Квест Вестера, 4 - 5

 
4.Продолжение
 «Я очень давно на этом свете, и я прекрасно понимаю, что делаю. Я знаю, для чего существую. Я и верстальщику подсовываю не фуфло, а отгружаю одни только превосходные вещи. И пусть все остальные ничего против не утверждают.»
 Владимир Вестер. «Непредвиденное происшествие»

«Предупреждая, что никакой факт сам проверить не в силах и всё изложенное – личное мнение, Вы, Володя, представили себя на первой страничке «человеком неравнодушным, не всегда глубоким, но имеющим своей целью по-своему наблюдать за происходящим». Зная Ваши прежние книги (а без прозаических текстов я Вас просто не воспринимаю), на примере того же знакового «Происшествия» могу кое-что добавить по поводу фактов. Меня, например, взволновала несчастная крыса. Сознайтесь, Володя, ведь дохлая крыса показывает Вашу солидарность с обэриутами, тяготение к Хармсу и другим братьям по духу, да хоть Николаю Эрдману или «вторчерметовскому» поэту Борису Рыжему, которых Вы замечательно описали в своих очерках, в том числе для журнала «STORY». Ведь дохлая, потому что живые крысы давно оприходованы. Тем же Гамельнским мифом. И Александром Грином («Крысолов»!!!), и современным белорусским фотографом Марией Корнеенко (видеосерия полуфантастической цивилизации крыс), и граффитистом Бэнкси с его фирменным знаком, игрой на публику и псевдопренебрежением к коммерческим механизмам пиара. Ну, это Вы знаете не хуже меня, а вот с биологической секретной лабораторией в Саратове как? С ее сверхвыносливыми грызунами, способными выполнять человеческие приказы?? Скорее из нее, чем из столичных недр, как Вы предполагаете, выбралась Крыса Вашего рассказа. Может, донести тайну генетических экспериментов, начатых еще в 1929 году и закрытых в 1989-м, надумала. (Закрытых, кстати, в то самое время, когда бельгийские ученые начали дрессировку крыс, помогающих разминировать земли военных конфликтов.) Может, мечтала побрататься со своими двуногими единомышленниками, передать привет воспитателям. Вспомнить могучих собратьев, способных долго жить и даже летать с Белкой и Стрелкой в космос. А что если ваша крыса – сапер, гениально чующая запах взрывчатки? Той, заложенной в Вас, метафорической. Если хотите, бунта, который Вашего Николая Васильевича, как чеховского дядю Ваню, разносит. Он тоже почти кричит, готов стрелять оттого, что «не нужны никому его творческие замыслы, идеи, предложения, мысли, проекты и их отголоски. Этого не видит никто и не слышит никто. Все заняты сами собой. Всё построено на немедленной экономической выгоде, на «купле-продаже», на так называемой «раскрутке», и совершенно всем по барабану, кто он такой, зачем он такой, откуда такой, почему такой…» Как я его понимаю! Ведь для творческого человека вся формальная жизнь – подобие дохлой крысы. Она не может не померещиться насквозь затравленному бюрократией человеку. Чем Вы как автор воспользовались. Столкнули дух слова с символикой образа. Размыли границы между реальным и фантазийным Иллюзию подали как реальность. И вот герой уже толкует о социальной, экономической, культурологической, редакционно-издательской подоплеке события в общем-то не существующего. Так наблюдаемый Вами распад смыслов вплетается в хаотичный процесс естественного распада, а этот, в свою очередь, попадает в рукопись, переполненную образами всяческих крыс, которую Вы прислали мне. Гоголевская мистика, любимая Вами, где человек оплот гуманитарной мысли, оказывается подтравленной ядом обыденного разрушения. Если бы это было не так, то Николай Васильевич «Происшествия», заброшенный в глубокие дебри будней, не сказал бы подручному: «Мир рушится! Кончай водку пить. Завязывай котлеты жрать!» А рассказчик присланной «Трезвости» не констатировал бы: «Сам факт личной жизни у нас в руках каждого, можешь жить, а можешь не жить, твое личное дело». Вас же – автора хочу поздравить с тем, что самого персонажа не превратили в крысу, его жизнь - в процесс (ограничились происшествием) и не отправили искать замок, который еле виднеется на горе. Тем самым вытащили своего Николая Васильевича из фантазий о каких-то невероятных экспериментах, темных катакомбах и гигантских лабораториях, украшенных рубиновыми звездами, и поставили лицом к обыкновенному, маленькому, работящему утилизатору всякого биоматериала. Вывели из игры как героя в полном смысле этого слова, то есть умеющего проигрывать, испытывать боль и сомнение, видеть себя в собственном несовершенстве, не делая ставку на глянец и разную постмодерновую околесицу.

