тащи! Ты себя едва тащишь, месяца три тебе жрать не давали, все впроголодь, а на тебя штук пять винтов повесят – и тащи эту радость! А еще и свой надо... Вот прешь все это, прешь, потом смотришь – усох наш политрук, что  на тебя все это повесил: снесло ему башку осколком. Берешь всю связку кучей-- и в затопленную воронку! Свободен, гуляй Вася, пока снова на тебя не повесят! – говоривший выдохнул прошлое, и, понизив голос, признался:
--Вот я раз так, браток, свой винт по запарке в воронку скинул...
--Н-у-у??
--Чо ну? Трибунал: оружие на фронте выкинул! Ну, скажу я им — повредили во время обстрела... а почему не сообщил сразу, почему не показал? И боя-то не было... Схватил потом первый попавшийся винт, что у дороги валялся, а сам иду и думаю – сейчас проверит какая-нибудь падла и все – считай, Вася, отвоевался! Отведут тебя в сторонку и хлопнут – время-то такое было... Шел и ждал, когда чего-нибудь начнется...чтоб сразу сообщить! Ну, меня, видно, Господь и услышал: отошли чуток подальше, оно и началось-- накрыл нас немец с тяжелых минометов, руку и обе ноги мне осколками хор-рошо нашинковали, прям как голубец! Отключился я... Ну, и потащили меня оттуда в медсанбат, а там уже не до винта им моего было.
Медсанбат тогда на болоте в сторонке стоял – ни вперед же их не пускали, ни назад: сначала технику, пехоту. Ну, провалялся я там, пока совсем плохо не стало, думал уже все, отбегался, Вася, столько дырок в тебе  насверлили, а лечить-то уже некому и нечем было! Просто умирать в навалку складывали.
И снова мне подарок от судьбы – как раз мне в тот день двадцать два  года стукнуло! -- броня наша  от реки в котел прорвалась, меня и других, кто не совсем тяжелый был, на верх бросили и, как видишь --живой!-- он хлопнул себя единственной рукой по тощей груди.--А теперь эти с-суки орут – вы же все предатели, вы же сдались тогда! Подписку о неразглашении взяли!
--Подписку брали?
--А чего ты думаешь я так рассказывать об этом не люблю?! Брали!
--Слушай, давай еще вмажем... за всех, кто там остался?
--Давай.
--Только не чокаться!

...Гудел воспоминаниями подвал, махорочный дым подпирал потолок, будто не давая раздавить то, что шевелилось, прыгало- ползало по полу от стола к столу как тараканы.

Зайдя в шалман, выйти из него не мог несколько лет. Пил, как все пили, не желая видеть ужаса Победы, за которую воевал, теряя руки, ноги, глаза...
               
Тогда-то все и началось, а не в пятидесятые: НКВД по шалманам разговоры пьяных «самоваров» слушало. А они страх на войне потеряли, говорили открыто, в выражениях не стесняясь.
Потом  говорливых к ответу тянули.
«Почему из окружения не вышел и в партизанах осел?» 
«Как инвалидом стал?» 
Чуть что не так – «Виновен!». Срывали ордена, погоны, медали. Лишали званий. Способов вытолкнуть инвалида-фронтовика из жизни было достаточно, только захотеть нужно: семейных сажали за тунеядство и паразитический образ жизни, не семейных – за попрошайничество, за бродяжничество.
А иначе выжить было нельзя: нормального содержания фронтовик-инвалид получить не мог. Точнее, не давали, но сажали как тунеядца. А в лагерях не всякий здоровый выживал, если нормы выработать не мог. Что уж о безруком-безногом говорить!

Но то была первая компания по зачистке от инвалидов. Вторая – это уже когда интернат придумали.
Ее провели потом, когда и война-то забываться стала. Он ее встретил не в большом городе, а на безымянном железнодорожном разъезде.

*  *  *
...Жизнь после войны и для здорового была не то что нелегкой – душной, а безрукому-безногому, израненному – вообще вникуда! Не выживешь... Одно оставалось – ходить, просить. А лучше – прилипнуть к какой-нибудь станции, да по вагонам, где и без костыля тебя повезут. Но там все было занято – своими, чужими, – эти не впустят – выдавят. Велика была конкуренция, чтобы жить Христа ради.
...Пил десять лет без малого, приходя в себя в короткие паузы, пытаясь забыть то, что не забывалось, возвращаясь, будя каждую ночь жуткими снами.

В одну из таких пауз болтался по городу, пытаясь найти пропитание – где попросит, где сами кусок хлеба сунут. Глянул – и не поверил: много годов прошло,  а в одноногом чеботаре на рынке сразу признал односельчанина Антипа. Такой же худой, только седой и не привычно хмурый.
Встал напротив него, смотрел, а из выбитого глаза текла слеза.
А тот строго глянул снизу и не признал. Положил сапожный молоток на край рабочего стола.
--Иди мужик, иди дальше: нечего мне тебе дать...Сам я видишь-- тоже одной стороной укороченный --кивнул на протез. – Иди – и снова взялся за молоток
--Антип...-- и напрягся: тот только голову поднял внимательней посмотрел и снова положил молоток.
...Вечером сидели шалмане до закрытия, вспоминали соседей, детство. О потерянных руках-ногах не говорили – не любят об этом говорить инвалиды. Шел разговор о селе, вспоминали общих знакомых.
...--Да был я там, был! Сразу после войны.
--А я письмо в госпитале получил – сгорело все?
--Ну, не все...Но с вашего края там много чего война зацепила...
--А мои как? Видел? Хата стоит?
--Не помню я уже...из построек вроде что-то стояло. Но твоих не видел. Да там из старых вообще мало кто остался! Все больше эвакуированные. А наши, поселковые – кто погиб, кто просто не вернулся, кого посадили... Дядьку Колю инвалида помнишь? Ну тот, что с первой германской без ног вернулся? Они с теткой Дусей по центру жили? У школы?
--Ну...
--Двенадцать лет ему дали... за сотрудничество. И тетке Дусе чего -то  там отвесили, не пожалели бабку!
--Да какое уж там с ними сотрудничество? Они же оба деды!
--Ну...не знаю -- осторожно увернулся Антип. – Рассказывали...Немец когда в поселок входил, обстрел был...ну и лошадь из артиллерийской упряжки зацепило. А она раненая не тянет, визжит, рвет постромки, того и гляди орудие опрокинет. Унтер махнул солдату рукой – мол, выпряги, отведи ее вон за огороды да стрельни. А бабке Дусе ей же всегда больше всех надо было — вылетела со двора и в ноги немцу,  да на пальцах ему: мол, не стреляй ее, отдай нам! Мы ее выходим! И ноги ему еще обхватила...Тот ее отрывать, потом затылок почесал, махнул рукой и снял недоуздок: бери... Ну взяли. Выходили.
--И что это за сотрудничество такое?
--Так он потом на этой лошади продукты на немецкую кухню возил.
--Ну?
--Может и обошлось бы, так там пару раз к нему солдаты в телегу прыгали--это уже на суде выяснилось. А наши пришли, так дядьку Колю сразу за жабры: «О, лошадь трофейная! А как она у вас оказалась?» Понятное дело, раз трофейная, сразу изъяли. А НКВД, сам знаешь, всегда вторым эшелоном шло: вошли и по хатам – что да как? Кто как себя вел, кто с немцем целовался...А люди-то у нас добрые, сам знаешь -- чужой свободы им не жалко...
Его через неделю арестовали, а бабку Дусю потом.
--А ее-то за что?
--С ним жила... Полы к немцам ходила мыть. Там ей немного дали, лет восемь чего-то...
А так...походил по поселку, посмотрел. Но жить там – ты уж извини: ни работы, ни дома, ни семьи. Все развалено, сожжено. Сюда подался...все же как-никак, а тут еще в чоботах ходят и чинят их иногда. Живу с женщиной...

...А утром, проснулся после встречи и как ударом по голове – заныло под ложечкой, засосало и будто не душа болела, а  в теле что-то повредилось. Думал-- с похмелья: оно проспишься, стаканом поправишься, --пройдет. Проспался, поправился, а не проходило – тянуло на родину, будто кто тросом душу давил, душил ее. Да так потянуло – хоть стреляйся! Не с чего было... От тоски даже водка не помогала.

Ночью снилась степь, яры исползанные мальчишкой. А утром, в похмельном бреду слышалась украинская речь. И пусть не ждал там уже никто, а все равно – тянуло родные места посмотреть, протопать по ним деревянной ногой, сходить к родительским могилам.
Но для такой поездки костыль и полено не подходили – их нужно было менять на колеса. Специалистов по «танкам» было – в каждом подвале, за каждым углом: процветал востребованный бизнес.
Заказ обсуждался в шалмане с таким же, как и он сам.
--Где же ты, браток, фару-то вторую потерял, да ходовую себе так попортил? – колдуя над «ершом», интересовался специалист. – На каком фронте?
После того как выяснилось, что были-то совсем рядом и в одно время, разговор пошел другой – с перекурами, с воспоминаниями, с короткими тостами: пили за всех, кого «там» оставили.
О «танке» больше не говорили – этот разговор оставили на потом.

Поняв от заказчика, что «рейд будет долгим и дальним», плеснул ерша себе и ему,  пообещал:
--Я тебе телегу не на подшипники поставлю, как всем, а на колеса от детской коляски. Есть у меня такой трофейный товар. Ты на них не доедешь – долетишь как на самолете до своей Украины!
Утром, снимая мерку с «танковой платформы», поинтересовался:
--Что же ты, браток, раньше-то cапогами не занимался?
--Да не нужно было...и не досуг--признался он.--Все же рядом, костыля и полена хватало...
Получая новый «танк» на руки, обмывали ее, вспоминая ту зиму, фронт, когда стояли где-то рядом.
*  *  *
...Прямых путей у товарных поездов не бывает, потому облава на фронтовиков нагнала его месяца через два, аж в Белоруссии! Как раз пересадку делал: вылез кое как со скотского вагона, оседлал «танк» и катил по платформе, разыскивая идущий в нужном направлении состав.
Поравнялся с паровозом, а сверху голос машиниста:
--Слышь, в низу...как тебя? Не ходи туда! Я от Москвы иду на Донбасс...вторые сутки вашего брата по всем вокзалам метут, грузят в машины и вывозят!
--Куда вывозят?
--Да откуда я знаю – куда! И тут вон команда уже была: смотрели, спрашивали...потом к вокзалу пошли! У меня с первых вагонов человек пять вашего брата поснимали...
--А как же мне... теперь?
--Ты вон в последний вагон ко мне ткнись! Мы через десять минут тронемся...Сейчас нам зеленый должны дать!
Легко сказать – «ткнись»... Тут ни каждый человек с ногами-руками быстро поднимется...А тут без рук, да еще с «танком»!
Однако к паровозному гудку постарался, осилил борт платформы, плюхнулся внутрь. «Танк» остался на платформе. 
Забился в щель между кусками покореженного войной железа. «Металлолом везут....» -- шевельнулась мысль.
«Это хорошо, что металлолом...есть где спрятаться!»
Вздохнул, когда состав дернулся, заскрипел сцепками.
Ехали с частыми остановками несколько суток. Кончалась в армейской фляге припасенная заранее вода, кончались продукты. Когда из остатков махорки кое-как, на ветру, лепил последнюю самокрутку, вдруг понял:
«Пора катапультироваться... А жаль – в нужном направлении идем...»
Думалось, спустится вниз на маленькой станции это было бы не трудно... А дальше? Костыля нет, «танка» нет, а на одной ноге долго не поскачешь. А если все так, как рассказал машинист, то это был тупик – менять поезд нельзя и опасно. И не менять его нельзя!  Подумалось еще: ну, прям как той в загадке о переправе --про волка, козу, и капусту.
Решил ждать – куда само вынесет!
Спал, терпел холод, прячась от встречного ветра за борт, забирающегося на ходу во все щелки.
Ночью разбудил свет фонаря, светившего где-то совсем рядом и обрывок разговора. Говорили уже  на украинском, но проскакивали в нем еще русские словечки. Прильнул к щели, прислушался. Слышно было, как скребли по железному борту вагона сапогами, пыхтели, матерясь, видимо пытаясь преодолеть борт и заглянуть внутрь.
Он пополз вглубь вагона, туда где был хаос. Луч фонаря прыгнул через борт и лениво заползал по углам.
--Да немае тут никого...Железо.
--Дывись краще... вони зараз як мыши все поховалися куды тильки можно! Смотри! – распоряжались снизу: неприветливо встретила его Украина московским приказами.
--Та пусто тут, пусто! О-о-о! Точно, е один огрызок!
--Живый? – удивились снизу.
--Та вроде шевелится...Крикни Петру, нехай подгонит машину!

Иван ткнулся в какие-то металлические куски, пытаясь за ними спрятаться, но луч фонаря догнал его.
--Прячется, сука!
--Ты його сюды гони, сюды! Тут мы його спустим...сам слезет!
--Не-е...мени його одному никак... Лизь сюды, поможешь!
--Я туды не полизу — не соглашались снизу – шинель порвешь, перемажешься...
Под матюги, оплеухи, спустили Ивана кое-как сначала на сцепку, потом на землю. Пока ждали машину, промерз насквозь.

Грузили в «воронок», подбадривая матюгами и сапогами. Первым пунктом, принявшим его, была каталажка, тараканы, разгуливавшие  с видом хозяев по камере; они словно разглядывали вновь прибывших – со стен, с потолка. Ночью их сменили клопы, сводя с ума и не давая спать.
Сидел с уголовниками, ждал колченогих попутчиков – не хотели впустую «гонять машину из-за одного огрызка!» Набрав солидную партию, повезли в усадьбу.

Оттуда, уже с горы, ментовская каталажка вспоминалось как вполне комфортное место -- все же она работала без остановок при любой власти, меняя лишь свое название. Там за столетия все было отлажено и одинаково работало при Государе, при коммунистах, фашистах, при всякого рода повстанцах....
Даже клопы и тараканы передавались там без счета, как наследство от прежней власти.
В усадьбе же за тридцатилетнею паузу порушено было все: не было  рам на окнах  – их наспех заколотили досками. Не было одеял, кроватей, отопления, порушен был туалет...
На всю команду в несколько сот человек вместо ночных горшков  выделили с десяток ведер.

Думалось – уж чего там, даже на фронте, за окопами туалет мастерили, роя к нему траншейку и присыпая его регулярно хлоркой.
А тут --шла эпидемия дизентерии вместе с заселением, унося с собой сотни жизней. Хотя кто их считал?

А какие люди на его глазах уходили! Не люди – кремень! Без рук, без ног, без глаз были, а мужики все бедовые, фронтом меченые.
Было дело, когда всех только вместе собрали и на бетонный по жить до весны кинули. Да без махорки, да без водки, да без одеколона! Выть хотелось! Санитары тогда вконец оборзели – ни курить не давали, ни пожрать! Все под себя тащили.
А НКВД на вышках только посмеивалось: их дело привычное – охранять и со своими воевать. Для них и на войне  всегда особое задание находилось: в случае чего – к стенке кого прислонить!
Ну не на горшки же они «самоваров» сажать будут?!

А со свободы доходили слухи, что вывозили «недобитых» из всех городов повсеместно. Ловили, собирали в кучу, сортировали. Офицерский состав отравляли подальше, дела старые поднимали – кто в плену был, кто какие грехи за собой имел. Чист совестью перед Родиной? Ордена имеешь? Значит -- «Приговорен к интернату. Пожизненно!»
А рядовой состав сразу вывозили и топили баржами. Ходили такие разговоры, ходили...И не зря, видимо, рассказывали такое – не было рядовых «самоваров» вокруг... Совсем единицы. Будто не воевали в ту войну рядовые!
Вот и не стерпела душа, взбунтовалась.

И началась буза под крики «Крысы тыловые! Фашисты!!»
Те, кто без рук-без ног был, слепые – те просто «ура» для поддержки орали, а у кого хоть клешня осталась, за костыли-палки по хватались.  Безногие, с руками, оседлали «танки» и – в атаку!
Первую линию обороны прорвали легко, разбив двери и шкафы в процедурной. Дорвались до содержимого. Спирта было немного, чего там – всей банде только на раз понюхать. Зато медикамент пошел в ход – этого добра все в госпиталях попробовали. Сестричек не тронули, а санитаров гнали впереди себя, били костылями, пока те позорно во врачебном кабинете не забаррикадировались. Они пороха не нюхали, но и сдаваться не хотели. Боялись. Да и телефон был у врачей, тянули время.
--Вас же, суки, лечим! А вы костылями...--испуганно ныли из за дверей.
--Ты мне жрать дай, что положено! А ноги у меня от твоего лечения уже не отрастут! – орал Вова-танкист и, отталкиваясь  от пола руками --таранил дверь кабинета своим  «танком». Орал:
--Мужики, тащи спички и тряпки какие там есть! Сейчас мы этих крыс тыловых поджарим! Выкурим их, как фюрера из бункера!

Но уже спешила подмога, стучали НКВД-ешновские сапоги по бетонному полу – им со своими воевать было привычно.
А поквитаться НКВД с «самоварами» было за что: те и те на фронте были. Иногда вроде бы даже рядом. Только у  «самоваров» через одного – иконостас через всю грудь, а тут медальку «За отвагу» не повесили.

...После бунта стали раз в день выдавать горячую баланду. В пищу употреблять это было трудно, «но всё было по нормам!» Когда выдавали пайковый хлеб – это был праздник.
Однако бунта не простили: сразу расчистили подвал, поставили парашу и, благо решетки там на окнах всегда были, открыли карцер. Загрузили в него первую партию виноватых.
Тех, кто при штурме только орал, наказывать «пожалели».
Доктора суетились,--они же всегда за правое дело, за гуманное обращение с пациентом, за справедливость! Потому – не бить! «Просто привязать, ограничить! Чтобы раз-навсегда к бунтам охоту отбить, чтоб и мыслей таких не было!»
Да какие это доктора?! Фашисты! Как это -- привязать человека на неделю?!

Однако пытались...только как «самовара» ограничишь-привяжешь, если у него ни рук ни ног? Не то что по-нормальному, «на пять точек» – да вообще никак! И колченого тоже не больно-то оганичешь: браслеты одноногому да однорукому не накинешь...
А аминазин тогда еще только в моду входил, в большом дефиците  был.
Одно оставалось для «самовара» – «мокро -влажное»: старый, проверенный способ. Даже обмен опытом с местной психушкой налажен был – приезжали командировочные санитары, показывали.  Пользовались их опытом, пока несколько человек не задохнулось. Тут уже была растерянность – а что же тогда делать, как влиять на непослушных?!

Но – умен НКВД-шник, если речь идет о расправе, а в паре с психиатром – это злые гении. Потому – нашлось решение: совсем безруких-безногих  в сетках к потолку подвешивать. По медицински-то это все равно -- «методы физического стеснения», а меж собой -- «на просушку».
Заводил перевели в интернат со строгим режимом, ордена, медали, у кого еще оставались,  заставили сдать.
Документов-то на них все равно ни у кого не было: их изъяли еще при аресте, «для проверки», а без документов весь «иконостас» – бижутерия, за ношение которой еще и к ответу подтянуть могут.
А поди, восстанови все! Особенно, если этого не дают делать.

И -- поделили всех по этажам: этаж безногих, этаж безруких, этаж слепых, контуженные. «Самоваров» -- отдельно, подальше от глаз.
«Одним безруким сложнее меж собой, а слепым отдельно от других – тем более!»
Костыли, тележки держать запретили – «Оружие!». Все передвижение внутри началось по-пластунски и на культях.
Те, кого не сломал фронт, инвалидность и подвалы, были раздавлены интернатом.
*  *  *
Первые года два-три интернат работал в режиме газовой камеры: отловили свежих, привезли, зарегистрировали, рассортировали. Похоронили. «Следующая партия!»
Потери были--как на фронте, а о «медицине» напоминали лишь  мелькавшие повсюду замызганные халаты санитаров. Выживали и приспосабливались единицы – крепкие деревенские парни.
Тогда, в самом начале, смерть за каждым ходила по интернату. Караулила, охотилась за «недобитыми»: утром объявили подъем, а десять человек глаз не открыли. Ушли. А на следующее утро -- еще десять. За полгода от первой партии в несколько сот человек человек единицы остались. Не выдерживали условий, голодной жизни и – бесправия: какая уж там сладкая да привольная жизнь в интернатах была,  если в пятидесятые еще люди от голода по деревням дохли -- ни в Питере, ни в Киеве московская власть интернаты  организовала, «а там, на свежем воздухе... где природа человеком нетронута!»
Кто Радянский Союз помнит, поймет о чем речь шла: хорошо снабжались только столицы да центры, а на природе выжить можно было только на подножном корму. Потому -- долго не заживались!.....

В редких перекурах вели разговоры, вздыхали:
--Сталин умер. Был бы жив – не позволил бы!
Те, кто постарше, да поумнее – они наоборот:
--Долго жил товарищ Сталин... Честь ему и хвала. Только вот расплодил произвол.
Уже потом, когда понавезли зечье, они советовали:
--Жаловаться надо было, фраера! Жаловаться!
Они жалобы строчить всегда были мастаки.
А куда «самовару» писать, на кого жаловаться, если его сама Родина умирать отправила?! Потому не выдерживали, гибли – от обид, от сожалений, от понимая своей ненужности. Оттого и пошла мода по интернату на самоубийства.

К концу пятидесятых поток «недобитых» иссяк. Привозили уже не партиями, штучно.
Взамен везли престарелых зеков, а те несли с собой зоновские порядки и злобу. У «недобитых» тоже не все гладко шло в этой жизни – были драки, было пьянство, иной раз доходившее до поножовщины.
Но было и братство, то, что их объединяло – фронт, ранение: зачастую и воевали где-то рядом. И вопрос при первой встречи всегда один и тот же задавался:
--Ты где воевал?
Интернат для них стал чем-то вроде дисбата за прежние, как теперь оказалось, никому ненужные подвиги.
У зеков же никакого братства не было, одна  ненависть к друг другу и к НКВД.
К самоварам – тоже ненависть: «Фраера!»
Создавался интернат как тюрьма, но по духу таким стал только с появлением зеков. 
Теперь «недобитым» спрятаться можно было только на работе.
Медленно, подправив и убрав ненужное, переселяли правила и привычки ГУЛАГа с  одного места в другое.
Для вида и получилось неплохо, прям -таки «по человечески» -- с медицинскими эмблемами на порталах, с говорливыми докторами в накрахмаленных халатах: ГУЛАГ сдавал свои позиции, уступая место псевдо мед учреждениям.
Но мало кто заметил временное совпадение этих событий!

*  *  *
...Те, кто пережил первые два-три года в интернате и умудрился выжить, дождались послаблений в режиме – снова соединили «недобитых» в один коллектив.
 А тут  – подарила миру наука  аминазин и прочие «успокаивающие» медикаменты, которые шли в интернат «на пробу». На каждом обходе  вопросами засыпали:
--Как настроение после таблеток? Что чувствуешь?

«Недобитым» медикамент не нравился, а докторам – очень. Они от них были в восторге.
А и впрямь: зачем привязывать безрукого-безногого к нарам, если можно его просто так, «по медицинским показаниям» уколоть? Да курсом провести...
И главное -- никакого садизма! Чистая медицина!
Но и с послаблениями в режиме просто так переводить государственный хлеб не давали. Тут бы как раз и надпись, оставшаяся на мозаике от коммуны пригодилась, но замазали ее, не подумав.

Первым делом отобрали специалистов, у кого руки были – ремонт своими силами устроили: отопление, туалет и, главное – электричество -- без него несколько лет маялись.
И кузню свою при интернате организовали. А умельцев по железу среди шоферов, танкистов да летчиков было – каждый третий.
 Заработала кузня и сразу задание от главврача поступило: создать универсальный  протез. Чтоб руки заменять мог во всех видах: рука-лопата, рука-отвертка, рука-крюк.
--Эстетики особой не нужно: крюк так крюк, лопата так лопата.  Главное – чтоб протез был удобен – в жизни и в работе.
--Как в лагере – ворчали недовольные. --Хуже...
--Так от зеков хоть польза какая государству. А от вас? Вы же паразиты! Да и не требует от вас государство много, вы хоть себя прокормите!
Стали «недобитых» сбивать в артели,  в производства.

Фронтовые будни закончились, теперь всех ждали трудовые подвиги.
У кого руки здоровые были, вязали сетки, чеботарили,  швейничали...
Да мало ли работы не старому мужику найдется?
А тех, от кого по пол-человека осталось, да с правой рукой, да с левой ногой – ну совсем бестолковый --собирали в пары. Для каждого вторую, недостающую половину подбирали:
«С ногами ему напарника лучше, или с руками?»
«Парный комплект» выдавался бесплатно, да еще с самодельным протезом: не жалела Родина для бывших защитников ничего!
Персоналу от такой комбинации тоже только плюсы шли.
А работу вдвоем, за полтора человека, они всяк тянули.
Так и звали – Руки-Ноги.
Шутили:
--Це хто пишов?
--Вторая бригада, с пасеки -- Руки-Ноги.
--Да-а...тот, что с одной клешней... с такой рожей его, наверное, даже пчелы не жалят!
--В ночи побачишь – спугаешься.
--Да тут и в день шарахнешься.
--Что ж его на пасеку-то определили? Поставили бы пугалом в поле – пользы, мабуть, бильше б було!

Денег за работу не давали,--ну, там трохи махоркой отстегнут -- но режим работающим в артелях, ослабили:
не за деньги работали, за свободу передвижения!
Это давно уже кто-то где-то заметил, «что работа делает человека свободным.»
Правда, сказано и написано это было не на русском языке.
И для отчетов, что наверх шли, польза была: «реадаптация фронтовиков».
Это уже потом, когда фронтовики на покой отъехали, назвали ее трудотерапией. А тогда это была «реадаптация»...
Совсем «самоваров», слепых к работе не принуждали, но они и не жили долго, государство в ущерб не вводили.

«Руки-ноги» подбирали пробно, «операцией»: поставят в пару на неделю-две и наблюдают, ждут:
--Приживутся ли?
Они с Аркахой срослись сразу – привычками, характером. И руки ноги-глаз подошли …
А что же не срастись, да не прижиться им было, если судьба у них – как зеркале?
У Аркахи все в самом начале войны началось: сначала отрезали их часть где-то под Минском, а потом – котел немец организовал.
Чудом судьба его из котла вывела, но  к своим добраться все равно не сумел. Да мало того, так еще и в плен попасть умудрился. В плену, может, и пробыл-то день-два, а все равно--на всю жизнь перед Родиной виноват остался.
Бежал из плена, прилип к партизанам, а уж как там потом получилось, только сам Аркаха знает: очнулся уже на этой стороне фронта, в госпитале. Там обе ноги и оставил.
Ему бы молчать, дураку, а он с контуженной головы да все наружу:
--Д-два дня у немца с-сидел в с-сарае. П-потом б-б-ежал...
Скрывать ничего и не думал – к своим же вернулся! Не знал, что тут творится... Ну война, ну отступают...это у всех на слуху было.
А в 42-м Приказ 227 вышел – под него-то Аркаху и подвели.
Говорят, – Закон обратного действия иметь не может, даже статья там какая-то есть. А получалось – может назад НКВД даже Закон повернуть. Может, если очень захочет!
Забирали Аркаху прямо из госпиталя, ничего что без обеих ног был.  Несли до машины на носилках, а уже там, по месту сгрузили на пол. Посадили. Требовали-- чтоб подписал, чтобы сознался в сотрудничестве с врагом.
А он – ни в какую
--Б-б-ыл в плену...д-в-ва д-дня был.  П-потом бежал.
И, слово за слово, сцепились с НКВД-ешником в споре. Да все с криком, все на «нерве»:
--А если Ро-д-дина тебя н-на смерть посылает... д-должна она ответ нести, ч-что ты инвалидом оттуда в-в-вернулся??
--Ты, вражина, – катая его сапогами по полу, учил следователь-- Ты на Родину не пеняй! Она тебя умирать послала. А ты живой вернулся, да с той стороны? Это как? Тебя еще наградить за это?
--Вы м-м-не мои ноги верните, м-м-мне ваши побрякушки не нужны!

...Вот все говорят – «Органы у нас не в меру жесткие!»
А то ли надоело им это упрямство, то ли пожалели, но просто так выкинули на улицу: катись на все четыре стороны!
--Но если понадобишься – найдем!
...А Аркаха так и жил по подвалам в страхе, что снова заберут.
Даже в интернате ждал, что вот-вот приедут. Коробку-сундучок с вещами всегда наготове держал: махорка, стиранная-простиранная гимнастерка и письма от матери. Персонал улыбался, говорили, что это все от контузии. Так и дразнили, если на что-то понудить нужно было: «Отобрать у него коробку с вещами!»  И – сразу истерика, а потом припадок и тишина.
Если вели его куда-то  – на прогулку, на рентген, или к врачу-- коробка всегда при себе была...А нет – в отказ и до истерики!

...Так уж повелось в этой стране – тут между Родиной и  гражданином всегда  особые отношения были: солдат для своей страны  все  сделать обязан. Прикажет Страна ему: «Умри!» -- значит, умри и не возражай. А выживет без рук-без ног – «Так не Родина же в этом виновата! Фашисты!! С них и спрашивай, а Родина--она тебе ничего не должна.»
Выпьют в день Победы за тех, кто на фронтах погиб и пропал, похлопают в ладоши, а за костыль заплатить – ты уж как-нибудь сам...
Солдат обязан отдать все, что у него есть, вплоть до собственной жизни. А страна  ему не должна ничего.
Тут любят только мертвых героев!

*  *  *
Сжились они с Аркахой, срослись руками-ногами, а ему словно потерянный глаз на место вернули – и на пасеку их сразу определили. Ему от интерната в подарок вместо недостающей руки съемный крюк- лопату и ложку смастерили: хочу это наверну, хочу то.
Всю весну, лето и осень на пасеке торчали, – все мимо проносилось, будто за окном поезда. Обед, ужин туда привозили. Потому, наверное, и выжили, что интернат только зимой видели.
Пчел на зимовку приготовишь, вернешься – а знакомых уже и нет, покурить-потолковать не с кем! Так, мелькнет кто-то...
Как на передовой было -- три раза в атаку роту подняли – рота уж  другая: кого в могилевскую на службу перевили, кого в медсанбат утащили...Одни новые лица.

Потом Аркаха зимой с контуженной головы задурил: все ареста за плен ждал -- когда НКВД за ним подъедут?
--Да какой тебе арест, если ты уже тут? Сиди уж...Ареста в начале надо было ждать!
А он с утра как начнет:
--Не, Ваня, пойду я, сдамся! Устал я ждать, когда они за мной придут...
--Куда ты отсюда пойдешь? Все закрыто!
--Не пойду так напишу: ну был в плену, не сам же сдался! Что теперь? Судите!
--Да кому ты теперь нужен? Лет-то уже прошло? Ты посчитай! Все за давностью забыто уже!
--Нет, Ваня, не могу! – и в истерику, и в крики.
До припадков с пеной на губах орать начал.
А голова задурила--руки и ноги уже не нужны. Убрали Аркаху к контуженным, а ему другие «ноги» и «глаз» приделали. Из новой волны, из диссидентов: с начала шестидесятых отдельной графой стали привозить в интернат одиноких диссидентов.

Однако не всё прижиться и срастись может. Не додумались до этого еще доктора: менталитет и ценности «самовара»  и диссидента разные. Тот и тот – враги народа, а не похожи...
Один в разговорах грудью встал -- за страну, за власть, за Родину!
Другой:
--Да в гробу я эту власть и такую Родину видел! А тебя еще не научили?
И -- замелькали костыли и протезы.
--Не прижились конечности... – острил на обходе доктор.
Раскидали драчунов по разным бригадам.

До Никиты по праздникам, бывало, еще одеколоном и самогоном втихаря баловались. А уже при нем все только ужесточили, окончательно, разделив интернаты по режимам – как в лагерях.  Теперь поменять режим боялись все...
Потом все стабилизировалось: ненужных и бесполезных к тому времени «сняли с довольствия», и те, кто умудрился пережить тяжелые времена, слегка вздохнули -- им теперь жилось лучше, чем зекам на лесоповале.
Правда, слышалась зависть к зекам в нечастых разговорах с ними: в лагерях все же кое-какие права зеки имели и день своего освобождения там знал каждый.
«Самоварам» же свобод и прав фальшивые доктора не объявили.
Знали только -- день освобождения будет днем смерти.

В семидесятые уже был свой клуб во флигеле,  показывали в нем фильмы раз в неделю – все как на зоне.
Каталки на подшипниках постепенно ушли, их заменили колясками с велосипедными колесами. Корзинки, сетки для самоваров исчезли за ненадобностью.
Тогда же и баню сделали раз в десять дней, почти как у нормальных людей.
И – поставили телевизор: дошло, наконец, и до них трофейное чудо!
До семидесятых с одеждой было еще плохо: надевали на себя, что бог пошлет, что новое ведомство, к которому в очередной раз пристегнули, подаст-пожертвует.
В шестидесятые еще таскали видавшие виды тюремные робы, потом их потихоньку начали изымать, заменяя несвежими больничными пижамами, больше напоминавшими костюмы смертников – все в красную или черно- белую полосочку.
Зечье, напиравшее уже тогда со всех углов, шутило:
– «В «полосатики» нас, похоже,  перевели...
А с начала семидесятых в интернаты пошел поток списанного армейского б\у. Тут уже хватало всем и всего, не жаловались –  выбирали, что получше!

Казалось – живи теперь не хочу! Но – не жилось: уходили «недобитые» из жизни, оставляя свои махонькие права и заслуги оставшимся. Был Вова-танкист на перекурах, виделись, разговоры о войне-о прошлом вели, а если играл на гармошке фронтовые песни – затихал интернат, замирал, будто ночью: слушали, отворачиваясь от соседей, размазывая культями слезы по щекам. И вдруг-- замолкла гармошка, исчез Вова с перекуров...
Пустел интернат на глазах. Кто сам по себе уходил, других– в иные края  умирать отправляли. Туда, где только что новый интернат отстроили, а «материалом» еще не разжились – там нужны были люди для статистики.
А «недобитых» уже и для «Рук-Ног» не хватало.
Ладно хоть время пришло мирное, не жестокое: теперь «недобитых» в пары сбивали только для работы, куском хлеба уже не попрекали.
Можешь сетки вязать и хочешь – вяжи, не можешь – сиди на закрытом корпусе, «лечись» для статистики: теперь мода такая пошла-- работать заставить технично, без насилия.
А там и время пришло -- Аркаха с головой справился. И снова их друг к другу «пришили»: два последних из самых первых.

