Сказ Второй. Глава Двадцатая

20.  СУЕТА ЛЮДСКАЯ И ПРОМЫСЕЛ бОЖИЙ.

«Ходи веселенько, работай крутенько».
П.П. Бажов

Когда еще Ефимок к Москве с челобитной крестьянской пробирался, да опосля вертался, ужом через заставы скользя, в Чусовской слободке грандиозную стройку затеяли. Сметили место под будущую церковь: поскольку камень Большой с пещорой прикащик своим жилищем занял, церковь решено было на Первых камнях воздвигнуть (сейчас Слободские камни). Рядом и двор дьячку церковному срубили, и попу будущему. Еще ранее, Фрол Арапов с Афанасием Гилёвым переговорив, стал железо купчинам заказывать. Вездесущи люди торговые и бесстрашны: пусть и дороги заставами перекрыты, чтоб моровое поветрие вглубь земель руских не пущать, а все едино ведь проникали; да и делу, опять-таки, богоугодному сослужили – на церковные нужды железо с городов северных везли; кто скобы кованые в связках, кто гвозди устюжские размеров всяческих. А один купчина и вовсе всех удивил, привез дивные изделья заморские: буры долгие с ручками, чтобы бревна меж собой шкантами крепить, да две пилы зубыстые, большую да меньшую, и еще трехгранки точильные, чтоб зубья на пилах вострить.

Мужики слободские просто в шоке были, глаза в восхищении все круглили, а потом весь день упражнялись: и бурами древесину сверлили, и пилами «живкали» вразнобой, да спорили долго, кто дергает за ручки бестолково. Вовремя их Афанасий Иванович остановил, а так бы, наверное, всю заготовку церковную перепортили. Только-только Афанасий пилы у слобожан отобрал, тут уже и Лазарь Петрович, экспериментатор великий, с трехгранком подступил. Надо, мол, зубья теперь запильником тронуть.

- Напильником сей струмент прозываетца! – сказал Олексей Марков и трехгранник у Лазаря забрал. – Счас зубья остры, сметай, как заточка сполнена, вся в угол единый. Когда затупятца, сам править учну, доглядишь за мной. А счас неча баловатца. И посоветовал дьячок садчикам Чусовским весь струмент в поповском доме закрыть, а особливо гвозди крестьянам в руки не давать, мол, вмиг понабьют всюду, потом и пилы затупят.

Среди всей этой суеты важно вышагивал Томило Нефедьев.

- Тепепича и церкву ставить будем! – возвестил он.

- А смогем! – воодушевились слобожане. – С таким струментом смогем!

Но Афанасий Иванович их осадил:

- Церква – не изба, тут мастер нужон!

- Правду Офанасей сказывает, - поддержал Олексей Марков. – Я вскоре на Верхотурье поеду, семью везти пора. А там к старцам монастырским пойду, плотника церковна просить стану в слободку отпущать.

Прикащик головой дернул: опять ему перечат. Впрочем, другая мысль уже захватила прикащикову голову.

- Да и я съезжу. Воеводе поведаю, мол, теперича и у нас плотники с пилами для постройки дощаников объявились.

Афанасий Гилёв с Фролом Араповым быстро переглянулись. С пользой потратили заработанные «пушные» деньги, называется. Этот неуемный Томило Нефедьев и впрямь готов был еще больше осложнить им жизнь.

- Да и поезжай, - как бы и согласился Арапов. – Пущай крестьяны Чусовские на Туре плотничают, а ты их поля убирать станешь. Силов-то у тебя вона как многа. (Про себя и про ум прикащиков добавил).

- Найдем нето на поля ихние работников, - не сдавался Томило.

- Вот на Верхотурье поедешь, там и поищи, - посоветовал Арапов. – А то и Мамайку с ясыренком в телегу впряги, потому как лошадь твою они враз угонют. Впрочем, ежели так важны тебе дощаники, скупи мои пилы, за них чай денги уплачены.

Погрустнел прикащик, что-то там про жалованье начал бормотать, которое с Верхотурья привезет, да только его и слушать не стали. Чтобы Томило, да свои деньги в слободку вложил, да он скорее с камня Большого в Чусовую сиганет.