Надеюсь, я не оскорбила Вашу работу, ее скрытую метафоричность, которая подверстывается не только к гоголевскому восприятию мира, но и пушкинскому: «И горд, и наг пришел разврат…».

5.
Переходя от темы к теме, Вестер утрачивал «тихий» интеллигентный настрой, говорил всё громче, и где-то в третьей части голос становился исповедальным: возмущение, боль, горечь, несогласие, удивление невозможно было не чувствовать. Он отвергал позицию обывателя, которую со словом «потребление» нам постоянно навязывали и навязывают, ориентируя на мелочные интересы, самообожание, поругание героизма. Не случайно действие почти всех рассказов происходит весной, в апреле. «Во время первой весенней грозы, - говорит автор, - человеку особенно жить хочется. Просто жить. Не так уж важно для чего…»

Но как жить, постоянно жертвуя творчеством? Растрачивая себя на подмену?? А в особых случаях, которые участились, испытывая великое одиночество?

Не далее, как 9 июня 2021 года, накануне полного солнечного затмения, такое случилось. Испытал, не выдержал и ушел. 38-летний поэт Василий Бородин. К дальним звездам, о которых писал: «вспышками – объединялись в фигуры, а потом между ними так же мгновенно терялась связь».

Шагнул в окно. С высокого этажа. «Больше любил стихи, чем себя. Пытался освещать пространства, а не заселять собою уже освещенные», - сказал о нем критик Олег Юрьев. Цепочка смыслов приводит к «точке касания». В последних кавычках – слова из поэзии другого поэта – Бориса Рыжего. Тоже ринулся к звездам, устроив свой уход на екатеринбургском балконе. «Огнем и дымом, путем небесно-голубым». Кажется, тогда город, в котором он жил, еще назывался Свердловск.
Печалью проникнутый в очерке, он пребывает в книге Вестера «Веселая чепуха. От Боккаччо до Бориса Рыжего». Для автора она оказалась последней, ради работы над ней Вестер отложил «Беспробудную трезвость», которую зарезервировал на будущее. Она-то и попала ко мне.
6.
«Признаюсь, я читала Вашу рукопись под музыку Элвиса Пресли, но где-то после первой части мне уже хватало Вашей едкой иронии, чтобы не закипать самой от того же, что возмущает Вас. Мне просто хотелось рыдать, но Вы заставили меня смеяться».
Не случайно Вестер был постоянным автором женского журнала «SUPERстиль». Юмор, эксцентрика, элегантность да еще склонность к фантазиям в духе эротических вакханалий, навеянных «Декамероном» и «Камасутрой», - этого не занимать его текстам. И всё это прикладывалось к наблюдательной человечности, с которой автор описывал женщин. За рулем ли они, на выставке, в магазине или на кухне, броские или не очень, образованные и те, что попроще, столичные или приезжие - все поданы с нежным вниманием, - так мэтр моды одевает клиенток, желая сделать их, не только красивее, но и счастливее.
Покоряющим сочувствием запомнился очерк о самом короле моды - Кристиане Диоре - одиноком человеке, мечтающем в старости отойти от дел и поселиться в тихом месте, окрашенном в серо-розовые тона его детства. «Дом он в таком месте купил, – пишет Вестер, - но старость не встретил». Если вспомнить, что серо-розовые - любимые тона казненной королевы Марии-Антуанетты, то образ Диора перенесет симпатию и на нее, на то, как, оступившись на эшафоте своей собственной казни, она сказала: «Извините, господин палач».
И заокеанская блондинка с изогнутым саксофоном, киноактриса, та, которая заметила: карьера - прекрасная штука, но она не согреет вас в холодную ночь, - подана с такой же проницательной человечностью.