И так получалось теперь для выживших — война давным-давно закончилась, оставшись в далеком-далеком прошлом, зацепившись лишь одним концом в их памяти.
А та, «настоящая жизнь», за которую они воевали и которую им обещали после Победы, для них так и не наступила...

Операция «инвалид» была супер секретна – ни один документ не просочился в Будущее, ни одна подпись. Только что и осталось в людской памяти – были три миллиона инвалидов-фронтовиков, вошли- въехали в концлагеря-интернаты на самодельных колясках – и исчезли там бесследно...
*  *  *

               
Обход

...Кряхтит, кашляет всеми этажами просыпающийся интернат. Ждут, когда объявят первый законный покур, откроют закрытые на  замок форточки. Уже гремят где-то внизу основные железные двери – «ворота» -- и тут же оглушительно трещит сигнализация.
В ответ матерятся санитары, выпуская комнатами, по очереди,  в туалет.
 «Самоварный» этаж ждет вместе со всеми: ну, а куда ты денешься, если без синяков-оплеух жить хочешь? Тут для них, не так как для фронтовиков снаружи в День Победы, -- даже показных, туалетно-прочих льгот не предусмотрено.
Аргумент у санитара веский:
--Все терпят, все ждут... А они что, особенные? Подождут и в «чайной», не сдохнут!
...Последний год прошелся по рядам самоваров,  выкашивая их, будто пулеметом на атаке. Уже ни как прежде, когда каждый угол интерната  им принадлежал: первыми ушли настоящие «самовары», освободили помещение. Потом, за ненадобностью, сократили «слепой этаж», «контуженный» – заселили их другой публикой: не хватало уже «материала», как прежде, чтобы заселить все это по полной программе – как в самом начале было. Оставшихся, без каких либо различий, согнали в одну «чайную», выделив для них верхний этаж флигеля – там самое недоступное для посторонних глаз место: три закрытые на замок двери, крутая узкая лестница.
С осени затянуло тучами небо, пошли дожди и сразу, без предупреждений, ударили первые морозы. И – началось: сначала Антона и Сему-летчика убрали, перевели, поселив в другой флигель, к тубикам. А в том флигеле никогда долго не задерживались.
Потом в середине зимы умер Леня-гармонист. Леню все жалели – персонал и недобитые. Грустно стало без него жить.
--Зз-зима...м-мать ее ж-женщина! – с утра матерился Аркаха, болтаясь как на шарнирах, гримасничая и дергая губами --Т-так и н-на фронте бб-было – с-санитарные п-п-потери з-зим-м-ой в-всегда б-б-б-ольше лет-т-т-них!

Пустел организованный для самоваров концлагерь. Но старалась администрация, искала новые, «восстанавливаемые» резервы: заполняла образовавшуюся брешь молодыми, подсаживая их к «недобитым» по комнатам. Селили такого в комнату  --  не столько человеку помогать, сколько доносить. По мере выбывания — подсаживали еще одного.
Вымирали «самовары» как класс: первым делом покончили с женской комнатой, убрав ее за ненадобность.
Пять безруких- безногих баб-фронтовичек – это ли потери? После войны такого добра хватало – кругом были вдовы...
От женской комнаты только что и осталась в контуженой Аркахиной голове память о его неразделенной любви к Кате-фельдшерице.

Менялся состав пациентов, менялись названия: этаж меж собой стали звать «самоварным», иногда-- «чайной», помощников уже звали по фене -- шнырями. Накладывало время свой отпечаток.
 
--Р-р-асформируют часть...--  контужено кривя губы, подмигивая всем и тряся головой, заикался Аркаха. Он всегда заикался, кивал-моргал всем от переживаний. Оттого иногда получалось нелепо: слушаешь его – вроде о серьезных вещах говорит, а в лицо посмотришь, на эти гримасы- подмигивания:
--Тролит персонал, сволочь, издевается... – и -- за эти «шутки-подмигивания», гримасы – в рыло: не понимали новички-санитары такого юмора.
Потом вдруг не встал утром Капитан – тоже из первого призыва был. Все проснулись утром, а он лежал  на спине, спокойно, будто прикорнул на минуту, главное – не храпел. Толкнули, а он уже холодный...

Вокруг сразу началась суета. Понабежали все, кто рядом был: смену сдавать, а тут – жмурик! Санитары шутили мрачно:
--Подождать конца смены не мог, падла...
--Приспичит тебе, так не подождешь – склеишь ласты, не остановят. Это не в туалет: узлом ему затянул и ладно.
Спорили: сейчас его выносить, или по инструкции --через два часа? Умная то была инструкция, на все случаи – чтоб остыл тихо. Или  воскрес.
Но тут заведующий на горизонте показался: потрогал Капитана, пульс на шеи поискал-пощупал – нету! Глаза открыл, заглянул в зрачки, за культи потряс:
--Выносите. Чего ему тут торчать, он еще ночью остыл. Не воскреснет...
После тех проводов жила комната, притихнув, уйдя в себя: теперь каждый ждал – когда за ним снова старуха с косой явится? На фронте пожалела, а на этот раз живым уже не отпустит...
С того дня «от их первого призыва»,  как говорили меж собой, остались лишь они с Аркахой.

...Сейчас, курнув, ждали завтрака и смены --она маркирует день: какая смена заступит, такой и день будет – спокойный, или пьяно-сумасшедший, с обысками, криками, с клеткой.
*  *  *
...Запах каши уже гулял где-то между этажами, наступая, смешиваясь с ароматами ночных горшков и прокуренной грязи, он полз вверх, к «самоварному» флигелю, наступал на него: внизу уже во всю гремели мисками, а наверху шныри еще только  выносили параши.
Потом поднос с кашей пошел наверх.
Завтрак был -- как всегда – половина вернулась на пищеблок, в бак для отходов. Только на хлеб сегодня поскупились, выдали, как в голодный год --по ломтику. С кухни так и передали, чтоб губу не раскатывали:
--В обед хлеба тоже не будет: откуда хлеб, если в меню стоят котлеты? Праздник впереди...
После завтрака началась непонятная суета – потащили в «самоварный» флигель новые полосатые пижамы, постельное белье. Спеша куда-то, начали перестилать, одевать всех с иголочки.
Суетились шныри, срывая этикетки, примеряли, больше стараясь угодить персоналу, чем «самоварам».

Приказ поступил еще вчера: блестеть и сверкать должно всё и все – от штанов до окон! Потому себе тряпки подбирали в первую очередь – они тоже входили в это распоряжение – «всё и все!».
Иван Спиридонович уже одетый во все новое, с заправленной за пояс лишней штаниной, сидел на кровати. Вторая штанина едва прикрывала  колено. Он наблюдая суету вокруг Аркахи.

А тот сиял, блестел, как новогодняя елка, только со штанами там творилось что-то непонятное – обе штанины снизу были связаны  меж собой одним огромным узлом, который мешал нормально сидеть. Сейчас  Аркаха больше напоминал джина, только что выбравшегося из бутылки.
Вид этой бутылки злил санитарку.
–Он же без ног! – орала она. – Зачем ему длинные штаны дали?
--Приказано было – «весь этаж во все новое!» А новых шорт не бывает... – оправдывались шныри.
Для «танкистов» в дело  всегда шли старые, рваные брюки: протертые штанины отрезали, подрубая край, переделывая из брюк шорты, оставшиеся штанины шли на заплатки.
--Зачем ему шорты? – кипела санитарка.--Меняйте их штанами! Ему – кивнула она на Иван Спиридоновича – ему подлинней что-то найдите. А на Аркаху – его штаны!  Лишнее не завязывать снизу, а просто подвернуть!
Через полчаса, поправляя на Аркахе полосатый пиджак и подвернутые гармошкой штанины, шутила:
--Ты посмотри на этих обоих – они же как огурчики! Хоть под венец их веди!
И, заливаясь смехом, шутила:
--Хорошо тому живется у кого одна нога: нужен лишь один ботинок и порточена одна!


*  *  *
Ждали Ноябрьских праздников, а с Днем Милиции это была большая пауза -- к таким всегда привязан обход.
Обхода ждали «непростого» – так еще с вечера объяснил Серега Мороз, из постоянных шнырей.
--Отсюда и театр...--намекнул он.
«Непростой»-- туда входить могло все: из обкома, из райкома, из других заинтересованных контор. По трудотерапии проверить отчетность, по медицине, по гигиене...
Но упор был такой сделан – сначала «чайную» в порядок привезти.
Потому старались целую неделю, драили у «самоваров» все -- лестницу, полы, окна.
Осталось малость – в последний момент ведро- парашу на новое заменить. Сидели, болтали со шнырями, ждали – точного дня и часа все равно никто не знал, жили «на военном положении»: вот-вот...
Тут поступило предложение – покурить бы. Пока никого нет.
--Тогда форточку нужно открыть...и двери, чтоб тянуло!
Открыли форточку, свернули цигарку, прикурили и пустили по кругу.
Сразу началось оживление, разговоры, Аркаха замигал, задергал головой сильнее обычного – ему курить врачи вообще запретили.
И вдруг – снизу нахально пискнула «тревожная кнопка». Коротко пискнула, не длинно «по тревоге» , когда кого-то угомонить хотят.
– Обход начался! – выдохнул кто-то. И понеслось!
Обход, как и шмон, всегда стараются начать внезапно. Но продумана азбука Морзе, понятная только своим, потому внезапность  с обходом исключена.

Слышно было: засуетилась обслуга внизу, забегала – ошибки со звонком быть не может. А наверху – паника: забегал по хате Мороз, пытаясь запихнуть в какую-нибудь щель махорочный окурок, с которого летели в разные стороны искры – махорка...
--Та что т-ты...всего б-боишься-то? Т-т-е-бя ч-что, снайпер в п-прицел п-поймал?! --краснея и глотая дым между словами психовал Аркаха. --Д-д-дай де-еррнуть...т-твою мать!! – матерится он.-- Н-н-е выкидывай...к-к-костылем тебя! Ч-чего ты б-б-боишься? У них т-т-там й-еще ц-целый этаж!! Они ссснизу в-в-всегда и-едут...
--Так войдут-- табаком вонять будет! Меня в клетку за вас посадят... Полетел окурок за решетку: во время открыли  форточку.
И тут снова коротко, дважды звякнул предупреждающий звонок – «сверху пошли!»
Мороз шипел помощникам:
--Ведро вынесите, пока время есть! Парашу! 
Ведро всегда раздражало обход своим видом и запахом, потому его старались убрать в первую очередь: здоровье доктора – дело святое, высокопоставленных гостей – тем более!
А за дверью уже скрипели лестничные перила, цокали каблуки женских туфель. Охали, взвизгивая:
--Ой да что ж такая лестница-то крутая!
Вошли важно, одна за одной – две дамочки в накинутых на плечи белых халатах и строгий усатый дядя. За ними шел второй круг, из своих: заведующий, старшая медсестра с тетрадкой и авторучкой в руке, замыкающий санитар--все по инструкции!
Ввалились --и затихли. Дамочки прикрыли носовыми платками лицо, озираясь на все испугано.
--Ну, вот они, наши герои! – заведующий, будто не врач, а хороший конферансье, гордо развел руками. – Все что осталось...Вы бы к нам лет двадцать назад приехали! Тогда да...
На все новая мода приходит когда-то, даже на старые вещи: были – «рвань солдатская, самовары!», а ушли все – стали героями!
Взгляд одной дамочки  удивленно  уперся в Мороза – видимо, был предварительный разговор о комнате и тамошней немолодой публике...а тут—двадцатилетние от порога.
--А это помощники наши – пояснил врач.
Мороз, понимая, что разговор идет о нем, тянулся в струнку у своей дежурной кровати.
--Ну, давайте мы с вас сегодня обход начнем, Иван Спиридонович? --по тому, как это было сказано, сразу можно было понять важность гостей.
--Как самочувствие? Жалобы, просьбы у вас какие-то есть? – вопросы были не для него, для комиссии сказаны.
Кашлянула палата: сейчас бы самое время посетовать да пожаловаться...и есть на что! Но другого ответа доктор ждет: комиссия уйдет, а они тут останется...
--Что скажите нам, Иван Спиридонович?
Были тут Вовки, Сереги, Аркахи, не стареющие и не меняющие своих имен и кличек десятилетиями. А он вот дожил до времени, дождался, когда к его имени стали добавлять отчество. Хотя в молодости среди «недобитых» самым заслуженным не был.
--Костыль не дают...--решился Иван Спиридонович на самую малость.
--Зачем вам костыль, Иван Спиридонович, если коляска в комнате есть?
--А что коляска...на ней не поедешь вниз по лестнице!
--Куда вам ходить, если вам все и так, как барину принесут?
--Еще какие-то пожелания?  – торопится доктор закончить этот неловкий разговор. --Просьбы к празднику? Седьмое ноября...-- напоминает он.
--Да какие пожелания...-- машет культей Иван Спиридонович. – Пусть без костыля, но вниз переведите, на первый этаж! Там хоть на улицу выползешь подышать... А тут все на замке, даже форточка!
--Вас же выносят на прогулку?
--Не выносят! Вон у него спросите!  – кивает на Аркаху. А тот--всегда бунтарь: ну если не сейчас просить, то когда?

Это уже против всех требований. Есть такое правило в интернате – все самые неудобные и опасные должны быть спрятаны – или наверх,  в подвал. Первый этаж он для открытых на работу. Выворачивается доктор как может.
--Что я могу сделать, если первый этаж битком забит... не селить же вас на пол? – выкручивается как может, доктор. --И верхний этаж-- комфортный!
Не скажешь, не признаешься, что распоряжение такое есть – убрать оставшихся фронтовиков подальше-повыше от любопытных глаз. Чтоб не мозолили их, не привлекали к себе внимания. Проще – уйти от разговора.
--Еще что?
--У Кремлевской стены меня похороните...чтобы с нашими!  И  чтоб войны больше не было! – закусывает Иван Спиридонович удила.
--Ну вот опять вы за свое, Иван Спиридонович! – раздраженно крутит заведующий головой в сторону проверяющих, ища там понимания и сочувствия. И – засмущался вдруг: не привык доктор говорить речи, просить прощения. И как объяснишь, что «Кремлевская стена» тут совсем другое значит?
--Вот так вот у нас всегда, запросто: «У Кремлевской стены меня похоронить! С нашими!...и чтоб войны не было!» И это, замечу я, каждый обход! – по собачьи глядя в глаза больших начальников, он виновато разводит руками.
--Посттравматический синдром...– умно шепчутся дамочки. Мужик в халате, соглашаясь с ними, солидно кивает головой.
--Да там еще контузия...и не одна. Отсюда и этот бред! -- добавляет заведующий и поворачивает свиту в другой угол.
Иван Спиридонович забыт. Толпа отворачивается от него, надувается показным интересом, окружив полукольцом кровать Аркахи.
--Ну, а вы-то как, дорогой мой? – хитро выпытывает он тайны у Аркахи, будто для этого вопроса и начат был обход. --Все ждете? Мы говорили с вами про него! – поворачивается он к проверяющим. Комиссия с интересом  прижимает  полукольцом кровать.
Аркаха потел, сопел, дергал бровями и головой, напуганный таким вниманием докторов: внимание тут никогда не раздают бесплатно, и если получаешь его, то только во вред тебе. Правда, выясняется это всегда потом, когда уже поздно...
--Что-то вы бледный последнее время, Аркадий... Мало двигаетесь? Витаминчиков вам поколоть надо! – и делает рукой жест второму кругу свиты — старшей. Та моментально вписывает что-то в свою тетрадь.
Важный обход постепенно заканчивается, оставив после себя тревогу и ожидание.

Сразу после ужина Аркаху укололи. А он потому и на обходе суетился нервничал, зная подлость и коварство доктора – все за спиной и все молча. А как вошли со шприцем, так за психовал, видя у нее за спиной «денщика»: не ходят колоть витамины с помощниками...
После «витаминчиков» он как-то быстро обмяк, перестал матерится и засопел ровно.
--Ну, грузите его на носилки! – подгоняла медсестра санитаров и помощников.--Чего встали? Машина уже ждет...

--Гру-у-зите...--психовал молодой санитар, пытаясь переложить неудобного для для транспортировки Аркаху. – Как ты это полено на носилки погрузишь? Ну за руки его возьмешь... а снизу-то как? Тут схватится-то не за что, а ты -- «грузите»...
--На простынь его накатить надо – советовала более опытная медсестра. – А уже потом простынь с ним на носилки положить!-- Позови-ка сюда Мороза...--просила она, сдвинув Аркаху к стене  и  подводя подводя конец простыни.
--Да я один его накачу – хвалился санитар, пытаясь повернуть Аркаху на спину.
--Ты что делаешь? – визжала медсестра. --Ты же ему руки так повредишь!! Вытяни их над головой!

Подняв спящему Аркахе руки вверх, как на физкультуре, перекатили его, будто чурку, на простынь и, не вынимая из нее, уложили на носилки.
Иван Спиридонович смотрел на эту знакомую, много раз видимую процедуру молча – значит готовят куда-то...
Поймав его взгляд, санитар, вытирая о полотенце руки спросил:
--Ну, а ты чего тут страдаешь?
--А куда его?
--Куда...Не на расстрел везут, в другой интернат – там ему лучше  будет.
--Вещи-то его заберите...вон сундучок под кроватью стоит – напомнил Иван Спиридонович.

...Уже перед отбоем с уколом пришли  и к нему -- старое, годами отработанное правило: на праздники психотропными накачивают весь этаж. Чтобы тихо прошла смена, без каких либо  эксцессов.

Сивел, умирая в аминазиновом дурмане «самоварный этаж», ждал конца праздников.

Праздники проскочили быстро, заметить никто не успел: открыли вторым- третьим утром глаза, а в стране уже во всю идут перемены – началась «гонка на лафетах».
И радио затаились, транслируя по  одним  каналам Лебединое озеро, а по другим -- песню о рушнике.

Трещал динамик, будто не решаясь передавать срочное сообщение ТАСС. И – оборвалось все. Тишина. За которой знакомый голос с траурными нотками объявил: «После продолжительной болезни...на 76 году жизни... скончался Генеральный Секретарь ЦК КПСС...Леонид Ильич Брежнев...»


*  *  *
...Закончилась эпоха «самоваров». Они ушли из жизни, втоптанные начищенными сапогами в парадную пыль Красной Площади, ни оставив о себе ничего – ни орденов, ни медалей, растащенных непонятно кем, ни ухоженных могил: от всей их многомиллионной толпы на территории СССР не осталось даже кладбищ!!
Но именно они,  «танкисты», «летчики» и «самовары», заплатили за Победу самую страшную и немыслимую цену, а не те, кто каждый год 9 мая шел по Красной Площади парадным шагом...и были за это несколько раз преданы, наказаны и казнены.

Уже к концу восьмидесятых, началу девяностых годов мало кто из персонала псих интернатов знал, как и для каких целей создавалась их система. 
Но система, казнившая инвалидов-фронтовиков, не ушла вместе с ними, не исчезла: она меняла название, хозяев и продолжала пережевывать «человеческий материал». Теперь она набирала его среди бродяг, одиноких стариков и сирот с имуществом -- за ними тоже никто не стоял, как за «самоварами»...

В перестроечные годы, когда заговорили о «самофинансировании», была лихорадка внутри системы, был страх, что она распадется и будет урезаны деньги из-за отсутствия «материала»: не было уже, как прежде, миллионной армии «самоваров», которыми можно было заткнуть все прорехи и заселить под финансирование все пустующие углы.

А когда распался Радянський Союз, перестали завозить бродяг, диссидентов, потому сразу принялись беречь советское наследие: антисоветчиков  прятали еще лет десять после распада Союза где только было можно,  вплоть до инфекционных отделений и карцеров, деликатно, для проверяющих называя их  карантинами.
И причина тому была веская –  финансирование шло с головы, «а с паршивой овцы хоть шерсти клок!»
Отсюда жали «производственный ресурс» где только можно, думая о будущем и работая «на перспективу»: провели перепрофилирование  домов престарелых, превратив их в ПНИ и влив тем самым в систему многотысячное пополнение.
Страна развалилась, но в этой системе все оставалось прежним, она копировала и подражала советской.
 
В начале девяностых, когда прошла первая волна квартирной приватизации, перешли с госзаказа на частные – и пошел поток в псих интернаты на пожизненную койку-- ограбленных стариков, инвалидов, сирот из детских домов.
Тут никогда не стеснялись ломать и рушить чужую жизнь, чтобы потом, из этих обломков строить свою.

*  *  *

Митька Тюрин

Отгородившись от Мира высоченным забором, запершись от него не дубовыми, железными воротами, жили за ними по правилам установленными и прописанными еще самим товарищем Берия.
Пережили товарища Сталина, Хрущева, Брежнева...и всех прочих, идущих следом. Умудрились проскочить- пережить Перестройку, ничего при этом не перестраивая, и,  пройдя этот пункт, вынырнули в другой стране той же самой конторой!

Сыпались колхозы, совхозы после распада Радянского Союза, будто домики, построенные на мокром песке. Разорялись новомодные фермеры и прочие хозяйства. Лишь один поселок жил, процветал, богател трудотерапией.
*  *  *

...Митька Тюрин сидел в кабинете труд инструктора и ныл,  вымаливая себе лучшую долю.
--Лаврентий...-- начал он, но, во время вспомнив, что труд инструктор терпеть не может своего имени, замялся:
--Я...це...Лаврентий Михалыч...мени уголь грузить важко! --махом выпалил он.
Красноречивым интеллектуалом Митька никогда не был.
Лаврентий Михалыч, упершись взглядом в стол, не слушал его, думая о своем:
«Надо бы сейчас хозяйством-то основательно заняться, а все
не досуг... Взять бы кого-то «на поруки»... а кого?! Одни лодыри!»
«На поруки» – это меж собой звали, официальная же, бумажная  версия – «трудовое воспитание».
Нытье Митьки раздражало и сбивало его с мысли. Он сморщился и поднял голову:
--Вот что! – не выдержал он.--Ты мне це брось!  Уголь ему грузить тяжело! А куды я тебя ще поставлю?-- он развел руками. --  Все занято! Разумиешь?
Митька затих, по детски шмыгая носом. Потом признался:
--Так я же всегда готов...ну, це...работать! Просто мне на вагонах важко!
--А ты думаешь мени легко? В шесть утра вставать, свои дела по хозяйству делать, а потим всю вашу банду по рабочим местам разводить? А вечером знову вас с работы забирать и пид замок вести!--привычно лечил он разговором.--А у мене ще  семья, ребенок!
--Та я там всегда...
--И я с семьей всегда!--перебил Лаврентий Михалыч, не давая закончить Митьке мысль: самый верный способ выиграть любой спор!
«И потом: чего этого балбеса слушать, и  так все ясно, що вин ще скаже – одни жалобы!»
--Я там...це...ну, всегда голодный!
--И я буваю голодный! Ось жена не сварит -- и що? – труд инструктор выразительно развел руками.
--Так мени до обеда не дотянуть! А до вечера ще уголь грузить треба – поймал паузу Митька, но труд инструктор строго хлопнул рукой по столу:
--Я сказав тоби – пре-кра-ти! А с питанием и нормами – це ты не туды пришев! Це кудысь туды... – крутанул он ладошкой у головы, показывая куда-то наверх. – Со мной разговор только о работе.
Митька обиженно шмыгнул носом и отвернулся.
--Я жрать хочу! – набычился он.--А з мене работу требуют!--голос у него зазвенел от обиды.--Не пиду бильше на уголь! Давай в другое место.
– В другое место, говоришь... До пидвалу хошь? – с ехидной угрозой предложил труд инструктор. – Отдохнешь там, сил наберешься. Глядишь, и подкормишься... И робота там легка, тильки що полы мыть и парашу за собой таскать. А?
Глаза у Митьки зло блеснули.
--Ты на себя в зеркало-то посмотри...-- дипломатично сбавил тон Михалыч, поняв, что пора спрыгнуть с опасной темы: попадет ему сейчас шлея под хвост--полетит все к верх-тормашками! Успокой его потом...
Однако программу свою гнул строго.
--Ты что вверх, что плечами вширь – одинаково! Да на тоби пахать можно! А то -- «уголь ему грузить в вагоны важко!»--передразнил он.--Ну, не смеши меня!
--Да я-то чего...--не слыша больше угрозы в словах труд инструктора, сразу успокоился Митька – просто жрать-то мне там не хватает--оправдывался он. – Меня утром вже качает, а ще на работу...
--Ну, ты сам подумай: кого мне туда еще ставить? – не слыша жалоб, продолжал Михалыч.--Ну, не дивок же? Доработаешь уж свое на погрузке, а там решим, що с тобою робити...чего-нибудь другое я тоби найду!
Митька снова зашмыгал носом и поднял голову:
--А ...якщо в коровник?
--А ты думаешь в коровнике легче, чем на угле?
--Ну-у...це...там же молоко!
Труд инструктор задумался, оценивая-ощупывая взглядом мускулистую Митькину фигуру, пытаясь вспомнить его профессию.
--Слухай...Ты яку профессию в детдоме получал?
--А...це... в документах же есть!
--Вас триста человек у мене процюе...не могу же я всих упомнить! Столяр?
--Не-е! – честно признался Митька: наври ему, а он потом в документах посмотрит. –  Я на садовника учився!
--Ладно--оживился Лаврентий Михалыч. – Давай-ка я тебя к себе пока заберу! А? Хочешь? На поруки? Тильки щоб у меня не филонить, а то я тебя живо в пидвал переселю! Поработаешь у меня в хозяйстве с полгодика, а я тебе за это время чего-нибудь другое пид шукаю... получше! Идет?

Здоров Митька, иного взрослого мужика поломал бы запросто, а слезы нет-нет да и навернутся от обиды: давно ли в младшей детдомовской группе подзатыльники от старших получал?
Вздохнул, опустил голову:
«Подумать бы, конечно...Тильки хто даст-то?»
Обсуждать условия работы с труд инструктором на его же дворе было бы глупо, отказаться – страшно: потом проходу от него не будет!

Поднял голову, жалобно посмотрел в глаза работодателя, словно спрашивая – «А не омманешь?»--и, шмыгнув носом, согласно кивнул.


«Английская забастовка»

...Сдав бабе Клаве последнюю группу рабочих на молочную ферму, Михалыч взглянул на часы и задумался – куда теперь? Снова проверять их через час как положено, или к себе в кабинет?
До законного развода было еще часов семь, а для кого-то, может, и больше. Устанешь сидеть в кабинете!
«Лады...Посижу ще часов до двух--а там домой на часик свалю. Пообедать. А вечером приму цю банду, в стойло поставлю – и вильный!»
Открыв дверь кабинета, он включил телевизор и, скинув с себя куртку и обувь, завалился на диван. И задремал.
Неожиданно затрещал внутренний телефон.
«Хто це, интересно?» – с раздражением перебирал он в уме: все уже давно-давно перешли на сотовую связь, внутренним телефоном никто не пользовался. Снимать их пока не снимали, так, стояли во всех кабинетах вроде как для мебели. И по статусу положено.
«Надо бы выдернуть его з разъему...щоб не забути...или снять трубку – сквозь дрему сожалел он. – Ось чого людям треба?» – не выдержав, наконец, он и сонно потянулся к телефону.
--Це хто? – заорала телефонная трубка злым голосом.
--А вам кого потрибно? -- улыбнулся Михалыч, узнав голос Оксаны, бывшей одноклассницы, дослужившийся до старшей поварихи: весь поселок через интернат меж собой повязан.
--Лаврентий, это ты чи що? – обрадовалась трубка.
--Как видишь, я самый...-- снова улыбнулся Михалыч.--Ну давай хоч по телефону с тобой поболакаем, а то нам все никак не застринеться! Все у нас пути-дороги расходятся! Как дела-то, Ксюша? За муж-то ще не вышла?
--Да оставь ты это!  --оборвала его трубка. -- Поболтаем ще! Это хорошо что я на тебя попала! А то я до старшой медсестры дозвонится нияк не можу... и до директора не достучатся!
--Та що сталося-то? – забеспокоился он, чувствуя панику в голосе поварихи.
--А ты знаешь, що там твои выродки з кочегарки удумали?
--Ч-ч-то? – выдохнул Михалыч.
--Вони вси котлы погасили – и мий, кухонный, и те, що на прачку воду дают!  Все встало! У мене через три годины обед должон бути готов, а котлы холодны!
--Да т-ты ч-чего...--от этой новости Михалыч даже привстал с дивана, совсем забыв, что говорит не по сотовому телефону. Аппарат, медленно раскачиваясь, повис на проводе.
--Та ты скажи им, що я зараз добежу до них и порядок там  наведу в кочегарке: це им без стоматолога буде не обойтися! Скажи-скажи им!
--Та как я им скажу-то?? Вони же там внутри замкнулися и не открывают! Я им по сотовому-то позвонить не можу...
--А по внутришнему?
--Так по внутришнему звонила, вони трубку не берут!
--Ну?
--Мы с Митькой туды, с нашим грузчиком, к ним ходили,  стучали, вони ни в какую--не открывают и все!--рассказывала трубка. -- Орут –  «английская забастовка!»
--Ну, я им зараз устрою английскую забастовку! – пообещал Михалыч и хотел уже было положить трубку, но в последний момент та голосом поварихи посоветовала ему:
--Ты к ним один не ходи...це ж шпана детдомовская: их там трое. Може, напилися чого, или обкурилися! Добежи до старшой, вона тоби санитаров для силы выделит!

Через десять минут Михалыч в сопровождении двух санитаров трусил по двору интерната в сторону кочегарки, на ходу разрабатывая план штурма. 
-- Они нас там...спереди... ждут!--глотая прокуренными легкими воздух, развивал он свою мысль   – а мы их...с черного входу... возьмем! Туды! --показал он за кочегарку.

Но там, где раньше находилась дверь черного входа, возвышалась огромная куча угля. Михалыч растерянно остановился перед ней, тяжело дыша.
--Вот сволота! – рассвирепел он. -- И не лень им было столько угля на тачке перекатать? – отдышавшись, он все же нашел приятные стороны этой новости:
--Хотя... тоже хорошо!...что завалили! – успокоил он всех и самого себя – Теперь не свалят через черный ход! Давай к основной двери!