Поехал-таки к воеводе Верхотурскому прикащик, как говорится: у некоторых и теплая вода во рту не держится. В одно время с дьячком церковным поехал, а всяк по себе. Может, пятница на тринадцатое число выпала, а может ворона не так накаркала, только в съезжей избе князя Измайлова боярский сын Нефедьев не застал. А от подьячих узнал вдруг Томило, что уже и другой воевода на Верхотурье – стольник Иван Савостьянович Хитрово. Который сейчас в отъезде, и объявитца дён через несколько. Прикащик Чусовской тут же стал подьячего прежнего, Григорья Похабова, выспрашивать, что да как, но Григорей отвечал на вопросы нескладно и все на другого подьячего косился. Другого-то подьячего прикащик тоже знал: в последний год под воеводой Рафом Всеволожским служил и у князя Измайлова поначалу; дотошливый больно тот Михайло Посников был.

Пораздумывал прикащик, да денги проездные под запись подьячим сдал: привез вот, порадовать князя Измайлова хотел, показать, как много с купчин всяких собрал, а теперь… чего уж тут. Опять-таки и ходить с ними по Верхотурью опасно, стрелцы-то уж больно недобро глядят, а встретившийся даве Сергушка Огнев и вовсе распоясался, Сынком Чусовским обозвал. Надо бы плеткой Сергушку-то отхлестать, чтобы не забывал, с кем дело имеет, да сдержался Томило, но сдержанность эта занозой в сердце засела, и никак не давала успокоиться. Потому и всегда желанная и горячая встреча с жонкой в этот раз вышла совсем не такой, как мечтал Томило долгими одинокими ночами. Жонка-то, конечно же, кинулась ему на шею, да жарко задышала в ухо, но уловив мужью скованность, вдруг заволновалась:

- Аль случилось што, любый? Неужто воевода взгневался?

- Нет счас воеводы на Верхотурье. Подьячие сказывают, объявитца дён через несколько.

- Вот счастье-то! – обрадовалась жонка. – Дома поживешь! А то все в разлуке, да в разлуке. И Федку построжишь, совсем избегался без отцова пригляда. Болший стал, мамку не больно-то слушатца.

- Да што с тобой, Панкратушка, уж не приболел ли часом? Квелой ты какой-то ноне.

(Вот так! Все Томило, да Томило! А у всякого православного и имя крестильное имеется, которым домашние зовут, а дети этим отчеством в старшем возрасте прозываются. Помните, у Рафа Всеволожского – сын Андрей Федорович Всеволожский. У Томилы-то и того заковыристей.  Он во всех записях - Томило Нефедьев сын Серебряников, или Серебряник. А сын его – Федор Панкратьев сын Томилов. Во шифровались!)

- Здоров я, - сказал Томило. – Устал с дороги дальней чуток. А сын где?

- С подрослями всюду шастают. С утра до вечеру темнаго, едва поесть забежит, и опять шастать. Но седни рано придет, знат поди, што отец возвернулся.

И вправду, вскоре дверь входная хлопнула, и сын в избу ворвался, враз к отцу подскочил и обнял крепко. Многое ли отцу надо: всякая хандра, вызванная недавней перепалкой с Сергушкой Огневым, враз отступила, и Томило заулыбался. Любил он сына, чего скрывать, всякий приезд домой не переставал удивляться, как же быстро Федка растет. Вот и опять, за время разлуки сын заметно вверх подался, и уже и голос детский ломаться начал. Жонка, глядя как они тискают друг друга в объятиях, тихонько фыркнула: «Ишь, как построжил!»

- Возми меня с собой, батя, в слободку Чусовую, - попросил сын. – В прошлой раз обещал. Сказывал, летом поедем. Возмешь?

- Не получитца, Федка. На Верхотурье тебе надобно быть, как подросли сына болярского. Да и кто будет мамке помогать, с хозяйством управлятца?

- Не до мамкиных забот ему, - махнула рукой жонка. – Все Верхотурье на нем, везде свой нос любопытнай ране других сунет!