В «SUPERстиле» Вестер писал о нравах послевоенной Европы, о Галантном веке, об эротике осенней поры, да и весенней тоже, о такой ветреной даме, как Фортуна с ее обязательным метафорическим колесом. Но что интересно? Почему-то легкий веселый настрой очерка с незатейливой журнальной картинкой навеял мне строки Гоголя: «Доедет ли то колесо, если б случилось, в Москву?» Так говорит русский мужик, выйдя из кабака, на первой странице «Мертвых душ». Странно, подумала я, - причем тут колесо? Логичней спросить о водке. Нужно было неведомой силе, а может, условному ньютоновскому яблоку шарахнуть меня по башке, чтобы вопрос получил продолжение: «Не намек ли тут на Фортуну – правительницу судеб – символ непостоянства, превратности, круговращения, тщеты?» Вспомнилось, что культ Фортуны италийского происхождения, что Гоголь писал поэму в Риме, где-то поблизости от мемориала Боэция – одного из тех, кто запускал этот культ. Остается спросить: мог ли великий город, к тому же доведший дорожное строительство до совершенства, не встроить себя в мышление автора и не вывести первую же фразу поэмы в масштабное литературное измерение?
 «В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка…»
Так господин Случай, персонифицированный спутник Фортуны, в лице Чичикова ласковым сатаной открывает тему Судьбы, которая следует по всем страницам и к концу первого тома становится безответным феноменом молчания: «Русь, куда ж несешься ты? дай ответ».
Наверно, «ньютоновское яблоко» стукнуло и Володю, когда он задумал новую вещь и назвал ее «Беспробудная трезвость эпохи». Ведь беспробудная трезвость – то же беспробудное пьянство, только наоборот, так же превращает живых людей в мертвецов, а ложь в них: корысть, тщеславие, нарциссизм – в «ценности» перевернутого сознания.
7.
Было однажды, сказала:
 - Когда впечатление сталкивается с памятью, может получиться охренительный квест.
 – Так уж и охренительный!
 – Я пояснила: - Квест с какой-нибудь головоломной ловушкой. На основе вашего же, Володя, сюжета.
 – Что-то в духе до-под-и-сверх?
 Я рассмеялась.
- Не смейтесь. Это серьезно, - сказал Володя. – Про тех, кто ищет способ убить время.
–- Когда память сталкивается со временем, время сдается. Оно жаждет быть остановленным. Вы это сделали. Остается прочесть раскрепощенным сознанием.
 - За видимым новое видимое?
 - Видимое одержимо идеей скрытого. Это игра с узнаванием. Как в вашем рассказе. Как у Магритта на вашей обложке.
Я имела в виду его книгу «Стеклянное время», оформленную репродукцией картины Рене Магритта.
 – Бельгиец, конечно, хорош, сюрреализм и всё такое, но он залипает лишь на один клип вашей книги – на сумрачный депресняк застоя. К примеру, на такой рассказ, как «Обнаженная машинистка». Павел Филонов, мне кажется, больше бы подошел, если говорить обо всей книге. У Филонова универсальность. Его проработанные фрагменты, как ваши новеллы, переходят одна в другую. Но в рамках общей картины они одно. В определенном смысле такой взгляд если не всевидение Бога, то что-то похожее.
– Это как – после первого граненого или второго?
– Ну вот… Такой высокий… Заметный! Лев на просторах прерий, а туда же… Смехуечки. Ай-я-яй.
– Что вы! я весь внимание. Там, где и должен быть, в нормативной лексике.
- Уводите от рассказа названием: «Обнаженная машинистка». Ведь речь о том, как творчество и любовь выламываются из застоя, из упоротого монотонного полуподвала в богему и романтизм. В два романа. Один служебный, другой самиздатовский. А вообще-то предупреждаю, я могу такого наговорить, что ваша пристойная ироничная проза от меня обалдеет, а обнаженная машинистка схлопнется и превратится в одетую, обволакивающую работницу почты из другого рассказа.
8.
Кто же мог знать, что таинственное воздействие влаги окажется сильнее меня, а принцип черноты вытеснит вечного тинейджера, который жил во мне всю жизнь. И всё-таки одиночество Володиной рукописи побудило меня вернуться к своим скоростям. Что-то в духе рассказа из другой его книги - «Время партнеров» заставило обновиться.