Но железная дверь главного входа кочегарки остановила наступление. Михалыч со злобой посмотрел на нее сверху вниз, оценивая ее прочность, и решительно постучал по ней кулаком.
--Открывайте!
Не дождавшись ответа, он развернулся к двери спиной, и принялся молотить по ней пяткой – способ, подсмотренный им у пациентов.
--Директора вызывайте!--мальчишеским голосом отозвалась кочегарка.  – Тогда откроем!
--Это кто там вякает??--поинтересовался санитар.--Ты кто?
Кочегарка испуганно замолчала.
–Ну раз уж ты такой смелый, назовись своим именем! А? – санитар нагнул голову к двери, вслушиваясь и терпеливо ожидая ответа.  – Ну чего замолчал?
--Да Артем я, Артем...
--Вот мы сейчас войдем к вам туда...и я на твоих ребрах, падла, Лунную сонату сыграю! – пообещал он. -- Как на пианино! А ты мне под эту игру Лазаря пропоешь!
--Оставь ты его! – шептал Михалыч санитару на ухо.-- От него там вообще ничего не зависит. Там Скворец воду мутит!
--Миха, ты там? – крикнул он и, глядя на санитаров,  приложил палец к губам: --Ц-ц-ц!
Кочегарка молчала.
--Ми-иха!!--снова позвал он.
–Ну? – нехотя прогудело где-то внутри помещения. --Чё надо?
--Давай переговоры вести!
--О чем мне с тобой говорить?
--Как о чем, Миха?? – голосом доброго школьного учителя начал  Михалыч. -- Ну, не бывает забастовок без переговоров! Зачем тогда бастовать, если вы требований не выдвигаете?
Молчала угрюмо кочегарка. Обдумывала мысль.
--Мне Папа нужен. С ним говорить буду.
--А ра-а-зве я тебе не папа?--Михалыч убедительно постучал себя кулаком в грудь и сделал такую выразительную гримасу,  что если бы Миха в этот момент заглянул за дверь кочегарки и увидел бы лицо Михалыча, то обязательно поверил бы ему. 
--Ну чего ты молчишь? Говори свои требования! Может, я вашу проблему решу и директора не потребуется!
--Да чё ты с ими как с детьми! – снова начал психовать первый  санитар. Второй спокойно, с ухмылочкой, слушал эту перепалку.  – Вот я сейчас болгарку притащу от сантехников и мы петли на двери спилим...к чертовой матери!! Вот тогда мы с вами переговоры продолжим!
--Слышишь, Миха, что тут люди предлагают? – нагонял жути Михалыч. --Но лично я против насилия. Переговоры надо вести, переговоры! Чтобы все по справедливости было, Миха, по понятиям!
--Да на фиг эти переговоры! – поняв игру, заорал санитар. --Звони к директору, пусть ОМОН вызывает! Вони их оттуда черемухой быстро выкурят!
Кочегарка затаила дыхание — о черемухе как-то не подумали, хотя слышать приходилось, что есть такой «медикамент».
Михалыч ждал, приложив ухо к замочной скважине, вслушиваясь в шепот за дверью и пытаясь понять, что же там, внутри, происходит. Потом спросил:
--Чего решили, Миха?
--Мы думаем пока...не торопи!
Минуты через три из кочегарки крикнули:
--Вы там?
--Да тут мы, тут! Куда же мы без вас-то...
--К директору ведите.
--Всих чи що? – обрадовался Михалыч.
--Не-е...–  засомневался Миха. – Я сам пиду! Они останутся.
--Ну так открывай. Буде тоби Папа – и, свирепо глядя на санитаров, Михалыч сжал кулаки, показывая, что им нужно делать.
За дверью нерешительно щелкнул засов и она приоткрылась. Первый санитар дернул ее на себя, распахнув на всю ширину, а второй с матюгами и криками ринулся внутрь.
Через минуту бунт был подавлен. Миха лежал на полу и охал, держась за ушибленную грудь. Над ним стоял первый санитар.
Другой санитар преследовал Максима, убегающего за баррикаду.
Оба препятствие преодолели с маху, вмиг оказавшись на другой стороне, где сразу завязалась непродолжительная борьба. Через пару минут возня прекратилась и на поле боя    послышались стоны раненых.
Михалыч, однако, был уже стар для такой физкультуры, потому в рядах наступающих двигался последним.
--Чого не открывали-то? – ворчал он, перелезая через горы наваленных у входа тачек с углем, лопатами и прочим хламом. --Как шахтеры решили – в шахту зализемо и не выйдем на гору николи! И сразу революция повсеместно начнется. Как в тысяча девятьсот пятом году?  Да?
--А ч-чого...! – сидя на полу и вытирая разбитый в кровь нос, начал  Артем, но тут же получил от санитара удар сапогом в грудь.
– Я тоби обещал Бетховена на ребрах сыграть? Обещал? Ну так вот держи! –  начал он с обеих ног.
--У-у-у-у! – выл забастовщик, пытаясь увернуться.
--Оставь ты его пока – сгрибился  Михалыч. --Чего, напились чи що?--принюхиваясь, поинтересовался он.--Или колес обожрались?
--«Нап-п-ились!»--охая, передразнил Мишка.--Мы уже неделю как без курева живем: за работу денег не платят. На всю кочегарку в день -- пачка сигарет. Це що, зарплата, чи що?
--Я так разумию,-- Михалыч с важным видом расхаживал по кочегарке.--Официальные переговоры с бастующими вже почалися – он остановился и, знакомо картавя, ленинским жестом вытянул руку в сторону Михи:
-- Ваши тхебования, господа хеволюционехы?
Санитары хихикнули.
Миха смотрел на него исподлобья, чувствуя в картавости труд инструктора издевку. Но ничего не сказать тоже было нельзя.
--Мы...это--нерешительно начал он – на рабочем месте раньше поваров должны быть. Так?
--Так.
--А они в шесть приходят. И вечером мы после поваров уходим!
--Ну-ну, дальше! --одобрил Михалыч.
--У нас подъем – в пять, отбой --в десять! – смелел Миха.-- А между ними -- только работа. Це що...мы тут по семнадцать часов торчим?!  Без выходных, без зарплаты, як прокляты!
--Как это – без выходных?--возмутился Михалыч.
--Ну как-как...едят-то каждый день! И готовят каждый день!
--Так готовят-то повара!--включил дурака Михалыч. --Чего ты мне тут горбатого лепишь? Работать не хотите, да? Тогда лечитесь! Я вам это дело организую!
--Мы работаем – шмыгая носом, не сдавался Миха. – Тильки нам выходной день нужен. Законный. Як всим.
--Вы чого, сами тут разобраться не можете? Двое работают, один отдыхает. А потом инший.
--Угу...--поддакнул Миха. – Мы теж так думали. А выходит що? Потом двое за троих работать должны.
--Чего еще? – дипломатом родился Михалыч – он сразу увел разговор в сторону.
--Вон кочегарам спецодежду не выдают – Миха кивнул на   Артема с Максимом.-- Мы на свои копейки ее выписывали... Потому вот так и решили...весь рабочий коллектив: забастовка!
--Так – глумился Михалыч, загибая пальцы на левой руке. --Значит, у вас требования, как у бастующих сто лет назад: улучшение условий труда, повышение заработной платы и восьми часовой рабочий день – он театрально воздел руки к закопченному потолку.--Ну ничего в этой стране не меняется!
Санитары, глядя на этот спектакль, снова прыснули.
--Ну вот что – продолжил он. – Революция на сегодня у нас отменяется. Для начала вы порядок наведете на рабочем месте – он показал на горы мусора и сваленные перед входом в кучу тачки. Прошелся по кочегарке. --Растащить бы все это надо, господа революционеры. Прибраться в кочегарке. А то что же: революции больше нет, а баррикады осталась!
--А це чого такое? -- кивнул он в угол кочегарки, где россыпью и стопками были свалены совсем еще новые книги.
--Так спалить все наказали...ось, притащили!
--А чого не сожги?
--А... це...не успели ще...и забастовка же! – подался вперед Мишка.
--Ой..блин!-- матюгнулся Михалыч и кивнул санитарам.--Веди их на фиг отсюда в пидвал, без них уберутся! «Забасто-вщики!» – передразнил он и покрутил пальцем у виска.
--Що, в карцер чи що? – по-детски надув губы и вытянув тонкую шею, поинтересовался Максим.
--У нас карцера нет – напомнил Михалыч. – Сам знаешь: у  нас – только карантин! Но он в пидвале...и только для больных людей! --добавил он.-- Вот ты приболел малость...температуры пока нет, но голова у тебе перегрелась и бред уже налицо. Посидишь в карантине чуток, оклемаешься. Полечат тебя малость...голову твою подправят – он пнул ногой почерневший от  времени и копоти кухонный стол. --А тут чего?
--Мы...это...там себе книг чуть-чуть отобрали. Чтобы читать иногда...если время свободное будет.
--Веди-веди их ...на фиг! Этот бред слушать! – махнул рукой Михалыч и нагнулся к столу.
Взяв бунтарей в тиски--один спереди, один сзади-- этап двинулся к выходу. Громыхнула железная дверь и Михалыч остался один в кочегарке.
--Посмотрим, чего они сюда нарыли – он встал перед столом на одно колено и выгреб наружу кучу старых, еще советского издания книг. Покрутил в руках, оценивая добротность переплета, полистал, поводил пальцем по подчеркнутым кем-то предложениям:
«...одна из форм классовой борьбы пролетариата против буржуазии – забастовка. Существует несколько видов забастовок...»
--Це что же...--бубнил он себе под нос, захваченный содержанием.
«...основные отличия английской забастовки от итальянской...»
--Интересно...а я и не знав!--ворчал Михалыч, теребя себя за подбородок и читая дальше:
«...при английской забастовке работать отказывается один цех. Но именно от этого цеха зависит все производство...»
Наконец он не выдержал и, плюнув на пол, со злостью швырнул книгу к топке.
*  *  *
...--Ну, к-к-онтуженные!--матерился Михалыч, топчась у входной двери  кочегарки.--Начитаются тут... а потим шизуют по повний програми: «классовая боротьба...буржуазия!..итальянская забастовка... английская забастовка!»
Он нервно пытался попасть ключом в замочную скважину:
--Я ще тогда, на собрании це говорив: изъять всю эту заразу из библиотеки и сжечь все к ч-ч-ертовой матери!
Так на заднем дворе це нужно было робить, а не в кочегарке!!
                *  *  *
...Вовка Тараканов исчез вечером. До отбоя еще ползал по коридору и комнатам, стуча самодельными костылями и вынюхивая – что где и кого сдать можно. А к отбою исчез. Уйти в побег он не мог, (свой он был персоналу в доску!) потому решили--нарыл что-то...вот и задержался: завтра бумагу директору на стол положит!
Но уже в полночь санитарки подняли тревогу:
--Исчез, исчез!..
Обнаружили его уже утром, мертвого: дыра в самом низу  забора была кем-то заботливо заколочена, а та, что осталась наверху, оказалась для него слишком маленькой.
И забор тот был кем-то по иезуитски хитро сколочен. Чтоб не преодолел его беглец с ходу, под настроение: широкая струганная доска, длинная, метра три высотой. Наверху острием заточена. Струганная--это чтоб он ногой от нее вверх оттолкнуться не смог: лоб себе «балбес» разобьет, но выше не прыгнет! Следом, за длинной доской, шла короткая, тоже на конце пикой заточена.
Идея строившего забор была проста, но гениальна: завязнет человек наверху в этих острых и узко-широких ступеньках. Не преодолеет он эту ловушку.
«А главное –  со стороны сооружение-то красивое. Не тюремный забор, декоративный!»
Так оно и получилось. Не осилил Таракан этого тына: даже лестницу где-то раздобыл для этого случая, наверх по ней поднялся, но на заборе  повис. Запутался в нем, как заяц в петле. Один костыль уронил на землю, а вторым, видимо. помогал себе, – выбраться хотел. Да так и застыл с ним в руке.
*  *  *
…Событие это всколыхнуло весь интернат. Утром, как нашли висящего на заборе Таракана, смотреть на него отправился весь интернат. Смотрели, охали и гадали: сам вздернулся или как? Было бы хоть в карцере или в «клетке», то не в диковину, а то вдруг--на заборе...Непонятно! Да и зачем ему вешаться? Он же тут жил как у Христа за пазухой: на Папу стучал и про старшую не забывал. Он всем угодить был готов за папироску, потому передвигался по интернату свободно. Даже в поселок его выпускали. Но упрямый он был, как баран! Приспичило ему--значит все: вынь да положь!
А время, видимо, уже позднее было, охрана за территорию его не пустила. Вот и полез наверх...
Так про меж собой народ рассудил—другого-то объяснения не было. Галдели-галдели, а тут начальство явилось и всех разом под замок посадило.
 Началось служебное следствие.

 На заднем дворе интерната собралась вся «следственная комиссия»: человек пять пациентов, из тех, что помогают, молча слушали ругань старшей медсестры. А та разошлась и слов уже не выбирала:
--Сколько раз вам, ур-ро-одам, говорили: дверями пользоваться надо, дверями! Неужели не понять, что двери для этого придуманы. А не окна и дырки в заборе и в стенах! Двери! А теперь что? – кивнула она на сжавшегося в предсмертной судороге Таракана.
Тот застыл, скукожившись, словно замерзший воробей на тротуаре. Один костыль выпал у него из рук, а во второй он вцепился уже посиневшими пальцами цепко, будто желая его захватить с собой. Он словно говорил: «Там же костылей у них не допросишься, как и у вас! Как же я без костыля-то? Нельзя...»
– Вот сейчас его унесут...и заделать все дыры в заборе! Все! Чтоб и видно не было! – тут она перешла на не нормативную лексику. – Давай кто-нибудь к завхозу за инструментом!
Чуть в стороне директор проводил разговор с охраной:
--А чего охрана смотрела? Спали? Было же сказано – забить все дырки!
--Ай, да сто раз уже забивали!--махнув рукой, оправдываясь  охранник.--Что толку-то? Мы забиваем, они ломают. Забор надо новый ставить! Забор! А этому в обед уже сто лет... да еще из гнилых досок! А то что: объект вроде закрытый, а все нараспашку! А с претензиям сразу к нам идут: разрешение на выход за территорию только у пяти человек, а пол интерната по поселку бродит! – охранник помолчал, видимо что-то обдумывая и добавил:
--Бытовку бы нашу приподнять... чтоб мы всю территорию из окна видели.
--Слушай, – начал терять терпение директор – может, мне для вас еще вышки по углам поставить? С прожекторами, с колючкой? А? Меня и так все эти правозащитники затрахали: «Следить за больными, конечно, нужно...--передразнил он.-- Но охранять их нельзя -- это же не зеки!»
--Ну, вышки-то, может, и не надо... а вот собак хороших не помешает --этих-то они уже всех прикормили.
--Ладно--вздохнул директор.--С забором  решать будем. А ты -- ткнул он пальцем в охранника--пиши объяснительную!
*  *  *

Ссылка
Посередине двора этап остановился: в этом месте расходились все пути и все человеческие судьбы. Справа был лечебный корпус, его звали еще штрафным, закрытым или «милосердным», а за ним, словно спрятавшись от любопытных глаз – подвал и клетка.  Прямо же, мимо собачьих будок и охранников на проходной, был выход в свободный мир.
--Так!--начал старший санитар. --Веди этих двух на закрытый корпус...пусть с ними там разберутся! Передашь их там...старшая уже в курсе. А я этого ...и-идеолога – споткнулся он на не знаком слове – в клетку поведу. Ночь там посидит в тишине с крысами, а утром в подвал...а потом пусть сами решают!
--А чего сразу-то всех троих вместе?  В клетку?
--Троих там никак не впихнуть...тесно им будет! А двоим тепло! – он улыбнулся и понизил голос, так, чтоб «этапники» не слышали:
--Нельзя их всех вместе... Разумиешь? Опять придумают щось таке!

...Амнистия, как всегда, пришла неожиданно. Миха сидел на  ржавой кроватной сетке и сосредоточенно крутил из обрывка газеты самокрутку. Бумаги было – чуть, а табака еще меньше: два махоньких окурка, надыбанных в углу «палаты». Потому дело требовало всех сил. А их после  курса галопередола не было: руки в плечах ходили ходуном, пальцы дрожали, а во рту все пересохло так, что концы газеты не липли одна к другой. 
В этот момент – ну как всегда! -- в двери щелкнул замок и ворвался Михалыч.
Не склеенная до конца цыгарка выпала из рук, рассыпав по полу драгоценные крошки табака.
Миха матюгнулся и посмотрел на мучителя.
--Ну ты чего? – возмутился Михалыч. – Я тебя выручать пришел, а ты ругаться! Собирай монатки, пишли!
--Куды?
--Куды...На свободу с чистой совестью! – пошутил Михалыч, картинно открывая дверь на распашку. – Место для тебя в котельной освободилось.
--А-а-а...--ехидно сгрибившись, протянул Миха, зная, что ему замену среди проживающих Михалычу ни за что не найти!--Жадность фраера губит, Михалыч...
--Ты это о чем? – включил дурака Михалыч.--Наслушался уголовников на закрытом корпусе...Ты лучше думай, как ты в глазах администрации себя реабилитируешь теперь!
--Взяли бы вольнонаемного оператора...-- предложил Миха, зная что на такие затраты интернат ни за что не пойдет: ну кто за пачку папирос работать будет? --И проблем бы не было...
--А ты сам-то нового оператора хочешь? А то я можу этот вопрос перед  директором поставить! – с насмешливой угрозой заметил Михалыч. --Ладно...Пишли. За котлами тебе следить – как всегда. А кочегаром я тебе пока Клёпу-Стахановца поставлю. Второго, извини, у мене ще нет... сам покачегаришь и Клёпу заодно поучишь. А потом кого-нибудь найдем.
--А мои где?
--Тв-о-о-и?! – глаза Михалыча вспыхнули злостью и полезли наружу, лицо  вытянулось и сделалось красным.
--Твоих зараз на корпусе лечат. Слыхал чи що? Бред у них... реформаторский! А ты радуйся, що я тоби отмазав: ну, нет  у мени ни одного человека с корочками для котельной! Но це пока немае... и я вже в поиске! Сечешь? Це останний твий шанс усидеть в котельной!
--Це як... – не слыша угрозы, язвил Миха. – Ставка при котельной есть. А людей немае -- из проживающих ставим?
--Та ты радуйся, що ставка е и ты при корочках! – остановился  Михалыч. – Не було б ставки при котельной для корочек – и амнистии бы тоби не було...за твои-то выходки!
--Но смотри... – он остановился на входе и погрозил пальцем. --Это – в последний раз я тебя вытаскиваю из подвала!

*  *  *

В дверь старшей медсестры женской половины Замулы Ганны Петровны постучали и тут же в образовавшуюся щель нахально просунулась лысая голова завхоза и по совместительству труд инструктора Степашина Лаврентия Михалыча.
--Ганночка, я до тэбе!—по джентльменски отрапортовался он.--Я войду?
--Да чего уж... входи, раз вошел-то!--отшутилась Петровна, перебирая на столе бумаги и не поднимая на вошедшего  головы. --Чего там у тебя нового с твоим хозяйством?

Два любимых слова было у Михалыча – хозяин и хозяйство. Оттого прилипли они к нему как по паспорту.
Да еще родители именем таким наградили...
Потому если обращались к нему в разговоре и с уважением, то – Михалыч. Или Хозяин. А если посмеяться кто хотел, или с намеком нехорошим, тогда--Хозяйство.

--Та що там у мене може быть нового! Все по-старому. А ты слышала, що в столице щось на Майдане творится? Страсти!
--Та слыхала...--отмахнулась Петровна.--Но ты же не за цим сюды пришев, щоб о политике со мной погутарить? Щось с хозяйством у тебя сталося? Ну, рассказывай!..
--Да...м-м-м...понимаешь!..тут такое дило...--прикрыв за собой дверь, и непонятно чего смущаясь, начал он издалека. – Теща-то у мене из столицы родом--ты же знаешь. И хворае вона последнее время, сильно хворает! Ну, а як события-то там начались, все названивать Людке начала: «Привези ты мне внука! Може, последний раз его увижу!» Людка сначала отнекивалась--«потом-потом!», а на днях все же не выдержала и свалила туда с сыном. Говорила – недельки на две-три. Погощу, говорит, там немного и вернусь. Розумиешь?
--Понимаю-понимаю...--хитро прищурившись, покосилась на просителя Петровна.--Ты зараз вроде как холостый...на две-три недельки. Так? И тоби заместь Людки срочно замена потрибна. Угадала?
--Да какая там на фиг замена, Петровна!--чувствуя хитрый намек, увернулся Михалыч. -- Хозяйство на мне осталось, разумиешь? Хозяйство! Там одних овец штук десять...Та куры, та корова, та теля! И мне одному никак не можна – и в хате же надо, и во двору, и на огороде. Скоро вон рассада пойдет...А? Ну, и чого я там один зроблю?
Ты же сама хозяйка, Петровна! Вот как один мужик за хозяйством уследить может? Та никак!
--А хозяйство-то у тебя большое и де оно?
--Як це — де оно? – непонимающе удивился Михалыч.
--Ну, я имею в виду — где? В штанах або как?--дописав что-то в тетрадь и кривя губы в улыбке, поинтересовалась Петровна.
--Та ну тебя!--обиженно махнул рукой Михалыч. – Мени ж не двадцать рокив, щоб на всих баб кидаться! Да ще на  пациенток...-- он брезгливо поморщился и состроил недовольную гримасу. 
--А я разве тоби щось про пациенток говорила?--удивленно подняла бровь Петровна.
--Хм...да!...конечно, не говорила...--поняв, что сказанул лишнего, поперхнулся Михалыч.--Ну...это....у тебя же всегда...ну, с твоими пошлыми намеками!--вывернулся он и сделал выразительную паузу. Глаза у него смеялись:
--Слухай, Петровна... Нашла бы ты соби мужика, а? Успокоилась бы! А то у тебя все тильки про одно: хто кого, где, и в какой позе.
Прищурившись, он рассматривал сейчас старшую с таким же ехидством, как минуту назад та смотрела на него:
-- Голодной куми, Петровна, одно на уми!
--Та не я про одне и те ж, а вы! – начала терять терпение старшая. Даже стул под ней скрипнул обиженно, когда она бросила на тетрадь авторучку.-- Просто у меня должность така, понимаешь? Должность! И надоело мне все это каждый раз вам повторять. На-до-ело! А вам говори-не говори -- вы все одно як мухи липнете! Да было бы хоть что-то в этом разговоре новое! А то все одно и тоже, как на испорченной пластинке!
Она помолчала, и, зло глядя на посетителя добавила:
--Людка геть... этажом выше работает! Ты що, волосами мене с ей повязать хочешь?! А?!
Видимо, чтоб не сорваться на конфликт, она полезла в ящик стола.

--И девок я устала на аборты да стерилизацию в район таскать...--уже в ящик бубнила она.--Как будто у меня других дел нет!
Высказав вслух свои обиды в ящик, она угомонилась и вела разговор уже спокойно.
--А то он... з района продукты машиною привезли и сразу бегом до мене – грузчиков им дай! Дивок! Да помоложе щоб...ну хочь на пару часов! «Для разгрузки!» – передразнила она кого-то. --Даже грошей давали! А хлопцев, понимаешь, они не хотят: «хлопцы их не слушают и совсем не разгружают!»

Она отодвинула в сторону тетрадь и авторучку.
--Слухай... а може тоби и вправду  лучше на мужском помощника взять? И мне легче – на аборт никого тащить не придется!
Она смеющимся взглядом уперлась в растерявшегося Михалыча.
--Ну, чого мовчишь? Расказывай, кто тоби там из моих приглянулся?
--Ты...це!--оживился Михалыч и заерзал на стуле.--Дай мени Маринку! А? Ну ту, яка новенька!--заметив удивленный взгляд Петровны, поправился: -- Ну...это... на поруки, конечно, не просто так! На пару тыжнев? – от волнения он с суржика перескочил на почти литературный русский. – Пока Людка в гостях...она мне по хозяйству помогать будет! А я в долгу у тебя не останусь, Петровна! Ей богу!-- клятвенно постучал он себя в грудь.-- Дай! А?
--Ну и аппетит у тебе, однако...-- подивилась Петровна. – А Людка-то що скажет? Ей же сразу сусиди по приезде  доложат. Или сумниваешься? Отвечать придется перед дружиною, отвечать! Перед ней объяснительной не отмажешься!
--Та при чем тут жена?! – начал злиться Михалыч, решив  держаться прежней версии--помощница ему нужна в хозяйстве, -- и не больше! – Кого мени тоди ще брать? У вас же там вси в летах... Мне их що, на руках у себе по двору носить? Молода дивка нужна, шустрая, щоб в руках у нее все горело! А? Петровна?
Помолчали. Каждый ждал другого, надеясь, что тот первым вернется к разговору и сам предложит что-нибудь материальное: ну не может товар поменять хозяина, если цена не названа!
--От дывысь, Петровна...--не выдержав ожиданий, начал Михалыч. – У мене служба, сама знаешь -- я на ней все время провожу: иногда даже сплю в кабинете! А домой  зараз придешь – там хозяйство, где всех накормить-напоить и убрать за ними надо! А я же не двужильный...-- убеждал он.-- Чтобы там и там... Ну, мужску работу по хозяйству я пока ще сам справляю... А жиночу? А она же в хате никогда не кончается, сама знаешь – то то, то это!

Старшая улыбалась в ответ глазами, молчала, подперев подбородок ладонью. Тянула время. Взгляд ее словно говорил:
«Та це все лирика...»

Не видя никаких эмоций на лице Петровны, Михалыч попытался достучаться до ее совести:
--Ну, ты же сама хлопцив до себе на подвирье тащишь!  Вони у тебе там месяцами торчат! А мени що, не можна?!
--Так я же не для этого их к себе на подворье тащу. Мени для работы нужно... – улыбнулась Петровна.
--А я и для этого!! – не выдержав разговора намеками и вроде как не о чем, подался вперед Михалыч. --От нее не убудет: все назад к тоби принесет! Заодно и мне по дому   поможет.
--Та ты бы с этого и починав!--хитро щурясь на просителя, шутила старшая. --Как раньше-то було, без лишних разговоров: у вас товар, у нас купец! А то ты почав з сына, з Людки та с тещи, а закончил – невесту ему подавай!
--Ну же ты и язва, Петровна...--заметил он.-- Чого решим-то?
--А чого тоби так Маринку закортило? – не слыша вопроса, хитро рассуждала сама с собой Петровна. – Или других дивок немае? Возьми вон бабу Клаву!
--Так щось не дивка, а бабка! Ты що?!
--Дивка она сильска...--не слыша возмущенных криков, продолжала Петровна.--Ей вже за шестьдесят, а она ще хочь куды. Крепкая бабка! И с головой у ей все в порядке--ее же не за это сюда привезли...
Ну, чого я тоби об этом рассказывать буду? Сам все знаешь. И работу сильську она знает краще любого: она тоби и корову подоит, и в хате порядок наведет. И жена к бабе Клаве тебя ревновать не будет--це вже точно! А Маринка що? Ее з детдома забросили: вона соби завтрак сготовить не сможет, а ты ее в помощники!  И хахаль, кажут, у нее уже на мужском есть. Мишку-то Скворцова с третьего бараку знаешь?
Михалыч только плечами пожал, словно говоря: «Та мало ли дураков под моим началом ходит?»
Он вообще особой разницы меж ними никогда не видел. Главное – щоб полезен был в деле! Потому и к детдомовским относился снисходительней. Особенно к девкам.
--Ну, Мишка... А сколько у мене Мишек, знаешь?
--Он же у тебя в кочегарке работает! --напомнила старшая.--Ну так вот--он говорят! Опять война будет!
--Ой!--отмахнулся Михалыч.--Ну яка вийна с этим охламоном?  Они тут у меня всей кочегаркой от работы отказались...та слышала, наверное, весь интернат говорив? Английскую забастовку объявили! --хихикнул он и поднял указательный палец.--Так я на них рапорт директору накатал--полгода в карцере парились! Сейчас – как шелковые! Больше не бастуют! --хмыкнул он.
--Ты прямо скажи, Петровна--дашь мне Маринку или как?
--Бери бабу Клаву!
При упоминании о бабе Клаве Михалыч охнул и состроил такую гримасу, словно ему разом удалили все зубы.
--Слухай...дай Маринку!!--начал психовать он-- Ты чё, не понимаешь чи що? Ну хочь на десять дней дай! А я тоби обещаю:  я с ей уроки  до-о-ма-шне-го хо-зяй-ства про-во-ди-ть буду! Понимаешь? Регулярно! Как труд инструктор. Ну и... это... жизни  ее в семье обучу! – выговаривая каждое слово по слогам и для выразительности помогая себе руками, обещал он. --Для ускоренной адаптации! Я ее и корову доить навчу, и с овцами,  и по дому, и взаголи...ну... це... всему-всему! 
А Мишку свово она у мене даже не увидит: я, Петровна, распутства в своей хате не допущу! А? 
Момент был решающий. Михалыч застыл на стуле с открытым ртом и смотрел на Петровну так, как смотрит провинившийся пациент, который ждет, что же сейчас выкинет  старшая – позовет санитаров или простит ему по неразумности?
Поняв, наконец, что двигаться и уступать просто так старшая не собирается, выкинул на стол последний аргумент:
--Я, Петровна, тоби ще пригожусь! Поверь. Тоби вон весной огород будет нужен...а мотоблок и кони все в моем хозяйстве! – напомнил он.-- Бабы в твоем огороде, а лошади у меня. Так поменяемся, Петровна, а?
--О-о-й, кобели... ой, кобели!! -- с придыханием завыла Петровна, закрыв глаза и в возмущении покачивая головой.--Дружина в дверь, а ёму работницу подавай! Девчонку!
--Ладно, – наконец согласилась она. – Тильки давай так, «инструктор по адаптации пациенток!» – передразнила она.-- Ты мне ее назад без  повреждений верни. Без внешних и, главное, без внутренних. То есть щоб вона без пуза была: какую у меня взял, такую и назад вернешь--уточнила она. --Идет? И еще: если Людка после возвращения тебя к ответу попросит, то я тут не причем! Договорись?
Проситель радостно закивал головой и ринулся было к выходу, словно боясь, что хозяйка передумает.
--Ты куда? А разрешение?
Михалыч хлопнул себя по лбу и снова присел.
Петровна записала что-то в отдельно лежавшую тетрадь,  достала из ящика стола бланк разрешающий вывод пациента «Для наружных работ», чиркнула внизу свою подпись и передала документ новому хозяину.
--И смотри!--напомнила она нетерпеливо рвущемуся к дверям Михалычу.--Про огород мой не забудь...когда потребуется!   
 


*  *  *

Свои и чужие

…Чужих и пришлых в свой рабочий, устоявшийся десятилетиями коллектив, поселковые брали неохотно: не то чтобы в работе отказывали – доверия к чужакам не было!  Конечно, если глянуть внимательно на все это дело со стороны, разложив все документы поселковых по столу – свидетельства о браке, разводах, метрики -- то и не коллектив это вовсе, а одна большая, не всегда дружная, но все же Семья, где ворон ворону глаз не выклюет! А как  в Семье вести себя, если в неё чужак затесался? Понятно, что осторожнее, потому как сегодня ты с ним вроде как общее дело делаешь, а коснись завтра щось нехорошее случится, – проверка там, побег, или член Семьи что-то втихую «прихватизировал» – чужой он, всех сдаст: нет на него никакой надёжи!
А главное – и повлиять на него никак не можна, надавить через семейные узы, припугнуть, или открыто заставить «рот свий поганый закрыть»! Ему, чужаку, так не страшно, как своему: разругались, разодрались, не поделив что-то, заявление на стол – и бувайте здоровы! И не увидишь его больше. А ты расхлебывай потом, что он там наговорит, напишет куда да расскажет, прибавив с три короба! А на своего, поселкового – Петьку, Машку або Ганку, -- способов надавить и принудить к чему-то – та не счесть! Там у него жена работает, кухней заведует, а этажом ниже – теща на складе! А ну как недостача у них случится? А бывает такое, бывает: раз – и проверка! А не предупредили... И как ты им не уступишь? Заставят, или съедят:
--Да ты на кого рот раскрыв, падла? На Андрея Сергеевича?
И что с того, что Андрей Сергеевич – скромный, где-то оступившийся  мед брат?
--Вин честный, це вси в поселке и в округе скажуть!
А если сами не скажут, то подтвердят обязательно, потому как жена у Андрея  Сергеевича тоже честная – председатель сельсовета: стало быть, он с властью постель делит, беседы, разговоры с ней о любви, о вечном каждую ночь ведет...ну, и все такое прочее. А через него, понятно, и она в интернат вхожа: не в доле понятно, а все ж голос там имеет.
«И как це вин не честный??»

Вот придут к бунтарю завтра с утра всей дружной поселковой семьей, да замерят ему усадьбу по-настоящему, «щоб все по бумагам зишлося-совпало, до запятых щоб! А як  щось не так,-- ну, случайно там на базу углядили! – передадут все участковому для проверки: «вин у сельсоветовской власти родным братом числится! А жена у ёго в интернате работает – теж не последняя там людина!»
Своего как хошь, а прищучат! А на чужого как повлиять, как пристыдить его, если он что-то бессовестное творит?!
Та же охрана – вроде там все свои  в доску: уж куда ближе-то – на воротах сидят, каждый день все мимо них плывет, дрейфует в одном направлении, а коснись чого – сдадут с потрохами!
Да и службу так, как местные ее с детства видели, они не чувствовали. Все равно, откуда бы он не пришел – из лагерной охраны, или просто из ментуры. По документам он вроде с опытом, а пока в детали вникнет – год пройдет!
Вот ушел дурак в побег – подай ему срочно карту: с ориентироваться он должен, чтобы облаву организовать. 
А «свои» -- они уже знают, куда и какими тропами тот беглец тронется: им карты не нужно! Единственное –  такого «медика» из лагерной охраны на шмоне провести трудно.
 А так...
--Да пришлые они! Чего с них...
«А ты-то для поселка свой со дня твого нарождения – батько, маты, а то и дид с бабкой  ще самоваров пестовали, «лечили» их, дело организовывали.
Так хто кого тут главнее??»

Чужой, если он не из бывших вертухаев тут приземлился, быстро слетал с катушек, такие долго не задерживаясь, уходили от нагрузки на психику; год – и заявление  на стол: «Увольте!»
Тяжело смотреть нормальному человеку на все это каждый день. Да что там: интернат он изначально создавался не для жизни, а для смерти, вся история этой системы – одно большое уголовное дело... а ты среди них по доброй воле. Не каждый с этим жить сможет. Потому – чаще уходили, чем оставались.
Другой разговор – Администрация, бухгалтерия и прочие, кто к конторе со стороны присосался. Но у них своя «кормовая база», их пути с поселковыми редко пересекаются, там все вопросы с ними решаются дипломатическим путем.

Конторские – эти первым делом за идею: чтоб всех сирот из детских домов, одиноких да бездомных под одним флагом собрать, а флаг дать им в руки: чтоб не болтались без дела по поселку, а трудились на благо их честного, почти медицинского сообщества.
Эта – Главная, объединяющая два лагеря идея!
Потому директор для поселка и «дураков» -- «Це не просто директор и администрация; це   – Батько. Или Папа.»

Поначалу пошла кличка от зеков, а потом прижилась как-то по обе стороны забора, вросла  в поселковую жизнь, как сорняк – рви ее, не вырвешь: Папа! «Только тронь меня! Я Папе пожалуюсь!»
Хоть и не по русски сказано, по фене: Папа — значит Глава  всей мафиозной Семьи. Пахан одним словом. Или смотрящий, которого кто-то, отсюда невидимый, из города  тоже надзирает-крышует...
И смотрящий --он вроде бы тоже не свой, пришлый, но за общие интересы горой стоит – и его доля в том бизнесе есть.
На Папе заканчивалась видимая часть мафиозной структуры. Дальше, как не вглядывайся, лиц заинтересованных было не видно, одни предположения, догадки и расплывчатые силуэты. Если начинались какие-то разборы и попытки слить информацию на сторону, в бой, не выходя из своих кабинетов, вступали они: система, выстроенная товарищем Берия, была нужна не только поселку, но и еще кому-то, незримому снизу.

Для других, тех, кто вне семьи был и рангом не высоко поднялся, был один шанс чувствовать себя своим среди поселковых, один способ – породнится с ними, обсемениться, отстроится: войти, одним словом в Семью!
Тогда, может, и для него махонький кусочек от общего дела отломится!
*  *  *

                Комсомольская душа

...Характер Петровны ковался во времена, когда комсомол боролся за светлое будущее страны, за построение развитого социализма, за правое дело коммунистической партии. Был такой комсомольский грех в ее прошлом – сейчас она этого уже не то чтобы стеснялась, но не любила вспоминать об этом и тем более рассказывать: легло это прошлое тяжким грехом на ее уверовавшую к старости душу!
А поначалу...росла Ганка, толкая со школьной трибуны зажигательные речи – сначала пионерам, потом комсомольцам, призывая всех быть похожими на Павлика Морозова. И сама старалась быть на него во всем похожей: если нужно было кого-то «сдать», делала это не задумываясь. Главной мечтой ее было – вот вырастит, подаст заявление в КПСС...
«А уж там!»
Думая так, Ганка медленно и незаметно для себя превращалась в Петровну: что бы не делать, что бы не говорить, лишь бы с пользой для самой себя. Слова –  лишь дымовая завеса для намерений!

А старше стала -- захотелось не только чистой и незапятнанной идеи, а нести ее впереди всех, как знамя: «Чтоб тебя все видели и слушали..» Так мечталось.
Потому на месте не стояла, двигалась наверх: была пионервожатая,  комсоргом класса, потом -- школы.
Забравшись туда, стала особо усердной.

В последних классах был такой случай. Поселок, где жила с родителями, был хоть и крупный, но от двора к двору – все друг друга наперечет знали. Утаить там что-либо -- ну никак нельзя: всплывет рано или поздно! И всплыло: ходила комсомолка из параллельного класса в церковь вместе с бабушкой. Грех по тем временам немалый, не от молишь его перед Райкомом Комсомола, не скажешь просто: «Ну, простите, пожалуйста... Больше не буду!» Ни комсомолу молилась, ни Компартии! Богу...
Всплыло – и пошло гулять молвой по школе, по поселку: собрали актив школы, просили ответить. Провинившаяся комсомолка плакала, обещала собранию не ходить больше в церковь. Не верили, обсуждали, решали. А Ганкина идея была -- «Исключить предателя из рядов!» Разгорался конфликт.
Умяли, однако, все по соседски, без участия комсомола: пришла бабушка провинившейся в гости, шушукалась на кухне с родителями Ганки. Вечером, садясь семьей за стол, отец сказал просто:
--Я зараз зниму ремень да выпорю комсорга: мне с соседями жить в поселке, а не в комсомольской дружиной! Що от девки надо? А? Що мовчиш?
Мать вторила от плиты:
--Що вы пристали к дивчинки? Що вона такого натворила, щоб ей всю оставшуюся жизнь портить? Исключат ее из комсомола – ни в один вуз не примут, ни в одно нормальное училище...всю жизнь будет мыкаться! Оставьте ее в покое!
--Да вы не понимаете, что вы такое говорите: это  политическое дело! – заученно долбила Ганка. – Она – предательница!
Все же ремень был достаточно серьезный довод. Да и перестройка уже началась, потому идеи медленно теряли свой блеск.
Конфликт замяли по соседски, без последствий.
На выпускном вечере говорила со сцены речи, поздравляла всех, пела песни.