Тут и попытался Томило Нефедьев сына расспросить, про воеводу нового, да немного и выведал. Молод совсем Иван Савостьянович, таких молодых воевод на Верхотурье, старики сказывают, и не бывало никогда. А служилые, все как один, твердят, что справедлив воевода. Справедлив? Что значит справедлив? Томило-то Нефедьев и себя справедливым считал, не чета другим. А про прежнего воеводу, князя Льва Тимофеевича Измайлова, и его отъезд с Верхотурья, сын и вовсе ничего сказать не сумел. Не туда, видать, нос свой любопытный сувал…

Интересно общество Верхотурское устроено: более всего разговоров про сугубо внутренние дела; вот в бытность князя Измайлова на воеводстве сколько пересудов было об его похождениях к молодкам солдатским; иные ругали князя, иные и защищали, мол своих-то деток бог не дал, так пущай хоть с чужими повозится; а солдатки – то их дело, с хлеба на воду поди перебиваются коли родителей нет, пущай хоть деткам гостинчик какой будет. А вот только уехал князь Измайлов, и враз о нем забыли, уже и иные девицы, что на выданье, хороводом вокруг съезжей избы заходили, длинны косы распустив да глазами в молодого воеводу постреливая. А старшим-то верхотурцам, окромя маменек тех девиц, все дела уездные знать хочется, что да как в слободках творится. Так, случилась неприятность великая с прикащиком Невьянской слободы Ларионом Одинцовым, оплошал служилый, не дал подвод под курей царских, за тот проступок и кнута получил. Ну с кем не бывает? Правильное наказание, с ним весь уездный город согласился. Но чтобы из-за курей из служилых гнать? Тут уже все верхотурцы против царя ополчились, хотели даже в Европейский суд по правам человека писать, да адреса не узнали. А что там царь со своими курями делает, в воздух ли соколов пускает, али с ними за стерхами летает, то и не любопытно совсем. Пущай знать московская глазеет, коли занять себя нечем. Служилый люд, конечно же, про войну промеж себя говорил, слухи от купчин проезжих обсуждая, да гадая, когда и до них призыв дойдет. Ну, а старшие, ровня Томиле Нефедьеву, те про старые времена вспоминали, дескать теперь тотар да калмыков опасаться надобно, всякий раз они в военные-то годы взбрыкивать начинали.

Неделю промеж верхотурских людей всяких прикащик Чусовской ходил, по крупицам обмолвки о новом воеводе собирая, все решить не мог, как ему со стольником Хитрово подружиться. А когда уже встретились, все не так, как мечталось Томиле Нефедьеву повернулось. Потому как вся его уставная бравада на молодого, пригожего лицом воеводу не произвела никакого впечатления. Он только внимательно в глаза сыну боярскому посмотрел и перевел взгляд на Михайлу Посникова.

- А скажи нам, Томило, много ли крестьян новоприборных в слободке Чусовской в сем годе объявилось? – спросил подьячий.

Томило хотел было слукавить, да сдержался, каким-то шестым чувством уловив неладное. Надо было выкручиваться.

- Так поветрие моровое в Росии, вот и не приходют. Но мы справлямся. У нас теперича и пилы есть, - выпалил он, - могем с дощаниками подмогнуть.

- А поля под хлеб государев кто заводить станет, коли на Верхотурье крестьян отдаш? Али новоприборные справятца? – не унимался Посников.

«Вот же пристал, окаянной, не отчепитца никак!» - ругнулся про себя Нефедьев, а вслух сказал: - Все наладитца в слободке.

- Как в деревне у Крыласовых, што ли? С каким там тотарином ты дела завел?

- То воевода прежний, князь Измайлов Лев Тимофеевич мне указал, с тотарина за ту землю ясак берем, - ответил прикащик быстро, враз осознав, что многое теперь на князя Измайлова списывать надобно.

- А крестьян зорите, - с горечью в голосе проговорил Посников.

- Церкву рубить начинам! – похвалился прикащик. – Счас плотника церковнаго у старцев спросим и учнем!

- Плотник церковной с Олексеем Марковым уж три дни, как уехали, - сказал Михайло Посников.

И вдруг Томило Нефедьев враз все понял. Это же из-за дьячка церковного неприятности на него обрушились. Они же, Посников с Марковым, давние товарищи. Пока он, Томило, на Верхотурье слухи всякие ловил, подьячий да дьячий встретились, и Олексей Марков все Посникову донес. Вот тебе и мякиш! Какую змею он, Томило, на груди своей пригрел! Ну, даст бог, поквитается он с Марковым!

- Не то и я поеду, - сказал Чусовской прикащик. – К зиме с отчотом возвернусь на Верхотурье.

- Зачем к зиме? – не понял новый воевода. – Будет надобность, посыльного пошлем.