В этом рассказе один хилый расстроенный фраерок повадился выходить на балкон и орать «Да пропади оно всё пропадом!» А под фраерком, этажом ниже, живет криминальный авторитет, который ест утку с яблоками под музыку небольших произведений Моцарта. Чужой крик его достает. Он раскидывает яблоки, переворачивает стол, призывает братков. Братки отутюживают скандалиста, круто предупреждают на будущее. Описание того, как разделываются с фраерком, своей выразительностью близко Зощенко, кое-каким страницам рассказа «Нервные люди». Да-а, представьте себе. Но у Зощенко всё плохо кончается, у него побитый (а он – инвалид) лежит-отдыхает, вокруг - лужа крови, а у Вестера крикун, очухавшись, опять тащится на балкон и снова орет: «Да пропади оно всё пропадом!». Словом, как я, переосмысливает себя в отношении мученичества.
А ведь протечка моего потолка действительно превратилась в мученье. Не на день, не на два. Судите, сколько свалилось на голову: муторный капитальный ремонт, безмозглая консервация работ по приказу мэра, зимнее время, открытая крыша над головой…  И эпидемия, эпидемия.
Признаюсь, на тот час помог не только Володя, но и Шаламов Варлам Тихонович. Да-да, при всём несходстве сюжетов, манеры письма и прочих художественных интересов. Оба писателя показывают, на каких уровнях беспредела можно жить и выяснять отношения, уничтожать друг друга и подниматься, падать и выкарабкиваться. Конечно, криминальный авторитет 90-х в рассказе Вестера не равен Шаламовскому блатарю 37-х и далее, выбивающему зубы у фраеров за пачку масла с воли. Но и тот и другой – наследие ГУЛАГа, его неизбывной мощи, одинаково не терпят протеста, одинаково разделываются с неугодными.
Движение образа от Зощенко, через Шаламова к Вестеру по-разному, но интерпретирует фрагмент одного и того же вечного спектакля цивилизации – сущностной неизменяемости социального людоедства. Этот спектакль вписывался и в мою ситуацию. Уже то, что я обращалась к знаковым категориям прошлого, подтверждает эту малоприятную мысль. Да и безучастность аварийных служб, которые не имели права вмешиваться в работу подрядчиков, вписывается сюда же. Дальше бесполезных изматывающих душу приездов-отъездов дело не шло. Какой там «мой дом – моя крепость», какая проблема убежища или незабвенных пробковых комнат! Какое погружение в бездну смыслов! А пережитое… Внутри вселенского делячества оно вообще никого не интересует. Тем более бюрократию.
9.
«Дорогой Володя! Посылаю открытку с изображением Авиатора, на которого я, человек эпохи Водолея, смотрю как на опрокинутого и свергнутого с пьедестала. Сбитый летчик похож на гражданина описанной Вами страны Развесистых бананов. На большой скорости реализованная великая амбиция оказалась падением на банановой корке. А скульптор видел в Авиаторе победителя, устремленного вверх. В промежуток между историей и реальным временем, авторским и зрительским видением, тенью и светом и встраивает свою концепцию Ваша книга. Беспробудная трезвость - это не только самозабвение, но еще и интеллектуальный аутизм наших "нарциссов", отвернувшихся от человека как существа духовного… Вы как никто показали отчаяние художника, вышедшего на финишную прямую своей работы, когда цель почти рядом. А ему под ноги - «дохлую крысу». Как сговорились: сбить, отвлечь, сорвать, увести, а в целом, по-ментовски затравить идущего к цели… »
10.