За старание, за работу с молодежью получила хорошую характеристику от  комсомола, хороший аттестат от школы: добавили где было надо по баллу на оценках – вот уже и хорошистка!
Однако экзамен в мединститут завалила...
Отец, услышав новость, мотнул головой и сказал:
--Лучше б ты химию вчила, ниж песни комсомольские в хоре петь...
Потом было медицинское училище, где тоже по привычке комсомолила, борясь за нравственный облик организации, ходила в патрули, боролась с фарцовщиками, с алкогольными спекулянтами, с теми, кто вел «аморальный образ жизни».

А в глубине комсомольской души мечталось – и лосины у фарцовщиков втихаря купить, и цыганской водки попить вдоволь...ну, и пожить хоть чуть-чуть аморально, пока родительское око не зрит! Лицемером росла Ганка через комсомол, через первенство в нем -- занудой, эгоисткой. Оно и понятно – их герои ни чему хорошему никого не учили: один Павлик Морозов чего стоил, а поклонялись-то ему и похожим!
И хоть телевизор на всю страну утверждал нахально, «что секса  у нас  нет!», уже к госэкзамену начал предательски выпирать живот. Пришлось Ганке уйти из студенческого общежития на частную квартиру – родители помогли: они ее видели только в родном интернате, пусть даже не врачом, а медсестрой.
Домой она вернулась не одна – мать шла впереди, катила детскую коляску. Злые языки, наблюдая все это из-за занавесок, гутарили потом по поселку: «Несчастный случай у Ганки на учебе...»
Делать было нечего – не врачом, медсестрой устроилась в интернат.  Однако родители под суетились, побегали, поговорили – свои же, поселковые! Поставили старшей медсестрой на женский этаж.
А тут события по стране прокатились и жизнь вокруг зашаталась – распался Радяньский  Союз...
И – угасла комсомольская вера в ее душе, потеряла свой блеск,  рухнула, уступив место другой — крестилась Ганка в православной церкви. Уверовала вдруг.
Однако значок ВЛКСМ и членский билет не выкинула, убрала подальше.

После этого, уже не стесняясь носила крестик даже на работу, а по воскресениям, надев кисейный платочек, шла в церковь: то, что раньше грехом было, теперь стало доблестью.
А идея комсомольская...
Ну зачем строить развитый социализм, да еще для всех, если рядом с тобой рабство и ты – на вершине той пирамиды?  Пользуйся!
*  *  *
...Дом со всеми хоз постройками, с хозяйством Лаврентию достался от родителей.
В молодости отец начинал работать на шахте, а потом вдруг, после какого-то несчастного случая устроился санитарить в интернат – как раз он стал «градообразующим» в округе. Зарплата, конечно, по шахтерским меркам была смешная, зато работа не бей лежачего и льгот на каждом шагу.  А главное -- все рядом, все под рукой – даже общагу организовали на территории: один флигель определили  для вольнонаемных, другой отдали охране-НКВД. На территории – это, конечно, с умыслом, чтоб чуть что – в момент всех по тревоге поднять.

НКВД-ешникам власть помогала во всем – работа, которую работой не назовешь, скорее служба, хорошо организованный отдых: клуб, кинозал во флигеле.
Порой, вольнонаемному даже зависть забиралась в душу – не сеют, ни пашут, ни работают, а всегда сыты!
Хотелось, чтоб и его дети в будущем так же легко жили. Отсюда и имя сыну подбиралось – Лаврентий... 

Вольнонаемных – санитаров, поваров и прочих--  тех, что не семейные еще были, – сначала селили общагой, всех вместе, одной комнатой. Потом, когда видели, что прижился, давали отдельную комнатуху в той же общаге, семейным – две, а если есть силы и желание — то стройся на здоровье! Тут Учереждение было только «за», даже помогало чем могло.
Растила, пестовала начальство вокруг интерната рабочие династии: не для «самоваров» строили интернат. Для себя!
Понимала администрация, как и чем народ к себе заманить-- не зарплатой, условиями: отстроившись, уже никто от дома и интерната не тронется! Хоть один член семьи в интернате  работать будет!
 
Через интернат отец вскоре и женился на соседке по общежитию. Устраивалась та как санитарка, но, когда все дело только на ноги становилось, медицинского персонала в интернате не просто не хватало, не было его! Ехать никто не хотел из города в такую тьму-таракань. А специалисты были нужны. Потому и решено было -- воспитывать своих: сразу же, в первые месяцы при интернате были организованы трехмесячные курсы медсестер. Их-то и закончила  мать Лаврентия, став сразу квалифицированным специалистом в поселке.

Потом, по заявлению молодой семьи выделили им участок для строительства и, чтоб застолбить место, – да и надоела общага! -- пришлось ставить времянку. А одному, без помощи даже времянку поставить не просто. Пришлось помощников искать в интернате.
В то время поселковые редко видели жильцов из усадьбы за ее забором. Стерегла их власть от чужого сглаза, «заботилась», стараясь даже работу для них найти «по здоровью», но чтоб под охраной, на территории. Или сразу за ней, но все же под бдительным оком персонала. 
А там, на территории все было организовано как в обычном исправительно- трудовом лагере: жилая зона, отделенная  забором от рабочей. Медсанчасть, охрана. И терминология та же: внутренние работы, наружные.
Но тогда с этим было строго: на наружные работы, за забор, выпускали только проверенных в сопровождении -- для нужд интерната, поселка, персонала по особому распоряжению директора.

Потому строился отец тяжело: кое как пробился на прием к директору, упросил его дать напрокат, попользоваться, двух одноногих полу танкистов, понимающих в этом деле -- тогда каждая рука и голова в цене была! – и, кое как, в шесть рук и с четырьмя ногами взялись за дело. Иной рабочей силы интернат в то время выделить не мог -- только безногими-безрукими да контуженными. Это уже потом, похоронив «самоваров», с жиру бесится стали – при каждом дворе два-три сезонных батрака из интерната держать начали. Даже навесы для них специальные во дворе ставили.

А с тех, с «танкистов» – ну какая с них помощь? Только что гвоздь в доску вбить, рубанком по ней пройтись-прокатится и подать ее наверх... Назад же, из поселка тащи его как хочешь – не было транспорта!
Намучился тогда с этими помощничками.

Однако, кое как, с матерщиной, закончили с времянкой и заселились.
Когда родился Лаврентий строится решено было основательно.
К тому времени уже рабочей силы хватало с избытком: заменяли потихоньку «самоваров» трудоспособным материалом. И НКВД оставило интернат в покое, передав его в другую контору -- договариваться с наружными работами стало легче.

Шел за «материалом» к директору, за подписью. Просил дать проживающего:
--Котлован под фундамент нужно рыть...Одному – ну никак не справится!
Потом -- к труд инструктору на поклон: чтоб побацилистей кого выделил, да с головой.
--Хорошего щоб!... или двух-трех-четырех...Договоримся, а?
--Договоримся... – и вел показать – «на выбор чтоб!» Смотрел, выбирал со стороны, кто как работает -- будто хороший хозяин лошадь на ярмарке покупал. Только что в зубы ему не заглядывал, а поговорить перед тем как взять – это уже обязательно! Если нравился разговором, головой, характером – значит брал. Следил на работе, чтоб не филонили, а нет – вел назад, «на конюшню». А там за отказ лечится трудом наказывали.

Копали в ручную котлован под фундамент, на заднем дворе лили шлакоблоки, складывая их штабелем под навесом: шлака в шахтерском краю было, что грязи в русской деревне, да и паровозы в то время еще не совсем отменили. Потому дом и обошелся совсем ничего. Так...только что потерянное время, да на магарыч-подарки труд инструктору немного потратился.
Развивалось «градообразующее предприятие», богател персонал трудотерапией.
«А цим-то...та им що закрытыми сидеть, що работать!»

Этим же золотым правилом пестовалась и вся поселковая детвора, --  будущие работники интерната: своя рубашка ближе к телу. А те, что по другую сторону забора живут –  люди только внешне.

*  *  *

Зеки
...Шум, как всегда, подняло зечье на своей половине: они во всем заводилы.
Главное --  подняли-то из нечего: как будто интернат этого не знал! Привыкли они в тюрьмах права качать: «фаныча» им в хату подай, матрацы, постельное  белье во-время замени. И чтоб  регулярно!
А пайка -- так это у них вообще святое: как это пайку зажать?!
А тут – «деньги со счета пр-о-опадать стали!! Были – и нет!» Слыханное ли дело?!
Совет держали на работе, в подхозной бытовке – бунтовать, не бунтовать? Бежать или как? Или просто голодовку объявить? Те, кто еще не на всю голову залечен был, на предложение смотрели скептически--какая голодовка в  ПНИ? Публика-то не та – сдадут сразу!
Кто-то из неумных предложил жалобу коллективную прокурору отправить.
Молчал народ, слыша такую глупость.
Знали: по произволу в ПНИ пиши не пиши...чего добьешься-то? Только что приключений на свою голову и задницу! Тут проблема хитрая, как сам доктор, ее только изнутри видно--есть она! А снаружи кто глянет – нет ее! Пропала.
«Да больные это, кому вы верите! Деньги у них украли!»

Бежать...только бежать! А что еще?
Те, кто поумнее был да поосторожней, мнение свое озвучить  боялись, знали – будет после побега следствие. Будет! Начнут заводил вычислять и маршрут.
--Документы бы забрать... – досадовал Чемберлен.
Все только вздыхали – с документами всегда проблема. Теоретически, они у всех на руках должны быть. А захотят – под любым предлогом изымут. А без «пачпорта» – ну кто ты такой? Да любой мент задержать может. Но и с паспортом арестовать могут: додумают в ПНИ какую-нибудь историю к тому, что было – проверять все равно не будут! -- да подадут в розыск.
А все  же с паспортом легче: на работу где-нибудь можно осесть. А без него-то как? Только что в подхозе мучиться и заработанное интернату передавать. «Так заработанного тобой вообще нет. Ты что, работал что ли?»

Уходить решили в выходные – персоналу меньше и аборигены уже с пятницы алкоголем убиты.
*  *  *
...--Лыж-ж-ников взяли! Лыжников!! – встревоженно гудел  интернат.
--Где?! Когда?
--В городе...вчера вечером...на вокзале!
--Разом чи що? Всих?
--Не-е, не всих! Чемберлен ушел!
--О-о-о! – мычал кто-то под нос непонятно: открыто же не скажешь, что рад, сразу спросят: «Чего это вдруг?»
--Н-и-ич-ч-его – пялясь в экран телевизора, гудит Вова-Скарлатина: ему-то какая радость? – И этого в наручниках притащат... Как миленького!
И в каждой нотке – уверенность в своем превосходстве.  Да не просто же санитар, а из потомственной лекарской фамилии! Есть чем гордится: мать медсестрой при интернате всю жизнь кормилась, а дед--так тот еще в другом ведомстве с «самоварами» санитарил и фронтовую дурь у них из башки выбивал!
А с «самоваров», как известно, летоисчесление ПНИ началось.

Дауны не понимали о чем разговор, но радовались всеобщему возбуждению.
--Что же они так швыдко-то? – хмурились не дауны. --Зачем тоды бежать было? Зачем на вокзал шли? Там же менты!
--А ночевать где? --заступались сочувствующие. --На вокзал нельзя, на улице холодно – не лето же на дворе!
--Так надо было до лета терпеть...чего оставалось-то? А уж потом, когда тепло станет, в бега уходить!
Каждый комментировал события по своему.
--Куда дергались-то? Ушли бы по теплу--так хоть погуляли бы! А теперь чего? Наголо побреют и в клетку  на месяц запрут.
--Ха-а! Кабы на месяц-то... А на все лето не хочешь? Чтоб не бегали! Или в дурку отправят.
--А вы що думали? – ржал Скарлатина, выключая телевизор.--Що на свободе--полная свобода и демократия? Как по телевизору показывают? Санитаров там  нет--гуляй не хочу! И все разрешено. Хоча у меня вообще сомнения... что они думать могут! Живут як коровы: сина бросили – пожевали...А туды ж -- без грошей, без документов -- «в побег!» Идиоты...
--Кабы не идиоты, сюда бы не привезли--подпевали подхалимы из проживающих.
--Да были у Чемберлена деньги! Он год где-то что-то рыл…там, где часовня раньше стояла! Клад искал. Потому и ушел, что деньги были!
--Ой! Да какой, на фиг, клад?! Ты сам-то в эти сказки веришь? А если и были у него деньги, то что? Их же всех по телевизору неделю показывали. Фотографии по городу развесили! В розыск объявили!
--И Чемберлена показали?!--удивлялась вниманию публика.
--И его тоже.
--А он еще говорил, что здоровый...по ошибке, мол, его сюда привезли.
--С такой-то рожей, да по ошибке!
--Да уж рожа-то у него будьте-нате -- согласились даже противники санитаров.
--Чего им тут-то не хватало? --вел свою линию Скарлатина.  --Жрать дают, крыша над головой есть--не капает! Что, работать заставляют? А на свободе работать не надо? Чего  не жилось-то?
--Да не ушли бы, наверное, кабы бы хорошо-то было...--стонет Лабода. -- Почему только из дурдомов бегут да из псих интернатов?

--А що-о-о? – рыкнул Вова: футбол закончился не с тем счетом, как хотелось бы и это вызывало раздражение.-- Так вже у нас плохо в ликарнях и в интернатах?
--Хорошо-о--лезет Лабода дальше.
Затихла комната: ну, сейчас начнется! Этому же палец в рот не клади, откусит!
--Тильки ось...туберкулезных щось по новостям не показывают: ну, ни разу не бачив, щоб вони взбунтовались и толпою на лыжи встали! А их потом в розыск...да по всей стране...фотографии, плакаты! А как словили, так чтоб в наручники и назад в клетку...або в пидвал: ну заразные же!! Или вон из хирургии: у тех-то  вообще всегда больно и страшно. Там того и гляди чегось оттяпают. Но не бегут же...А?
--Так тут ПНИ!
 --А що ПНИ, що ГУИНи--даже звучит похоже. Потому и беижать!
--Що-то ты уж больно умный став...--Скарлатина смотрит на говоруна подозрительно: умный псих--опасный псих. Такого нужно лечить.

*  *  *

Баба Клава

Все дороги куда-то ведут, в какую-то жизнь, заскакивая по пути в хутора, станицы, городки, сливаясь с другими большими дорогами. Только та, что бежит вдоль тополиной аллеи на гору – тупиковая...
Это баба Клава поняла лишь в интернате.
Туда ее привезли совсем не так, как других. Обманом затащили.
Тех везли отовсюду: того с семьи за его же квартиру выдавили – тесно стало. Иного из тюрьмы выпустили и тут же от греха в интернат заперли.
«А чего ему? Что там он сидит, что тут... Так тут он хоть на статистику поработает!»

Этим под новую жизнь подстраиваться было легче всего--из одной тюрьмы да в другую!
Половина же от общего числа – детдомовские выпускники. Сироты. Они – самые желанные для ПНИ: этой системе нужна только легкая добыча, а такие даже пожаловаться не смогут.
Конечно, им больше всего обидно: во взрослую жизнь рвались, а на входе в нее раз--и подножка!

На них, считай,  все интернатское хозяйство висело:  из детдомов приходили обученные, с профессиями.
Чего же не любить их интернату, если им восемнадцать и вся жизнь у них впереди, а посвятить они ее смогут лишь родному ПНИ? 

А бабу Клава, словно в злой сказке, из нормальной жизни переместили в сумасшедшую.
Оттого и страдала она больше других.
Ей и своих-то бед и пережитого по горло хватало, а ее еще на проживание в ПНИ определили. Утром – подъем по команде, вечером – отбой.
Будто кто режимом и бытом к смертной казни  приговорил. И выбора особого не было: либо умереть завтра в этом аду, либо заработать что-то лучшее. Если сил на это хватит.
Скажи ей кто лет десять назад, что в ПНИ свой век доживать будет, среди сумасшедших – не поверила бы!

А до того – жила баба Клава как все: работала в школе учителем, а когда школу за бездетностью закрыли – побежала молодежь в город за другой жизнью – осела в поселковой библиотеке. Там и доработала до пенсии. Потом уже жила по привычке, которую всегда ломать важко--свое гоподарство, своя корова, свой огород... Помогать с семьей из города приезжал сын. И так тянулось привычно, из года в год, пока  беда  в ее жизнь не ворвалась.
...В субботу, как всегда, топили общественную баню. Потом мылись. Потом мужики горилкой расслаблялись: «братский народ» жил рядом, проще сказать, за углом -- вон она граница! Оттого и «духовные скрепы» были заметнее...
Загорелось ночью: то ли проводка у кого коротнула, то ли с бани началось, не досмотрели.
Даже всевидящие и никогда не дремлющие бабки начало пожара проглядели: очнулись — когда собаки завыли по всему поселку и скотина заметушилась во дворах. А чего-откуда, почему – времени разбираться уже не было. И забегали с ведрами, пытаясь потушить своими силами, но уже не справится было.
Поселок стоял на горушке плотно, половина буденков из бруса, с деревянными крышами: качнул ветер пламя – и пошло оно  гулять с одной хаты на другую.
Пока пожарным звонили, дозвониться пытались, пока пожарные прорваться хотели, выгорело пол поселка.   Осталось лишь то, что из кирпича строили.
Ее хата была первой на пути у пожара. Выскочила – и ошалела: горит уже сзади и сверху! Рукой от жара прикрылась, двор распахнула, выпустила корову, та ее трохи с ног не сбила, собаку с цепи отстегнула. А назад, в хату, войти уже побоялась – к крыльцу не подойти было: трещал шифер от спеки, стрелял, сыпал осколками по сторонам. Потом стали лопаться стекла в окнах.
Пожарные с опозданием, но все же добрались, потому вторую половину поселка сумели отстоять.
Из пожара баба Клава вынесла только, что на себе было. Документы уже сельсовет и участковый восстановить помогли, а то хоть вешайся – ни пенсию получить, ни пособия, ни угла какого. В соц приюте так и сказали: «На нет и суда нет.  Будут какие документы, тогда все проще. А без документов как можно?»
Других погорельцев кого родичи разобрали, кто в старый буденок в другом селище поселился...А за ней так никто и не пришел: писала --не ответили.
Так бы и осталась баба Клава в бомжах, но снова сельсовет поддержал – нашли в клубе для нее какую-то комнатушку. Там и дождалась соц приюта. А уж из приюта -- куда? 
Там год обещали что-то найти лучше, дали бумагу подписать, что согласна и на общежитие, и на дом престарелых. Подписала. Но все одно-- «потом-потом!» Уже и  назад хотела вернутся, с председателем сельсовета договаривалась – чего ж тут-то среди тараканов ждать?
А когда «потом» наступило, подъехала вдруг «Швидка допомога» с красным крестом на боку --все еще спали!-- посадили ее, словно под арест, и повезли незнамо куда. Спросила у сопровождающего санитара: «Куда?»
Тот толком ничего не ответил лишь, сказал лишь:
--Жить там будешь!
А привезли – как в зону или в тюрьму: въехала машина и встала за воротами. И началась сортировка – она с двумя такими же, из соц приюта приехала:
--Куда их?
--В карантин, как всех.
Карантин – там шла селекция и отбор: кто есть кто, и кто что может – этим интересовались все: бригадиры, труд инструкторы, старшая и другой персонал. Даже психиатр пришел на нее посмотреть: всем баба Клава казалась полезной в их нужном деле.
Все ее пытались заполучить, а доктор – в первую очередь. Не верил ни ей, ни документам «що просто так, само собой загорилося...»
--Как спите? Как настроение?
А какое может быть настроение у человека, который все в жизни одним махом потерял? Вздыхала баба Клава, но говорила бодро, что «все нормально».
--По наблюдаться бы надо... – хитро щурился доктор под стеклами очков. -- Обследоваться-- и все взгляд ее поймать пытался. 
Для психиатра главное – убедить человека, что тот болен. А вылечится он уже сам захочет!

Карантин напугал больше всего: соц приют с толпами тараканов отсюда казался раем. И уже неважно было – куда, главное –побыстрей и  подальше!
Из карантина выпустили и к таким же, как она погорельцам поселили – для них две отдельных комнаты было.
Уже там главное правило интерната соседки по комнате разъясняли: просто так, у окна сидеть и доживать свой век не получится. «Работать нужно! Тогда и жизнь свободней и веселее будет.»
Но и тут не все просто было: работаешь за-спасибо -за конфеты?
--Дурак...Чего зарплату не требуешь?
А требовать станешь – тоже дурак:
--Не знаешь, чем это кончится может?
И пенсионный возраст  работе не помеха. Если нужный интернату человек, так работу специально для него найдут и  «общественной жизнью» назовут.
А если и в этом интернату помочь не хочешь – лечись в закрытом корпусе!
От таких думок у здорового голова набекрень встанет, что уж про старого и больного говорить.
Приходили какие-то люди, говорили с ней, улыбались, каждый к себе тащил, кто в швейный цех – «Труд инструктору помогать  будешь!» – кто в клуб самодеятельностью руководить, статистику как-то надо делать.
Просто так, на пенсии жить не получилось.

Бабе Клаве повезло, как только в ПНИ может повезти человеку: умерла бригадир-пациентка, работавшая в коровнике. Освободила место. Туда и определили бабу Клаву.

А она к тому времени уже и сама поняла: тут выжить можно только работая. А нет – в медицинскую топку!

Постройка забора

…Клепа дремал завернусь до самого носа в одело. Иногда, очнувшись от дремы, бухал фальшиво- простуженным кашлем на всю комнату и снова погружался в дрему. Температура была фальшивая, но тридцать восемь. Это был один из вариантов – не выходить. Пусть и временно: дальше все равно погонят... Однако плана «Б» пока еще не было.
--Клепа, тебя к психологу вызывают! –  позвал кто-то из глубины коридора.
Клепа испуганно дернулся и, деланно трясясь в ознобе, натянул влажные после вчерашнего дождя штаны. Замызганный пиджак тоже не успел просохнуть. Вздохнув, небрежно накинул его на плечи и внимательно посмотрел на единственный оставшийся ботинок без шнурка, – чего с ним делать? Идти к начальству босиком или в одном ботинке? Решив, что в одном ботинке будет убедительнее, махнул рукой и, пихнув в него ногу, двинул в административный корпус.
Кабинет психолога был почему-то еще закрыт.
Устроившись на стуле он снова окунулся в сон: все что было недосыпано за это лето, надо доспать-додремать в свободную минуту.
--А-а-а...герой труда! Стахановец! – неожиданно разбудил его чей-то знакомый голос. Клепа лениво открыл один глаз  – перед ним, у дверей своего кабинета, стоял Михалыч и издевательски рассматривал его исцарапанное и в синяках лицо. На лбу, словно рог у носорога, синела огромная шишка.
-- Красавец, ничего не скажешь! В одном ботинке! Это кто же тебе так разукрасил и даже ботинок отобрал? – издевательским тоном спросил он.
--Нихто--шмыгнул носом Клепа. --Сам упал...вчера вечером. И ботинок вот потерял до кучи...Это когда стадо загонял.
--А весь поселок уже о тебе гутарит, о твоих трудовых подвигах! «Кто это натворил?!» – передразнил Михалыч кого-то.-- «Стахановец!»
Мужики вон тебя уже с лопатами за территорией караулят....--сообщил он. – И бабы тоже. Я вон к проходной когда шел, спрашивали про тебя. Здоровьем твоим так недвусмысленно интересовались! Ты, братан, поторопись на лечебный корпус, а то они сюда сами придут за твоим здоровьем!
И, не меняя тона, с сарказмом спросил:
--А ты чего тут делаешь-то? Ты же в поле сейчас должен быть?
Клепа отвел глаза.
--Чего делаешь тут, я тебя спрашиваю или нет?
-- Заболел...и в поле не вышел – вытирая разбитый нос рукавом пояснил Клепа.--Вот к психологу вызывают.
--Во как у нас! – открывая ключом дверь своего кабинета, злорадно пояснил ситуацию Михалыч. – Нет чтобы терапевта простуженному вызвать, а они  психолога! Мозг тебе будут сейчас прочищать и компостировать! Ну заходи! – распахнув дверь своего кабинета, пригласил он.
--Не-е, подожду психолога... – мотнул головой Клепа.--А то на лечебный корпус и вправду запрут.
--Заходи-заходи! Не стесняйся. Я скажу, что у меня был на беседе.
Клепа нерешительно поднялся и шагнул в кабинет.
--Садись вот --пригласил Михалыч. --Ты мне подробно расскажи, что там у вас вчера было-то? Бабы же там с ведрами засаду на тебя вокруг огородов поставили. Мести хотят! Ты теперь в поселке персона нон гр-а-та – по слогам выговорил Михалыч малознакомое слово. – Суббота сказал – ты во всем виноват!
--А-а-а-а! Так це падла на мене ще и бочку катит! --возмутился провинившийся. --Конечно, хто мени зараз поверит – я ж холоп, а вин вильный селяниннин!
--Так что было-то вчера, ты расскажи?
--А що было-то, що было! – сразу запыхтел, будто электрический чайник, Клепа.--Сам знаешь -- как пришли в поле, так вин сразу же налюлюкался: у него же завсегда с собой михур с самогоном! И началося...
--Ну?
--Нажрався. Потим плащем своим накрывся и спать завалився в копне с сином... А ты паси як хошь: справа – городы, слева поле с клевером. Там роса ще не просохла и дождик, як назло, замрячив! А чого я рассказываю: по роси, та после дождя...так якщо вони на на той клевер зайдут, то там пол стада ляжет! Обожруться...Хто отвечать будет? Ну, я встав у поля с клевером с палкой, не пускаю их. А вони же умные: развернулися и в городы пошли...
--Так у вас же собака есть?
--Не у «нас» -- у него собака есть! А она меня не слухае: села с ним рядом и сторожит его. Рычит на меня, не подпускае!
--Ну?
--Че ну? --психовал Клепа, забыв о всякой субординации.-- Я побёг к огородам...а там вже це падла, Будило! Ну, бык фермерский! Встал против меня, башку нагнул и роет землю копытом и рогом... Ждет меня, когда я сам к нему подойду! Я его развернуть хотел, а чого я ему палкой сделаю? Собаки нет, Суббота бухой, а бык – вот он, перед тобой стоит. Я только почесал его раз палкой по боку--и началось соревнование: погнал он меня по огородам! Я там как заяц от него между  грядок носился: то за кустом спрячусь, то за яблоню встану... А он из кустов меня выгонит и рысью по огородам дальше – кто кого шустрей! Я уже задыхаться начал, думаю все, кердык мне!
На Михалыча вдруг напал смех.
--Вам смешно, да? А я, видишь, шишку поставил...это на яблоню налетел, когда не заметил. Рожу вот мне, сука, всю в малиннике поцарапал! Ботинок из-за него потерял...
--Ну, шишку нажив вид быка... забудь! --Михалыч лодонью вытер слезы.
--Хорошо, скажу я тебе, еще отделался! Бабы-то там рассказывали, что не стадо огороды потоптало, а ты, якобы, ущерб обчеству намеренно учинил! – Михалыч выразительно поднял палец.-- Пока стадо заворачивал. А? Было такое?
--А чого мени робить було? А? В милицию звонить? Да? Они там все умные, эти бабы! Хорошо ще, вин мене на роги не пидчепив... А то сам знаешь, сколь там у его вже потерпевших из интернатских та поселковых!
Клепа вздохнул с сожалением:
--Сдали бы эту падлу на мясо, хочь какая-то польза от его была бы!
--Да? На мясо? А коров поселковых ты у нас осеменять будешь?
--Тоби вот все смешно, Михалыч, а мне чего-то не очень! Я бильше в поле не пийду! Нехай в клетку запирают...или на корпус.
--Та ты же хворый? За що тоби запирать?
--Ну-у, больной...Вылечат же...у терапевта или у психиатра! А все равно не пийду. Сам говоришь: меня в поселке уже караулят! Выйдешь за территорию--хорошо колы побьют. А то и покалечат.

--Та кто тебя покалечит? Не догонят тебя бабы: ты же хорошо бегаешь! Доказал всем. Тильки не той ты маршрут вчера выбрал... Надо было не по огородам носится --издевался Михалыч.-- Тогда бы не ждали тебя за территорией.
--Так? На иншем маршрути, Михалыч, у меня шансов вообще не було!
--Ну да...--согласился тот. – А как убёг-то?
--Та там туалет на огороде попался. Скворечник такой, ну знаешь...Я закрывся в ём изнутри и до обеда там торчав... А ён все вокруг ходив и рогами его раскачивал, повалить хотел. Если бы он его повалил, Михалыч, сейчас бы меня в закрытом гробу хоронили!
--Ну?
--Че ну? В обед Суббота проснувся, быка с коровами отогнал от огородов. Я  выйшов и этому к-к-озлу вообще ничого объяснять не стал! Просто развернувся и пишов в интернат.
--В одном ботинке? Так и пошел?
--Так и пишев в одном ботинке!
 
--Да, ты счастливчик. Рог вот только себе нарастил, не красивый стал. Девки теперь тебя любить не будут. А вину всю за огороды, они, понимаешь, на тебя свалили. Ну, селяне... И Суббота жалуется, что ленивый ты в последнее время стал. Закроют тебя на корпусе, Клепа. Закроют! – привычно нагонял жути Михалыч. Как всегда на вербовке.-- Лечить начнут. Что делать будешь?
--Не знаю, чого робить зараз...-- честно признался Клепа.

 --А я тебе тогда, в самом начале, работу хорошую не предлагал?
--Так там стучать на всех надо было...
--А-а-а-а!--понимающе-ехидно протянул Михалыч. --Ты же у нас идейный, да? Вор в законе? Тоби по начальству  на хулигана або на цю лагерную шпану доложить в падлу? Иншие вон бегают, и ничого! А тоби свободы захотелося? В поле? Чи не гнали же тебя, дурня, в пастухи... Зачем пишев-то?
--Так они же тогда к Папе всей толпой пишли: и психолог, и з сельсовету тетка пришла, и старики с Субботой...
--Ну, сказав бы – не можу пасти! Быка боюся...Обуви нет. Чего, наврать чего-то не можешь? Или разучився?
--А психолог говорила, что там в поле добре, спокойно.  Птахи поют... Ты там, каже, як на воли будешь! Отдохнешь.
--А про то, що там дождь неделю может лить як из ведра, она тоби не говорила?
--Не...А старики с сельсоветам обещали кормить по дворам. А я же не знав...
--Сказал бы – «подумаю!». Слово-то яке гарное! Запомни его на будущее! Или на язык тебе там хтось наступив?
--Так они же все только сами говорили...Меня никто не спрашивал!
--Что они говорили? И кто это -- «они»?
--Так они... все...Уговаривали, чтоб я подпаском к нему шел.
--По моему, так лучше пусть меня санитары гоняют на закрытом корпусе. Чем бык по полю.
--Я тоды ще не знав про быка....и они мне вымпел обещали дать! --радостно вспомнил он главный довод. -- И продукты в поселковом магазине покупать разрешили!
--А-а-а-а!--сделал Михалыч глупую рожу.--Вымпел тоби обещали? Так ты за вымпел пишов?? --Михалыч даже привстал на своем стуле.--У мене вид бати вымпел «За ударный труд» остався... Дома в шкафу лежит. С бахромой такой понизу, с серпом, с молотом! Кра-а-сивый, -- слов нету!--издевался он. -- Хошь принесу тоби?
И вдруг, что-то вспомнив, оживился:
--Даже поговорка такая в Союзе была! Я хочь тоди и пацаном був, а мы ее все назубок знали:
«Вот вам молот. Вот вам серп. Это есть советский герб! Хочешь жни, а хочешь куй, все равно получишь...» Ну, вот видишь...-- глядя на поникшего в улыбке Клепу заулыбался он. -- Дальше ты сам уже знаешь, що ты там получишь! Хочешь, принесу тебе семейную реликвию? Ей-богу не пожалею! Подержишься за серп, да за молот, по балдеешь?
--А психолог и медсестра говорили....

--Да ты слухай их больше! – перебил  Михалыч и вдруг ударился в откровенную крамолу. --Психологов, медсестер! Радянского Союзу вон вже лет двадцать с лишком как нет, а они все вымпелами вас за работу награждают, галочки ставят и в ладоши хлопают! А потом вам, дурням, танцы устраивают...щоб вы девок там по углам щупали и довольными были! Сама-то психолог нормальная чи що? А? Чого мовчишь?
--Чого мовчу...Если бы сапоги резиновые дали! То я бы пас...и без вымпела бы пас! А так я к вам бы лучше вернувся! --неожиданно предложил он.
--Хе, друг ты мой любезный! – откинулся на стуле Михалыч.--Ты меня що, со всей администрацией поселка и интернату поссорить хочешь? Со всим поселком?  --поинтересовался Михалыч. --Не-е, брат, я тут не при делах! Ты з цией истории як-нибудь сам выкручивайся...
И тут же, сбавив голос, посмотрел на дверь:
--Терапевта проси, щоб из города вызвали. Понял? Объяснительную директору напиши. И мне заявление. Чтоб официально все было! Тильки не говори що я тебе научив....А то ще мене за территорией подловят та побьют за твои огороды. А работать я тебя на прежнее место определю...и на прежних условиях. Идет?

На коридоре хлопнула дверь в кабинете психолога.
--Причина у тебя уважительная – обуви нет! – уже в дверях подсказал Михалыч. -- Должен будешь!
Умел Михалыч разговором пробудить к себе доверие.
 *  *  *
Жить, прислонившись спиной к кому-то более сильному, всегда легче, чем всю жизнь стоять одному и терпеть.
Это Клепа понял еще в первый год интернатской жизни.
Тут главное – не ошибиться в выборе этого сильного! И правдиво изобразить из себя «своего в доску», чтобы позволили прислонится.