«Зачем-зачем? Семья у меня здесь!» - мысленно воскликнул Томило. Где этому юнцу понять взрослого мужа.

Невеселые думы Томилу Нефедьева одолевали, пока он по острогу шагал, никого не замечая вокруг. Вышел за ворота и к берегу Туры спустился, на тот мысок ушел, где когда-то пацаненком рыбу удил. Сколько ж лет прошло с тех пор?.. Там до сумерек и просидел в одиночестве. Когда вертался, жонка у калитки встретила: уже и извелась вся, а ну как осерчал воевода-то молодой, всяко ведь бывает.

- Ну как, Панкратушка, поговорили с воеводой?

- Поговорили, - ответил Томило со вздохом. – Обо всем поговорили.

И вдруг за окном раздался звонкий девичий смех, а вослед ему парни дружно пропели:

- А у съезжой избы
Девки дурью маютца,
Знать, умешком слабы,
Все в окошки пялютца!

Девчонки верхотурские не остались в долгу и тут же ответили:

- К нам приехал Хитрово,
Жить нам стало весело!
Ах, красавчик Хитрово,
Жить нам стало весело!

Томило Нефедьев враз напрягся, на жонку с сыном глянул недоуменно:

- Каже так? Воевода-то в городе, неужто не боятца? А как он услышет?

- Да слыхал ужо, - махнула рукой жонка.

- И никого кнутом не выпорол?

- Нет, в кнуты никаторого не отдал, - заверил отца всезнающий Федка. - Сказывают, посмеялся толко.

- Што деетца? – покачал головой Томило. При прежних-то воеводах, рази ж решился кто такое спеть. Враз бы исполосовали.

- Да успокойся, батя, сам поди молодым был! – хохотнул сын и добавил, как взрослый. - Вот семьей обзаведутца, вмиг образумятца.

- Не гоже, - не унимался Томило. – Война с ляхами идет, а тут, ишь, жить им стало весело, негодницам.

- Пущай повеселятца, - поддержала сына жонка. – Купчины проезжие сказывают, что и сведы уж в войну вступили. Эдак пойдет, и мальчишков верхотурских созовут к Москве. Где им, мальчишкам, песни тоды петь доведетца? На войне, што ли? А девкам молодым женихов сыскать?!

Томило присел на широкую крепкую лавку, отцом еще, Нефедом, сготовленную, устало вытянул ноги. «Молодым?!» Разговаривать вовсе расхотелось.

В другой день отправился Томило к товарыщу старому, пятидесятнику стрелцовому, Володьке Прянишникову. Давно не виделись, все мимо да мимо. А тут встретились, обнялись да разговорились, да на крыльце высоком Прянишникова дома расположились. Ну, знамо дело, прошлое молодецкое вспомнили, да как к молодухам и старым девам в окна лазили. (Ха, старым девам! Которые лет на десять и болши были моложе этих ходунков!) Слово за слово, и перешел разговор на день идущий.

- Што деетца, Володька, на Верхотурье-то? – спросил товарища Томило. – Не понимаю. Девки-то, бесстыдно песни про воеводу распевают. А ежели и родители их прознают?

Долго молчал старый пятидесятник. (Тут бы и написать, мол трубку-люльку старый стрелец из широких штанин достал, да раскуривать взялся, али «Парламент» по чину из кармана вытащил, но то неправда будет. Нет, и в то время курили в Русии, но не многие рисковали. Наказание страшное за такими следовало. По указам царя Алексея Михайловича велено было, за употребление «зелия табачища, пытать, бить кнутом на козле или по торгам, а за многие приводы у таких людей пороти нозри и носы резати»).

- У тебя Федка подрастает. Сын. Малой есчо, - вздохнул пятидесятник. – Не поймешь ты…

Томило плечом дернул нетерпеливо: «Объясни!»

- Эй, дочи! – крикнул пятидесятник громко. – Старшие три, сюды подите-ка!

И минуты не прошло, на крыльцо выскочили три девицы. Может быть и не красавицы, но на лицо приятные. Поклонились Томиле в пояс, да глазками-бусинками на него улыбчиво уставились. И Томило в них вгляделся: неужто это те сопливые девчонки, что еще совсем недавно хоровод вокруг него водили и просили дружно: «Дядько Томила, покружи нас, милай!» Старшим двум, по понятиям Нефедьева, уже и замуж пора, да и младшая на подходе.