А вода продолжала литься. Законсервированный по случаю карантина капитальный ремонт был остановлен на целых три месяца. Потому открытая кровля и чердак надо мной, предоставленные ветрам, снегам, дождям, перепадам температуры, вели себя как хотели. Особенно отличилась наружная стена чердака, поддерживающая стропила. Цемент давным-давно высыпался из нее, пространство между кирпичами заполнилось водой, которая только и знала – либо таять, либо застывать. Сейчас была оттепель, и скорость падения капель гарантировала одно - дальнейшее затопление. Подобные стены имелись в карцерах на Лубянке. Такие Пиранези на своих офортах изобразил. Мой хороший знакомый - поэт Александр Рюсс видел их на Сахалине, Курилах, на Севере дальнем, где люди живут в таких условиях, что и выжить, казалось бы, невозможно. Живут, однако, и посейчас в дощатых, обитых рубероидом то ли балконах, то ли конурках. Теперь неведомый трибунал и мне их подкинул. Снова и снова сгребала я вещи, распихивала по углам, заталкивала под кровать, кляла всё на свете. Ничего интересного в смысле метафор в голове не имелось, а только: «особый вид расчлененки» - именно это думала, глядя на рассованные листы и полную неразбериху вокруг. Не такую угарную, как тотчас обнаружил смартфон, но близкую к тому. Брошенный мимо, экран ураганом понес картинки, от которых дымился мозг - сплошь высушенные скелеты с разверстыми грудными клетками. Эти шуточки хороши на лазерном шоу в зале, набитом людьми. А когда ты одна… Самый жуткий держал на экране что-то похожее на мои странички, провозглашал загробную декларацию прав деревянного ящика. Рядом патологоанатомическое сердце колотилось в жанре музейного авангарда. За ним следовал трансэвристический переход из живого состояния в мертвое. В завершение - суицид на асфальте под небоскребом. Реклама платьев, расписанных под черепа, тоже про себя не забыла. Подсуетилась и музыка с потусторонними завываниями синтезаторной мантры.
Я не чувствовала желания заткнуть всё это, просто сидела и всё. Возможно, другие повели бы себя иначе, но я не придумала ничего, как из ледяного холода стратосферы переключить внимание на расползание влаги вокруг. Неучастие было единственным средством сохранить себя для работы, для отношений с прозой Владимира Вестера. Особенно под неожиданно зазвучавший григорианский хорал.
11.
«Эквилибрист на первой странице Вашей рукописи, поскользнувшийся на банановой корке, действительно заставил меня вспомнить терракотового Авиатора с какой-то выставки, который, задрав голову, летит ногами вперед непонятно куда, отбрасывая огромную тень. Я подумала, что он был бы хорош на обложке Вашей книги. Но скоро наши пилоты дали шороха, посадив горящий самолет на кукурузное поле. Они настроили меня более радикально по отношению к этому Авиатору да и к самому феномену культурного сопротивления. Не хотелось, чтобы оно стало еще одним примером бессильного мужества, когда победителю остается лишь развести руками. Мне показалось, что, пройдя экватор, т. е. после второй части, текст несколько утрачивает полетность, энергию, где-то тематически повторяется. Это ослабляет внимание, мешает воспринимать факты во всей абсурдной комичности. Вот Ваша фраза: "Любую историческую формацию мы возводим от всего сердца!" С точки зрения художественного качества она хороша. Но она теряется среди повторных разговоров о коррупции, начальниках, дураках и пр. Как сказал один олигарх: "нынешняя формация-это разводка для лохов". Доступно и ясно. А главное - исторически мотивировано. Ведь одним из первых советских лозунгов был: "Загоним человечество в счастье". Нынешняя формация оставила человечество в покое, зато приперла к стенке какую-то фигуру отсутствия, ей и вменила: "Хочешь быть счастливым, будь". Она же, фигура, заново начала ценить что когда-то имела, а не то, что сейчас. И опять цитата из Вас: "… сама наша жизнь выразительней европейской бубонной чумы, смачно и страшно описанной в старинном шедевре». Тяга назад была тотчас капитализирована и выражена в процентах. Всё, что ни происходит, превращается в продукт культурной продажи. Это главное. И это есть в Вашей книге. Но, как выяснилось, она еще рукопись, и я взяла на себя смелость напомнить Вам о том, что текст накладывается на сегодняшний день, когда бред нарастает. Опять 600 в автозаках, снова чья-то любовница заработала миллиарды по протекции своего бывшего, снова взрывы на производстве. Россия разбазарена между своими - кумовьями, сватами, троюродными тетями приемных родителей. Это всё есть в Вашей книге. Нужно только довести ее до конца. Вспомните Гоголя, как лелеял, берег в себе чувство творца, как считал себя его поручителем».
12.
Квартира, меж тем, медленно превращалась в ловушку. Начинала жить в логике сумасшествия. И я вместе с ней. Возможно, справляла черную мессу, втягивала меня. Грозила, что прихватит водой коридор, завалит на него потолок. Однако воображение устраивало так, что звуки падающей воды меня лишь подстегивали. Капли строго припечатывали всякую мысль, звуком ставили точку. Уж не говорю о потрескивании деревянных паркетин, вздыбленных и задающих атональность отдельным фразам. Да и хлопанье железных листов, готовых под ветром сорваться с крыши, дополняло общую какофонию бунта.