….Сейчас  выдать себя «за своего» не получалось: вторую неделю  Клепа торчал среди «спецов», слушая и запоминая их разговоры. Однако ситуация медленно раскалялась...
...--Да засланный он казачек, засланный...чего, не видно чи що?? Или его не знаешь? – сквозь беспокойную дрему слушал Клепа чей-то знакомый шепот. --Я эту падлу за версту чую...Подсадной он!
--Ну и пусть сидит...чего он тут высидит? С ним даже спокойней – никто ни сном ни рылом. А время придет – оторвемся!
--«Оторвешься» ты, как же...там все на соплях сшито, не сегодня-завтра повалится...
--Ну так что?
--Крепить  чем-то надо, а при нем под пол не залезешь.
--Та тише ты, тише!!
--А чего тише-то? Спит он...Крепить не будем – кердык кабуру! Спалит он нас... разгонят всех по корпусам и на иглу посадят!
--Ой, давай только про кабур базар вести не будем...
--Странный ты пассажир — удивлялся кто-то третий знакомым, прокуренным голосом — И здоровым себя считаешь, да? Ты в шахтерском регионе живешь и не знаешь, что шахту со всех сторон крепят, иначе она повалится? Лечись у докторов!

...Утром в воздухе уже витала тревога, Клепа чувствовал ее своим на тренированным затылком, соображая и лепя на ходу план – как выбраться из этой ситуации? Ломануться из хаты, когда колеса принесут?

Помощь от сильного подоспела в самый нужный момент, когда ему вежливо предложили переселится с нижнего яруса нар, где он спал, на место у параши.
В этот самый момент в двери защелкал замок и она распахнулось.  Теперь от свободы Клепу отделяла одна решетка тормозов. Увидев это, он воспрянул духом и гордо  распрямил спину.
На пороге с сигаретой в зубах стоял Скарлатина, а из-за его спины, будто прячась, выглядывал Михалыч:
--Вот этого выпусти мне – он ткнул пальцем в Клепу.--Для работы нужон.
--Так особое распоряжение есть -- не выпускать его никуда!  А я чего...Бумага у медсестры на столе лежит под стеклом: он по особому надзору идет!
--Да доложу я там старшей или куда еще надо... – успокоил Михалыч. – Выпусти его. Он мне для работы нужен. Директора решение...
Скарлатина сквозь губы потянул в себя воздух, будто зубы давили ему, болели, не давая дышать и говорить – ох не любил он кому-то давать свободу! Наоборот, чтобы закрыть кого-то, да чтоб с силой, да с дракой – это ему было куда как приятней!
Загремели «тормоза», Клепа шагнул к порогу и уже с безопасной дистанции пообещал:
--Ну, падлы, мы ще с вами встретимся! – и пнул парашу ногой. По комнате медленно поползла туалетная вонь
--Ты что, скотина, делаешь?! – возмутился Скарлатина и выдал ему хорошую затрещину. --Ну-ка давай, падла, убирай сейчас же! Или я тебя снова сейчас запру!
--Они меня опустить хотели... – заныл Клепа.-- А я что...
--Да оставь ты его – вступился Михалыч. --Сами уберут. Он мне нужен.
Тормоза закрылись, следом хлопнула дверь и Клепа оказался рядом с Михалычем. Сейчас он его любил!
--Пойдем-ка ко мне в кабинет – потянул тот его за локоть. -- Работа у меня для тебя будет!
--Слышал, что там Таракан-то натворил? --дорогой пытал Михалыч  у Клепы.
--Да так, краем уха...Я же со спецами в это время сидел, а у них как в бочке – только себя слышишь!--он отвел глаза в сторону: с Тараканом у него была давишняя война за сферы влияния, потому смерть сосидельца особо его не огорчала.
--Наделал шума...-- ругнулся Михалыч. --Пакостный мужик був, скажу я тоби: одна шкода от него интернату и персоналу была!  А стучал так всем, кто попросит: и мне, и на меня, и на Папу пожалуется...Это если проверяющие тихо и за углом  спросят. Ладно хоть избавились от это чуда! Общий был...

Общих «помощничков» Михалыч не любил и побаивался. Это еще батя покойничек, всю жизнь просанитаривший, учил:
--Своих помощников иметь надо, не чужих! Чтоб он как собака был! Их подкармливать, их греть... А общие--они и вашим и нашим: ты ему веришь, а он тебя потом за щепотку чая директору сдаст!

...--А мне-то чего теперь робить? – неловко увернулся от темы Клепа.  А ну как зараз возьмет да спытает: «Кто тебя со спецами-то замкнув?»
--«Чего делать...» Забор строить будем! Кирпичный – так начальство решило: достали вы всех – побегами, подкопами, забастовками...
Михалыч открыл дверь кабинета и вошел. Клепа скромно протиснулся следом.
--Сидай вон... – роясь в ящиках стола, кивнул он Клепе. – Чаю хочешь?
--Та хорошо бы...-- не отказался Клепа, однако в голове мелькнуло: раз чай предлагает, значит, важным заданием нагрузят!
Скромный был парень Клепа, особенно с начальством. Наглый только со своими.
Михалыч выкинул на стол документы,  пачку грузинского чая и  включил чайник. Ждал, пока Клепа заваривал и пил чай, расспрашивал про сидельцев, шутил.
Дождавшись, когда Клепа допил и вытер стол, разложил на нем папку с документами.
--Ось, дивись... – позвал он. – Ты план-то читать можешь?
--Попробую...--неуверенно буркнул Клепа: Михалыч – это фантазер! Его как с надзорки только вчера отпустили: вечно чего нибудь придумывает! Свел бы на место, да так показал, что там делать надо! А то – «п-план!»
--Смотри сюды... вот это вот центральное здание и все, что его окружает: самоварный флигель, чайная беседка, старые погреба... То есть весь наш интернат. Видишь? Вот –  ткнул он пальцем в какие то крестики, квадратики.
Согнувшись над столом, Клепа кивнул уже заинтересованно: увидишь ли еще раз весь интернат вот так, чтобы подробно и на бумаге? На чердак-то залезешь, посмотришь и то ничего за кустами не видно. А тут все как на ладони, да еще и подписано!
И вправду интересно...
--Слухай, Михалыч, а че их так называют – «самоварный флигель, чайная беседка»? Там же...это...ну, карантин, душевая?
--Ну так тут, говорят, раньше барская усадьба стояла...-- поправляя план, привычно врал тот: растерялся он от такого вопроса. – В беседке они чай, наверное, пили...
--А  в самоварной?
--Ну, не знаю...самовары, наверно, ставили. А что еще? Слухай, чого теби неймется? – ни с того ни с сего психанул вдруг он. --Назад тебя   вернуть чи що?
--Не-е-ее-е... не надо! --качнулся от стола Клепа, вспомнив последнюю встречу с тамошними сидельцеми.

--Тогда смотри на план и не задавай мне дурацких вопросов! Вот здесь вот... --Он ткнул пальцем в план. -- метров пятьдесят вниз от нашего забора, был когда-то другой, кирпичный забор. Видишь вот он обозначен... линия пунктиром? Он тогда всю территорию обхватывал. Потом его почему-то разобрали.
--Да ну? – удивился Клепа. --А чо разобрали-то? Кирпичный же...
--Ну так дураков, дорогой ты мой, всегда хватало. У наш час они е, а тоды, когда его раздовбали, их було ще бильше! Но це все вже бурьяном поросло: мы с тобой тогда ще в  цей проект вписаны не были!--пошутил Михалыч и, мрачнея, добавил серьезно:
--Власть такая была тогда, Клепа: вся в крови, но с духовым оркестром и с веселыми песнями. Що им той забор? Бандиты...
--А мене-то що теперь?
--Твоя задача – найти место, де стояв забор! По всей его линии!  Зрозумив?
--А чо его теперь искать, якшо его вже давно нет? И как его там найдешь: вон, даже на плане один пунктир... А там так вообще санитар ногу сломит – все же заросло!
--Забора-то немаэ, але фундамент от его должон остаться! Он же не деревянный тоды був, по документам – кирпично-каменная кладка! А такой забор, Клепа, без фундамента не кладут. Если мы его найдем и он в полном порядке, то на нем новый забор ставить будем. Ну, может починить его малость придется. Сечешь?
--Секу...
--Теперь поясню тебе то, чего ты знать не можешь: сад раньше за забором был. То есть находился внутри тогдашней территории. Вот он, видишь?--Михалыч ткнул  пальцем там, где был сад.
--Вижу...
--Ну, я так понимаю, про сад ты больше меня и больше охраны знаешь... – разглаживая ладонью план по столу, заметил труд инструктор: поступала к нему и в охрану «оперативная информация», что где-то там, в развалинах, мастерят непослушные тайнички, оставляя в них после работы все запрещенное. Чтоб на проходной не теребили и не грабили.
И телефоны там на ночь в банках от дождя прячут, и набатраченую слева зарплату от санитаров и охраны оставляют. Пытались искать--а найди там, в этом буреломе! Пытались «лечить» подозрительных, запирая их на штрафном корпусе, в клетку. Но ничего не помогало--эстафету тут же  подхватывали другие...
--Чего мовчишь-то?
--Знаю – хмыкнул Клепа, уходя от намека: у самого там кое что пригашено. – Я там в одном месте кладку кирпичную видел...в крапиве. Во, по колено мне!--показал он.-- Я ще подумал тогда, что тут дом когда-то был...А это, наверно, кусочек от забора...
--Во-во! Ты там посмотри, пощупай!
--Посмотрю...
--Цей гадючник давно пора убрать оттуда, загородить его парканом и почистить! Щоб вы там не ховали ничого и дивок туды не тягали!
Клепа хмыкнул.
--Тоби смешно, так? А мени он старшая с жиночного и их заведующий вже все уши про цей притон прожужжали! Ладно, потом об этом. Ты мене слухаешь чи що?
--Слушаю-слушаю!
--И огорожен сад был тогдашним забором. Вот он, пунктиром отмечен...А сейчас сад,--ну, то что от него осталось,-- за нашим, за деревянным забором. То есть сад теперь вне территории интерната,  за ней он...
Клепа с бестолковым выражением смотрел Михалычу в рот. Боялся он переспрашивать – снова начнет материть.
--Я к чему тебе это рассказываю... Це – приметою должно быть для тебя: фундамент искать треба за нашим забором, за деревянным.  И за садом... Хотя там все уже зараз разрослось. Я тебе выделю там кого-нибудь из послушных, человека четыре-пять. Инструмент вам дам. Ты там у них за старшего будешь!
Михалыч помолчал, обдумывая что-то и добавил:
--Еще. Посоветую тоби, щоб вы там по саду не носилися як угорелые: пройдитесь сначала вниз вдоль дороги, прямо вид нашей проходной. Только с обеих сторон дороги пройдитесь! И рядом там, сбоку вид ней посмотрите, лопатами пощупайте...ломом. Наверняка где-нибудь не только фундамент наружу выходит, но и части стены остались... Просто заросло вже все. А как найдете чего-нибудь, то уже от этого места дальше идти надо. 
Он встал, показывая что разговор окончен:
--На сегодня задание вам – найти фундамент! А там посмотрим, що с ним делать будем...Зразумив?
--Да понял, понял я! – бодро отрапортовал Клепа и шагнул было к двери.
--Ты куда? --остановил его Михалыч. --На-ка вот тебе ключ от чулана,  возьмешь там лопаты, мешок пустой, ведро. Тащи все к проходной. Там меня жди. А я на отделение за бригадой для тебя... Чай вон  забери--разрешил он, зная, что без чая в этом коллективе ничего не делается. --И сигарет я им  пачку на всех выделил, а то работы вообще никакой не будет – он полез в ящик стола и  вытащил откуда-то из самой глубины пачку советской «Примы»
« «Прима»...--удивленно пялился Клепа на выгоревшую, но все еще ядовито-красную пачку советской «Примы» – Радяньска...Це що, табак чи що? Де тильки нашел-то советские?!» – мрачно думал он пихая пачку за пазуху. – Краще, рассказывали, листья с окурками курить, чем цю отраву...»
--Чего надулся-то? Мало? А? Или что «Прима» чи що? Так зате – ра-ри-тет! – по слогам выдавил он мало используемое слово – И захочешь покурить-попробовать, а не попробуешь, не купишь, а тебе – будь ласка! Ось, дивись, що в Радянском союзе вам раньше за работу давали! Это сейчас вас балуют, а раньше – поштучно, пять штук в день. И  тильки после работы! А то-- махорку... Знаешь що це такое--махорка? А це, брат, если жить хочешь, то краще вообще не курить! А не куришь – значит соси лапу...или курить начинай.
На складе я тут у себя на цю коробку наткнувся...Шукав старые счеты...десь валялися: дивлюся, завалилась там щось у стены за рубероид... Полез, смотрю – коробка картонна... Раскрыл ее и сам обалдел: «Прима», мать честна...
И главно – сухая – ни плесени, ничого! Как вчера с конвертеру сняли...Во качество-то було!
--Ты вот что... – вернулся он к разговору. --Скажи им там, що я им по пачке кажный день давать буду. Но тильки щоб они работали, а не дурака валяли! Тогда вечером, после работы – пожалуйста.

...Через полчаса он уже выводил бригаду за территорию.
--------   ------------   ------------  --------------- ----------
...Вернулся он часа через два, таща на спине чем-то набитый мешок.
--Чего, нашли что ли уже? – удивился Михалыч.--Так быстро?
Не отвечая, Клепа бросил громыхавший мешок на землю.
--А це що? – Михалыч кивнул на мешок. Клепа нагнулся, дернул углы мешка вверх и выкатил наружу человеческий череп и кучу непонятно откуда вынутых костей.
Наверх кучи упали полуистлевшие деревянные таблички с выжженными на них номерами.
--Во, дывысь, що там... наверху нашли... – растерянно отрапортовал он.
--У «Кремлевской стены», чи що? --сразу догадался Михалыч: он в этих краях родился, вырос и знал все местные шутки-прибаутки.

--К-как это--у «Кремлевской стены»? У нас нашев, в саду!--удивленно выкатил глаза Клепа.
Жизнь и поколение интернатских вдвое короче жизни персонала и поселковых. Оттого и не слышали они шутку про «самоваров», ходившую среди вертухаев по тогда еще «не медицинскому поселку»: «Похоронят тебя у Кремлевской стены...»
Народ во время войны уже понимал, что власть творит, голодом и холодом добивая фронтовиков-инвалидов – говорить было нельзя. Боялись. Вот и шутили только названиями.

...Сам Лаврентий особого почтения к фронтовикам-инвалидам тоже никогда не испытывал. Помнил пьяные батины рассказы-пояснения о них:
--Ну що с того, що фронтовики?! О-оскорбили их...в тюрьму посадили героев!! --передразнил он кого-то. -- Що, краще им жилося, когда их по улицам  в тазах на колесах попрошайничать таскали? На мою думку, уж краще тут сдохнуть...чем в тазу на колесах водкой захлебнуться. А то-- «о-о-бидели инвалида войны! Обидели!!» – он шутовски поднял руки, призывая всех к справедливости.-- Полгода он на фронте провел... Я б теж, може, пишов! – стукнул он себя кулаком в грудь-- Да повоевал бы как все... да годами, вишь, не вышел. А войну по больше чем они видел! Что, батьки не веришь чи що? – спрашивал он хихикнувшего Лаврентия. – Как это так – не воевал, а войну видел? Бачив, брат, бачив...да ще бильше чем они!
Слышал, был такой Указ «О ликвидации последствий войны»? Был такой, был... це зараз про него вспоминать не любят...а был! Он ще вроде во время войны вышел...а мы все пацаны под него попали уже после. Знаешь как было? Приходишь со школы...перекусить бы, мама... а тоби в руки гонец из сельсовета -- повестку из военкомата. И не просто так--возьмите, а распишись за нее! То есть не свалишь, не отбодаешься потим : «Я це не видел!»
--Открываешь ее, а там-- «Мобилизован на разминирование»! И попробуй уклонись – поедешь в места отдаленные. И наплевать им, что с шестнадцати лет разминёром можно...они тебя и в тринадцать «помощником» к группе прикрепят.  А рыпнись против, попробуй сказать что-то! Тоже, скажу я тебе, -- времечко было...
И работали пацаны та девки! Снимали мины, взрывали, если что требовали...А що делать было? Вон там, где сейчас посадки, знаешь? Там все минами заставлено было! И так повсюду, где война прошла. Мы тогда эвакуированные были...жили, чем бог пошлет, да что сам накопытишь...

Приехав дядя инструктор из райцентра, от военкомату, а при нем говорун такой...из райкома комсомола: вони вси говоруны были хорошие! Собрали нас пацанов-девок в школе, и по очереди: говорун, что с им был, речь патриотическую двинул -- в этом месте батя обычно матерился. -- А инструктор вже потим...неделю всех нас просвещал – как мину снимать, какие они вообще бывают. Плакатов в школе для нас понавезли: так про арифметику та русскую мову не рассказывали, як про мины! Учились по тем плакатам... У нас же, сам знаешь -- «Все самое лучшее – дитям!» И – вперед, ребятки, за Родину та на минное поле! Так вот два раза в неделю девки-хлопцы рвались! А то хошь--и кажиный день...А ты що думал? Все несвежее уже было...это если ты ее даже найдешь, эту мину, попробуй, вынь из ей детонатор, когда он там за годы вже прикипел. А стукнул слегка, чтоб качнуть его в гнезде – и прощай, мама-папа! Так ты ее сначала найди еще, эту мину – щупом, чи ножом. Тоже задание, скажу я тебе: ткнул в землю нож и не знаешь, чем это закончится для тебя! Он нас так и учил: «Осторожно вводите щуп в землю!! Осторожно...» – тут батя обычно начинал матерится, добавляя себе в стопку самогона. – Ничего же, суки, не дали – ни металлоискателей, ни другого инвентаря. Щуп инструктор посоветовал смастерить!  Показал, как и из чего его лучше сделать...
А сколько за того хлопцев, дивок покалечилось? Знаешь? А я сам бачив, как девчонки из нашей группы толовые шашки в трусы и пид платье перед выходом на поле ховали – щоб уж сразу насмерть и не мучится! А он, падла, ну, инструктор, сядет на краю поля, курит и смотрит, що там дальше будет...
И никто из нас даже медальки не получив! Бумажку, благодарность от райкома комсомола прислали. А эти що?? Фро-о-о-нто-овики!! Руки-ноги-яйца ему там оторвало – ге-еро-о-и!! Целуйте их теперь в задницу!!

...Первый год-два «самоваров» без всякого счета хоронили у «Кремлевской стены» в общих могилах. Даже зеков под конвоем привозили для рытья ям. Летом был определенный порядок и правила, зарывали на положенную глубину, отступив от «кремлевского» забора метров двадцать. Ямы делали впрок, вдоль всей стены – чтоб стояла готовая и ждала будущего хозяина. Уложив в яму кто там был «на сейчас по расписанию», сыпали сверху хлоркой и  прочей гадостью, а уже потом зарывали.
А зимой, в большие морозы,  особо никто  и не парился, так, к старым «подселят» человек десять-пятнадцать да присыпят слегка. Вот они и полезли все наружу...

Да и какое кладбище для «самоваров»?! Сказал бы кто тогда такое, засмеяли бы!
Их же когда всех собрали в одну кучу, нормы питания были еще только на бумаге прописаны: прочитать их можно было, а вот увидеть в котле – такое получалось редко...
Потому и дохли как мухи, особо зимой, и хоронили где придется да поближе.
Это уже потом сельсовет возмутился «ужасной санитарией» и выделил интернату отдельное кладбище – подальше от поселка, в заболоченном яру.

Там уже «самоваров» хоронили по всем правилам, упаковывая их в маленькие ящички, что-то вроде детских гробов – боялась администрация «перерасхода материала», экономила место. Наверху могилы устанавливали табличку.
Редко на ней можно было увидеть фамилию, год рождения, чаще – «Неизвестный». Или, еще чаще, просто номер. Званий,  заслуг и орденов вообще никогда не указывали – гражданское кладбище бродяг и попрошаек, имен не имеющих...
...--Где нашли-то? – сделал удивленно-умную рожу Михалыч. Хороший артист бы из него получился!
--Ну...це... Там, где забор строить будем. Вы же сказали -- старый фундамент шукать! Мы и шукали его, ходили там, лопатами щупали...а там кирпичи кругом битые...и кости! Много костей. Вот это еще нашли--он вытащил из кармана обыкновенную алюминиевую ложку с плотно загнутым черенком, хитро укрепленную в полуистлевшем ремне. Что-то вроде маленького ошейника для очень маленькой собаки с приделанной к нему ложкой.
Он находке не удивился, слышал от родителей и стариков: в интернатской столовой общей посуды тогда еще не было, каждый свою собственность таскал при себе.

Взял в руки хитрую, съеденную спереди ложку, и, рассматривая ее, напрягся. Думал, просчитывая возможные последствия: если что случится, то спросят в первую очередь с него -- почему не сообщил, почему меры не принял?
Тут главное – не вынести сор из избы!
А как это--«не вынести сор из избы», если «сор» уже за забором?! Сейчас вон  кругом сотовая связь: позвонят кто-нибудь тихо, приедут вечером и посмотрят...И без всяких разрешений – подходи свободно, не огорожено! Тут хорошо подумать надо, как и куда все вывернуть!

Так ведь и не вывернешь: будь там просто кости, нашел бы что сказать этому балбесу: -- «С кухни выкидывали...»  «Скот тут раньше забивали...Давно, еще до революции!» Но человеческий череп...
--Там, кажут, раненых солдат хоронили...которые раньше в интернате жили.
--Ну опять говорят! – медленно терял терпенье Михалыч, накаляясь и решая на ходу, что же сейчас нужно делать? --Ты слухай больше, что там тоби кто говорит! Вы вон клад какой-то все ищите! Тоже кажут?
--Говорят...Только про клад я не верю – признался Клепа. – Это все Чемберлен! А я чего, дурак что ли, клад искать? Если и найдешь, все равно отберут...
--А фундамент-то вы хоть нашли? – вспомнил вдруг Михалыч о главном.
--Да нашли! Он там и правда в нескольких местах наверх выходит. Я потом покажу! Только вот с ними-то чего теперь делать? – кивнул он на кости.
--Да пойди и зарой их там где нашли!
--Що, так и зарыть?
--Так и зарыть. А что ты предлагаешь?
--Ну так... это...-- терялся Клепа в поисках решения. --Я не знаю...что вы скажите!
--Слухай...може, не просто так зарыть их? А с почестями? А? – ехидно поинтересовался Михалыч. – Ты даже не знаешь кто это!
Клёпа хотел сказать, что, может, и без почестей, но все же как-то не так. По другому бы надо...
--Ну, тогда меня извини!--Михалыч, догадавшись о мыслях Клепы, по шутовски развел руками. --  Духового оркестра у меня все равно нет! Просто так их зарыть придется.
--Так их там много...
--Ну?
--А мне одному не справится с этим. В помощь кого-то надо. Или машину... куда-то увезти их...вон на наше кладбище.  А потом, может, и зарыть...--предложил он.
--Да где я тебе машину для этого сейчас найду? Я ее намучился искать, щоб кирпич для  забора вам  подвести, а ты-- к-о-ости!
--Ну и без машины...а так и так кого-то в помощь надо! Щоб унести хотя бы. Много их там! Очень много. И там они уже...ну эти, бригада, разговоры начали! – доложил он исправно
-- Ты вот что...--сразу сдался Михалыч, поняв скандальность ситуации: а ну как вынырнет сейчас информация куда-нибудь наружу? Да не в те руки попадет, а куда-нибудь сбоку! Ты вон писакам только дай кусочек этой ниточки, чтоб они за нее подержались, потянули за кончик! Вот хоть этот череп или кости им покажи... Так они такой хай подымут...и ведь докопаются! И не он это делал, и не директор, а спросят-то с них:
«П-п-очему позволили?»
--Слухай... – начал Михалыч и глянул на часы.--Зараз  вже обед скоро...час тут осталось! Веди их всех на территорию. Тильки щоб без паники и без разговоров! Перекур сделай, поболтай, посочкуй с ними для вида, ну как обычно. А потом -- «пошли по домам!» Вроде как так и должно быть. Но вечером никого не выводи на работу! И никому ничего не рассказывай! А я сам все по начальству доложу. Понял?
Клепа кивнул.
--Ящик вон какой-нибудь возьми с кухни, – продолжал Михалыч. -- Для отходов который...чтобы побольше был! И тележку у дворника.
--Так он опять орать начнет...
--А ты не спрашивай у него. А то он тебя вопросами мучат начнет – зачем да для чего? Сам возьми! – учил Михалыч.--А если увидит и ругаться начнет, скажи--я приказал! Ну, наври там ему что-нибудь...
Он строго потряс пальцем перед носом у Клепы:
--Землю в том месте больше не трогать! Собери все сверху, что там дождями вымыло, сгрузи в тележку, мусором сверху строительным закидай и свези вечером в посадки...или нет, подожди! – закрыл он глаза, вспоминая чего-то. --Лучше куда-нибудь в яр! Вон в тот, в нижний--он махнул рукой, показывая куда везти. --  Там этих костей должно быть зарыто...падеж скота в округе был, жуткий, ще до интернату. Батя рассказывал--туды все сваливали! И тебя в том яру ни с поселка, ни с интерната не видно. Там надо.
--А охрана?
--Скажи -- я приказал строительный мусор убрать! Машины-то, мол, у нас сейчас все заняты! – подсказывал Михалыч.
--А это...проверять начнут?
--Не начнут! Я с ими сам ще погутарю.--заверил Михалыч.--А потом еще раз-два-три скатаешься...чтоб подчистить. Ну не надорвешься ты и один! Тут до яра вон два раза упасть! Только повторяю: чтоб все тихо было, чтоб никто ничего не знал и не видел! 
Он посмотрел Клепе в глаза. Тот убрал взгляд и кивнул.
--Постарайся... А пропуск на вечерний выход за территорию я тебе организую. Зрозумив?
--Да понял я, понял! Чого сто раз-то одно и то же? Тильки це... може, подождать ще недельку, а потим их на машине?
--Ну на машине их, да с почетным караулом! -- язвил, раскаляясь, Михалыч.--Да им зараз вже до фонаря, как и где ты их теперь похоронишь! Разумиешь? -- он махнул рукой и добавил:
--Ты бы краше их собрав сегодня побыстрей...до темноты. Щоб нихто не бачив, да мусорной тележкой туды вывези: орудийного-то лафету у мене для них все одно нету...
Режимом, извини, не предусмотрено!

 *  *  *               
  ... Михалыч болтался где-то в лабиринтах своего старого, неприятного сна, бродил по нему, спотыкаясь, пытаясь выбраться из этого тупика, найти из него выход. Сейчас он хотел лишь одного – уйти отсюда побыстрее, покинуть этот странный мир! А сзади, сверху, с боков  из темноты, что-то невидимое мешало, напирало, подгоняло его, шептало, обещая грядущие неприятности.
Собственно, это был не сон, а кусок чувств, эмоций, какая-то бестолковщина без внятного, зримого содержания. Мыслей там не было, были видения, мешанина из  ощущений и – Чувств! Чувства, эмоции, желания плавали, парили в воздухе кругом: таких острых и жгучих, там, в реальном мире у него никогда не было. А тут их можно было слышать, трогать, разглядывать со всех сторон.
Он ткнулся во что-то знакомое, нащупал дверь, радостно распахнул ее…и сразу открыл глаза.
Чувства, эмоции тут же поблекли, скукожились, потеряв свою остроту и яркость. Вокруг был скучно- знакомый, материальный мир.

Привычно, еще сонным глазом он уперся в настенные часы: время оставалось совсем немного -- пять минут полежать, расслабившись, и бежать на работу. Потянулся, щуря глаза, глянул за окно, за знакомую верхушку яблони – чего там погода сегодня приготовила? -- и зажмурился: утро из-за занавесок заглядывало ясное, веселое, солнечные лучи любопытно ползали по подоконнику, по стенам.
Не поворачивая головы, по тишине в комнате, по тику настенных часов почувствовал-понял – жены рядом уже не было...
«На работе вже пишла...или Вовку в детский сад повела.»
Где-то на базу знакомо мыкнула корова, громыхнул подойник, заквохтали потревоженные кем-то куры и, тут же, призывая их к порядку, оглушительно звонко заголосил петух.

Звуки со двора умиротворяли, успокаивали, наводя на размышления: лежал, закинув руки за голову, думал, строя план работы на сегодня.
«Первое дело – материалом всю будущую стену просчитать. До кирпичика щоб -- така работа ошибок не терпит. Потим пошукать хотя б парочку каменщиков среди балбесов...щоб с опытом работы были.»

Вставать не хотелось: сейчас только поднимись, тут же дела затянут и пошло как на американских горках – страшно, дух захватывает, а сойти уже никак -- подхватило, понесло, подумать будет некогда!
Потому лежал, напрягал память, вспоминал: там вроде были среди детдомовских со строительными профессиями – каменщики, маляры, штукатуры, – только який у них опыт-то? 
«Це ж дити: вони тоби стену поставят, а она возьми та через рик рухни...Хорошо якщо через год, а то завтра! Опытных треба.... А опыт -- це дило такое: его среди пацанов найти важко...»
Вольно наемных, из города, да с поселка нанимать -- ой как не хотелось... да и Папа таку компанию вряд ли подпишет: це скильки ж грошей мимо кармана проплывет?
 Зеков надо трясти...зеков! Смотреть по документам, гутарить с ими,  выпытывать, проверять все... И под роспись брать их с корпуса. Но сначала проверить все – и що написано, и що он там расскажет!
Це публика така -- зек и соврет не дорого возьмет, лишь бы за ворота выйти: скажет – готов к труду и обороне, а на другой-третий день, пока ще не разобрались, на лыжи встанет. Пиши потом Папе объяснительные!
Да нехай побег устроит, це ладно, интернату от того убытку большого нету, тильки що шум та нервозность – «Зек бывший ушел!» А так --  даже наоборот: пенсию и прочие гроши он с собой в побег не заберет,  все интернату оставит! А що в побег ушел...ну, помотается малость, подышит вольным воздухом и притащат назад, как миленького!
Хуже, якщо в бегах щось натворит – под твою подпись был взят: наказать не накажут, однако спросят.
...В сенцах громыхнул кто-то ведром, прошуршал вглубь хаты, потом  вернулся. Слышно было, как хлопнула наружная дверь.
--Люда, це ты? – поинтересовался он.
Коридорчик, затаившись в глубине, молчал.

 Отодвинув одеяло, Михалыч сел на кровать. На пороге, недовольно скидывая обувь, возилась жена.
--Ты совсим вид хозяйства отбився...-- обижено бурчала она. – Все на меня повисив: я и в хате, и на базу, и Вовку в детский сад мени свести нужно! А ты? Баран он ясли и загородку в хлеву  рогами знес...
--Це який, черный чи що?
--Черный, черный, який ще! В загородку не войти, сразу рогами  пидчепить хоче.
--Забить его треба... К черту, надоел вже!
--Так забий... или запроси кого! Не я ж баранов резать буду! Ясли вон почини...или приведи кого с интернату! Яслей нету, загородки нету... Овцы зараз по базу разбрелися, ходят як в поле. Що, як курей их теперь треба сзывать --цып-цып-цып? Или що?
--Ну ты как ребенок...кинула им просто на пол-то! Важко?
--Та не важко! Я им там кинула, так они зараз все стоптали... Якщо так кормить, то на них сина не напасешься- не на косишься!
--А ты що, сино косишь? --язвил Михалыч, пытаясь нашарить ногой под кроватью куда-то запропастившийся тапочек.  --Накосят, привезут... Тоби тильки положить.

--Зроби загородку, ты, чертило! И ясли... или поставь там кого-нибудь с интернату на день: там у тебя цих столяров – на выбор!
--Ну так и выбери, коль их на выбор! – охотно согласился Михалыч. – Я ж не возражаю! Тоби там два разу упасть до рабочего корпусу. Пришла в обед, посмотрела, погутарила со всеми...ну, раз на выбор-то? Поговорила, понравился -- мени сказала.
--А тоби що? Чи не выбрать?
--Не-е-е-е! -- отмахнулся Михалыч. --Выбирай сама! Я тоби приводив Машку с женского бараку як помощницу. А? Забыла? Довела дивку до истерики, в клетку на месяц замкнули, а потим ще на корпус убрали: всё, в рев девка ударилась, а работать бильше не вышла!
--Ну, она работать не вышла, а я-то що?
--Що! А мене ще потим старшая с их этажа за тебя выговаривала: «Чем это вы нашу Машу так обидели? Вона ж у нас девчина добра, хороша...»
--А ты кого привел-то? А? Забув? Вона же дура повна была – вечно у ней рот на оранку, того гляди ворона туды влетить! До коровы пидойти нормально не могла!
--Ну, подойти не могла! Доила же...
--Ха,--«до-оила!» – ехидничала жена. --Це ты тоды сказав: «Она все може!» Ну, я повела ее на баз, показала где что...з Зорькой ее познакомила. А вона лавку сразу схватила, поставила и доить!  Це грязными руками, даже вымя не помыла...Я ей сказала, а она ще лыбится! Нет щоб сначала погладить корову, сказать ей щось ласковое...
--Да чого ее гладить-то и ласковое ей щось там на ухо шептать? --гоготнул Михалыч, застегивая ширинку перед зеркалом.. --Це що, баба чи що?
--Та корова вона ж як людина – ты ее погладь, она и доится лучше буде! Ты ж теж сначала бабу гладишь -- по спине, та пониже, а потом щось ласковое ей шепчешь? А? Или все сразу, тут же на месте? А то – ну дура полна!
--А тоби що, з дурдома умную надо? Да? Погутарить з ней...про политику там, про вашу любовь бабью?
--Про любовь ты там с ей сам гутарь! А мени нормальну девку  найди, щоб вона сама все знала, що ей там на базу делать, щоб не объяснять ей по сто раз--що да как. Та я краше сама все зроблю, чем скакать вокруг ей весь день, показывать, а потом  ще проверять!
--Ну завелась, завелась...я ще искать ей помощницу должон!-- завыл Михалыч, закрывая ладонями уши.--Ты вон к доктору топай, он тебе там порекомендуе – яку. А то привел – «глупая вона»! А не знала она чего, так научила бы! Девка-то нормальна була, спокийна, послушна...По голове ее погладила, конфетку дала,-- вона тоби все зробить!
--Та, зробить она, зробить! – закрыв глаза, злорадно поддакивала жена. --Ще взимку – це да.. а с весны надо брать девку на свободный выход, надежную, на постоянно, щоб вона тут жила и работала, и на глазах щоб была: вон у халупе отдели ей кут – и ей добре, и мени! А то що – водишь ее через весь поселок туды-сюды, як на екскурсию...я время трачу бильше на цю ходьбу, ниж она работае!
--Ну так найди такую и не води ее туда-сюда, хто тебе заставляет? Важко? А нашла – вольный выход ей выхлопотать-- це не вопрос! А там -- как гору с плеч: ты на работу ушла -пришла, а она тут уже все тут зробила! Только задание ей правильно дай! Чого тоби ще треба?  Ищи!
--А с Машкой...ну, ты сам подумай -- как я на ее худобу и хату оставлю, якщо она дура? А потом що с коровой или с телям случится?
 --Ха, дура! В интернате-то  вона коров доила и убирала за ими... А? И ничого с коровами не случилась, все живы!.. И не одну в день доила, несколько: я-то це все за накладными знаю, та от бригадиров! Машку все хвалили – и на работе, и на этаже: покладистая девка, не злая! А у тебе – то вона вымя корове не помыла, то кремом его не помазала... то, це...с курями у нее щось не так! А мени за то кажиный вечер плешь ела! А? Как будто я ту корову доил, та курей щупав...
--Ты делай то, що ты должон, а я свое зроблю! Ясли и загородку почини, чертило!
Ситуация медленно выходила из-под контроля.
--Сделает вона...-- краснея, накалялся Михалыч. --Корову ей подои, курей- овец накорми, убери за ими, а потом ще и расцелуй ту корову с телям! Та ты совсим с ума спятила, Люда!
И вообще, мое дило – дом, баз, и вси постройки. Коровы и стада я не касаюсь – це бабье дило!
--Ты хочь скажи – яку там взять? Посоветуй -- ты ж там всих знаешь...а я схожу, конфет возьму с собой, погутарю с ней.
--Не-не-не-не!! Какие советы? --испугано, обеими руками отталкивался Михалыч от этого предложения.--Потим знову я виноватый буду! Иди сама выбирай: топай  вон на коровник и смотри, яка там с коровами та телятами целуется --значит, вона коров любит! Ее и бери. Чего там выбирать-то? А у меня робота...-- открыв холодильник, гудел он внутрь.-- Я що, отдыхаю там чи що? Сейчас вон стена пошла: кирпич, цемент...Опять же – каменщиков нету! А ты все одно – «помощницу выбери мне!» Сама выбирай, у тебя пропуск на территорию есть. Що выберешь, то я и подпишу. А не понравится – заменим!
Он притопнул ботинком, проверяя удобно ли сидит и открыл дверь.
--А завтракать? – в вдогонку спросила жена. --Так и пидешь голодный?
--Нету вже аппетиту...писля такого разговору. В обед...будет время, заскочу.