- Насмотрелись, глазастые? Ну и ступайте! – скомандовал пятидесятник, и девчонки со смехом упорхнули в дом.

- У старших-то и женихи в стрелцах имеютца, - Володька Прянишников опять вздохнул и махнул рукой. – Куда там. Дурищи! Едва приехал новый воевода, и все наперекосяк! Вон, на заднем дворе, три подушки сохнут! Поверишь ли, ночи ревмя-ревут! Люб, вишь, им Иван Савостьянович. А мне што таперича делать. Может, упросить воеводу, штоб не улыбался девкам моим?

- А он улыбаетца? – спросил Томило.

- Да он всем девкам Верхотурским улыбаетца, - сказал пятидесятник стрелцовый и вопросил будничным тоном: - Вожжи тащыть? Али плеткой будешь?

- Кого плеткой? – опешил Томило.

- Дак девок моих. У меня силы нет: с детства не трогал, а ты поучишь уму-разуму. Глядишь, и одумаютца?

Томило враз онемел. Что и сказать старому товарыщу? А пятидесятник повесил седеющую голову и долго разглядывал истертые плахи на крыльце. Потом вскинулся и с наигранной веселостью вопросил:

- Ну, а коли мои девки не по ндраву, может с иных зачнешь? Там есчо с десяток стрелцовых девок дурью маютца. Эх, вправду парни-то горланят: как приехал Хитрово, жить им стало хреново!..

«Меняетца Верхотурье-то, люди совсем другие становятца, совсем старших не уважают и не боятца, - признал горькую истину прикащик, - и не укажешь никому, потому как он здесь для многих уже чюжой человек».

Рано утром Томило уехал в Чусовскую слободу.

А в Чусовской прикащика не ждали, без него за церковь принялись. Поначалу старенький церковный плотник, Михеич, все веревкой крепкой и нетянучей, с аршинными узелками, измерил. Потом велел Олексею Маркову самый большой лист бумаги с пером принести, и чортеж аккуратно чернилами выполнил, и размеры проставил. Обозначил восточный пристрой алтаря, и западный – для трапезной, и где входы-выходы всякие, и где печь ставить надобно. Афанасий Иванович внимательно за Михеичем наблюдал: для него это было впервой – церковь рубить, с деревни-то Вотчины, когда они уходили на Чусовую, еще только разговоры велись о церковной постройке. Затем Михеич вокруг места церковного всех слобожан, от мала до велика, собрал и общую молитву сотворил, да еще и напомнил, что сам Господь плотником был, и отец его мирской плотничал. Ну а там уже и топоры застучали, и пилы опилками забрызгали.

Под нижний ряд из листвянки камень выровняли так, что и просветов не осталось. Потом и ровная вытесная сосна в дело пошла. Работали быстро. Сухонький Михеич везде поспевал: и отвесы прикладывал, и размеры для пильщиков углем намечал, и шкантовщикам метки ставил. Да еще и контрольные засверловки указал выполнить, в них шканты строганые проверяя, чтобы и входили потом на стене ненадсадно, давая бревнам осесть. А там и мох кого-то учил правильно раскладывать, мол, на избе своей, как хошь положи и грей потом зиму щолями в стенах, а здесь, милай мой, делай добротно. Афанасий Иванович работал вместе со всеми и только дивился мастерству Михеича. Все умел, все знал. Вот возьми те же скобы кованые, уже давно бы заколотили, а Михеич не дал, не время. И людей расставил по-умному: никто никому не мешал, а все при деле, со всех ведь деревень слободских крестьяне пришли, общими силами церковь ставили.

Уже и проемы оконные сверху перекрыли, когда Томило Нефедьев в слободку возвернулся. Прям из седла попытался командовать начать, сумятицу меж работников внеся, да Михеич его ласково остановил. Мол, с дороги ж ты дальней, отдохни, да выспись хорошенько, а там уже и приходи, выслушаем твои указанья важные. Подумал прикащик и согласился. Да так разоспался, что только к пятнадцатому ряду и подошел.