«Тень Авиатора это текст о взлете, который выглядит как падение. Ирония, юмор вперемешку с абсурдом. Ведь наша "демократия" вышла из истерической радости потребления, утраты масштабов и своего прежнего места. И не встроила себя в неуют окружающего пространства. Качество, совестливость, честность, обесцененные современной культурной продукцией, полетели к чёрту, и банановый эквилибрист, подмеченный Вами, стал двуногим животным, не взятым в ковчег. Свою книжку без текста о Вашей новой работе я не представляю. Сами видите, что в письмах она потихоньку складывается».
Иногда мерещилось, что меня зальет, как в фильме Феллини «И корабль плывет», только с экрана мне никто не будет петь, я буду медленно погружаться без арии Аиды, без музыки Верди, и никто ничего не узнает.
Разве если смартфон снова открыть и дать знать о себе. Но сталкиваться с реальностью… Пусть галактики связываются мостами из темной материи, я останусь структурой невидимой. Жаловаться, просить – этого я не любила. Да и кого? Современный озабоченный человек непробиваем для участия, ему нечем сострадать, он занят собой. Даже если он председатель общества милосердия. Даже если Папа Римский его на это благословил. Одни сдались еще до своего рождения, другие поклоняются иным богам, играя в возможность в самом ненадежном смысле этого слова. Разве Виктора Балабанова – актера кино и театра, но даже он, гений отзывчивости, кто прожигает пространство своей энергией, не сумел ничего изменить: трудно из зла делать добро, но прочий материал вряд ли стоит усилий.  А родных у меня не имелось. Другого же Виктора - Левашова, к кому на Прозу.ру ходила за человечностью, как в свой подмосковный сад, приберегла на потом. Когда позволительно будет рассеяться.
13.
На фоне отлакированной красоты за окном, в гламурных огнях главного проспекта столицы комната выглядела мрачной дырой. Меж тем, ночной туман в окне тихо сливался с небом. Где-то там спрятался месяц, от вида которого - рогами вниз - мне ничего не светило еще неделю назад. Вид постепенно терял контраст, а потолок продолжал намокать, издевательски навязывая образ плафона Сикстинской капеллы, где я никогда не была.
Серо-коричневые пятна, как живые, тянулись друг к другу, расползались, чтобы соединиться в центре лепного круга с подвешенной люстрой. Она горела, внушая страх электрического замыкания. «В конце концов, - говорил мне внутренний голос, - 80 процентов массы Вселенной не взаимодействует со светом, почему бы и мне на время не пополнить эти проценты. Даже Бог во второй день творения отделил свет от тьмы». Я погасила свет. Из всех углов потянулась спрятанная тревога.
Сочетание мутного света за окнами и подвального настроения оборачивалось уже сплошным помрачением. Нейроны в мозгу погнали в сторону бреда.
А хорошо было бы написать: «Ночь открыла ворота сна»! Но затмение в голове отбило даже охоту сливать воду и ставить под капли новые ведра. Посудины всё же опорожнялись, значит, я поднималась, вытаскивала, выплескивала, возвращалась и дальше тупо глядела на потолок. А за окном тем временем мелькнули и обозначились тени. Пристальное всматривание обнаружило в них страшные морды. Они притискивались к стеклу, плющили себя до звероподобного сходства. Казалось, чудища, выселенные с крыш соседних домов, бросили водосточные трубы и сгрудились на внешней стороне моего подоконника. Явилась крыса из Вестеровского рассказа, заплакала тоненьким голоском. Молила о потерянном лабиринте, как человек, которому не на кого положиться. А может, заплакала я? Та самая неоконченная работа во мне?
В центре города, в квартале посольств и основной государственной власти чудищ было не сосчитать. Да и обыкновенной нечистой силы в этих местах хватало. Еще со времен советских тридцатых годов, когда снесли и перепахали Дорогомиловское кладбище за Москвой-рекой. В ту пору нечисть осела в Проточном переулке, но ее выкурили оттуда. Тогда, пропустив параллельный, рядом идущий переулок Новинский, она переметнулась на Пресню.
14.