...Дорогой в интернат думал о предыдущем споре: вот чего разоралась-то?
«Дуру в помощницы привел!» Лучше хотел сделать, потому и привел такую: придурковатые --они самые покладистые и сговорчивые. Их даже скотина любит и слушается не так как всех: злости у них, что ли в душе нет, скотина слышит это и тем же отвечает.
Це ж не он придумал, це ще до него пошло: если на лошадь возчика сажать, так лучше придурковатого брать, чем умного. Да и что там-- высшая математика чи що, за коровой та за лошадью на базу убирать?

А раньше-то как без интернатов жили? Считай, в каждом хуторе, в каждом поселке свой дурочек или дурочка была. А то и несколько. И ничего, жили при родителях, при обществе, обходились без интернатов. Общество им и ремесло подбирало, учило: кого конюхом, --лошадей любит!-- кого кузнецом. Вон – Митька Тюрин: умом и другими талантами Бог его не одарил, а силы невпроворот!
Так то настоящие дурачки были, не сироты для статистики из детдомов взятые!
А тут проблему нарисовали – пошел дурак со средним образованием! «И що з таким теперь робить??»
 *   *   * 

...Некоторые главы пропущены и выдут только книгой....

*   *   *

...События в стране и  в столице развивались стремительно и уже весной грохотало справа и слева  фронтом: двигалась война от российской границы в сторону Киева, и от нее, вглубь Украины, проворно убегали автобусы с беженцами.
Нормальной телефонной связи давно уже не было и вдруг –  наладилась на полчаса и тут же Михалычу жена позвонила, будто сидела все это время и караулила. Сказала, что зачем же ей туда, назад, в сторону войны ехать, если все от нее бегут.
--Тут я останусь...
Хлюпая носом, давала указания -- что ему за это время сделать нужно. Под конец разговора вздохнула глубоко, шмыгнула носом последний раз и  пообещала:
--Успокоится все – приеду!
Но по обе стороны фронта уже началась эвакуационная лихорадка.
*  *  *
 Телевизор
…Чем ближе надвигался фронт, тем больше велось разговоров о политике, «о будущем новой страны»: давил телеящик на мозг.
В свое время умные головы поставили его в Красном уголке, на виду, чтоб проверяющие сразу видели, как хорошо и счастливо тут живется!
Тут, «в центре счастья» и сходились в баталиях те, у кого еще не совсем голова набекрень села.
Спорили, выясняли, иногда схватываясь в поединках: не хватало персонала, кто растащить мог противоборствующих.

А телевизор будто с ума сошел, он злил зрителей и разжигал противоречия: день он ловил Новости из одной столицы, вещая на украинской мове и передавая какие-то неясные, прыгающие картинки с обрывками фраз:
-- Глушат чи що? – а два дня шли новости из-за кордона, от «братского» народа. Их столица хоть и была дальше, а передавала все красиво, всем обещая всё и рассказывая «Что русские своих никогда не бросают!»
«А там фашистская «хунта» наших, русских, за русский же язык притесняет!!»

Смурнел сумасшедший народ, пожимал плечами, обсуждая эти передачи :
--Яка така «хунта»? Где она и кого вона утискаэ?
Смешно было слышать такое тем, кто в этих краях родился и жизнь прожил: тут чисто русская речь встречалась редко. Или чисто украинская. Хотя в душе себя каждый считал «чистым» – тем или тем:
...--Ты що, по русски не могёшь и не разумиешь?
–Та я-то гутарю на русском и разумию! А ось ты якою мовою говоришь? Це русский чи що?
И так меж собой все общались:
--Та тут всегда так було!

Город говорил больше на русском, а чуть в сторонку от него – суржик. Там каждый своим языком пользовался, мешая его с другим: пять слов на русском, пять на украинском. И так весь регион.
А как иначе, если мама украинка,  а папа – русский?
...--Та какой народ тут утискають и какой тут притеснять потрибно??

А  по всем каналам неслось, разжигая споры: «Чей народ  более «великий», и «зачем древние укры Черное море вырыли??» 
О Черном море новость была--супер: ее дурдом обсуждал дольше всего:
--Кубыть так легко море вырыть...це вам не лаз под забором продырявить! Брехня...

Если нормальные люди разумом повреждались от таких передач, то проживающим по статусу нужно было впасть в сумеречное состояние. И впадали: тут, как и за забором, люди были простые -- что слышали, то и повторяли. Как попугаи.
Даже психиатр, еще не успевший в бега тронуться, определил это как «невротический патриотизм»:
--Вси передачи -- як у доктора на приеме! – задумчиво  констатировал он – Один треп «о величии та духовности»... А попробуй возрази  -- санитаров придется вызывать...

...Однако что бы доктор там не говорил, а есть в ПНИ  здравомыслящие люди. Встали раз утром, а телевизор весь на-кусочки-на проводки по Красной комнате растащен: раздолбал кто-то ночью эту шарманку. Даже сколоченный из толстой фанеры ящик, в котором его от гнева пациентов на ночь запирали, не спас от расправы.
Шептались:
--Це через хворобу или как? Ну хто ще такое варварство вчинити мог!?
«О варваре», конечно, знали – какие тайны в ПНИ?  Потому ждали, рассуждая злорадно:
«Чичас начнут следствие!»
А ну-ка – один против всего  коллективу встав и вещь сничтожил!
Однако беды не случилось – не было уже свободного персонала для расследования...

Не стало рупора власти и разговоры о политике сами собой сникли, а потом и вовсе прекратились: выздоровел народ по одну сторону забора!
О разбитом же телевизоре поохали, сожалея, «що тепер дивитися вечорами ничого!», и забыли.

И, уже не скрываясь, загалдели меж собой зеки, обсуждая ушедшее событие:
--Бог не фраер, он правду видит!


Эвакуация
Директор «градообразующего предприятия» наблюдал всю эту суету, словно капитан на мостике тонущего корабля: он стоял там честно, до последнего момента.
Однако ко дну корабль пошел неожиданно, застав всех врасплох. Словно «Титаник»: раз--и накренился!

Проснулись как-то утром оттого, что стреляли уже совсем рядом, и личности в военной форме, но без знаков различия передвигались по поселку перебежками. Сначала туда побежали, потом их назад выдавили.
Но уже всем виделось – вот-вот  власть сменится.
И тут уж было не до служебного и гражданского долга, потому заспешили все разом. Чуть рассвело и утихла пальба—и побежали-поехали--кто под родные знамена, а кто и наоборот. И в этой суете направление, в котором исчез директор, никто не заметил.

Власть внутри интерната сразу ослабла, как директор на служебной машине вывез свою семью, а сам не вернулся: вроде никто ничего не видел, но все знали. Оттого  дисциплина в момент провисла: разговоры в станице пошли, шуточки...
--Исчез Папа... 
--Не исчез, а пропав без вести.
--А коров-то вон без него эвакуировали! Пациентов ще не починали, а коров уже всех до одной вывезли...о как!
--Коровы--це материальна ценность.
--А пациент?
--Пациент теж материальна ценность. Тильки у него меньше ценности: це поголовье восстановить можно легко! Вон, заказал нового...хоча чего «заказал», и так привезут! А корову зъели – и все! Вже не закажешь, да ще щоб бесплатно...
 
...У кого была машина--грузил скарб на машину. У кого не было--уезжали автобусами.
Разговоры о эвакуации интерната велись еще при директоре, но к этому шло тяжело:
--А что там!--шутил оставшийся мед персонал негромко.--Народ к власти придет братский, гляди, совсем не замордуют как фашисты!
Но в первую очередь все себя норовили в эвакуацию отправить.
Оставшиеся прислушивались к фронту вечерами, когда жизнь в поселке затихала. А он ворчал уже где-то совсем рядом, то замолкая, то снова начинал стрелять.

Сдернуть – эта сейчас была главная цель у здорового народа. А дурак, какой бы он ни был--фальшивый чи настоящий! – это всегда только обуза.
--Да и какая ему разница, если он дурак: там он ласты склеит, или тут, под минами?
Все же очередность на эвакуацию интерната была установлена и в столицу даже списки были отправлены – их еще при директоре составляли. В первую очередь из прифронтовой зоны удалять надо было «спец контингент»-- тех, кто из лагерей и тюрем в интернат «освобождался».
Тут и без директора решили: не отправь их куда подальше, они, того и гляди, сами в «шахтеры» запишутся...только автомат дай! Этих отбирали тщательно, с вечера накачивали химией до беспамятства, а ночью подгоняли красный ворон...
Головы ломали с детдомовскими: вроде они все нормальные...хоть и половина недееспособных. Но за ними такой шлейф с квартирными аферами тянется!  «А ну как на новом месте докопаются?? Тоди що??»
--А может, тут их оставить?
--А сбегут?
Поэтому, чтоб кто-то из дееспособных в толпу беженцев не затесался, постарались изъять все документы, вплоть до справок и фотографий. Недееспособных не трясли --у этих и так по статусу ничего нет. А для нормальных хороший предлог нашли:
--Перепившим все и вернем! 
Молодежь, та что похитрей была, изворачивалась: паспорт-то, если он на руках еще оставался, его никак не скроишь: где-то там, по тетрадкам, по журналам, у них все равно всё указано...Так хоть справку какую или удостоверение из детдома спрятать – столяр, сантехник...Тоже документ!

Персонал--он тут был самый хитрый и изворотливый: кто увольнялся тихо, кто брал отпуска, а кто вдруг хворать начинал.
Из всего персонала остался один Михалыч, который болтался по поселку, объясняя пенсионерам, что ему «вид хозяйства никак не можна!»
Власть провисла и сейчас каждый был сам за себя.

Интернат притих и ждал, когда через него фронт перекатится: неуютно это, стоять как раз посередине.

*  *  *
*  *  *

...Вова для округи и поселка был свой в доску со дня своего рождения: ясли с детским садом, школа, где поселковые даже держались отдельно от других, зная о своем врожденном превосходстве. Потому и в ПНИ дозволялось ему больше, чем пришлому санитару.
А то! Родители тут  себе еще на жизнь добывали, деды-бабки-дядьки – со всех сторон свои: кто от НКВД память на местном погосте оставил, кто вже «медицинским работником» почил--все туточки легли!
Для «своих», поселковых, и просто «вольных» даже кладбище было свое, так сказать «местно-ведомственное»: интернатскую рвань там не хоронили, отделив им поляну на задах кладбища за отдельным забором. Потом вообще убрали его-- с глаз подальше.
Даже забавы у поселковых пацанов были свои, особенные: отловить какого-нибудь короеда помоложе из ПНИ – летом они тут по полям, да по покосам всюду болтались! – да по по пинать его толпой, так, чтоб синяков не было: эта мудрость уже тогда текла из взрослых разговоров – «Бить надо без синяков!»
За короедов, правда, дома грузили нравоучениями: «Нельзя без причины мучить: вин теж людина, хочь и хворый...» Только неуверенно это как-то говорилось, на бегу и вразрез с тем, что сами делали.
Взрослели, и забавы  приходили взрослые: отловить двоих, да гладиаторский бой устроить: – «Нехай дерутся... А мы тут при чем? Мы мимо шли, растащить их хотели...»
К тому времени и кличку по делам своим получил в поселке  – Скарлатина: прилипнет – уже не отвяжется!

Потом – армия, а вернулся со службы -- пошел работать на шахты, погнавшись за длинным рублем, но не выдержал темпа, уволился. Устроили тогда еще жившие родители санитаром: ценила администрация интерната рабочие династии, потому взяли сразу, без испытательного срока.
Потом – расписался с Настей, хоть в округе все шутили, «що на магазине Вова женился»: мать Насти, Арина Макаровна, тогда еще в сельмаге работала, одна на весь магазин – заведующая, продавец и грузчик. Потом, когда сельмаг за нерентабельностью закрыли, заменив его частным чипком, устроилась в интернат инструктором ЛФК – не особо важная должность, однако не переломишься: чужому такую не предложат.

*  *  *
...Скарлатина пробкой вылетел на улицу и, зло хлопнув дверью, закурил, прислушиваясь к бабьему визгу и причитаниям, доносившимся из хаты.
Получалось так – думай не думай, а одному тут никак не справиться...и помощи ему ждать не от кого!
А все бабы – они эту смуту c суетой сеют. И пестуют ее. Первая стычка  с ними была, когда вместе на базу порядок с животами наводили. Пока о курях, овцах разговор шел, спору не было: распихали- распродали как могли – баба с возу кобыле легче! А как он за коров взялся, да за бычка, – уже с перекупщиками договорился и машину заказал! -- они все на него гуртом: «Не дадим!» Две – вроде взрослые, понимать должны, а туда же... Ну прям как дети. А что он один против трех разявленых ртов сделает?  А Оксанка так  своими слезами прям душу рвала – жалко ей теля и собаку... Вечером уже, все улеглись, а она тихо встала и на баз шмыгнула – целовалась с ними, обнималась. Вернулась – вся в слезах! Едва успокоили.
Только с животами разобрались и сразу вторая серия: «Все нужно забрать с собой! Все! Ничего не оставим!»

Спочатку нужно было вещи отсортировать – что с собой увезти, а что и тут оставить не жалко. Потом самое ценное, что отобрал, погрузить на машину.
«А це время, нервы и силы потрибны...»
А уж потом, когда все сделано, кое что из крупных вещей, что с собой не взять, и заныкать втихаря нужно. Чтоб не растащили: тут любителей на халяву всегда хватало! Ну, и по двору щось сделать-починить придется, щоб не развалилось все, не посыпалось...Чтоб дождалось хозяина! А с бабами яка сортировка та работа?! Ишь они там вбиваются – того им жалко, этого они оставить никак не можут!
А у него же не пароход, на который все уложить можно. Машина.
Вова со злобой растер ногой недокуренную сигарету и решительно открыл металлическую дверь в воротах.
Путь был знаком и с детства тропкой туда протоптан – на соседнюю улицу, к Михалычу: были там давешние родовые связи.
Тот встретил его не совсем приветливо:
--Да що вы вси ко мне-то претесь?! – досадовал он, догадываясь о целях визита соратника по рабочему цеху. – Я вам что, директор чи що? Кого-то взять нужно? Ну, сходи вон к Замуле...выпиши у нее все що тоби потрибно! Успокоишься. А то тоби все не втерпежь! – съязвил он.
--Да понимаешь...по делу я к тоби...по делу!-- оправдывался Скарлатина проходя во двор. --Мне хлопец позарез для работы нужон! Да побацилистей щоб...работы дюже богато!
--Ну, а я-то тоби що? Поди вон да возьми...они все сейчас там бесхозные на лужайке пасутся! А то к Ганке топай...если тоби жинка нужна!
--Да нету уже Ганки...Забудь! Свалила вчера разом з батьком...та кто там у ней ще? Свалили...
--Да ну? – удивился новости Михалыч.
--Вот и ну...Вечером села в машину -- и тю-тю! Сам бачив. Ключи от буденка бабе Ани оставила и свалила...о как! А Папа, сам знаешь...
--Ладно с Ганкой... ко мне-то чего? Я же теперь як и ты – нихто!

--Та ты ж инструктор по труду при интернате был! Знаешь, хто там чого з них может. Потому до тебе. Помоги...
--Чего, бежать все? – уходя от просьб, поинтересовался Михалыч.
--Бежать, бежать потихоньку...--кивнул Вова.-- А чого людям ще делать...власти-то вже немаэ – бандитизм пошел! Ты сам-то утром выйдь на дорогу, та подивися...иногда вервечкою бегут, один за одним! Одни старики остаются, да те, хто совсим вже ничего не может...Оксана вон с кухни – ну повариха наша! –  та вроде с больной матерью осталася...А так – все!
--А чого Оксана...--вздыхал Михалыч. – Поварам зараз в интернате делать нечего...там все к концу уже подходит!
Давай присядем – предложил он, показывая на скамейку.
--Давай – согласился гость.
--А сам-то ты куды собрался? – доставая сигареты, поинтересовался Михалыч. – В Киев чи в Москву?
--Та ты знаешь...--пытаясь казаться дурачком, начал Вова: ему было с кого брать пример и кому подражать.--Я пока ще  не надумав...Жена та теща одно долдонят, а у меня своя думка! Но валить, чувствую, надо! А то завязнешь тут, а потим вообще никуды...не получится--добавил он: в последнее время в разговорах все стали уклончивы и осторожны. Даже внутри семьи. --А ты, я бачу, остаешься? – хитро перевел он разговор с себя на соседа.
--Да куды же я вид хозяйства-то подинуся...--заныл Михалыч на знакомой ноте. – Всю жизнь зарабатывал, собирал...вид батькив осталось! А зараз ось уедешь, а повернешься до разбитого корыта! И баба Аня тоби не поможет: ключи-то она повернет а ось все нажитое...растащат! Ладно об этом--надулся он: больную тему затронули – «хозяйство»... --Чего ты вид мене-то хочешь?
--Да я же тоби кажу – хлопца мне для работы потрибно...поздоровее!
--Ну так що? Сходи та возьми...кто тоби мешает? – отступал Михалыч.
--Да кого взять-то? Ты же знаешь: я на закрытом корпусе все время работал...в свет, как ты, не выходил! – пошутил он. – Твоих огольцов взагали не знаю. Я все больше с бывшими блатарями...а ты с работягами! Так посоветуй – кого мне для работы взять?
--А-а-а... – понимающе протянул Михалыч: ну как свово человека с Семьи не уважить? Чужому бы – вон хочь кому з охраны, или пришлому санитару з городу!-- и сказал бы чого не вежливо, що обычно писакам з газет да любопытным говорят: «Люди, мол, теж...Хворы, да! А люди!» А своему с глазу на глаз такого не скажешь – не поймут! Припомнят. Кряхтит Михалыч:
--Та возьми вон  Митьку!
--Це какого?
--Ну тот, який с кухни! Кухня-то вже сколь не работает, а для него главное – пожрать! А здоровья у него -- як у быка! Запряжи его, так он тоби весь огород вспашет!
--А вин того...не злый?  Или агрессивен? – интересовался Вова: тут если что, помощь с другого этажа уже не подоспеет.
--Та тихий он, тихий...--успокоил Михалыч.--Тильки ты с ним не силой, как со своими, а словом-словом! А так он не злой...и хлопец не блатной!--стихами пошло у Михалыча.-- Тильки що всегда голодный!--гоготнул он. -- Дашь ему там пожрать трохи, он и доволен будет.
--Та що я ему в такий час дам...
--Ну що я тоби, учить должон? Ты же картошку весной не садив?
– Так вси ж не садили...
--Вот и отсыпь ему ведро-полведра: они там теперь сами себе жрать готовят! А так -- все равно все пропаде!
Через час Скарлатина уже вел Митьку в поселок, развлекая его по пути разговорами.
*  *  *
...Вся работа заняла дня три. Сортировали, отбирали самое нужное, паковали по сумкам-пакетам. Хотелось забрать все, но все никак не получалось!
Оставалось лишь кое-что доделать, но события подгоняли: казалось, что стреляли уже со всех сторон. Особенно ночью, когда трассеры шныряли туда-сюда по темному небу.
И официальной информации не было уже никакой: света нет, телевизора нет, сотовая связь не работает... Только что все знающие бабки-пенсионерки расскажут.
Под ругань тещи Скарлатина налил Митьке тарелку борща, и, нагрузив в пакет проросшей картошки, отправил назад в интернат.
До последнего момента толком никто не знал, в какую сторону тронуться -- в Россию...чи в Украину? Даже  разговоров на эту тему не поднимали, каждый сам с собой думал. Вздыхали, боялись поругаться.
Тяжело было такое решение на ходу принимать -- и тут были корни, и там...
Считай, на семью две Родины. А выбрать нужно было одну...
Вечером, выпроводив дочку поиграть на улицу,  собрались на семейный совет: сидели за ужином, думали, решали – куда бежать, в какую сторону? Там – жизнь краще, а тут все родней...
Вова редко встревал в спор, больше слушал, что бабы гутарят – хитрый был, всегда оставлял за собой последнее слово. Слушал, вздыхал, глядя куда-то под ноги, барабанил пальцами по столу, кивал иногда. А потом сказал – и как отрезал:
--А що Россия? Россия – вона як водка: с вечера нажраться хочется, а утром вид ней болит голова! О це Россия... Туды прискачешь, а оттуда назад сам побежишь. Як там нас ще власть приме, хто знаэ? А то, гляди, ще и шпионами объявят...Оно зараз так – война иде!
После этого дружно сошлись на Украине.
И понеслось-поехало: а как выбраться, если машина перегружена, а  прицепа нет? Четверым, да еще с вещами в ней – ну никак не поместится!
--Все равно...семьей надо вместе держаться! – стояла на своем теща, понимая, что с ее габаритами места ей в машине точно не хватит – были уже такие намеки.
--Якось вы думаете, Арина Макаровна, як пидлиток!--завелся Вова. -- Настя он – кивнул он на жену – дочь ваша...и та по взрослому  разумие! А вы... Ну, куды я вас посажу?  –  он хитро развел руками.-- В багажник с вашими телесами вы не влизете... На крышу? Так вы же не Дюймовочка, Арина Макаровна, вас там не сховаешь! Вас на першом же посту ГАИ вниз стащут! Тоди що? Пешки? Мы так сделаем: мы с Настею першими тронемся... А вы с  Оксанкой нас потом автобусом догоните! 
Теща была так занята мыслями об отъезде, что пропустила мимо ушей хамские намеки зятя. Она вздыхала, сморкалась в платок и, закатив   густо накрашенные глаза, начала заново пересказывать истории грабежей и групповых изнасилований: много разных слухов ходило по поселку!
--А вы, мамо!.. – подался Вова вперед, не выдержав этих повторений. – Штукатурку на себя в таких количествах не накладайте! Тоди вас не тронут! В темноте увидят и напугаются!
Арина Макаровна зло зыркнула глазами и уже открыла было рот, чтобы ответить на такую дерзость, но Вова опередили ее:
--Ну, а коли хочите разом поехать, можна вон ваши хатули тут оставить...Тоды впихнем вас!
Последний довод решил все: без сумок с одеждой теща свою жизнь не мыслила.

*  *  *

Выезжать решили утром: рассветет--и тронулись. В ночь дорога была свободнее и долетели бы быстро, но в темноту  на теперешний час выходить боялись – не было уже никакого порядка. Отбирали машины «на нужды повстанческой армии», грабили магазины, вскрывали пустые квартиры. Могли и не в пустую квартиру вломится с автоматами. Жаловаться в милицию народ боялся: не факт, что пожалуешься, а родная милиция тебя сама на деньги не поставит.
По совету людей, по накопленному за время войны опыту, прикрепил белый флаг к машине, так, чтоб видно было, --  гражданские выезжают. Хотя были сомнения – а нужен ли? С белым флагом, может, и не обстреляют, зато как мухи на мед налететь могут – все с собой, все при себе: «Поделись на нужды Республики!»

…В дороге любая поломка проблема. Потому машину не гнал, берег: кто знает,  сколько еще на колесах жить придется? 
Старая, но еще рабочая шестерка, перегруженная, медленно  ползла в глубь Украины, пытаясь убежать от войны. Тут, за городом следы ее были кругом: простреленные вывески, оспины минометных воронок, сгоревшие машины. Молчали, наблюдая все это из окон.
--Щось мы з тобою, Настя, не подумали...-- упершись взглядом в пустынную дорогу, замельтешил вдруг он, выключив радио. --Надо было трохи позжее тронуться... К обеду, дивись, дорога вже битком буде: прилипли б до якогось каравану машин в двадцать...все поспокойнее. А то що – мы сами на дороге. Случись що – поломка яка, або ще щось и помочь некому...
--Та все мамо: скорей-скорей!
--Може, встанем, почекаемо когось пид билым флагом?
--Ну теперь-то уже чого? Выихали... не повертаться же!
Впереди показалась заправка. Вова притормозил.
--Как...дозаправимся, чи дотянем до следующей? – спросил он у жены, и, не дожидаясь ответа, включил поворотник.
Подъехав к колонке, заглушил двигатель и уже перекинул ногу через порожек, чтобы выйти, как из-за здания   вышло несколько человек и двинулись к машине.
Ёкнуло сердце: «Военные...чи ни?» Форма по виду армейская, а знаков различия нет. Пятеро. За спиной, на груди-- автоматы. Он убрал ногу с дороги, поставил ее ближе к педалям. Сидел, ждал.
Подошли.
--Добрый день – на хорошем русском приветствовал его старший, с непонятной красной повязкой на рукаве. Остальные взяли машину в полукольцо.
-- Доброго, доброго...-- насторожился Вова: это он и сам  знал и мог – начать за здравие, а кончить за упокой.
--Ваши документы, пожалуйста.
--Це посвидчення?
--Д-документы ваши! – грубо поправили его.-- И на машину тоже.
--А вы хто?
--Сотрудник ГБДД.
--Так у нас же ГАИ ...чи вже ни?-- привычно зацепился Вова.
--А по русски можно? А то я вашей мовы не разу-мию! – передразнил его «сотрудник ГБДД».
--Та це ж Украина...--не понимая серьезности ситуации,  гнул Вова.
--Ну-ка ты, сука хохляцкая, вылазь из машины!-- вдруг озверел старший, бросив взгляд на футбольные святыни фоната -- флаг Украины с портретами футболистов на нем, которыми Настя накрыла вещи на заднем сидении.--Вылазь, сука, я кому сказал!--он перекинул автомат с плеча на грудь.
А Вова засуетился, занервничал, потянулся к замку зажигания, не реагируя на угрозу: не понимал он еще этой войны, не верил, что русский может выстрелить в украинца...
--Ключ, сука, оставь, в замке! Отставь, сука, ключ в замке и вышел из машины!!
Но Вова уже почти повернул его: не понимал он еще этой войны, не верил, что русский может выстрелить в украинца!
Что-то не больно куснуло его несколько раз в грудь и стрелявший будто поплыл куда-то вверх по воздуху.
Он еще слышал, как под гиеновый хохот тащили куда-то  Настю и она визжала, упрашивая  нападавших:
--Хлопчики, хлопчики... що вы робите? Я же вам мать!!
Потом снаружи кто-то отчетливо крикнул:
--Да вытолкни ты его из машины на дорогу! С-сука...весь салон кровью перемазал!

*  *  *
...Обстрел начался рано утром, когда все еще спали.  Сначала долго и нудно били из миномета по поселку, а потом взялись за интернат.
Первой же миной угодили точно в гараж, словно их об этом  попросил сам директор: все же таки подозрительно вовремя забрал он оттуда служебный «Соболь»... Теперь его можно было смело списывать.
Вторая мина снесла крышу на  проходной, как будто ее там и не было: охрана свою работу тоже знала «на пять» и свалила как раз вовремя.
Потом обрушили кусок нового, недавно отстроенного кирпичного забора. Там, где он только что красовался, теперь витала лишь красная кирпичная пыль, закрывая собой кучу крупной щебенки.
А потом началось! Мины сыпались с равными интервалами одна за одной в разных углах территории.
Одна словно огромным консервным ножом вскрыла крышу кухни и перевернула там все вверх дном.
А последняя, словно в шутку, угодила в то, что до войны заставляли называть туалетом.
И сразу затихло все, словно с самого начала туда и метили: теперь интернат был надежно пристрелян.
*  *  *
Потери интерната были невелики: минным осколком, будто огромным консервным ножем вскрыло газовую трубу, газ бил теперь вверх  горящим фонтаном.
--Вечный огонь... – мрачно шутил Михалыч. – Перекрыть  бы его надо...А где?
От пожара полностью выгорела проходная, оставив на память о себе черный, закопченный каркас из кирпича, кто-то застрелил интернатскую собаку, да пациента зацепило осколком.
Самое мудреное, о чем больше всего судачили – исчезли  Артем с Максимом. А куда--непонятно было: кто говорил в эвакуацию забрали, -- «в автобус садилися!» – кто--нет, потом их уже видели.
До обстрела были, видели, а после -- как испарились!
Свалили, что ли, под шумок?

Раненный пациент долго не протянул: антибиотики к тому времени уже все растащили – умер от заражения.
Так появилось свежее кладбище рядом со старым.
продолжение будет выставляться стр. 160

…С войной изменился быт и жизненный уклад интерната.  Главное--рухнула диктатура медицины и сразу бегать перестали.
Раньше одна треть ПНИ жила как миграционная птица, сезонами. Такие календарики держали. Метили там месяцы: весной – в одну сторону, где корм подножный и солнце светит. Осень настала-- назад к теплу, в интернат: чего деда мороза зимой злить?
В клетке за нарушение малость подержат, «полечат» и, пожалуйста, к весне он снова к перелету готов: запасается, одевается... Ждет! Тут уже работа тем, кто на персонал дятлом постукивал--тоже птица: отследить всех, «отстучать» во время – кто что перешивает, кто банки откладывает и сухари на батареи сушит. Всех запасливых, «модников»--на карандаш, а потом под замок!
И вдруг – прекратилась миграция... перестали бегать!
«А чего бежать, если нейролептиками, карцером и подневольным трудом не мучают??»

Так проживающий думал, а Михалыча заботы и мысли одолевали совсем другие: как этот хаос в прежнее, полезное для себя русло вернуть?
«До чего уже дошло – даже шмоном проживающего не приструнишь! Как прежде: «Работать не будешь—все отберем и закроем!»
Его это из терпения выводило больше всего – отсутствие «методов влияния». Как обыкновенный шмон сделать, если все ворота и двери нараспашку? И надо бы территорию почистить, ой надо бы! А как??  Они же все только по статусу дураки, а понимают: хоть тут прячь, хоть за территорией: «Не мое! Тут все ходят!»
Возьми его потом за жабры! И спрятать теперь есть что: вон разговоры доходили – пару гранат у кого-то на территории видели. «Прятал!» А что? Кругом валяется, только собирай.
«Хорошо хоть агентура сохранилась, а то -- хоть сам отсюда беги!»

Посекло осколками сетку-рабицу в «загородке»,-- не сетка, а  дыры в ней по метру. 
Ржавел карцер в подвале, его теперь под укрытие приспособили: чуть  завизжало-завыло в воздухе, – все  туда!
--Нет страха перед подвалом и «загородкой», и дисциплина упала – заметил как-то  Михалыч.
Страха и траура, как у поселковых пенсионеров и впрямь не было: голодная стала жизнь, холодная, но это была свобода!
Даже привычками новыми народ обрастать начал – посидеть вечерком на дворе, поболтать, новости обсудить. Посплетничать. А  часов в пять-в-шесть-в-семь,-- засветло чтоб! – в люлю, чтоб ночного обстрела не слышать. И засыпать научились без таблеток!
Теперь ПНИ больше напоминал рабочее общежитие, он сейчас только что крышу над головой и давал. Сами себя кормили, сами себя обслуживали.
Персонал возвращаться не спешил: приедет кто домой  на разведку, покрутится, посмотрит, --цело ли все? – и назад: не осталось тут больше места для персонала!
Был бы еще интернат где-нибудь в поселке или в станице, а то черт знает где, на выселках: ну, ставили его так,  чтоб от людских глаз «самоваров» подальше спрятать... Чтоб власть не раздражали: с них же все начиналось! А теперь что: блок пост с одной стороны, блок пост с другой. А фронт – вот он, рукой подать!

Первая Зима
Зима пришла, как всегда, неожиданно. Первая военная зима. Михалыч до последнего момента надеялся, что в этом году как-нибудь пронесет. «Ну, пропустит этот год...или, на худой конец, морозов больших не будет! »
«Ось скильки  вже о потеплении говорят...»
Однако, чтоб беды не случилось, объявил субботник по интернату: окна забивали досками от забора, листами фанеры и рваными кусками полиэтилена – это для света. Кое как приготовили к морозам два помещения.

Это было бы смешно, если бы не так страшно: в краю, где  уголь местами выходил на поверхность, старики замерзали в домах.
Интернат мог рассчитывать только на то, что осталось от старого забора: он, наполовину разобранный, был свален в углу территории--сейчас-то это было как нельзя кстати! Но не было печек...
Главная же беда была – вода и продукты. С водой поначалу даже не поняли: ну, отключили и отключили....что с того?
«Слава Богу не в Сахаре живем. Пруды есть, колодцы население оставило. Это в городе без водопровода трудно...а тут!».
Так думали, пока несколько человек с отравлением не отъехали на новое кладбище: брали поселок и кое-где в колодцы собак стреляных побросали.
А после того как где-то отмоченного деда выловили, забеспокоились. 
Теперь любой водоем пугал: не было уверенности, что и там кого не похоронили. Интернатские воду носили с бывшей фермы – банками из под минералки, ведрами. Только вода там солоноватой была.
А колодцы, водохранилища...может, и не в каждом хоронили, но проверять уже не хотелось.
Сейчас, выпивая стакан воды, каждый маялся страхом.
*  *  *
Поселок потихоньку вымерзал, глядя на дорогу  выбитыми глазами заколоченных окон и разобранными заборами. Иногда--выгоревшими во время первого боя дворами. Исчезло «градообразующее предприятие» и населенный пункт исчез: раньше-то все от дураков кормились.
Вокруг шахт еще щерилась жизнь, но и там все шло на спад.
Остались лишь пенсионеры, да те, кто с самого начала в умные шахтеры подался.