А там уже и стены готовы. Забили последний шкант, и за стропилы взялись. Скрестили жерди долгие, тут и гвозди кстати пришлись, да в две поперечины их раскрепили, на нужный угол подняв, а уже потом и на землю аккуратно опутили шаблон. Ну, со стропилами-то все понятно было, только что размерами с избяными не сравнить, но вот перепады высот над алтарем и трапезной, да еще и мощные потолочные балки, на которых потом и фермовые расшивы пошли, вызвали у Афанасия Ивановича еще большее уважение к мастеру. Наконец указал Михеич верхний ряд бревен окорами прикрыть.

- Пошто окоры? – тут же вмешался прикащик. – А крышу крыть?

Слобожане остановились в нерешительности.

- Прикрывайте, - не повышая голоса сказал Михеич и к прикащику повернулся. – А помнишь ли, Томило, как еще сопливым мальчонкой за отцовым конем бегал да все просил, штоб тебя одного в седле отец оставил? И што отец тебе говаривал? «Время не пришло». А когда ты молодым пушкарем два чугунных ядра в пищаль полковую разом закатить удумал, что тебе бывалой Степан Михайлов сказывал? «Всему свое время». Вот и стенам церковным время не пришло крышу держать.

Все крестьяне вздохнули с облегчением. Крыше не время, а хлеб с полей убирать, так в самый раз. А Михеич Афанасия Гилёва и Фрола Арапова к себе поманил, да новый лист бумаги в руки взял. По памяти с размерами купол-луковку нарисовал, да весь каркас внутренний, да еще указал, как доски ложиться станут. И крест главный, конечно же, изразмерил, как же без креста-то…

- Тебе, Офанасей, совсем несложно будет, коли с гвоздями и пилкой приступать. В старину-то из дерева всяку досточку тесали и шкантили, вот где труд велик. После хлеба и займись. Да смотри, чуть гвозди живи, разобрать придетца. Тяжела маковка-то, цельной не поднять.

- А тебе, Фрол, другой урок будет. Олифу раздобыть. И крест, и все досточки на маковку олифой покрыть надобно. С обеих сторон. Пущай блестит вершинка, глаз радует.

- Ох, и глазастой же ты, Михеич, - рассмеялся Арапов. – Чуть и побыл в слободке, а всех аршином своим измерил!

- Да, глаз у меня такой, - улыбнулся церковный плотник, - да на годы немалые наложен. Вот, кстати, о годех немалых: верхом-то мне не съехать, уж больно долга дорога к слободке вашей. Подводу давайте. К Томиле обращаться не буду, сами решайте, кого от хлебной жатвы отзовете?

- Брата свово, Кирилла, пошлю с тобой, - сходу решил вопрос Афанасий. - Пусть дорогу сметит, да Верхотурье посмотрит. А к началу другого лета и обрат привезет.

На том и уговорились.

(И опять о дорогах. Вот писал я давеча, что по прямой от слободы Чусовской до Арамашевской 150 километров, да только дороги такой, прямой как стрела, и по сей день нет. А ездили слобожане по старым вогульским дорогам-тропам, которые юрты меж собой соединяли в те времена, когда здесь руских-то еще и близко не было. И сколько в общей сложности верст надо было натоптать, чтобы до первой руской слободы – Арамашевской – с верховьев Чусовой добраться, одному богу известно. А по времени в пути?

Обратимся к книге Рудольфа Александровича Кашина – поклон ему низкий – «Слобода на Чусовой»: «В 1669 году Афанасий Гилёв с бригадой крестьян, в числе которых были первопоселенцы Чусовой слободы, расчищают (прорубают) по хребту на северо-восток от Чусовой слободы дорогу и по ней, у речки Аяти, ставят Аятскую слободу. Таким образом, проложив через Чусовую слободу официальную сухопутную дорогу в Сибирь, путь от Уткинской слободы до Верхотурья сократился до Пяти дней езды».

Слободу Аятскую чусовляне, конечно же, не ставили, там других умельцев Фрол Арапов «прибрал», но вот от своей, «вымощенной» мозолями дороги на Краснопольскую слободу, ушли на восток и к Аяти долго прорубались. А как оно «по хребту» пройти, и сегодня можно испытать в Горноуральском городском округе, на участке дороги Черноисточинск – Висим. Сказывают старожилы Висимские, что земляк их, Огибенин Владимир Викторович, участок этот по старой тележной дороге проложил. Прокатитесь, дорога хорошая, с десятками крутых виражей).

А ведь не случилось Кириллу Гилёву церковного плотника Михеича другим летом с Верхотурья забирать. Всё по-другому повернулось…