Монстры стучали в стекло, гоготали, манили. «Крышу снесло! – визжали. – Снесло крышу!! Подумаешь, барыня. Кто такая, чтобы претензии предъявлять. Где твои книги? Назови хоть один свой бестселлер. Вот Владимир Семёныч – это класс, а твоя пурга зауральская одно слово – фанера!» Я закрыла глаза, чтобы избавиться от напасти. Но она полезла под веки. И тут… избавление явилось само. При взгляде на стену. Там в окантовке висел отпечатанный столбиком текст. Расправленный под стеклом листочек притягивал отличительной белизной. Я схватила его и стала читать:
К Тебе, о Матерь Пресвятая!
Дерзаю вознести свой глас.
Лице слезами умывая,
 Услышь меня в сей скорбный час.
Над словами взирал с фотографии сам Автор молитвы. Накрытый чугунной шинелью. Гоголь. И сразу темень и дичь вылетели из головы. Пустые рожи глумливых химер вытянулись, задрожали и смылись. За окном мигом сделалось чисто.
Я могла и сама обратиться к Богу, ведь я работала для него. И пусть кто-нибудь скажет, что это не так. Да хоть и скажет. Один абсурдист сформулировал на уровне закона: если вы говорите и вам не верят, знайте, вы говорите правду. Не обслуживала, ни строки, ни запятой на заказ, работала безоглядно, держа на уме: сделать. Порой невозможное. По методу Монте-Карло, легко и красиво. Например, в «Литературной газете». Очерком «Плачено золотом» Никопольский южнотрубный – самый крупный завод Европы защитила от поругания. Еще и валюту добыла заводу своей публикацией. А кто-то говорит, что у граждан не было прав. Желание справедливости не ждет, когда предоставят права. Оно само их находит. Как я нашла никопольскую тему на пляже, во время отдыха, на третий день, от нечего делать. Разговорившись с соседом-купальщиком. Нашла, разработала и принесла в газету. Без всякого поручения. Свободным художником. И другие публикации делала так же. За пределами всяческих норм, табелей о рангах, а также благ советской системы.
А с «Квестом Вестера» застряла. Первый вариант сгорел при пожаре садового домика, где им занималась. Худо-бедно восстановила по памяти. Словно затем, чтобы второй текст водой залило.
- Осталось ждать медных труб. - В насмешливой интонации я узнала голос Володи. - Возможно, наверху вас прочитали и послали автору новое испытание. Говорят, небеса не дают квест не по силам.
- Квест или крест?
- Не прибедняйтесь, Валерия, пишите свои «Записки сумасшедшего». Вы же знаете, корреспондент не бывает бывшим. Пока в фокусе капля воды, ищите счастье и мудрость в божественной бутыли.
– Нет-нет, «Беспробудная трезвость»… То непохороненные секреты. Осталось добавить горсть слов про ваши рассказы, и работа готова. Обещаю вам легкое обалдение. А пока бутылка с меня. Тара ваша.
 – На обалдение согласен. Бутылка в любом случае с меня и в моей таре.
– Предупреждаю, тара предпочтительна затоваренная. В идеале - бочкотара.
– Иную тару трудно и вообразить. Еще, правда, бывают бочки для загрузки апельсинами.
 – Которые из Марокко?
– Которые великий комбинатор в телеграмме отбил.
– О, Господи, как в сокрытом видимое живет! Речь о стартовом одиночестве. К нему не пробьюсь. Сквозь ежедневные сводки смертей, эпидемию и прочие беды. Не могу утонуть с головой, хотя везде настигает вода. То одно, то другое. Мешает даже шум ветра на Марсе.
 – Знаю. Мир без слабости не бывает…
И это всё, что удалось от него услышать. Отяжелевший пласт штукатурки тихо отделился от потолка и рухнул передо мной. Прямо в таз. Вода волной обдала меня с ног до головы. Накрыла исписанные бумаги. Ошалелая, я вскочила. «Не так плохо, - сказала, - для капель с неба. Оторванных от Вселенной. Знайте, на верность отвечу верностью. Уйдете обратно не сыростью затхлой испарины, а метафорой переходного состояния. Всё остальное: нервы, холод, дрожь уже не имеют значения. Не заржавеет за мной, будьте покойны. Это волна уносит слова, начертанные на песке. Это дождь смывает с асфальта выведенные на нем стихи. Но обтекающее и пронзающее душу время остается со мной».
Написанные чернилами строки размывались у меня на глазах. Текли по моему лицу.
2020 - 2021