Здания в интернате остывали быстро--уже к утру внутри было два-три градуса.
Михалыч пытался просить помощи у новой власти, только ничего из этой затеи не получилось: сейчас новая власть  собой была занята.
Можно было бы и старой власти в ноги поклонится и Христа ради попросить... Но старая власть с предателями дел иметь не хотела.
--На печное переходить надо...--решился Михалыч: он был тут теперь и за директора, и за воспитателя, и за завхоза...
В разбитом гараже нашли пустые бочки из-под бензина, кое как смастерили из одной первую буржуйку.
После недели отопительного сезона поняли, что гнилых досок хватит ненадолго--все уходило в печку! И добавить  к   оставшемся доскам было уже нечего...
Теперь в печку шло все, что горит и не нужно: сносились сапоги и не починить уже – не на помойку их, в печку! Порвалась куртка до дыр – в печку!
Даже старые, использованные  памперсы пошли в ход: их интернат складывал в кучи на заднем дворе десятилетия. Копили долго, словно знали – пригодятся еще!
 
От таких «дров» печка светила, делая помещение уютнее, но теплее от них  делалось ненадолго и помещение медленно наполнялось кислым, затхлым дымом.

От советского времени оставались лесопосадки, но пойди, заготовь там да привези! Пенсионеры, те кто покрепче был, пытались на санках таскать, но сразу отказались – пустое это дело. Да и горели те дрова плохо от сырости. К середине декабря народ совсем выдохся.               

*  *  *
пропущена глава
*  *  *
Захар Тарасович

Из голодного небытия вынырнул Захар Тарасович только под утро.  Открыл глаза, прислушался: всхрапнул кто-то во сне, потом вскрикнул – спит изголодавшаяся общага.
Голова сегодня с утра была светлая, не затуманенная медикаментами и голодом, потому лежал с открытыми глазами, глазел на ползающие по потолку причудливые тени, вспоминал, думал ошарашено.

...И впрямь говорят – не уйдешь от судьбы, не убежишь от нее: была ему кем-то уготована смерть от голода в «смертной палате», сопротивлялся как только мог, и казалось уже -- убежал от нее, ушел, разозлив и смерть и тех, кто это спланировал.
Ан нет, не убежал – снова нагнала его Старуха с косой, та же, безносая и голодная.
...Вызывала соседка ему по надобности «Скорую», а утром на дом к нему пришли какие-то люди из «Фонда соц защиты». Дело-то стариковское предложили – «Обследоваться вам нужно в поликлинике!»
И сопровождающего шустрого приписали. Несколько дней не водили -- возили на машине: очередь, регистратура, потом в обход следующей очереди – врач.
Последний доктор был какой-то мутный: все заглядывал в глаза, улыбался, стучал блестящим молоточком по коленной чашечке, потом сказал сопровождающим: «Везти надо...»
Сейчас уже, по прошествии лет, понятно: время было такое – не только уголовники, государственные конторы в отхожий промысел ударились, строили такой ненавистный еще недавно капитализм. Добывали начальный капитал.
После этого доктора уже не говорили – забрали документы, ключи от квартиры, и, посадив в «Скорую», повезли, в пути развлекая разговорами, «что их медицинская служба самая серьезная! Она часовых обследований, как терапевт, не делает. У нас все серьезней...» – заверил сопровождающий.
Серьезней и впрямь было некуда: привели, раздели до нижнего белья и привели в комнату с пятью кроватями, на которых не люди лежали – тени, привязанные за руки- за ноги.  На входе – санитар, который сразу разъяснил правила: говорить, спрашивать что-либо у соседей — нельзя, передвигаться по палате – нельзя. За нарушение – привяжут к кровати. Из того что разрешалось -- лежать на кровати.
Есть не давали, пить не давали: потому и звалось палата в шушуканьях – «смертная...»

Шансов выжить не было, а все же выжил – стащил на третьи сутки остывшую грелку с водой на посту у санитара. Выпил, накрывшись одеялом, за что били, но не сильно: «Без синяков, без синяков!» – учил кто-то от двери. Привязали к кровати.

Смерть тогда обошла его, не заметила, но за то время пока его там «лечили», трижды выносили носилки с людьми, накрытыми с головой простынями.

Потом – случилось что-то, ему из закрытой палаты невидимое и непонятное: замелькали какие-то люди... то ли из прокуратуры, то ли еще откуда. Вызвали, беседовали, расспрашивали.
В историю о  «смертной палате» верили и не верили: может ли быть-то такое? Тем более, что палаты и впрямь уже не было – исчезла: после беседы привели в ту же, но без санитара на входе и прежних соседей. И забегали вокруг него, засуетились: одеть его – «Получше!» накормить его – «Получше!»
Но недолгим то время было, когда для него все «получше делали» -- приземлился внезапно тут: подняли ночью, закрутили руки в «юбочку» и увезли. А тут, сразу при поступлении спрятали на закрытый этаж.

...А война началась и время покатилось, полетело словно в пропасть, не остановишь. Давно ли первая эвакуация была и его с одной группы в другую передвигали? Шептались. Не хотел кто-то отправлять его, задерживал – то с первым автобусом поставят, то с последним. То к «спецам» поместят-- «там надзор строже!» -- то просто к старикам: «Ну не старик что ли?? А куда его тогда?»
Так и застрял между партиями:  ни «спец», ни старик, ни бездомный...
Вроде обычный проживающий, а все шарахались от него, все отфутболить хотели.
Потом уже догадались и составили какой-то отдельный, таинственный список для таких как он.

Раньше до полуночи дремал, потом вставал, болтался по территории, по скрипящему разбитым стеклом коридору, если силы были, пил воду, чтоб хоть чуть-чуть сбить голод. Утром, спозаранку, соскакивал на ноги и бежал за территорию --чего-нибудь пожевать найти! А сейчас даже поднимать головы не хотелось...
До войны как было: чего-нибудь там – хоть плошку вонючего супа!--но плеснут в миску. А по нынешним временам и это редко перепадало. Сам должен найти!

Сегодня есть уже совсем не хотелось, тело заполнила все убивающая слабость. Хотелось лежать не поднимаясь и дремать. Это раньше голод будил ночами, мешал спать, шевелил все внутри, мучил. С вечера было не заснуть на пустой желудок, а утром -- встанешь, а со всех сторон на тебя голодные глаза смотрят.
Сначала бегал как молодой, в поисках съедобного. Хорошо если найдешь, а то вся беготня впустую: вечером ног уже не поднять, а пожрать нечего... А бывало и так -- находили люди, но не всегда живыми оставались: вон мальчишка с соседней комнаты был, из «трудотерапистов», чего-то с друзьями нарыли на дачах и варили в ведре за территорией--чтоб не делится, наверное. А через сутки их так и похоронили, как в братской могиле – всех вместе. Объелись.

На дворе хлюпало, каплями стучало по подоконнику и ветер нудно шелестел пленкой в разбитых оконных рамах. Почему-то подумалось, что быстро как-то в этом году к зиме подошли. Еще недавно жара на дворе жара стояла, не знали куда от нее спрятаться, а вот уже и зима рядом...
...Вспомнилась вдруг Захар Тарасычу, как еще при мирной жизни покатилась вдруг волна самоубийств по интернату.  То девчонка с третьего этажа сбросилась, то другая в карцере вены вскрыла, а потом на шнурках повесилась.  Персонал только руками разводил, хитро так улыбаясь: «Больные люди, что вы хотите?» 
Знали: тут все одинокие и под замком -- нет у них никакой надежды на помощь со стороны.
А до прокурора отсюда не достучишься, да и не дадут!

Но после того, как кто-то попытался себя сжечь, поднялся шум, который докатился до верхов. И пошли проверочные комиссии одна за другой.
А до того момента никто не думал: что же за жизнь там такая, если ей люди смерть предпочитают?
И ему тогда тяжело было, так тяжело, что сам к этому движению готов был уже присоединится.
Мысли мучили: а чего, жалуйся сейчас проверяющим, не жалуйся...теперь все, квартиру уже не отбить – там новые хозяева! И какая ему теперь разница, был то  договор докторов с дальними родственниками, соц защитой, или доктора сами без спросу попользовались?
Но – уехала квартира, а жить в этом аду сил больше не было. 
И вдруг, после комиссий, после проверок – батюшку с ближайшего прихода к интернату прикрепили, «чтобы работу с паствой вел, до греха не допускал!» А батюшка-то все больше не о грехе, а с директором в каких-то разговорах вяз. Приедет – и в кабинете с директором запрутся. И не добьешься, не достучишься к нему:
--Чай пьет!..
От директора идет, тоже  не поговоришь, -- «к чаю на посошок принял»
А столкнулся:
-- Терпи, сын мой! Терпи...
Все же согнали раз всех в Красном уголке поговорить. Для проживающих--событие, которое жизнь хоть как-то разнообразит.
А он туда не пошел: ну зачем такой батюшка, который сам в грехе завяз и еще о грехе рассуждает?
Не пошел, а вечером уже психиатр с закрытого корпуса прискакал:
«А чё это вдруг? Не пошел-то? Всю отчетность интернату испортил!» И ручкой так, царственно, санитарам: «Давайте его...на карантин – пусть подлечится! А то совсем от рук отбился!»
Сказать побоялся, а на языке-то крутилось: хорошо бы тебя, друг любезный, самого на ВКК обсудить! Раньше-то, говорят, вы за веру людей «лечили», да «лечили»-то жестоко!
А теперь что же – изменилась доктрина у доктора? Теперь, значит, за неверие лечите??
Тут хошь не хошь, а в разнос пойдешь: что делать-то прикажите, доктор, чтоб  в рядах дураков не оказаться?
...Захар Тарасыч присел на кровати, прислушался – спят ли соседи? Пихнул ноги в рваные резиновые чуни, и, стараясь не скрипеть кроватной сеткой, встал и вышел. В бывшей процедурной забрался на стол, укрепил заранее припасенный санитарский жгут на решетке. Сейчас его не пугала мысль «а что будет дальше?» Главное-- если  и снимут живого, то никто уже не будет его мучить за это: выдохлась лжемедицина...
Затянул на высохшей от голода шеи петлю и уверено, будто знал, что идет в лучшую жизнь, шагнул со стола вниз .
 *  *  *
пропущено две главы...

…С войной изменился быт и жизненный уклад интерната.  Главное--рухнула диктатура медицины и сразу бегать перестали.
Раньше одна треть ПНИ жила как миграционная птица, сезонами. Такие календарики держали. Метили там месяцы: весной – в одну сторону, где корм подножный и солнце светит. Осень настала-- назад к теплу, в интернат: чего деда мороза зимой злить?
В клетке за нарушение малость подержат, «полечат» и, пожалуйста, к весне он снова к перелету готов: запасается, одевается... Ждет! Тут уже работа тем, кто на персонал дятлом постукивал--тоже птица: отследить всех, «отстучать» во время – кто что перешивает, кто банки откладывает и сухари на батареи сушит. Всех запасливых, «модников»--на карандаш, а потом под замок!
И вдруг – прекратилась миграция... перестали бегать!
«А чего бежать, если нейролептиками, карцером и подневольным трудом не мучают??»

Так проживающий думал, а Михалыча заботы и мысли одолевали совсем другие: как этот хаос в прежнее, полезное для себя русло вернуть?
«До чего уже дошло – даже шмоном проживающего не приструнишь! Как прежде: «Работать не будешь—все отберем и закроем!»
Его это из терпения выводило больше всего – отсутствие «методов влияния». Как обыкновенный шмон сделать, если все ворота и двери нараспашку? И надо бы территорию почистить, ой надо бы! А как??  Они же все только по статусу дураки, а понимают: хоть тут прячь, хоть за территорией: «Не мое! Тут все ходят!»
Возьми его потом за жабры! И спрятать теперь есть что: вон разговоры доходили – пару гранат у кого-то на территории видели. «Прятал!» А что? Кругом валяется, только собирай.
«Хорошо хоть агентура сохранилась, а то -- хоть сам отсюда беги!»

Посекло осколками сетку-рабицу в «загородке»,-- не сетка, а  дыры в ней по метру. 
Ржавел карцер в подвале, его теперь под укрытие приспособили: чуть  завизжало-завыло в воздухе, – все  туда!
--Нет страха перед подвалом и «загородкой», и дисциплина упала – заметил как-то  Михалыч.
Страха и траура, как у поселковых пенсионеров и впрямь не было: голодная стала жизнь, холодная, но это была свобода!
Даже привычками новыми народ обрастать начал – посидеть вечерком на дворе, поболтать, новости обсудить. Посплетничать. А  часов в пять-в-шесть-в-семь,-- засветло чтоб! – в люлю, чтоб ночного обстрела не слышать. И засыпать научились без таблеток!
Теперь ПНИ больше напоминал рабочее общежитие, он сейчас только что крышу над головой и давал. Сами себя кормили, сами себя обслуживали.
Персонал возвращаться не спешил: приедет кто домой  на разведку, покрутится, посмотрит, --цело ли все? – и назад: не осталось тут больше места для персонала!
Был бы еще интернат где-нибудь в поселке или в станице, а то черт знает где, на выселках: ну, ставили его так,  чтоб от людских глаз «самоваров» подальше спрятать... Чтоб власть не раздражали: с них же все начиналось! А теперь что: блок пост с одной стороны, блок пост с другой. А фронт – вот он, рукой подать!

Первая Зима
Зима пришла, как всегда, неожиданно. Первая военная зима. Михалыч до последнего момента надеялся, что в этом году как-нибудь пронесет. «Ну, пропустит этот год...или, на худой конец, морозов больших не будет! »
«Ось скильки  вже о потеплении говорят...»
Однако, чтоб беды не случилось, объявил субботник по интернату: окна забивали досками от забора, листами фанеры и рваными кусками полиэтилена – это для света. Кое как приготовили к морозам два помещения.

Это было бы смешно, если бы не так страшно: в краю, где  уголь местами выходил на поверхность, старики замерзали в домах.
Интернат мог рассчитывать только на то, что осталось от старого забора: он, наполовину разобранный, был свален в углу территории--сейчас-то это было как нельзя кстати! Но не было печек...
Главная же беда была – вода и продукты. С водой поначалу даже не поняли: ну, отключили и отключили....что с того?
«Слава Богу не в Сахаре живем. Пруды есть, колодцы население оставило. Это в городе без водопровода трудно...а тут!».
Так думали, пока несколько человек с отравлением не отъехали на новое кладбище: брали поселок и кое-где в колодцы собак стреляных побросали.
А после того как где-то отмоченного деда выловили, забеспокоились. 
Теперь любой водоем пугал: не было уверенности, что и там кого не похоронили. Интернатские воду носили с бывшей фермы – банками из под минералки, ведрами. Только вода там солоноватой была.
А колодцы, водохранилища...может, и не в каждом хоронили, но проверять уже не хотелось.
Сейчас, выпивая стакан воды, каждый маялся страхом.
*  *  *
...Поселок потихоньку вымерзал, глядя на дорогу  выбитыми глазами заколоченных окон и разобранными заборами. Иногда--выгоревшими во время первого боя дворами. Исчезло «градообразующее предприятие» и населенный пункт исчез: раньше-то все от дураков кормились.
Вокруг шахт еще щерилась жизнь, но и там все шло на спад.
Остались лишь пенсионеры, да те, кто с самого начала в умные шахтеры подался.

Здания в интернате остывали быстро--уже к утру внутри было два-три градуса.
Михалыч пытался просить помощи у новой власти, только ничего из этой затеи не получилось: сейчас новая власть  собой была занята.
Можно было бы и старой власти в ноги поклонится и Христа ради попросить... Но старая власть с предателями дел иметь не хотела.
--На печное переходить надо...--решился Михалыч: он был тут теперь и за директора, и за воспитателя, и за завхоза...
В разбитом гараже нашли пустые бочки из-под бензина, кое как смастерили из одной первую буржуйку.
После недели отопительного сезона поняли, что гнилых досок хватит ненадолго--все уходило в печку! И добавить  к   оставшемся доскам было уже нечего...
Теперь в печку шло все, что горит и не нужно: сносились сапоги и не починить уже – не на помойку их, в печку! Порвалась куртка до дыр – в печку!
Даже старые, использованные  памперсы пошли в ход: их интернат складывал в кучи на заднем дворе десятилетия. Копили долго, словно знали – пригодятся еще!
 
От таких «дров» печка светила, делая помещение уютнее, но теплее от них  делалось ненадолго и помещение медленно наполнялось кислым, затхлым дымом.

От советского времени оставались лесопосадки, но пойди, заготовь там да привези! Пенсионеры, те кто покрепче был, пытались на санках таскать, но сразу отказались – пустое это дело. Да и горели те дрова плохо от сырости. К середине декабря народ совсем выдохся.               

*  *  *
пропущена глава

 *  *  *
…--Слухай, Миха...-- наставлял утром Михалыч своего помощника. – Снег сегодня за ночь дождем прибило... зараз самое время! Дуй давай по дороге, туда, к ярам: ты, я слышал, велосипед где-то надыбал?               
--Есть теперь велик...
--Ну вот и дуй! Посмотри...
--Да какой там велик? --перебил Миха.--Там же вся дорога минами перепахана. Ее только что по кювету и видно!
--А ты там был?
--Говорили...
–«Говорили...»--передразнил Михалыч.--У тебя что, машина что ли? На машине, понятно, там не пройдешь, а на велике--в самый раз: где кювет перескочил и по полю пёхом, где на колесах. Все равно быстрее, чем ногами-то топать -- он бросил на Миху взгляд – слушает ли?
--Главное – глянь в лесопосадках, что там сейчас -- продолжал он. – И у ручья...может, оттуда чего из дров притащить можно? «Копанки» по пути глянь: может, уголь  где сверху оставили...тоже дело: там еще до войны любителей покопать гоняли!
--Так «копанки» они кругом... Ближе-то чего, нету?
--Ближе?--урезонил Михалыч.--Подальше положишь, поближе возьмешь. Слышал такое? А то как штраф  выпишут... Там, в лесопосадках смотри!
Там еще в самом начале из минометов и танков долбили... этих деревьев должно быть навалено – как бензопилой! Посмотри... И с водой. Я уже точно не помню... но там, вроде, ручей к дороге близко подходит? Глянь...можно ли к нему на машине подъехать...или хотя бы шлаг к дороге подтянуть? Нельзя без воды, понимаешь? И не на таскаешься ее руками-то! --убеждал он. --Машину мы у власти попросим...А не дадут, сами чего-нибудь придумаем: бочку  вон в телегу поставим и возить начнем. Лишь бы подъехать можно было.
-- Так там ричка рядом...Може, от ей краше?
--Ты до речки вообще не сунься! – терял терпение Михалыч.--Тоби кажут – ручей смотри. Ручей...мать твою перемать! А ты все со своей инициативою... А ричка...--он качнул головой. – Там  тоже где-то фронт сбоку...рядом. Опять же – «вро-о-де бы!» Все так шепчутся... но точно-то кто тебе скажет? Зудят, а полной информации ни у кого нет--он пожал плечами.
--Так ты расспроси в поселке-то... тебе же там рядом!
--Тебя, я смотрю, в свое время не долечили... – раздраженно   заметил Михалыч и передразнил: –  «Расспроси!!» Да ты хоть знаешь, где мы сейчас живем, в каком месте?? – он развел руками, показывая вокруг себя. – Чого мовчишь?
--Живу де живу...де и раньше жив – в интернате!
--Ты вот там на нарах проспал все это время... как медведь в берлоге, и что вокруг творилось не слышал и не представляешь!
--Что же не представляю-то? Представляю: слышал, стреляли кругом!
--Во-во...стреляли! – кивнув головой, подтвердил Михалыч. -- Потому всё и изменилось, что стреляли все!
Вот там теперь – он ткнул большим пальцем назад себя, за спину. –  Украина. А там...-- он кивнул головой вперед – Ну...они сейчас к нам ближе, стало быть, они теперь наши. То есть наша Республика. А мы с тобой...и все поселки что вокруг нас, как раз между «вашими-и-нашими» притулились -- с одной стороны фронт и с другой! Сечешь, что это значит?
--А чо так встали-то?
--А встали все так, как кому зручно...а все неудобное оно сейчас посередине!
--А если...
Михалыч матюгнулся, и, не выслушав до конца вопроса, добавил:
--А «если» -- оно теперь уже не получится, потому что мы зараз в серой зоне!
Миха молчал, ошарашенный такими пояснениями: слышал уже, что это такое...
--Мы или никому тут не нужны, или подавай нас всем сразу и за нас будет война! Розумиешь?
--Розумию...
--А поселок, где весь персонал живет и я – освещал  ситуацию Михалыч – он уже в  тылу: хорошо еще, меня к вам пускают...не тормозят и не спрашивают, чего мне там нужно: списали фамилию – и пошел!
Он вздохнул и полез в карман за сигаретами  и вдруг снова завелся:
--А то – «расспроси!» -- передразнил он. – Они вон сейчас шпионов кругом ищут...помешались на этом! А утром меня самого тепленького из постели выдернут и  на подвале уже  спросят: «А  зачем вам, гражданин, фронт понадобился?»  Вот доказывай им потом, что ты не дурак, а только при дураках живешь... Слушай... – предупредил он. --Не дави мне на нерв, делай так, как тебе говорят!
--Так где смотреть-то?
--Где-где-- психовал Михалыч.--В лесопосадках смотри!  Ну где еще дрова могут быть, если не в лесу?!
--А когда вернусь и к тебе в поселок поеду...на блок посту меня выпустят?
--Да выпустят тебя, выпустят! И впустят...все уже твою рожу знают! Ты только дальше туда не сунься--там уже тот фронт. Та сторона фронта! И как тебя там встретят, если что, я не знаю... И що там вообще...теж не знаю! Так что ты далеко не суйся! – учил он. -- И вернись во-время, чтоб под комендантский час не попасть: у меня денег на ваши штрафы нет! Жрать бы где-чего раздобыть. А штрафы вы уж сами как-нибудь отрабатывайте--теперь, брат, вот так: за все платить надо. Ладно, давай!--хлопнул он Миху по плечу, благословляя.
*  *  *
...Крутит Миха педали удаляясь от блок поста, смотрит по сторонам на сгоревшие остовы машин, что вдоль дороги то тут, то там притулились. Рассуждает. О Михалыче. О ПНИ. Об аборигенах.
У этих в любом разговоре о «дураках» всегда мысль прослеживалась: они, поселковые – это Народ...Особый! Исключительный! А «проживающий» – это так, всего лишь приложение к Их народу.
Как в Древнем Риме, только что названия сейчас поменялись.

А то вон балбесы от безделья разговор в интернате заведут – хуже стало при Народной Республике или как? Да для кого как – чего сравнивать-то?
Для аборигенов – ни покурить, ни пожевать, ни сходить куда. Как в преисподней. А для интернатских – так то и раньше было! Только что раньше хлеб пайковый завозили, а сейчас и его нет. А комендантский час...это как сказать: раньше без особого разрешения после шести на  улице оказался, – подвал! А там еще и попытают, назвав это «лечением»
Ха! Чем не комендантский час в мирное время?!
И до войны интернат по  пропускам жил. Не войдешь, не выйдешь туда-обратно: внутренняя охрана, наружная...
Концлагерь, даже у забора «со свободной стороны» все охранялось!  А сейчас вроде и не концлагерь уже, просто гетто:  забора нет, охраны нет, кормитесь сами...

Хоть и говорят по телевизору бодрыми голосами, а понятно, что для гражданских перемены ничего хорошего в жизнь не принесли. А интернатским это-- как урезанный рай! 
Голодная, холодная, но – СВОБОДА!

...Остановится Миха передохнуть – отдышится, хлебнет воздуха и дальше: нет в теле прежней силы после того,  первого голода.
...Как закончилось все тогда -- «день победы и первая зачистка»-- забыли про интернат словно его и не было: дураки, чего с них взять?
Однако коров забирать все  же явились: доложил уже кто-то из местных «шахтеров». А коров-то и нет на месте! И  начались разборы и следствие:
--А где они?  Спрятали?
--Забрали...
А то из местных доброхотов никто не знал, что подсобное хозяйство с коровником и раньше пациента только трудотерапией обеспечивали, а кормили они вообще неизвестно  кого. Молоко каждый день непонятно куда  бидонами увозили: на столе оно никогда не появлялось.
Оно тут так всегда было – каждый тащил из общей кучи, если к ней доступ имел.
А сейчас все как с цепи сорвались: все общее, все народное!
Однако потихоньку с коровами разобрались освободители, отстали.
*  *  *
...Гоняет Миха мысли в голове, а они у него от голода задом наперед бегут: то сегодняшнее утро в памяти всплывает, то вдруг  Маринка...То как с Михалычем тогда из-за нее чуть до драки с топорами не дошло. Тот ему тогда пригрозил:
--Карцера я тебе не обещаю, нет его, а вот казаков попрошу, чтоб они тебе шею свернули!
...Пришел он тогда к нему на дом, постучал. Забор высокий, кирпичный, за ним вообще ничего не видно. Стена. Постучал.  А там кто-то возится с засовом, сопит. У Мишки сердце захолонуло – Маринка? Потом калитка открылась...и заспанный Михалыч на пороге нарисовался, правой рукой дверь держит.
--Тебе чё тут надо?
Михалыча в интернате все боялись. Иногда даже больше, чем санитаров. Хотя бить он никого не бил: посмотрит выразительно и отвернется. Да и что такое бить в ПНИ? Это дело привычное: настучали по голову--через час все забудешь! А вот если Михалыч телегу Папе на кого-то накатает – то мало уже не покажется. А «по голове настучать» – это только в качестве довеска к «медикаментам» будет!
Потому и боялись его, что слишком уж грамотный был – все за спиной, да исподтишка.

Растерялся Миха от неласкового приема: обычно Михалыч не хамит, если и бил кого-то, то всегда чужими руками. А тут взъелся хуже санитара!
--Так я...это...к Марине.
--К к-к-акой Марине? Ты куда пришел-то?--и правую руку с топором из-за двери достал: они своих эмоций сдерживать не хотят и не любят. Шлея под хвост попала-- и понесло во все тяжкие. Главное, пациент должен быть вежливым и сдержанным.

Так и стоял, держа топор в руке, не пускал его.
Добрый характер у Мишки, никогда ни с кем не ругался--ни в детдоме, ни в интернате. Только что вот с Михалычем из-за Маринки. А что делать было? Пойди на него, пожалуйся, что он творит!
Что при старой власти, что при новой--одно и то же! Кому поверят? «Уважаемому человеку! А ты кто? Дурак!» Так и ушел тогда, чтоб до греха не доводить.

...Все в голове перемешалось от голодухи. И мысли в разные стороны скачут: то в настоящем времени он, то в прошедшем.
...Прокатился тогда бой через поселок и уходить стал в лесопосадки. Там еще стреляли до темноты, а потом все стихло. И «день победы» герои объявили: всю ночь гуляли, горланили и искали тех, кто раненый отстал или  спрятался. Гул стоял от пьянки, вперемежку с выстрелами. Еще с вечера, пока  светло было,  Михалыч предупредил:
--Носа на улицу не совать! Как мыши сидите!
 
А с рассветом началась полномасштабная зачистка и забегали пьяные  казачки по поселку.
«Зачищали» все – и магазины, и то что без хозяев стояло.
Интернат они пропустить никак не могли: как же, обойдешь его, не заметив! Несколько корпусов в два этажа в поле за поселком стоят: то ли зона, то ли еще чего...
Вошли и сразу к пацанам (детдомовских-то -- каждый второй!):
-- Кто такие? Что тут делаете?
Выстроили всех в один ряд и раздеться заставили-- руки, плечи рассматривали. Потом успокоились:
--Гражданские это, гражданские! Не военные...
И информация откуда-то сбоку шепотом просочилась:
--Да дураки это...дураки!
Удивленно рассматривали, как обезьян в зоопарке: говорят «дураки», а с виду вроде нормальные...
Потеха началась, когда к бабам пошли и смотрины  невестам устроили. Только чего там выбирать-то было: бабы же когда в дурдом или ПНИ попадают, дурнеют сразу. По мужику-то и через пять лет не сразу заметишь, что он родом из дурдома. А на бабу только взглянешь и сразу видно – ку-ку!
--Вон Таньку-то замуж возьмите – прятал улыбку Михалыч.--Танька, замуж хочешь?--теребил он ее.
--Хоч-ч-у! – радостно соглашалась Танька, открывая рот еще шире.
--Ну так выбирай себе жениха, чего стоишь!
Танька терялась в выборе, кидаясь от одного жениха к другому, а те спешили дальше, напуганные видом невесты.
– А вот эта вроде ничего...-- и один к Люське клеится начал.
Та в ответ ему лишь зубы ощерила.
Грохнул строй смехом. Один Михалыч серьезно заметил:
--Покусает она тебя, друг, в постели...покусает!
--Чё? Темпераментная?
--Темпераментная – подтвердил Михалыч. – Такая темпераментная, что и без постели тебя покусать может!
И на Люську с улыбкой смотрит:
-- Люся, ты с молодым человеком познакомится хочешь?
--Не хочу! – и убежала.
Говорить Люська к десяти годам научилась, хоть психиатры и сомневались, но людям больше не верила.

Не понравились казачкам невесты, ох не понравились! Хихикнул Миха, вспомнив про смотрины и про Маринку сразу подумалось: а может и ничего, что Михалыч ее к себе  «на поруки» утащил и топором его тогда чуть не успокоил?
             
  *  * *
….Крутит  Миха педали, объезжая лужи, стараясь держаться обочины, и от движения, от воздуха мысли постепенно свежеют: легко вспоминается, свободно...
...В ту весну никто не сажал, как обычно, не пахал--ни в крупных хозяйствах, которые еще кое-где сохранились, ни в приусадебных. Даже дачные участки были пусты.
Сидел народ в городках и поселках по домам, ждал – а может, утихнет все же?!
Однако война только разгоралась. И к лету заполыхало так,  что уже никто не верил в мирный конец. И зашныряли по дорогам  машинами туда-сюда – начали вывозить вещи.
Над прицепом, над капотом – белый флаг: чтоб не подстрелили, перепутав с военными. Были случаи: издалека, с пьяных глаз не разобрали – армейские то проскочили, или гражданские? – и накрыли минами.
Теперь эти сгоревшие машины пунктиром стояли вдоль бетонки, напоминая, что без белого флага гражданскому человеку тут никуда.
Они с Димкой наблюдали эту дорогу каждый вечер – кто туда въехал, кто обратно. Сейчас интернат кормил дачный поселок: ближе к темноте движение на дороге всегда утихало и туда можно было пробраться. И хоть чего-то, хоть на зуб, но  раздобыть – вон яблоки зеленые уже пошли.
Все остальное вокруг было уже сожрано и попалченцами во время «зачисток» зачищено – будто саранча прокатилась. «Чисто»! Нетронутым оставался один лишь дачный поселок. Ходили разговоры, что там, когда-то, еще до войны, бабки запасы своими руками на зиму делали и в банки закатывали «...и все это там осталось!» Никто тех запасов в глаза не видел, но найти многие пытались. Кое-кто даже подрывался на поставленных бабками растяжках...хотя, может, и не бабками.
Жрать всем хотелось, будто дней десять в клетке без рациона привязанным держали. Потому и пытались те запасы найти, потому и рисковали – ничего в этом мире без риска не делается.

Знали -- что заработать не получилось, то своровать всегда можно: это уже проходили! Лишь бы на месте не сцапали...а то они теперь все хитрыми стали: назовут мелкую кражу мародерством и тю-тю... За ведро надыбаной в разрушенном доме картошки:
--«По законам военного времени!»
Дороговата та картошечка встанет...
А кто из «бывших» в поселке что-нибудь «проживающему» пожевать даст? Да никто: тут классовая вражда десятилетиями разжигалась.
Даже кладбищами народ поделили -- поселковое от интернатского  канавой и забором отгорожено: ну не должен крепостной с барином после смерти рядом лежать!!

Одно хорошо теперь было – колесами не терзали и не мучили. Кончались запасы и раздавать стало некому: ну, не Михалыча же к этому делу напрягать?
Поначалу мучилась, бились в судорогах, кто долго уже на колесах сидел.
Закатит такой глаза, язык вывалит, и слюну до пола пустит – смотреть страшно!  Хорошенькое лечение, ничего не скажешь--ломки как от героина...
Хуже всего было тем, кого снотворным годами накачивали – эти уже спать без таблеток не могли. Мучилась, бродили ночами. Привыкали.

Раньше в каждой комнате утро с подсчетов начиналось – чья сегодня смена и как у «той», что на нее явится, на приеме юзануть? Даже график смен тайно на стенах царапали. Чтоб впросак не попасть!
А то у них на все-про все одно единственное слово-- «лечить!». И туда все входит: и сапогами отметелить за  спрятанные под язык таблетки... И за невыполненную в лечхозе норму: «Работать, падла, не хочешь? Тогда лечись!» Или вон возьмут в карантине на месяц к кровати жгутами прикрутят и тоже: – «Лечится надо! А ты что думал?»
А теперь так вот: нет «медицины», но как от этого радостно! Даже жить хочется.

Сидели каждый вечер, ломали головы, где чего еще пожевать добыть можно, караулили, шепотом ведя меж собой  разговоры:
--Надо было тогда...вместе со всеми в эвакуацию валить!--сожалели одни.
--Хорошо в Украине жилось...--вспоминали другие. --Хлеб пять  гривен стоил...
--Пять?!
Уже не верилось в это чудо...
--Та краще было бы всё як було!
Бывает так: живешь, будто во сне и не знаешь, что это лучшие минуты твоей жизни! А там проснешься, глаза откроешь -- и как в злую сказку попал.

И время такое настало – даже чего из вещей своих продать  некому. Потеряла вещь ценность. Продукты – это стало мерилом всего.
А что проживающий  деревенскому мужику предложить может? Только работу. А за работу что получить можно? Пожрать. Ну, иногда, если  абориген бывал добрый, что-то и перепадало. Были  вон у Мишки часы старые – у деда одного за лето на батрачил -- так их санитары перед карцером сняли. «Не положено!» Потом клялись и божились перед старшей:
--Да не было у него никаких часов! Врет он все!
--Откуда у тебя могут быть часы??
--Заработал!
С детства не знал Мишка, что такое новую вещь купить. Часы носил гордо, прятать не хотел: сам заработал!
Но дознались...
Тут же шмон организовали и сотовый телефон вытащили. И уже по полной программе -- за вранье, за телефон!

Да какая собственность в ПНИ? Даже твоя квартира – не твоя она, если ты в ПНИ или в психушке приземлился!
Уж куда дальше, если они твои сны своей собственностью считают и ты их честно на бумагу выдать должен: «Что снится, расскажи?» И попробуй откажись!
Самое лучшее -- это соврать: «Не вижу снов...вообще никаких! А если вижу, то забываю сразу...»
А не откажешься, поделишься с доктором, так он тут же внутрь тебя залезет и за то, что ты во сне делал, претензии предъявить могут!
Трудно при такой жизни человеком остаться.

*  *  *
Тяжело стало жить. Раньше в эту пору работу за харч найти – да раз плюнуть!
В крупные хозяйства интернат по договору посылал: в поле, на покос, со скотиной... Там тяжелей всего было  – за конфеты работали, за сигареты поштучно. Так меж собой и звали – «трудотирания».
Хотя это больше трудовую повинность напоминало: отработал – свободен до следующего оброка. Не отработал и не гож для этого –  продадут другому хозяину. Пусть «лечит» или еще как – пользуется телом на свое усмотрение!
Уже с весны все розданы-выменяны были: каждый знал, кто кому принадлежит и где он отработать свое должен. Те же, кто входа в интернат не имел, на улице караулили. Уговаривали. А нет, так и через директора на сезон выкупят: дороже, но зато уже не вывернешься!
А сейчас – и пошел бы за харч, поработал, а не к кому – разбежался народ. Те же, кто остался, сами  голодные сидели.
В мае уже доедал интернат остатки крупы и сахара. После этого уже варили суп из крапивы.

Пока стояло на дворе лето, кормились тем, что росло под ногами да на деревьях.
Продукты в регион не завозили: убила война бизнес и что дальше будет – не знал никто.

 *  *  *

...Смерть от голода пришла позже, к началу зимы. Ударили первые морозы – и пошел мор по Народной Республике гулять.
Город и пригород еще жили впроголодь, а серая зона уже голодала: к ним гуманитарный конвой мог добраться лишь через последний блокпост – другого пути не было! А там свою долю требовали и немалую. Еще и обстрелять могли!Потому в серую зону  даже не совались.
Умирали от голода старики в мелких поселках, те, кто хозяйства не держал, умирали в городках, кому пенсии зажали.
Старики уходили тихо и незаметно: еще вечером был жив, даже на улице видели. А утром уже из дома не вышел.
Поди потом разберись, отчего он представился. Только что соседи по секрету шепнут:
--От голода!
А врач напишет то, что ему прикажут.

В Новостях «Народной Республики» этот мор хитро «эпидемией пневмонии» назвали: не голод, а эпидемия пневмонии во всем виновата!
Чтобы не пугать народ и ужас не наводить:
--Голод в центре Европы?? Да быть такого не может!!
Шли же караваны с продуктами на Донбасс, их по всему миру  телевизор показывал: как «великая и духовная» заботится о своих гражданах.
Однако до жителей Донбасса дошли они только первый раз: устоялась война и стала гуманитарка привычно оседать в магазинах. 

Если свободные граждане от голода то там то тут мерли, то в интернате – один за одним. Они словно в очереди за смертью стояли: умирали запросто, словно и не жили-- имена ни в какие отчеты не заносились.
Сначала шли самые слабые--их хоронили еще в гробах из заборных досок.
Последних заворачивали в списанное белье -- не было  больше досок на гробы. Замерзал народ.

После той голодной зимы пошла новая мода гулять по интернату, передаваемая из уст в уста: с каких деревьев  листья и почки  съедобные и как их надо есть.
Откуда пришла она -- непонятно было. Кто говорил – сами додумались, кто -- старики показали.
И появилось новое безымянное кладбище – без имен, без фамилий, без крестов. Одни холмики.

*  *  *
…Думает Миха, а между мыслями по сторонам головой крутить не забывает--на собак бы не наскочить чего доброго! Одичали и человека боятся совсем перестали. Хуже волков стали! Волк – тот хоть человека боится, он без нужды на него никогда не нападет. А эти...
Даже жить стали как хищники: днем прячутся где-то в ярах, в посадках, а вечером выскочат на охоту, пакость какую-нибудь сотворят и снова исчезнут. Как партизаны.
И человек им – по фигу! Наткнулись на одинокого, полукольцом окружат и идут сзади – ждут, оценивают...
Поначалу разбежался зверь от войны, ушел от нее подальше. Это потом уже, когда охоту запретили, расплодилось. Зато собак развелось сразу, у каждой деревни – стаи! Уезжали все спешно и кто куда, а с собой собаку не возьмешь: ну куда беженцу собака? Потому просто отпускали: жалко было свою животину жизни лишить! 
А интернатская охрана – этим по службе сострадать  положено: они по доброте душевной всех сторожевых собак разом выпустили.
Одну лишь впопыхах на проходной забыли.
Крякнул Миха: человека сапогами забить им не страшно,-- объяснительную напишет! -- а собаку – да не дай бог!
А теперь вот мучайся.
*  *  *
...Впереди полосой по горизонту пошли лесопосадки. Колышутся волнами верхушки деревьев, словно море. А дорога к нему, будто оспой воронками поедена--ее опознать  можно только по тому, что  отходящие на ней оставили: гильзы, воронки и почерневшие уже бинты. И куски кювета, который сейчас сам похож на старые, от той войны оставшиеся воронки. Нет теперь дороги и кювета. Только ямы--старые, заросшие пыреем и новые. Даже на велике этот участок  проехать трудно.
Спешился Миха, крякнул от досады: нет уже сил по этим ямам лазить.
Кое как перекинул велосипед через то, что кюветом недавно было, покрышку пощупал – не проколол ли по этому хламу? – сел на него и дальше уже по утрамбованному полю к лесопосадкам. У самой опушки снова следы боя пошли--гильзы ржавые по полю рассыпаны, словно их сажал тут кто-то большой: гильзы, гильзы, гильзы...
А чуть в стороне, в кусках тряпок, то, что раньше человеком было. Рядом – еще один: ботинки сняты, босые почерневшие ноги уже слились цветом с землей.
Спрыгнул с велосипеда, подошел и качнулся в ужасе: страшно смотреть на человека, со всех сторон собаками объеденного. Нос зажал от запаха ладонью и шаг назад сделал.
Что-то металлическое щелкнуло сухо сбоку, словно цепь с велосипедной звездочки соскочила.
Удивленно повернулся на звук, увидел еще, как ощерилась щепой и села подрубленная взрывом березка.
И закричал, закрыл ладонями лицо, согнулся к коленям и пошел боком, медленно оседая на землю.
Затрусил, дергая быстро-быстро ногами, будто и дальше решил крутить свой велосипед.
                *  *  *
Ждали его в интернате до вечера, – не вернулся.  Утром высматривали по окнам, все еще надеясь: может, в комендантский час застрял где и задержали? Он же такой: сейчас вот сидит где-нибудь в кутузке, парится и ждет когда его выручат.
Димка первый не выдержал -- рванулся за ним в город на поиски. Заодно пообещал в морге справки навести. Пришел мрачный, только и ответил:
--Немае його нигде...я все що мог обошел. В поселке был...
Мысль о побеге никому даже в голову не приходила: куда бежать и от кого? Тут хоть крыша над головой...а там? Единственная думка у всех крутилась:
--Случилось что-то... Искать надо.
Михалычу пока не сообщали, чего его попусту теребить. Он и без того вечно в трауре «что порядка не стало и все нараспашку!»
Подождали немного, но через пару дней все же решились.
Когда ему рассказали, что Мишка исчез, плюнул от досады и указательным пальцем перед носами потряс:
--Вам урок хороший! А ему... Тыщу раз ему говорено было: не болтайся где не надо --война идет!  Ничего не слышал!--
и, повздыхав-поохав, посоветовал:
--В лесопосадках  смотрите... и вдоль ручья пройдитесь. Только осторожно там! Он последнее время в ту сторону  на велике скататься любил!
Там и нашли его, посеченного осколками и уже поеденного собаками: наскочил Миха на растяжку...

Жизнь пациента и в мирное время  не много стоила, всего-то – объяснительная записка директору. А во время войны ценность свою она совсем утратила.
*  *  *
стр. 189
Сон Михалыча
Сон Михалыча
…Снится Михалычу жуткий и бестолковый сон: притаился он у себя в кабинете за столом, папки-документы перед собой стопками сгрузил, как мешки на бруствер, спрятался за ними, а сам слушает и на дверь косится: «А може и пронесет??»
А интернат звенит за дверью школьным звонком, что на работу «трудотерапистов» гонит, и санитары орут-галдят--гонят толпой всех в красный уголок...
«Та не на работу гонят, це ж понятно, для другого -- давно вже слухи ходят: придет  ВСУ, всих в фильтрационные лагеря запрут...а то и подале! Как после немцев в ту войну: разбираться будут, «кто сотрудничал, хто що кричав?»

А не все так просто было, как в самом начале думалось: «там» свои остались, а «тут» – вроде как чужие пришли...
Так чего вы же пустили-то их, раз чужие они? И за что теперь своих, мирных жителей наказывать? За то, що крамолу кто-то кричал?
Да кричали-то все на той волне...шибко уж телевизор старался! И говорить что-то надо было, особенно если «пополченцы» на камеру спрашивали – там уж не отмолчишься!
Только страшно говорить было -- не «то», что нужно сказал, так тебя «эти» к ногтю придавят: чик – и нету! Они на расправу-то быстрые... А если «то», да за «этих», тогда жди – придут от настоящей Родины за тобой, с той стороны, и спросят: «А чё кричал-то?»
«Да просто выжить хотели!! За що теперь людей карати? За то, що не по своей воле меж двух огней жили??»
А уже и к стенке прислонили, не спрашивая...
Вздохнул Михалыч последним вздохом, глубоко, будто с запасом надышаться хотел, зажмурил глаза в страхе...
Грохнуло что-то за спиной залпом и сразу вернуло в реальность.
...Глянул на часы--начало второго: ночной обстрел проспал.  Ну и то хорошо, что хоть чуть вздремнулось...
Прислушался: все куда-то через них полетело, а куда-откуда со сна и не понял: ухнуло залпом и пропало!
«Ну, зараз жди ответку...»
Пялился Михалыч в потолок, прижав Маринку к стене,  ждет: может, ничего и не будет, но до утра уже точно не поспишь...

… «Ось жись пошла -- сидишь с вечера, ждешь и думаешь: зараз обстреляют або пид утро поднимут? Или меж ними зараз всё честно и всё по соглашениям?
И то сказать -- родилась новая республика и весь знакомый мир будто перевернулся вокруг и встал к верх ногами. Как в кривом зеркале. Менты – это теперь ворье и предатели, а бывшие зеки вдруг полезли в национальные герои и стали хозяевами жизни.
Так это только одна половина жизни, главная: ночью потеть и ждать обстрела...А вторая половина – днем: за балбесами следить...»
Вздохнул Михалыч, не о главном вспомнив, крякнул:
«Запереть бы зараз всих под замок, как раньше, оставив лишь «трудотерапистов» свободными.... Та как их запрешь-то??
Так-то они меж гуманитаркой сами себе чего-нибудь да накопытят, а закроешь? Подохнут! Вон, всё кладбище вже забито...
А не закроешь их -- чего-нибудь да придумают...
Натворят  какую-нибудь пакость, а шкуру с него спускать будут: грошей ще не давали, а отвечающего вже поставили-- «исполняющий обязанности директора»...
А уж у наших фантазий, не то что у местных: вмазать и опрокинутся, а там хоть трава не расти! 
И то вон бизнес придумали, как раз ко времени: рыбу из  ручья сеткой таскать--никто же теперь не ловит! Поймали--и  на самогон: «Бартер» ...
Так, кажут, даже краще: одной торговой операцией меньше. А рыбу? «Та тильки дай, с руками вырвут!»
«Так откуда у вас свежая рыба... »
«Наловили...»
«А где??»
Так и вычислили: один ручей рядом, где наловить что-то можно...Но там все подходы заделаны-заминированы -- муха не пролетит!
И что удумали: растащили все, раскрутили – грамотные же сейчас все стали! Сетку ночью поставят – и тихо-тихо назад...А следующую ночь сымают!
И наши бараны к ним пристроились – вспомнил Михалыч Митьку Тюрина...-- «жрать ему всегда мало!» А то что руки-ноги оторвать может, он не подумал...»
Поразмышлять о Митьке Тюрине у Михалыча не получилось: грохнуло где-то справа, потомслева и пошло-поехало – проснулось даже Маринка.
 
«Ну все – залезая под одеяло через десять минут, облегченно вздыхал он. – Теперя отстрелялись: до утра можно спать спокойно!»

стр. 191

САФАРИ
Как-то так незаметно все получилось, что баба Клава в бригадиры по кухне и хозяйству сама выдвинулась. Что-то сготовить, – считай из ничего!-- или починить – все к  ней бегут. Специально для нее даже швейную машинку из комнаты сестры хозяйки притащили.
Иногда Михалыч ощупывал блудливым взглядом мужиковатую фигуру своей бывшей невесты, раздевал ее мысленно, сожалея и хмыкая:
«Эх-х...-- мечтал он про себя – собрать бы из двух-то одну, но чтоб настоящую: приделать к этому чучелу Маринку – цены бы ей не было!»
С Маринкой он и впрямь с самого начала намучился. Порой даже психовал и мысли были: отослать ее назад, к едрени- фени!
Ну ничего не умела, ничего не могла: ни пошить, ни починить, ни сготовить!  Еще по огороду что-то как-то...Так этому ее в интернате приучили, а так--хоть назад веди! Единственное, что останавливало – характер у нее золотой был, не ругалась, не скандалила.
Это за Людкой такой грех водился: чуть что  -- сразу рот нараспашку!
А с Маринкой...ее даже собака с первого дня за хозяйку приняла: не гавкала на нее, не рвалась с цепи.

Поначалу с ней все было нормально, как на трудотерапии: слышала все с первого раза, училась быстро, повторять ничего не приходилось. Но наивность ее ему всегда боком выходила!

...Послал ее как-то корову с овцами пасти. Время же такое настало – ни пастухов, ни стада: паси худобу как хочешь! А еще и знать надо, где именно пасти: растяжек и мин кругом понаставили! Газеты о таких «мелочах» не писали, а с разговорами иногда доходило – то там кто-то на мину наскочил и без ноги остался, то тут. А уж скотины было  загублено – так не сосчитать!
А все равно: ну не сдашь же ты их всех на мясо, сам ноги протянешь! Паси.
А если даже место тихое и чистое найдешь, где ничего не поставлено, то все равно: как корову или овцу в такой час без  нагляда оставишь??  Вмиг умазурят!
И вывел-то это чудо через задние воротца, чтоб никто не видел...и даже до места проводил:
--Тут паси, меж кустов... Здесь удобно, от поселка недалеко, а в зеленке тебя даже с дороги не видно! У вечери я тебе заберу отсюда!
А к вечеру повернулася сама, вся в слезах, в синяках, оборванная, уже без коровы и овец: пьяные казаки на нее наскочили! Едва, говорит, от них втекла:
--Гналися за мной по кустам!
А корова и овцы им  как трофей достались: ну, бродячие же!
Овец они тут же, под хохот, постреляли – пальба стояла, будто бой шел! Разделали и на костре пару часов грилили...
А корову уже частями на джип сгрузили и на блок пост увезли. Все боялись, что сварить не успеют:
--Испортится...
Весь тот вечер Михалыч пил самогон и ругался:
--Ось ждали «Русский мир»...дождалися!

*  *  *            

...Сразу как прогрелась земля и снег поплыл, превратив в грязный ручей дорогу, полезла трава. И баба Клава проснулась, и, словно весенняя муха забегала по территории, зажужжала Михалычу в уши:
--Сажать надо, сажать! Что там в следующем году будет? Знаешь?
После голода первой зимы дисциплины и иерархии уже не было, потому он только рукой махнул самозваному бригадиру:
 --Ну сажайте! Чего тоби от меня-то надо?
--А где и что сажать?
Прикинули вместе и нашли место--все цветочные клумбы на территории засадить картошкой или еще чем.
--Но этого для такой оравы мало – просчитала все баба Клава – Еще где-то надо. А где?
Думали, гадали выверяли все «за» и «против»: не так это просто свободное от войны поле найти, куда ничего не залетает. Тут думай не думай, а фронт – вон он, рядом: отодвинулся чуть от интерната и встал. Гудит ночами, ракетами светится.
Потом все же решили – за интернатом, на бывших лечхозовских полях: туда из поселка никто не сунется.
Побоятся. А не сунутся, стало быть и не растащат. И с той стороны за картошкой тоже не придут.
--Сажайте--дал добро Михалыч. – А что посадить – подумаем.
Он вообще в это дело вмешиваться не хотел: ну на фига попу гармонь? Своего  огорода что ли мало? 
Однако про себя рассудил так: «Дураки заняты будут. А то болтаются по поселку...Еще влезут в какую-нибудь историю -- разгребай потом!»
--Там грядки делать придется --зудила баба Клава. --Там же низинка.
--Ну що ты до меня пристала? – терял терпение Михалыч.--Надо делать, значит делайте! Только якщо грядки, то вам все пид лопату поднимать нужно!-- напомнил он.
--Ну давай тогда просто на поле, под мотоблок посадим?
--Який, до биса, мотоблок? – захлебнулся Михалыч. Даже руками в недоумении развел.
«Це ж понятно: для вида лучше  быть хранителем гос имущества, чем его расхитителем. А переиграть это дело никогда не поздно!»
– Ще мотоблок отберут! – возмущался он. --Ты тут як за стеной сидишь, ничого не знаешь! А они там...это...-- рылся он в словах, пытаясь найти нейтрально-ненаказуемые: время такое настало, что за плохое слово хуже чем за дело спросить могут... --...гаражный комплекс весь частинами разнесли...все пид метлу тащили: запчасти, колеса! Даже железные двери з гаражей сняли! Потом, мотоблок – це вже хлам! – удачно так само совралось и даже рукой подтвердилось. – Одному мне его никак не починить!
--А лошадью вспахать?
--Ну, лошадь вам дай...-- заныл Михалыч: жалко ему было  лошадь для такого дурного дела мучить. – У нас что, людей и лопат не хватает? А животина...она и так всю зиму впроголодь стояла! Сама знаешь – все разворовано: ни сена же не было, ничего.
Он  посмотрел на бабу Клаву в упор и спросил зло:
--А без лошади что? Десять гавриков лопатами этот кусок не поднимут? Вообще – махнул он рукой.--Делай как хочешь – хоть на поле сажай, хоть где. Только лошадь я вам не дам!
Деревенская  тетка была баба Клава, не понимала она этого... Глаза ее просили – поясни!
Изобретательный Михалыч был человек, а врать и изворачиваться по службе каждый день приходилось:
– Для лошади инвентарь нужен... понимаешь? А где я его возьму? Все же по кускам куда-то растащено -- ни плуга, ни бороны. Одна телега. И с мотоблоком то же самое!
С мотоблоком все было не так просто, как говорилось-- светить его по поселку не хотелось -- ну, был и был...А теперь уже нет: война была, украли! А если очень шустрые припрут и скажут «есть он!»
-- Так ведь есть, но не рабочий же. Хлам!
Он его, правда, осмотрел в первый же день, смазал где что надо, раз завел и тут же заглушил: пусть стоит до тех времен когда его забудут да спишут.
В конце концов сказал бабе Клаве:
--Ты там сама уж себе помощников подбери.... кого нужным считаешь.
      *  *  *

«Полевую бригаду» баба Клава себе собрала веселую: Танька  с «острого барака» : она с придурью (вечно у нее рот нараспашку, потому в «остром» держали), Кнопку и Люську-Маугли. А из парней, для силы, Димку Шапито уговорила. Нужно было еще человек десять насобирать, чтоб быстро все сделать, только где их сейчас насобираешь?
После  голодной зимы особо-то и выбирать было не из кого – мало бы кто сейчас потянул эту работу. Отлеживались все в интернате, или при кухне болтались.

...На поле выходить надумали часам к десяти, не раньше.
--Пораньше бы надо..--заметила баба Клава.--Пока дойдем, пока приготовим там все. Это уже к обеду время будет...
--Раньше – это уже затемно. А затемно теперь нельзя, да и опасно. А так хоть выспимся нормально, чтоб вы не ползали по полю сонными мухами! --  рассуждал Михалыч.
Бабе Клаве приказал заранее, на время их отсутствия, назначить старшую по кухне:
-- А то они тут сразу махновщину устроят...что кому принадлежит и кто самый главный!
Стартовать решил с поселка, не с интерната:
--Сначала ко мне придете, в стряпке вон перекусим и тронемся...Заскочим по пути в интернат, возьмем лопаты и все что нужно – и вперед, за трудовыми подвигами!
--А зачем два раза туда-сюда ноги бить? – гадала баба Клава. – Придешь в интернат, отсюда и тронемся.

--Не-ет! Так лучше будет! – стоял на своем Михалыч. -- Так нас всех вместе с обеих сторон видеть будут: они же там  все в бинокль и в прицел просматривают! Чего им там еще в башку взбредет, когда они всю команду с лопатами на плечах увидят! --он нахмурился.-- Скажут, новые позиции рыть пошли...еще обстреляют! А так – хоть с этой стороны на блокпосту знать будут, куда мы  идем и что мы там делать будем.

...С интерната выходили не через бывшую проходную, а напрямую через огромную дыру в заборе, оставшуюся  после обстрела.

Выскочили за территорию и пошли по остаткам когда-то асфальтовой, разбитой танками дороги.  Потом повернули вбок, на знакомую тропку.
И уже по ней, выстроившись цепочкой, двинули: первый шел Димка с лопатами на плече, за ним Танька с граблями. Кнопка брела следом и не несла, а везла по траве ведра с цапками и обедом -- рост не позволял ей все это нести тихо, как нормальные люди носят: ведра постоянно цеплялись за кочки и гремели.
--Ты бы поменялась вон с Танькой...-- ворчал Михалыч – Раздражает...Или Люське дай!
Он шел последним, за бабой Клавой.
Люська носилась туда-сюда трусцой и принюхивалась к кустам: то вперед убежит, то назад. То птицу из травы поднимет и погонит.
--Да дайте вы ей ведро или грабли! Чего она носится-то?--не выдержал, наконец, Михалыч. – По кустам-то не надо...еще наскочит на что-нибудь!
--Ей по территории бегать запрещено...а тут она вырвалась!– поведала всем известную тайну Кнопка. – Ее там за бег по-собачьи сразу в подвал на месяц...если увидят. Или без еды на неделю оставят. Вот она и боится! Ее ходить заставляют, чтоб как все нормальные люди...а она все равно как собака бегает. Люська! – позвала она. --Ты человек или собака?
Люська остановилась, посмотрела на Кнопку внимательным и умным взглядом, и, не отвечая на коварный вопрос, ринулась трусцой вдоль дороги дальше.
--Боится... Если скажет – «собака» – в подвал запрут. А санитары один раз...когда пьяные были... ее на цепь у проходной посадили: «Раз собака, пусть сторожит!» Они думали, она напугается, а она только рада была!

Косился Михалыч на эту рабочую команду, ругался в душе, но все равно шел – а чего делать? Раньше бы он эту Люську до трудотерапии вообще не допустил – какой с нее толк? Пусть взаперти сидит. А сейчас хоть что-то, но сделает.
Бабе Клаве он ничего не сказал, только хмыкнул:
--Ну да...кого тут еще выбирать? Дауны, олигофрены, шизофреники. А Люську-то зачем взяла?
--Сторожить нас будет--улыбнулась та.
--А мне тогда чего делать?-- хмыкнул он.
...Мать у Люськи пила: и до беременности пила, и уже беременная не отказывалась. Ее и в роддом сожитель повез перед тем «на посошок» с ней приняв.
А как там она ему девку родила и назад из роддома вернулась, на порог крыльца Люську в пеленках положила, да и забыла: праздновала с сожителем рождение дочки неделю. Через неделю, в «сухую паузу», вдруг вспомнили про дочку: «А где она?» Кинулись искать – нет нигде!  Когда уже опохмелились, к вечеру, услышали из собачей будки – гукать начала. Глянули – а она там, в самый угол затащена! Кинулись отбирать, да с палками, но сука такой скандал подняла, что посмеялись и оставили ей ребенка: 
--До утра...Утром отберем!
«А утром» не получилось – снова забыли. И так несколько лет, пока кто-то из соседей в социальные службы не сообщил. Понаехало тогда с города машин – и менты, и «Скорая помощь». Люську забрали силой  и увезли в дом малютки. А оттуда уже в дурдом – а куда ее еще? Ей уже  лет пять было, а она даже говорить не могла – лаяла на всех и кусалась.
Мать к тому времени лишили родительских прав и из дурдома путь у Люськи был только один – в ПНИ.

...Через пол часа выскочили к дренажной канаве, заросшей кустами. Михалыч огляделся:
--Вот отсюда интернатские поля начинаются, с этой канавы. Раньше мы тут коров наших пасли.
--А сюда ничего не прилетит?-- сразу прицепилась к нему Кнопка. --Тут же все рядом!
--Ну, прилетит... – махнул рукой Михалыч. – Прилететь везде может: в туалете устроился и на-тебе – прилетело! – отшутился он. -- Даже в город иногда залетает...-- он пролез сквозь заросли кустарника и стоял уже на другой стороне канавы.
--Только чего им сюда-то долбить? Тут же ничего нет, одно поле. А от них, от вражин, мы зеленой стеной наглухо закрыты: там хоть глаз коли – в бинокль ничего не видно! Одна зелень... 
--А с этой? С этой же стороны все открыто! – мельтешила Кнопка, показывая за поле, откуда они пришли. – До поселка: вон, все видно!
--Так там наши...-- успокоил Михалыч.

Походили еще немного и нашли удобную площадку. Баба Клава по хозяйски уложила вещи под кусты, предварительно постелив на землю огромный кусок пленки, чтоб сидеть было сухо.
--Костра не палить! – строго предупредил Михалыч. – А то по дыму-то они нас в момент вычислят. И потише себя ведите...не галдите как сороки!
--А фронт далеко? – юлой крутилась вокруг него Кнопка.
--Вон там, где холмы, видишь? – показал он пальцем.--Это уже их позиции. Слышишь...щелкает...иногда? Как палкой по дереву бьют?
Она кивнула.
--Это стреляют.
--А они нас видят? – снова мучила она его вопросами.
--Нет, я же тебе говорю...
--А мы их можем увидеть?
--Зимой – может быть... если посидишь тихо, покараулишь. А сейчас зеленка пошла, она всех спасает: ни с той стороны, ни с этой толком ничего не рассмотришь.
--А если...
--Слухай! – наконец не выдержал он. – Чего ты ко мне пристала? Давай работай! Или в следующий раз я тебя в интернате оставлю!
--Иди сюда! – позвала ее баба Клава. – Я тоби зараз покажу, що и как делать.
--Ну вы тут работайте – согласился Михалыч. – А я пока  курну малость. 
На солнце его сразу разморило до дремы, сквозь которую он еще слышал, как бабы трещали меж собой, словно сороки в лесу. Потом вдруг провалился в сон, словно оступился и попал в черную яму.
Когда он открыл глаза, Кнопка радостно носилась вокруг первых двух грядок и мучила вопросами уже бабу Клаву:
--А чего посадим?
--Пока не знаю...У Михалыча спрашивай.
--Он меня за вопросы ругает!
Баба Клава молча возилась над грядкой.
--А когда все вырастит?
--Каждый год по разному...Тепло ночью станет и пойдет все.
--А собирать урожай трудно?
– Та не трудно это, не трудно...сама же видишь! Так это мы еще с целины поднимаем. А в следующем году совсем легко будет – баба Клава разогнулась над грядкой, показывая рукой вниз Люске и Таньке:
--Вот так вот надо. Смотрите! Грядки – это те же клумбы. Клумбы-то на территории копала? – пытала она Таньку.
– Ко-пала--и еще шире рот раскрыла.
--Ну вот так и делай, как клумбы! Только там с боков кирпичи все держат, а тут дерн. Сначала нарежь его лопатой, вынь изнутри и уложи по бокам. Вот как я. Смотри! А потом...--и не договорила: какая-то сила мягко пихнула ее в голову, прямо в лоб, оставив в том месте красную отметину. Баба Клава смешно раскинула руки, будто хотела ухватится за то,что у нее сейчас отбирали, но, не схватившись, побежала назад себя.  Споткнувшись на втором шаге, она плюхнулась спиной на посадку и забилась, засеменила ногами-руками, задергалась всем телом, словно в эпилептическом припадке. 
Кнопка с Димкой смотрели на нее удивленно, а Танька только шире рот раскрыла.
Михалыч был шустрей и понятливей  всех, он орал на них уже откуда-то из кустов:
--Ложитесь! Ложитесь, мать вашу! Под кусты прячьтесь...под кусты!
Танька рухнула сразу, вжалось в какую-то щелку в земле и затихла – и не видно ее было и не слышно: вот скажи, что она дура! А Кнопка верещала как зарезанная и все порывалась встать и убежать куда-то.
Не поднимая головы Михалыч с Димкой уговаривали ее не делать этого.
Зарывшись в траву и вжавшись  в кочки, молча ждали что будет дальше.
Потом еще несколько раз стреляли в их сторону, но пули где-то вжикали совсем рядом, не задевая их.
Лежали, прижав головы к земле, шуршали травой, стараясь не шевелить ветки кустов.
Перешептывались  меж собой, решали, что теперь делать – тут оставить ее до утра, или сразу тащить в интернат?
– «Швидка допомога» в серую зону не поииде...-- сам с собой общался Михалыч, обдумывая что-то.--В поселок ее надо нести!--решился, наконец, он. – В медпункт...
--Ей «Скорая» и медпункт вже не поможуть! – зло шипел Димка. – В интернат понесем... Там похороним!
-- Я сказал, в поселок нужно! Не понятно?! Сообщить же надо!
Лежали, переругивались шепотом, ждали темноту.
 
И только в сумерках, когда тучами затянуло небо и заморосил дождь, потянулись домой.
Бабу Клаву тащили всей толпой, через кусты, знакомыми тропками.
Напрямую, через поле, идти побоялись: там было светлей и человек на горизонте смотрелся силуэтом.
Но как вошли в кусты – хоть глаз выколи. В шаге уже ничего не видно было видно. И начальник с указаниями лез:
– Под ноги смотрите...под ноги!
В одном месте Димка попытался посветить себе фонарем и сзади сразу зашипел-за матерился знакомый голос:
--Пога-с-си! Мать-твою-перемать! Ты сейчас как мишень под фонарем!
--Ну то иди вперед и дивись под ноги!  – огрызнулся Димка.
--Иди уж...раз идешь! – вперед  выдвигаться Михалыч не хотел. Главное теперь для него было – «Не наступить бы на какую-нибудь хрень!» Он бубнил всю дорогу и со страху выдавал противоречивые советы:
--Вы не ломитесь через кусты как сохатые! Не задеть бы чего в темноте...
И тут же подгонял всех:
--Чего там застрягли? Шевелитесь!
Когда, наконец, выбрались из кустов на основную дорогу, немного успокоились.
Моросил дождь и дорога впереди смотрелась как серая, чавкающая под ногами лента, в конце которой виден был смутный силуэт блокпоста.
--Стой!--остановили оттуда.
Все послушно встали, опустив бабу Клаву на землю.
--Кто такие? Документы.
Михалыч назвался и протянул бумаги.
--Чего тащим?--мужик в камуфляже вышел за шлагбаум, правой рукой придерживая автомат, а левой ополовиненную бутылку водки. Отхлебнул на ходу, пихнул бутылку за пазуху и  поднял угол накинутой на лицо бабы Клавы куртки. Посмотрел  внимательно, без эмоций, снова достал бутылку и сделал глоток.
--Как получилось-то? –  поинтересовался он.
Михалыч, путаясь в словах, рассказал.

--Так с какой стороны стреляли-то? – вытирая рукавом губы, уточнил постовой.
Михалыч мялся, опустив голову: «Що сказать-то?»
Можно было бы, конечно, и правду рубануть как оно показалось: та-то сторона вся зеленкой закрыта была! И звук выстрела вроде как с этой стороны приплыл...но попробуй, вякни – утром тебя уже в асфальт закатают!
--Та це... швыдко все було! Я и не поняв сразу--откуда... я даже звуку не чув! Сама по себе вроде...впала и все!
--О-от суки! – ругнулся камуфляжный между двумя глотками из бутылки. --Тепло стало и снова на сафари потянулись!
--Как это – «на сафари»? – не понял Михалыч.
--Ну, на охоту... – пояснил он -- Бизнес такой...это, командиры придумали -- пострелять, поубивать...на людей поохотится. Интересно же! В мирное-то время за это пожизненное заключение дают, а во время войны даже наоборот – поощряют! Плати деньги – и пожалуйста: мочи гражданских — хошь со снайперской винтовки, хошь с пулемета!
Отработав в ПНИ всю свою трудовую жизнь, Михалыч и сам был на всю бошку отморожен, но до такого он бы не додумался...
--К-как это – «гражданских»?  – язык плохо подчинялся ему от услышанного.--З-за что?
--Да какая им разница--«за что»? Главное – в гражданских!
–??
--Потому что если они чьи-то позиции обстреляют и кого-то там зацепят, то им мало не покажется! А вот за эту вот тетку--кивнул он на ткнувшуюся в траву бабу Клаву – уже никого не накажут!
--А-а-а...це...може...ну-у...-- Михалыч, словно Танька, ошарашенно спотыкался, путаясь в словах и буквах — ну...это...Може, це сами военные??
--Если бы это армейский снайпер был, обученный, он бы вас там всех на поле положил. А так... любитель это на сафари выехал. Любитель. Больше не кому!
стр. 206
*  *  *

Во второй год войны жизнь в ПНИ и в серой зоне стала налаживаться: теперь все шло по накатанному. Уже знали, где что посадить и не подорваться при этом, чем и когда запасаться, откуда воду принести, где дров добыть и на штраф не налететь. За год обросли ведрами, коромыслами, лопатами и топорами: без этого инвентаря жить было трудно. Наладились отношения  и с новой властью: те подкидывали изредка продуктов, требуя взамен бесплатную рабочую силу.
Сейчас даже излишества в продуктах появляться стали: